Lib.ru/Классика: Волынский Аким Львович. Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Въ теченіи настоящаго года въ "Русской Мысли" печатался романъ Генриха Сенкевича "Безъ догмата", вышедшій теперь отдѣльнымъ изданіемъ. Романъ заслуживаетъ всеобщаго вниманія -- по своимъ литературнымъ достоинствамъ и по той мысли, которая вложена въ него авторомъ. Г. Сенкевичъ писатель очень талантливый. Въ его литературныхъ пріемахъ видѣнъ сильный умъ, въ обработкѣ и выборѣ сюжета -- свободный художникъ съ чуткими нервами, съ тонкимъ, аристократическимъ вкусомъ. Польскій романистъ владѣетъ превосходнымъ языкомъ -- прозрачнымъ, легкимъ и, гдѣ нужно, страстнымъ, острымъ. "Безъ догмата" волнуетъ чувство яркостью красокъ, смѣлостью анализа. Авторъ знаетъ хорошо жизнь и вдоль и поперекъ изучилъ современнаго человѣка съ его нервозною организаціею, съ его измученною душою... Была буря, гроза загнавшая героя современности подъ мирную кровлю домашняго очага. Жизнь съ улицы перешла во внутреннее я, туда, гдѣ копошатся чувства, мысли, воля. Жизнь мѣняется съ такою удивительною быстротою: какія богатыя картины чередуются другъ съ другомъ, какія различныя волненія и настроенія овладѣваютъ человѣкомъ въ разные моменты. Вчера гроза, сегодня -- тихая, спокойная жизнь, такъ сказать, въ личныхъ предѣлахъ, въ неподвижной рамкѣ чисто внутреннихъ интересовъ. Вчера шумные крики увлеченія, сегодня -- тихое раздумье, философское сомнѣніе. Въ романѣ г. Сенкевича много истинно современныхъ красокъ. Авторъ знаетъ настоящую болѣзнь вѣка и его "современный романъ" полонъ дѣйствительной жизни, дѣйствительной, а не сочиненной психологіи. По всему роману г. Сенкевича протянулась яркая философская тенденція, обличающая въ авторѣ гибкій складъ души и способность откликаться на нѣжнѣйшія, чуть-чуть пробивающіяся движенія общественной мысли. "Безъ догмата" -- тенденціозное произведеніе въ лучшемъ смыслѣ слова. Но тенденція у г. Сенкевича чрезвычайно широкая и какъ-бы отрѣзанная отъ всего, что случайно, отъ всего, что не имѣетъ принципіальнаго значенія. Въ основу "Безъ догмата" положена мысль чисто гуманитарная, широкая любовь къ человѣку, потерявшему точку опоры и нужное душевное равновѣсіе. Каждая эпоха имѣетъ своихъ героевъ: герой современности -- Леонъ Плошовскій, человѣкъ ума и таланта, но безъ твердаго, устойчиваго принципа, безъ неподвижной нравственной и философской основы. Жизнь -- загадка. Жизнь -- безконечный лабиринтъ, выходъ изъ котораго лежитъ только черезъ высокое отвлеченіе философскаго идеала. У Леона Плошовскаго, главнаго героя романа г. Сенкевича, есть только одинъ принципъ -- любовь, одно убѣжденіе -- жизнь страстями. Леонъ Плошовскій диллетантъ жизни и спеціалистъ любви...

Прослѣдимъ романъ съ начала до конца -- тѣмъ болѣе, что, какъ уже сказано, "Безъ догмата" произведеніе чрезвычайно талантливое, изобилующее страницами съ истинно художественными достоинствами. Романъ написанъ въ формѣ дневника отъ имени главнаго героя. Леонъ Плошовскій рѣшился писать дневникъ но совѣту своего товарища и пріятеля, Юзефа Снятыньскаго. Снятыньскій придаетъ огромное значеніе дневникамъ. Онъ говоритъ, что человѣкъ, который оставляетъ послѣ себя дневникъ, даетъ будущимъ психологамъ и романистамъ не только картину современныхъ ему нравовъ, но и единственный человѣческій документъ, которому можно вѣрить. По мнѣнію Снятыньскаго, беллетристическія произведенія будущаго примутъ непремѣнно форму дневника и всякій, пишущій дневникъ, тѣмъ самымъ трудится для общества и пріобрѣтаетъ право на признательность. Леонъ Плошовскій повѣрилъ Снятыньскому -- и вотъ предъ нами очень выразительная психологическая картина, именно психологическая, такъ какъ форма дневника такова, что въ не! гораздо легче отражать психологію личную, индивидуальную, чѣмъ психологію общественную. "Безъ догмата" не картина нравовъ -- бытовая сторона романа отодвинута авторомъ на задній планъ,-- а именно картина личныхъ страданій человѣка, доведшаго свой диллетантизмъ во всемъ, кромѣ любви, до самыхъ крайнихъ предѣловъ. Заставить Леона Плошовскаго писать дневникъ -- идея чрезвычайно счастливая. Для диллетанта жизни и спеціалиста любви дневникъ превосходное занятіе. Ничто не пропадаетъ, ни одно мельчайшее движеніе сердца не остается безъ оцѣнки. Все нанизывается на тончайшее остріе диллетантской самокритики. Моя личная жизнь, художественнымъ образомъ отраженная на полотнѣ -- кровью моего сердца, сокомъ моихъ нервовъ! Собственная душа -- въ поэтической формѣ, вытканной изъ тончайшихъ нитей искусства и красоты!.. Дневники пишутъ по преимуществу женщины. Тонкая кружевная работа, детальная микроскопическая психологія, волненіе, сосредоточенное на одной только точкѣ, на одномъ только чувствѣ -- это удѣлъ по преимуществу женскаго, а не мужского духа. Фактъ таковъ: жизнь женщины -- въ ея чувствахъ, вся безъ остатка въ ея сердцѣ. Исторія сдѣлала женщину существомъ, въ которомъ нервъ любви -- все, вся жизнь, весь смыслъ существованія. Вотъ почему у женщины любовь принимаетъ обыкновенно размѣры всепоглощающаго чувства. Въ женской любви вся сила женской души, весь паѳосъсердца. Гдѣ нервы не тратятся ни въ какомъ иномъ направленіи, тамъ они должны трепетать съ особенной силой всякій разъ, когда на нихъ дохнетъ волненіе страсти, вдохновеніе сильнаго и глубокаго чувства. Вотъ почему въ женской любви такъ много истинной поэзіи: въ любви женщины просыпается вся женщина, все ея существо въ полномъ блескѣ очарованія и красоты... Есть превосходныя поэтическія строчки:

Долго ночью вчера я заснуть не могла,

Я вставала, окно затворяла...

Ночь нѣмая меня и томила, и жгла,

Ароматомъ цвѣтовъ опьяняла...

Шелестнули кусты подъ окномъ. Распахнулась, шумя, занавѣска,-- чудный гость весь изъ луннаго свѣта:

Оглянися -- я богъ, богъ видѣній и грезъ,

Тайный другъ я застѣнчивой дѣвы...

И блаженство небесъ я впервые принесъ

Для тебя, для моей королевы...

Все стихотвореніе -- сонъ любви въ удивительной поэтической формѣ... Сверкнула маленькая огненная полоска на затуманенномъ небѣ. Двѣ темныя тучи двинулись другъ къ другу навстрѣчу. Посыпались мелкіе, дробные раскаты грома... По небу пробѣжала новая огненная струя, раздалось оглушительное рокотанье, ударила гроза... Въ женской любви есть что-то стихійное,-- поэзія начала въ ней спорить съ силою, могуществомъ конца. Что лучше: быстрые зигзаги первыхъ молній, или шумная гроза во всей своей силѣ? Молніи чувства, первыя вспышки любви -- онѣ очаровываютъ своею яркостью, своимъ внезапнымъ блескомъ, своими капризными и неуловимыми очертаніями. Любовь въ полномъ разгарѣ, такъ сказать, гроза любви -- это уже не красота, а могучая, властная сила -- могучая своею непобѣдимостью, властная своею загадочностью и непостижимостью...

Протекали часы... Я открыла глаза...

Мой покой ужъ былъ облитъ зарею...

Я одна... вся дрожу... распустилась коса...

Я не знаю, что было со мною...

Но мы будемъ имѣть дѣло съ мужскимъ дневникомъ, писаннымъ спеціалистомъ любви и диллетантомъ жизни. Леонъ Плошовскій настоящій спеціалистъ "любовныхъ упражненій". Предъ нами почти вся его жизнь и въ ней ничего, кромѣ любви -- это сплошной романъ, сплошное волненіе крови, сплошная, вѣчная тревога неутомимо работающаго сердца. Первыя страницы дневника исписаны философскими разсужденіями и сомнѣніями, въ которыхъ черта диллетантизма выступаетъ очень отчетливо. Плошовскій говоритъ: нашъ скептицизмъ не открытое отрицаніе. Это болѣзненное, мучительное подозрѣніе, что, можетъ бытъ, ничего нѣтъ. Это густая мгла, которая окружаетъ нашу голову, гнететъ сердце и закрываетъ свѣтъ отъ нашихъ глазъ. Человѣкъ, который томится во тьмѣ, не можетъ не простирать своихъ рукъ къ солнцу, къ источнику свѣта и жизни. Но скептицизмъ, безпощадный скептицизмъ!

....Скептицизмъ,-- скептицизмъ, возведенный въ квадратъ, исключаетъ во мнѣ всѣ непоколебимыя убѣжденія. Я смотрю, наблюдаю, критикую, по временамъ мнѣ сдается, что я улавливаю сущность вещей, но, въ концѣ концовъ, готовъ усомниться и въ этомъ... Что касается моихъ политическихъ воззрѣній, то я консерваторъ, насколько человѣкъ въ моемъ положеніи можетъ быть таковымъ и насколько консерватизмъ отвѣчаетъ моимъ вкусамъ. Не нужно говорить, какъ это далеко отъ воззрѣнія на застой, какъ на догматъ, къ которому нельзя даже и относиться критически. Я настолько цивилизованный человѣкъ, чтобы не стать безусловно на сторонѣ аристократіи или демократіи. Въ такія игрушки играютъ гдѣ-нибудь въ медвѣжьихъ углахъ или въ такихъ далекихъ странахъ, куда идеи, какъ моды, приходятъ, запаздывая на нѣсколько лѣтъ. Я люблю людей развитыхъ, съ чуткими нервами, и ищу ихъ тамъ, гдѣ легче найти. Я люблю ихъ такъ, какъ люблю произведенія искусства, красивые виды, красивыхъ женщинъ. Моя эстетическая впечатлительность даетъ мнѣ столько же наслажденій, сколько и непріятностей, но за то оказывала и оказываетъ мнѣ одну великую услугу: она охраняетъ меня отъ цинизма, то-есть отъ окончательной порчи, и покуда замѣняетъ мнѣ моральныя основанія. Я не рѣшился бы на нѣкоторые проступки не потому, что видѣлъ бы въ нихъ зло,-- они оттолкнули бы меня своею безобразною внѣшностью.

Вообще, мнѣ кажется, что я человѣкъ, можетъ быть, немного испорченный, но порядочный или, вѣрнѣе сказать, пока висящій въ воздухѣ, не опирающійся ни на какіе догматы,-- ни на религіозные, ни на общественные. У меня нѣтъ цѣли, которой я могъ бы посвятитъ жизнь, и отъ этого мнѣ такъ нехорошо.

Мы подчеркнули характерныя фразы Плошовскаго. Онъ любитъ людей такъ, какъ любитъ произведенія искусства, красивые виды и красивыхъ женщинъ. Красивыхъ женщинъ Плошовскому слѣдовало вычеркнуть. Люби Плошовскій людей такъ, какъ онъ любитъ красивыхъ женщинъ, тогда онъ не былъ-бы Плошовскимъ. Красивыя женщины здѣсь упомянуты только для краснаго словца, на всякій случай. Жизнь, не опирающаяся ни на какіе догматы, жизнь безъ цѣли, безъ руководящаго нравственнаго замысла -- это жизнь, въ которой любовь къ людямъ можетъ играть только самую ничтожную роль. Гдѣ нѣтъ догмата, тамъ о любви не можетъ быть и рѣчи. Любовь не безсмыслица только тамъ, гдѣ живетъ высокое. представленіе о человѣкѣ, о цѣли міра. Скептицизмъ Плошовскаго разрушаетъ все, кромѣ красоты. Красота -- единственная связь Леона Плошовскаго съ жизнью. Любовь къ женщинѣ -- единственный устой всего его существованія. Между Леономъ Плошовскимъ и міромъ одно только связующее звѣно -- страсть, чувство. Во всемъ можно усомниться. Все разлагается подъ ножомъ холодной критики. Все -- кромѣ красоты, кромѣ любви къ женщинѣ. Все -- прахъ, дымъ, игра воображенія,-- дѣйствителенъ только наркозъ любви, неразложимо только чувство восторга передъ нѣжной формой красоты... Конечно, это мышленіе диллетантское, профанное мышленіе узкаго спеціалиста о предметахъ, лежащихъ за предѣлами его ограниченной авторитетности. Артистъ трапеціи и каната превыше всего цѣнитъ свой деревянный балансъ. Диллетанты жизни и аристократическіе профаны человѣческаго долга, съ душою, опустошенною отъ всякой морали, съ сердцемъ, способнымъ на одни эстетическіе рефлексы, превыше всего цѣнятъ только балансъ любви, хмѣльной напитокъ изъ кубка страсти. Леонъ Плошовскій любитъ людей именно какъ профанъ жизни -- какъ произведенія искусства, какъ красивые виды... Но женщину Плошовскій любитъ какъ фанатикъ, какъ тонкій знатокъ своего дѣла, который не дастъ никогда никакого промаха. Сужденія Плошовскаго о жизни, о философіи стоятъ мѣдный грошъ, но сужденія его о женскомъ сердцѣ -- о, это сужденія тонкія, острыя, это ловкіе удары хорошо отточенной рапиры, это мѣткія стрѣлы изъ лука, никогда не бьющія мимо цѣли!..

Леонъ Плошовскій на пикникѣ. Широкая лѣстница, убранная цвѣтами. Поднимающіеся и спускающіеся мужчины и женщины, одѣтые по бальному. Движеніе, свѣтъ, легкія прозрачныя ткани, облекающія изящныя женскія фигуры. Обнаженныя шеи и плечи, точно застывшія въ теплой атмосферѣ бальной залы...

-- Не узнаешь меня, Леонъ?

"Анелька! моя кузина! Неудивительно, что я не узналъ ее. Я видѣлъ ее лѣтъ десять, одиннадцать тому назадъ, въ платьицѣ по колѣна. Помню, то было еще въ Плошовѣ, въ саду: на ней были розовые чулки и комары страшно кусали ее. Какъ я могъ догадаться, что этотъ торсъ, украшенный фіалками, эти бѣлыя плечи, это прелестное личико съ темными глазами, однимъ словомъ, дѣвушка въ полномъ разцвѣтѣ и тотъ галченокъ на тонкихъ ножкахъ -- одно и то-же. О, да какая же она красивая! Какой мотылекъ образовался изъ этой куколки!" Анелька не брюнетка, волосы ея отсвѣчиваютъ бронзой. Глаза свѣтлые съ очень длинными рѣсницами. Брови черныя, красивыя. "Есть лица, которыя кажутся переводомъ съ музыки или поэзіи на человѣческія черты". Такова вся Анелька. Выраженіе невинности, изъ-подъ которой брыжжетъ горячій, страстный темпераментъ -- точно зной, палящій съ прозрачнаго, безоблачнаго неба.

Анелька героиня романа. Перомъ Плошовскаго Сенкевичъ въ немногихъ строкахъ набрасываетъ превосходную женскую фигурку. Анелька предъ нами точно живая. Это рѣзвый ребенокъ, который вотъ-вотъ сорвется съ полотна художника. Это женщина -- дитя съ чуткимъ сердцемъ, изображенная влюбленнымъ художникомъ. Каждая черточка, мельчайшіе штришки, ничтожнѣйшія подробности -- все отмѣчено слѣдами авторскаго вдохновенія и авторской симпатіи. Анелька прямая противоположность Неону Плошовскому. Въ юномъ сердцѣ Анельки уже шевелится догматъ, который современемъ сдѣлаетъ ее сильнѣйшимъ человѣкомъ. Душа Анельки не разобьется ни о какія сомнѣнія. Мысль ея не разбѣгается по сторонамъ: ширина взглядовъ съ многочисленными перспективами въ различныхъ направленіяхъ слишкомъ часто идетъ рука объ руку съ нравственнымъ ничтожествомъ и совершеннымъ умственнымъ безплодіемъ. Леонъ Плошовскій геній безъ портфеля. Многостороній умъ, но безъ центральной, объединяющей -точки. Большой, но безсодержательный талантъ, не согрѣтый никакою идеей. Душа безъ догмата, безъ организующаго убѣжденія. Анелька существо простое, къ которому грѣшно подходить съ анализомъ и критикой. Анельку можно только любить -- всѣмъ пыломъ страсти, всѣми нервами души!

Леонъ Плошовскій не съумѣлъ полюбить Анельку какъ слѣдуетъ. Полюбитъ съ самаго начала, когда еще Анелька была свободна и шла на встрѣчу влеченіямъ сердца. Леонъ Плошовскій отнесся къ ней какъ человѣкъ, видавшій всяческіе виды, съ нѣкоторою пренебрежительною увѣренностью. Диллетантъ во всемъ, кромѣ любви, Леонъ Плошовскій отнесся къ Анелькѣ такъ, какъ отнесся бы спеціалистъ математикъ къ простой ариѳметической задачѣ. И это было большою ошибкою. Что для Плошовскаго любовь, или вѣрнѣе искусство любви, то для Анельки догматъ, неподвижная основа души, непоколебимое нравственное правило. Плошовскій превосходный актеръ, Анелька человѣкъ не сцены, а дѣйствительной жизни. Плошовскій человѣкъ высокой культуры, играющій свою роль, какъ актеръ, прошедшій превосходную эстетическую школу, Анелька мученица жизни, фанатикъ догмата, въ любви нашедшая свой крестъ, свою Голгофу. Плошовскій человѣкъ очень сложной душевной организаціи, но всѣми своими нервами привязанный только къ землѣ. Анелька, точно орлица, вьетъ гнѣздо своей жизни на вершинѣ недоступной скалы, на высотѣ безпорочнаго, нравственнаго идеала. Дневникъ Плошовскаго -- это, въ своемъ родѣ, павлиній хвостъ учености, психологіи, любовной стратегіи,-- немногочисленныя рѣчи Анельки сверкаютъ только своею нравственною бѣлизною: ни единаго искусственнаго слова, никакой декламаціи, никакихъ выкрутасовъ диллетантскои самокритики. Человѣкъ безъ догмата, Плошовскій могъ полюбить Анельку настоящею любовью только нравственно переродившись, только ощутивши силу чужого убѣжденія...

Но будемъ слѣдить за романомъ. Вскорѣ послѣ пикника Леонъ Плошовскій вноситъ въ свой дневникъ слѣдующія строки:

Вчера я цѣлый день провелъ съ Анелькой. Въ ея душѣ"больше страницъ, чѣмъ это бываетъ у дѣвушекъ ея возраста. Многія изъ этихъ страницъ испишетъ будущее,-- тамъ много есть мѣста для занесенія хорошихъ вещей. Она чувствуетъ и понимаетъ все, а слушаетъ просто безподобно, какъ-то сосредоточиваясь и широко раскрывая свои умные глаза. Женщина, умѣющая слушать, обладаетъ лишнимъ средствомъ нравиться,-- это льститъ мужчинѣ. Знаетъ ли объ этомъ Анелька, или въ ней говоритъ счастливый инстинктъ женщины? Быть можетъ Также, что она столько наслышалась обо мнѣ отъ тетки, что придаетъ моему слову особый вѣсъ и значеніе. Впрочемъ, у нея есть и нѣкоторая доля кокетства. Сегодня, на мой вопросъ, чего бы она больше всего хотѣла, Анелька отвѣтила: "увидѣть Римъ" и опустила свои бахромистыя рѣсницы. Необычайно красиво. Она хорошо видитъ, что нравится мнѣ, и это дѣлаетъ ее счастливою. Ея кокетство прелестно,-- оно идетъ изъ радостнаго сердца, которое хочетъ понравиться другому, избранному имъ сердцу. У меня нѣтъ никакого сомнѣнія, что ея душа стремится ко мнѣ, какъ бабочка къ огню. Бѣдное дитя пользуется позволеніемъ старшихъ, и пользуется торопясь, не теряя ни минуты. Этотъ процессъ можно наблюдать съ часу на часъ.

Я долженъ былъ бы предложить себѣ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачѣмъ дѣлаешь все, чтобы влюбить въ себя дѣвушку? Но. мнѣ не хочется отвѣчать на этотъ вопросъ. Мнѣ такъ хорошо и спокойно!

Въ самомъ дѣлѣ, Анелька полюбила Плошовскаго. Но Плошовскому кромѣ любви нужна еще игра любви. Ему нужно, чтобы ничего не пропало изъ тѣхъ волненій, впечатлѣній, изъ того очарованія, которымъ полны недоговоренныя слова, вопросительные взгляды, нѣжные и лукавые намеки. Плошовскій выше чувства ставитъ форму чувства, капризную оправу любви, трепетную, волнистую линію зарождающагося романа. Вотъ почему на вопросъ зачѣмъ медлить? онъ отвѣчаетъ, какъ истый виртуозъ своего дѣла: затѣмъ, чтобы пройти всю скалу любви, чтобы испытать все, доступное чувствамъ. Притомъ же Леонъ Плошовскій человѣкъ искренній. Человѣкъ, измученный физически, старый духомъ, имѣетъ ли право жениться? Можно ли соединить жизнь молодую, свѣжую, полную вѣры, съ вѣчными сомнѣніями, съ духовнымъ безсиліемъ, съ безнадежнымъ скептицизмомъ? Конечно, нѣтъ. Но тогда, какъ же быть? Чувство Анельки растетъ изо дня въ день...

На помощь пришли обстоятельства. Наканунѣ одного рѣшительнаго дня Леонъ Плошовскій былъ вызванъ въ Римъ умирающимъ отцомъ. Анелька осталась въ неизвѣстности... Въ этомъ мѣстѣ романа авторъ вплетаетъ искусною рукою еще два дѣйствующихъ лица, еще двѣ женскія фигуры: Лауру Дэвисъ, итальянскую патриціанку, вышедшую замужъ за богатаго англичанина изъ-за денегъ, и Клару Гильстъ -- талантливую артистку и честнѣйшую дѣвушку. Лаура Дэвисъ -- красавица съ великолѣпными формами греческой^ статуи. На итальянской террасѣ, при свѣтѣ луны, Лаура точно сонъ античнаго грека. У Лауры сросшіяся брови и плечи, достойныя Юноны. Мистрисъ Дэвисъ необычайно развита и обладаетъ, подобно Плошовскому, тонкимъ вкусомъ профессіональной артиста "любовныхъ упражненій". Лаура умѣетъ наряжаться во все: и въ гражданскую тогу, и въ костюмъ древней гречанки, и въ цвѣта-ренессанса,-- все можетъ быть обращено въ принадлежность женскаго туалета, все: религія, философія, искусство.

Старикъ Плошовскій умеръ. Дэвисы увезли Леона Плошовскаго къ себѣ на виллу въ Пели.

Лазурная гладь Средиземнаго моря въ рамкѣ изъ темнаго сапфира. У берега блестящія волны, точно огненныя чешуи, вдали -- гладкое, тихое море, дремлющее подъ горячими лучами солнца. Небо свѣтлое, безоблачное. Упоительный запахъ резеды, геліотроповъ. Разсѣянныя мысли, точно дымъ корабля, тающій въ лазурной вышинѣ... Красоты природы, красоты искусства... "Взоръ не знаетъ, на чемъ остановиться, пока не остановится на очаровательной язычницѣ, госпожѣ всѣхъ этихъ сокровищъ, единственную религію которой составляетъ красота".

Недѣлю тому назадъ Лаура сказала мнѣ въ самую жаркую пору дня, что хочетъ покататься на лодкѣ. Она, словно Геката, любитъ купаться въ солнечномъ зноѣ. Легкій вѣтерокъ скоро отнесъ насъ далеко отъ берега и вдругъ стихъ. Нашъ латинскій парусъ опустился вдоль мачты. Солнечный свѣтъ, отражаясь отъ зеркальной поверхности моря, еще болѣе увеличивалъ жару, хотя часовая стрѣлка указывала уже за полдень. Лаура бросилась на индійскую циновку, устилающую дно лодки, опустила голову на подушку и замерла безъ движенія, вся залитая краснымъ свѣтомъ солнца, проходящаго сквозь балдахинъ лодки. Меня охватила какая-то странная лѣнь и, вмѣстѣ съ тѣмъ, по тѣлу моему пробѣжала дрожь при видѣ этой женщины съ античными формами, вырисовывающимися подъ легкою одеждой. И она также отдалась слабости; глаза ея покрылись какою-то мглой, губы полураскрылись. Когда я окидывалъ ее своимъ взоромъ, она закрывала глаза, какъ будто хотѣла сказать: "какъ я слаба!"...

И я предоставилъ нашу ладью на волю моря.

"Я отлично знаю, говоритъ Плошовскій, что мистриссъ Дэвисъ не любитъ меня, но вѣдь и я ее не люблю. Наше взаимное влеченіе въ самомъ лучшемъ случаѣ есть ничто иное, какъ взаимное вліяніе двухъ языческихъ натуръ, высоко артистическихъ и умственно развитыхъ". Въ чувствахъ Плошовскаго къ Лаурѣ нѣтъ ни любви, ни привязанности, ни нѣжности -- есть только одинъ восторгъ предъ чуднымъ произведеніемъ природы, есть только одно непреодолимое влеченіе чувственности.

Въ романѣ г. Сенкевича есть страница, блестящая по формѣ и глубокая по своему превосходному, внутреннему содержанію. Современная культура не та, что культура древности: это двѣ различныя культуры, христіанская и языческая. Наши души покрыты готическими извилинами: наши души, какъ готическіе своды, инстинктивно стремятся кверху. Даже и тотъ, въ комъ еще сильно бьется пульсъ Эллады, требуетъ, чтобы у Аспазіи были глаза Дантовской Беатриче. Духъ Эллады и Рима съ яснымъ спокойствіемъ разстилался по землѣ. Красота была единственнымъ богомъ древней культуры... Философія, пришедшая на смѣну язычесйому натурализму древности, не отрицаетъ красоты. Она открыла въ красотѣ только новую складку, таинственную черточку свѣта, искрящуюся изъ ея глубины. Рамка красоты расширилась, Мраморное изваяніе античной богини поставлено въ храмѣ съ вершиною, глядящею въ небо... Это, по истинѣ, блестящая мысль, дѣлающая честь талантливому польскому писателю... Готическая извилина -- that is the question! Леонъ Плошовскій не любитъ Лауры потому, что въ ней нѣтъ ничего, кромѣ красоты. Плошовскій имѣетъ полное право сказать: на алтарѣ моей греческой святыни стоитъ мраморное изваяніе богини, но, увы! готическій мой храмъ пустъ! Любовь сильная и полная немыслима безъ нѣкотораго, такъ сказать, готическаго начала: гдѣ этого начала нѣтъ, тамъ можетъ быть только влеченіе двухъ языческихъ натуръ. Любовь есть соединеніе обоихъ элементовъ,-- чувственнаго и моральнаго. Непремѣнно обоихъ. Леонъ Плошовскій не любитъ Лауры, но и не любитъ Клары Гильстъ. Одна вся языческая красота, другая вся -- въ готическомъ стилѣ, вся мораль, вся духовная красота. Чего нѣтъ въ Лаурѣ, то есть въ Кларѣ, но въ Лаурѣ есть настоящая, ослѣпительная красота, которой нѣтъ въ Кларѣ. Въ этомъ полное исчерпывающее объясненіе того, почему чувства Леона Плошовскаго къ обѣимъ женщинамъ отлились въ такія опредѣленныя, законченныя формы. Влеченіе къ итальянской красавицѣ, уваженіе къ нѣмецкой артисткѣ -- вотъ вамъ весь смыслъ отношеній, въ которыхъ могли находиться три дѣйствующія лица разбираемаго романа. Для Лауры въ этихъ отношеніяхъ есть все, что ей нужно, но для Клары эти отношенія могли быть только тяжелымъ испытаніемъ. Любовныя отношенія безъ полной любви и любовь, затиснутая въ рамки дружбы и умственной пріязни -- соедините и то, и другое вмѣстѣ и вы получите полный, цѣльный и звучный аккордъ настоящей, человѣческой любви...

Красота Лауры и духовная сила Клары Гильстъ встрѣтились счастливымъ образомъ въ Анелькѣ. Леонъ Плошовскій не оцѣнилъ этого чудеснаго созданія, и вотъ Анелька, оскорбленная въ своихъ лучшихъ чувствахъ, оскорбленная дерзкою, наглою запискою Плошовскаго, отдаетъ свою руку пану Кромицкому. Такъ именно и бываетъ въ жизни. Такія именно трагедіи совершаются изо дня въ день. Эти самоубійства съ отчаянія, ударомъ головы объ стѣну -- самое обычное явленіе. Эти самоубійства изъ-за обиды, изъ-за чужой несправедливости -- обычный фонъ нашей жизни. Однако, Анелька самоубила только свою любовь, но не тронула своего догмата. Она осталась тѣмъ, чѣмъ была.

Возвращеніе Плошовскаго изъ Италіи и жизнь его послѣ замужества Анельки -- это цѣлая эпопея страданій, блистающая богатою психологіей, хотя, къ сожалѣнію, слишкомъ растянутая. Эту часть романа г. Сенкевичъ могъ бы съ успѣхомъ сократить, по крайней мѣрѣ, на половину. Художественная сторона произведенія отъ этого только бы выиграла. Трудно и утомительно слѣдить за всѣми перипетіями отчаянія Плошовскаго. Только теперь, когда несчастье уже приключилось, Плошовскій полюбилъ Анельку настоящею любовью, и эту новую любовь человѣка безъ догмата г. Сенкевичъ прослѣживаетъ шагъ за шагомъ, съ удивительною неутомимостью и неисчерпаемымъ терпѣніемъ. Вся огромная опытность, вся желѣзная воля Плошовскаго въ дѣлахъ любви должны были въ концѣ концовъ смириться предъ маленькимъ, хрупкимъ созданіемъ, въ которомъ краски неба смѣшались съ красотою земли. Догматъ, поселившій въ душѣ Анельки неразрушимое представленіе о любви, не опороченной грѣхомъ и обманомъ, сдѣлалъ Анельку неумолимою, но увы! раздавилъ и ее самое и Плошовскаго. Что Анелька раздавлена, несчастна, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.

На 521 стр. есть нѣсколько строчекъ, изъ которыхъ выглядываетъ такая тонкая наблюдательность. Съ Анельки извѣстный художникъ пишетъ портретъ. Леонъ Блошовскій присутствуетъ при сеансѣ. Анелька въ душѣ любитъ Плошовскаго, но остается вѣрпа своему мужу. Леонъ Плошовскій измученъ борьбою со своею.страстью, но не пересталъ еще надѣяться... И такъ, Анелька въ студіи художника. Вдругъ, во время позированія, произошло нѣчто странное. Анелька затряслась, лицо ея вспыхнуло румянцемъ и потомъ сразу поблѣднѣло, какъ полотно. "Меня раздираетъ, восклицаетъ черезъ три страницы Плошовскій, обычный порядокъ вещей..." Мы понимаемъ Плошовскаго, но сочувствуемъ Анелькѣ. Ея горе вопіетъ прямо къ небесамъ. Радости любви безъ самой любви -- что можетъ быть обиднѣе для души, устремленной кверху? Анелька не Лаура... Съ этого эпизода романъ вновь, оживляется. Исторія Анельки и Плошовскаго блещетъ своими послѣдними, яркими лучами художественности и философскаго размышленія. Анелька умерла, не выдержавъ испытанія природы. Плошовскій, уничтоженный величіемъ имъ погубленнаго, но не побѣжденнаго человѣка, пишетъ послѣднюю замѣтку предъ тѣмъ, какъ положить конецъ своему жизненно безцѣльному и безплодному диллетантизму.

Еще нѣсколько строкъ. "Три смерти" А. Майкова припоминаются почти невольно. Три смерти: Люція, Лукана и Сенеки. Люцій эпикуреецъ, презирающій жизнь. Себя не трудно умертвитъ, но жизнь понявъ, остаться жить -- вотъ истое геройство. Люцій умираетъ въ своей приморской виллѣ, въ амфитеатрѣ, подъ горами, на ложѣ, убранномъ цвѣтами. Смертельный напитокъ, пополамъ съ гораціанскимъ виномъ, легко навѣетъ вѣчный сонъ на мудраго Люція.

И я умру шутя, чуть слышно,

Какъ истый, мудрый сибаритъ,

Который, трапезою пышной

Насытивъ тонкій аппетитъ,

Средь ароматовъ мирно спитъ.

Для Лукана смерть -- покой небытія. Жаль только бросить славныхъ дѣлъ начатки, жаль бросить все, что билося въ груди.

Ужели съ даромъ пѣсенъ лира

Была случайно мнѣ дана?

Нѣтъ! въ ней была заключена

Одна изъ силъ разумныхъ міра!

Народовъ мысли -- образъ дать,

Ихъ чувству -- слово громовое,

Вселенной душу обнимать

И говорить за все живое --

Таковъ удѣлъ Лукана, исполненный имъ съ мужествомъ солдата, не покинувшаго знамени, несмотря ни на свистъ пуль, ни на штыкъ непріятеля. Мужество было обязанностью Лукана, творчество его талантомъ. Еще мгновеніе -- и послѣднимъ ударомъ художественнаго рѣзца Луканъ исполнилъ-бы все, къ чему рвалось его пылкое вдохновеніе, его живая и яркая фантазія. Но смерть не ждетъ...

Теперь стою я какъ ваятель

Въ своей великой мастерской,

Передо мной -- какъ исполины

Недовершенныя мечты!

Какъ мраморъ ждутъ они единой

Для жизни творческой черты...

Простите-жъ, пышныя мечтанья!

Осуществить я васъ не могъ!..

О, умираю я, какъ богъ

Средь начатого мірозданья!..

Какъ умираетъ Сенека?

Смерть -- шагъ великій! Вѣрь, мой другъ,

Есть смыслъ въ Платоновомъ ученьѣ --

Что это мигъ перерожденья.

Мы -- боги, скованные тѣломъ. Сломится тѣло и --

Я прежній образъ свой пріемлю,

Вступая въ небо -- божествомъ!

Вотъ три ступени умственнаго подъема. Люцій, Луканъ и Сенека -- три стадіи развитія человѣческаго духа, одна другой и выше, и ярче. Презрѣніе къ жизни, догматъ жизни, догматъ смерти -- таковы три мысли, художественнымъ образомъ воплощенныя въ лирической драмѣ А. Майкова. Сенека -- предчувствіе будущаго, сѣмя христіанства на каменистой почвѣ языческаго Рима.

Теперь посмотрите, какъ умираетъ Леонъ Плошовскій, человѣкъ безъ догмата, но видавшій чудеснѣйшее воплощеніе поистинѣ героическаго мужества. Замѣтьте: и Люцій, и Луканъ, и Сенека умираютъ вѣрные своимъ догматамъ. Люцій догматиченъ въ своемъ презрѣніи, Луканъ въ своей любви, Сенека въ своей приверженности къ Платонову ученію. Три смерти -- три различныхъ догмата, полные смысла, содержанія и оригинальности. Смерть Плошовскаго -- смерть человѣка безъ догмата -- страшнѣе каждой изъ трехъ только что описанныхъ смертей. Былъ какой-то источникъ свѣта, но вотъ набѣжалъ холодный вѣтеръ и задулъ его -- тьма и тишина. Смерть Анелыш точно полетъ ангела къ небу въ яркомъ сновидѣніи, смерть Леона Плошовскаго -- задутое пламя костра въ темномъ лѣсу: ни откуда ни единаго луча свѣта, ни откуда ни единаго слова утѣшенія. "Ты думаешь, я не боюсь смерти? Боюсь, потому что вижу одинъ мракъ безъ границъ". Эти слова раздирали-бы душу, если-бы они были результатомъ жизни, въ которой догматъ игралъ хоть какую ни на есть, хоть самую ничтожную роль...

"Безъ догмата" современный романъ и Плошовскій герой современности. Отсутствіе догмата и тяготѣніе къ догмату -- черты современной культуры, еще не пережитой, но уже отжитой. Г. Сенкевичъ уловилъ и то, что проходитъ, и то, что приходитъ. Анелекъ немного, но и Плошовскому приходитъ конецъ...

Въ заключеніе фельетона скажемъ нѣсколько словъ о новой повѣсти г. Боборыкина ("Поумнѣлъ"), первыя двѣ части которой напечатаны въ октябрьской и ноябрьской книгахъ "Русской Мысли". Александръ Ильичъ Гаяринъ "поумнѣлъ". Онъ былъ человѣкомъ съ догматомъ, но теперь онъ навсегда покончилъ "съ глупыми фразами ". Когда-то онъ шелъ по опредѣленному пути, по прямой линіи долга и порядочности, теперь онъ на перекрестѣ многихъ дорогъ и Гаяринъ пойдетъ по всѣмъ -- гдѣ скокомъ, гдѣ бокомъ, а гдѣ и ползкомъ. Рядомъ съ Гаяринымъ г. Боборыкинъ не безъ тонкости рисуетъ жену Гаярина, Антонину Сергѣевну, не измѣнившую догмату и съ ужасомъ взирающую на нравственное паденіе своего мужа. Одна сцена въ повѣсти вышла у г. Боборыкина чрезвычайно удачною. Антонина Сергѣевна не выдержала и въ рѣзкихъ выраженіяхъ высказала мужу все, что накопилось въ ея душѣ. Гаяринъ круто повернулся и ушелъ. "Ему сдѣлалось неловко отъ мысли, что ихъ сцена на русскомъ языкѣ могла дойти до людей въ передней. Стыдно стало и за себя, до боли въ вискахъ, какъ могъ онъ допустить такую дикую выходку? Помириться съ нею онъ не въ состояніи. До сихъ поръ онъ былъ глаза и главой долженъ остаться. Но простого подчиненія мало, надо довести эту женщину, закусившую удила, и до сознанія своей громадной вины". Антонина Сергѣевна осталась одна. Она любила мужа. Въ ней не могла сразу умереть подруга, молившаяся на него столько лѣтъ, матъ его дѣтей... Гаяринъ вернулся поздно. Нина остановилась на порогѣ его кабинета и тихо отворила дверь.

Александръ Ильичъ, совсѣмъ еще одѣтый, стоялъ у стола и клалъ на него бумажникъ. Только одна свѣча была зажжена, въ широкомъ подсвѣчникѣ. подъ бронзовымъ щиткомъ. Коверъ глушилъ ея шаги; но онъ быстро обернулся и даже чуть замѣтно вздрогнулъ.

-- Это вы?-- спросилъ онъ спокойно и безстрастно.

Она подошла къ нему, взяла за обѣ руки, припала головой къ его плечу и неудержимо заплакала. Все ея существо отдавалось, противъ ея воли, этому человѣку. Быть брошенной имъ сейчасъ было страшнѣе всего...

-- Прости!-- прерывающимся воплемъ вырвалось у нея.

Не отрывая отъ нея рукъ, онъ посадилъ ее на диванъ и самъ сѣлъ.

Ей слышался его ровный голосъ, слова человѣка, который не можетъ иначе отнестись къ ней, какъ съ чувствомъ недосягаемаго превосходства. Она проситъ пощады, онъ се даетъ: но предваряетъ ее, что еще такая же "безумная выходка" -- и онъ навсегда оградитъ свою личность.

Полегоньку она перестала плакать.

-- Да,-- выговорила она съ усиліемъ,-- ты меня жалѣешь, только, не больше, а я...

Она хотѣла сказать: "безъ тебя жить не могу", но не сказала этого; даже удивилась, почему эти слова не вышли наружу.

-- Ты меня любишь? Но любовь разная бываетъ, Пина. Постарайся получше понять твоего мужа и доказать, что его личность для тебя предметъ уваженія, а не дикихъ обличеній...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она подставила ему свой горячій лобъ и онъ прикоснулся къ нему концомъ своихъ усовъ. Это прикосновеніе дало ей почувствовать, что ничего не сдѣлано... Душа этого человѣка не раскрылась передъ нею... Ея любовь не согрѣла его до возможности горячихъ изліяній.

Онъ великодушно простилъ ее, какъ провинившуюся дѣвочку, и только,

-- Прощай,-- выговорила она подавленнымъ звукомъ.

Въ темномъ корридорѣ она остановилась и ощупью нашла ступени и дверь въ залу; она не хотѣла возвращаться и безпокоить его просьбой посвѣтить ей.

Она прошла темными большими комнатами на свѣтъ отъ лампы въ ея будуарѣ и засвѣжѣвшій воздухъ старыхъ предводительскихъ хоромъ далъ ей физическое ощущеніе дрожи...

Это очень хорошая страница, написанная тонкимъ и умнымъ перомъ. Долгая литературная дѣятельность г. Боборыкина отличалась всегда одною особенностью, которую слѣдуетъ напомнить читателю. Почтенный романистъ всегда откликался на живые вопросы дня, всегда умѣлъ слѣдить за живыми, свѣжими теченіями русской жизни. Эта чуткость къ дѣйствительности вмѣстѣ съ несомнѣннымъ талантомъ художника и солиднаго журнальнаго дѣя- теля особенно рельефно обозначились именно теперь, въ текущіе дни литературной разнузданности и умственной безпринципности. Г. Боборыкинъ ведетъ свою скромную полосу очень внушительно и очень настойчиво, примыкая характеромъ своихъ работъ къ лучшимъ преданіямъ нашей литературы. "На ущербѣ" и "Поумнѣлъ" очень характерныя, бытовыя картины нашей современности, писанныя не какъ нибудь, не какъ придется, а съ твердымъ убѣжденіемъ, съ опредѣленнымъ нравственнымъ намѣреніемъ, которому нельзя не сочувствовать.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1890

Оставить комментарий Волынский Аким Львович (bmn@lib.ru) Год: 1890 Обновлено: 29/12/2017. 39k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Волынский Аким Львович Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Волынский Аким Львович
Литературные заметки