Воронский Александр Константинович
В. В. Вересаев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу повести "В тупике").

   А. Воронский. Литературные портреты. В двух томах. Том первый
   М., "Федерация"
   

В. В. ВЕРЕСАЕВ

(ПО ПОВОДУ ПОВЕСТИ "В ТУПИКЕ")

   "В тупике" -- это о нашей отечественной интеллигенции, о той, что во время революции и гражданской войны осталась без компаса, без руля и ветрил во дни когда жесточайший шторм поднял из общественных недр и пучин людские массы и бросил их с неслыханной сокрушающей силой на старый мир, доселе казавшийся гранитным и нерушимым. В. В. Вересаев признанный бытописатель нашей интеллигенции, ее этапов духовных, переломов, поворотов,-- очень чуткий, вдумчивый и осторожный. У многих еще в памяти его "Поветрие", "Без дороги", "На повороте", "К жизни" отразившие общественные сдвиги интеллигенции, начиная с 90-х годов. Вполне понятны тот интерес то внимание, которое возбуждает его новая вещь. H писаны отрывки превосходно. Есть в них простота дающая отдых после "сконцентрированной", "остраненной", нервной, неровной, взбаломученной, манерной беллетристики наших дней, бережливость, любовное строгое отношение к слову, большая работа и тщательность отделки, что теперь очень редко встречается у молодых художников, сдержанность и чувство меры и умение маскировать субъективные авторские настроения. Особенно типичны и мастерски удаются автору диалоги, споры, интеллигентские разговоры, передающие основные общественно-политические настроения.
   В этой области В. В. поистине незаменим. Живость и чуткость повествования, проникновенное отношение к воображаемым персонажам освещены чувством ценности и особой значимости всего живого, в муках, страданиях, в величайшем неизмеримом и неисчислимом напряжении миллионов лет пробившего себе путь из первозданной косности и организовавшегося в гибкое, подвижное, в зелень трав и деревьев, в "красивую птицу с огненно-красной шеей", в "смуглое личико", с "тонким станом".
   Некоторые места повести, пожалуй, придутся по сердцу и дадут дешевое удовлетворение хлюпающим интеллигентским нытикам; таков, например, рассказ о мобилизации буржуазии для окопных работ, в целом же напечатанные отрывки являются знаменательным и верным художественным документом распада и исторического краха интеллигенции старого поколения.
   В повести действие развертывается в Крыму по преимуществу в момент, когда Красная армия берет белогвардейские Фермопилы -- Сиваш и Перекоп. Бегство и деморализация белых, первые дни и недели прихода Советской власти -- являются общим фоном, на котором выявляется исторический тупик интеллигенции, зарисованной в целой группе лиц, в ряде эпизодов, диалогов, споров, признаний.
   Автор далек от большевизма, он сам -- кость от кости старой дореволюционный интеллигенции, связан с ней органически и крепко, всем духовным обликом своим и средой. Читатель все время чувствует, как художник больше всего боится выйти из рамок так называемой объективности, поставить печать, заштамповать, и все-таки сочувствие писателя к людям в туши" просвечивает довольно явственно.
   А они -- в тупике. Об этом рассказывает автор и сами они.
   Белые бегут. В тылу еще распространяются добровольческим командованием лживые, хвастливые сообщения, что Крыму красные не угрожают, что Троцкий убит возмутившимися войсками, но для всех очевидно -- дело белыми проиграно. Ждут красных. И ждут рабочие, крестьяне. Передают о забастовках пароходных команд, требующих власти советов, об образовании подпольного ревкома. Крестьяне расправляются с добровольцами, отказываются итти по мобилизации, уходят в партизаны. Ждет большевиков деревенская девушка Уляша, ждет стекольщик Гребенкин, ждут как меньшее зло, некоторые интеллигенты. А у самого "синего моря" живет старик со старухой, Иван Ильич Сартанов, врач -- земец, старый демократ, социалист, не раз сидевший в тюрьмах за протесты против смертной казни. С ним дочь Катя -- меньшевичка. К Ивану Ильичу ходит дачная интеллигенция. В белых не верят, знают что они хотят вернуть старое, что им -- конец, но и большевиков ждут с тревогой и страхом. Белым не верят, их не признают, но вот Иван Ильич, старый народник, читает белую газету, где сообщается, что Троцкий убит, а Ленин готов улететь на аэроплане, и ему эти сообщения приятны: "ни чему этому не верилось, но все-таки читать было приятно". Катя -- меньшевичка. Когда приходит Красная армия, она готова работать вместе с Советской властью, а у нее -- любимый Митя, офицер-доброволец, и есть общий у них язык и духовная связь какая-то, и они понимают друг друга. В квартире народника Ивана Ильича ведутся откровенные разговоры о греческом дессанте, который так нужен и своевременен против Красной армии, и это пропускается легко мимо ушей. Иван Ильич много, желчно и зло говорит о большевиках и очень добродушен к добровольческому офицеру Мите: "ого, какой вояка стал". И будет ли ошибкой сказать -- демократ и народолюбец -- он во многих отношениях с белыми нутром своим, он -- в их среде,-- во всяком случае больше с ними, чем с Уляшей, с рабочим, стекольщиком, с красноармейцами.
   Иван Ильич -- стар, закоснел, закончен в своей ненависти к большевизму, в своей безхребетности, бездействии и бездорожьи. Дочь его Катя -- молода, она ищет выхода из тупика, жизнь на нее действует сильней и непосредственней, но и между ней и народом восставшим -- та же глухая стена. У народника Ивана Ильича и у молодой меньшевички часто одни и те же слова и мысли о революции, народе, большевиках. Иван Ильич твердит и кстати и некстати, что большевизм в том, чтобы грабить, хватать, убивать, бездельничать, не работать. "И что они с народом сделали, с великим прекрасным, русским народом! Вытравили совесть, вырвали душу... и звериное сердце вложили и грудь..." Катя, в разговоре с большевиком Леонидом слово в слово повторяет отца: "вы эту грязь именно разводите, вы нарочно играете на самых подлых, эгоистических инстинктах" и т. д. Эти и подобные речи ничем не отличаются от прокламирования на ту же тому любого деникинского и врангелевского политика, офицера. В них и намека нет на какую-либо самостоятельную, "третью" позицию, отличную от крымской Добровольщины. И не даром в споре на именинах "известной пианистки" Иван Ильич, произносивши горячие филиппики против большевиков, пожинал более чем подозрительные лавры. "Хозяйка, остальные гости были на стороне Ивана Ильича, однако поддержкой своей заставили краснеть; у них была только неистовая злоба к большевикам, сквозь которую откровенно пробивалась ненависть вообще к народу, разорвавшему свои путы".
   Жалок, смешон и беспомощен Иван Ильич со своей декламацией, истерикой, выкриками, бессильной злобой, пьяными слезами, рыданием, потрясением кулаками, всклокоченными волосами. Такова и Катя. Она чувствуют, что случилась величайшая катастрофа. "Мы морально разбиты",-- в бессильи признается Иван Ильич, но ему не дано, что к чему. Катя понимает больше. Она ощущает веяние новой правды. "Когда вас свергнут, когда вы далее сами сгниете на месте от своей бездарности и бессмысленной жестокости,-- говорит она Леониду,-- и тогда сиянием вас окружит история, и вы яркой, призывной звездой будете светить над всем миром, и все вам простят... И далее ничему не захотят верить..." Но она также разбита морально, как ее отец. Ее попытки сродниться в работе с Советской властью неизбежно должны кончиться крахом, ибо революция и ее и Ивана Ильича оторвала, отбросила от подлинного, а не сусального народа. Оба это чувствуют. Друг и сосед Ивана Ильича, знаменитый академик Дмитревский, утверждает: "Широкие народные массы за большевиков, это несомненно", и Иван Ильич этого факта не оспаривает. Эта изоляция от народа "демократической" интеллигенции показана В. Вересаевым в повести весьма убедительно и отчетливо. С особой силой она подчеркнута в разговоре Кати с красноармейцами, пришедшими к Ивану Ильичу с обыском. Да будет позволено остановить на нем внимание читателя.
   "...Солдат с любопытством спрашивал Катю:
   -- А вы за кого стоите?
   -- Я стою за социализм, за уничтожение эксплоатации капиталом труда. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком неподготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма. Маркс доказал, что социализм возможен только в стране с развитой крупной капиталистической промышленностью...
   Солдаты с недоумением смотрели на нее, и лица их становились все более настороженными. И все больше сама Катя чувствовала, что для них сейчас, и данном положении, то, что вытекало из ее слов, было еще более нежизненно, чем тот утопический социализм, о котором она говорила.
   Белоусый поднял брови, подумал и сказал:
   -- Вы говорите, вы за рабочих. Так как же теперь? Мы, значит, власть взяли, и отдать ее назад буржуазии, чтоб она развивала эту самую промышленность?
   -- Отдавайте, не отдавайте, она все равно власть себе заберет. Или Россия совсем развалится...
   Другой красноармеец, желто-бледный, с черной бородкой, резко спросил:
   -- А скажите -- вот эта дачка -- ваша собственная?
   -- Ну... Ну, да, наша! Но что же это меняет?
   Он встал, взял из угла винтовку и пренебрежительно ответил:
   -- Ничего... Спасибо на угощении.
   Они пошли из кухни. Катя провожала их до калитки. С черной бородкой сказал: I
   -- Вот, брат Алеха, дело то какое выходит, а? Пойдем-ка в город, поищем буржуев,-- может, какие еще остались. Отдадим им винтовки свои,-- виноваты, мол, ваше степенство, получайте власть назад.
   Катя радостно смеялась..."
   Не знаем, имел ли В. В. Вересаев в виду, но здесь дана злейшая и правдивейшая сатира на современный меньшевизм. Так оно и было. Рабочие, красноармейцы дрались, умирали, истекали кровью и побеждали, побеждали все-таки, а их в пылу, в напряжении борьбы уговаривали -- вы не подготовлены, Маркс доказал и т. д. Революционный марксизм превратили на деле в струвианскую филистерскую подделку под марксизм, в оправдание империализма, войн, выхолостив живую диалектику, динамику борьбы классов. Рабочие, красноармейцы считали и не могли не считать меньшевистско-эс-эровской социализм нежизненным. Не потому, что были проникнуты утопизмом, а потому, что истинный утопизм крылся именно здесь, только был он маленький, лягушечий, оторванный от жизни, блудливый, приспособленный к оправданию измены и предательства. По странной иронии истории "утописты", т. е. большевики, оказались в тысячу раз более реалистами и практиками, чем "трезвые марксисты" от Мартова и Дана. История гражданской войны дала тому неопровержимые доказательства. И если Советская власть не очень любезничала подчас с этими маленькими утопистами, то, право же, она только чутко понимала объективно контрреволюционную роль "демократической" интеллигенции во время войны: на войне -- по-военному.
   С нашими народолюбами в революцию случилось примерно, что было с Подколесиным в "Женитьбе". Народолюбы мечтали о революции, хотели "жениться" а пароде и вкусить блаженства неземного. Но в самый решительный момент сделалось страшно, и они по-подколесински попрыгали в окно.
   Почему?
   Вересаев дает ответ на этот вопрос с моральной очки зрения, оставляя совершенно в стороне общественное положение интеллигенции к моменту революции. В этом сказался чисто интеллигентский подход к революции. Ответ тем не менее весьма интересен. Катя чувствует великую правду в следующих строках Ренана: "Не будем прикладывать наших маленьких программ рассудительных мещан к этим чрезвычайным движениям, стоящим столь высоко над нашим ростом. Контраст между идеалом и печальной действительностью всегда будет создавать в человечестве мятежи против холодного разума, считаемые посредственными людьми за безумие до того дня, когда эти восстания восторжествуют". Итак, дело, по мнению художника, в том, что к революции нельзя подходить со старыми моральными мерками посредственности. А именно так и подошли к революции и Катя и Иван Ильич. Возражая на обвинения Кати в расстрелах, казнях, административном произволе, практикуемых Сов. властью, Леонид говорит: "Со старою меркою подходить тут нельзя. Вот почему наша милая, отзывчивая интеллигенция оказалась не у дела". И дальше: Для нас вопрос только один, первый и последний: нужно это для революции? Нужно, и нечего тогда разговаривать. И какие страшные слова вы ни употребляйте, вы нас не смутите".
   Интеллигенция подошла к революции, расценивал ее с точки зрения шаблонно-отвлеченной, самодовлеющей морали. Над революцией стоит она -- общечеловеческая самодовлеющая мораль. С высоты ее верховного трибунала надлежит расценивать революционные события. Над моралью, памятуя ее "человеческое, слишком человеческое" происхождение, значимость и относительность, поставил коммунизм великий мятеж и борьбу угнетенных. Одни поэтому хотели увидеть в революции "Христа с кровавым флагом" либо торжество некиих моральных "незыблемых" постулатов, всесветный и надмирный бунт, какое-то вакхическое народное действо, принципиальное скифство, преображение мира в особом духовном огне, какую-то мистерию и литургию, или, наконец, предполагалось, что народ пойдет, следуя аккуратным мудрым знахарям, у которых точные "планты" наготове, и все расписано: "Тихим шагом, робким зигзагом, тише вперед, рабочий народ". Другие взяли этот народ, как он есть, с классовыми интересами, "без литургической и теургической таинственности, в его живой непосредственной борьбе, в его дикости, в его реальных радостях и горе и сказали: "Благо революции превыше всего, вес хорошо, что целесообразно, что ведет к победе". Одни оказались в тупике, отброшенными от революции, ибо хлопотали они не о народе, а о чистоте одежд своих, о высших императивах, о том, чтобы "планты" оказались неиспорченными, о маленьком, узко-индивидуальном, рожденном в кабинетах, в туманных отвлеченностях, в кружках, направленских группках. Маленькая утопия и маленькие кружки оказались сметенными большой революцией и большими массами. А в результате истерика: хамы, охлос, взбунтовавшиеся рабы и проч. и проч. И вот демократы и социалисты жалко жмутся к врангелевским добровольцам и ненавидят красноармейцев, рабочих, крестьян. На нарисованном гвозде можно повесить лишь нарисованную лампу; с выдуманным, а не действительным народом мелено проделать только выдуманную, а не подлинную революцию. Из-за голых абстракций, мечтательности видели пятна на стекле и не видели самого стекла. А все это в конечном счете упиралось и упирается в злую индивидуалистичность: мы соль земли и свет миру. Но соль давно потеряла свою соленость. Создавали себе маленькие изолированные мирки, кельи под елью, карточные домики, мыльные пузыри, которые должны были лопнуть и развалиться при первом свободном порыве ветерка, а тут был целый ураган.
   Моральный тупик нашей интеллигенции имеет свою поучительную историю. Уже в повести "На повороте" В. Вересаев отметил отход интеллигенции от Маркса к Канту, в сторону признания незыблемых постулатов, абсолютной ценности человеческой личности вообще и т. д. Дальше это шло через "Проблемы идеализма" к "Вехам", к оправданию царистской войны, и окончилось позорной врангелиадой. Нужды нет, что Катя и Иван Ильич принадлежали к слою, который формально вел даже борьбу с последователями Бердяева, Булгакова, Струве, Изгоева. Это были ссоры друзей. В моральной оценке революции и Кати и ее отца нетрудно уловить мотивы до очевидности общие бердяевско-изгоевским эмпиреям: та же отвлеченная точка зрения, те же вневременные ценности, то же преклонение пред абсолютными истинами.
   Духовная эволюция нашей интеллигенции, конечно только соответствовала процессу роста экономическом и политической зависимости ее от развивающейся молодой русской буржуазии, упадочной и реакционной, так как таковой стала к тому времени и международная буржуазия, но это тема особая, выходящая из рамок настоящей статьи.
   В настоящее время часть интеллигентских групп пытается возродить всю эту труху и преподнести ее молодому подрастающему поколению, значительно сдобрив и разбавив ее поповским мракобесием и лампадочными радениями с "благодатными" батюшками. Тупик, о котором рассказывает В. Вересаев, является как бы предупреждением для всех, кто еще не убедился, куда ведет распускание павлиньих хвостов.
   Вересаев повествует главным образом об эс-эровско-меньшевиствующей интеллигенции, но его отрывки типичны и для более широкого круга. Во время революции произошло несомненное сближение меньшевиствующих кругов с другими прослойками, например, с кадетской интеллигенцией образовалась некая коалиция "живых сил", выразившаяся не только в едином фронте керенщины и деникинщины, но и в значительном идеологическом сближении.
   В повести Вересаева помимо Ивана Ильича и Кати есть ряд других характерных четких лиц. Такова княгиня Андожская, академик Дмитревский, Уляша; превосходна картина вечера у Агаповых, почти молчаливая фигура стекольщика и других.
   Кстати, о "зверствах и хамствах" большевиков Персонажи В. Вересаева подозрительно много толкуют о них. Получается впечатление, что и сам автор в значительной мере духовно ушиблен ими. Впечатление это еще более усиливается от отрывка, где рассказывается о мобилизации буржуазии. Правда, устами Кати шпатель находит своеобразное моральное оправдание этим "зверствам", но оправдание это чисто интеллигентское, теоретическое, а не взятое из гущи жизни. Гуща же жизни такова: красный террор был ответом на такие издевательства и мучительства над трудящимися си стороны белых, что говорить об этом терроре и хотя бы как-то оправдывать морально его, но оставить где-то в тени белогвардейские неистовства -- значит все же искажать историческую перспективу.
   Остаткам прежней дореволюционной интеллигенции отведено теперь скромное место в настоящем и будущем, особенно "идеологам", "моралистам", "общественникам". "Соль земли" потеряла свою соленость. Только тем будет место, кто поймет это, перестанет строить свои маленькие индивидуалистические мирки и свои маленькие программы рассудительных мещан не будет прикладывать к тому неизмеримо-большому и чрезвычайному, что зовется русской революцией.
   
   1922 г., июль.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru