Воронов Михаил Алексеевич
Живые игрушки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЖИВЫЯ ИГРУШКИ.

ПОВѢСТЬ.

I.

   Зима.
   У одного изъ большихъ домовъ на Фурштадтской улицѣ остановились извощичьи санки. Сначала изъ подъ полсти неторопливо вылѣзла толстая, приземистая фигура, закутанная въ енотовую шубу, и затѣмъ фигура, также неторопливо высадила изъ саней двухъ малютокъ -- мальчика и дѣвочку. Рванулъ вѣтеръ, и подгоняемые имъ пріѣхавшіе быстро вошли въ подъѣздъ. Поднялись въ третій этажъ; шуба позвонила.
   -- Дома? мягко спросила она.
   -- Дома-съ, распахнулъ дверь лакей.
   -- Ну, раздѣнь дѣточекъ, совершенно медоточиво прибавилъ пріѣзжій.
   Черезъ минуту всѣ вошли въ пріемную.
   -- Bonjour, chère cousine! проговорилъ, влѣтая въ комнату, низенькій, сѣдой толстякъ, развязно расшаркиваясь и сообразно древнимъ свѣтскимъ обычаямъ, цѣлуя руку пожилой женщины, жеманно чмокнувшей его примѣнительно къ тѣмъ же обычаямъ въ стриженую макушку.
   -- Ахъ, Pierre, c'est vous! протянула дама какъ-то лѣниво, вяло.
   -- Вотъ, наконецъ, передъ вами и мои маленькіе бирючки, забормоталъ Пьеръ. Передаю ихъ вамъ, кузина, изъ рукъ въ руки и прошу полюбить моихъ осиротѣвшихъ птенцовъ, какъ своихъ собственныхъ дѣточекъ, распространялся толстякъ, едва переводя духъ.-- Богъ и общество, для которыхъ вы со временемъ воспитаете изъ нихъ добрыхъ христіанъ и гражданъ, повѣрьте, сторицею вознаградятъ васъ за тѣ великія заботы, какія вы отнынѣ принимаете на себя относительно моихъ бѣдныхъ малютокъ! заключилъ ораторъ, выдвигая передъ кузину будущихъ добрыхъ христіанъ и гражданъ, готовыхъ разревѣться и боязливо пятившихся назадъ, крѣпко цѣпляясь маленькими, одеревенѣвшими отъ холода ручонками за фалды отцовскаго сюртука.
   -- Милыя крошки! Grégoire et Alexandrine! Поцѣлуйте-же вашу тетку, сантиментально забормотала пожилая дама, силой притягивая къ себѣ оторопѣвшихъ дѣтей и отпуская каждому изъ нихъ по поцѣлую самаго дешеваго качества.-- Bon Dieu! вдругъ возопила она, повертывая передъ собою дѣвочку, какъ куклу: -- Я совершенно поражена! совершенно! Боже! какъ Alexandrine похожа на свою бѣдную покойную мать! Ахъ, Пьеръ, какую потерю понесли мы съ вами, mon cher! закативши глаза, произнесла дама, стараясь при помощи усиленныхъ миганій пролить обильныя слезы.
   Между тѣмъ невольные свидѣтели всей этой лицемѣрной сцены, такъ называемые бирючки, непритворно плакали.... Съ одной стороны -- глупая комедія, какой-то необъяснимый страхъ -- съ другой, а, главное, сознаніе своей безпомощности, невозможность убѣжать куда нибудь въ темный уголъ, забиться куда нибудь подъ столъ, подъ диванъ, спрятаться за дверь, за фартукъ простодушной, но любящей няни,-- всѣ эти обстоятельства, совокупившись разомъ, наполнили неудержимой грустью дѣтскія сердца и малютки плакали навзрыдъ.
   -- Ахъ, милыя мои! Какъ горько для нихъ воспоминаніе о ихъ бѣдной матери! чувствительно изрекла дама и хотѣла было поймать за руку Alexandrine, чтобы привлечь ее къ себѣ; но дѣвочка испустила такой пронзительный визгъ и такъ затопала ногами, крича: "Убирайся, старая, убирайся!" что чувствительная дама сразу потеряла свою обязательно-обаятельную любезность: ея тонкія тубы невольно дрогнули отъ злости, а быстро забѣгавшіе глаза, казалось, такъ и говорили: "ну, капризница, за это вѣдь можно розгу дать".
   Впрочемъ, ловкая дама быстро овладѣла собою и, мастерски подавивъ рвавшееся было наружу суровое чувство, произнесла прежнимъ бархатнымъ голосомъ:
   -- Ай, ай, ай, Alexandrine! Развѣ можно такъ топать и кричать на свою тетку, которая хотѣла тебя поцѣловать, и ничего больше.... и ничего больше, мой другъ... et rien plus, ma chère!
   -- Поди прочь отъ меня, дрянная дѣвочка! Сурово отпихивалъ плачущую Сашу отецъ.
   -- Не обижайте ее, Пьеръ, вступилась дама. Ребенокъ и ангелъ равны предъ Богомъ, Пьеръ.... ils sont egaul devant Dieu! перевела на птичій языкъ дама и устремила горѣ свои лукавые глаза.-- Вы видите, что дѣвочка до глубины души потрясена тяжелыми воспоминаніями.
   Наступила минутная пауза,.
   -- Такъ, Пьеръ, вы оставляете дѣтей у меня? вдругъ спросила барыня, и затѣмъ, не дождавшись отвѣта, сладко запѣла: -- Вотъ мы имъ сейчасъ дадимъ бомбошскъ, игрушекъ разныхъ: куколокъ всякихъ дадимъ, солдатиковъ -- отличныхъ солдатиковъ!-- книжекъ съ картинками дадимъ,-- невинной голубицей ворковала дама, вставая съ мѣста и жестомъ приглашая толстяка слѣдовать за собою.
   Дѣти, разумѣется, упирались и плакали; Пьеръ сильными руками тащилъ ихъ за собою.
   Но тутъ мы попробуемъ, насколько съумѣемъ, познакомить читателя съ главными дѣйствующими лицами, розыгравшими эту сцену, что, полагаемъ, будетъ далеко не излишне.
   Петръ Михайловичъ Шишмаревъ -- толстякъ, котораго мы видѣли сейчасъ -- былъ женатъ на родной сестрѣ дамы-педагога, принимавшей на себя теперь трудъ изготовленія добрыхъ христіанъ и гражданъ изъ маленькихъ бирючковъ, какъ называлъ Шишмаревъ своихъ дѣтей.-- Если бы намъ пришлось проникать въ сѣдую глубь вѣковъ для того, чтобы изслѣдовать тамъ происхожденіе и фазы развитія и возвеличенія фамиліи Шишмаревыхъ, то мы съ грустью должны бы замѣтить, что не отыскали тамъ ровно ничего. Шишмаревы не могутъ хвастаться, какъ другіе, ископаемой древностью своего рода! Дѣдъ Петра Шишмарева былъ простой крестьянинъ, разжившійся при помощи какихъ-то легкихъ, а, можетъ быть, и не безгрѣшныхъ средствъ, и затѣмъ откупившійся на волю, записавшійся въ купцы и разными окольными путями съумѣвшій доставить первый чинъ, а слѣдовательно, по тогдашнему времени, и дворянство своему единственному и безграмотному сыну, Михайлѣ -- отцу Петра, Михайловича. На первомъ чинѣ, разумѣется, подвиги Михайлы и окончились: малый оказался для службы ни швецъ, ни жнецъ, ни въ дуду игрецъ. Но за то, когда по волѣ судьбы онъ остался послѣ отца полновластнымъ наслѣдникомъ и обладателемъ всѣхъ движимостей и недвижимостей, тутъ нашъ коллежскій регистраторъ съумѣлъ быть великимъ и въ малыхъ чинахъ: въ противоположность сквалыжничеству и скопидомству отца, онъ повелъ такую широкую и разгульную жизнь, что въ два-три года совершенно растратилъ отцовскіе капиталы и въ конецъ разорилъ и замоталъ купленныя на его имя помѣстья, за что чуть не былъ тогда же взятъ въ опеку. Отъ брака регистратора Михайлы съ Анной Андреевной Чевакиной, -- женщиной всецѣло преданной всѣмъ десяти тысячамъ китайскихъ церемоній и не мало способствовавшей разстройству мужниныхъ дѣлъ,-- у Шишмаревыхъ родилось трое дѣтей: старшая дочь Евдокія (вышедшая замужъ за какого-то захудалаго родовика) и за нею два сына: Михаилъ (рано и навсегда покинувшій родное пепелище) и Петръ (тотъ самый Пьеръ, съ которымъ мы встрѣтились въ началѣ нашего разсказа).-- Петръ Михайловичъ былъ совершенный сколокъ съ отца: тупой къ ученью и лѣнивый къ какому бы то ни было дѣлу, человѣкъ съ развитыми до уродства чувственными наклонностями, разгульный, дерзкій и крѣпколобый;-- за это-то удальство онъ и пользовался особенной любовно своихъ родителей, горевавшихъ теперь о потерѣ состоянія, а потому какъ-то невольно гордившихся замѣчательнымъ умѣньемъ Петра Михайловича ставить ребромъ послѣдній грошъ, всюду втираться, чѣмъ -- особенно по мнѣнію матери -- поддерживались достоинство и меркнувшая слава Чевакинскаго и Шишмаревскаго родовъ. Доматываніе жалкихъ поскребковъ нѣкогда громаднаго состоянія Петръ Михайловичъ умѣлъ вести съ такимъ совершенствомъ и отвагой, что когда ему, невѣждѣ, недорослю и дармоѣду, исполнилось тридцать лѣтъ, то всѣ отцовскія имѣнія были окончательно проданы съ молотка и полуразвалившіеся старики волей-неволей должны были перебраться вмѣстѣ съ героемъ сыномъ въ небольшую с-скую деревушку Муратово, какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшую среди всеобщаго погрома. Въ Муратовѣ пришло для Шишмаревыхъ крутое житье, такъ какъ тридцать какихъ нибудь душъ крестьянъ, даже при всемъ мастерствѣ тогдашнихъ поборовъ, все-таки не въ состояніи были поддержать ихъ широкихъ замашекъ. При новой жизни не только уже не могло быть и рѣчи о безчисленныхъ сворахъ собакъ, театрахъ, музыкантахъ, пѣсенникахъ и прочихъ господскихъ затѣяхъ,-- нѣтъ, тутъ почасту приходилось уже задумываться надъ третьимъ блюдомъ къ обѣду, надъ добываньемъ нѣсколькихъ рублей на чай, сахаръ, одежду и т. д. Нужда такъ плотно начала обсѣдать съ этихъ поръ злополучныхъ Шишмаревыхъ, что гнетъ ея почувствовалъ даже самъ безчувственный Петръ Михайловичъ и -- о удивленіе!-- онъ вдругъ словно переродился.... Въ одеждѣ пилигримма, съ палкой въ рукѣ, съ котомкой за плечами и какой-то затаенной мыслью въ головѣ, Петръ вышелъ изъ подъ родительскаго крова и цѣлые годы странствовалъ неизвѣстно гдѣ, а воротившись повелъ жизнь отшельника и скоро загремѣлъ по всему околодку какъ человѣкъ святой жизни, отрѣшившійся отъ всякихъ соблазновъ и сквернъ міра сего. Разсказы новаго пустынника о различныхъ заморскихъ дивахъ изумляли всѣхъ сосѣдей столько же, сколько и теперешнее его поведеніе, въ которомъ, повидимому, не осталось и тѣни прежняго разгула и ничѣмъ не стѣснявшейся дерзости.-- Но вся эта загадочная штука скоро объяснилась самымъ простымъ, самымъ обыкновеннымъ образомъ. Путемъ смиренія и кротости Пьеръ Шишмаревъ сначала съумѣлъ пріобрѣсти довѣріе и уваженіе своихъ многочисленныхъ сосѣдей и особенно нѣкоторыхъ Строкотовыхъ, а черезъ нѣсколько времени, нежданно и негаданно для всего околодка, онъ даже женился на Евпраксіи Строкотовой, дѣвицѣ, правда, сильно заскорузлой и перезрѣвшей (ей было тогда 32 года), но тѣмъ не менѣе съ широкими барскими замашками, а, главное, съ сорока-тысячнымъ капиталомъ -- капиталомъ, о которомъ прежде голяку-Петру и во снѣ не снилось. Послѣ такого пассажа нашъ волкъ не считалъ болѣе нужнымъ прятаться въ овечью шкуру: черезъ недѣлю, другую послѣ свадьбы онъ настоятельно потребовалъ отъ жены записать на его имя часть денегъ, сразу перемѣнилъ любезную французскую рѣчь на крупную русскую брань, не стѣсняясь заставилъ жену играть роль слуги, то есть набивать трубку, подавать ему туфли и проч.; въ концѣ же концовъ онъ сталъ доходить даже до такой простоты въ обращеніи, что выходилъ, напримѣръ, къ родственникамъ жены въ халатѣ (этого они ему никогда не могли простить) и, развалившись безъ всякой церемоніи въ гостиной, честилъ жантильныхъ Строкотовыхъ оголѣвшими княжнами, старыми дѣвками, захудалымъ родомъ и т. д.,-- короче: спавшій звѣрь проснулся! Проснулись было и Строкотовы: попробовали упрекать зятя въ неблагодарности, какою заплатилъ онъ имъ за то, что они приняли его въ родовитую семью, корили его бѣдностью, невѣжествомъ, дѣдомъ-мужикомъ, грозили вѣчной ненавистью, судомъ,-- ничто не помогло: звѣрь не унимался. Семь лѣтъ прожила съ Петромъ несчастная Евираксія и наконецъ, истерзанная и опозоренная, умерла, оставивъ двоихъ дѣтей и заклиная своихъ родныхъ взять во что бы то ни стало отъ отца этихъ горькихъ сиротъ. Нѣсколько лѣтъ снова шла упорная борьба между Строкотовыми и Шишмаревымъ, державшимъ дѣтей голодными, холодными и безъ всякаго присмотра въ своей глухой деревушкѣ; наконецъ, суровый родитель, повидимому, покорился.... А покорился онъ потому, что въ головѣ его созрѣлъ въ это время новый предательскій планъ: уступивши Строкотовымъ, онъ надѣялся, какъ бы въ награду за уступку, вырвать у нихъ оставшіяся послѣ жены, а теперь дѣтскія деньги, съ которыхъ до сихъ поръ Пьеръ пользовался лишь незначительными процентами. Къ этой-то цѣли онъ и пошелъ теперь, употребляя дѣтей въ настоящемъ случаѣ какъ болѣе надежное средство; эти-то планы и привели его изъ деревни въ Петербургъ, въ домъ сестры Евпраксіи, Варвары, гдѣ и произошла только-что описанная нами чисто-театральная сцена передачи дѣтей.
   Теперь посмотримъ, что же такое была эта сестра Евпраксіи -- Варвара.
   Это прежде всего была женщина лѣтъ пятидесяти слишкомъ, высокая, сырая, но подвижная не по лѣтамъ, быстроглазая, съ необыкновенно маленькой головой, торчавшей какимъ-то страннымъ наростомъ на слишкомъ массивномъ туловищѣ, и съ лицомъ весьма некрасивымъ да и ненапоминавшемъ даже о былой красотѣ или хотя бы миловидности. Непривлекательная наружность Варвары Петровны, разумѣется, послужила главнѣйшей причиной того, что подобно сестрѣ и Варвара Петровна до тридцати лѣтъ просидѣла въ дѣвкахъ, въ силу чего обозлилась на все и на всѣхъ, изолгалась въ конецъ, отыскивая всякими правдами и неправдами мужа, и -- что хуже всего -- поймавъ несчастнаго Землина и женивъ его на себѣ, все-таки во всю свою жизнь оставалась какою-то неудовлетворенною, сиротливою, одинокою. Родись Варвара Петровна въ семьѣ средняго круга и имѣй не только то небольшое состояніе, которое она принесла за собой Землину, ко даже состояніе въ десять разъ меньшее -- Варвара Петровна считалась бы тамъ завидной невѣстой, вышла бы замужъ въ цвѣтущую пору и неминуемо была бы -- разумѣется, но своему -- отличной хозяйкой, хорошей матерью и прекрасной подругой и поддержкой своего мужа. Но въ томъ-то и дѣло, что Строкотовы считали своимъ родоначальникомъ чуть не Великаго Могола, а ужъ во всякомъ случаѣ князя Серебрянаго; въ томъ-то и дѣло, что широта претензій, какія заявляли онѣ, ни сколько не сообразовалась ни съ ихъ состояніемъ, ни съ красотой и обаятельной ловкостью, которыя еще иногда и безъ состоянія устроиваютъ блестящія партіи; въ томъ-то и дѣло, что безплодныя мечтанія о какихъ-то графахъ и князьяхъ, имѣющихъ явиться откуда-то, чуть не съ облаковъ, все таки въ концѣ концовъ оказывались синицами въ небѣ: желанные князья да графы продолжали себѣ оставаться въ видѣ суженыхъ и парить въ облакахъ, или являться лишь въ зеркалѣ во время гаданья, а несчастныя дѣвы все зрѣли да зрѣли, и когда чаша переполнялась -- въ тридцать лѣтъ онѣ вѣшались на шею первому прохожему изъ боязни умереть дѣвственницами и не оставить послѣ себя потомства. Этимъ путемъ вышли замужъ всѣ три сестры-мечтательницы и, понятно, какіе получились отъ того браки! Понятно, какое счастье могли внести въ семейство всѣ эти женщины, отъ своихъ отставшія и къ чужимъ не приставшія!-- Варвара Петровна, по общему мнѣнію близкихъ ей, еще сдѣлала самую счастливую партію! Мужъ Варвары Петровны когда-то служилъ, по Варвара Петровна положила, что нужно взять его въ отставку -- и взяла; и былъ этотъ мужъ хоть человѣкъ и не важнаго рода, во кротокъ, послушенъ, во всемъ съ женою согласенъ (злые языки, пожалуй, сказали бы, что она держала его подъ башмакомъ, но мы не принадлежимъ къ подобнымъ языкамъ), ни добръ, ни золъ, ни уменъ, ни глупъ, всегда ровенъ, всегда спокоенъ,-- словомъ, если не образцовый, то во всякомъ случаѣ самый ручной мужъ, какого только можетъ желать всякая жена de jure и de facto почитающая себя главой въ домѣ. Даже если апогеемъ семейнаго счастья нужно считать безпрекословное послушаніе со стороны мужа, то въ этомъ отношеніи Михаилъ Аркадьевичъ, мужъ Варвары Петровны, былъ, пожалуй.... да и не пожалуй, а положительно былъ -- образцовый человѣкъ! Такъ, напримѣръ, скучалал и Варвара Петровна и чтобы разогнать скуку звала въ свою комнату Михаила Аркадьевича, Михаилъ Аркадьевичъ являлся тотчасъ, отрываясь отъ какого угодно, даже, по его понятіямъ, самаго серьезнаго дѣла: хотя бы даже въ это время онъ жевалъ бумагу (любимѣйшее занятіе Землина), дразнилъ попугая, читалъ извѣстія о пріѣзжающихъ и отъѣзжающихъ генераловъ, или выдѣлывалъ изъ хлѣбнаго мякиша различныхъ коровокъ, свинокъ, собачекъ и проч.,-- повторяемъ, онъ бросалъ все и спѣшилъ на зовъ жены. Тутъ Варвара Петровна могла дѣлать съ своимъ послушнымъ мужемъ, что ей было угодно. Говорила-ли она ему: "садись!" -- онъ садился; говорила-ли: "у меня есть желтая байка, я хочу тебѣ изъ нея казакинчикъ сшить" -- онъ отвѣчалъ: "это очень пользительно"; говорила-ли: "мнѣ скучно -- развлекай меня!" -- онъ, точно послушный ребенокъ, пересчитывалъ ей всѣхъ генераловъ пріѣхавшихъ и всѣхъ генераловъ выѣхавшихъ; наконецъ, когда генералы были пересчитаны поименно, когда Михаилъ Аркадьевичъ невольно смолкалъ, не находя въ себѣ никакихъ хорошихъ рѣчей, и когда Варвара Петровна безцеремонно говорила ему: "ну что торчишь тутъ, словно надолба какая!" -- покорный мужъ оставлялъ комнату своей повелительницы и на цыпочкахъ удалялся въ свой кабинетъ, молча садился къ столу и преравнодушно додѣлывалъ какую нибудь коровку или свинку, или же шелъ къ клѣткѣ -- подразнивать попугая. Короче, мужемъ Варвара Петровна ужь ни въ какомъ случаѣ не могла быть недовольна: мебель, наполнявшая ея квартиру, и та была, кажется, самостоятельнѣе, потому что и та нѣтъ-нѣтъ да вѣдь и сломается же противъ хозяйской воли; Михаилъ же Аркадьевичъ, надо полагать, если и носъ сморкалъ, такъ и то чуть-ли не съ дозволенія Варвары Петровны!
   Счастливая въ мужѣ,-- который, впрочемъ, можетъ быть, еще и не представлялъ собою идеалъ для Варвары Петровны, хоть потому, что попалъ въ ея руки слишкомъ поздно,-- Варвара Петровна уже положительно должна была считать себя счастливою въ сынѣ, отъ колыбели до двадцати-двухъ-лѣтняго возраста вспоенномъ, вскормленномъ, воспитанномъ и, наконецъ, образованномъ подъ непосредственнымъ ея вліяніемъ. Сеничка, сынъ Варвары Петровны, дѣйствительно, былъ замѣчательный юноша! Скромный, послушный, трезвый, здоровый, веселый, съ отлично развитыми жевательными мускулами, вѣчно съ хорошимъ аппетитомъ, и хорошимъ позывомъ ко сну, качествами, обличающими въ человѣкѣ полнѣйшее спокойствіе духа;-- при всѣхъ этихъ талантахъ Сеничка былъ еще такъ всецѣло пропитанъ идеями матери, что въ двадцать слишкомъ лѣтъ, прошедши не только гимназію, но съ успѣхомъ покончивши даже и съ университетомъ, онъ все-таки оставался самымъ невиннымъ агнцемъ, самымъ счастливымъ, самымъ беззаботнымъ ребенкомъ. Школа, аудиторія, товарищество -- все это были для Сенички пустыя слова, лишенныя всякаго внутренняго смысла, все это было какъ-то чуждо Сеничкѣ, все это какъ бы скользнуло по немъ, не оставивши ни единой царапины, ни на минуту не отвлекши сто отъ привязанности къ семейнымъ преданіямъ. Выраженіе "заниматься наукой" имѣло въ семьѣ Землиныхъ свой, иносказательный смыслъ, смѣхотворный, такъ сказать;и если, напримѣръ, барыня спрашивала лакея: "что дѣлаетъ молодой баринъ?" а лакей отвѣчалъ: "они занимаются наукой", то это, просто, означало, что Сеничка пускаетъ волчокъ, читаетъ "Собраніе Романовъ", зскамотируетъ (фокусничеству училъ его чуть-ли не самъ Жанъ Мартини, а ужь во всякомъ случаѣ Эпштейнъ) или вообще занимается какимъ нибудь свободнымъ художествомъ.... День Сенички былъ очень не замысловатъ. Вставъ поутру, онъ обыкновенно пилъ сельтерскую воду для очищенія желудка, затѣмъ умывался, дѣлалъ свой туалетъ и выходилъ въ столовую, гдѣ за чаемъ ожидали его родители. Мать обнимала сына, отецъ цѣловалъ его въ лобъ. "Какъ ты почивала, милая?" спрашивала мать. (Варвара Петровна обращалась къ сыну въ женскомъ родѣ потому, что считала его, по собственному ея выраженію, "чище и невиннѣе самой лучшей институтки.") -- Отлично, maman, отвѣчалъ сынъ.-- "Какъ твое здоровье, хорошая?" -- Благодарю васъ, maman.-- Тутъ приносили бифстексъ фунта въ полтора и "милая" и "хорошая" принималась его убирать. "Покажи-ка твои ручки, дорогая", говорила любящая мать. Сеничка показывалъ. "Ахъ, чудесная! ноготки-то надобно почистить!" восклицала мамаша, если замѣчала, что ногти не были достаточно чисты. Сынъ молчалъ и кушалъ. "Ты, кажется, обидѣлась на меня, золотая? спрашивала мать, любовно трепля сына по щекѣ.-- Нѣтъ, мама, я ничего.-- Послѣ такого, исполненнаго величайшаго интереса разговора, Варвара Петровна разсказывала мужу и сыну разныя собранныя ею въ это утро сплетни (о, кто же изъ насъ не грѣшенъ такимъ грѣхомъ!), выцарапывала изъ памяти какой нибудь старый, заброшенный, но по своему смѣшной анекдотъ или что нибудь въ подобномъ родѣ, и затѣмъ, отъ души похохотавши, общество расходилось. Отъ утренняго чая до двѣнадцати часовъ Сеничка проводилъ время въ ожиданіи завтрака (обыкновенно онъ пускалъ въ это время полчокъ), отъ двѣнадцати до трехъ время уже само какъ-то проходило въ ожиданіи обѣда (читалось "Собраніе Романовъ"), отъ трехъ, то есть не отъ трехъ, а отъ четырехъ до шести Сеничка спалъ, въ шесть онъ ѣлъ что нибудь сладкое, въ восемь пилъ чай съ буттербродами, отъ девяти до одинадцати игралъ съ матерью въ карты (въ дураки, мельники, фофаны), или ѣхалъ куда нибудь съ родителями въ гости, въ одинадцать ужиналъ, а въ двѣнадцать, напутствуемый пожеланіями и благословеніями и осыпанный несчетными поцѣлуями, онъ уходилъ къ себѣ спать. (Разумѣется, на сонъ грядущій Сеничка читалъ что нибудь пикантное, въ родѣ "Мемуаровъ Казановы", спрятанныхъ днемъ гдѣ нибудь подальше:-- такова ужъ снаровка у всѣхъ матушкиныхъ сынковъ!)
   Если къ такой характеристикѣ Варвары Петровны (правда, можетъ быть, нѣсколько длинной и, главное, уклонившейся въ сторону) мы прибавимъ, что Варвара Петровна была жадна къ деньгамъ, крайне суевѣрна, порядочная ханжа и ловкая притворщица, что она строго наблюдала посты, имѣла, такъ сказать, ровное состояніе, то есть занимала квартиру рублей въ семьсотъ, восемьсотъ, держала поварской столъ, будто бы тратила,-- разумѣется, больше хвастала для прославленія своей доброты,-- рублей сто въ годъ на разныя сомнительныя благотворенія, устроивала вечеринки съ ужинами и хорошими винами,-- этимъ мы, пожалуй, могли бы и закончить наши и безъ того уже пространныя разсужденіи о мадамъ Землиной, если бы насъ, признаться, не приводило въ смущеніе еще одно очень важное обстоятельство.... Обстоятельство это -- приступы какой-то сосущей сердце хандры, какое-то болѣзненное, злобное состояніе Варвары Петровны, помрачающее ясные ея дни, и чѣмъ дальше, тѣмъ помрачающее ихъ все чаще и чаще. Что это такое? Какъ объяснить эти напухшіе отъ слезъ глаза, или это сидѣнье по цѣлымъ днямъ неподвижно, на одномъ мѣстѣ, съ стиснутыми зубами и крѣпко, крѣпко сжатыми кулаками? Ужели же родовитая Строкотова и въ такіе мучительные дни оплакиваетъ лишь потерю своихъ древнихъ фамильныхъ гербовъ, и ничего больше? Нѣтъ, мы готовы думать, что это не то.... Напротивъ, мы предполагаемъ, что дни грусти и зубовнаго скрежета, это -- дни глубокаго раскаянія, это -- просвѣты въ темномъ существованіи Варвары Петровны, минуты сознанія, что и самая тишина., ее окружающая -- зловѣщая, адская тишина, что миръ и покой, водворенные ею вокругъ, во сто кратъ хуже всякой борьбы и волненій; мы склоняемся къ той мысли, что грусть эта -- сознаніе, что въ милліонъ разъ лучше, почетнѣе и честнѣе умереть какъ умираютъ многіе, среди борьбы, уставши нести тяжелый крестъ горя и страданій, чѣмъ жить, какъ живетъ она, спокойно и довольно, по за то властвуя лишь надъ трупами и развалинами!
   Вотъ такова-то была дама-педагогъ, или, лучше сказать, дама-самодуръ, попеченію коей ввѣрялъ теперь Шишмаревъ своихъ маленькихъ дѣтей-сиротъ, о которыхъ -- кстати -- мы чуть было и не забыли совсѣмъ.

-----

   Въ небольшой, опрятно прибранной комнаткѣ, на диванѣ, сидѣли, забившись въ уголокъ. Гриша и Саша, прижавшись плотно другъ къ другу и изподлобья поглядывая вокругъ. Множество различныхъ игрушекъ валялось въ безпорядкѣ по дивану, но дѣти, казалось, и не замѣчали ихъ, какъ не замѣчали они или, лучше сказать, не хотѣли замѣтить, сидѣвшую на другомъ концѣ дивана Варвару Петровну, назойливо осыпавшую своихъ племянниковъ самыми разнообразными вопросами.
   -- Alexandrine! возвышала голосъ тетка. Развѣ ты не слышишь, какъ я тебя въ сотый разъ спрашиваю: весело тебѣ у твоей тетки или нѣтъ?
   Саша молчала.
   -- Глупая дѣвчонка! дотрогивалась до руки Саши Варвара Петровна:-- Языкъ что-ли у тебя отнялся? а?
   Саша быстро отдергивала руку, точно до нея коснулись каленымъ желѣзомъ.
   -- Убирайся! коротко, шопотомъ лепетала она, опуская глаза.
   -- Ну, Гриша,-- поворачивала дама-педагогъ голову къ племяннику:-- будь хоть ты умнѣе твоей сестры, скажи: хорошо тебѣ здѣсь?
   Гриша вмѣсто отвѣта показывалъ теткѣ языкъ и быстро пряталъ голову за спину сестры.
   -- А подай-ка мнѣ сюда твой языкъ, я его булавкой уколю! уже съ сердцемъ покрикивала дама-педагогъ и, подвинувшись по дивану, хватала мальчика за руку.
   Гриша, разумѣется, барахтался руками и ногами, упирался, кричалъ, визжалъ и кусалъ тетку; къ нему тотчасъ же присоединялась Саша, тоже съ крикомъ и воплями, и въ одну минуту комната наполнялась такимъ гвалтомъ, отъ котораго Варвара Петровна считала за лучшее бѣжать, покинувъ дѣтей на произволъ судьбы и бормоча про себя: "эка, подлецъ, какъ испортилъ ребятъ,-- просто подступу никакого къ нимъ нѣтъ!"
   Нѣсколько разъ повторяла Варвара Петровна такіе педагогическіе подводы къ бирючкамъ и каждый разъ непремѣнно происходила если не такая именно, то весьма похожая на эту сцена, съ плачемъ и крикомъ съ одной стороны и проклятіями Шишмареву -- съ другой. Только лишь поздняя ночь положила конецъ всему: усталыя, разстроенныя и обозленныя дѣти успокоились, наконецъ, въ своихъ кроваткахъ и скоро опочили сладкимъ сномъ; а Варвара Петровна, надѣливъ послѣ ужина благословеніями и наставленіями своего каплуна-сына и отпустивъ ко сну покорнаго мужа, сѣла въ своей комнатѣ къ письменному столу и черезъ нѣсколько времени изъ подъ пера ея вышло вотъ что:
   "Милая Зоя Александровна!
   "Видно Богъ услышалъ мои и твои молитвы: сегодня негодяй привезъ, наконецъ, ко мнѣ своихъ дѣтей. Создатель мой! что это за маленькіе дикари! Пріѣзжай завтра посмотрѣть на нихъ, это очень любопытно. Кстати, тутъ же ты познакомишься и съ тѣми педагогическими пріемами, которые я намѣрена употребить для прирученія этихъ звѣрковъ. Ты когда-то удивлялась моему педагогическому такту, -- пріѣзжай, увидишь!

"Твоя В. Землина".

   

II.

   Утро слѣдующаго дня дѣти провели не совсѣмъ-то весело: скучная операція одѣванья и умыванья, толпы какихъ-то слугъ и зрителей, не въ мѣру усердныхъ въ своихъ услугахъ и безтолково-надоѣдливыхъ въ докучныхъ распросахъ, грозныя покрикиванья Варвары Петровны и поддразниванія двадцати-лѣтняго ребенка Сенички, чай среди незнакомыхъ лицъ,-- все это не разъ заставляло дѣтей плакать, особенно Сашу, которая, не видя своей няни, считала себя совершенно погибшею. Послѣ чая дѣти по вчерашнему усѣлись въ уголокъ знакомаго имъ дивана и молча, неподвижно, пробыли въ такомъ положеніи нѣсколько часовъ, словно одинокія птички въ гнѣздѣ, съ минуты на минуту выжидающія свою защитницу и кормилицу мать.
   Гриша и Саша были погодки: Гришѣ минуло восемь лѣтъ, Сашѣ семь. Гриша былъ мальчикъ худой, болѣзненный, раздражительный; заброшенный и постоянно лишаемый не только порядочной пищи, но даже порядочнаго, свѣжаго воздуха, Гриша своимъ видомъ напоминалъ развѣ тѣхъ несчастныхъ дѣтей, какихъ паши нищіе обыкновенно таскаютъ съ собою по улицамъ для возбужденія жалости въ прохожихъ. Маленькій, сморщенный, кривоногій, съ щетинистыми волосами, клочками торчавшими на его головѣ и неподдававшимися ни щеткѣ, ни гребню, грязный, оборваный и неряшливый,-- бѣдный мальчикъ такъ одичалъ въ домѣ отца среди всеобщихъ остротъ и глумленій, что постоянно смотрѣлъ на всѣхъ изподлобья, волченкомъ, и тотчасъ же закрывалъ лице руками или пряталъ куда нибудь голову, какъ только замѣчалъ, что кто нибудь изъ постороннихъ подходилъ къ нему, а тѣмъ больше заговаривалъ съ нимъ. Къ сестрѣ Гриша постоянно питалъ необыкновенную нѣжность: утѣшалъ ее, когда она плакала, или самъ плакалъ вмѣстѣ съ нею, размыкивая ея горе; готовъ былъ вцѣпиться зубами и даже вцѣплялся во всякаго, кто осмѣливался ее обидѣть; дѣлился съ сестрою послѣднимъ кускомъ и всегда охотно отдавалъ ей самую любимую свою игрушку,-- дѣлая, впрочемъ, все это какъ старшій по отношенію къ младшему, что, напримѣръ, можно было видѣть хоть бы изъ того, что когда онъ замѣчалъ, что Саша упорствуетъ противъ какихъ нибудь доводовъ, представлявшихся мальчику слишкомъ резонными, тогда онъ ругалъ сестру дурою, скверною дѣвчонкою, мужичкою, а подчасъ награждалъ и кулаками. Старшинство и превосходство Гриши, впрочемъ, признавала отчасти и сама Саша, и когда, напримѣръ, она не могла, положимъ, отмстить какому нибудь обидчику собственными средствами, она всегда говорила: "погоди, вотъ ужо придетъ Гриша, онъ тебѣ задастъ!" Дѣйствительно, когда братъ узнавалъ, что та, кой-то или такая-то обидѣла его сестру, онъ тотчасъ съ яростью бросался на виновника, билъ его кулаками, плевалъ въ него, грызъ зубами, бодалъ головою, и хотя въ концѣ концовъ самъ же получалъ отъ болѣе сильнаго противника нѣсколько горячихъ шлепковъ, но все-таки отпрыгивалъ отъ него побѣдителемъ, нерѣдко со слезами произнося: "а,! что? съѣлъ?" Сиротство Гриши въ домѣ отца было гораздо печальнѣе сиротства его сестры, потому что Саша была сдана на руки нянькѣ, слѣдовательно все-таки имѣла около себя хоть какое нибудь живое существо; Гриша же находился подъ непосредственнымъ вѣдѣніемъ отца, весь уходъ котораго за ребенкомъ ограничивался лишь краткими, но внушительными, затрещинами, да пространными монологами и изложеніями глупѣйшихъ, quasi-нравственныхъ обязанностей, отъ которыхъ въ головѣ ребенка вѣчно носился какой-то туманъ. Дворня недолюбливала Гришу за то, что, но соображеніямъ дворни, онъ вовсе не походилъ на барченка: напримѣръ, голодный мальчикъ по разъ похищалъ съѣстное, часто потреблялъ запасы сахара, меду и ягодъ, попадавшіеся ему на глаза въ кладовой или другомъ какомъ мѣстѣ,-- словомъ, по мнѣнію прислуги, велъ себя совершенно не но барски. Няня тоже не особенно жаловала ребенка за его "своеобычный ндравъ", какъ выражалась она, а преимущественно за его бирючество, и когда мальчикъ приходилъ въ дѣтскую, угрюмый и сосредоточенный, няня всегда выпроваживала его отъ себя, сурово приговаривая: "ну что ты, мужчинка, вѣчно къ бабамъ льнешь: али не можешь поиграть одинъ?" Гриша уходилъ, понуря голову, и цѣлые дни, одинокій, слонялся изъ угла въ уголъ, если только дѣтская изобрѣтательность не наталкивала его на какую нибудь работу, въ родѣ вырѣзыванья фигуръ изъ бумаги, выдалбливанья изъ гнилушки лодки, постройки дома изъ лучинокъ и проч. и проч. Но за то, посмотрите, какъ счастливъ былъ нашъ отверженный ребенокъ, когда доносилось до него изъ дѣтской ласковое слово, когда няня вмѣсто "поди отсюда!" говорила: "поди сюда!" О, такія минуты были для Гриши самымъ большимъ праздникомъ; тогда онъ совершенно терялъ голову! Онъ хваталъ все, что только попадалось ему подъ руку и скорехонько тащилъ въ дѣтскую. Онъ собиралъ и несъ съ собою разбросанныя по разнымъ угламъ скудныя свои игрушки, раскладывалъ передъ сестрой всѣ свои работы и изобрѣтенія, болталъ безъ устали, пѣлъ, свисталъ, прыгалъ, смѣялся и, наконецъ, когда усталая сестрица жмурила глазки и вяло лепетала: "я хочу спать," -- бирючекъ клалъ ея головку на свои колѣни и съ любовью нѣжнѣйшей матери, покрывая несчетными поцѣлуями глаза и щеки Саши, мурлыкалъ подъ однообразное жужжанье нянина веретена длинную сказку о томъ, какъ пошелъ козелъ за лыками, а коза за орѣхами, и какъ пришелъ козелъ съ лыками, а все нѣтъ козы съ орѣхами, нѣтъ козы съ калеными...
   Саша представляла совершенную противоположность Гришѣ. Насколько Гриша былъ самостоятеленъ не по лѣтамъ, настолько она находилась въ полнѣйшей зависимости отъ няни и брата; насколько тотъ былъ серьезенъ, даже какъ бы грустенъ и ко всему впечатлителенъ, настолько она постоянно была весела, ровна и равнодушна къ окружающимъ, кромѣ тѣхъ же няни и частью брата -- особенно же няни, представлявшей для Саши все. Саша не знала ни собственныхъ радостей, ни собственныхъ печалей: ея радости и печали были, какъ будто, радости и печали ея няни и, развѣ только въ нѣкоторыхъ случаяхъ, радости и печали брата,-- но опять-таки не свои. Съ самыхъ раннихъ лѣтъ поступивши въ полное распоряженіе няни, окружившей ее возможнымъ баловствомъ и угожденіями, не зная суровыхъ воспитательныхъ пріемовъ отца, не знакома я съ тяжкимъ горемъ братпина одиночества, напротивъ хорошо или дурно, но все-таки наставляемая и оберегаемая на каждомъ шагу,-- понятно почему Саша не имѣла и тѣни самостоятельности, ни капли своего "я": это былъ какой-то кусокъ воска, изъ котораго няня, по собственной прихоти, вылѣпляла ту или другую фигурку, сообразно своимъ посильнымъ соображеніямъ. Развитіе Саши, поэтому, шло тупо. Въ семь лѣтъ сиротка-дѣвочка не могла дать себѣ отчета даже въ самыхъ незамысловатыхъ вещахъ: "няня такъ сказала", "няня такъ велѣла",-- вотъ былъ ея обыкновенный отвѣта и себѣ, и другимъ. Наружность Саши была тоже не изъ красивыхъ (она вышла лицомъ въ мать): маленькій лобъ, широкое скулистое лицо, сѣрые и совершенно круглые глаза, толстый, лепешкою, носъ и крупныя, дурно очерченныя губы,-- все это соединялось съ угловатостью движеній и какою-то мѣшковатостью и не обѣщало, чтобы изъ дѣвочки когда нибудь сложилась даже хотя бы миловидная женщина. За то костюмъ Саши былъ гораздо пригляднѣе костюма Гриши, разумѣется, уже потому, что за чистотой и опрятностью его зорко приглядывала сама няня. Отца Саша видѣла очень рѣдко и всѣ ея понятія объ этой главѣ ограничивались лишь тѣмъ, что какъ было ей приказано няней, при встрѣчѣ съ отцомъ нужно было цѣловать у него руку, знала она также, что папа часто бьетъ Гришу, а Гриша плачетъ, да еще. пожалуй, помнила, что ежедневно во время утреннихъ и вечернихъ молитвъ нужно произносить докучное: "прости, Господи, согрѣшенія папаши!" -- такъ "няня велѣла". Объ матери, послѣ которой дѣвочка осталась трехъ или четырехъ-лѣтнеи малюткой, Саша только и знала, что она умерла, то есть, по толкованію няни: "закрыла глазки и такъ совсѣмъ бай-бай; а ее взяли да и похоронили." -- А что это такое похоронили? спрашивала дѣвочка. "А въ землю зарыли, матушка." -- А зачѣмъ?-- "А вотъ будешь любопытничать, такъ придетъ буканъ да гамъ-гамъ!-- и съѣстъ!" повершила няня, и разговоръ, разумѣется, прекращался тотчасъ же.
   Вообще мы должны замѣтить, что для предстоявшихъ самодуропедагогическихъ экзерцицій Варвары Петровны, дѣвочка была совершенный кладъ: изъ Саши, если только съумѣть захватить ее въ руки, предстояло выдѣлать такой рѣдкій экземпляръ безразличія, передъ которымъ со временемъ поблѣднѣетъ даже самъ пресловутый сынокъ мадамъ Землиной, престарѣлый мальчикъ Сеничка.
   Между тѣмъ время въ домѣ Землиныхъ все идетъ да идетъ...
   Варвара Петровна усердно работаетъ что-то въ своемъ кабинетѣ, дѣти по вчерашнему безмолвно сидятъ на диванѣ, Сеничка у себя ловко пускаетъ разъ за разомъ волчекъ, ожидая завтрака, Михаилъ Аркадьевичъ дочитываетъ генераловъ, -- словомъ колесо жизни вертится на славу!
   Около двѣнадцати часовъ явилась, наконецъ, вызванная письмомъ и нетерпѣливо ожидаемая пріятельница Варвары Петровны, Зоя Александровна. Варвара Петровна приняла ее въ гостиной.
   -- Ахъ, какъ стыдно! какъ стыдно! забормотала хозяйка, плавно подвигаясь на встрѣчу гостьѣ:-- Очень стыдно!
   Зоя Александровна, за которой, какъ вообще за всякой свѣтской женщиной, водились-таки кое-какіе грѣшки по части амура, вдругъ оторопѣла отъ такого привѣтствія; особенно сконфузилась она, встрѣтивъ въ упоръ уставленный взглядъ хозяйки, и уже заранѣе положила было, что вѣроятно выплыло наружу какое-нибудь изъ многочисленныхъ ея похожденій.
   -- Какъ? что? торопливо забросала вопросами Зоя Александровна, краснѣя до ушей и цѣлуясь съ Варварой Петровной.
   -- Стыдно забывать своихъ добрыхъ знакомыхъ,-- вотъ что!
   У гостьи какъ гора упала съ плечь.
   -- Ну, если только-то, такъ это еще ничего! захохотала Зоя Александровна и, приложивъ палецъ къ губамъ, тревожно оглядѣлась вокругъ: она боялась, чтобы кто нибудь не подслушалъ.
   -- Да ты одна? спросила хозяйка.
   -- Нѣтъ, съ нимъ... съ противнымъ! шепнула Зоя Александровна, скорчивъ гримасу.-- Вѣдь знаете ужъ, кажется, что эта обезьяна всюду таскается за мной, точно хвостъ. Вѣрите, такъ надоѣлъ, такъ надоѣлъ, что я и сказать вамъ не могу!
   -- Онъ тамъ у моего?
   -- Туда потащился.
   Дамы усѣлись и Зоя Александровна тотчасъ же, хотя и вполголоса, но тѣмъ но менѣе съ большимъ одушевленіемъ, сообщила Варварѣ Петровнѣ о какихъ-то недавнихъ своихъ похожденіяхъ гдѣ-то и съ какими-то молодыми людьми. Разсказывая разныя пошлости, барыня какъ-то особенно играла глазами, гримасничала и даже облизывалась отъ удовольствія, словно она ощущала въ это время во рту что-то необыкновенно сладкое.
   -- Ахъ, Зоя, какая же ты шалунья, посмотрю я на тебя! съ улыбкой погрозила ей хозяйка:-- Мила, рѣзва и шаловлива, какъ всегда! прибавила Варвара Петровна.
   Шалуньѣ Зоѣ, нужно замѣтить, ужь далеко перевалило за тридцать: у этой прикрывшейся мужемъ камеліи было нѣсколько человѣкъ дѣтей-подростковъ.
   -- Mais pardon, Варвара Петровна! вдругъ возопила Зоя:-- я и забыла поздравить васъ съ побѣдой...
   -- Съ какой это? какъ будто не догадывалась хозяйка.
   -- А негодяи-то дѣтей привезъ...
   -- Ахъ, да! Но еще побѣда-ли это, Зоя. Ахъ, побѣда-ли?!
   -- О, да! Воображаю, какихъ хлопотъ будетъ вамъ стоить, вычистить и физически и морально этихъ замарашекъ, -- воображаю!
   -- Что же дѣлать, Зоя? Ты знаешь, что всѣ мы призваны въ этотъ міръ для пользы ближнимъ, -- заханжила Варвара Петровна:-- они же мнѣ не только ближніе, но и родные; кромѣ того, я дала обѣтъ передъ сестрой, воспитать ея сиротъ. Разумѣется, все это будетъ для меня трудно, очень трудно; но мысль, что я выполню свой долгъ передъ Богомъ и людьми, утѣшаетъ меня. И особенно утѣшаетъ, когда я сознаю, что всѣ эти заботы я принимаю на себя совершенно безкорыстно, изъ одной лишь любви къ дѣтямъ! лицемѣрно закончила эта quasi-рѣдкая христіанка и гражданка, стесавшая съ Шишмарева за "безкорыстное" воспитаніе его дѣтей по тысячѣ въ годъ.
   -- Нѣтъ, вы извините меня, Варвара Петровна, за рѣзкость,-- воодушевилась въ свою очередь гостья,-- но я намъ должна сказать откровенно, что ваша доброта всегда доводитъ васъ до глупостей, что вы просто -- дура, осыпающая всѣхъ и каждаго своими благодѣяніями.
   -- Что же дѣлать, Зоя? что же дѣлать? смиренно проговорила, поникнувъ головой, общая благодѣтельница.
   -- Ну, а скотъ былъ любезенъ съ вами? спросила Зоя.
   -- О, да! даже очень любезенъ.
   -- А гдѣ же дѣти?
   -- Они тамъ у меня, въ дѣтской.
   -- Можно взглянуть на нихъ?
   -- Еще, знаешь, не все устроено, пробормотала Варвара Петровна, однако поднялась.
   Пріятельницы направились въ дѣтскую.
   -- Bonte мой! Mais c`est terible! возопила Зоя, переступая порогъ дѣтской и съ любопытствомъ разсматривая въ лорнетъ плотно жавшихся другъ къ другу и боязливо прятавшихся одинъ за другаго бирючковъ.
   -- А какъ зовутъ дѣвочку? спросила дама шалунья.
   -- Alexandrine.
   -- Alexandrine, дай мнѣ твою ручку.
   Саша совсѣмъ спряталась за брата.
   -- Alexandrine! строго замѣтила тетка:-- тебѣ говорятъ!
   Дѣвочка упорствовала. Зоя нагнулась и хотѣла было схватить ее за руку, по разозленный Гриша, вдругъ хлопнулъ барыню по щекѣ и закричалъ во все горло:
   -- Убирайся прочь, дура, дрянь!
   Зоя Александровна совершенно ошалѣла.
   -- Создатель! Quel garèon!... возразила она, едва удерживаясь отъ какого нибудь крѣпкаго эпитета.-- Нѣтъ, я бы на вашемъ мѣстѣ непремѣнно надавала шлепковъ имъ обоимъ, непремѣнно передрала бы! обратилась разобиженная барыня къ Варварѣ Петровнѣ.
   -- Нельзя же, мой другъ, такъ... вдругъ, выступая изъ дѣтской промолвила хозяйка.-- Разумѣется, когда они поживутъ у меня, я съумѣю обуздать: слава Богу, и не такихъ прибирала къ рукамъ.
   -- Нѣтъ, какъ хотите, а этотъ дрянной мальчишка двѣ капли отецъ; совершенный, совершенный, патентованный разбойникъ! злилась Зоя уже въ гостиной.-- Да какже? Нисколько не знакомую ему даму, и вдругъ по щекѣ!.. Ну, можно-ли было этого ожидать отъ ребенка нашего круга, отъ ребенка, воспитаннаго среди благородныхъ людей? Ну, скажите мнѣ откровенно: могла ли я ожидать что нибудь подобное отъ вашего Сенички, даже тогда, когда онъ былъ вдвое меньше этой дряни?
   Ссылка на Сеничку помазала Варвару Петровну, какъ медомъ, по тубамъ.
   -- Успокойся, милая Зоя, успокойся! промолвила она. Ты, какъ я вижу, до того взволнована этой непріятной исторіей, что забываешь даже, что мой Сеничка -- образецъ кротости и послушанія, мальчикъ, въ котораго его мать положила всю свою душу, эти же -- заброшенныя дѣти, и ничего больше... et rien de plus. Ты спроси прежде, кто за ними смотрѣлъ, кто ихъ училъ хоть чему нибудь, какіе примѣры они видѣли вокругъ? Вѣдь отъ остолопа-папаши, какъ ты сама знаешь, не многому путному научишься; а кто же кромѣ то? Вотъ ты сказала -- Сеничка, ты его ставишь въ примѣръ... Такъ вѣдь я ночи не спала, все объ немъ думала. Ужъ не говоря объ томъ, что онъ у меня дома единаго шага не могъ сдѣлать безъ моего позволенія, что отецъ его, могу похвастаться, можетъ для кого угодно служить примѣромъ кротости и послушанія,-- такъ я, бывало, и въ гимназію-то его пошлю, такъ и тамъ черезъ гувернеровъ да черезъ сторожей все до капельки знала объ немъ. Да что гимназія!.. И въ университетъ-то я умѣла вездѣ пустить корни, вездѣ найти связи, найти людей, чтобы при помощи ихъ мнѣ постоянно имѣть своего сына на виду, чтобы ни единый его шагъ, ни единое его слово не скрылись отъ меня. Ужъ на что товарищи,-- и тѣхъ я ему выбирала,-- все я! Такъ вѣдь многія-ли матери, позволь тебя спросить, способны на такое самопожертвованіе? А потому -- говорю это тебѣ откровенно -- меня нисколько не удивляетъ, когда мнѣ говорятъ, что мой Сеничка образецъ, что трудно, даже невозможно, встрѣтить юношу, который былъ бы такъ преданъ своей матери, такъ послушенъ ей во всемъ, такъ чистъ и непороченъ, да еще теперь, въ двадцать одинъ, двадцать два года. Вонъ еще недавно генералъ Бубновъ говорилъ: "счастливы вы, говоритъ, Варвара Петровна, въ сынѣ; ужъ такъ счастливы, такъ счастливы, что и не знаю сказать, какъ счастливы!" -- А у самаго-то Бубнова,-- прибавила разсказщица,-- дѣти страшные своевольники! Онъ ихъ въ корпусъ, а они -- вонъ изъ корпуса; онъ ихъ было на службу опредѣлилъ, а они вонъ, да давай какимъ-то тамъ сельскимъ хозяйствомъ бредить, паровые плуги заводить да всякій прахъ!-- Такъ для другой-то, говорю, похвала отъ такого опытнаго человѣка, разумѣется, показалась бы ни-вѣсть чѣмъ; но я приняла ее совершенно равнодушно. Да и не могу иначе! Совѣсть моя говоритъ мнѣ, что я исполнила свои долгъ, что я дала настоящую жизнь моему дѣтищу, слѣдовательно, сдѣлала только то, что необходимо было сдѣлать...
   -- Извините меня, милая Варвара Петровна, за пророчество,-- перебила оратора Зоя;-- но, божусь вамъ, я твердо убѣждена, что съ этими сорванцами вы ровно ничего не сдѣлаете!
   -- Ахъ, нѣтъ, не скажи, ma chère! Вѣдь вы, молодыя бабенки, потому такъ разсуждаете, что вы никогда не занимались дѣтьми, никогда не давали себѣ труда подумать, отчего разная дурь лѣзетъ ребенку въ голову; я же старый педагогъ, я отлично, изъ практики, знаю, что причиной всему этому...
   -- А что же?
   -- Бездѣлье ребенка и ваше неумѣнье держать его занятымъ; множество свободнаго времени, когда ребенокъ забираетъ себѣ въ голову разныя гадости,-- вотъ что причина! Ты посмотри, какъ я своихъ поведу; посмотри, какъ они будутъ у меня тихи и послушны, когда я ежедневно буду морить ихъ по семи, восьми часовъ за уроками, да еще остальное время дня за приготовленіемъ тѣхъ же уроковъ; это значитъ приручить...
   -- Да теперь они знаютъ что нибудь? спросила Зоя.
   -- Глупая ты бабенка! шутя выбранилась Варвара Петровна, чувствуя, что она теперь уже окончательно поразила гостью глубиной и массой своихъ воспитательныхъ соображеній, -- Ну что же могутъ знать дѣти такого дуботолка, каковъ ихъ папаша: ты хоть это сообрази!
   -- Но читать все-таки умѣютъ?
   -- Читать-то, кажется, остолопъ выучилъ, да больше-то ничего.
   -- Ахъ, милая Варвара Петровна! съ телячьимъ восторгомъ возопила, обнимая великаго педагога, гостья.-- Вы меня, просто, изумляете своимъ умомъ!
   -- Изумляться тутъ, ma chère, нечего, ломался педагогъ. Я вѣдь говорю, что толкнись только объ меня какое нибудь дѣло, я его живо скручу, и говорю это, повѣрь, безъ всякой похвальбы.
   -- А учитель готовъ у васъ?
   -- Готовъ. Вчера еще призывала.
   -- Хорошъ?
   -- Да ужъ возьму ли я плохаго.
   -- А дорогъ?
   -- Нѣтъ, изъ дешевенькихъ. Но тутъ вѣдь все дѣло-то не въ цѣнѣ и разныхъ тамъ знаніяхъ, за которыя они ломятъ сотни; тутъ, главное, нужно, чтобы человѣкъ-то былъ кроткій и послушный; а знанія-то у каждаго явятся, какъ начнешь его носомъ тыкать: это сдѣлай, то объясни, тутъ научи, здѣсь взыщи!
   -- Нѣтъ, вы совершеннѣйшій геній! снова восторженно возопила умудренная Зоя.
   И долго, все въ подобномъ родѣ, судачили наши пріятельницы, уясняя далеко не трудный вопросъ о томъ, какими путями можно скрутить дѣтей такъ, чтобы они если не вполнѣ сдѣлались идіотами, то есть если не совершенью олицетворяли, то по крайней мѣрѣ хоть возможно близко подходили бы къ идеальному Сеничкѣ. Изъ разговора, съ новымъ педагогомъ Зоя узнала, что никакіе присмотри и гувернантки не въ состояніи такъ укротить строптивыхъ дѣтей, какъ масса уроковъ, которыми нужно душить ихъ съ ранняго утра и до поздней ночи. Изъ того же разговора тридцати-пятилѣтняя шалунья барыня извѣстилась также, что самое главное при воспитаніи дѣтей, это -- подавить въ нихъ всякую самостоятельность, всякое "я", а, напротивъ, заставить на все смотрѣть глаза мы того, кто руководитъ ими. Короче, барыня-куртизанка запаслась тутъ такими свѣдѣніями о воспитаніи, какія ей и нужны были при ея умственномъ развитіи, вертѣвшемся въ сферѣ разныхъ траповъ, біэ, шляпокъ и иныхъ модныхъ пеленокъ и, разумѣется, по позволявшемъ доходить до суровой сущности вещей.
   Между тѣмъ какъ Варвара Петровна посвящала Зою въ разныя педагогическія топкости, Гриша, сидя на диванѣ съ сестрой, положилъ немедленно бѣжать изъ дома тетки. Онъ тотчасъ же сдѣлалъ нѣсколько рекогносцировокъ, внимательно высмотрѣлъ сквозь дверную щель расположеніе комнатъ, замѣтилъ когда не бываетъ прислуги въ прихожей и затѣмъ сообщилъ свой планъ Сашѣ. Саша приняла проэктъ брата съ восторгомъ, тѣмъ больше, что предполагалось бѣжать прямо къ нянѣ въ деревню и просить ее отнюдь не выдавать ихъ обратно. Тихонько пробравшись въ прихожую, дѣти осторожно отперли парадную дверь, такъ же осторожно спустились по лѣстницѣ и уже добрались до самого выхода на улицу, -- но тутъ наши маленькіе бѣглецы, къ великому ихъ горю, были взяты въ плѣнъ швейцаромъ и доставлены по принадлежности опять въ ту же ненавистную для нихъ квартиру тетки.
   Эта небольшая продѣлка подала Варварѣ Петровнѣ поводъ къ великимъ бушеваньямъ. Весь домъ, начиная лакеемъ и кончая ни въ чѣмъ неповиннымъ Михаиломъ Аркадьевичемъ -- всѣ были разруганы наповалъ! Гришѣ же строгая дама объявила, что онъ непремѣнно будетъ высѣченъ, если осмѣлится впередъ подниматься на подобныя штуки.
   Къ вечеру, однако, буря стихла, а квартира Варвары Петровны, противъ обыкновенія, значительно оживилась. Появились какія-то новыя лица, которыя сновали изъ комнаты въ комнату, что-то примѣривали, соображали, прикидывали, галдили и даже -- о, ужасъ!-- вопреки всѣмъ суевѣрнымъ примѣтамъ Варвары Петровны, перетаскивали мебель съ одного мѣста на другое. Затѣмъ тѣ же люди -- какъ оказалось, рабочіе -- принесли новый ученическій столъ, столъ для учителя, доску; но мертвой квартирѣ вдругъ загудѣли живые голоса, громко, наперебой, кричавшіе: "отставь! придвинь! подай рубанокъ! куда прешь, лѣшій!" и проч. Оживленіе оторвало даже Сеничку отъ его обычныхъ "занятій наукой"; оно вызвало даже изъ кабинета самого полумертвеца Михаила Аркадьевича, который долго, долго, упорно смотрѣлъ на всю эту суету и, наконецъ, глухо кашлянулъ, плюнулъ, круто повернулся на каблукахъ и снова направился въ свою берлогу, лаконически процѣдивъ сквозь зубы: "у-гу-гу!"
   Что значило это у-гу-гу, -- "и до сихъ поръ, какъ говоритъ титулярный совѣтникъ Поприщинъ, никакіе ученые объяснить не могутъ!"
   

III.

   Дѣтей разлучили.
   Сашу сдали на руки гувернанткѣ, малоученой и не быстроумной, по зато, по крайней мѣрѣ, доброй остзейской нѣмкѣ, съ которой дѣвочка тотчасъ же и поладила и которой подчинилась сразу, охотно выслушивая, точно когда-то отъ няни, разныя нехитрыя нѣмецко-русскія поученія и наставленія. Особенно Сашу занимали теперь новыя сказки, разсказываемыя ей Юліей Ивановной (такъ звали гувернантку), въ родѣ сказки о томъ, какъ "зайчикъ на деревѣ сидѣлъ и въ трубочку курилъ". Слушать такія коверканыя разсужденія сиротка считала за величайшее счастіе!
   Гришѣ при новыхъ распорядкахъ опять-таки не повезло: къ нему былъ приставленъ такой гувернеръ (онъ же и общій учитель), какого могла откопать гдѣ-то только Варвара Петровна.
   Саша была помѣщена въ одной комнатѣ съ гувернанткой, въ той самой чистой, свѣтлой и недурно прибранной комнатѣ, въ которой дѣти пробыли первые дни; Гришу помѣстили съ гувернеромъ.
   Комната послѣднихъ находилась близко кухни (прежде въ ней жила прачка). Это былъ, такъ сказать, чуланчикъ, узкій, темный и грязный, съ ободранными обоями, лоскутьями висѣвшими по стѣнамъ, съ миріадами гнѣздившихся но всѣхъ углахъ разныхъ насѣкомыхъ, съ единственнымъ небольшимъ окномъ, выходившимъ куда-то въ стѣну, на дворъ, и единственной же полуразвалившейся дверью, въ щели которой свободно прорывался холодъ изъ корридораи неслись гарь и дымъ изъ кухни. Меблировка комнаты была самая убогая: двѣ кровати, небольшой платяной шкафъ, столъ, два колченогихъ стула,-- вотъ и все. Самое видное украшеніе комнаты составляло извѣстное кудревато-написанное росписаніе уроковъ, съ не менѣе извѣстными "французское, нѣмецкое" и проч.; листъ этотъ былъ налѣпленъ на стѣнѣ какъ разъ противъ Гришиной постели, и его-то, всюду преслѣдовавшаго Гришу съ самыхъ первыхъ дней, мальчикъ ненавидѣлъ, кажется, болѣе всего за свѣтѣ.
   Когда Гриша былъ введенъ въ первый разъ въ свое новое обиталище и когда Варвара Петровна, обращаясь куда-то въ пространство, спросила: "Прокопъ Егорычъ, вы здѣсь?" Гриша увидѣлъ, какъ изъ глубины комнаты поднялась со стула и съ низкими поклонами приблизилась къ нимъ маленькая фигурка, на узкихъ плечахъ которой сидѣло какъ бы большое яйцо, острымъ концомъ кверху. Фигурка взглянула съ подобострастными ужимками на Варвару Петровну, потомъ, какъ бы мимоходомъ, бросила взглядъ на Гришу, а затѣмъ, потупивъ глазки и склонивъ голову на сторону, тихо проговорила:
   -- Что прикажете-съ?
   -- Ну, вотъ и вашъ Телемакъ, изъ рукъ въ руки передавая Гришу, сказала Варвара Петровна.
   -- Слушаю-съ.
   -- Только вы, пожалуйста, съ нимъ не особенно церемоньтесь; онъ мальчикъ порядочно-таки испорченный.
   -- Слушаю-съ.
   -- Сегодня у васъ уроковъ не будетъ, потому что день тяжелый -- не стоитъ начинать; а ужъ завтра каша заварится.
   -- Слушаю-съ, слушаю-съ, монотонно гвоздилъ учитель.
   -- Ну, кромѣ того, нужно вамъ познакомиться съ ученикомъ. Я вѣдь, кажется, показывала вамъ классную? спросила Варвара Петровна учителя.
   -- Показывали-съ,
   -- Ну, такъ знакомьтесь же. До свиданья.
   Варвара Петровна вышла; но прежде чѣмъ гувернеръ успѣлъ разогнуть спину послѣ низкаго прощальнаго поклона, а равно и прежде чѣмъ Гриша, пристально всматриваясь въ учителя, успѣла, сообразить, на что похожа странная голова этого ментора,-- Варвара Петровна вернулась снова.
   -- Ахъ, Прокопъ Егорычъ, проговорила она; -- я и забыла васъ спросить... это очень важно...
   -- Что прикажете?
   -- Вы курите?
   -- Такъ немножко-съ.
   -- Но все-таки уже сдѣлали эту привычку?
   -- Да что привычка: можно и оставить-съ.
   -- Да, если можно. Потому, знаете, постоянно съ воспитанникомъ... Вы понимаете?..
   -- Такъ точно-съ. Я брошу-съ.
   -- Ну и покорно васъ благодарю. До свиданья. Знакомьтесь же.
   Варвара Петровна, наконецъ, ушла; гувернеръ и воспитанникъ остались съ глазу на глазъ.
   -- Васъ какъ зовутъ? первый прервалъ молчаніе учитель.
   -- Гришей, шепотомъ отвѣчалъ ученикъ.
   Наступила продолжительная пауза; Прокопъ Егорычъ что-то соображалъ, Гриша молчалъ и мялъ въ рукахъ подолъ рубашки, изподлобья взглядывая на коническую голову ментора.
   -- Хотите, Гриша, я вамъ Москву покажу? надумалъ, наконецъ, учитель, подходя къ ученику и намѣреваясь ущемить между своими ладонями его голову.
   Гриша увернулся.
   -- Ага, не любить! Ужъ видывалъ вѣрно.
   -- Ну, а хотите я васть выучу, какъ колупать масло? снова предложилъ находчивый учитель, и прежде чѣмъ мальчикъ успѣлъ отвѣтить, гувернеръ уже пробороздилъ большимъ пальцемъ но его головѣ.
   Вольно! крикнулъ Гриша и ударилъ ментора по рукѣ.
   -- А вы любите вашу тетю? разрѣшился по долгомъ молчаніи Прокопъ Егорычъ новымъ вопросомъ.
   -- Не знаю, прошепталъ Гриша.
   -- А сестру?
   -- Люблю.
   -- А меня? придумалъ еще вопросъ учитель.
   -- Я тебя не знаю, совершенно резонно отвѣчалъ ученикъ.
   -- Развѣ можно говорить старшимъ "ты?" обидчиво замѣтилъ гувернеръ.
   -- Какой ты старшій, у тебя сахарная голова, простодушно излилъ свои наблюденія воспитанникъ.
   Учитель обидѣлся.
   -- А я вотъ за это возьму да и нахлопаю, сказалъ онъ; и вѣроятно твердо памятуя наставленія Варвары Петровны "не церемониться" съ Гришей, сахарная голова быстро схватила его поперекъ, перевернула и такъ же быстро влѣпила нѣсколько шлепковъ. Гриша долго стоялъ посрединѣ комнаты, ошеломленный такимъ сюрпризомъ.
   -- Свинья, пустилъ, наконецъ, въ учителя ученикъ, убѣгая и комкомъ свертываясь на кровати.-- А все-таки сахарная голова! прибавилъ Гриша, забиваясь головой подъ подушку.
   Такъ первое знакомство и оборвалось: мальчикъ остался при своемъ, что у учителя сахарная голова и что его любить не стоитъ, Прокопъ Егорычъ разсудилъ, въ свою очередь, что мальчикъ грубъ и что приказаніе Варвары Петровны "не церемониться", какъ нельзя болѣе основательно.
   Прокопъ Егорычъ хотя и былъ студентъ, но студентъ особенный, такъ называемый вѣчный студентъ. Подобные экземпляры хотя и рѣдки въ послѣднее время въ нашихъ университетахъ, однако, нельзя все-таки сказать, чтобы они были слишкомъ исключительнымъ явленіемъ. Подъ вѣчными студентами университетская молодежь разумѣетъ тѣхъ своихъ товарищей, которые сидятъ на университетской скамьѣ долгіе и долгіе годы, или мѣняя въ одномъ университетѣ факультетъ на факультетъ (главная арена ихъ дѣятельности это факультетъ восточныхъ языковъ съ своими подраздѣленіями), или же переходя изъ университета въ университетъ. Вѣчные студенты фигурируютъ въ университетахъ большею частію безъ всякаго или лишь съ не значительнымъ повышеніемъ въ курсахъ, -- вообще, нужно замѣтить, что дальше втораго курса они рѣдко когда уходятъ. Лекцій обыкновенно такіе студенты не посѣщаютъ вовсе; если же они и навѣдываются въ университетъ, то развѣ для того, чтобы потереться въ швейцарской, послоняться по корридорамъ, переброситься двумя-тремя словами съ многочисленными знакомыми, поймать на лету одинъ-другой слухъ, одну-другую новость, -- больше для подобныхъ студентовъ ничего ненужно; особенно же не нужно для нихъ науки, знаній, къ которымъ вѣчные студенты относятся совершенно равнодушно. Главная сфера дѣятельности такого студента, это -- домашняя студенческая жизнь со всѣми ея большими и особенно малыми интересами. Такъ вѣчный студентъ на перечетъ знаетъ всѣхъ квартирныхъ хозяевъ того города, въ которомъ онъ живетъ, знаетъ всѣхъ кухмистеровъ, у которыхъ можно достать такой-то или такой-то обѣдъ и притомъ съ такимъ-то или такимъ-то кредитомъ, знаетъ всѣхъ булочниковъ, вѣрящихъ въ долгъ, всѣхъ прачекъ, закладчиковъ, недорогихъ, студенческихъ портныхъ, сапожниковъ и проч., -- для новичковъ услуги вѣчныхъ студентовъ иногда просто неоцѣнимы! По способности этого существа развертываются во всей своей широтѣ особенно но время веселыхъ студенческихъ пирушекъ: тутъ его никто не можетъ замѣтить! Онъ всюду бѣгаетъ, всѣхъ сзываетъ, закупаетъ всю провизію (безъ него едва ли кто съумѣлъ бы закупить такъ дешево и вмѣстѣ хорошо!), мастерски, безъ помощи штопора, откупориваетъ бутылки, выбивая пробки сильными повторительными ударами въ дно, разливаетъ чай, нарѣзываетъ закуску, суетится, угощаетъ, уговариваетъ буйныхъ, миритъ ссорящихся, возбуждаетъ вялыхъ, припоминаетъ слова я мотивы и руководитъ пѣснями, смѣшитъ анекдотами и разсказами изъ жизни студентовъ, профессоровъ и даже университетской прислуги (ему все извѣстно), провозглашаетъ тосты, устроиваетъ брудершафты, а къ концу праздника, когда хозяйственно-разспорядительная роль его сыграна, отуманенный винными порами, онъ первый валится гдѣ нибудь въ углу мертвецки засыпаетъ подъ нестройный гулъ всѣмъ извѣстныхъ: "Стою одинъ я предъ избушкой", или "Gaudeamus igitur..." Много можно бы было еще сказать объ такъ называемомъ вѣчномъ студентѣ, но
   
   Когда нибудь на эту тему
   Я напишу особую поэму, --
   
   теперь же прибавлю только, что любопытный и оригинальный самъ по себѣ и имѣющій, пожалуй, значеніе, какъ нѣкоторое подспорье въ частной студенческой жизни, вѣчный студентъ, однако, едва ли можетъ быть причисленъ къ настоящимъ студентамъ уже потому, что онъ -- существо, въ которомъ преобладаетъ лишь внѣшняя, чисто формальная сторона студенчества; мѣсто его развѣ въ ряду разныхъ студенческихъ аксессуаровъ, въ родѣ квартирныхъ хозяекъ, прачекъ, закладчиковъ, портныхъ, кухмистеровъ и т. д., и т. д.
   Изъ такихъ-то вотъ господъ и былъ новый гувернеръ Гриши. Вечеромъ того же незабвеннаго дня, въ который произошло только что приведенное нами оригинальное знакомство учителя съ ученикомъ, Гриша, улучивъ свободную минуту, тихонько отозвалъ Сашу въ уголокъ и между дѣтьми произошелъ слѣдующій разговоръ:
   -- Нравится тебѣ этотъ, Прокопка? спросилъ Гриша.
   -- Какой?
   -- А вотъ учителишка...
   Саша раздумывала.
   -- Я у него учиться не буду, потому онъ скверный... драчунъ, сказалъ Гриша.
   -- А онъ билъ тебя? съ живостью спросила Саша.
   -- Билъ... У него сахарная голова... онъ свинья! Мы его, давай, теперь, Саша, сахарной головой звать -- онъ сердиться будетъ. Давай, милая, а? уговаривалъ Гриша сестру, хватая ее за руки.
   -- А отчего у него сахарная голова? простодушно любопытствовала Саша,
   -- А помнишь, какъ няня большую, большую такую голову сахара колола, смѣшную такую, вострую,-- вотъ а у него этакая же голова -- честное слово!
   Санта захохотала. Дѣти взялись за руки и, позабывши гдѣ они, громко запѣли, вертясь и прыгая:
   -- Сахарная голова! сахарная голова!
   -- Это что еще за пляски такія! какъ изъ земли выросла Варвара Петровна.-- Юлія Ивановна! Прокопъ Егорычъ! разведите ихъ по мѣстамъ. Что это за мужики такіе -- ревутъ, какъ на деревенской улицѣ! ворчала тетка.
   Юлія Ивановна и Прокопъ Егорычъ исполнили приказаніе своей повелительницы. Тѣмъ не менѣе дѣло было сдѣлано: Гриша сообщилъ уже свои замѣчанія о головѣ учителя сестрѣ, и черезъ нѣсколько времени эта несчастная голова мало-по-малу сдѣлалась для дѣтей единственнымъ предметомъ разговоровъ въ свободное время и даже послужила поводомъ къ насмѣшкамъ во время самыхъ уроковъ. Проще, между учениками и учителемъ съ первыхъ дней поселилась глубокая вражда, особенно невыгодная для Гриши, поставленнаго въ полнѣйшую зависимость отъ Прокопа Егорыча.

-----

   Но вотъ начались, наконецъ, и самые уроки...
   Дѣтей обыкновенно поднимали рано утромъ, въ семь часовъ, руководясь, впрочемъ, не справедливымъ соображеніемъ о пользѣ ранняго вставанья, а лишь потребностью росписанія, во которому въ день назначалось цѣлыхъ шесть уроковъ,-- нужно же было какъ нибудь распредѣлить такую массу! Къ восьми часамъ дѣти уже выходили въ столовую, къ чаю -- Гриша съ гувернеромъ, Саша съ гувернанткой. Варвара Петровна, важно красуясь на предсѣдательскомъ мѣстѣ, допускала дѣтей къ рукѣ, отпуская, въ свою очередь, каждому по дешевому поцѣлую въ лобъ; затѣмъ она осматривала туалетъ дѣтей, свидѣтельствовала чистоту рукъ, повертывала каждаго и задомъ и передомъ, и если находила все въ исправности -- наливала по чашкѣ чая. Послѣ того барыня (разумѣется, отъ совершеннаго бездѣлья) принималась муштровать своихъ воспитанниковъ, приказывая намѣченной ею въ этотъ день жертвѣ, то опустить плечо, то поднять голову, то такъ или иначе держать руки и проч. Въ девять часовъ, тотчасъ послѣ чая, учитель отправлялся съ своими питомцами въ классную комнату и, согласно росписанію, преподавалъ назначенный предметъ. Преподаваніе это было, разумѣется, весьма не хитро: отъ дѣтей требовалось лишь вызубриваніе страницъ изъ разныхъ учебниковъ, а главное, требовалось соблюденіе тишины въ классѣ, что считалось выше и дороже всякихъ занятій и знаній. Первый урокъ обыкновенно тянулся около полутора часа, за нимъ слѣдовалъ второй -- немного покороче, и затѣмъ дѣтямъ давался небольшой отдыхъ, во время котораго они завтракали. При завтракѣ непремѣнно присутствовала сама Варвара Петровна, опять, какъ и поутру, съ разными своими замѣчаніями и наставленіями: такъ, если дѣти въ это время разговаривали между собою, то Варвара Петровна докладывала, что когда кушаютъ, то разговаривать не слѣдуетъ; если же кто нибудь изъ дѣтей слишкомъ мѣшкотно ѣлъ, то тетка строго вопіяла: "напихивайся же скорѣе; вѣдь знаешь, я думаю, что сейчасъ урокъ!" Между завтракомъ и обѣдомъ, то есть отъ двѣнадцати до трехъ часовъ, слѣдовало еще дна урока, или съ тѣмъ же учителемъ, или, если по росписанію полагался какой нибудь языкъ, или музыка, или танцы, то приходилъ другой учитель или учительница, такъ сказать -- съ воли. Передъ обѣдомъ дѣти должны были представлять теткѣ отмѣтки учителей о своихъ утреннихъ успѣхахъ и въ случаѣ дурныхъ балловъ самый обѣдъ посвящался обыкновенно брани за неуспѣхи, брани, въ которой принимали тогда участіе всѣ, сидѣвшіе за трапезой -- и тетка, и Прокопъ-сахарная голова, и гувернантка, и барынинъ сынокъ, а по временамъ даже и самъ Михаилъ Аркадьевичъ. Впрочемъ, еще въ тѣхъ случаяхъ, когда отбухивалъ какое нибудь замѣчаніе Михаилъ Аркадьевичъ, скверное положеніе дѣтей значительно улучшалось; потому что науськанный Варварой Петровной, глава дома, мало помысливъ, всегда выпускалъ изъ себя что нибудь уже совершенно несообразное" въ родѣ, напримѣръ, хоть бы предположенія, что Гриша, не желая учиться, вѣроятно хочетъ сдѣлаться такимъ же мошенникомъ, какъ и его, то есть Гриши, отецъ. Подобная глупость, разумѣется, коробила даже Варвару Петровну, и, окрестивъ своего властелина дуракомъ, она поскорѣе оканчивала непріятный разговоръ.
   Эти обѣденныя сцены были приблизительно такого рода:
   -- Я тебѣ, Гриша, должна откровенно сказать, что если ты еще разъ получишь единицу, такъ я ужъ по свойски расправлюсь! грозила Варвара Петровна, разливая супъ.
   Гриша, котораго раздражающій, пріятный запахъ вкуснаго супа только что приводилъ было въ благодушное состояніе и только что заставлялъ было забыть всѣ утреннія невзгоды и огорченія, быстро мѣнялся въ лицѣ при этихъ словахъ, маленькое сердчишко его усиленно билось, къ горлу словно подступало что-то, душило, на глаза набѣгалъ какой-то туманъ,-- онъ чувствовалъ, что вотъ-вотъ польются ручьями слезы, и какія-то нехорошія, злыя слезы! Но мальчикъ сдерживался, молчалъ, глотая эту плачущую злобу, и лишь изрѣдка бросалъ изподлобья боязливо-умоляющіе взгляды на сестру, отыскивая хоть здѣсь сочувствіе къ себѣ.
   -- Нечего бирюкомъ-то смотрѣть! ловила тетка-палачъ взгляды ребенка;-- такъ прикажу выдрать, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь!
   -- А я еще хотѣлъ было ему волчокъ подарить, едва выговаривалъ туго набитымъ ртомъ Сеничка.
   -- Какой это? Живо обращалась къ сыну Варвара Петровна.
   -- Тамъ у меня старенькій есть.
   -- То-то, я ужъ думала новый... Да не стоитъ онъ, милая, твоего волчка, прибавляла барыня.
   -- Я вижу, maman, что не стоитъ.
   -- Да мнѣ и не нуженъ твой дурацкій волчокъ, вполголоса лепеталъ Гриша: -- самъ играй!
   -- Развѣ ты можешь такъ со старшими говорить?! прикрикивала Варвара Петровна.
   -- Зовсѣмъ дерзки мальчикъ, вставляла гувернантка.
   -- И дерзкій и лѣнивый, добавлялъ учитель,
   -- А вотъ будетъ такъ себя вести и выйдетъ изъ него негодяй въ родѣ мошенника-отца, осмѣливался, наконецъ, высказать свое мнѣніе глава дома, молчаливый Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- Ну, ты ужъ вѣдь и брякнешь... съ дуру-то! осаживала своего супруга Варвара Петровна; -- сидитъ, сидитъ да и булькнетъ... отъ ума отъ большаго.
   Глава учащенно дѣйствовалъ ложкой, стараясь скрыть свое смущеніе, и разговоръ вдругъ потухалъ, или, во всякомъ случаѣ, переходилъ на какой нибудь другой предметъ, въ родѣ ногтей Сенички или чего нибудь въ подобномъ родѣ.
   Послѣобѣденныя занятія дѣтей начинались тотчасъ же и длились еще три часа, а затѣмъ еще часъ употреблялся на приготовленія уроковъ (этотъ часъ ужо и въ счетъ не шелъ), такъ что бѣднымъ дѣтямъ въ теченіе дня не оставалось почти ни минуты свободнаго времени: скудныя игрушки, маленькія дѣтскія работы, разговоры между собою о томъ и о другомъ, доставлявшіе имъ нѣкоторое развлеченіе даже у отца,-- все это было забыто: уроки, уроки и уроки душили ихъ съ ранняго утра и до глубокаго вечера! Даже въ короткій получасовой срокъ отдыха, между вечернимъ чаемъ и сномъ, тотчасъ послѣ мученій въ классѣ и приготовленія тѣхъ же мучительныхъ уроковъ внѣ его, дѣти должны были, по требованію Варвары Петровны, находиться съ старшими, глядя на поучительную игру тетки съ сыномъ въ карты, или слушая разные глупѣйшіе разговоры о дамскихъ модахъ, знатныхъ родственныхъ связяхъ и проч. И сохрани Боже, если усталый, замученный ребенокъ разваливался какъ нибудь неграціозно, желая, разумѣется, дать свободу своимъ одеревенѣвшимъ членамъ, или -- что еще преступнѣе -- зѣвалъ,-- о, на такого уголовнаго преступника барыня тотчасъ же обрушивалась всей своей бранной діалектикой, пространно выясняя ему разныя правила приличій, согласно коимъ должны вести себя благовоспитанныя дѣти!
   -- И что это за несносные ребята такіе! ворчала Варвара Петровна: -- День они за уроками спятъ, ночь тоже спятъ, такъ что не забудешься поутру, да и теперь-то не могутъ посидѣть по-людски: а-га-га! зѣваютъ, точно мужики какіе, привыкшіе заваливаться съ семи-восьми часовъ вечера!
   Особенно много подобныхъ замѣчаній выпадало на долю Гриши.
   Единственная добрая душа во всемъ домѣ (разумѣется, кромѣ Саши), къ которой Гриша еще чувствовалъ нѣкоторую привязанность и съ которой онъ охотно короталъ минуты своего досуга, былъ лакей Землиныхъ, Кузьма. Знакомство Гриши съ Кузьмой завязалось очень скоро (Кузьма постоянно укладывалъ мальчика спать), и такъ какъ предметомъ перваго да и послѣдующихъ разговоровъ были одинаково непріятные имъ обоимъ учитель и Варвара Петровна, то знакомство это скоро перешло въ полнѣйшую дружбу: Кузьма сдѣлался какъ бы складомъ всѣхъ самыхъ тайныхъ, самыхъ сердечныхъ думъ нашего маленькаго героя.
   -- Ну ужь губирнера подобрали! ворчалъ Кузьма, перестилая постель. Кажется, по всему Питеру исходи, такъ другого этакого не найдешь.
   -- Ты его не любишь, Кузьма? спрашивалъ Гриша, сидя на стулѣ и торопливо стягивая съ ногъ сапожонки.
   -- А за что мнѣ полюбить его али любить? Но только, вижу я, неспособный онъ долженъ быть человѣкъ...
   -- Да какже... Какой онъ учитель? помолчавъ, продолжалъ Кузьма. Ни онъ поговоритъ съ ребенкомъ путемъ, ни онъ поиграетъ съ нимъ. Да онъ и съ другими-то слова умнаго никогда не скажетъ: либо ржетъ, ровно дуракъ, либо лупетки свои мивѣсть куда уставитъ, точно баранъ какой... Ну, развѣ это учитель?-- Ну, ложитесь, баринушка, -- готово! хлопалъ Кузьма по дѣтской кроваткѣ своей широкой ладонью.
   -- Да ты посиди, Кузя, упрашивалъ Гриша: -- мнѣ съ тобой весело.
   -- Посиди да посиди, укрывая Гришу, бормоталъ Кузьма:-- какъ сама-то узнаетъ, она такія посидѣяы задастъ -- небу жарко будетъ!
   -- Кузьма, отчего я не люблю тетю? а?
   -- Да Кузьма-то почемъ знаетъ... Извѣстно, не мать -- вотъ и не любите, іювершалъ Кузьма.-- Ну, спите, спите, я пойду,-- пора!
   -- Ну, Кузя, миленькій, посиди!
   -- Ахъ, баринъ, какой вы чудной, право! Да ежели бы моя воля, такъ развѣ бы я не посидѣлъ? А теперь какъ возможно: сами знаете, какой она у насъ гарнадеръ есть...
   -- Кузя, а ты боишься тети?
   -- Да ужь, знало дѣло, жалованье получаю. долженъ сполнять свою обязанность, уходя, процѣдилъ сквозь зубы Кузьма.
   И вотъ такихъ-то отрывочныхъ полуфразъ и полунамековъ было достаточно для мальчика, чтобы привязаться всей душой къ человѣку, который сочувствовалъ одиночеству Гриши.
   Долго бы, вѣроятно, маленькому горемыкѣ суждено было отводить душу лишь съ однимъ Кузьмой, если бы слѣдующее, совершенно случайное обстоятельство, не улучшило его судьбу.
   Въ какой-то праздничный день Прокопъ Егорычъ отпросился со двора (несчастный учитель именно "отпрашивался со двора"). Гриша, болтаясь изъ угла въ уголъ по комнатамъ, улучилъ время, когда его никто не могъ замѣтить, и тихонько пробрался въ свой чуланчикъ, куда ему было строго-на-строго запрещено ходить одному. Перебирая тутъ разныя бумажонки, валявшіяся на столѣ учителя, Гриша отыскалъ между ними нѣсколько фотографическихъ снимковъ съ античныхъ статуй (статуи, разумѣется, были голыя). Едва мальчикъ успѣлъ перекинуть двѣ-три картинки, какъ въ комнату неожиданно вошла Варвара Петровна, поймала племянника, надрала ему уши и, мелькомъ взглянувъ на фотографіи, съ озлобленіемъ разорвала ихъ; въ сердцѣ ея затаилась съ этого времени ненависть къ "пакостнику учителишкѣ", какъ обозвала она своему благовѣрному злосчастнаго Прокопа.
   Прошло послѣ того нѣсколько дней. Дѣло "пакостника учителишки", казалось, было совершенно забыто,-- но это только казалось такъ...

-----

   Сидѣли какъ-то за вечернимъ чаемъ. Все были свои, отъ пресловутаго Михаила Аркадьевича до Прокопа-сахарной головы включительно; изъ постороннихъ былъ лишь одинъ какой-то архитекторъ, давнишній знакомый Варвары Петровны и чуть-ли даже не сосѣдъ по деревнѣ. Толковали объ томъ, объ другомъ, припоминали прошлое, Варвара. Петровна жаловалась на настоящее, архитекторъ оспаривалъ, хотя какъ-то вяло, будто не съ охотою. Наконецъ общество начало расползаться въ разныя стороны: дѣти съ гувернеромъ и гувернанткой вышли въ залъ, Михаилъ Аркадьевичъ потащился въ кабинетъ, Сеничка -- къ своимъ игрушкамъ. За столомъ остались только гость и Варвара Петровна.
   -- Жирѣетъ вашъ Сеничка, да и баста! замѣтилъ архитекторъ, глядя вслѣдъ уходящему Сеничкѣ. Охъ, теперь женилъ бы парня,-- вотъ дѣти-то поскакали бы! А вамъ все-таки радость -- внучата.
   -- Ну, ужь вы всегда что нибудь отмочите, обидчиво проговорила Варвара Петровна. Я, право, всегда какъ на шпилькахъ, когда сижу съ вами: вотъ-вотъ, думаю, хватитъ что нибудь!
   -- Да вѣдь что же тутъ обиднаго -- пусть жирѣетъ себѣ на здоровье.
   -- И вовсе не жирѣетъ, а пополнѣлъ немножко, -- вотъ и все.
   -- Ну, будь вашъ верхъ, моя маковка: я вѣдь и на это согласенъ.
   -- Нѣтъ, вы вотъ лучше что скажите мнѣ: какъ мнѣ быть съ моими племянниками, вѣдь, ей богу, волчата волчатами. Я и такъ, я и сякъ, -- просто изболѣлась я сердцемъ, на нихъ глядючи: какъ ни думаю, что ни дѣлаю -- ничто не помогаетъ! всплеснувъ руками, вопросительно посмотрѣла на гостя Варвара Петровна.
   -- Ну, сердцемъ-то вы, положимъ, и не изболѣлись...
   -- Охъ, вѣдь я съ вами серьезно хочу поговорить, Петръ Семеновичъ! Право, я серьезно хочу попросить у васъ совѣта, а вы все съ своими шутками да прибаутками.
   Петръ Семеновичъ засмѣялся.
   -- Вы что смѣетесь?
   -- Да такъ. Барынька-то вы очень ужь хитрая.
   -- Именно? спросила Варвара Петровна и по лицу ея побѣжали какія-то тѣни: она обидѣлась и вмѣстѣ смутилась.
   -- Да какже. Развѣ мы съ вами ужь не толковали о разныхъ матерняхъ важныхъ.
   -- И что же?...
   -- Ну, и оканчивалось всегда дѣло ничѣмъ, потому что вы, знай, свое гнете.
   -- Это что еще за слово -- гнете? оправилась отъ смущенья Варвара Петровна.-- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Петръ Семеновичъ, Посовѣтуйте что нибудь, научите, скажите...
   -- Извольте. Вы вѣдь знаете, что совѣты легко давать. Спрашивайте?
   -- Прежде всего: отчего они у меня такія вялыя, скучныя?
   -- Кто?
   -- Ну, да полно вамъ шутить,-- дѣти!
   -- Потому что вы приставили къ нимъ въ надсмотрщики какихъ-то автоматовъ, потому что вы, сообразно какой-то собственной вашей педагогикѣ, морите ихъ цѣлый день за уроками, наконецъ, потому что они сидятъ взаперти, они воздуха порядочнаго не глотали...
   -- А мы съ вами развѣ лучшій воздухъ глотаемъ?
   -- Да, разумѣется, лучшій, потому что не все же мы сидимъ въ четырехъ стѣнахъ; кромѣ того, вѣдь мы-то съ вами такія деревья, которыя годами нужно изъ корня-то выворачивать. Да и мы, если мы будемъ дышать гнилью, такъ протянемъ ноги; а вѣдь это нѣжные цвѣтки, даже лучше -- бутоны, зародыши, которые еще должны распуститься, развиться. Такъ какое же можетъ быть сравненіе между ними и нами? Странная вы дама!
   -- Ну, хорошо, хорошо, не сердитесь только.
   -- Вонъ подвиньте-ка мнѣ папиросы.-- Благодарю!
   Петръ Семеновичъ, нужно замѣтить, былъ, кажется, единственный человѣкъ, который велъ себя у Землиныхъ просто, а, главное, не гнулъ спины и не льстилъ Варварѣ Петровнѣ.
   -- Вы откуда учителя этого взяли? спросилъ Петръ Семеновичъ.
   -- Да тутъ рекомендовали мнѣ. Онъ малый скромный...
   -- Да чортъ-ли въ его скромности! По моему, такъ онъ глупъ долженъ быть.
   -- Почему вы такъ думаете? Не скоренько-ли рѣшили?
   -- А потому, что сидитъ онъ, какъ бревно, цѣлый часъ рядомъ съ своими питомцами, и хоть бы слово. А голова-то?...
   -- Ну, ужь вы выдумаете. Нѣтъ, онъ учитъ, кажется, хорошо, замѣтила Варвара Петровна.
   -- Во первыхъ -- учитъ, а во вторыхъ -- кажется, хорошо. Вѣдь я знаю, что значитъ по вашему учитъ: "отъ сихъ" и "до сихъ",-- вотъ и учитъ! просиживаетъ аккуратно столько-то и столько-то часовъ,-- вотъ и, кажется, хорошо! Ну, для чего вы налѣпили вонъ на стѣны эти чудовищныя афишки, кого вы удивить хотите этой массой написанной на нихъ гили? спросилъ Петръ Семеновичъ, указывая на росписаніе.
   -- Васъ! огрызлась Варвара Петровна.
   Она забарабапила пальцами по столу; въ ней боролись въ это время два совершенно противоположныя чувства: обида -- съ одной стороны, и желаніе сцѣпиться и защищать себя; съ другой -- уступчивость, при помощи которой она надѣялась вытянуть изъ противника то, что ей было нужно.
   -- Ну, а по вашему что же настоящій учитель? спросила Варвара Петровна, продолжая стучать пальцами, но, повидимому, уже рѣшившись уступить.
   -- По моему? лѣниво откликнулся Петръ Семеновичъ.
   -- Да, по вашему... по умному, уязвила хозяйка.
   -- По моему настоящій учитель не учитъ, а толкуетъ, объясняетъ, разсуждаетъ съ ребенкомъ, да не какъ вы говорите "кажется, хорошо", а дѣйствительно хорошо,-- то есть опять-таки не такъ хорошо, какъ это намъ съ вами кажется, а такъ хорошо, что объясненія и толкованія его нравятся самому ребенку,-- вотъ это-разъ! Настоящій-то учитель, какъ я его понимаю, живетъ въ такомъ ладу съ своимъ питомцемъ, въ такомъ согласіи, что не только въ часы ученья, но и въ часы досуга онъ положительно необходимъ воспитаннику, воспитанникъ безъ него обойтись не можетъ, -- вотъ это -- два! Настоящій-то учитель, по моему, также роститъ, холитъ и лелѣетъ своего ученика, какъ отличный садоводъ роститъ, холитъ и лелѣетъ цвѣтокъ въ своей оранжереѣ; онъ также умѣетъ дать въ немъ ходъ всему доброму и отсѣчь все злое, какъ умѣетъ сдѣлать это садовникъ, заботящійся о красотѣ и полезности своего сада, въ которомъ онъ бережетъ молодые побѣги и ревниво срѣзываетъ сухіе сучья и уничтожаетъ червей,-- вотъ это -- три!-- Да если даже намъ съ вами перечислятъ всѣ качества настоящаго учителя, такъ и мы-то съ вами но скоро ихъ переберемъ, хотя я не педагогъ, а вы -- и того меньше! заключилъ Петръ Семеновичъ.
   -- Да вѣдь это все идеалы, вздохнула Варвара Петровна.
   -- Нѣтъ-съ, не идеалы. Разумѣется, трудно найти человѣка, который удовлетворялъ бы всѣмъ условіямъ хорошаго учителя; но людей, которые удовлетворяютъ многимъ изъ этихъ условій -- достаточно; наконецъ, людей, которымъ извѣстны эти условія, которые стремятся къ нимъ, которые не ставятъ первымъ правиломъ "отъ сихъ" и "до сихъ" да "руки по швамъ" да дранье за чубъ,-- такихъ людей множество!
   -- Покажите.
   -- Да придется, такъ покажу.
   -- Ну, покажите, говорю.
   -- Да этотъ-то "скромный", ужь развѣ того...
   -- Рекомендуйте же, когда васъ просятъ! нетерпѣливо проговорила Варвара, Петровна.
   -- Но вѣдь вамъ порекомендуешь да никогда не угодишь,-- вотъ что плохо.
   -- Разумѣется, если пришлете какого нибудь лохматаго, такъ такого мнѣ не нужно.
   -- Нѣтъ, засмѣялся Петръ Семеновичъ: -- мой не изъ лохматыхъ, напротивъ, голова у него также гладка, какъ вотъ моя ладонь.-- Право, знаете, что мнѣ напоминаютъ всѣ эти разговоры объ лохматыхъ?..
   -- Что?
   -- А одну сцену изъ Островскаго. Такой русскій писатель есть,-- вамъ, поди, воспитаннымъ на Жанлисѣ, онъ неизвѣстенъ. Такъ въ этой сценѣ купецъ Неуѣденовъ предлагаетъ своей племянницѣ жениха. "Да онъ съ бородой?" спрашиваетъ та.-- Съ маленькой.-- "Да вѣдь она отростетъ?" опять спрашиваетъ дура.-- Ну, покуда отростетъ, такъ ты и привыкнешь! урезониваетъ дядя. Вотъ точно также и эти господа, затвердили: лохматый да лохматый, какъ будто ужь лохматый не можетъ быть самымъ хорошимъ человѣкомъ.
   -- Охъ, не вѣрится что-то!
   -- Ну, такъ я вамъ скажу, что онъ даже и не лохматый, хотя начинка-то головы, дѣйствительно, лохматая: ужь онъ не будетъ разыгрывать передъ вами казанскую тамъ сироту что-ли, не будетъ ждать, покуда вы его ткнете носомъ. Можетъ быть, онъ не великій педагогъ, но честенъ и, главное, самостоятеленъ -- это главное.
   -- Да я не знаю, какъ быть,-- попятилась Варвара Петровна, заслышавъ про самостоятельность: -- вѣдь дѣти все-таки привыкли ужь къ теперешнему...
   -- Неглупая вы, посмотрю я на васъ, женщина, а совершенные вы пустяки городите! Ну, развѣ можно привыкнуть къ конюшнѣ или къ подвалу, чтобы бояться промѣнять ихъ на удобную комнату? Развѣ можно сжиться съ идіотомъ до того, чтобы не желать попасть въ сообщество неглупаго человѣка?
   -- Такъ-то оно, такъ...
   -- Да что?
   Варвара Петровна задумалась на минуту.
   -- Ну, пришлите, что ужь съ вами дѣлать.
   -- Одолжите-ка бумаги.
   Петръ Семеновичъ написалъ адресъ новаго учителя.
   -- Вотъ и пошлите, сказалъ онъ, подавая бумажку хозяйкѣ: -- у васъ вѣдь, я знаю, дармоѣдовъ разныхъ тьма!
   Варвара Петровна повертѣла бумажку въ рукахъ: "посмотримъ", пробормотала она.
   -- А чухна эта откуда у васъ? спросилъ Петръ Семеновичъ.
   -- Какая чухна? удивилась барыня.
   -- Ну, гувернантка она что-ли...
   -- Вы вѣдь всегда вздоръ какой нибудь скажете.
   -- Нѣтъ, у васъ, скажу я вамъ, дѣйствительно есть страстишка набирать разныхъ наставниковъ, "количествомъ поболѣ, цѣлою подешевле", какъ говорится гдѣ-то.
   -- Это правда, она не изъ дорогихъ.
   -- Ну, когда моего учителя возьмете, такъ тогда, пожалуй, можете и эту чухпу отпустить.
   -- Нѣтъ, ужь это -- дудки? Вы о воспитаніи мальчиковъ можете разсуждать какъ вамъ угодно...
   -- А почему же и объ дѣвочкахъ не разсуждать? перебилъ Петръ Семеновичъ.
   -- А потому, что это наше, бабье дѣло; потому, что вы тутъ мало смыслите.
   -- Ой-ли!
   -- Да ужъ это такъ. Еще мальчишку можно поручить вашему лохматому,-- куда ни шло! но дѣвочку...
   -- Съѣстъ?
   -- Съѣсть не съѣстъ, а чему нибудь, въ родѣ сморканья въ ладонь или подобной гадости, живо обучитъ.
   -- Ахъ, вы, мовешка, мовешка! махнулъ рукой Петръ Семеновичъ и поднялся.
   -- Вы куда же?
   -- Домой пора. Я ужь, извините, къ вашему старику не пойду,-- откланиваясь, проговорилъ гость. До свиданья.
   Насколько этотъ разговоръ оказался благопріятнымъ для Гриши и Саши, мы увидимъ дальше.
   

IV.

   На Выборгской сторонѣ, на одной изъ самыхъ глухихъ улицъ, остановился у воротъ какого-то полуразвалившагося домика извѣстный уже вамъ лакей Землиныхъ, Кузьма.
   -- Экая сторонка, прахъ ее побери! ворчалъ Кузьма, отыскивая глазами колокольчикъ:-- Грязь, мусоръ, протуваровъ нѣтъ,-- ахъ ты, Господи!-- Этотъ что-ли домъ бутырь-то мнѣ указывалъ,-- чортъ его знаетъ, разсуждалъ онъ самъ съ собою, разводя руками.
   И Кузьма, прищурившись, принялся было разглядывать нумеръ дома, но потомъ махнулъ рукой, какъ бы говоря: "была не была"! и позвонилъ.
   На звонъ первая откликнулась собака, и только лишь спустя значительное время въ калитку просунулась бабья голова.
   -- Ну ты, юбка, поворачивайся! крикнулъ на бабу Кузьна. Здѣсь что-ли двадцать пятый номеръ?
   -- Здѣся, поштенный. А тебѣ кого? спросила баба, щурясь отъ солнца.
   -- Господина Рогова. Тутъ что-ли?
   -- Надо быть, здѣсь. А ты отъ кого? любопытствовала баба, уже до половины высовываясь въ калитку.
   -- Ты кажи, куда идти -- тамъ разберемъ.
   Кузьма вошелъ во дворъ.
   -- Вотъ по лѣстницѣ-то... хемой мумеръ. Тамъ спросишь -- укажутъ.
   Баба ткнула рукою куда-то въ уголъ, гдѣ виднѣлась калѣка -- дверь, затѣмъ подняла щепку и швырнула ею въ ни въ чемъ неповинную курицу и скрылась въ какой-то подвалъ.
   Кузьма отправился по указанію; онъ поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ, и такъ какъ тутъ царствовала кромѣшная тьма и отыскать седьмой нумеръ не было никакой возможности, то посланецъ нашъ и ввалился въ первую попавшуюся дверь, наступивъ предварительно на вошку, издавшую пронзительный визгъ и шипѣнье.
   -- Къ господину Рогову, отъ енеральши...
   Кузьма почему-то считалъ необходимымъ свою барыню называть генеральшей.
   -- Роговъ не здѣсь, это въ седьмомъ номерѣ, отвѣтилъ голосъ издали откуда-то, изъ-за перегородки.
   -- А кое мѣсто седьмой номеръ? спросилъ Кузьма.
   -- Вотъ сейчасъ напротивъ, отозвался тотъ же голосъ.
   Наконецъ Кузьма отыскалъ господина Рогова, который лежалъ навзничь на кровати, подложивши руки подъ голову, въ то время какъ другой какой-то господинъ крѣпко-накрѣпко забинтовывалъ разутую ногу Рогова и бормоталъ что-то себѣ подъ носъ, въ родѣ: "затѣмъ бантъ направляется чрезъ пятку" и т. д.
   Кузьма порядочно таки вытаращилъ глаза, глядя на все это...
   -- Отъ енеральши Рогову-господину письмо, изрекъ нашъ посланецъ, все продолжая смотрѣть на бинтуемую ногу и никакъ не умѣя понять, что бы это значило.
   -- Потрудитесь подать мнѣ, не шелохнувшись даже, сказалъ Роговъ.
   Кузьма подалъ.
   -- Ахъ, не такъ, Кистичъ, накладываешь! нетерпѣливо проговорилъ Роговъ. Развѣ не знаешь, что тутъ поворотъ.
   Кистичъ поправился.
   -- Больны-съ? съ участіемъ спросятъ Кузьма.
   -- Нѣтъ, учимся, отвѣчать Роговъ, разрывая конвертъ.
   Онъ быстро пробѣжать письмо.
   -- Скажите: хорошо -- буду! обратился Роговъ къ Кузькѣ?
   -- Слушаю-съ.
   Кузыи помялся немного.
   -- Позвольте, сударь, столь дерзкому быть, узнать отъ васъ про это самое,-- Кузьма указалъ на бинтуемую ногу:-- про ученье то есть...
   -- А это вотъ что, -- все также неподвижно лежа, объяснялъ Роговъ. Отрѣжутъ, положимъ, руку, ногу, или слопаетъ, свихнетъ, напримѣръ, онъ палецъ тамъ что ли, вытянетъ жилу, или, просто, зашибетъ что нибудь очень сильно, -- ну, такъ вотъ какъ справятъ, залѣчатъ или установятъ ему поврежденный членъ какъ нужно, такъ потомъ и стягиваютъ этимъ бинтомъ крѣпко-накрѣпко, чтобы удержать... чтобы не развалилось опять. Поняли?
   -- Тэкъ-съ, протянулъ Кузьма.-- Такъ вы изъ дохтуровъ?
   -- Да, хочу быть докторомъ... учусь.
   -- Тэкъ-съ.-- Счастливо оставаться, сударь... Такъ сказатьбудутъ, молъ?
   -- Такъ и скажите.
   Кузьма еще разъ распростился и, наконецъ, вышелъ, бормоча: "и хитеръ только нонѣ народъ сталъ, чтобъ ему пусто было!"
   -- Это отъ кого? спросилъ Кистичъ, закрѣпляя конецъ бинта и со всѣхъ сторонъ любуясь на повязку, точно модистка или портной на мастерски сшитую вещь.-- Красота!
   Роговъ приподнялся на локти и тоже полюбовался.
   -- Хорошъ, сказалъ онъ.
   -- Такъ отъ кого же? повторилъ Кистичъ.
   -- Отъ барыни тутъ отъ одной,-- Землиной.
   -- Урокъ? спросилъ Кистичъ.
   -- Да, Петръ Семеновичъ рекомендовалъ ей меня.
   -- А что же, на лѣто-то теперь отлично. Теперь вотъ до каникулъ-то сколько, мѣсяца полтора осталось.
   Роговъ возился съ забинтованной йогой.
   -- Да, ничего, бормоталъ онъ, распуская бинтъ.
   -- А ты знаешь ее? спросилъ Кистичъ.
   -- Лично -- нѣтъ; но я иного слышалъ объ ней отъ Петра Семеновича. Это, говоритъ онъ, прелюбопытная семейка; особенно она. Еще теперь устарѣла, такъ посмирнѣе стала; а то прежде, говоритъ, чортъ знаетъ, что за бой-баба была!
   -- Что же пойдешь?
   -- Вечеромъ пойду.-- Да что же отказываться? Вѣдь будешь тѣмъ да другимъ брезговать, такъ въ концѣ концовъ дойдешь до того, что и кусать нечего будетъ.
   -- Да поладишь-ли, если она такая?
   -- Не знаю. Петръ Семеновичъ говоритъ, что ладить съ ней, пожалуй, можно, если не дать съ перваго же раза сѣсть себѣ на шею. Ну, а на этотъ счетъ мы постоимъ за себя.
   -- Что же, оставить тебѣ сюртуръ? спросилъ Кистичъ.
   -- Да, оставь, пожалуй, а то мой-то очень ужь вытертъ.-- Вонъ онъ на стулѣ -- тащи.
   Кистичъ помѣнялся сюртукомъ и ушелъ.
   Часовъ въ семь того же дня Роговъ былъ у Землиныхъ.
   -- Очень пріятно познакомиться, встрѣтила его Варвара Петровна. Вы давно знакомы съ Петромъ Семеновичемъ? Прошу садиться.
   -- Давно. Мы земляки, усаживаясь, отвѣчалъ Роговъ.
   -- Отличнѣйшій человѣкъ! Немножко этакъ,-- Варвара Петровна повертѣла пальцемъ въ воздухѣ, -- вольнодуменъ, прибавила она;-- но премилый, премилый, преоригинальный господинъ! Я очень люблю его за его прямоту. Даже, знаете, самая эта рѣзкость въ немъ терпима.
   -- Хорошій человѣкъ, подтвердилъ Роговъ.
   Помолчали немного.
   -- Васъ, кажется, Николай. Ивановичемъ зовутъ?
   -- Именно такъ.
   Въ это время въ комнату вошелъ Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- Новый учитель, обратилась къ мужу Варвара Петровна.
   Михаилъ Аркадьевичъ поклонился и промычалъ что-то подъ носъ, глядя какъ-то бокомъ, въ уголъ; апатичное его лицо не дрогнуло ни однимъ мускуломъ, точно бы это извѣстіе было для него такъ же безъинтересно, какъ извѣстіе о томъ, что днемъ бываетъ день, что стѣна есть стѣна, щепка -- щепка и т. д.
   -- Такъ вотъ, Николай Ивановичъ, желала бы я, чтобы вы помогли мнѣ въ воспитаніи моихъ дѣтишекъ.
   -- Очень радъ быть полезнымъ, чѣмъ могу, выпустилъ стереотипную фразу Роговъ.
   -- Это, видите, не мои дѣти, а дѣти покойной сестры. Отецъ у нихъ, признаться, порядочный-таки негодяй.-- Вы извините, оговорилась Варвара Петровна, что я хочу надоѣсть вамъ разсказомъ обо всѣхъ этихъ скучныхъ подробностяхъ; но я думаю, что, какъ человѣкъ, дѣлающійся своимъ въ домѣ, вы должны же быть au courant всего, что касается вашихъ питомцевъ.
   Николай Ивановичъ, признаться, несовсѣмъ-то понималъ, почему ему нужно быть au courant разныхъ домашнихъ дрязгъ; но такъ какъ бившій изъ устъ хозяйки фонтанъ проклятій Шишмареву и прямыхъ и косвенныхъ похвалъ себѣ заткнуть было трудно, то онъ и рѣшился терпѣливо выслушать всю эту семейную хронику.
   Михаилъ Аркадьевичъ, улучивши минуту, когда ему показалось, что Варвара Петровна до самозабвенія увлечена разсказомъ, тихонько вышелъ.
   Долго ораторствовала Варвара Петровна, много слетѣло съ ея языка подлецовъ, негодяевъ и изверговъ, адресованныхъ къ Шишмареву, пространно и обстоятельно разъяснила тутъ наша барыня всѣ обязанности христіанки, сестры и тетки, завернула по дорогѣ даже въ свою родословную, здѣсь покопалась, щелкнула даже, какъ бы мимоходомъ, своего мужа, назвавъ его колпакомъ, отъ котораго она не видитъ никакой поддержки,-- словомъ, натѣшилась вволюшку, благо слушатель подвернулся,-- наконецъ фонтанъ пересталъ бить!
   -- Bä понимаете теперь, какую я обузу взяла на себя, послѣ Нѣкотораго молчанія проговорила Варвара Петровна.-- Разумѣется, никто меня не неволилъ,-- поправилась она,-- тѣмъ не менѣе въ мои лѣта... согласитесь...
   Роговъ мало что тутъ понималъ и ужь, разумѣется, не видѣлъ никакой обузы, однако кивнулъ годовой, не то соглашаясь, не то посылая этотъ кивокъ въ смыслѣ "ври Емеля, твоя пришла недѣля".
   -- Но позвольте узнать, Варвара Петровна, чѣмъ вы недовольны теперешнимъ вашимъ учителемъ? спросилъ онъ.
   -- Да вѣдь для васъ это совершенно все равно: недовольна и только.
   -- Нѣтъ далеко не все равно.
   -- Почему же!
   -- Да можетъ быть вы въ немъ недовольны именно тѣмъ, чѣмъ со временемъ -- разумѣется, если мы съ вами сойдемся -- вы точно также будете недовольны и во мнѣ. Потому я бы желалъ, чтобы ваше недовольство моимъ предмѣстникомъ было выяснено теперь же.
   -- Ахъ, онъ вялъ! Онъ недостаточно строгъ съ своими учениками и не достаточно... сообщителенъ, нашла слово Варвара Петровна.
   -- То есть вы, можетъ быть, хотите сказать, что онъ не умѣлъ привязать къ себѣ дѣтей?
   -- Ну, пожалуй и такъ.
   -- А если такъ, то къ чему же тутъ строгость? Учителя дѣти должны... или, вѣрнѣе сказать, учитель долженъ заслужить любовь и уваженіе своихъ учениковъ, а не ѣхать на какой-то строгости, на какомъ-то желаніи держать своихъ питомцевъ въ уздѣ...
   -- Ну, я вѣдь по своему, по старинному разсуждаю, перебила Варвара Петровна: -- По нашему такъ построже-то, получше -- не забалуются.
   -- Едва-ли.
   -- Впрочемъ, я съ вами совершенно согласна, не желая длить разговора, проговорила Варвара Петровна.-- Но знаете-ли, послѣ короткой паузы обратилась она къ Рогову: -- вы мнѣ ужасно напоминаете своими разсужденіями Петра Семеновича: сейчасъ видно, что знакомые и земляки. Это-то мнѣ въ васъ особенно и нравится, и я думаю, что мы со временемъ отлично поладимъ.
   "Ну, баба-то ты, кажется, вздорная и ладить съ тобой не такъ-то легко", подумалъ Роговъ.
   Затѣмъ повели рѣчь объ условіяхъ, а, условившись въ цѣнѣ, рѣшили, что. Николай Ивановичъ поступитъ на, свое мѣсто въ первыхъ числахъ мая, когда Землицы должны будутъ отправляться на дачу.
   Роговъ откланялся.
   -- Мишель! крикнула мужа Варвара Петровна.
   Явился Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- Наняла, обратилась къ нему барыня.
   Мишель, по обыкновенію, молчалъ и косился въ уголъ.
   -- Немножко, кажется, малый-то съ душкомъ, ну да какъ нибудь управимся, утѣшала неизвѣстно кого Варвара Петровна, но ужь во всякомъ случаѣ не Мишеля, которому было совершенно все равно, съ душкомъ-ли малый или безъ всякаго духу.-- Впрочемъ, я довольна; а то теперешній-то и накостникъ порядочный да и рохля такая, что изъ рукъ вонъ! бормотала тому же неизвѣстному хозяйка.
   -- Мишель, ты слушаешь меня? спросила Варвара Петровна.
   -- Какже, я очень слушаю, встрепенулся Мишель, погрузившійся было въ глубокую тьму обычнаго своего равнодушія.
   -- Охъ, какъ-то отблагодарятъ меня дѣти за всѣ мои заботы! вздохнула Землина. Мыкаюсь, мыкаюсь я для нихъ, хлопочу, думаю,-- посмотримъ, какъ отблагодарятъ...
   И Варвара Петровна, ставившая себѣ въ заслугу каждый кивокъ пальцемъ, долго воскуряла сама себѣ фиміамъ. наполняя страхомъ робкое сердце Михаила Аркадьевича, мысленно вопіявшаго: "Господи! вразуми раба Твоего Кузьму и научи его поскорѣе подавать самоваръ".
   Самоваръ, къ счастью, подали скоро. Варвара Петровна была очень весела и благодушна въ этотъ вечеръ; она даже сдѣлала изъ пальцевъ козу и нѣсколько разъ заигрывала съ дѣтьми, которыхъ называла маленькими глупышами и дурашками, когда дѣти боязливо пятились отъ ея заигрываній. Веселость хозяйки сообщилась мало-по-малу всѣмъ окружающимъ ее, и по квартирѣ за нѣкоторое время какъ бы разлилась какая-то живая струя, подвигнувшая Гришу на смѣлость продѣлать нѣсколько турокъ съ сестрой, нѣсколько разъ перевернуться черезъ голову и даже неприлично задрать ноги на диванъ, вопреки всѣмъ правиламъ, какимъ должны слѣдовать благовоспитанныя дѣти. Одинъ только Прокопъ Егорычъ, отъ котораго, разумѣется, не было скрыто о новомъ учителѣ, оставался въ этотъ вечеръ мраченъ и печаленъ: онъ чувствовалъ, что дня его сочтены.
   -- Видали, бариномъ, новаго? спросилъ Кузьма, укладывая Гришу.
   -- Кого?
   -- А учителя-то?
   -- Развѣ это учитель? удивленно спросилъ мальчикъ.
   -- Учитель... новый. Поутру меня посылали къ нему съ письмомъ.
   -- А Прокопка-то? Гриша иначе не называлъ своего теперешняго наставника.
   -- Прокопъ нашъ, надо быть, скоро въ чистую уволятся.
   -- А кто лучше: Прокопка или новый? помолчавъ, спросилъ Гриша.
   -- Да кто ихъ знаетъ... По только тотъ, извѣстно, человѣкъ при дѣлѣ; а этотъ что?
   -- Какъ при дѣлѣ? спросилъ Гриша.
   -- Учится... Скубентъ -- скажемъ такъ... Тоже, вѣдь, ихняя часть не бараній носъ.
   -- Да вѣдь и Прокопка учится.
   -- Учится онъ -- держи карманъ! Такъ шалай какой-то!-- Ну, спите, спите, сударь, полно балякать-то,-- забурлилъ Кузьма, старательно укрывая Гришу:-- А то барыня-то какъ услышитъ, такъ она задастъ намъ съ вами разговоры!
   Извѣстіе о новомъ учителѣ и улыбнувшаяся въ этотъ вечеръ новая, болѣе свободная жизнь долго тревожили Гришу, долго онъ не могъ заснуть.
   Но "утро вечера мудренѣе", говоритъ пословица; а иногда, надо признаться, и порядочно-таки мудреныя утра выдаются. Такое-то слишкомъ мудреное утро наступило для Варвары Петровны и сожителей ея послѣ вчерашняго благодушнаго вечера.
   Встала Варвара Петровна, повидимому, правой ногой съ постели и особенныхъ примѣть, предвѣщавшихъ скверный день, не имѣлось въ виду; даже дѣти въ это утро были какъ-то безпримѣрно удачно вымыты, одѣты и причесаны, такъ что не вызвали никакихъ замѣчаній со стороны нашей героини,-- а между тѣмъ день вышелъ самый отвратительный!
   Лишь только Варвара Петровна успѣла справить утреній чай, усадила Гришу и Сашу за уроки и распустила по своимъ угламъ Михаила Аркадьевича и Сеничку -- по квартирѣ прокатился рѣзкій звонокъ: пріѣхалъ Шишмаревъ и прямо, безъ доклада, прошёлъ въ комнату хозяйки. Какого рода разговоръ произошелъ тутъ между Пьеромъ и Варварой Петровной -- никто не могъ знать, извѣстно было только, что барыня не вышла даже, по долгу вѣжливости, проводить своего кузена, кузенъ же, натягивая шубу, прорычалъ сквозь зубы: "что ты мнѣ тычешь книжкой да расходами на дѣтей,-- развѣ я не знаю, что тамъ все вранье, все приписки".
   Варвара Петровна послѣ этого свиданья заперлась въ своей комнатѣ. И едва звонко щелкнулъ ключъ въ замкѣ, какъ, точно по мановенію волшебнаго жезла, всѣ заходили на цыпочкахъ и заговорили шепотомъ; за обѣдомъ на хозяйскомъ мѣстѣ красовалась Юлія Ивановна, и во все время трапезы никто слова не проронилъ, не посмотрѣлъ даже прямо, спокойно на другого: всѣ будто чего-то боялись, чѣмъ-то были ошеломлены, испуганы...
   Такъ въ догадкахъ, предположеніяхъ, полоумномъ выпучиваніи глазъ и смѣшной эквилибристикѣ на носкахъ прошло время до вечера.
   Часовъ въ семь ключъ снова щелкнулъ.
   -- Мишель! неровнымъ, рѣзкихъ, словно отсырѣвшихъ голосомъ крикнула Варвара Петровна.
   Мишель прибылъ, спотыкаясь отъ слишкомъ усерднаго желанія держаться на цыпочкахъ; старыя ноги его едва выносили эту адскую пляску на пальцахъ.
   -- Садись.
   Мишель сѣлъ на кончикъ стула: сердце бѣднаго мученика билось такъ, какъ едва-ли бьется сердце солдата, въ первый разъ поставленнаго подъ пушечные выстрѣлы и слышащаго визжаніе страшныхъ снарядовъ надъ своей головой.
   -- Что мнѣ дѣлать съ этимъ подлецомъ? спросила Варвара Петровна. Она была страшна въ эту минуту, какъ-то словно почернѣла со злости, губы дрожали, а руки бѣгали по спинкѣ дивана, то крѣпко цѣплялись за обивку, то барабаня по дереву.
   -- Съ кѣмъ? простодушно спросилъ Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- Съ чортомъ! выругалась Варвара Петровна.-- Ты точно ополоумѣлъ! прибавила она.
   Михаилъ Аркадьевичъ молчалъ, въ глазахъ его стояли слезы.
   -- Вѣдь онъ опять деньги взялъ, не обращая вниманія на вопросъ мужа, продолжала свою рѣчь Варвара Петровна.
   -- Какія деньги? робко проговорилъ Мишель.
   -- Нѣтъ, ты совершенный дуракъ! закричала Варвара Петровна.-- Развѣ я не говорила тебѣ пятьсотъ тысячъ разъ,-- послѣдующія слова она начала отчеканивать, -- что дѣтскія деньги, тысячъ двадцать съ чѣмъ-то, поручены мнѣ, что я должна отвѣчать за нихъ современенъ передъ дѣтьми и что, когда Шишмаревъ отдалъ мнѣ дѣтей, такъ взялъ изъ этихъ денегъ, на какую-то тамъ паровую мельницу, лѣсопильню или на другого какого-то чорта, десять тысячъ.
   -- Да, я слышалъ.
   -- Ну, такъ вотъ теперь онъ выклянчилъ еще пять тысячъ. Понялъ? строго спросила мужа Варвара Петровна.
   -- Понялъ, покорно пробормоталъ Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- А если понялъ, такъ долженъ понять и то, денегъ дѣтскихъ остается у меня теперь только всего-на-всего пять съ небольшимъ тысячъ; но я знаю, что не нынче-завтра онъ вытянетъ у меня и ихъ... Вотъ почему я и спрашиваю тебя: что мнѣ дѣлать съ этимъ мошенникомъ.
   Михаилъ Аркадьевичъ молчалъ.
   -- Ну? уставилась на него во всѣ глаза супруга.
   -- Это твое дѣло, скромно произнесъ мужъ, опуская глаза и думая: "Господи! если бы да впопадъ я это сказалъ!"
   Но тутъ-то и разразилась буря.
   -- Боже праведный! откидываясь на спинку дивана и закрывая руками лицо, не то завизжала, не то завопила, зарыдала Варвара Петровна:-- За что ты меня, Господи, караешь! за что испытываешь меня, несчастную! причитывала она.-- Нѣтъ, это отвратительно! это противно, подло! выпрямляясь, проговорила Варвара Петровна и, вскочивъ съ дивана, сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ:-- жить между скотами, между безсловесными тварями, между какими-то идіотами, муміями, автоматами!... Биться, биться и биться, всю свою жизнь биться, и все это для того, чтобы не имѣть около живого существа, съ которымъ можно бы было отвести душу, высказать, выплакать свое горе!.. Господи! да за что же такія мученія, а? за что же? за что же?..
   Варвара Петровна ничкомъ упала на диванъ, заголосила и отчаяннымъ взмахомъ руки дала мужу донять, чтобы онъ убирался вонъ.
   Михаилъ Аркадьевичъ торопливо вышелъ. Долго, пришедши въ свой кабинетъ, смотрѣлъ онъ въ окно на стѣну противоположнаго дома, гдѣ, точно стеклышки въ калейдоскопѣ, бѣгали и разными цвѣтами переливались въ его глазахъ окна, водосточныя трубы, карнизы и проч., -- онъ былъ въ это время словно громомъ пришибленъ.
   Тѣмъ же вечеромъ, въ другое окно, выходившее на дворъ, смотрѣли дѣти, и Гриша тихонько сообщилъ Сашѣ свои маленькія свѣдѣнія о новомъ учителѣ и уже заранѣе развертывалъ передъ сестрой самые обширные, самые блестящіе планы и предположенія.
   Глубокой ночью Кузьма, проклиная все и всѣхъ, побѣжалъ съ письмомъ къ знакомой уже нѣсколько намъ Зоѣ Александровнѣ, лучшей цѣлительницѣ всѣхъ недуговъ Варвары Петровны.
   

V.

   Землины переѣхали на дачу. Новый учитель былъ съ ними.
   Дачу Варвара Петровна нанимала въ отдаленной деревушкѣ, въ сторонѣ отъ всѣхъ этихъ шоссе, съ ихъ дилижансами, и пароходовъ, и желѣзныхъ дорогъ, съ ихъ грохотомъ ü свистомъ, на глухомъ проселкѣ, верстахъ въ двадцати отъ Петербурга. Землины считались тутъ самыми видными дачниками, и Варвара Петровна не безъ цѣля забиралась такъ далеко: "Лучше бытъ первой въ деревнѣ, чѣмъ послѣдней въ городѣ", разсуждала она сама съ собой, видя, какъ почтительно сгибаются крестьянскія спины, отвѣшивая ей низкіе поклоны, или замѣчая, съ какимъ уваженіемъ каждое воскресенье деревенскій батюшка подноситъ ей первой просфору на окончанія литургіи.
   Дача эта -- старый барскій домъ -- была предоставлена Землинымъ со всѣми удобствами: съ мебелью, большимъ тѣнистымъ, хотя и заброшеннымъ садомъ, купальней, лодкой и даже кухонной посудой. Два этажа съ двѣнадцатью, пятнадцатью комнатами, съ разными затѣйливыми диванными, гардеробными, умывальными и буфетными, съ галлереями, террасами и балконами, давали возможность размѣститься такъ, что не смотря даже на то, что Михаилу Аркадьевичу и Сеничкѣ было отведено почему-то не два кабинета -- одинъ просто кабинетъ, а другой рабочій кабинетъ,-- все-таки Гришѣ и учителю досталась отличная, свѣтлая и чистая комната въ верхнемъ этажѣ, съ приличной меблировкой и цѣлымъ лѣсомъ пахучей сирени и черемухи подъ окномъ.
   Въ первые дни по переѣздѣ Варвара Петровна, занятая установкой и разборкой, такъ погрузилась въ эти хлопоты, что не обращала никакого вниманія на дѣтей, которыя, пользуясь такимъ удобнымъ случаемъ, свободно бродили съ учителемъ и гувернанткой по саду, качались на качеляхъ, бѣгали взапуски по длиннымъ и широкимъ аллеямъ, играли въ мячъ, ходили въ поле собирать цвѣты, копались въ пескѣ и т. д. и т. д. Николай Ивановичъ ужасно понравился дѣтямъ! Живой и впечатлительный, выросшій въ провинціи, скоротавшій дѣтство да и не малую часть юности въ селѣ, -- Николай Ивановичъ сразу вошелъ въ волею; припоминая прошлое, онъ самъ первый охотно отдавался знакомому уже ему вліянію деревенской жизни, первый бѣжалъ въ сумерки слушать соловья или растягивался пластомъ въ жаркій полдень на ярко-зеленой мягкой и пушистой травѣ, первый, съ замираніемъ сердца, съ какимъ-то тоскливо-пріятнымъ чувствомъ подбрасывался на высокихъ качеляхъ, аукалъ во все горло, полной грудью, вдыхая свѣжій, весенній воздухъ, взбирался на отвѣсныя кучи, скользилъ по песчанымъ скатамъ, пѣлъ и свисталъ, волновался и успокоивался,-- словомъ, былъ камертономъ, запѣвалой, вожакомъ сдохъ питомцевъ.
   -- Ну, какъ вамъ здѣшнее житье нравится? спросила Рогова Варвара Петровна дня черезъ три-четыре послѣ переѣзда, когда уже всѣ рабочіе кабинеты были обставлены и когда всѣ гвозди и крючья были вбиты въ свои мѣста по возможности симметрично.
   -- Здѣсь очень не дурно -- мнѣ нравится.
   -- Да уже потому хорошо, что шума этого нѣтъ, крика, гама, безпокойствъ такихъ, какъ на другихъ дачахъ.
   -- Вотъ только бы нужно намъ гимнастику поставить -- это необходимо, замѣтилъ Николай Ивановичъ.
   -- Можно и это, пожалуй, сдѣлать -- плотники тутъ есть. Но дѣйствительно-ли необходима гимнастика? спросила Варвара Петровна. Не отвлечетъ-ли это дѣтей слишкомъ ужь отъ занятій?
   -- Да какія же занятія лѣтомъ, въ двадцати-пяти, тридцатиградусный жаръ?
   -- Неужели же вы думаете совсѣмъ бросить уроки? удивилась Варвара Петровна. Вѣдь этакъ дѣти позабудутъ и то немногое, что они знаютъ теперь; а этого бы мнѣ не хотѣлось, признаться.
   -- Да если сказать вамъ откровенно,-- слегка краснѣя, проговорилъ Роговъ, -- такъ мнѣ кажется, что они ровно ничего не знаютъ: такъ по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось изъ знакомства съ ихъ свѣдѣніями, какое я получилъ въ эти дни.
   Варвару Петровну передернуло отъ такой откровенности.
   -- По моему, продолжалъ Роговъ, знанія, въ родѣ того, что "единица есть извѣстная величина", а "грамматика учитъ правильно говорить и писать" -- это знанія такого сорта, что гораздо лучше бы было, если бы такихъ обрывковъ и вовсе не было въ головѣ ребенка.
   -- Я совершенно не понимаю, Николай Ивановичъ, чего же вы хотите?
   -- Хочу-то я, Варвара Петровна, многаго; но сдѣлать-то, вѣроятно, я не съумѣю и десятой доли того, что хочу. Тѣмъ не менѣе, я все-таки полагаю, что прежде чѣмъ дѣтей сажать за науки, за учебники, нужно хоть крошечку развить ихъ, хоть крошечку подвинуть подальше нехитрыхъ "папа", "мама", "мнямнямъ" и проч.
   -- Да они развиты сообразно ихъ лѣтамъ, вставила Варвара Петровна.
   -- Напротивъ, я вижу, что они вовсе не развиты. Такъ, напримѣръ, Гриша развитѣе Саши -- въ этомъ, думаю, и вы увѣрены -- а между тѣмъ тотъ же Гриша наивно думаетъ, что лопата ростетъ на деревѣ, что три и пять восемь, а можетъ быть и десять, а можетъ быть и сто, что змѣй, который мы пускали вчера -- живое существо и его слѣдуетъ бояться, потому что онъ съѣстъ. Но, вы не забудьте, что мальчику девятый годъ... Разумѣется, при такомъ развитіи вѣчно будешь недоумкомъ, хоть ты тысячи учебниковъ выучи наизусть! съ горячностью закончилъ Николай Ивановичъ, разводя руками.
   Варвара Петровна задумалась на минуту, но задумалась совсѣмъ не по поводу этого разговора, непріятнаго для ея самолюбія; въ ея умѣ вдругъ блеснула совершенно оригинальная мысль: неожиданно пришелъ ей на умъ недавній набѣгъ Шишмарева за деньгами, и объ немъ-то она и задумалась. Варвара Петровна отлично сознавала, что разъ сдѣлавши ошибку, разъ поддавшись вранью и продѣлкамъ Пьера, она уже не удержитъ теперь за собой ни дѣтей, ни тѣхъ остатковъ денегъ, которые еще находились въ ея рукахъ; потому она и рѣшилась привязать сиротъ, если не къ себѣ лично, то хоть къ своему дому, если не собственной любовью и лаской, то хоть при помощи кого-нибудь, хоть при помощи учителя, который, повидимому, представлялъ всѣ данныя къ осуществленію такого плана. "Пусть-ка тогда возьметъ дѣтей,-- увидитъ, какой ревъ поднимутъ! увидитъ, какую ношу взвалитъ на плечи!" утѣшалась Варвара Петровна, хватаясь за свою выдумку и уже заранѣе радуясь, если не полному успѣху задуманнаго плана, то хоть возможности нагадить Пьеру, выставивъ его передо всѣми тираномъ, а себя любящей и чадолюбивой женщиной.
   -- Ну, дѣлайте, какъ знаете, Николай Ивановичъ, мягко обратилась она послѣ нѣкотораго молчанія къ учителю. Только, по моему, такъ не мѣшало бы присадить немножко.
   Николай Ивановичъ, чувствуя уступку, защищалъ свои доводы уже безъ особенной горячности и рѣзкости, и дѣло скоро сладилось къ полнѣйшему его удовольствію.
   Дѣти загуляли на славу. Съ утра и до глубокаго вечера они жили на свѣжемъ воздухѣ; то бѣгая по саду, то катаясь въ лодкѣ съ гувернанткой и учителемъ, то отправлялись въ лѣсъ, ловили на рѣкѣ рыбу и раковъ, купались, работали на гимнастикѣ, поливали цвѣты и проч. Гриша развернулся такъ, что его рѣшительно нельзя было узнать. Сутуловатый, угрюмый и нелюдимый, мальчикъ вдругъ сдѣлался какъ будто даже прянѣе, а веселость и сообщительность его не разъ приводили въ смущеніе Варвару Петровну, усматривавшую въ такой живости разнузданность и терпѣвшую подобное своевольство лишь ради своихъ высшихъ соображеній. Въ короткое время Гриша отлично научился удить рыбу и такъ молодецки "наживлялъ червякъ", то есть насаживалъ его на крючокъ, что даже отъ Николая Ивановича заслужилъ одобреніе; кромѣ того, онъ узналъ разныя породы рыбъ, зналъ, что такое у этихъ рыбъ плавни, жабры, плесъ, превосходно подсачивалъ раковъ, безбоязненно купался и даже учился плавать, въ лѣсу умѣлъ отличить одно дерево отъ другого, тотчасъ же распознавалъ бѣлый грибъ отъ краснаго, красный отъ масляника или сироѣжки, и ужь рѣшительно не боялся того, чего дѣти боятся безпричинно -- лягушекъ, ящерицъ, индѣйскихъ пѣтуховъ и проч. Отъ сохи, бороны и грабель Гриша осмотрѣлъ вмѣстѣ съ Николаемъ Ивановичемъ все крестьянское хозяйство, окончивши свой осмотръ посѣвами въ полѣ, садкой картофеля, работами въ огородѣ и косьбой травы въ лугахъ. Особенно коробило Варвару Петровну, когда она видѣла, что ея племянникъ, -- въ нѣкоторомъ родѣ отпрыскъ фамиліи Строкотовыхъ,-- сидѣлъ гдѣ нибудь за лужайкѣ въ кругу грязныхъ деревенскихъ оборвышей, гдѣ какой нибудь грязный Бориска или Ганька важно толковалъ барченку:
   -- Ты яво, ерша-то, какъ подсѣкешь, такъ, мотри, съ большого-то ужа, съ хвоста не лови!
   -- Отчего? спрашивалъ Гриша.
   -- Оттого! важно моталъ головой Бориска или Ганька. Видѣлъ, какія у него на спинѣ шилья-то насажены... Онъ тебѣ, братъ, такъ-ли руку-то ими разсодитъ -- заверещишь!
   -- Ничего, что Гриша-то тамъ съ мальчишками? скрѣпя сердце, спрашивала Варвара Петровна Николая Ивановича.
   -- Ничего, тономъ не допускавшимъ возраженій, отвѣчалъ Роговъ.
   -- Не научили бы чему... этакому.
   -- Отличные ребята! ничему этакому не научатъ, бормоталъ Николай Ивановичъ, налегая на этакому.
   Воля развернула не одного Гришу: и флегматичной Сашѣ она пошла въ большой прокъ. Въ сообществѣ Гриши и учителя дѣвочка мало-по-малу пріучилась разсуждать, интересовалась тѣмъ и другимъ, задавала вопросы и нерѣдко знакомствомъ съ окружающимъ ее міромъ ставила въ тупикъ не только Юлію Ивановну, но даже саму Варвару Петровну.
   Какъ-то Николай Ивановичъ сидѣлъ на лавкѣ въ саду и молча смотрѣлъ, какъ Гриша распутывалъ веревку блестны (особаго рода рыболовный приборъ, на который ловятъ щукъ); Саша тихонько пробралась сзади и повѣсилась на шею Рогову, это увидѣла Варвара Петровна, бродившая по аллеѣ.
   -- Саша! крикнула она: -- Ну развѣ можно, развѣ прилично вѣшаться мужчинамъ на шею?
   -- Очень нужно ей теперь разбирать, прилично или неприлично вѣщаться на шею мужчинамъ, спокойно замѣтилъ учитель, удерживая руки дѣвочки около своей шеи..
   Варвару Петровну такое замѣчаніе взорвало.
   -- Ну, все-таки... пора ужь, коротко пробормотала она и зашагала по дорожкѣ.
   Учитель не возражалъ.
   Черезъ минуту барыня вернулась назадъ.
   -- Нѣтъ, я все это къ тону говорю, Николай Ивановичъ, любезно заговорила она и сѣла на скамейку, рядомъ: -- что дѣти, если ихъ не удерживать, слишкомъ ужь много себѣ позволяють. Ну, вотъ хоть бы она: толкуетъ объ тонъ, какъ унаваживаютъ поле, какъ коровъ доятъ бабы, какъ мясникъ говядину рубитъ... Ну къ чему это? Я, слава Богу, весь вѣкъ свой изжила, а никогда не интересовалась этимъ. Да вонъ Юлія Ивановна и попроще меня воспитана, а и ту разные вопросы да догадки Саши частенько-таки ставятъ въ тупикъ, -- усилила свои доводы любящая тетка.
   У Николая Ивановича вовсе не было охоты препираться на счетъ приличія или неприличія коровниковъ, мясныхъ лавокъ и унавоженныхъ полей, почему онъ счелъ за лучшее уклониться отъ дальнѣйшаго разговора.
   -- Ахъ, Гриша! какъ вы копаетесь! Въ это время ужь двадцать веревокъ можно бы было распутать! нетерпѣливо проговорилъ учитель, помогая ученику въ его работѣ.
   Такъ время, смирнехонько да хорошохонько, катилось да катилось себѣ впередъ: убѣжалъ май, живо прошелъ іюнь, уже и іюль-то подбирался къ Ильѣ-пророку.
   Разъ выдался необыкновенно хорошій день: свѣтлый, тихій, нежаркій. Дѣти долго передъ тѣмъ не ходили, за непогодой, дальше своего сада; ведро такъ и тянуло теперь куда нибудь на просторъ, на волю, далеко-далеко...
   -- Вы бы, Николай Ивановичъ, на лодкѣ прокатились, предложила учителю Варвара Петровна.
   -- А чтоже, и отлично!
   -- Право, вотъ сейчасъ бы и ѣхали.
   Дѣло было часовъ въ пять, послѣ обѣда.
   -- Да и Сеничку бы взяли съ собой, порастрясли бы его немножко, а то онъ слишкомъ ужь засидѣлъ.-- Ты поѣдешь, милый? обратилась мамаша къ Сеничкѣ.
   Сынъ отвѣчалъ утвердительно.
   Собрались живо. Отправились. Николай Ивановичъ тащилъ весла, Сеничка руль, Гриша багоръ, хотя волновался и суетился больше всѣхъ; даже маленькая Саша помогала: она несла уключины, въ которыя вкладывались весла.
   -- Николай Ивановичъ, миленькій, а мнѣ дадите грести? спрашивалъ Гриша, подпрыгивая отъ радости и хватая учителя за руку.
   -- Погоди, все будетъ, все будетъ, успокоивалъ сутуловатый Николай Ивановичъ, еще больше сгорбившійся подъ своей ношей.-- Вѣдь ты на рулѣ будешь сидѣть, зачѣмъ же тебѣ еще грести?
   -- Да, голубчикъ, очень ужь хочется, умолялъ Гриша.
   -- Ну, хорошо, потомъ, потомъ...
   Сѣли въ лодку, причемъ Юлія Ивановна нѣсколько разъ пробормотала свое обычное: "ай, какъ страшно!" хотя страховъ не было ровно никакихъ, что отлично знала даже и она, эта дебелая нѣмка, твердой ногой ступая въ лодку. Николай Ивановичъ взялся за весла, Гриша сидѣлъ на рулѣ, Юлія Ивановна, Саша и Сеничка представляли публику.
   Маленькая рѣчонка была спокойна, какъ зеркало. Сильные удары веселъ клали глубокія борозды по обѣимъ сторонамъ, переходившія въ бурливые валы, одинъ за другимъ съ поспѣшностью выскакивавшіе на крутые берега и разбивавшіеся объ нихъ; лодка шла такъ ходко, что слышно было, какъ клокотала, словно сердись, вода подъ ея носомъ. Гриша мастерски правилъ, отлично, до тонкости дѣлая всѣ повороты и ловко держась самой средины неширокой рѣчки. Смѣясь и подшучивая другъ надъ другомъ, принимаясь поочередно то за весла, то за руль, приставая то направо, то налѣво и высаживаясь на берегъ, чтобы нарвать цвѣтовъ, поискать ягодъ и грибовъ,-- катающіеся заѣхали довольно далеко, такъ что когда они снялись съ послѣдняго привала, солнце давно уже сѣло. Назадъ приходилось ѣхать по теченью. Вечеръ хотя и былъ нѣсколько сыроватъ, но теплый и тихій. Въ посельѣ, мимо котораго приходилось ѣхать, народъ еще толпился на берегу, съ пѣснями и топотомъ подъ нехитрый ревъ гармоники. Въ сторонѣ, гдѣ-то въ кустахъ, ровно бы вотъ у самаго берега, мѣрно трещалъ коростель, перекликались лягушки; далеко, далеко чуть брякали колокольцы... Николай Ивановичъ, подхвативъ подъ колѣни колодки веселъ, пересталъ гресть; онъ досталъ папиросу, закурилъ, пустилъ одно кольцо, другое, третье -- кольца медленно потянулись другъ за другомъ, утончаясь и расширяясь, но не разбивались. Сеничка сидѣлъ молча, согнувшись и уставивши глаза въ дно лодки; Гриша зорко смотрѣлъ впередъ; Саша дремала на колѣняхъ Юліи Ивановны, сантиментально бормотавшей о томъ, какъ
   
   Aus der Jugendzeit, aus der Jugendzeit
   Klingt ein Lied mir immerdar, и проч.
   
   Роговъ зацѣпивъ порядочную-таки горсть воды и плеснулъ на гувернантку.
   -- Ахъ, Николай Ивановичъ? Es ist eine Schweinerei! обидчиво процѣдила она сквозь зубы, стряхивая водяныя капли.-- Это только русски штудентъ позволяйте себѣ такой шутки, ломанымъ языкомъ добавила Юлія Ивановна.
   Николай Ивановичъ не ожидалъ отъ нѣмки подобной щепетильности; онъ внутренно досадовалъ на себя за излишнюю фамильярность, и чтобы скрыть свое смущеніе и прекратить брюзжанье обидчивой спутницы, -- Роговъ аукнулъ во все горло. Эхо нѣсколько разъ перекатило крикъ и едва замеръ послѣдній звукъ, послышался откликъ. Всѣ встрепенулись.
   -- Ско-р-рѣй! сиплымъ голосомъ, протяжно вывелъ кто-то.
   -- Папа! съ испугомъ оповѣстилъ Гриша и поспѣшно полѣзъ черезъ лавку внутрь лодки.
   Саша при словѣ "папа" тоже очнулась и крѣпко прижалась къ своей гувернанткѣ.
   -- Да сидите, Гриша; чего вы испугались, уговаривалъ Николай Ивановичъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, забормоталъ оторопѣвшій мальчикъ, пристраиваясь какъ можно ближе къ Рогову.
   Николай Ивановичъ ударилъ веслами, лодка быстро рванулась вперёдъ. Обогнули небольшой мысокъ, до пристани оставалось тридцать, сорокъ саженъ; тутъ Николай Ивановичъ взглянулъ впередъ къ пристани, черезъ свое плечо и увидѣлъ на плотикѣ какую-то фигуру въ бѣломъ костюмѣ,-- дѣйствительно "папу", какъ оказалось впослѣдствіи.
   Спустя двѣ-три минуты лодка пристала къ плотику. Дѣти робко вылѣзли и подошли къ отцу, который ткнулъ каждому въ губы свою руку, предварительно перекрестивъ и того, и другого.
   -- Какъ можно такъ поздно кататься? шипѣлъ Пьеръ.
   -- Мы съ Николаемъ Ивановичемъ, осмѣлился возразить Гриша, считавшій Николая Ивановича безгрѣшнымъ въ своихъ поступкахъ.
   -- Тебя никто не спрашиваетъ, -- еще прошипѣлъ папа.-- Здравствуйте, Семенъ Михайловичъ! Какъ здоровы? обратился онъ къ Сеничкѣ.
   Сеничка приподнялъ картузъ и пробормоталъ что-то; гувернантка выдѣлала тутъ же на плотикѣ, грузный книксенъ; Николай Ивановичъ возился въ лодкѣ.
   -- Ну, ступайте, ступайте! попихивалъ Шишмаревъ дѣтей.
   Пошли. Роговъ привязалъ лодку, взѣалилъ себѣ на плечо весла, захватилъ въ руку руль и багоръ и скоро нагналъ общество.
   -- Мы съ вами, кажется, еще не знакомы? спросилъ Пьеръ учителя.
   -- Да, я не имѣлъ еще этого удовольствія.
   Шишмаревъ назвалъ себя и протянулъ руку; учитель тоже назвалъ себя, но руки не протянулъ.
   -- Извините, обѣ заняты.
   -- Ахъ, я и не замѣтилъ!-- Ну, какъ мои дѣточки?
   -- Ничего; живемъ мы тутъ недурно... согласно.
   -- Хорошо-ли учатся?
   -- Все идетъ, слава Богу, понемногу, коротко отвѣтилъ учитель.
   Дѣти, по приходѣ домой, отправились тотчасъ спать. За ужиномъ всѣ были сумрачны, особенно Варвара Петровна, волнуемая разными предчувствіями, что, однако, не мѣшало ей быть весьма любезной съ Шишмаревымъ, хотя сквозь эти mon ami и cher cousin, такъ и сквозили "разбойникъ" и "мошенникъ". Пьеръ остался ночевать.
   Едва Николай Ивановичъ вошелъ въ свою комнату, и закуривши папиросу, сѣлъ къ окну, какъ кто-то постучалъ въ дверь.
   -- Кто тамъ? откликнулъ учитель.
   -- Позвольте васъ попросить ко мнѣ на минуту, проговорилъ Пьеръ.
   Николай Ивановичъ вошелъ въ комнату, отведенную Шишмареву для ночлега.
   -- Извините, Николай Ивановичъ, что я васъ побезпокоилъ, схвативши Рогова за руки, усаживалъ его Пьеръ.
   -- Ничего, ничего. Что прикажете?
   -- Я вотъ о чемъ, признаться, хотѣлъ спросить васъ... Нуженъ тутъ одному моему пріятелю учитель въ деревню,-- хитрилъ Пьеръ:-- такъ не согласились ли бы вы взять это мѣсто; а онъ хороши бы деньги заплатилъ.
   -- Въ деревню я не могу ѣхать: у меня занятія... лекція...
   -- Ахъ, да! спохватился Шишмаревъ. Вамъ, дѣйствительно, нельзя.
   -- Положительно невозможно.
   -- Такъ, такъ, бормоталъ Пьеръ, запуская руку подъ подушку постели, на которой онъ сидѣлъ, и шурша тамъ какими-то бумагами. Извините, извините, что обезпокоилъ, вставъ съ постели, забормоталъ онъ снова и, взявши руку Николая Ивановича, всунулъ въ нее что-то.
   -- Это что? смутился Роговъ.
   -- Это за дѣточекъ... на табачокъ... на табачокъ... Ужь простите: можетъ быть маловато!.. Только, пожалуйста, разговоръ... entre... nous...
   -- Нѣтъ... сдѣлайте одолженіе... я жалованье получаю... это совершенно лишнее... и награда, и предостереженіе... я не давалъ, кажется, никакого повода...
   Роговъ положилъ на столъ рублевую ассигнацію, всунутую ему Шишмаревымъ, и, откланявшись, пошелъ къ себѣ: "Чортъ его знаетъ, что это за человѣкъ! подумалъ онъ:-- или глупъ, какъ пень, или скотина!"
   Поутру, когда всталъ Николай Ивановичъ, Пьеръ уже уѣхалъ, вѣроятно послѣ изрядной-таки схватки съ Варварой Петровной, потому что когда Роговъ входилъ въ столовую, Варвара Петровна бушевала.
   -- Ну, пусть, пусть беретъ дѣтей! Но денегъ я ему, мошеннику, ни за что не дамъ! кричала она передъ Михаиломъ Аркадьевичемъ, блѣднымъ, какъ полотно, и трясшимся, какъ въ злѣйшей лихорадкѣ.
   

VI.

   Въ половинѣ августа перебрались въ городъ.
   Дѣти даже обрадовались этому переѣзду, потому что въ послѣднее время на дачѣ жилось не совсѣмъ весело: то дождь лилъ цѣлый день, то бушевалъ вѣтеръ, непозволявшій долго сидѣть даже въ саду, то холодъ стоялъ такой, что нужно было надѣвать теплое платье.
   Комнату Гриши отдѣлали заново, прилично меблировали, такъ что онъ даже ахнулъ, когда вошелъ въ первый разъ въ свой прежній чуланчикъ:-- главное, на стѣнѣ не было уже противнаго росписанія съ ненавистными для мальчика "французское, нѣмецкое" и проч.,-- отъ одного этого можно было ахнуть.
   -- Ну, Николай Ивановичъ, сказала за другой день учителю Варвара Петровна:-- устроились-то мы съ вами недурно, да, кажется, не придется поработать вмѣстѣ надъ дѣтьми.
   -- А что?
   Да вотъ, вздохнула Варвара Петровна и подала Рогову письмо:-- прочтите!
   Николай Ивановичъ прочелъ слѣдующее:
   

"Милая кузина!

   "Одинъ Ботъ видитъ мои слезы, проливаемыя отцемъ, разлученнымъ съ своими любимыми дѣтьми! Повѣрьте, что я по гробъ буду съ благодарностью вспоминать о Вашихъ заботахъ и попеченіяхъ, которыя Вы, забывая даже себя и свое семейство, оказывали моимъ горькимъ сиротамъ! Но такъ какъ, подобно чадолюбивой голубицѣ, я не могу оторвать отъ своего сердца моихъ малыхъ птенцовъ, то льщу себя надеждою, что Вы благосклонно примете мольбу старца-отца, желающаго всѣмъ пыломъ души видѣть предъ собою своихъ дѣтей.
   "Жду съ нетерпѣніемъ Вашего отвѣта.

"Вашъ по гробъ вѣрный слуга,
"П. Шишмаревъ".

   -- Ну, не разбойникъ-ли? спросила Варвара Петровна, принимая отъ Рогова письмо.
   -- Ужь Богъ его знаетъ; но пишетъ онъ точно лавочникъ,-- это вѣрно.
   -- Нѣтъ, нюни-то какія распустилъ, а!
   -- Да, трогательно выражаетъ свои чувства.
   -- И вѣдь все это потому, что я отказалась выдать ему послѣднія дѣтскія деньги: изъ-за этого и сыръ-боръ-то загорѣлся.
   -- Что же, вы послали отвѣтъ? спросилъ Николай Ивановичъ.
   -- Послала. Приглашаю его вечеромъ пожаловать для личныхъ объясненій.-- Но денегъ все-таки я положительно не отдамъ ему,-- положительно не отдамъ! стукнула по столу кулакомъ Варвара Петровна.
   Роговъ молчалъ.
   -- Моя совѣсть спокойна, ораторствовала Землина:-- я любила дѣтей, какъ своихъ собственныхъ, я учила ихъ такъ, какъ только можно учить дѣтей порядочнаго круга, я почти безкорыстно дѣлала для нихъ все, что только можно было дѣлать,-- слѣдовательно, я хотѣла выполнить завѣщаніе сестры, да отчасти и выполнила его; если же я не могла довести воспитаніе дѣтей до конца, то въ этомъ опять-таки не я виновата: бороться съ такимъ извергомъ, думаю, никому не подъ силу, не только мнѣ, слабой женщинѣ.
   Слабая женщина подумала немного.
   -- Впрочемъ, я ему еще не уступлю такъ скоро: я по судамъ пойду, ужь если на то пошло! надумала воплощенная слабость.
   -- Но хорошо-ли это будетъ для дѣтей? спросилъ Роговъ.
   -- Они-то тутъ при чемъ?
   -- Да вѣдь вы его разозлите, онъ и будетъ вымещать на дѣтяхъ.
   -- Ну, пусть потерпятъ немного; за то я добьюсь же своего, добьюсь же того, чтобы дѣтямъ было хорошо,-- скручу его!
   -- Едва-ли.
   -- Да почему же, почему же? Почему, скажите вы мнѣ, я не найду управы на этого злодѣя?
   -- Очень просто, потому что всѣ права на его сторонѣ: онъ -- отецъ, вы -- тетка, слѣдовательно, не вы его задавите и заставите поступать такъ или такъ, а онъ принудитъ васъ замолчать.
   -- Посмотримъ, посмотримъ.
   -- И увидите.
   -- А если и такъ, то половина дѣла уже сдѣлана: дѣти уже вооружены противъ него, они ненавидятъ его, они...
   -- Это очень скверно, потому что имъ придется жить съ нимъ! нетерпѣливо перебилъ Роговъ слабую женщину.
   -- Напротивъ, надо стараться поддерживать... заговорила было Варвара Петровна, но Роговъ опять перебилъ:
   -- Вы меня извините, Варвара Петровна, но мы положительно должны кончить этотъ разговоръ, потому что вы... вы слишкомъ взволнованы, разсержены, подыскивалъ слово Николай Ивановичъ.
   -- То есть, вы хотите сказать, что я потеряла разсудокъ и готова идти на всякія гадости?.. Да, съ Шишмаревымъ я пойду за все, потому что съ подлецомъ только при помощи подлости и можно справиться! Поэтому-то я и надѣюсь на себя, надѣюсь, что съумѣю отмстить, съумѣю отравить жизнь этому негодяю!
   Варвара Петровна готовилась развернуть передъ учителемъ всю злость противъ Шишмарева, накипѣвшую въ послѣднее время, но Николай Ивановичъ уклонился отъ выслушиванія этой брани и этихъ плановъ оскорбленнаго самолюбія; отговорившись какимъ-то занятіемъ, онъ поторопился уйти.
   Во время обѣда Варвара Петровна сообщила дѣтямъ, что, можетъ быть, они въ послѣдній разъ сидятъ въ ея столовой, что, можетъ быть, завтра ихъ повезутъ опять въ деревню, опять попадутъ они въ руки отца,-- словомъ, употребила все свое краснорѣчіе и добилась того, что Гриша и Саша разразились дружнымъ воплемъ и мольбами защитить ихъ отъ "папы", не отдавать ихъ "папѣ". Большого труда стоило Николаю Ивановичу утѣшить разгоряченныхъ малютокъ, обѣщая уладить какъ-нибудь дѣло.
   Вечеромъ пріѣхалъ Пьеръ. Прелиминарныя объясненія шли въ комнатѣ Варвары Петровны. Кричали оба. Наконецъ двери широко распахнулись и хозяйка торжественно вышла въ гостиную. Пьеръ слѣдовалъ за ней.
   -- Пожалуйте; садитесь, пригласила Варвара Петровна Шишмарева.
   Шишмаревъ сѣлъ.
   -- Мишель! крикнула Варвара Петровна.-- Эй, кто тамъ! Попросите во мнѣ Николая Ивановича! прибавила она.
   Явился Михаилъ Аркадіевичъ; черезъ минуту вошелъ Роговъ.
   -- Вы меня звали? спросилъ онъ.
   -- Да, я васъ просила.
   -- Къ вашимъ услугамъ.
   -- Сейчасъ у насъ долженъ произойти окончательный разговоръ, такъ я желала бы, чтобы вы присутствовали при немъ, объяснила Землина.
   -- Но вѣдь вы будете говорить о семейныхъ дѣлахъ; я полагаю, что мое присутствіе въ подобномъ случаѣ едвали нужно, замѣтилъ учитель, вопросительно взглядывая то на того, то на другого.
   -- Нѣтъ-съ, ничего-съ, пробормоталъ Пьеръ, схватывая Николая Ивановича за руку и усаживая.-- У насъ секретовъ, какъ увидите, никакихъ нѣтъ; слѣдовательно, отчего-же-съ...
   Дѣлать нечего, Николай Ивановичъ остался.
   -- Вотъ господинъ Шишмаревъ хочетъ взять отъ меня своихъ дѣтей, начала Варвара Петровна, налегая на слово господинъ: съ первыхъ же словъ видно было, что она считала дѣло пространнымъ и устроила весь этотъ разговоръ только ради потѣхи, ради собственнаго удовольствія.
   -- Да-съ, желалъ бы... родительское сердце? смиренно пробормоталъ Пьеръ, прикрываясь одеждою святоши, изъ-подъ которой, однако, такъ и лѣзъ наружу вытертый вицъ-мундиръ пройдохи-приказнаго.-- Потому въ постоянныхъ заботахъ нашихъ о благѣ нашихъ дѣтей...
   Николай Ивановичъ припомнилъ лавочный слогъ письма и невольно улыбнулся.
   -- Да полно вамъ казанскую сироту разыгривать, перебила Пьера Варвара Петровна.
   -- Разумѣется, вамъ, chère cousine, слова мои могутъ казаться даже смѣшными, потому что вы чужая дѣтямъ, я же отецъ...
   -- Ну, дай Богъ, чтобы вы, родной, столько сдѣлали для нихъ, сколько сдѣлала я, чужая!
   -- Господь наградитъ васъ за ваши труды, съ находчивостью вставилъ Шишмаревъ.
   -- Такъ чѣмъ же, чѣмъ вы недовольны? добивалась Землина.
   -- Сердцемъ я изболѣлся... Отцовское чувство вопіетъ во мнѣ: оно требуетъ, чтобы дѣти мои были со мною.
   -- Да полноте вамъ врать! рванула Варвара Петровна.-- Вамъ не дѣти, а дѣтскія деньги нужны; а такъ какъ я вамъ денегъ не даю, такъ вотъ вы и берете у меня дѣтей.
   -- Да кому же деньги не нужны, шельмой подкатился Шишмаревъ:-- вѣдь и вы не даромъ же принимали на себя великія заботы и попеченія: безъ денегъ, милая кузина, кто же въ нашъ вѣкъ дѣлаетъ что нибудь.
   Варвара Петровна нѣсколько замялась.
   -- Ну, этотъ вопросъ мы оставимъ, оправившись, снова заговорила она. Но куда вы ихъ возьмете, куда повезете?
   -- Въ деревню, кузина, въ деревню, пожавъ плечами отвѣчалъ Пьеръ,
   -- Да вѣдь вы ихъ забьете въ эту мурью, начнете голодомъ да холодомъ душить...
   -- Зачѣмъ же душить,-- чувства отца этого не позволятъ.
   -- Да вѣдь я васъ знаю, знаю ваши чувства, съ презрѣніемъ замѣтила Варвара Петровна. Дѣти вонъ только-что свѣтъ увидѣли, только-что узнали, что такое порядочная жизнь, а вы ихъ съ своими чувствами опять въ деревню тащите, на голодную смерть
   -- Нельзя же имъ, при ихъ средствахъ, жить въ такомъ богатомъ домѣ, какъ вашъ,-- вывернулся Пьеръ:-- Если бы ихъ воспитать такъ роскошно, какъ воспитанъ вашъ сынъ, то при ихъ состояніи они никуда бы не годились впослѣдствіи, не безъ язвительности прибавилъ онъ.
   Варвара Петровна выходила изъ себя, слушая эти увертки.
   -- Но вѣдь ихъ учить надобно...
   -- Да, да, надобно, надобно, осмѣлился вдругъ Михаилъ Аркадьевичъ.
   -- Погоди, Мишель.-- Вѣдь вы ихъ обрекаете на невѣжество, если будете держать въ деревнѣ, безъ воспитанія, безъ образованія, вдалбливала Варвара Петровна Шишмареву такимъ тономъ, какъ бы говорила: "пойми ты, шельма! пойми ты, каналья!"
   Пьеръ былъ непреклоненъ.
   -- Научимъ кое-чему по маленьку, милая кузина, не оставимъ такъ, утѣшалъ онъ.
   Варвара Петровна рѣшилась, наконецъ, на послѣднее сродство.
   -- Нѣтъ, я все-таки не могу отдать вамъ дѣтей! воскликнула она:-- не могу, не могу и не могу!
   -- Да почему же-съ, chère cousine?
   -- Потому... потому что у васъ, говорятъ, есть посторонняя женщина въ домѣ.
   -- У меня не одна даже посторонняя женщина, а цѣлыхъ три, спокойно возразилъ Пьеръ:-- три служанки -- пояснилъ онъ -- и всѣ онѣ, разумѣется, постороннія въ моемъ домѣ.
   -- Проще:-- у васъ, говорятъ, есть любовница, откровенно выразилась Варвара Петровна и во всѣ глава посмотрѣла на Шишмарева.
   Но смущеніе, какъ оказалось, не было знакомо Пьеру.
   -- Мало-ли что говорятъ! пожалъ онъ плечами:-- Про насъ, мужчинъ, говорятъ, что у насъ любовницы, про васъ, женщинъ, что у васъ любовники.
   Варвара Петровна задрожала отъ злости. Долго она не могла овладѣть собою.
   -- Но все-таки, задыхаясь, наконецъ проговорила она:-- дѣтей я вамъ не отдамъ,-- подите, судитесь со иной!
   Она встала; Пьеръ тоже.
   -- Можно и посудиться,-- это отчего же! Но только я вамъ вотъ что скажу, милая кузина,-- хладнокровно сообщилъ онъ, отвѣшивая низкій поклонъ и оставаясь въ такомъ положеніи до конца рѣчи:-- завтра поутру я пріѣду за дѣтьми и, вы потрудитесь мнѣ ихъ приготовить; за вещами дѣтскими, которыя тоже прошу собрать, я пришлю къ вечеру.
   -- Ни дѣтей, ни денегъ вы отъ меня не получите! крикнула Землина.
   -- И дѣтей, и деньги получу, еще разъ раскланиваясь, проговорилъ Пьеръ:-- Дѣтей завтра же, а деньги послѣ какъ нибудь, иначе я васъ буду звать къ суду, какъ госпожу, которая скрыла отъ опеки и самовольно распорядилась сиротскими деньгами, мнѣ ли или другому кому, но только самовольно вручивши ихъ кому-то, короче -- растративши.-- Прощайте!
   -- Вонъ! крикнула Варвара Петровна.
   Пьеръ спокойно вышелъ изъ комнаты.
   Варвара Петровна, качаясь, пошла къ себѣ и заперлась. Множество разныхъ совѣтчиковъ призывала она къ себѣ въ этотъ вечеръ, много и горячо толковали и о дѣтяхъ, и о деньгахъ, наконецъ общій голосъ рѣшилъ, что удерживать дѣтей она не имѣетъ никакого права, и горькая участь малютокъ была рѣшена безповоротно...
   Когда Николай Ивановичъ проходилъ послѣ ужина въ свою комнату, въ корридорѣ его встрѣтилъ Кузьма.
   -- Миколай Иванычъ! Миколай Иванычъ! торопливо подскочилъ онъ къ учителю.
   -- Что? спросилъ Роговъ.
   -- Беретъ, слышь, каркадилъ-отъ барчатъ?
   -- Да беретъ.
   -- Какже такъ?... Видитъ, значитъ, что управы на него нѣту никакой?-- Ахъ ты, Господи, Боже мой! въ изумленіи развелъ руками добродушный Кузьма.-- Вотъ игрушки-то достались имъ!... Перва самъ игралъ, потомъ нашей отдалъ -- эта играла, теперь опять самъ ухватилъ.-- Ну, дѣла, братъ, Матрешка, лыкомъ шитый носъ!
   

VII.

   Прошло цѣлыхъ восемь лѣтъ.
   Въ дождливый и вѣтряный октябрскій день, въ одну изъ второстепенныхъ московскихъ гостинницъ, т. е. въ такую, гдѣ клоповъ и таракановъ не такъ много, какъ въ третьестепенной, и не такъ мало, какъ въ первостепенной, гдѣ проѣзжающій по большей части петербургскій книжникъ, чиновникъ или провинціальный первостатейный купецъ и мелкій землевладѣлецъ, гдѣ номеръ стоитъ три четвертака, а прислуга грязна, какъ самый усердный кочегаръ, гдѣ двери запираются не висячими, а такъ называемыми "нутреными" замками и гдѣ, наконецъ, несмотря ни на какіе замки, вай" каждую минуту могутъ обворовать самымъ наилучшимъ манеромъ,-- такъ вотъ въ такую-то гостинницу быстро вбѣжалъ во второй этажъ юноша лѣтъ шестнадцати. Въ корридорѣ юноша наткнулся на бородатую чуйку, степенно пробиравшуюся къ выходу.
   -- Не знаете ли, гдѣ тутъ остановился господинъ Роговъ? робко спросилъ юноша чуйку.
   -- Мы объ эфтимъ неизвѣстны Поспрошайте вонъ у мумерщика, ткнула чуйка пальцемъ по длинѣ корридора, и. поплыла дальше.
   Юноша направился въ темь корридора. Тутъ онъ увидѣлъ на опрокинутомъ деревянномъ ящикѣ не то лицо, не то сплошной флюсъ, словомъ, что-то такое, что было въ одно и тоже время и какъ будто человѣкъ, и какъ будто вовсе не человѣкъ: это какъ будто чистило сапогъ. Другая фигура стояла около.
   -- Батюшки мои! какъ 28-й-то номеръ лается! докладывала фигура.
   Флюсъ сдѣлалъ усиліе и, какъ оказалось, не безъуспѣшно: онъ открылъ какую-то щель, вѣроятно служившую ему ртомъ, и довольно внятно произнесъ:
   -- За что?
   -- А я ему, слышь ты, чайникъ съ рваной ручкой подалъ: какъ ухватилъ, такъ она и отвалилась!
   -- Ну? сдѣлалъ еще усиліе флюсъ.
   -- Ну, теперь и долженъ платить.
   Тутъ фигура и флюсъ дружно захохотали.
   -- Здѣсь господинъ Роговъ остановился? спросилъ юноша.
   -- А вамъ кого? недослышавъ, пустилъ флюсъ вопросъ изъ своей щели.
   -- Рогова, Рогова...
   -- Тута.
   -- Онъ докторъ? спросилъ юноша.
   -- Изъ нихъ, надо быть, прошипѣлъ флюсъ.-- Иванъ, 37-й номеръ, докторъ что ли?
   -- Докторъ, самонастоящій, въ мундирѣ.-- Вонъ пожалуйте но колидору; какъ завернете за уголъ, такъ вторая дверь налѣво: тутъ онъ и будетъ.
   По корридору завернуть за уголъ было не особенно хитро, а отыскать вторую дверь налѣво и того меньше.
   -- Николай Ивановичъ! крикнулъ юноша, вбѣгая въ номеръ.
   Николай Ивановичъ, высокій, уже степенный теперь мужчина, смотрѣлъ на вошедшаго удивленно.
   -- Не узнаю, сказалъ онъ.
   -- Гриша Шишм....
   Но большихъ объясненій и не требовалось: Роговъ уже мялъ бывшаго ученика въ своихъ объятіяхъ.
   -- Гора съ горой не сходятся, бормоталъ онъ, пересылая пословицу многочисленными поцѣлуями:-- а человѣкъ съ человѣкомъ и подавно... или какъ тамъ, чортъ ее знаетъ! поправлялся Николай Ивановичъ, снова засыпая Гришу поцѣлуями.
   У Гриши слезы навернулись на глазахъ.
   -- Батюшка! отецъ родной! Да какъ же? какими судьбами? бормоталъ Николай Ивановичъ, то отходя отъ Гриши на шагъ и любуясь имъ, то крѣпко обнимая.
   -- Совсѣмъ случайно, Николай Ивановичъ.
   -- Ну, садитесь, садитесь. Говорите, говорите -- все, все разсказывайте.
   -- Былъ я, видите, въ этой гостинницѣ, тетка послала меня узнать, не пріѣхалъ-ли тамъ одинъ ее знакомый изъ С.?
   -- Какая тетка? Варвара Петровна? спросилъ Роговъ.
   -- Нѣтъ, другая: сестра отца -- я у нея теперь живу.
   -- Ну, ну! торопилъ Николай Ивановичъ.
   -- Ну, спросилъ я, говорятъ, что нѣтъ этого господина; однако я все-таки посмотрѣлъ на доску, на которую записываютъ пріѣзжающихъ....
   -- И увидѣли мою фамилію?...
   -- И увидѣлъ вашу фамилію, подтвердилъ Гриша.
   -- Нѣтъ, теперь ужь не отвертишься, братъ! захохоталъ Роговъ и, притянувши къ себѣ Гришу, поцѣловалъ его еще нѣсколько разъ:-- Вотъ, вотъ тебѣ за такой дружескій поступокъ!
   Гриша и смѣялся, и плакалъ отъ радости.
   -- Но какъ же ты, Гришенька, здѣсь,.въ Москвѣ-то какъ?
   -- Прежде вы разскажите, вы какъ попали, а потомъ я ужь и сообщу вамъ все по порядку.
   -- Изволь.-- Я здѣсь проѣздомъ, сказалъ Николай Ивааоновичъ:-- пріѣхалъ вчера, уѣзжаю завтра. А ѣду я въ Петербургъ, держать экзаменъ на доктора; служу же въ н--скомъ полку полковымъ докторомъ; живу постоянно въ Малороссіи,-- вотъ и все, что могу наскоро сообщить о себѣ.
   -- Ну, теперь я разскажу объ себѣ,-- проговорилъ Гриша. Живу я здѣсь, въ Москвѣ, съ весны нынѣшняго года, благодаря теткѣ, отцовой сестрѣ, которая вытащила меня изъ родительскаго омута...
   -- На секунду перебью, остановилъ Роговъ Гришу:-- А Саша гдѣ?
   -- Саша умерла.
   -- Какъ умерла? вскочилъ съ мѣста Николай Ивановичъ.
   -- Умерла -- замучили; не вынесла.
   -- Ахъ, подлецы, подлецы! всплеснулъ руками Роговъ.
   -- Ужъ два года, какъ умерла.
   -- Ну, продолжайте, продолжайте, подергалъ Гришу за руку Николай Ивановичъ.
   -- Дѣло, если вамъ его разсказывать по порядку, было вотъ какъ...
   -- По порядку, непремѣнно по порядку все разсказывайте, перебилъ Роговъ.
   -- Ну-съ. Такъ послѣ того, какъ мы съ вами разстались, привезли насъ въ деревню: Сашу, попрежнему, поручили нянькѣ, меня оставили такъ, безъ всякаго присмотра,-- ну, ужь и доставалось же мнѣ отъ отца,-- ужасъ! Нужно вамъ замѣтить, что у отца жила, да и до сихъ поръ живетъ, какая-то госпожа на правахъ хозяйки въ домѣ; эта госпожа, разумѣется, всевозможными способами издѣвалась надъ сестрой, я заступался,-- вотъ изъ-за этого и шла вся катавасія! И шла эта катавасія до послѣдняго времени, до весны нынѣшняго года, потому что когда умерла Саша, барыня стала напирать на меня, я, разумѣется, защищалъ свою шкуру -- меня за это драли.
   -- Даже?! съ негодованіемъ воскликнулъ Роговъ.
   -- Жестоко драли, подтвердилъ Гриша. Но весною случайно пріѣхала въ деревню тетка, вотъ эта самая,-- она-то и сжалилась надо мною, выпросила меня у отца.
   -- Но учили-ли васъ хоть чему нибудь?
   -- Ничему.
   -- Что за злодѣи!-- Ну, деньги были какія-то у васъ, изъ-за которыхъ воевала съ вашимъ отцомъ Варвара Петровна, а?
   -- Кажется, теперь ничего не осталось, замѣтилъ Гриша.
   -- Да вѣдь Варвара же Петровна удерживала у себя что-то?
   -- Отдала и это отцу. Они двадцать разъ ссорились, двадцать разъ мирились, и судятся такъ и до сихъ поръ. Теперь оказывается, что мы-то, дѣти, были во всемъ этомъ дѣлѣ лишь предлогомъ къ тому, чтобы писать въ разныхъ тамъ прошеніяхъ и доносахъ, что "имѣя-де въ виду горькую участь несчастныхъ сиротъ" и проч.-- на самомъ же дѣлѣ игра шла изъ за тѣхъ, денегъ, которыя переходили у нихъ изъ рукъ въ руки.
   -- Вы давно видѣли Варвару Петровну? спросилъ Роговъ.
   -- Года два тому назадъ. Еще сестра была, впрочемъ, жива, такъ отецъ, чтобы заставить Варвару Петровну прекратить какую-то тамъ кляузу, возилъ насъ къ ней на показъ. Сѣдая такая, Варвара-то Петровна, стала; а ужь зла, такъ -- избави Боже!
   -- Ну, Сеничка ея какъ?
   -- Женился.
   -- То есть, она его женила, поправилъ Роговъ.
   -- Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Это-то особенно и сокрушило Варвару Петровну: всѣ дѣла какъ-то стали выскользать у нея изъ рукъ.
   -- Да какъ же онъ могъ самъ жениться?
   -- А вотъ и подумайте. Ужь она его и за-границу посылала провѣтриваться, и мызу тамъ какую-то купила, чтобы отвлечь отъ ненавистной ей невѣстки;-- нѣтъ, ничто не помогло: сохнетъ нашъ Сеничка, да и баста! Дѣлать нечего -- разрѣшила.
   -- Ну, можетъ быть порядочная женщина попалась.
   -- Нѣтъ, какая же порядочная! Разумѣется, между ними-то она выдается уже потому, что посвѣжѣе она ихъ -- жизнь есть въ ней хоть какая нибудь.
   -- Но вѣдь Варвара Петровна была помѣшана на родословныхъ, замѣтилъ Николай Ивановичъ;-- вѣроятно она не допустила въ свой домъ какую нибудь плебейку.
   -- Вотъ это-то, кажется, и горе! Это-то, кажется, и сокрушаетъ Варвару Петровну больше всего: невѣстка-то не только неважнаго рода, но даже, какъ говорятъ, дочь выкрещеннаго еврея, такъ что родственниковъ ея тетка и на глаза къ себѣ не пускаетъ.
   -- Ахъ, дѣла, дѣла! вздохнулъ Николай Ивановичъ.-- Ну, а Михаилъ Аркадьевичъ?
   -- Дядю мнѣ ужасно жалко, сказалъ Гриша.-- Онъ страшно одряхлѣлъ; кажется, оглохъ даже; и ужь ни одного слова никогда отъ него не добьетесь теперь: рычитъ что-то себѣ подъ носъ,-- вотъ и все.
   -- Но какже ученье? ученье-то какже, милый другъ?
   -- Да учусь по немножку: въ будущемъ году думаю попробовать сдавать экзаменъ въ университетъ.
   -- И дѣло, Гришенька, и дѣло... Чортъ съ ними со всѣми этими извергами и со всѣми ихъ деньгами, -- ужь если на то пошло! Ужь если приходится своимъ горбомъ всего добиваться, такъ и этимъ путемъ добьемся! Мы-ли съ вами не богатыри! насъ ли съ вами удивишь какой нибудь работой, какими нибудь препятствіями! а?!...
   Николай Ивановичъ вскочилъ со стула, крѣпко потрясъ Гришу за плечи и потомъ, взявши его подъ руку, зашагалъ, зашагать вмѣстѣ съ нимъ по комнатѣ.
   До поздней ночи шла эта дружеская бесѣда.

Михаилъ Вороновъ.

"Дѣло", NoNo 6--7, 1869

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru