Lib.ru/Классика: Волынский Аким Львович. Критика

КРИТИКА И БИБЛІОГРАФІЯ.

Л. Н. Толстой. Сочиненія, T. XIV. Москва, 1895 г.

Въ послѣднемъ томѣ сочиненій гр. Толстого напечатана небольшая замѣтка, появившаяся раньше въ сборникѣ "Починъ" и представляющая аллегорическую полемику Толстого съ русскими критиками его литературно-проповѣднической дѣятельности. Въ формѣ трехъ притчъ онъ правдиво и задушевно рисуетъ свое положеніе въ современной печати, встрѣтившей грубымъ и задорнымъ осужденіемъ его завѣтныя убѣжденія, выраженныя, по обыкновенію, просто, ясно, доступно для читателей разнороднѣйшихъ житейскихъ профессій и умственныхъ привычекъ. Въ самомъ разгарѣ журнальной борьбы съ реакціонными силами, борьбы, ведущейся въ опредѣленномъ направленіи и по опредѣленному шаблону, слово Толстого прозвучало неожиданно, непримиримо какъ по отношенію къ тому, съ чѣмъ враждовали такъ называемые либеральные дѣятели эпохи, такъ и по отношенію къ случайнымъ, по существу буржуазнымъ пріемамъ самихъ либераловъ. Движеніе, которое кипѣло на поверхности русской общественной жизни, но не захватило ея внутреннихъ основъ, не увлекло въ борьбу ея духовныхъ силъ, встрѣтилось съ движеніемъ иного порядка, пробившимся изъ глубины народнаго сознанія и стремящимся передѣлать, переработать и осмыслить по новому старые протестантскіе элементы. Могучій идейный талантъ Толстого, долгое время не выступавшій изъ сферы чисто художественнаго творчества, вдругъ прорвался въ откровенной личной исповѣди и, сокрушая правильныя, стройныя формы, присущія искусству, закрутился бурнымъ вихремъ, поднимая и разбрасывая по всѣмъ направленіямъ безчисленное множество старыхъ и новыхъ, вѣчныхъ и временныхъ вопросовъ. По натурѣ постоянно склонный къ сложнымъ, идейнымъ задачамъ, человѣкъ, всегда носившій въ душѣ живого Бога. Толстой не могъ не признать ничтожными, мертвыми полемическія ухищренія поверхностныхъ людей, выбросившихъ изъ борьбы высшіе принципы, отвернувшихся отъ тѣхъ вопросовъ, которые одни могли-бы вызвать къ жизни лучшія способности и стремленія человѣческой натуры. Въ русскомъ обществѣ не было до сихъ поръ писателя, который съ такою суровостью откинулъ-бы отъ себя грубыя орудія обоихъ воюющихъ лагерей, который съ такою безпощадностью осудилъ-бы историческіе предразсудки однихъ, растлѣвающіе компромиссы другихъ. Въ пестрой толпѣ шумно препирающихся противниковъ, сбивающихъ другъ друга съ позицій и постоянно сбивающихся съ намѣченныхъ путей, придумывающихъ фальшивыя, искусственныя или одностороннія доказательства для оправданія своихъ исходныхъ положеній, Толстой явился настоящимъ поборникомъ за правду въ ея лучшихъ, разумнѣйшихъ, а не историческихъ только, не условныхъ выраженіяхъ. И люди, сбиваемые съ привычнаго пути его правдивымъ и неслыханно-смѣлымъ словомъ, тотчасъ-же набросились на него, какъ на своего врага, съ тѣми самыми орудіями, которыя онъ окончательно осудилъ, какъ несовершенныя для борьбы съ какими-бы то ни было врагами,-- съ наивно-злобными упреками за то, что онъ захотѣлъ идти своимъ собственнымъ путемъ, не считаясь съ общепризнанными уставами, не поддерживая своимъ участіемъ героевъ буржуазно-либеральной компаніи. Не подготовленные къ осмысленной, чисто логической критикѣ системъ, въ которыхъ отвлеченные философскіе и религіозные вопросы непосредственно сплетаются съ вопросами культуры и общественной жизни, представители передовой журналистики стали придираться къ мелкимъ, второстепеннымъ противорѣчіямъ страстной и порывистой мысли Толстого, пошловато уязвляя его за непослѣдовательность въ его личной, практической дѣятельности, назойливо и безтактно вторгаясь въ самыя интимныя сферы его жизни. Никто не вникъ въ самое существо его новыхъ произведеній, никто не разобрался въ его основныхъ теоретическихъ положеніяхъ, никто даже не далъ себѣ труда, выступая съ отвѣтственными опроверженіями, точно формулировать его главныя мысли такъ, чтобы это отвѣчало его настоящимъ намѣреніямъ. Заинтересованные въ оправданіи своихъ методовъ агитаціи, русскіе журналисты но только не сочли своимъ долгомъ добросовѣстно передать публикѣ, нѣсколько отдаленной отъ подлинныхъ словъ писателя, истинный смыслъ и духъ его философской и публицистической дѣятельности, но даже не постѣснялись забросать клеветой эту возвышенную личность, рѣзко выступающую на мутномъ фонѣ русской современности, среди безсильныхъ карликовъ отечественнаго утилитаріанизма и консерватизма. Но Толстой до послѣдняго времени никогда не вступалъ въ явную полемику съ своими многочисленными врагами. Продолжая свое дѣло, углубляясь въ вопросы религіи и морали и изъ глубины своей могучей умственной работы постоянно вынося на свѣтъ все новыя и новыя доказательства и смѣлыя идеи, онъ не останавливался, да и не могъ остановиться на случайныхъ возраженіяхъ, выраженныхъ съ дипломатическимъ разсчетомъ обойти существо предмета и во что бы то ни стало отстоять какой-нибудь кружковый флагъ, безсильную партійную програму. Движеніе идей, возбужденное страстнымъ перомъ Толстого, должно было наростать съ теченіемъ времени, по силѣ его органической, внутренней крѣпости, а встрѣчныя теченія, идущія изъ Европы, новыя вѣянія въ умственной атмосферѣ всего міра, несли поддержку тому моральному броженію, которое вскрылось въ русской жизни, благодаря его освободительному слову. Буржуазный либерализмъ, совершенно застывшій въ своемъ развитіи, обезсиленный однообразіемъ и идейной бѣдностью своихъ аргументовъ, расплескавшись и разбрызгавшись широко по поверхности, сталъ высыхать. Стало замѣтнѣе, что въ борьбѣ со зломъ либеральной полемикой можно добиться очень немногаго. Стала чувствоваться потребность въ болѣе глубокомъ, научно-философскомъ пониманіи жизни, которое соединило-бы дѣятелей знанія, искусства и практическихъ нуждъ для неутомимой работы надъ высшими задачами человѣческаго существованія. Накидываясь на сухое политиканство, лишенное руководящихъ моральныхъ основъ, на педантическую науку, постоянно теряющую изъ вида конечную, возвышенную цѣль знанія и развитія, на искусство, работающее въ сумеркахъ вульгарныхъ понятій и низменныхъ страстей, Толстой шелъ навстрѣчу этой жгучей потребности эпохи -- найти объединяющія основы для всякой человѣческой дѣятельности. Во всемъ, что онъ писалъ въ послѣдніе годы, нельзя не видѣть движенія настоящихъ прогрессивныхъ идей, идущихъ на смѣну изсушающему эмпиризму недавняго прошлаго. Въ мятущейся энергіи, съ которой Толстой торопится отмѣтить печатью своей мысли всѣ текущіе вопросы, чувствуется напряженіе массовыхъ силъ, сконцентрированныхъ въ немъ, какъ въ самомъ чуткомъ выразителѣ общественныхъ потребностей настоящаго времени.

И вотъ, какъ-бы утомившись молчаніемъ, которымъ онъ обходилъ критику своихъ послѣднихъ произведеній, Толстой въ "Трехъ притчахъ" даетъ прямое объясненіе по поводу своей дѣятельности. Его обвиняли въ проповѣди пассивности. Щеголяя передъ нимъ соціальною скорбью, журналисты буржуазно-либеральнаго направленія не безъ наглости издѣвались надъ его кривотолкованіемъ христіанства, положеннымъ въ основаніе его ученія о непротивленіи. Толстой отвѣчаетъ этимъ людямъ въ немногихъ словахъ, поражающихъ своей простотой. Съ нимъ случилось нѣчто странное. Его стали обвинять въ томъ, что, проповѣдуя "непротивленіе", онъ готовъ сочувствовать злу и примириться съ насиліемъ. Онъ говорилъ, что но ученію Христа вся жизнь человѣка есть борьба со зломъ, противленіе, злу разумомъ и любовью, но что изъ всѣхъ средствъ борьбы "Христосъ исключаетъ одно неразумное средство противленія злу насиліемъ",-- и слова его были поняты превратно, несогласно съ его многочисленными объясненіями и иллюстраціями. Онъ подвергъ откровенной критикѣ тотъ товаръ, который обращается на умственномъ базарѣ подъ видомъ науки и искусства, и всѣ стали ухать и кричатъ на него, внушая толпѣ, что онъ это дѣлаетъ по неучености, по неумѣнью обращаться съ такими высокими предметами. Онъ обрушился не на истинную науку или искусство, а на то, что можетъ быть названо ихъ фальсификаціями, на то, что вноситъ отраву въ умственную жизнь людей, и, не возражая ему по существу, его прокричали обскурантомъ, врагомъ образованія. Вотъ что случилось съ нимъ но отношенію къ наукѣ и искусству нашего времени,-- съ нимъ, всю жизнь посвятившимъ наукѣ и искусству. Онъ сталъ доказывать людямъ, что дѣла ихъ пусты и зловредны, что, не соображая "но солнцу или по звѣздамъ", куда имъ держать направленіе, они забрели "въ темный лѣсъ рабочаго вопроса и въ засасывающее болото не могущихъ имѣть конца вооруженій народовъ",-- и всѣ сразу разсердились, обидѣлись и поспѣшили заглушить его одиночный голосъ дружнымъ и дешевымъ либеральнымъ шиканьемъ. Одинъ талантливый профессоръ, авторитетный въ вопросахъ судебной справедливости, подъ живымъ впечатлѣніемъ извѣстной статьи Толстого, еще не вникнувъ въ ея глубокое содержаніе, въ своей вступительной лекціи съ каѳедры бросилъ въ него полемическую стрѣлу, отмѣтивъ передъ студентами появленіе многознаменательной статьи о "ничего-недѣланіи". И молва подхватила это крылатое слово въ качествѣ новаго варіанта, хорошо выражающаго затаенную тенденцію ученія о "непротивленіи". Повидимому, молва эта дошла и до Толстого, и онъ откликнулся на нее съ горечью человѣка, который, употребивъ всѣ усилія на то, чтобы представить свои мысли въ самыхъ популярныхъ выраженіяхъ, долженъ убѣдиться въ томъ, что между нимъ и читающей публикой накапливаются мучительныя, тягостныя недоразумѣнія.

Такъ объясняется Толстой съ обществомъ по поводу рецензій о немъ въ русскихъ журналахъ и газетахъ. Но это краткое, сердечно написанное объясненіе, которое должно было-бы примирить съ нимъ всѣ прогрессивные элементы, вызываетъ въ нашихъ буржуазно-либеральныхъ органахъ только новые взрывы пошлаго глумленія, съ траги-комическимъ надрывомъ тенденціознаго лганья, съ ноздревской распущенностью въ обращеніи съ важными личными признаніями. Въ газетномъ фельетонѣ, предназначенномъ жить не болѣе одного дня, г. Скабичевскій, только-что признавъ теоретическую правоту Толстого, безсмысленно обвиняетъ его въ непониманіи различія между желаемымъ, идеальнымъ и настоящимъ и называетъ при этомъ его мысли наивными, младенческими мечтаніями. Рецензенты и критики "Русскаго Богатства", судя о другихъ по себѣ, на основаніи собственныхъ, нѣсколько болѣзненныхъ, лихорадочныхъ настроеній, усматриваютъ въ притчахъ Толстого продуктъ самолюбиваго озлобленія и, съ нервической веселостью прохаживаясь насчетъ неравнодушія Толстого къ литературнымъ сужденіямъ о немъ, снисходительно назидаютъ его въ необходимости правдиваго, искренняго отношенія къ себѣ и къ людямъ. Наконецъ, "Міръ Божій", повторяя въ поученіе юношеству аффектированныя разсужденія "Русскаго Богатства", въ совершенно бездарныхъ, почти безсвязныхъ фразахъ тоже пытается представить въ жалкомъ, комическомъ видѣ серьезное, искреннее, проникнутое тонкой горечью заявленіе Толстого.

Такъ проходитъ правда въ жизнь. Ведя трудную борьбу съ отживающими историческими наслоеніями, она должна еще пробиться сквозь консервативныя привычки людей, бывшихъ нѣкогда передовыми и ведшихъ за собою общество. Она вынуждена бороться на два фронта, ни съ кѣмъ не вступая въ компромиссы, ни въ комъ не ища поддержки.

А. Волынскій.

А. Г. Рубинштейнъ. Біографическій очеркъ (1829--1894) и музыкальныя лекціи (курсъ фортепьянной литературы 1888--1889) Спб. 1895. С. Кавосъ-Дехтеревой.

Личность, выбранная г-жей Дехтеревой для біографіи, настолько крупна и замѣчательна, играла настолько выдающуюся роль въ исторіи музыкальнаго и эстетическаго развитія русскаго общества, лекціи по исторіи фортепьянной литературы (приложенныя къ книгѣ г-жи Кавосъ-Дехтеревой) такого крупнаго художника, каковъ былъ Рубинштейнъ, настолько возбуждаютъ интересъ, что желаніе познакомиться съ трудомъ г-жи Кавосъ-Дехтеревой должно появиться у многихъ лицъ, интересующихся музыкальной критической литературой. Книга заключаетъ въ себѣ собственно три отдѣла: а) біографо-фактическій, b) критическій, с) музыкальныя лекціи А. Г. Рубинштейна по исторіи фортепьянной литературы.

Разсматривая первый отдѣлъ, мы видимъ, что въ немъ есть извѣстная полнота, но съ одной стороны эта полнота граничитъ иногда у г-жи Кавосъ-Дехтеревой съ мелочностью, а съ другой стороны эта полнота -- чисто фактическаго свойства и не имѣетъ ничего общаго съ законченностью, какую мы должны требовать отъ біографіи. Такъ г-жа Кавосъ-Дехтерева очень охотно и подробно сообщаетъ программы празднествъ въ честь Рубинштейна по случаю его юбилея, сообщаетъ совершенно не относящіеся къ дѣду факты, вѣрнѣе анекдоты, сообщаетъ кому, когда и какъ посвящена какая-нибудь маленькая вещь Рубинштейна,-- но съ другой стороны у ней нѣтъ много такого, чего мы въ правѣ требовать отъ серьезной біографіи. Факты собраны и размѣщены въ книгѣ безъ всякой системы, въ ней не видно широкой исторической точки зрѣнія, которая помогла-бы автору многое выяснить, а не только фактически излагать. Рубинштейнъ не могъ явиться у насъ, какъ deus ex machina; были-же условія, которыя подготовили появленіе такого крупнаго дѣятеля. Музыкальная Россія, при появленіи Рубинштейна, давала себя знать и въ внезапномъ расцвѣтѣ національнаго творчества (Глинка и Даргомыжскій) и въ частныхъ музыкальныхъ кружкахъ, изъ которыхъ балакиревскій кружокъ выдѣлялся по высокому музыкальному развитію своихъ членовъ. Если къ этому присоединить изобиліе дилетантовъ (при чемъ русскій дилетантизмъ въ лицѣ графа Віельгорскаго и Львова удостоился одобренія такихъ замѣчательныхъ художниковъ, какъ Шуманъ и Берліозъ) и небывалый наплывъ тридцатыхъ, сороковыхъ я пятидесятыхъ годахъ въ Россію иностранныхъ музыкантовъ, то все это ярко изобразитъ силу музыкальныхъ потребностей Россіи даже и въ то время. Заслуга Рубинштейна въ томъ, что онъ сформировалъ эти разбросанныя музыкальныя силы Россіи, образовалъ ихъ, а не въ томъ, что онъ создалъ ихъ. Далѣе Рубинштейну приходилось имѣть сношеніе не съ одной только публикой; онъ жилъ въ музыкальной атмосферѣ, въ періодъ разгара самой страстной борьбы между русскими музыкальными партіями. Каковы были эти партіи, каково было отношеніе къ нимъ Рубинштейна, принадлежалъ-ли онъ къ какой-либо изъ нихъ, біографія Рубинштейна, составленная г-жей Кавосъ-Дехтеревой, не даетъ понять почти ни единымъ словомъ, и ограничивается относительно этого самыми незначительными намеками.

Но что въ особенности должно быть подчеркнуто, такъ это тонъ изложенія, тотъ безконечно хвалебный ѳиміамъ, воскуряемый Рубинштейну, который чувствуется въ каждой строчкѣ сочиненія. Г-жа Кавосъ-Дехтерева слишкомъ довѣрчива къ сообщеніямъ постороннихъ лицъ, слишкомъ мало провѣряетъ критически факты. Нѣсколько недовѣрчиво слѣдуетъ отнестись къ разсказу, что Листъ холодно отнесся къ Рубинштейну, когда послѣдній въ сороковыхъ годахъ пріѣхалъ къ нему въ Вѣну за поддержкой (стр. 14 и 15). Прежде всего этому логически немного противорѣчитъ приводимый г-жей Кавосъ-Дехтеревой разсказъ о томъ, что однажды Листа, приведенный въ восторгъ игрою юнаго Рубинштейна (дѣло было въ 1840 году), на одномъ вечерѣ въ парижскомъ салонѣ Герца, взялъ Рубинштейна на руки и сказалъ: "Der wird der Erbe meines Spiels" (стр. 9). Слѣдовательно, Листъ нѣсколько времени только тому-назадъ восхищался Рубинштейномъ. Что-же могло измѣнить его взглядъ на Рубинштейна? Кромѣ того, нужно помнить отношенія Листа къ другимъ начинавшимъ артистамъ, отношенія его къ Вагнеру, котораго онъ снабжалъ деньгами, рекомендаціями и т. д., къ Шопену и др., чтобы весьма скептически отнестись къ факту, приводимому г-жей Кавосъ-Дехтеревой. При этомъ едва-ли могло быть мѣсто для холодности между тогда уже знаменитымъ Листомъ и тогда только начинавшимъ свою дѣятельность Рубинштейномъ. Впослѣдствіи ихъ отношенія дѣйствительно носили натянутый характеръ, чему не мало способствовали такія выходки Рубинштейна, какъ напримѣръ выѣздъ изъ одного нѣмецкаго города въ тотъ день, когда должны были исполняться сочиненія Листа и т. д. Листъ платилъ не той монетой: онъ дѣлалъ транскрипціи рубинштейновскихъ вещей, дирижировалъ его произведеніями ("Потерянный рай" и др.) и т. п.

Критическая часть книги -- самая слабая. Нечего и говорить, что здѣсь не найдешь анализа элементовъ творчества Рубинштейна. Анализъ замѣняется почти простымъ перечнемъ произведеній Рубинштейна, перечнемъ, сопровождаемымъ восклицательными знаками и общими мѣстами. Въ книгѣ безполезно было-бы искать и синтеза какихъ-нибудь общихъ выводовъ, къ которымъ могъ-бы придти авторъ. Г-жа Кавосъ-Дехтерева не призвала себѣ на помощь и сравнительнаго метода; почти нѣтъ ни одного сравненія Рубинштейна съ какимъ-нибудь другимъ композиторомъ (за исключеніемъ Бетховена!). Послушайте, что авторъ говоритъ о Рубинштейнѣ -- композиторѣ. "Онъ не только никогда не гонялся за легкимъ успѣхомъ, не подчинялся "модѣ", не потворствовалъ кружковщинѣ и пристрастной критикѣ, но онъ даже безсознательно никогда никому не подражалъ. Бетховенъ, котораго онъ боготворилъ, Бахъ, предъ которымъ преклонялся, Шопенъ, котораго безконечно любилъ, и Шубертъ, съ которымъ такъ охотно мечталъ, не наложили своей печати ни на одно его произведеніе" (стр. 61)... Онъ даже безсознательно никогда никому не подражалъ! А мы привыкли думать, что даже и такіе геніальные композиторы, какъ Бетховенъ, Шуманъ и др. начинали съ подражанія, хотя-бы безсознательнаго, своимъ великимъ предшественникамъ. Однако, если бы г-жа Кавосъ-Дехтерева хорошенько вникла въ произведенія Рубинштейна, то она нашла-бы въ нихъ и большую дозу Мендельсона (фортепьянный концертъ D--moll и др. мелкія вещи; "Иванъ Грозный",-- наконецъ, сама фактура сочиненій Рубинштейна), извѣстную дозу "плохого" Чайковскаго (оркестровыя вещи Рубинштейна), Шопена (мелкія фортепьянныя вещи) и даже попытки дотянуться до Бетховена (Драматическая симфонія). Безусловно отрицать нельзя, что Рубинштейну удалось выработать свой стиль, свою физіономію. Но отъ этого до утвержденія г-жи Кавосъ-Дехтеревой цѣлая пропасть, мостъ черезъ которую опасно перекидывать.

Иногда критика г-жи Кавосъ-Дехтеревой носитъ чисто импрессіонистскій характеръ: одинъ, два, штриха -- ' и картина готова. Иногда, она старается облечь ее въ покровъ какой-то загадочности. Такъ оказывается, что простой сборникъ безпритязательныхъ фортепьянныхъ пьесъ Рубинштейна, сборникъ, озаглавленный "Каменный островъ", "напоминаетъ" г-жѣ Кавосъ-Дехтеревой "entourage великой княгини Елены Павловны, все то симпатичное время свѣтлыхъ упованій и надеждъ". Можно себѣ составить достаточное представленіе объ "оперной критикѣ" г-жи Кавосъ-Дехтеревой, если сказать, что она ничто иное, какъ указаніе датъ постановокъ рубинштей невскихъ оперъ въ разныхъ мѣстахъ, въ перемежку съ обычными у г-жи Кавосъ-Дехтеревой восклицательными знаками и другими признаками непосредственнаго упоенія. Пока г-жа Кавосъ-Дехтерева отдѣлывается общими мѣстами и загадочной или "непосредственной" критикой, дѣло еще, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, обстоитъ кое-какъ благополучно: для непосвященнаго въ музыкальное искусство, "критика" ея можетъ, пожалуй, показаться дѣйствительной критикой. Совсѣмъ другое дѣло, когда г-жа Кавосъ-Дехтерева пытается затронуть въ своей критикѣ дѣйствительно музыкальные элементы, или поставить для разрѣшенія такіе важные вопросы, какъ напр. націонализмъ въ искусствѣ. Тогда обнаруживается ея полная критическая несостоятельность. Тогда она доходитъ до такихъ выводовъ, что въ музыкальной картинѣ Рубинштейна "Иванъ Грозный" -- "характеръ дикой опричнины, этого печальнаго явленія нашей исторіи, общія темы на русскіе мотивы и наконецъ заупокойная -- необыкновенно ярко охарактеризованы и даютъ намъ одно изъ интереснѣйшихъ произведеній А. Г. въ выдержанномъ національномъ стилѣ". Странно это слушать про рубинштейновскаго "Ивана Грознаго", въ которомъ каждая строчка пропитана Мендельсономъ.

Что касается до лекцій по исторіи фортепьянной литературы Рубинштейна, то прежде всего это -- не строго-научныя лекціи, а почти простой списокъ именъ, произведеній и краткихъ характеристикъ или опредѣленій, при чемъ эти опредѣленія рѣже касаются всей личности автора, чѣмъ отдѣльныхъ его произведеній. Ни группировки, ни характеристики направленій, ни общихъ выводовъ, ни попытки объясненія причинъ смѣны различныхъ музыкальныхъ теченій мы не видимъ у Рубинштейна. Поэтому лекціи Рубинштейна намъ интересны главнымъ образомъ потому, что это -- лекціи Рубинштейна, мнѣнія Рубинштейна, и сравнительно меньше потому, что это лекціи Рубинштейна по фортепьянной литературѣ. Тѣмъ не менѣе необходимо замѣтить, что нѣкоторыя попытки болѣе широкой постановки вопроса, стремленія научно обосновать фактъ и связать рядъ явленій одною общею мыслью у Рубинштейна безусловно были, но эти попытки и стремленія не доросли у него до стройной системы и до метода.

Если просмотрѣть его лекціи, то сейчасъ видно, что Рубинштейнъ читаетъ для того, чтобы нѣсколько разъ повторить свои восторженныя восклицанія предъ извѣстною музыкальною вещью и чтобы сыграть ее, а играетъ для того, чтобы дать себѣ матеріалъ для обобщеній и выводовъ. Рубинштейна не столько занимаетъ историческая смѣна музыкальныхъ идей, сколько непосредственное наслажденіе фугой "бывшаго" Баха, сонатой "бывшаго" Бетховена и т. д. Но за всѣмъ тѣмъ необходимо признать, что языкъ Рубинштейна въ высшей степени оригинальный, лаконичный и сильный, что умъ и остроуміе были не послѣдними качествами Рубинштейна, что его нѣкоторыя частныя характеристики композиторовъ и произведеній очень мѣтки, образны и иногда новы. Къ числу мѣткихъ характеристикъ мы отнесемъ характеристики композиторовъ Шуберта и Мендельсона. Вотъ первая изъ нихъ. Шубертъ "жилъ въ то-же время, въ томъ-же городѣ, какъ и Бетховенъ, но не имѣлъ съ нимъ никакого сношенія. Бетховенъ вращался въ высшемъ обществѣ, Шубертъ -- въ среднемъ и даже -- низшемъ. Онъ любилъ жить въ кофейняхъ, въ Пратерѣ, въ обществѣ венгерскихъ цыганъ. Въ своей музыкѣ онъ далъ намъ лиризмъ въ высшей его степени. Бетховенъ ввелъ насъ за облака, но мы не увидали неба. Шубертъ опустилъ насъ на землю, но вмѣстѣ съ тѣмъ доказалъ, что и на землѣ можно хорошо жить. Его форма не всегда изящна. Его модуляціи интересны, драматизмъ мотива чудный. Онъ богъ мелодіи XIX столѣтія, какъ Моцартъ ея богъ XVIII столѣтія" (217).

Вотъ какую характеристику даетъ Рубинштейнъ Мендельсону (стр. 228): "Мендельсонъ слишкомъ придерживался красоты формы, причиной этому была среда, гдѣ онъ жилъ. Онъ былъ сынъ богатаго банкира и получилъ въ Берлинѣ очень хорошее классическое образованіе. Онъ и писалъ очень образованно, но у него не было порывовъ, которые доводили романтиковъ до безпорядочности даже въ одеждѣ, заставляли ихъ сидѣть въ кофейняхъ, пить пиво и проклинать весь свѣтъ. Онъ постоянно находился въ греческомъ мірѣ и потому не могъ не преклоняться предъ формой, которая дѣлается у него почти манерой".

Къ сожалѣнію, лекціи по фортепьянной литературѣ новаго времени (Шуманъ, Шопенъ, Листъ) не отличаются у Рубинштейна тѣми-же качествами: именно, чѣмъ болѣе Рубинштейнъ подвигается къ новому времени, тѣмъ болѣе онъ теряетъ эти качества, тѣмъ болѣе онъ становится не способнымъ понять новыя стремленія въ искусствѣ. По духу Рубинштейнъ всецѣло дитя стараго, классическаго вѣка. Брюжжаніе "классика" на новое слышится у Рубинштейна даже и тогда, когда онъ говоритъ о Бахѣ. "Нынче выдумали какую-то безконечную мелодію -- вотъ она, эта безконечная мелодія (14-я фуга Баха). Она въ этомъ "Préludé" ("préludé" къ 14-й фугѣ), но не въ нынѣшнихъ" (стр. 178). Подобный-же консервативный тонъ слышится и въ слѣдующемъ мнѣніи Рубинштейна. "Кромѣ Баха", говоритъ онъ, "только одинъ Бетховенъ внесъ въ нее (музыку) душевный звукъ. Прежде была сердечность, но этика является только у Бетховена". Остается спросить: а Шопенъ, Шуманъ, Кюи, Чайковскій, Григъ и др? Неужели у нихъ нѣтъ "душевнаго звука"? Странно къ музыкѣ примѣнять "этику", но что касается "душевнаго звука", то неужели Chants polonais, прелюды и мазурки Шопена не душевны, не "душевна" "Kreisleriana" и др. вещи Шумана и т. д.? Намъ кажется, что ужъ если сравнивать названныхъ композиторовъ съ Бетховеномъ, то въ Бетховенѣ окажется всего менѣе "душевности" при доминированіи другихъ элементовъ: глубины, силы, величія и т. д. Ярымъ и классическимъ консерватизмомъ Рубинштейна и объясняется, почему онъ не включилъ Шумана въ число своихъ "боговъ", и почему онъ такъ сурово и несправедливо отнесся къ Листу, этому геніальному представителю и поборнику новыхъ путей въ музыкальномъ искусствѣ.

Шопену Рубинштейнъ поетъ цѣлые диѳирамбы; Шопена Рубинштейнъ включилъ въ число своихъ "пяти" (боговъ); Шопена Рубинштейнъ называетъ "геніемъ своего инструмента". Но все-тани необходимо признать, что съ одной стороны оцѣнка внѣшней фактуры Шопена не всегда отличается у Рубинштейна доказательностью, а съ другой,-- что Рубинштейнъ мало оцѣнилъ или вѣрнѣе совсѣмъ не оцѣнилъ такія произведенія Шопена, въ которыхъ "новый духъ" уже давалъ себя сильно знать.

Наконецъ -- Листъ, этотъ могучій художникъ, поведшій искусство въ своихъ симфоническихъ поэмахъ "къ новымъ берегамъ", этотъ великій творецъ "Пляски смерти" (Todtentanz), Мееисто -- вальсовъ, не говоря уже объ его творчествѣ въ другихъ областяхъ, объ его "Орфеѣ" и "Prйludйs", "Большой Мессѣ" и "Св. Елизаветѣ", эта глубокоубѣжденная, высокочестная личность -- какой характеристики онъ удостоился отъ Рубинштейна? Исторія должна сохранить слова Рубинштейна о Листѣ, какъ великое отрицательное явленіе. Можно не соглашаться съ принципами и взглядами Листа, можно не любить произведеній Листа, но чтобы назвать Листа "карикатурою" и "комедіантомъ! на это нужно имѣть сильныя доказательства. Почему Листъ карикатура? Почему Листъ комедіантъ? На это намъ не даетъ отвѣта ни книга Рубинштейна "Музыка и ея представители", ни его лекціи. Та нѣкоторая художественная аффектація, которая замѣчается иногда у Листа, тѣсно связана съ самой музыкальною личностью Листа и подчасъ и составляетъ его главную прелесть; кромѣ того, она вовсе не препятствуетъ проявленію другихъ элементовъ творчества у Листа: глубокой искренности, теплоты и иногда даже геніальной простоты. Что намъ за дѣло, что Листъ иногда художественно позируетъ, если это позированіе сопровождается у него дивной музыкой, дивными гармоническими чисто-листовскими переходами и если и въ аффектаціи онъ искрененъ и творчество его согрѣто вдохновеніемъ?

Русская школа блистаетъ своимъ отсутствіемъ въ лекціяхъ Рубинштейна, какъ будто-бы этой школы никогда и не было, какъ будто Балакиревъ не написалъ своего "Исламея", Кюи свои "Tйnиbres et lueurs", "Miniatures" и сюиту "А Argenteau", Лядовъ "Бирюльки", "Intermezzi" и "Arabesques"! Быть можетъ Рубинштейномъ руководилъ въ данномъ случаѣ его принципъ "De vivis nihil nisi bene" ("Музыка и ея представители", стр. 139). Быть можетъ ему не хотѣлось "дразнить гусей"; быть можетъ онъ отрицалъ и самое существованіе этой школы -- трудно сказать: Рубинштейнъ объ этомъ не говоритъ нигдѣ подробно.

Во всякомъ случаѣ Рубинштейнъ интересная историческая фигура. Въ сужденіяхъ ему иногда недоставало законченности, послѣдовательности и широты, въ своихъ стремленіяхъ онъ былъ представитель прошедшаго, а не настоящаго и будущаго, но зато онъ думалъ побѣдить и побѣждалъ мѣткостью отдѣльныхъ характеристикъ, отдѣльныхъ наблюденій, поэтическими и образными сравненіями, интересными экскурсіями въ область культурно-историческихъ параллелей и всѣмъ могучимъ обаяніемъ своей артистической личности. Помимо многихъ прямыхъ достоинствъ его лекцій, уже важна та просвѣтительная, интеллигентная струя, которая имъ вносилась въ среду русскихъ музыкантовъ, важна попытка до нѣкоторой степени научной постановки музыкальныхъ вопросовъ, важна, наконецъ, та его всепоглащающая любовь къ "нашему дорогому искусству", которою дышитъ каждое мѣсто его "лекцій", любовь, которая въ его дѣятельности двигала горами, заставляла его отдавать искусству всѣ свои могучія силы, и которая принесла столько благодѣтельныхъ результатовъ для эстетическаго развитія русскаго общества.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 7, 1895

Оставить комментарий Волынский Аким Львович (bmn@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 25/04/2016. 30k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Л. Н. Толстой. Сочинения, T. XIV. Москва, 1895 г. А. Г. Рубинштейн. Биографический очерк (1829-1894) и музыкальные лекции (курс фортепьянной литературы 1888-1889) Спб. 1895. С. Кавос-Дехтеревой.

Волынский Аким Львович Критика

Волынский Аким Львович
Критика