Врангель Николай Николаевич
Любовная мечта современных русских художников

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

Бар. H. H. Врангель

Любовная мечта современныхъ русскихъ художниковъ

MАДОННЫ

Voуez cette Mаdone, -- c'est le portrаit d'une courtisаne.
Mèrimée.

    "Аполлонъ", No 3, 1909
    Женщина, послѣ грѣхопаденія, была изгнана изъ рая. Бѣлый ангелъ съ мечомъ сталъ у дверей, чтобы охранять блаженство, недоступное соблазненнымъ. Но Змѣй-искуситель -- главный грѣховникъ -- не перешелъ границъ Эдема.
    Онъ остался въ раю -- жить, учить и блаженствовать. Въ Старомъ Завѣтѣ не сказано, что въ раю поселились новыя существа. Но такъ было въ дѣйствительности. Въ райскомъ саду красоты мечтой художниковъ и поэтовъ были созданы призраки полу-Дѣвы -- умнѣе и хитрp3;е ангеловъ. А изгнанницу Еву обожествила земная мечта и въ невѣдѣніи назвала Мадонной -- прекрасной, величавой, смиренномудрой Дѣвой. И много вѣковъ люди, жаждущіе красоты недостижимой, молились ей...
    Но тамъ, въ раю, долго невидимыя, безплотныя, жили безликія тѣни грѣшницы, порочной и изысканной, лишь наполовину внявшей соблазнамъ Змѣя. Она взяла только нужное, изъ того, что полностью предлагалъ услужливый Дьяволъ и запрещалъ Ангелъ.
    Это была Лилитъ -- первая жена Адама которой Сатана, по словамъ Реми де Гурмона, сказалъ:
    "Человѣка я отдалъ въ твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смѣшными, чтобы домъ его сталъ больницей, а кровать лупанаромъ. И женщину я сдѣлаю такою же, какъ ты. Послѣ удовольствія она будетъ выть, какъ мать, ребенка которой волчица уноситъ въ пасти... In vulvа infernum... И Ефратъ прольетъ черезъ нее свои воды и не угаситъ ея углей".
    Предреченное сбылось. И теперь эта женщина, сдѣланная Дьяволомъ, -- не Ева, не Лилитъ, а Мечта нашихъ дней. Ева, никогда не грѣшащая только потому, что она родилась порочной и сдѣлаться ею не можетъ,--
    дѣвушка съ невиннымъ лицомъ ребенка, одѣтая какъ взрослая, въ пышной
    прическѣ, раскрашенная какъ кукла, смѣсь дьяволицы и серафима,--
    съ маленькой головой и большими глазами, какъ у бархатной бабочки, а
    ротъ--какъ кровавый ивѣтокъ съ крошечнымъ розовымъ язычкомъ кошечки,--
    смѣсь зла и невинности, подростка и старушки,--
    больной, оранжерейный цвѣтокъ въ оправѣ Лалика,--
    странное и острое сліяніе непонятнаго и знакомаго, невинности и грѣха,
    дѣвочка, о которой сказалъ бы Альтенбергъ: "И смотря на нее, дѣти становятся взрослыми, а взрослые дѣтьми"...
    Вотъ онѣ -- манящіе призраки современности, женщины-тѣни, которыми населенъ рай!
    А Мадонна, Дѣва-Марія, которой поклонялись столько вѣковъ? Гдѣ возсѣдаетъ она на своемъ пышномъ тронѣ? Гдѣ убранная ризами -- мечта съ ликомъ земной женщины? Гдѣ она -- богиня неизреченнаго, безмолвнаго, великаго поклоненія и неразгаданной красоты?
    Долгіе вѣка обожали и любили люди свою Мадонну, обожествленную Еву. Женщину земли одѣвали божественной, причесывали и гримировали. Женщину любовницу, по модному одѣтую, съ кокетливой прической, въ новомъ сіяніи, въ новыхъ нечеловѣческихъ ризахъ, окруженную своими приспѣшниками, называли святыней. И ни одинъ дерзкій не смѣлъ говорить, что это -- та земная подруга, которую онъ такъ хорошо зналъ.
    Но въ сказкѣ Андерсена дуракъ увидѣлъ, что король -- голый. Такъ и современный художникъ узналъ въ Мадоннѣ изгнанную Еву, давно знакомую ему и его друзьямъ женщину. Ту самую, что онъ вчера рисовалъ вакханкой.
    И никакія силы не могутъ cъ тѣхъ поръ закрыть людямъ глаза. Во всѣхъ божественныхъ ликахъ мы видимъ теперь одно земное очарованіе.
    Многіе разно, по своему создавали свою Мадонну -- мечту, но она сошла на землю, превратилась въ обычное существо, и во всѣхъ грезахъ о ней мы любимъ только земную сказку.
    Кто же тогда наша недосягаемая Мадонна? Я говорю о томъ, въ какомъ образѣ и въ какомъ нарядѣ воплощается современная мечта о женщинѣ Рая? Кто она?
    Развѣ я не отвѣтилъ? Это -- тѣнь грѣшницы, порочной и изысканной, только наполовину внявшей соблазнамъ Змѣя. Это Лилитъ, которой Сатана сказалъ: "Человѣка я отдалъ въ твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смѣшными, чтобы домъ его сталъ больницей, а кровать лупанаромъ"...
    Вотъ почему въ живописи, украшающей храмы молитвы, грустны и унылы безликія Божества. Непорочной Дѣвы-Маріи нѣтъ больше въ жизни, и потому нельзя ввести ее въ храмъ, убрать ризами и сдѣлать мечтой, всѣмъ жутко и благоговѣйно желанной.
    Съ XVIII-го столѣтія и до 80-хъ годовъ девятнадцатаго вѣка русскіе художники представляли себѣ Мадонну въ видѣ розовой, улыбающейся, нарядной и красивой по земному женщины, иногда съ дѣланно-испуганными глазами, но всегда соблазняющей своей тѣлесной, реальной красотой.
    Мадонна въ русской живописи этого времени кажется намъ знакомой, свѣтской или простонародной женщиной, часто мѣщанкой, но ни въ какомъ случаѣ не отвлеченнымъ типомъ. Въ этомъ сказалась религіозная немощь, охватившая Россію со временъ Царя-Антихриста.
    Васнецовъ первый захотѣлъ возсоздать прежнюю Дѣву-Марію, но не смогъ. Хотя бы потому, что его видѣніе не воплотилось въ художественную форму. Мадонны Васнецова -- театральныя гримасницы, ничуть не убѣждающія насъ своими широко-раскрытыми глазами въ тайнахъ Неба.
    Въ нихъ нѣтъ убѣдительности уже оттого, что онѣ взяты на прокатъ у Старой Византіи. И безплодно искреннее желаніе художника вдохнуть трепетъ земной прелести лику неземному!
    Цѣль понятна, но путь невѣренъ. Мадонны Васнецова не тѣ женщины, что ищетъ и любитъ современный человѣкъ; онѣ не могутъ быть предметомъ его мечтаній.
    Вотъ почему и тихій поэтъ аскетизма и смерти тѣла -- Нестеровъ -- оказался тоже безсильнымъ.
    У него есть святыя жены, святыя дѣти, святые старики, святое небо и природа, святой міръ. Но у него нѣтъ и не можетъ быть Мадонны.
    Дѣвы Маріи, непорочной Матери, идеальной женщины, родившей Іисуса -- этой Мадонны не создастъ больше никто, такъ какъ ея нѣтъ въ современномъ пониманіи.
    Только женщина нашихъ новыхъ грезъ -- райская Лилитъ -- возсіяетъ красотой божества, когда возведутъ ее художники на тронъ ея предшественницъ.
    Только эта женщина-тѣнь -- что умнѣе и хитрѣе ангеловъ -- облеченная славой богини, можетъ стать новой Мадонной.
    Женщины -- Гандара, Англады, Бирдслея, Бакста, Врубеля, Мусатова, Сомова -- вотъ тѣ, что стоятъ у врать храмовъ.
    И только имъ можемъ поклоняться, объятые экстазомъ вѣры въ красоту, экстазомъ желанія.
    Врубель особенно глубокъ въ своихъ исканіяхъ правды жизни, и потому его греза почти кажется дѣйствительностью.
    Часто онъ близокъ къ Мадоннѣ, не ища ее. Вѣдь его "Купавы", "Царевны Волхвы" и "Царевны Лебеди", женщины тайныхъ грезъ и мечтаній, больныя и страждущія, порочныя морфинистки, въ своей испорченности -- почти дѣти.
    Въ одной небольшой картинѣ -- "Нимфа" -- Врубель какъ будто даетъ символъ своей вѣры.
    Съ ужасомъ и болью смотришь, какъ въ зачарованномъ ядовитыми травами лѣсу корчится въ судорогахъ бѣшенства женщина съ изжитымъ лицомъ и съ хрупкимъ тѣломъ ребенка. Въ мукахъ рождается молодое и умираетъ изможденное.
    Старчество и младенчество такъ близки между собой...
    Вотъ почему современная мечта о Дѣвѣ будетъ воплощена только однимъ изъ поэтовъ больной, истеричной, грѣховной и изысканной женщины, однимъ изъ тѣхъ, кто, въ поискахъ, быть можетъ, діавола, случайно найдетъ Святыню...
    

ЭРОТИКА ГРУСТИ И БОЛИ

    
    Грустно, когда чего-то нѣтъ наполовину, когда уходящее медлитъ уйти совсѣмъ, а то, что ушло, кажется близкимъ Когда умираетъ одно и еще не родилось другое. Грустно, когда сумрачно; когда снится прежнее, нѣжное, больное...
    Въ Россіи за послѣдніе полъ-вѣка полюбили грусть; не боль, не отчаяніе, а тихую тоску, блѣдную безысходность. Вечерняя элегія "Сельскаго кладбища" черезъ много лѣтъ была переложена на новыя ноты.
    И всегдашняя любовь русскаго человѣка къ печальной мечтѣ пріобрѣла острый, чувственный оттѣнокъ.
    Красивымъ стало больное и некрасивое, все, что мучительно.
    Самоуниженіе и самобичеваніе героевъ Достоевскаго, черезъ Чехова, постепенно претворилось въ любованіе болью.
    И то, что когда-то считалось порочнымъ и низменнымъ, создало культъ, имѣющій цѣлью -- сладость собственныхъ мученій.
    Грѣхъ и порокъ сдѣлались новыми идолами современности, и ихъ названія стали писать съ прописной буквы.
    Темнымъ и страшнымъ кошмаромъ, какъ химерическіе звѣри Средневѣковья, надвигалась похоть, хватала, рвала, кусала, истощала и душила человѣка.
    Безпощадная, сильная и прекрасная своимъ нечеловѣческимъ ликомъ, мечтательная похоть полонила міръ.
    И художники отдались ей, со скрежетомъ борясь съ ея властью.
    Такъ послѣ женщинъ Достоевскаго пришли героини Врубеля, Сомова, Бальмонта, Сологуба,-- всѣ покорныя цѣпямъ чувственности.
    Грусть породила мечту объ уродливомъ, безобразіе -- боль, боль -- возбужденіе пола.
    "Святыхъ легко отличить, а уродство всегда фигурно -- личность въ немъ видна, въ чемъ явное пороковъ превосходство".
    Такъ безобразіе въ новомъ символѣ вѣры было названо прекраснымъ. Впрочемъ, разница была только для тѣхъ, кто еще помнилъ старые символы.
    Въ этомъ новомъ поклоненіи уродству таилась радость садиста, какое-то нравственное утѣшеніе за то униженіе, что терпишь, любя уродливое.
    Въ ореолѣ жуткаго соблазна родились новые чувственные экстазы.
    "У Вѣры отвислыя груди, но я люблю ихъ -- ѣдко" говоритъ Зиновьева-Аннибалъ въ "Тридиати трехъ уродахъ".
    Эта фраза могла быть сказана только въ наши дни.
    Такъ совершилось моральное и внѣшнее превращеніе женщины.
    
    Типъ грустной и больной женщины появился сперва въ литературѣ, а потомъ перешелъ въ живопись.
    Уже у Достоевскаго и Чехова намъ нравились только больныя, страждущія и грустныя.
    Сологубъ пошелъ дальше. Въ его творчествѣ -- квинтессенція современной любовной мечты. Онъ не довольствуется тѣмъ мучительнымъ, что даетъ жизнь; онъ искусственно и нарочито придумываетъ физическія и нравственныя страданія. Чаще даже не страданія, а легкія боли.
    "Опечаленная невѣста" сама создаетъ свое горе, радуется и тѣшится имъ.
    Въ сотняхъ другихъ положеній героини Сологуба испытываютъ физическія ощущенія столь легкой боли, что она граничитъ съ удовольствіемъ.
    Гдѣ тотъ предѣлъ, гдѣ кончается наслажденіе и начинается боль? О, Сологубъ это знаетъ и всякое ощущеніе красоты сопоставляетъ съ безобразіемъ, всякую радость съ мукой!
    Въ "Мелкомъ Бѣсѣ" онъ такъ описываетъ Варвару: "Лицо ея въ свѣжемъ человѣкѣ возбудило бы отвращеніе своимъ дрябло-похотливымъ выраженіемъ, но тѣло у нея было прекрасное, какъ тѣло у нѣжной нимфы. съ приставленною къ нему, силою какихъ то презрѣнныхъ чаръ, головою увядшей блудницы. И это восхитительное тѣло для этихъ двухъ пьяныхъ и грязныхъ людишекъ являлось только источникомъ низкаго соблазна. Такъ это и часто бываетъ,-- и воистину въ нашемъ вѣкѣ надлежитъ красотѣ б_ы_т_ь п_о_п_р_а_н_н_о_й и п_о_р_у_г_а_н_н_о_й".
    Какъ любитъ Сологубъ подчеркивать неуловимость грани между болью и наслажденіемъ! И какъ любитъ неясныя ощущенія, которыя вызываютъ непонятныя чувства, почти всегда грустныя. Щекотка нѣжная, тихая, раздражающая, болѣзненная и пріятная -- вотъ мечта его желаній: "Александра Ивановна пошла изъ дверей. Въ сѣняхъ теплыя подъ ногами шатались и скрипѣли доски сорнаго пола, и какія-то щелочки да песчинки весело и забавно щекотали конецъ ногъ".
    Маленькія ноги Нины -- "Опечаленной невѣсты" -- такія же чуткія, щекотки боятся.
    "Плотный, мелкій, укутанный волнами песокъ сообщалъ ея стопамъ свою теплую хрупкость и влажность. Слегка щекоталъ конецъ нѣжныхъ ногъ, еще не загрубѣвшихъ отъ частыхъ прикосновеній къ милому песку земныхъ взморій".
    Въ "Старомъ домѣ" ноги Наташи такія же чуткія:
    "Ступеньки неширокой внутренней лѣстницы изъ мезонина внизъ тихо скрипѣли подъ легкими Наташиными ногами, и жесткое ощущеніе досчатаго холоднаго пола подъ теплыми ногами было забавно весело".
    Такъ смѣшивается "жесткое" съ "забавно-веселымъ", но иногда и только же стокое доставляетъ радость. Поэтъ любить тѣло женщины, какъ мучительное и больное наслажденіе, адъ и рай одновременно.
    Этотъ садъ пытокъ влечетъ и мучаетъ притягательно.
    И, добравшись до него, хочется терзать его, это тѣло, преступное и дивно-нѣжное, хочется бить и мучить его въ отместку.
    Хочется красными рубцами боли и маленькими алыми рубинами крови покрыть мраморную бѣлизну:
    
    "Разстегни свои застежки и завязки развяжи.
    Тѣло, жаждущее боли, нестыдливо обнажи.
    Опусти къ узорамъ темнымъ отуманенный твой взоръ,
    Закраснѣйся и засмѣйся и ложися на коверъ".
    
    Такъ говорить Сологубъ, и опять чудятся слова "Мелкаго бѣса": "Въ нашемъ вѣкѣ надлежитъ красотѣ быть попранной и поруганной".
    Въ живописи еще ярче, чѣмъ въ литературѣ, вырастаетъ новый типъ желанной женщины, больной, мечтательной и грустной, смѣсь сентиментализма временъ "Бѣдной Лизы" съ порочными мечтами современности.
    И странное сочетаніе грѣха и наивной чистоты производитъ острое и щемящее впечатлѣніе.
    Женщины Сомова -- съ лицами дѣвочекъ -- всѣ грустны и печальны, измучены и больны, но въ этихъ страданіяхъ виноваты онѣ сами.
    Добродѣтельная "Бѣдная Лиза" была несчастной жертвой судьбы; женщины Сомова собственной грѣховной жизнью создаютъ свои мученія.
    Въ нихъ такъ много извращенности, что онѣ даже не могутъ быть настоящими; онѣ только призраки далекаго и заманчиваго, изысканно-порочнаго позапрошлаго вѣка.
    "Le bаin de lа Mаrquise" Александра Бенуа какъ бы символизируетъ развратную наготу когда-то давно, давно умершей блудницы.
    И лишь одинъ живой человѣкъ, и то негръ, и то сквозь шелку, можетъ смотрѣть на ея чары...
    Сомовъ и Бенуа прекрасно поняли, что только недоступное будетъ всегда желанно.
    
    Воскресили и пустили въ среду живыхъ этихъ куколъ-людей, которыя милы намъ своей отдаленностью.
    И жуткая нагота ихъ тѣлъ, и некрасивость лицъ особенно изысканно-притягательны.
    Вѣдь человѣкъ современности не можетъ себѣ представить Соблазнительницу или Мечту съ классическими чертами.
    Въ этихъ исканіяхъ "некрасивой красоты" я опять вижу эротику боли. И снова чудится: "Въ нашемъ вѣкѣ надлежитъ красотѣ быть попранной и поруганной"...
    

ПРАВДА И СКАЗКА

    
    Въ искусствѣ всегда двѣ правды: правда жизни и правда фантастики. Или жизнь. какъ лучъ солнца, застывшій въ кристаллѣ льда, или вымыселъ -- отраженіе мечтаній.
    Женщина всегда была для поэтовъ лучемъ солнца и выдумкой.
    Мечтатели и творцы во всѣ вѣка творили своихъ женщинъ изъ сновъ жизни и лжи небывалаго. Но въ искусствѣ правда жизни лгала чаще, чѣмъ вымыселъ. Вѣдь не та женщина, что всегда съ нами, а та, что создается нашими хотѣніями -- нужна намъ. Современная греза ярче нарисуетъ нынѣшній вѣкъ, чѣмъ разсказъ о современной жизни. И наша сказка станетъ лѣтописью о насъ.
    Вотъ почему и въ современномъ творчествѣ больше вѣрится образамъ женщинъ-фей, чѣмъ женщинъ-самокъ. Онѣ стоятъ рядомъ и въ русской живописи. То грубая, воющая отъ голода. немытая и растрепанная, сильная своей звѣриной природой баба Малявина -- аллегорія деревенскаго трагизма. То худая, изможденная, нервная, хрупкая и блѣдная женщина Сѣрова -- типъ средняго класса. То стройная, тонкая, элегантная англоманка Трубецкого. Вотъ -- три копіи съ современности, въ сущности совсѣмъ не отражающія психологіи новаго человѣка.
    Квинтессенція женщины-мечты не выражена ни однимъ изъ трехъ. И черезъ нѣсколько столѣтій никто не представитъ себѣ женщину XX вѣка въ образѣ бабы Малявина, натурщицы Сѣрова или живой куклы, созданной Трубецкимъ.
    
    Бакстъ, стоящій на рубежѣ между мечтателями и сказителями жизни, ближе ихъ узналъ женщину.
    Онъ -- поэтъ кокотки и свѣтской нарядницы -- соединилъ жизнь съ мечтой.
    Женщины Бакста всегда красиво сложены, чѣмъ не похожи на настоящихъ и близки къ тѣмъ, которыхъ мы хотимъ. Всегда -- умныя, изысканныя чувственницы, порочныя полу-дѣвы. Пѣсни Биллитисъ поютъ онѣ -- стройнотѣлыя, живыя, теплыя танагретки.
    Кажется, будто пришла куртизанка Эллады и, плѣнясь современностью, стала жеманиться, какъ кокотка. Такъ она дѣйствуетъ нагая, а одѣтая прикидывается свѣтской дѣвушкой.
    Всякій, смотря на этихъ красивыхъ куколъ, мечтаетъ добиться ихъ любви.
    Хочется имѣть сразу двухъ женщинъ, спаянныхъ въ одно. Желаніе, похожее на стремленіе грековъ къ гермафродиту...
    Я бы сказалъ, что если теперь вдругъ воскресить аѳинца IV вѣка, то и онъ не остался бы безразличенъ къ женщинѣ Бакста и, быть можетъ, предпочелъ бы ее своимъ.
    Наша мечта была бы для него только правдой, зато наша правда манила бы его, какъ мечта!
    Баксть въ женщинѣ любить самое острое -- подробности,-- тѣ оттѣнки ощущеній, что волнуютъ больше всего. Онъ нѣжно чеканитъ розовые жемчуга грудныхъ точекъ, ласково скользитъ по переходу отъ ногъ къ торсу, ловко причесываетъ волосы, гладитъ глаза и оттачиваетъ на рукахъ и ногахъ ногти. И всегда помнитъ, что женщина должна быть красиво раздѣта и одѣта опять. Въ этомъ любованіи игрушками тѣла сказалась возродившаяся страсть къ дорогой роскоши: цвѣтистымъ камнямъ, фарфору, кружевамъ, духамъ, шелку, къ забытому одно время баловству холеныхъ тѣлъ.
    Смотря на картины Бакста, мерещится, что тѣло -- теплые камни: розовые. сѣрые, черные жемчуга, жгучій агатъ, сапфиры, изумруды и, конечно, мраморъ. Такъ греза о Греціи стала чувственностью.
    Рядомъ съ этимъ лукавымъ знатокомъ подробностей стоять другіе искатели. У ихъ грезы есть тѣло, но неясное, безформенное, а лица совсѣмъ нѣтъ. Ихъ женщины будто въ маскахъ: безчувственныя, часто злыя, больныя, грустныя. Ѳеоѳилактовъ и Павелъ Кузнецовъ -- поэты безликихъ. У перваго апоѳеозъ чувственности, у второго -- болѣзни.
    Всѣ женщины Ѳеоѳилактова на одно лицо, замаскированныя. Всѣ -- съ широкими бедрами, короткими ногами и тѣлами сладострастныхъ самокъ. Эти красивые инструменты ласки слишкомъ обыденны, чтобы сдѣлаться идеаломъ. И не приблизитъ ихъ къ намъ окутывающій ихъ сумракъ.
    Павелъ Кузнецовъ не ищетъ одалисокъ гарема, которыя пьянятъ чувственностью плоти. О,-- нѣтъ! онъ, какъ некромантъ, раскапываетъ могилы. И страшными кошмарами возникаютъ его больныя, чахоточныя созданія. Тѣла ихъ зелено-сѣрыя, землистыя, мертвыя. Провалившіеся глаза, кажется, уже выѣдены червями. Въ болѣзненной грезѣ кривляется и пляшетъ свой Todtentanz, воскресшій трупъ женщины. Тянутся кривые пальцы высохшихъ рукъ, и гримасничаютъ судорожные лики. И ужасъ мерзости и стыда, липкая грязь лупанара, болѣзнь мрачныхъ госпиталей и сѣрый бредъ подваловъ дымами тумана окутываетъ этихъ женщинъ... Страшная сказка... Безумная мечта... Такъ иные художники создаютъ свои безликіе кумиры.
    Недавно еще не любили тѣла, теперь любятъ только тѣло, закрывъ голову. Но женщина-греза должна снять маску, чтобы сдѣлаться желанной.
    

ПРИЗРАКИ

    
    Есть сны -- отраженіе дѣйствительной жизни. Люди, закрывъ глаза, вспоминаютъ прошлое,-- тѣхъ, кого нѣтъ теперь, но которые были когда-то. Сонъ о минувшемъ всегда сильнѣе реальности.
    Только того, кто умеръ, любитъ y Сологуба "Опечаленная Невѣста"; о комъ-то далекомъ поютъ "Стихи о Прекрасной Дамѣ": былое возсоздаютъ художники нашихъ дней.
    И мнится: пришли наряженныя въ старыя платья, бальзамированныя, призрачныя тѣла далекихъ.
    На фонѣ старинныхъ парковъ, на фонѣ усадебъ съ колоннами, на берегу спящихъ озеръ, словно листья осени, шуршатъ онѣ. Блѣдноликія, грустноокія, печальныя, осеннія...
    Только звукъ стараго клавесина поетъ о васъ, и блеклые шелка вамъ улыбаются И кажется, что ваша мнимая правда -- отблески въ тусклыхъ зеркалахъ!
    Трудно рѣшить: старые ли гримируются по новому, или молодые нарядились въ бабушкины платья? Въ печальной, сонной мечтѣ таится невыразимое очарованіе...
    Мусатовъ понялъ это и полюбилъ тѣхъ, кого узналъ по разсказамъ няни. Женщинъ забытыхъ усадебъ, стоящихъ опечаленными y тихихъ водоемовъ, нѣжную грусть вѣковыхъ гніющихъ парковъ, шорохи тлѣющихъ стѣнъ, томные вздохи листопада.
    И среди зелени парка проходятъ хороводы женскихъ тѣней: милыхъ, печальныхъ, ласковыхъ, грустныхъ. Въ этой толпѣ много дѣвушекъ и нѣтъ женщинъ.
    Странное дѣло, но прелесть далекой грезы таится только въ дѣвственной не тронутости. Женщина-жена никогда не была идеаломъ русской литературы. Татьяна Ларина -- милая, какъ дикая серна -- съ выходомъ замужъ стала банальной и скучной. Наташа Ростова, переставъ быть дѣвушкой, потеряла всю свою прелесть. Вспомните и героинь Достоевскаго.
    Самое прекрасное и великое въ нашемъ пониманіи женственности -- острое ощущеніе грани между непорочностью и видѣніемъ грѣха.
    Вотъ почему такъ болѣзненно тянетъ къ дѣвушкѣ, прислушивающейся къ жизни.
    Здѣсь, можетъ быть, растворится Сезамъ, и мы увидимъ Мадонну.
    
    Дѣвушки Мусатова хороши тѣмъ, что совсѣмъ не похожи на нашихъ. Часто съ чертами лица современности, онѣ притягиваютъ неразгаданной жизнью чего-то прежде видѣннаго. И, напрягая память, силишься вспомнить: гдѣ, когда и давно ли ихъ зналъ?
    Чудится, будто жилъ съ ними и даже ласкался къ нимъ. Любилъ гобелены, живые, шелестящіе... Близкіе, милые призраки полонили насъ чарами недотрогъ. Ихъ нельзя коснуться, -- они разсыпятся; ихъ нельзя приласкать -- они исчезнутъ; уйдутъ, развѣются, какъ лепестки почти увядшаго цвѣтка, пробормотавъ невнятно послѣднюю сказку...
    
    Сомовъ и Бенуа -- совсѣмъ другіе. Они любятъ тѣхъ, которыя не только позволяютъ, но и требуютъ ласкъ. Раздѣтыя и одѣтыя, лежа, сидя и стоя, вдвоемъ съ подругой или съ собачкой, или съ наряднымъ кавалеромъ, даже со своимъ вѣеромъ онѣ мечтаютъ о любви! Это маніаки, думающіе только о наслажденіяхъ. Почтальоны приносятъ имъ любовныя письма, подруги шепчутъ на ухо непристойности, маленькія изящныя книжки разсказываютъ, какъ Дафнисъ любилъ Хлою или Биллитисъ своихъ подругъ. Женщины это или дѣвушки -- узнать нельзя.
    Онѣ всегда заняты собственной персоной, но для того, чтобы нравиться другимъ. Онѣ нюхаютъ острый табакъ и крѣпкіе духи, сильно румянятся и умѣютъ забавно раздѣваться. Всякій предметъ -- живой или неодушевленный -- созданъ, по ихъ понятіямъ, только для любви. Туфли обуваютъ ноги. которыя цѣлуютъ, также -- чулки и кружевныя панталоны. За ними слѣдуютъ юбки, которыя надо трогать, платье, которое надо снимать. Наконецъ, остаются драгоцѣнности, такъ хорошо украшающія голое тѣло.
    Мебель и стѣны комнатъ -- только пріюты для влюбленныхъ; столы, стулья, кровати и кушетки, очень удобныя для ласкъ и прикосновеній. Стѣны скрываютъ любовниковъ, a зеркала отражаютъ ихъ.
    Вотъ стройный міръ, созданный единой волей. Въ этой сказкѣ-мечтѣ живутъ призраки минувшаго, воскресшіе теперь. Или теперешніе, одѣтые по старому. Не все ли равно?
    Въ XVIII вѣкѣ дѣвочки двѣнадцати и одиннадцати лѣтъ выходили замужъ. Мечта современныхъ поэтовъ вернулась къ старинѣ, къ мертвымъ. И дѣвушка въ нарядѣ своей прабабушки ласково зоветъ къ любви, къ прежнему, къ небытію. Такъ спаялись въ одно Любовь и Смерть.
    Подведемъ итоги. Мечта современныхъ русскихъ художниковъ влечетъ ихъ къ грустному, далекому и больному. Прежнія непорочныя Мадонны умерли для искусства, и вмѣсто нихъ нѣтъ никого. И, если не одѣнемъ въ ризы женщину современности, мы останемся безъ Мадонны.
    Кто же теперь возможный идеалъ? Та ли женщина, которую столько вѣковъ считали недостойной? Та ли, что первымъ человѣкомъ была оставлена въ Раю? Да,-- она. По древнему преданію она была первой женой Адама. Ее звали Лилитъ. Она была матерью злыхъ духовъ, -- той "Ночной", по названію евреевъ, которая преслѣдуетъ и пугаетъ дѣтей, какъ привидѣніе. Такъ, быть можетъ, теперь эти дѣти -- художники, a страшный, но манящій призракъ Ночной Царицы -- современный идеалъ?
    
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru