Волынский Аким Львович
Литературные заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Два слова вообще. "Русское Обозрение", No 1. "Вестник Европы", No 1. Характерное письмо.

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Два слова вообще. "Русское Обозрѣніе", No 1. "Вѣстникъ Европы", No 1. Характерное письмо.

   Литература и жизнь... Онѣ идутъ рядомъ, одна возлѣ другой. Это старая, банальная истина -- и мы не станемъ развивать ее въ подробностяхъ. Кто слѣдилъ за ходомъ нашего просвѣщенія въ послѣднія двадцать лѣтъ, кто присматривался къ различнымъ проявленіямъ нашего умственнаго развитія, тотъ не можетъ не видѣть всей поразительной разницы между тѣмъ, что было и тѣмъ, что есть. Вспомните свѣтлую, многообѣщавщую зарю шестидесятыхъ годовъ, вспомните молодой и отважный размахъ силъ въ послѣдующее затѣмъ десятилѣтіе и теперь посмотрите на то, что сію минуту дѣлается во всѣхъ областяхъ слова, повсюду, гдѣ только можетъ обнаружиться человѣческій талантъ, человѣческое сердце. Оставимъ жизнь и будемъ говорить только о литературѣ... И вотъ мы должны сознаться: ниже, чѣмъ теперь, литература наша еще никогда не падала. Никогда еще круглая бездарность и откровенное невѣжество не чувствовали -себя такъ хорошо, какъ сейчасъ. Никогда еще страницы нашихъ періодическихъ изданій не кишѣли такою массою ничего не стоющихъ литературныхъ именъ, какъ сейчасъ. Но истинѣ, мы переживаемъ дни, о которыхъ со временемъ нельзя будетъ вспомнить не краснѣя: дни пошлаго шутовства, дни откровеннѣйшаго литературнаго цинизма, дни ничтожнѣйшихъ, микроскопическихъ талантовъ и крупныхъ, почти грандіозныхъ пороковъ. По случаю другихъ обстоятельствъ, по другому поводу одинъ великій историкъ назвалъ подобное же время -- раемъ холодныхъ сердецъ и узкихъ умовъ, золотымъ вѣкомъ трусовъ и ханжей. Это не слишкомъ рѣзкія слова. Укажите мнѣ хоть одно горячее сердце среди тѣхъ, которые составляютъ такъ называемую новѣйшую формацію нашей литературы. Укажите хоть на одинъ не-узкій умъ въ этой довольно большой толпѣ писакъ различныхъ родовъ. Мы не знаемъ ни одного такого сердца, ни одного такого ума. По нашему мнѣнію печать недоношенности и фразерства безъ огня лежитъ на огромномъ большинствѣ произведеній нашей литературной молодежи. Художественнаго блеска, идейныхъ замысловъ, здороваго и свѣжаго чувства не ищите въ новѣйшемъ литературномъ поколѣніи. Этого -- въ немъ нѣтъ. Множество стиховъ и разсказовъ, появляющихся въ печати, не представляетъ изъ себя ничего выдающагося. Въ лучшемъ случаѣ намъ предлагается какое-нибудь игрушечное произведеніе, не лишенное нѣкоторыхъ достоинствъ, съ намеками на правду, съ намеками на красоту, въ худшемъ -- какая-нибудь настоящая литературная белиберда, измазанная порнографіей, уснащенная самымъ грубымъ и пошлымъ цинизмомъ. Нѣтъ красоты, нѣтъ силы, нѣтъ правды тамъ, гдѣ нѣтъ идеаловъ. Нельзя быть хорошимъ, настоящимъ писателемъ, если перомъ не владѣетъ извѣстная, опредѣленная идея, опредѣленное живое и сильное чувство. Еще Гоголь сказалъ: "писатель, если только ты одаренъ творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде, какъ человѣкъ и гражданинъ земли своей, а потомъ уже принимайся за перо!" Воспитайся прежде, какъ человѣкъ и гражданинъ земли своей! Писатель прежде всего человѣкъ и солдатъ своей родины. На поприще литературы надо выходить съ отчетливо сознаваемыми намѣреніями, съ ополченною рукою, готовою на борьбу за добро и правду. Собственные художественные образы должны быть воспитаны на благодатной почвѣ народности и гражданственности. Народная жизнь оплодотворяетъ всякую истинную фантазію, всякое настоящее творчество. Безъ опредѣленныхъ нравственныхъ и литературныхъ идеаловъ печатное слово мертво и ничтожно... Обратите вниманіе на слѣдующее любопытное и, если хотите, многознаменательное явленіе. Никогда еще критика не была столь жестока, какъ именно теперь. Некого объяснятъ, некого проповѣдовать! Нечего понимать: идеи вывѣтрились на всѣ четыре стороны. Между заголовкомъ и подписью современнаго произведенія -- въ девяти случаяхъ изъ десяти -- банальнѣйшая проза въ худшемъ смыслѣ слова, съ которою критикѣ дѣлать нечего. Съ ничтожными произведеніями выдыхающагося сочинительства нельзя не обходиться рѣзко, рѣшительно. Критикуя писателя, изучаешь его мысли и чувства. Слова сами по себѣ пустые звуки, если нѣтъ въ нихъ страсти и творческаго огня. Слова поэта -- дѣла поэта, или точнѣе: мысли и чувства поэта -- дѣла поэта. Конечно, мысли и чувства, облеченныя въ простыя, изящныя и литературныя формы. Жизнь писателя, его значеніе, его дѣятельность исчерпывается его литературными произведеніями. Для человѣка, работающаго по готовому шаблону, критика не опасна. Плохой ремесленникъ можетъ быть очень толковымъ гражданиномъ. Плохой кузнецъ, оставивъ мастерскую, владѣетъ еще всѣми своими чувствами и мыслями, ибо онъ работалъ механически, по шаблону, руками, а. не головою и сердцемъ. Вы говорите: такой-то очень посредственный работникъ, а вамъ справедливо замѣчаютъ: да, плохой работникъ, но очень полезный человѣкъ. Критикуя ремесло человѣка, вы задѣваете только частицу его существа... Другое дѣло плохой писатель... Писатель -- это все: это и гражданинъ, и ремесленникъ, и просто человѣкъ. Писатель затрачиваетъ всѣ свои мысли и чувства на слова, и если эти слова его никуда не годятся, значитъ... значитъ жизнь его проходитъ даромъ, безъ всякаго смысла. Съ истощенными душевными силами, съ измученными нервами не возьмешься ни за какое дѣло. Вотъ потому-то и критика стала, какъ будто, не въ мѣру жестокой, придирчивой. Дѣла нашихъ современныхъ писателей почти никуда не годятся. Нѣтъ больше писателя-гражданина, а есть бездушный и безталанный писака, нѣтъ поэта-проповѣдника, а есть посредственный стихотворецъ, нѣтъ убѣжденнаго и горячаго публициста, а есть фельетонистъ-шутъ, фельетонистъ-гаеръ, опроставшійся отъ всякаго чувства стыда и въ безумномъ ликованіи лакейства требующій во что бы то ни стало освобожденія Варравы. Грустная картина!.. А вѣдь еще недавно было не то. Разверните страницы нашихъ журналовъ за семь, восемь лѣтъ назадъ. Въ началѣ нынѣшняго десятилѣтія кто сталъ бы говорить о безпринципности, возведенной въ культъ, въ правило? Никто. Еще вчера литераторъ чувствовалъ себя обязаннымъ стоять на своемъ писательскомъ песту во что бы то ни стало. Еще вчера русскій литераторъ, вникая вдумчивою мыслью въ интересы своей родины, считалъ себя обязаннымъ твердо стоятъ подъ знаменемъ общихъ идей просвѣщенія и гуманности и бороться противъ всякаго узкаго человѣконенавистничества, противъ всякаго надутаго чванствомъ и самомнѣніемъ національнаго шовинизма. Еще вчера... Да что говорить! Вчера было то, чего нѣтъ теперь. Теперь безшабашность -- девизъ. Теперь узкая вражда. и ненависть -- самая ходкая литературная монета. Теперь откровенное дезертирство отъ своихъ прямыхъ обязанностей съ наглымъ ломаньемъ и щита и меча -- самое обычное явленіе, въ нѣкоторомъ родѣ общепризнанный чинъ литературной порядочности. Теперь -- золотой вѣкъ безталанныхъ трусовъ и ханжей.
   Приведемъ нѣсколько литературныхъ иллюстрацій. Раскроемъ первую книжку новаго журнала, выходящаго въ Москвѣ подъ редакціею кн. Д. Цертелева ("Русское Обозрѣніе", литературно-политическій и научный журналъ). О беллетристическомъ матеріалѣ этой книжки, въ который вклады сдѣланы нѣкоторыми не безъизвѣстными именами, мы пока ничего не скажемъ. Остановимся на статьѣ, озаглавленной "Современная лѣтопись", въ которой редакція даетъ намъ отчетъ въ своихъ намѣреніяхъ. Какова литературная и нравственная перспектива "Русскаго Обозрѣнія"? Ботъ что вы можете прочесть на первой страницѣ "Современной лѣтописи": "въ западныхъ государствахъ, гдѣ журнализмъ и общественная жизнь получили гораздо болѣе широкое развитіе, журналы являются большею частью органами борящихся политическихъ партій, что неизбѣжно вызываетъ нѣкоторую враждебность и замкнутость. Намъ представляется, что въ Россіи, при нашемъ государственномъ строѣ и при сравнительной бѣдности научныхъ и литературныхъ силъ, едва-ли есть основаніе для такой замкнутости". Намъ это не представляется. Намъ представляется совсѣмъ другое. Мы думаемъ, что именно при нашихъ условіяхъ общественной жизни журнальная партійность вещь не только неизбѣжная, но и въ высшей степени желательная. Едвали вѣрно, что въ западной Европѣ журнализмъ получилъ особенно широкое развитіе. Не журнализмъ, а жизнь. Можно говорить объ особенномъ развитія на Западѣ газетнаго дѣла, о бойкомъ движеніи книги на европейскихъ литературныхъ рынкахъ, но не о журнализмѣ въ нашемъ смыслѣ. Русская журналистика совершенно самостоятельное и своеобразное явленіе. На ней лежатъ обязанности, совершенно невѣдомыя европейской печати -- по крайней мѣрѣ, теперь невѣдомыя. Русскіе журналы не могутъ не быть литературно -партійными. Враждебность и замкнутость, которыхъ пугается, повидимому, московскій журналъ, въ сущности, вовсе не такъ страшны. Вражда на почвѣ идей, на почвѣ различнаго пониманія -- не обыкновенная житейская вражда. Духъ Божій (говорится въ одномъ восточномъ изреченіи) не витаетъ надъ городомъ, гдѣ мудрецы не воюютъ другъ съ другомъ. Только вдохновенная литературная борьба -- изъ-за твердаго убѣжденія, изъ-за непоколебимаго политическаго или философскаго credo -- научаетъ настоящей свободной терпимости, не имѣющей ничего общаго съ индифферентизмомъ. Есть случаи, когда терпимость -- преступленіе. Зло не можетъ быть терпимымъ. Со зломъ, въ какихъ бы видахъ оно ни проявлялось, надо вести постоянную войну. Терпимость имѣетъ свою, точно очерченную сферу: внутри этой сферы -- дружба, братство, внѣ ея -- вѣчная и священная борьба идей. По мѣрѣ развитія, по мѣрѣ прогрессивнаго движенія впередъ, кругъ терпимости расширяется, но ничто (ни одинъ принципъ политики или морали) не можетъ попасть въ -этотъ кругъ раньше, чѣмъ оно не докажетъ свою жизнеспособность за чертою круга, раньше чѣмъ оно не выдержитъ самой жестокой и безпощадной критики на полѣ никогда не прекращающейся умственной борьбы. "Любовь къ родинѣ не можетъ быть слишкомъ сильна, по пониманіе блага ея можетъ быть очень различно". Совершенно вѣрно: краткое и очень удачное выраженіе простой мысли. Но спрашивается, какъ примирить возможность, различнаго политическаго пониманія, признаваемую и редакціей "Русскаго Обозрѣнія", со смѣшными разговорами о партійной враждебности и замкнутости? Какъ прикажете выразить твердо сложившееся политическое міросозерцаніе? По нашему крайнему разумѣнію у насъ, въ Россіи, нѣтъ другого способа, какъ завести газету, или основать журналъ, ставши, при этомъ, твердою ногою на высоту опредѣленной литературной программы. Мало сказать: опредѣленной. Опредѣленнѣйшей программы съ опредѣленнѣйшимъ флагомъ. Никакихъ экивоковъ, никакихъ неопредѣленныхъ выраженій. Скажите прямо: кто вы и чего вы хотите? "Въ политической сферѣ, говорится въ обозрѣваемой редакціонной статьѣ, неточное употребленіе словъ опаснѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, потому что нѣкоторая неопредѣленность предмета не допускаетъ яснаго раскрытія такого злоупотребленія". То, да не то. Въ политической сферѣ неточное употребленіе словъ болѣе недобросовѣстно, чѣмъ опасно. О неопредѣленности политическаго предмета смѣшно говорить. Изъ всѣхъ философій политическая философія самая опредѣленная, самая наглядная, самая конкретная. Въ политической сферѣ всякая двусмысленность и неопредѣленность есть знакъ недобросовѣстности. Почему? Потому что политическая сфера -- это обыденная сфера человѣческой дѣятельности, въ которой нѣтъ и быть не можетъ никакихъ загадочныхъ шарадъ, никакихъ не всѣмъ понятныхъ и доступныхъ лозунговъ.. Вотъ почему мы и говоримъ: политическое направленіе русскаго журнала должно быть опредѣленнымъ. Будьте терпимы, сколько вашей душѣ угодно. Но будьте непремѣнно человѣкомъ опредѣленныхъ мнѣній, человѣкомъ съ опредѣленными желаніями. Кто берется за политическое перо, долженъ имѣть опредѣленное политическое вѣрованіе. Политическая безпринципность -- сущее уголовное преступленіе и развратный кутежъ на чужія деньги, на чужой счетъ.
   Это надо понимать съ полною ясностью. И мы думаемъ даже, что "Русское Обозрѣніе" только прикидывается журналомъ безпринципнымъ, готовымъ распахнуть свои страницы для всѣхъ и каждаго. Если почтенная редакція и говоритъ, какъ мы видѣли, съ сочувственными гримасами о замкнутости и враждебности партійнаго журнализма, то не съ иною цѣлью, какъ съ цѣлью угодить той части читающаго люда, въ которой, въ самомъ дѣлѣ, существуетъ запросъ на свободное отъ всякихъ тенденцій искусство, на свободную отъ всякихъ идеаловъ литературу. Посмотрите сами. "Современная Лѣтопись" охотно беретъ подъ свою защиту общія требованія нравственности противъ теоріи національнаго эгоизма. Общія требованія нравственности -- отчего-же нѣтъ! Какая можетъ быть опасность отъ этихъ общихъ требованій? Для редакціи "Русскаго Обозрѣнія" нѣтъ на этотъ счетъ никакихъ сомнѣній, тѣмъ болѣе, что она-же категорически провозгласила страницей раньше, что въ политикѣ нѣтъ мѣста для чувствительности. О, съ такою оговоркою вы можете безбоязненно призывать кого хотите подъ свое знамя. Зовите, кричите, сочиняйте какія угодно благородныя фразы и будьте при этомъ совершенно спокойны. Ни одинъ смертный не тронется съ мѣста. Ни одинъ народъ въ серьезъ не приметъ вашихъ словъ. Все будетъ по старому. Общія требованія нравственности -- пустыя, жалкія слова готоваго на всякія преступленія фарисейства. Можно написать нѣсколько краснорѣчивыхъ тирадъ во славу нравственности, освобожденной отъ чувствительности, и тутъ-же рядомъ начать агитацію въ приличныхъ литературныхъ выраженіяхъ противъ широкаго и справедливаго государственнаго благоразумія. "Русское Обозрѣніе" это хорошо понимаетъ. Высказавшись въ немногихъ совершенно безцвѣтныхъ словахъ противъ ученія, "стремящагося поставить силу на мѣсто права", оно тутъ-же черезъ нѣсколько строкъ отдѣлываетъ подъ орѣхъ и "космополитическія требованія одинаково братскаго отношенія ко всѣмъ людямъ" и "идеалы и фантазіи" теоретиковъ шестидесятыхъ годовъ и всякія вообще стремленія строить "воздушные замки но собственному вкусу". Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ намъ гоняться за блуждающими огнями минутныхъ настроеній, когда, по завѣреніямъ редакціи, все и такъ обстоитъ болѣе, чѣмъ благополучно. Безумные, развѣ вы не видите, какъ намъ во всемъ везетъ? Безумные, развѣ вы не видите, какая намъ во всемъ удача? Ахъ, вы неблагодарные! По поводу одного довольно грубаго стихотворенія, напечатаннаго въ "Вѣстникѣ Европы" и сохранившаго въ себѣ еще кой-какіе слѣды былаго скептицизма, "Русское Обозрѣніе" восклицаетъ: "Что такое случилось? Какое бѣдствіе охватило или угрожаетъ Россіи? Несчастная война? Государственное банкротство? Нѣтъ, это бѣдствіе сводится къ невыполненію предначертаній нашихъ теоретиковъ 60-хъ годовъ, которымъ продолжаетъ казаться, что внѣ либерализма нѣтъ спасенія и что сама, въ нашъ грубый вѣкъ, Европа одичала только потому, что и на западѣ все сильнѣе раздаются голоса противъ тѣхъ формъ государственной жизни, которыя недавно почти безпрекословно считались гарантіей человѣческаго благополучія"... Въ этихъ ходульныхъ и риторическихъ фразахъ есть программа, есть опредѣленнная тенденція. Ничего, что фразы эти смѣшны до послѣдней степени возможности, что онѣ на всякаго мыслящаго человѣка производятъ впечатлѣніе наполовину грошоваго, наполовину подложнаго краснобайства -- ничего! Не объ этомъ мы говоримъ. Мы подчеркиваемъ только то, что эти самыя мнимо патріотическія фразы -- фразы съ направленіемъ, съ опредѣленною и довольно извѣстною подкладкою.
   И такъ, на вопросъ, какова литературная и нравственная перспектива "Русскаго Обозрѣнія", мы не можемъ не отвѣтить: риторическій патріотизмъ и общія требованія нравственности безъ всякой чувствительности. Мы не приписываемъ почтенному журналу ничего такого, чего нельзя было-бы найти въ той самой статейкѣ, на которой мы остановили наше вниманіе. Какъ мы видѣли, журналъ начинаетъ съ упрековъ партійной враждѣ и партійной замкнутости, и затѣмъ заключаетъ словами, въ которыхъ вражда къ извѣстнымъ литературнымъ теченіямъ обнаруживается съ полною очевидностью. Самое любопытное здѣсь не то, что "Русское Обозрѣніе" рѣшилось въ концѣ концовъ усвоить опредѣленное направленіе -- это такъ естественно, такъ понятно. Любопытнѣе всего, что новый журналъ почти скрываетъ свое направленіе, почти утаиваетъ его. "Русское Обозрѣніе" принципіально на сторонѣ безпринципности У насъ въ Россіи, гдѣ государственная жизнь и т. д. и т. д., гдѣ такъ мало научныхъ и литературныхъ силъ и т. д. и т. д., не должно быть никакой замкнутости, не должно быть никакой партійности. И тѣмъ не менѣе, та же государственная и общественная жизнь толкаетъ и новый журналъ на хорошо проторенную и протоптанную дорогу нѣсколько фальшиваго краснорѣчія... Одно несомнѣнно. Если журналъ заявляетъ о своей готовности послужить, сколько хватитъ силъ, и борьбѣ со всякаго рода направленіями, то значитъ -- въ обществѣ существуетъ соотвѣтствующій запросъ, соотвѣтствующее настроеніе. Корпи "Русскаго Обозрѣнія" въ дѣйствительной жизни. Войдите въ толпу, смѣшайтесь съ нею хоть на часъ... Были хуже времена, но не было страннѣй!.. "Русское Обозрѣніе" знаетъ свое дѣло основательно. Человѣку безъ физіономіи, или человѣку собственноручно себя обезличившему вопреки разсудку и наперекоръ стихіямъ "Русское Обозрѣніе" будетъ и по плечу и, что важнѣе всего, по совѣсти. Какой резонъ современному человѣку толкаться къ журналамъ съ опредѣленными литературными взглядами, съ опредѣленными, а не общими, требованіями нравственности? Будьте справедливы! Современному человѣку нуженъ журналъ съ самой широкой, всеобъемлющей программой терпимости и индифферентизма, нуженъ журналъ безъ партійной строгости и партійнаго гнѣва. Посмотрите на жизнь просто, безъ затѣй, откиньте глупыя иллюзіи, посмотрите въ душу современнаго читателя, и вы убѣдитесь, что, въ самомъ дѣлѣ, время теперь уже не то, что было... Другіе, сударь, нравы...
   Намъ поможетъ беллетристическая справка. Въ "Вѣстникѣ Европы" съ января мѣсяца нынѣшняго года начался печатаніемъ новый и, повидимому, большой романъ г. Боборыкина "На ущербѣ". Два слова о художественной сторонѣ этого произведенія. Г. Боборыкинъ писатель очень талантливый, хотя и нѣсколько своеобразный. Тонкій, наблюдательный глазъ, большое знаніе жизни, умѣнье писать быстрыми, летучими штрихами -- безъ красокъ, одними типическими рисунками,-- обычныя свойства его беллетристическаго пера. Но въ этихъ свойствахъ не все приспособлено къ серьезному и значительному художественному дѣлу. Г. Боборыкинъ пишетъ слишкомъ быстро, слишкомъ съ разбѣгу. Вездѣ у него торопливые рисунки, поспѣшные наброски, вездѣ черняки, не переписанные на бѣло, не приведенные въ надлежащую ясность. Признаться, мы никогда не понимали этой обычной у г. Боборыкина нервичной торопливости. Куда торопиться? Зачѣмъ скакать сломя голову съ какою-то почти неестественною молодцеватою забубенностью, когда должно внимательно присматриваться ко всему, что лежитъ по пути, предъ глазами? Хорошо прокатиться на бѣшеной тройкѣ по широкому и раздольному русскому полю, но... но кто же возьмется изъ тройки, на всемъ ея бѣгу, изучать жизнь, наблюдать нравы и типы, срисовывать мелькающіе пейзажи? Никто, кромѣ г. Боборыкина. Оттого-то въ произведеніяхъ г. Боборыкина и чувствуется всегда недодѣланность и недосказанность. Бросилъ человѣкъ быстрый, разсѣянный взглядъ направо -- бацъ, готовъ сюжетъ, посмотрѣлъ налѣво -- ура, есть и герой и героиня, вполнѣ современный онъ и типичнѣйшая современная она. "На ущербѣ" ведется въ обычномъ Боборыкинскомъ стилѣ. Масса фигуръ, масса главъ, масса интриги -- и все это на совершенно реальной, жизненной подкладкѣ. Мы остановимся только на одной сценѣ романа, въ pendant къ тому, что было сказано выше. Въ ресторанѣ "Эрмитажъ" устраивается дружескій обѣдъ профессору Симбирцеву по случаю его академическаго повышенія. Обѣдъ по подпискѣ, въ которой приняли участіе различные лицедѣи романа: Кустаревъ, Куликовъ, Ермиловъ (герой повѣсти) и другіе. Обѣдъ еще не начался. Ермиловъ переговаривается съ Кустаревымъ.
   -- Все свои? шопотомъ спросилъ Ермиловъ.
   -- Да... только...
   Кустаревъ поморщился.
   -- Есть какой нибудь "милостивый государь"?
   -- Именно-... Сохинъ... Помните?
   -- Что-то забылъ.
   -- Онъ съ Симбирцевымъ въ университетѣ водилъ хлѣбъ-соль. Ну, узналъ объ обѣдѣ и увязался...
   -- А изъ какихъ онъ?
   Кустаревъ на ухо Ермилова отрѣзалъ: -- Ренегатишка!..-- и прибавилъ еще одно крѣпкое слово.
   -- Въ массѣ -- сойдетъ...
   -- Онъ и теперь сидитъ какъ будто оплеваннымъ. Никто съ нимъ не говоритъ.
   Этотъ Сохинъ -- сухощавый блондинъ съ просѣдью, съ пробритой верхней губой и жидкой бородкой рыжеватаго оттѣнка. У него выдающійся подбородокъ и толстая нижняя губа. На щекахъ -- красноватыя пятна. Глаза глядятъ вкось и все лицо усмѣхается нехорошей усмѣшкой.
   Спичи начались со второго блюда -- разварной рыбы. Раздался стукъ ножа. Первымъ всталъ Кустаревъ. Онъговорилъ не цвѣтисто, хриплымъ и задушевнымъ голосомъ. Онъ задумалъ одинъ только остовъ спича, а потому мѣстами импровизировалъ, обращался часто къ Симбирцеву на ты и вставилъ два-три воспоминанія студенчества и первыхъ шаговъ на академическомъ поприщѣ. Ему хотѣлось высказать то, что вотъ они опять вмѣстѣ, и хоть имъ подчасъ приходится "жутко", но что надо держаться и брать примѣръ съ Симбирцева. Если уже черезчуръ трудно сдѣлаться "кроткимъ какъ голубица", то надо быть "мудрымъ какъ змій" и не давать себя на съѣденіе зря,-- припрятавъ юношескую пылкость для лучшихъ оказій. Онъ закончилъ, приподнявъ и тонъ рѣчи, и звукъ голоса, указаніемъ на то: какъ рѣдки теперь люди, оставшіеся вѣрными себѣ, какъ часты перебѣжчики... Послѣ Кустарева говорилъ одинъ бойкій магистрантъ изъ формаціи новѣйшихъ ученыхъ карьеристовъ и затѣмъ послѣдовала довольно значительная пауза. Всѣ занялись артишоками. Это была та минута, въ обѣдахъ съ рѣчами, когда у многихъ чешется языкъ, но разбираетъ робость, или не хочется выскочить прежде другихъ, или ждутъ, чтобы "виновникъ торжества" сначала отвѣтилъ.
   Этою именно минутой воспользовался Сохинъ. Онъ всталъ безъ стука ножомъ, тихо и какъ то бокомъ, съ бокаломъ въ рукахъ, и выговорилъ, шамкая немного:
   -- Прошу позволенія сказать нѣсколько словъ.
   Всѣ подняли головы, не доѣвъ блюда, и съ дурно скрываемымъ недоумѣніемъ примолкли.
   Говорить Сохинъ умѣлъ. Шамкая и растягивая слова, сдѣлалъ онъ обращеніе къ Симбирцеву, также на "ты", какъ и Кустаревъ, но въ тонѣ старшаго товарища, который руководилъ имъ когда-то, почти какъ наставникъ, желающій прочесть легкое наставленіе. Онъ припомнилъ вкратцѣ смыслъ рѣчи Кустарева и съ легкимъ подсмѣиваніемъ похвалилъ и его, и его "единовѣрцевъ" -- такъ онъ выразился -- за то, что они "взялись за умъ" и поняли, какъ смѣшно ставить свое высомомѣріе и "политиканство" выше "историческаго теченія событій", выше того "уклада", которому русское общество должно отнынѣ неустанно слѣдовать... Этимъ Сохинъ и ограничился. Онъ призвалъ всѣхъ этихъ "взявшихся за умъ" очистить себя, искренно и всенародно прильнуть къ общему теченію, а не держать камня за пазухой, и быть "мудрымъ какъ змій" вовсе не за тѣмъ, чтобы жалить въ благопріятную минуту. На этихъ словахъ онъ протянулъ свой бокалъ къ Симбирцеву и провозгласилъ тостъ "за истинную науку, посѣевающую единство, а не раздоръ и каверзу".
   Надо сознаться, что въ немногихъ словахъ предъ нами встаетъ совершенно живой человѣкъ. Сохинъ -- типъ. Сохинъ -- это современный человѣкъ, съ политикой, въ сущности, ничего общаго неимѣющій, надменно самодовольный и развязно самоувѣренный. Это лицо съ красными пятнами, съ жидкой бородкой рыжеватаго цвѣта и съ нехорошей усмѣшкой на -- кривъ бокъ -- одно изъ самыхъ популярныхъ лицъ въ нашей теперешней жизни. Г. Боборыкинъ смастерилъ этого самаго Сохина, скажемъ прямо, лицомъ къ лицу съ живымъ его оригиналомъ. Сохинъ силенъ и мужественъ. Когда человѣкъ съ наглымъ издѣвательствомъ ломаетъ свой щитъ и мечъ и требуетъ при этомъ, чтобы всѣ послѣдовали за нимъ, чтобы всѣ примкнули къ "историческому теченію событій", то не мудрено и примолкнуть (какъ это сдѣлали обѣдавшіе въ честь профессора Симбирцева). Сохинъ -- это огромная сила, это гладкая, ровная колея, по которой судьба можетъ угнать человѣка очень и очень далеко. Устами другого лицедѣя г. Боборыкинъ показываетъ намъ преимущество Сохина предъ прочими:
   -- Онъ не только сильнѣе ихъ... главное, новѣе. Съ такими отступниками трудно бороться всѣмъ тѣмъ, кто не идетъ дальше идей, раздѣляемыхъ "хорошими" москвичами.
   Это правда, сущая правда.
   Такъ вотъ что. Мы извлекли эту небольшую сценку изъ романа г. Боборыкина (имѣющую превосходное и назидательное продолженіе, къ которому мы и отсылаемъ любопытствующаго читатателя) по естественной ассоціаціи идей. Мы говорили о журналистикѣ безпринципной. Мы говорили о журналистикѣ, буксирующей опредѣленную и живую жизненную категорію. Эта категорія -- Сохинъ, прекрасно выхваченный изъ нашей дѣйствительности опытнымъ глазомъ талантливаго писателя. Распространяться на эту тему мы больше не станемъ. Все ясно, какъ Божій день. Все понятно. Сохинъ не требуетъ никакихъ комментаріевъ. Это личность прозрачная и, въ сущности, вовсе не сложная.
   Въ заключеніе нашего бѣглаго критическаго наброска приведемъ одинъ очень поучительный и характерный литературный документикъ. Недавно въ газетѣ "Новости" было напечатано слѣдующее письмо:
   
   Милостивый государь г. редакторъ. Позвольте мнѣ, черезъ посредство вашей уважаемой газеты, принести мои извиненія одному изъ классиковъ русской поэзіи и достойному человѣку, котораго я позволилъ себѣ оскорбить въ печати, четыре года тому назадъ. Покаяться въ нехорошемъ поступкѣ лучше поздно, чѣмъ никогда! А меня все это время сильно мучило сознаніе собственной неправоты. Въ январьской книжкѣ одного московскаго журнала за 1886. годъ я, совершенно некстати, закончилъ статью, посвященную памяти недавно передъ тѣмъ скончавшагося писателя, самой грубой и пошлой выходкой противъ А. Н. Плещеева, хотя въ глубинѣ души отлично сознавалъ, что его честная труженическая жизнь и долгая, плодотворная дѣятельность -- внѣ всякаго упрека. Это была съ моей стороны не критика въ извѣстномъ, хотя-бы одностороннемъ и пристрастномъ направленіи, а просто безсмысленная брань, въ особенности, неприличная относительно особы въ возрастѣ Алексѣя Николаевича. Оправдаться я никакимъ образомъ не могу,-- скажу лишь слѣдующее: при болѣзненной мнительности и слабости своего характера, я поддался тогда вліянію ложныхъ друзей, съумѣвшихъ меня убѣдить, будто въ области русской журналистики я являюсь жертвою тайныхъ преслѣдованій почтеннаго А. Н. Плещеева, яко-бы ненавидѣвшаго мою персону, а на самомъ дѣлѣ вовсе не интересовавшагося ею. Богъ имъ судья за то, что господа эти, наглядно обнаружившіеся впослѣдствіи, раздражая слишкомъ чувствительную фантазію нервнаго субъекта, воспользовались мною въ качествѣ слѣпого орудія собственныхъ грязненькихъ цѣлей. Сознаюсь: роль моя въ данномъ случаѣ была крайне глупа и позорна. Личности, близкія и дорогія мнѣ, а также большинство истинно-порядочныхъ собратьевъ по литературѣ, безъ различія убѣжденій, строго осуждали меня за скандалъ, затѣянный сдуру и явившійся для нихъ печальной неожиданностью. Защищаясь потомъ противъ основательныхъ частныхъ и публичныхъ обвиненій, я изъ ложнаго самолюбія или, но французскому выраженію, "par dépit", зашелъ настолько далеко, что едва-ли когда-нибудь успѣю поправить причиненное себѣ-же зло. Жестокіе уроки жизни давно отрезвили меня, а совѣсть принуждаетъ гласно покаяться въ грѣхѣ, содѣянномъ также на людяхъ, въ органѣ печати, страницы котораго, въ 50 хъ и 60-хъ годахъ, украшались лучшими, вдохновеннѣйшими произведеніями А. Н. Плещеева" Не смѣю, конечно, разсчитывать на его прощеніе, но, все-таки, искренно, отъ чистаго сердца обращаюсь къ маститому поэту съ просьбою великодушно извинить меня, заднимъ числомъ, за наборъ жалкихъ ругательныхъ словъ, безусловно чуждыхъ принципіознаго характера. Съ любой точки зрѣнія, отъ ультра-консервативной до архирадикальной включительно, они производили впечатлѣніе дикой и неумѣстной выходки, проскользнувшей въ журналъ, вѣроятно, по. недосмотру редакціи, при спѣшности работы передъ выпускомъ нумера въ свѣтъ, какъ мнѣ и дано было понять черезъ нѣсколько времени. Хотя вздорныя нападки всякой мелкой сошки, разумѣется, не способны задѣть крупнаго литературнаго дѣятеля, но я считаю своимъ нравственнымъ долгомъ очистить доброе имя отца моихъ дѣтей отъ грязнаго пятна на немъ, которымъ считаю оскорбленіе, нанесенное мною Алексѣю Николаевичу. И это было тѣмъ некрасивѣе, что я -- повторяю -- въ глубинѣ души всегда цѣнилъ его безукоризненную поэтическую дѣятельность и преклонялся передъ достойною старостью честнаго труженика. Отрицать первую возможно лишь при полномъ отсутствіи эстетическаго вкуса, а относиться неуважительно къ послѣдней -- только въ состояніи временнаго помраченія здраваго смысла.
   Прошу васъ принять и пр.
   С.-Петербургъ. 19 января 1890 года.

Сергѣй Бердяевъ.

   Мы привели это письмо Сергѣя Бердяева цѣликомъ, безъ всякихъ купюръ.. Кто такой г. Бердяевъ, мы почти не знаемъ. Если не ошибаемся -- безталанный стихоплетъ съ очевидными признаками совершенной нравственной невмѣняемости. Г. Бердяевъ сказалъ когда-то нѣсколько несправедливыхъ словъ по адресу почтеннаго литературнаго дѣятеля -- гдѣ, почему, по какому поводу, это нисколько неинтересно. И вотъ онъ теперь рѣшился всенародно покаяться въ своемъ грѣхѣ, и большая политическая газета предоставила ему для этого свои столбцы. Мы недоумѣваемъ. Какъ можно было четыре года назадъ напечатать Въ солидномъ журналѣ какую-то нелѣпую и пошлую мазню совершенно безталаннаго писаки, какъ можно, спустя четыре года, придавать хоть какое-нибудь значеніе словамъ писателя, публично обзывающаго себя и мелкой литературной сошкой, и человѣкомъ съ помраченнымъ здравымъ смысломъ -- для насъ и то и другое одинаково непонятно. Съ бердяевщиной считаться- смѣшно и нелѣпо. Конечно, смѣшно и нелѣпо, если измѣрять явленія серьезнымъ литературнымъ аршиномъ. Ну, а если измѣрять событія жизни современнымъ несерьезнымъ аршиномъ, то, пожалуй, считаться придется. При настоящемъ положеніи вещей бердяевщина не просто бердяевщина, а бердяевщина козырная, торжествующая и сильная... По настоящему, по серьезному, хохотать-бы слѣдовало и надъ литературнымъ прегрѣшеніемъ и надъ литературнымъ покаяніемъ человѣка, дерзко сегодня замахивающагося на талантливыхъ и честныхъ людей съ тѣмъ, чтобы завтра истерически вопить о прощеніи, но... но не до смѣха, читатель, когда къ горлу подступаютъ жгучія слезы обиды и страха за литературу, за хорошую, убѣжденную литературу...

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 3, 1890

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru