Вольтер
Вольтер и дело Каласа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Вольтеръ и дѣло Каласа.

ИЗЪ ИСТОРІИ СУДЕБНЫХЪ ОШИБОКЪ.

   Въ послѣднее время Франціи пришлось быть свидѣтельницею событій, напоминающихъ довольно громкое дѣло, возникшее въ той же странѣ болѣе 135 лѣтъ тому назадъ. Тогда судъ города Тулузы осудилъ на смерть и предалъ лютой казни четвертованіемъ совершенно невиннаго человѣка, Ивана Каласа. Недавно возникли толки о будто бы невинно осужденномъ Дрейфусѣ. Въ то время защиту невиннаго Каласа взялъ на себя знаменитый Вольтеръ; теперь на защиту Дрейфуса неожиданно выступилъ также крупный представитель литературы -- Зола. Конечно, полная и общая параллель между этими двумя дѣлами не можетъ быть проведена. Если даже Дрейфусъ и оказался бы невиннымъ, то перенесенное имъ страданіе -- ничтожно по сравненію съ страшною смертью Каласа. Вдобавокъ невинность Каласа была несомнѣнна даже для нѣкоторыхъ изъ его судей, тогда какъ невинность Дрейфуса подлежитъ огромному сомнѣнію. Но все же въ обоихъ дѣлахъ бросается въ глаза одна общая черта -- борьба виднаго представителя литературы противъ дѣйствительной или мнимой судебной ошибки. Вольтеръ былъ правъ въ этой борьбѣ и одержалъ въ ней верхъ; будетъ ли правъ Зола -- Это еще покажетъ будущее.
   Частью это невольно напрашивающееся сопоставленіе, частью глубокій интересъ самаго дѣла Каласа вызвали изъ праха забвенія эту страшную эпопею юстиціи добраго стараго времени. О процессѣ Каласа заговорили, ему посвящаютъ статьи. Мы пользуемся одною изъ нихъ, чтобы ознакомить съ этимъ дѣломъ нашихъ читателей, которымъ оно, вѣроятно, очень мало извѣстно.
   Иванъ Каласъ (Jean Calas) родился въ мартѣ 1698 г., въ Лангедокѣ. Его родители были протестантами, и онъ унаслѣдовалъ ихъ религію; обращаемъ сразу вниманіе читателей на эту существенную черту, послужившую какъ бы осью, около которой вращаются всѣ событія ужасной юридической драмы. Въ 1731 г. онъ женился на протестанткѣ же, Аннѣ-Розѣ Кабабень, поселился съ нею въ Тулузѣ и занялся торговлею. У Каласовъ было шестеро дѣтей -- три сына и три дочери. Честнаго купца всѣ знали, онъ пользовался общимъ уваженіемъ; онъ дожилъ до 63 лѣтъ, не переставая пользоваться почетомъ. За это время одинъ изъ его сыновей, Луи, перешелъ въ католичество. Можно было бы думать, что это отступничество отъ вѣры отцовъ возмутитъ старика Каласа, подниметъ его фанатизмъ, поведетъ къ ссорѣ съ сыномъ. Ничуть не бывало; Каласъ, напротивъ, явилъ собою примѣръ вѣротерпимости, замѣчательной для того времени. Онъ даже одобрилъ отступничество сына, говоря, что, "если оно искренно, то онъ не можетъ его не одобрить, ибо стѣснять совѣсть людей -- это только создавать притворщиковъ". Ссориться съ сыномъ онъ и не подумалъ; онъ продолжалъ все время помогать сыну денежными ссудами. У него была служанка католичка, старуха, вынянчившая всѣхъ его дѣтей; эта ревностная папистка, кажется, не мало посодѣйствовала обращенію въ католичество Луи; Каласъ зналъ это, но не отказалъ старой служанкѣ. Всѣ эти знаменательные факты вѣротерпимости старика были хорошо извѣстны всѣмъ и каждому въ Тулузѣ.
   Одинъ изъ оставшихся въ семьѣ сыновей, Маркъ-Антуанъ, вышелъ какимъ-то неудачникомъ. Онъ получилъ хорошее образованіе и къ торговлѣ не чувствовалъ никакой склонности. Его тянуло въ адвокаты. Но онъ не могъ сдѣлаться адвокатомъ, не обратившись въ католицизмъ, а этого онъ не хотѣлъ. Жизнь молодого человѣка такъ и шла въ этой вѣчной борьбѣ между совѣстью и склонностью. Онъ былъ скученъ, мраченъ, легко сбивался на разныя неблаговидности -- кутежи, картежную игру; часто заговаривалъ о самоубійствѣ. 3 октября 1761 года отецъ довѣрилъ ему довольно значительную сумму денегъ, которую надо была пустить въ какой-то торговый оборотъ; Маркъ-Антуанъ никакого оборота не совершилъ, а просто проигралъ эти деньги въ карты. Онъ скрылъ это отъ отца. Въ тотъ день у Каласовъ обѣдалъ ихъ добрый знакомый, молодой человѣкъ, по имени Лавейсъ. Послѣ обѣда Мапкъ-Антуанъ вышелъ изъ дому, а Лавейсъ остался и просидѣлъ до 10 часовъ вечера. Потомъ онъ распростился и вышелъ въ сопровожденіи младшаго сына, Пьера, который свѣтилъ ему. Проходя черезъ магазинъ, они вдругъ увидѣли передъ собою открытую настежь дверь, на двухъ половинкахъ которой была положена палка, а на палкѣ висѣлъ уже остывшій трупъ Марка-Антуана.
   Поднявшаяся тревога собрала толпу сосѣдей. Побѣжали за врачомъ, за полиціей. Врачъ могъ только констатировать смерть. Судебный слѣдователь, Давидъ де-Боригъ, на долю котораго выпало вести слѣдствіе по этому дѣлу, былъ человѣкъ, быть можетъ, совсѣмъ не злой, но зато терзаемый неугомоннымъ желаніемъ выслужиться. Пока онъ снималъ первоначальный допросъ, въ это время у кого-то изъ собравшейся толпы любителей безплатныхъ зрѣлищъ вырвался крикъ: "Каласы сами убили сына!" Это нелѣпое восклицаніе озарило слѣдователя, какъ цѣлое откровеніе. Въ самомъ дѣлѣ, Каласы были протестанты; одинъ сынъ у нихъ уже совратился въ католицизмъ. Они сдѣлали видъ, что не сердятся на него, но, конечно, затаили въ сердцахъ фанатическое озлобленіе на отступника. И вотъ вдругъ другой сынъ, желавшій сдѣлаться адвокатомъ, не сегодня-завтра угрожалъ имъ новымъ отступничествомъ. Этого фанатики-протестанты не въ силахъ были стерпѣть; ясное дѣло, что смерть сына -- дѣло ихъ рукъ. Укрѣпившись въ этой мысли до непоколебимости, Давидъ все слѣдствіе велъ въ этомъ направленіи, тщательно подбирая всѣ сплетни и слухи, которые подтверждали его догадку, и устраняя всѣ благопріятныя для Каласовъ показанія. Художникъ Матеи, напримѣръ, даетъ показаніе, что его жена слышала, какъ нѣкій Мандрилль утверждалъ, что какой-то человѣкъ слышалъ предсмертные крики Марка-Антуана. Давидъ старательно заносилъ эту цѣпь слуховъ, передаваемыхъ черезъ тридцать устъ и ушей, въ свой протоколъ. Свидѣтелей же, являвшихся давать показанія въ пользу Каласа, просто-на-просто прогоняли,-- это было потомъ доказано при пересмотрѣ дѣла. Самоубійцу схоронили съ необычайною пышностью, какъ жертву религіознаго фанатизма, а Каласа-отца и всю его семью, вмѣстѣ съ злополучнымъ Лавейсомъ, заключили въ тюрьму. Публику искусственно возбуждали противъ обвиняемыхъ, распуская всякія нелѣпицы. Одинъ изъ прокуроровъ суда подалъ отзывъ, въ которомъ указывалъ на явныя неправильности предварительнаго слѣдствія. Его обвинили въ оскорбленіи суда и покарали трехмѣсячнымъ запрещеніемъ отправлять свои обязанности. Старшина слѣдователей тоже было вздумалъ ввести нѣкоторый законный порядокъ въ ходъ слѣдствія, но его обвинили въ томъ, что онъ "потворствуетъ" обвиненнымъ. Такимъ образомъ изъ процесса одинъ за другимъ устранялись не только всѣ свидѣтели въ пользу Каласа, но даже и всѣ члены суда, которые не хотѣли заранѣе преднамѣренно вести все дѣло такъ, какъ будто бы въ виновности Каласа не оставалось уже ни малѣйшаго сомнѣнія. Судебное разбирательство происходило съ особою торжественностью, въ десяти засѣданіяхъ. Одинъ изъ судей предложилъ было провѣрить на мѣстѣ, могло ли при наличныхъ условіяхъ совершиться самоубійство. Но съ этого надо было, по настоящему, начать; судъ, вѣроятно, чувствовалъ это внутренно, про себя, и потому отклонилъ предложеніе. Каласъ былъ присужденъ къ пыткѣ и казни колесованіемъ большинствомъ восьми голосовъ противъ пяти. Отсюда слѣдуетъ, что изъ числа судей пятеро, несмотря на страшное давленіе, которое на нихъ оказывали, все же отказались признать Каласа виновнымъ. Судьи были, видимо, неспокойны; они не даромъ придумали эту пытку предъ казнью; имъ думалось, что авось 63-хъ-лѣтній старикъ не стерпитъ истязаній и признается въ небывалой винѣ. Но они ошиблись; Каласъ съ изумительнымъ мужествомъ свидѣтельствовалъ подъ пыткою о своей невинности. "Я невиненъ", твердилъ онъ все время, пока его вели на казнь. У самаго эшафота священникъ убѣждаетъ его покаяться. "Отецъ,-- отвѣчалъ ему Каласъ,-- неужели вы допускаете, что отецъ можетъ убить сына?" Уже изуродованнаго колесованіемъ, готоваго испустить духъ, его все еще убѣждали сознаться, указать своихъ сообщниковъ. "Увы,-- отвѣчаетъ онъ,-- тамъ, гдѣ нѣтъ преступленія, какіе же могутъ быть сообщники?"
   Тяжелое положеніе настало для его судей послѣ его казни. У нихъ на рукахъ оставались еще жена Каласа, его дѣти, ихъ другъ Лавейсъ; всѣ они считались сообщниками (да и не могло быть иначе, еслибъ Каласъ былъ виновенъ). Что съ ними дѣлать? Надо полагать, что совѣсть у судей праведныхъ была не особенно спокойна; подумали, подумали они, и рѣшили отпустить семью Каласа на всѣ четыре стороны. Но вся острая нелѣпость такого оборота дѣла немедленно дала себя почувствовать. Если всѣ они невиновны, то значитъ и Каласъ былъ невиненъ?.. А если онъ виновенъ, то какъ же такъ оставить ненаказанными его соучастниковъ? Пришлось взять указъ объ освобожденіи назадъ. Подумали вновь и порѣшили -- подвергнуть Пьера Каласа изгнанію. Вышла новая нелѣпость. Если Пьеръ невиненъ, за что же его изгонять? Если виновенъ, то, конечно, не меньше отца и долженъ быть казненъ. По судьямъ видно было уже не до логическихъ тонкостей; имъ хотѣлось одного -- сбыть это "непріятное" дѣло съ рукъ какимъ бы то ни было способомъ, только бы поскорѣе.
   Въ то время, какъ шелъ этотъ возмущающій душу процессъ, Вольтеръ спокойно проживалъ въ своемъ Фернейскомъ помѣстьѣ. До него дошелъ слухъ о дѣлѣ Каласа; онъ нисколько не сомнѣвался въ виновности погибшаго старика; очевидно, извѣстіе пришло къ нему въ такомъ видѣ, что у него не поднялось и тѣни сомнѣнія. Въ письмѣ отъ 22 марта 1762 года къ Лебо онъ говоритъ: "Вы, навѣрное, слышали объ одномъ добромъ гугенотѣ, котораго тулузскій парламентъ колесовалъ за то, что онъ удавилъ своего сына; а вѣдь, пожалуй, этотъ святой реформатъ думалъ, что свершаетъ доброе дѣло, такъ какъ сынъ его собирался стать католикомъ, и значитъ онъ предупредилъ вѣроотступничество; онъ принесъ сына въ жертву Богу и, должно быть, почиталъ себя при этомъ превыше Авраама, потому что Авраамъ только повиновался, а нашъ кальвинистъ повѣсилъ сына по собственному побужденію, по внушенію совѣсти". Изъ этихъ словъ ясно видно первое впечатлѣніе, полученное Вольтеромъ о дѣлѣ Каласа. Каково же было его изумленіе, когда, нѣсколько времени спустя, посѣтившій его заѣзжій марсельскій купецъ разсказалъ ему все дѣло и изложилъ его въ настоящемъ свѣтѣ. Этотъ купецъ жилъ во время процесса въ Тулузѣ, слѣдилъ за дѣломъ съ невольнымъ тщаніемъ и любопытствомъ и вынесъ полное убѣжденіе въ невинности Каласа. Вольтеръ слушалъ и не вѣрилъ, какъ говорится, своимъ ушамъ. Фактическое изложеніе дѣла явно показывало, что обвиненіе Каласа было невѣроятно; съ другой стороны, была еще невѣроятнѣе мысль, что судьи, безъ всякаго личнаго интереса, присудили невиннаго человѣка къ колесованію. Процессъ Каласа съ этихъ поръ не выходилъ у него изъ головы, безпокоилъ его, мучилъ. "Я просто внѣ себя,-- писалъ онъ въ это время, къ одному изъ своихъ друзей,-- я интересуюсь дѣломъ, какъ человѣкъ, и немножко, какъ философъ. Мнѣ хочется узнать, на какой сторонѣ тутъ ужасы фанатизма. Въ настоящее время интендантъ Лангедока въ Парижѣ; узнайте отъ него объ этомъ дѣлѣ, и сообщите, что онъ вамъ скажетъ". Съ такою же просьбою онъ обращался къ разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, но, конечно, эти важныя лица не торопились удовлетворить его любопытство. А между тѣмъ страстный интересъ къ этому дѣлу буквально не давалъ Вольтеру покоя. Не получая ни отъ кого отзыва на мучившія его сомнѣнія, онъ, наконецъ, рѣшился самъ начать изслѣдованіе дѣла. Онъ узналъ, что сынъ Каласа, Пьеръ, живетъ въ Швейцаріи. Вольтеръ увидѣлся съ этимъ молодымъ человѣкомъ, тщательно выспросилъ его, изучилъ его. Пьеръ, почти еще юноша, буквально потрясъ его своимъ наивнымъ пересказомъ всѣхъ ужасовъ, свидѣтелемъ которыхъ судьба назначила ему быть. Одного этого свидѣтеля, очевидца и потерпѣвшаго, было довольно, чтобы убѣдиться въ совершившемся судебномъ разбоѣ; но Вольтеръ и не думалъ этимъ ограничиваться. Онъ опросилъ двухъ генуэзскихъ купцовъ, лично ему извѣстныхъ за людей неподкупной честности и правдивости, хорошо знавшихъ Каласа. Тѣ вполнѣ подтвердили его убѣжденіе въ невинности мученика тулузскаго правосудія. Тутъ ужь Вольтеръ понялъ, что не можетъ оставить этого дѣла. Нравственно онъ былъ непоколебимо убѣжденъ въ невинности Каласа, но этого было мало. Онъ задалъ себѣ задачу -- поднять вновь этотъ гнусный процессъ, пересмотрѣть его, и установить невинность Каласа юридически. Сколькихъ это стоило ему трудовъ, объ этомъ можно судить по одному мѣсту изъ его статьи по поводу дѣла Каласа: "Если бы знали, сколько понадобилось хлопотъ и трудовъ, чтобы вырвать, наконецъ, нѣсколько юридическихъ доказательствъ въ ихъ пользу, то пришли бы въ ужасъ. Какая злая судьба устроила такъ, что обвинять людей столь легко, а оправдывать ихъ такъ тяжко и трудно?"
   Если бы мы захотѣли здѣсь систематически, шагъ за шагомъ, прослѣдить всѣ мытарства, которымъ добровольно подвергъ себя фернэйскій философъ, движимый неугомоннымъ желаніемъ добиться правды въ этомъ темномъ дѣлѣ, то намъ понадобилось бы вдесятеро больше мѣста, чѣмъ то, какимъ мы можемъ располагать. Мы должны поневолѣ ограничиться лишь кое-какими выдающимися эпизодами этой неутомимой кампаніи, которой одной достаточно, чтобы Вольтеру простить всѣ его прегрѣшенія, вольныя и невольныя. И въ самомъ дѣлѣ эта возня съ дѣломъ Каласа составляетъ, быть можетъ, самый благороднѣйшій, самый гуманный актъ въ жизни этого замѣчательнаго человѣка.
   Началъ онъ, конечно, съ того, что употреблялъ всевозможныя усилія, чтобы обратить вниманіе выдающихся государственныхъ людей на процессъ злополучной семьи, взятой имъ подъ свое покровительство. Но Вольтеру надо было выбиться изъ силъ, чтобы только побороть равнодушіе этихъ людей, чтобы заставить ихъ себя выслушать. Государственный секретарь Сенъ-Флорантенъ пишетъ Вольтеру на его настойчивыя просьбы, что тѣмъ, кто хлопочетъ заКаласовъ, "пути правосудія не заперты"; что же касается его самого, то его это дѣло "никоимъ образомъ не касается".
   "Я боюсь, -- писалъ Вольтеръ къ Одиберу, -- что въ Парижѣ мало думаютъ объ этомъ ужасномъ дѣлѣ. Пусть колесуютъ невинныхъ хоть сотнями, а Парижъ будетъ себѣ болтать о новой комедіи и думать о хорошемъ ужинѣ". Но онъ нисколько не смущается равнодушіемъ, съ которымъ всѣ относятся къ его хлопотамъ. Онъ заранѣе его предчувствовалъ, и хорошо знаетъ, что добьется правосудія только тогда, когда ему удатся взбунтовать общественное мнѣніе. "Во всемъ этомъ чудовищномъ дѣлѣ я дѣлалъ только то, что дѣлаютъ всѣ люди -- слѣдовалъ своей склонности. Дѣло философа не только жалѣть несчастныхъ, но и служить имъ". Кардиналъ Берни, котораго Вольтеръ осаждалъ своими письмами, зная его за человѣка очень вліятельнаго въ высшихъ сферахъ и притомъ за своего почитателя, не утерпѣлъ таки и задалъ философу обычный въ такомъ случаѣ, банальный вопросъ;-- что вы, дескать безпокоитесь, изъ-за чего волнуетесь, какое вамъ дѣло? Вольтеръ отвѣтилъ ему словами, исполненными возвышенной простоты: "Вы спрашиваете меня, изъ-за чего я взялся за это дѣло? Изъ-за того, что никто другой за него не брался". На подобный же вопросъ другого лица онъ отвѣчаетъ: "Я натолкнулся на еврея, истекающаго кровью; дозвольте же мнѣ возлить на его раны вина и масла; вы хотите быть левитомъ, дайте мнѣ быть самаряниномъ". Иные уговаривали его бросить это дѣло, не шумѣть, не поднимать скандала. Къ чему это? Вѣдь это можетъ даже задѣть интересы государства, унизить Францію. "Да,-- отвѣчаетъ Вольтеръ,-- для возстановленія чести Франціи существенно важно, чтобы тулузское рѣшеніе было пересмотрѣно, и либо утверждено, либо осуждено, какъ неправедное". Голоса, поднимавшіеся въ пользу замалчиванія этого дѣла, были, къ удивленію, весьма многочисленны, а резоны въ пользу этого замалчиванія иногда крайне курьезны. "Стоитъ ли,-- говорили иные,-- поднимать такую кутерьму изъ-за одной семьи какихъ-то темныхъ купцовъ?" "Правда,-- отвѣчаетъ Вольтеръ,-- изъ-за религіозной вражды погибла не одна семья, а тысяча; но эти ужасы прошли, о нихъ люди начали уже забывать, и вотъ тутъ-то вдругъ каласовское дѣло и разразилось надъ нами, какъ ударъ грома".
   Отмѣтимъ здѣсь существенную черту. Вольтеръ, будучи самъ глубоко убѣжденъ въ невинности Каласа, отнюдь не высказывалъ никому этого своего убѣжденія. Онъ хотѣлъ только, чтобы были выяснены нѣкоторыя темныя стороны дѣла и съ этою цѣлью были опубликованы нѣкоторыя обстоятельства, которыя тулузскій судъ тщательно и упорно держалъ подъ спудомъ. Онъ не хотѣлъ мириться ни съ какими "секретами" правосудія, разъ его приговоръ становится достояніемъ публичности. Въ этомъ-то и состояла главная трудность. Вольтеръ съ самаго начала обратился къ тулузскому суду за разъясненіями и тогда же сразу и окончательно убѣдился, что ничего ровнехонько отъ него не добьется. Судъ хранилъ упорное молчаніе, и потому какъ друзья, такъ и недруги Каласовъ были оставлены въ жертву темноты и невѣдѣнія. Своимъ молчаніемъ судъ обезоруживалъ сторонниковъ Каласа; не имѣя подъ руками отчета о дѣлѣ, нельзя было сказать о немъ ничего положительнаго. А судъ упорно отказывалъ выдать дѣло для просмотра. По этому поводу у Вольтера вырвались слова, полныя негодующаго отчаянія: "Значитъ, можно безнаказанно лить неповинную кровь и отдѣлаться только тѣмъ, что, молъ, не желаемъ сказать, почему она была пролита?" Судъ ничего не хотѣлъ слушать. Каласа казнили -- вотъ и все, а публикѣ нѣтъ никакого дѣла, за что именно его казнили. Вотъ ужасное резюме этого ужаснаго дѣла, которое Вольтеру пришлось сдѣлать на первыхъ порахъ.
   Однако, упорное сопротивленіе суда выдать дѣло Каласа начало понемногу приносить свои плоды. Въ публикѣ зародилось и постепенно укрѣплялось смутное подозрѣніе. Если дѣло шло правильно и законно, то чего ради скрывать его? Этотъ вопросъ невольно рождался у каждаго. А Вольтеръ не переставалъ бить тревогу. Онъ не могъ успокоиться ни на минуту. Какая-то невѣдомая сила влекла его, точно помимо воли; разъ взявшись за это дѣло, проникнувшись сознаніемъ правоты невинно пострадавшаго, онъ не могъ отстать, пока не добился своего. Его письма обращались въ летучіе листки, въ ѣдкіе памфлеты, которые расходились въ публикѣ, жадно подхватывались, читались со вниманіемъ, съ интересомъ, съ восхищеніемъ. Онъ сумѣлъ мало-помалу заинтересовать дѣломъ Каласа не только Францію, но и всю Европу. "Кричите вездѣ и всюду объ этомъ дѣлѣ",-- писалъ онъ своимъ многочисленнымъ заграничнымъ корреспондентамъ, и тѣ охотно старались возбудить общій интересъ къ дѣлу, которое возмущало ихъ самихъ; Нечего и говорить о томъ, что тулузскіе судьи хорошо знали, откуда вышла искра, изъ-за которой сыръ-боръ загорѣлся, и ненавидѣли Вольтера, какъ личнаго врага. Онъ понималъ, что излишнее раздраженіе этихъ людей противъ него, совершенно не страшное для него самого, можетъ сильно вредить дѣлу, и потому употреблялъ всѣ усилія, чтобы обойтись съ ними елико возможно мягче. "Я никогда, -- писалъ онъ,-- не позволялъ себѣ никакой непочтительности по отношенію къ тулузскому парламенту; я приписывалъ смерть Каласа давленію на судъ фанатизма толпы и того лютаго усердія, которое проявилъ слѣдователь Давидъ, желавшій во что бы то ни стало отличиться". Каласъ былъ, по его словамъ, жертвою "жестокаго легковѣрія судей". Но напрасно Вольтеръ кричалъ о своемъ нежеланіи кого бы то ни было обидѣть. Въ этомъ дѣлѣ поднялись противъ него интересы цѣлаго судебнаго сословія. Однажды къ адвокату вдовы Каласа явился какой-то юрисконсультъ и съ гордостью заявилъ ему, что напрасно онъ надѣется на пересмотръ дѣла: "Во Франціи найдется побольше судей, чѣмъ Каласовъ". Эта гнусная дерзость представителя правосудія дошла до Вольтера, была имъ подхвачена, комментирована и распубликована; такими случаями онъ широко пользовался, ибо тутъ дѣло шло не о судѣ вообще, а о явно порочныхъ его представителяхъ. Не мало доставалось отъ Вольтера также усерднымъ ревнителямъ католичества, которые съ полною откровенностью твердили о томъ, что "лучше помириться съ колесованіемъ невиннаго кальвиниста, чѣмъ заставлять восемь судей признаваться въ томъ, что они были введены въ обманъ".
   Между тѣмъ публика страшно негодовала при видѣ упорства, проявляемаго тулузскимъ судилищемъ. Мало-по-малу поднимались голоса, которые взывали къ общественному суду. Пусть тулузскій судъ молчитъ; дѣло отъ этого, конечно, пострадаетъ съ формальной стороны, но общественное мнѣніе само пересмотритъ и перерѣшитъ его, и произнесетъ свой суровый приговоръ противъ судей, убійцъ неповиннаго. Къ Вольтеру со всѣхъ концовъ свѣта начался наплывъ писемъ, которыя доводили его до умиленія. "Боже,-- восклицаетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,-- какъ сильна истина! Тщетно судъ пускаетъ въ ходъ руки своихъ палачей, тщетно замыкаетъ свое дѣлопроизводство, предписываетъ молчаніе -- истина возстаетъ противъ него со всѣхъ сторонъ, вынуждаетъ его краснѣть за самого себя!"
   Общественный приговоръ по этому дѣлу значительно опередилъ судебный его пересмотръ. Вся Франція и Европа пришли къ полному убѣжденію въ невинности Каласа задолго до того, какъ удалось добиться указа о пересмотрѣ; этотъ указъ послѣдовалъ только въ февралѣ 1765 г., т. е. черезъ три года послѣ гибели Каласа. Верховная коммиссія, назначенная для кассированія дѣла, вполнѣ оправдала Каласа, возстановила невинность его и его семьи, приказала тулузскому суду вычеркнуть изъ дѣла первоначальное рѣшеніе и внести въ него актъ реабилитаціи Каласа. Тутъ только стало ясно, до какой степени интересъ къ этому дѣлу охватилъ всю страну. Въ Парижѣ, въ день отмѣны приговора тулузскаго суда публика собиралась толпами на улицахъ, въ паркахъ и шумно выражала свою радость; судей привѣтствовали громомъ аплодисментовъ, а бѣдная семья Каласа не знала куда дѣваться отъ безчисленныхъ поздравленій. Вольтеръ въ это время былъ у себя, въ Фернэ; у него гостилъ младшій Каласъ. Онъ сразу получилъ массу писемъ о состоявшемся новомъ приговорѣ по дѣлу, между прочимъ, и отъ самой г-жи Каласъ. "Мы задыхались отъ слезъ, читая эти письма!" -- восклицаетъ Вольтеръ въ своемъ письмѣ къ д'Аржанталю.
   Агитація по дѣлу Каласа не унялась послѣ новаго приговора. Теперь поднялись на ноги друзья тулузскихъ судей. Они усиливались подкопаться подъ новый приговоръ. Одно время они публиковали якобы предсмертное признаніе бывшей служанки Каласа, которая подтвердила фактъ убійства Маркъ-Антуана старикомъ-отцомъ. Но служанка поспѣшила заявить, что она еще, слава Богу, жива и здорова и никакихъ признаній не дѣлала. Много было подобнаго рода выходокъ, но всѣ онѣ оказывались выдумками и клеветою самаго беззастѣнчиваго свойства.
   Въ 1778 году Вольтеръ появился, послѣ долгаго и невольнаго отсутствія, въ Парижѣ. Ожидавшая толпа окружила его на улицѣ и восторженно привѣтствовала.
   -- Кто это такой?-- спросила у одной старушки женщина изъ простонародья.
   -- Какъ,-- воскликнула старуха -- развѣ вы не знаете, кто онъ? Это тотъ самый, что спасъ Каласовъ!

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 2, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru