Волошин Максимилиан Александрович
И.Ф.Анненский - лирик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
  
  
  

    Максимилиан Волошин. И.Ф.Анненский - лирик

  
  ____________________________________________________________________________
   Источник: Максимилиан Волошин. Лики творчества. М.: Наука, 1988,
   серия: Литературные памятники. Сост. В.А.Мануйлов, В.П.Купченко,
   А.В.Лавров. С. 520-528, 760-763.
   OCR: В.Есаулов.
  ____________________________________________________________________________
  
  
  

    И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК

  
  
   "Все мы умираем неизвестными"...
   Слова Бальзака оказались правдой и для Иннокентия Федоровича
  Анненского. {1}
   Но "жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся". Надо
  надеяться, что так случится и теперь.
   И. Ф. Анненский был удивительно мало известен при жизни не только
  публике, но даже литературным кругам. На это существовали свои причины:
  литературная деятельность И. Ф. была разностороння и разнообразна. Этого
  достаточно для того, чтобы остаться неизвестным. Слава прижизненная - удел
  специалистов. Оттого ли, что жизнь стала сложнее и пестрее, оттого ли, что
  мозг пресыщен яркостью рекламных впечатлений, память читателя может
  запомнить в наши дни о каждом отдельном человеке только одну черту, одно
  пятно, один штрих; публика инстинктивно протестует против энциклопедистов,
  против всякого многообразия в индивидуальности. Она требует одной
  определенной маски с неподвижными чертами. Тогда и запомнит, и привыкнет, и
  полюбит.
   Быть многогранным, интересоваться разнообразным, проявлять себя во
  многом - лучшее средство охранить свою неизвестность. Это именно случай
  Иннокентия Федоровича Анненского; и лишь теперь для него начнется
  синтетизирующая работа смерти.
   И. Ф. был звездой с переменным светом. Ее лучи достигали неожиданно,
  снопами разных цветов, то разгораясь, то совсем погасая, путая наблюдателя,
  который не отдавал себе отчета в том, что они идут от одного и того же
  источника. И надо отдать справедливость, что у Иннокентия Федоровича были
  данные для того, чтобы сбить с толку и окончательно запутать каждого, кто не
  знал его лично.
   Вспоминаю хронологическую непоследовательность моих собственных
  впечатлений о нем и о его деятельности.
   В начале девятисотых годов в беседе о прискорбных статьях Н. К.
  Михайловского о французских символистах: "Михайловский совсем не знал
  французской литературы - все сведения, которые он имел, он получал от
  Анненского". Тогда я подумал о Николае Федоровиче Анненском и только гораздо
  позже понял, что речь шла об Иннокентии Федоровиче.
   Года два спустя, еще до возникновения "Весов", Вал. Брюсов показывал
  мне книгу со статьей о ритмах Бальмонта. {2} На книге было неизвестное имя -
  И. Анненский. "Вот уже находятся, значит, молодые критики, которые
  интересуются теми вопросами стиха, над которыми мы работаем", - говорил
  Брюсов.
   Потом я читал в "Весах" рецензию о книге стихов "Никто" (псевдоним
  хитроумного Улисса, {3} который избрал себе Иннокентий Федорович). К нему
  относились тоже как к молодому, начинающему поэту; он был сопоставлен с
  Иваном Рукавишниковым. {4}
   В редакции "Перевала" я видел стихи И. Анненского (его считали тогда
  Иваном Анненским). "Новый декадентский поэт. Кое-что мы выбрали. Остальное
  пришлось вернуть".
   Когда в 1907 году Ф. Сологуб читал свою трагедию "Лаодамия", он
  упоминал о том, что на эту же тему написана трагедия И. Анненским. {5} Затем
  мне попался на глаза толстый том Эврипида в переводе с примечаниями и со
  статьями И. Анненского; {6} помнились какие-то заметки, подписанные членом
  ученого комитета этого же имени,- то в "Гермесе", то в "Журнале Министерства
  народного просвещения", доходили смутные слухи о директоре Царскосельской
  гимназии и об окружном инспекторе Петербургского учебного округа...
   Но можно ли было догадаться о том, что этот окружной инспектор и
  директор гимназии, этот поэт-модернист, этот критик, заинтересованный
  ритмами Бальмонта, этот знаток французской литературы, к которому
  Михайловский обращался за сведениями, этот переводчик Эврипида - все одно и
  то же лицо? {7}
   Для меня здесь было около десятка различных лиц, друг с другом не
  схожих ни своими интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни
  общественным положением. Они слились только в тот мартовский день 1909 года,
  когда я в первый раз вошел в кабинет Иннокентия Федоровича и увидал гипсовые
  бюсты Гомера и Эврипида, стену, увешанную густо, по-старинному,
  фотографиями, литографиями и дагерротипами, шкафы с книгами - филология
  рядом с поэтами, толстые томы научных изданий рядом с тоненькими
  "plaquettes" [брошюрами (франц.)] новейших французских авторов, еще не
  проникших в большую публику. Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала
  с этим кабинетом, заставленным старомодными, уютными, но неудобными
  креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна его головы и его плечей
  поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной
  - юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной
  спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной
  приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова,
  вставленная между двумя подпиравшими щеки старомодными воротничками,
  перетянутыми широким черным пластроном, не двигалась и не поворачивалась.
  Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович
  поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка
  выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный
  тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась
  авторитетность, не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была
  маской директора гимназии, действительного статского советника, члена
  ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью.
   Все, что было юношеского, - было в неутомленном книгами мозгу; все, что
  было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: "Как он
  моложав и бодр для своих 65 лет!", а ему было на самом деле около
  пятидесяти. {8}
   Его торжественность скрывала детское легкомыслие; за гибкой
  подвижностью его идей таилась окоченелость души, которая не решалась
  переступить известные грани познания и страшилась известных понятий; за его
  литературною скромностью пряталось громадное самолюбие; его скептицизмом
  прикрывалась открытая доверчивость и тайная склонность к мистике,
  свойственная умам, мыслящим образами и ассоциациями; то, что он называл
  своим "цинизмом", было одной из форм нежности его души; его убежденный
  модернизм застыл и остановился на определенной точке начала девяностых
  годов.
   Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова:
  нового настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы
  современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на
  вкус, прислушивался к перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это
  был тысячелетний текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею,
  потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для него еще
  более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой
  области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то
  же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора
  как человека. В каждом произведении, в каждом созвучии он понимал только
  самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.
   Перелистывая немногие и случайные письма, полученные мною за эти
  несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы,
  глубоко характерные для его отношения к слову:
   "Да, Вы будете один... Вам суждена, быть может, по крайней мере на
  ближайшие годы, роль, мало благодарная". Пишет он мне после первого нашего
  свидания: "Ведь у вас - школа. . . у Вас не только светила, но всякое бурое
  пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что
  они СЛОВО и что ничем, КРОМЕ СЛОВА, ИМ - светилам - не быть, что отсюда и их
  красота, и алмазность, и тревога, и уныние.
   ... Мысль ...Мысль? ...Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое
  слово; в поэзии у мысли страшная ответственность ...И согбенные, часто
  недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то
  понимаем, какая это святыня, сила и красота. . .
   ... А разве многие понимают, что такое СЛОВО у нас? Но знаете, за
  последнее время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и,
  пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое
  СТРАШНОЕ и ВЛАСТНОЕ слово, т. е. самое ЗАГАДОЧНОЕ, может быть, именно слово
  БУДНИЧНОЕ. {9}
   Я не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это "ВЫ" - здесь
  лишь форма выражения, а читать следует "я". Это самого себя Иннокентий
  Федорович под впечатлением нескольких моих стихотворений почувствовал
  одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших
  лет, себя знал носителем школы, сам сознавал, что для него внешний мир
  ничего, КРОМЕ СЛОВА, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью,
  тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - БУДНИЧНЫХ слов.
   Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная
  парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных
  сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был
  нерадостный поэт. Поэт БУДНИЧНЫХ слов. В свою лирику он вкладывал не
  творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ...
  
   Я завожусь на тридцать лет,
   Чтоб жить мучительно дробя
   Лучи от призрачных планет
   На "да" и "нет", на "ах" и "бя".
  
   ... И был бы верно я поэт,
   Когда бы выдумал себя. . . ...
   И был бы мой свободный дух
   Теперь не "я", он был бы "Бог". . . {10}
  
   Он не хотел "выдумывать себя" и свое земное "я" противопоставлял сурово
  и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально
  противоположную точку самоутверждения, чем требования: "Твори самого себя в
  возможном", "Верой уходи в несозданное". Для него слово оставалось сурово
  БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его
  призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как
  Акропольская Победа, а любовь - "безлюбой". Он сам захотел и этой
  "бескрылости" и этой "безлюбости", и они дались ему большим трудом, потому
  что он был рожден и крылатым и любящим.
   Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларца", {11} то
  убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема
  воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в
  минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических
  болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила
  только одну - эту сторону его души.
   Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность
  Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем
  в стихах - это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно
  переживает.
  
   Лишь шарманку старую знобит,
   И она в закатном мленье мая
   Все никак не смелет злых обид,
   Цепкий вал кружа и нажимая.
  
   И никак, цепляясь, не поймет
   Этот вал, к чему его работа,
   Что обида к старости растет
   На шипах от муки поворота.
  
   Но когда бы понял старый вал,
   Что такая им с шарманкой участь,
   Разве петь кружась он перестал?
   Оттого что петь нельзя не мучась... {12}
  
   То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере
  Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной
  прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость,
  и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках,
  подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что "обида
  к старости растет на шипах от муки поворота"?
  
   Там все, что прожито - желанье и тоска,
   Там все, что близится - унылость и забвенье. {13}
  
   Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он
  всячески изназвал изгибы своей неврастении. "Только не желать бы, да еще не
  помнить, да еще не думать". Сердце-это "счетчик муки, машинка для чудес".
  "В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым".
  
   "О, как я чувствую накопленное бремя
   Отравленных ночей и грязно-белых дней"....
   ... "И было мукою для них (для струн),
   Что людям музыкой казалось"...
  
   Воспоминанья "надо выстрадать и дать им отойти".
   Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно,
  так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.
   Вот он не спит в вагоне железной дороги -
  
   ... Пока с разбитым фонарем,
   Наполовину притушенным,
   Среди кошмарных дум и дрем
   Проходит полночь по вагонам.
  
   ... И чем ее дозоры глуше,
   Тем больше чада в черных снах
   И задыханий и удуший,
   Тем больше слов, как бы не слов,
   Тем отвратительней дыханье
   И запрокинутых голов
   В подушках красных колыханье. . . {14}
  
   Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:
  
   Ночь не тает.
   Ночь как камень,
   Плача тает только лед,
   И струит по телу пламень
   Свой причудливый полет.
  
   Но лопочут, даром тая,
   Ледышки на голове!
   Не запомнить им, считая,
   Что подушек только две,
  
   И что надо лечь в угарный
   В голубой туман костра,
   Если тошен луч фонарный
   На скользоте топора... {15}
  
   Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:
  
   ... В темном зное полудней
   Гул и краски вокзала...
   Полумертвые мухи
   На разбитом киоске,
   На пролитой известке
   Слепы, жадны и глухи...
   Уничтожиться, канув
   В этот омут безликий,
   Прямо в одурь диванов -
   В полосатые тики. {16}
  
   Вот еще бессонница, комната, дождь...
  
   Мне тоскливо, мне не вмочь,
   Я шаги слепого слышу:
   Надо мною он всю ночь
   Оступается о крышу. {17}
  
   Вот стук часов не дает ему спать:
  
   Разве тем и виноват,
   Что на белый циферблат
   Пышный розан намалеван? {18}
  
   Вагон, вокзал железной дороги, болезнь - все мучительные антракты
  жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между
  двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами,
  который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует
  горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни...
   Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной
  душе, ритму своего "я".
   Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности,
  слова о "тоске осужденных планет", {19} о том, что он любит все, "чему в
  этом мире ни созвучья, ни отклика нет", о том, что существует "не наша связь
  и лучезарное Слияние", и какие это все бескрылые, безвольные слова,
  сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его
  кошмарах. Только один Случевский ("После казни в Женеве") находил такие
  реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.
   У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не
  внутри природы - он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на
  природу сквозь переплет окна из комнаты.
  
   Ты опять со мной, подруга-осень,
   Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
   Никогда бледней не стыла просинь,
   И снегов не видел я мертвей.
  
   Я твоих печальнее отребий
   И черней твоих не видел вод.
   На твоем линяло-ветхом небе
   Желтых туч томителен развод. {20}
  
   Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. "Эта резанность
  линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед". Не
  воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.
  
   Уплывала Вербная Неделя
   На последней, на погиблой льдине.
   Уплывала в дымах благовоний,
   В замираньи звонов похоронных,
   От икон с глубокими глазами
   И от Лазарей, забытых в черной яме. {21}
  
   Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет
  сердце все та же тоска:
  
   Бесследно канул день. Желтея, на балкон
   Глядит туманный диск луны, еще бестенной.
   И в бесконечности распахнутых окон
   Уже не зрячие тоскливо-белы стены. {22}
  
   С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд
  мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.
   В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И.
  Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она
  занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих
  ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета. . . Он
  знает тысячу интимных примет ее. У нее "узкий след", она в "кисейной тонкой
  чадре с мальвовыми полосами", об ней говорит "шелест крови", от нее "в
  удушливом дыму вянут космы хризантем", "Ужас в бледных зеркалах и молит и
  поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!". "Ночь напоминает
  Смерть всем - даже выцветшим покровом". Она "так страстно не разгадана в
  чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим".
   Она - Смерть всюду, всегда с ним в эти тусклые, томительные,
  нестерпимые минуты, которые были для него так несправедливо минутами
  лирических вдохновений. Иногда с жуткой настойчивостью он начинал кликать
  Смерть:
  
   Все еще он тянет нитку
   И никак не кончит пытку
   Этот сумеречный день...
   Хоть бы ночь скорее, ночь!
   Самому бы изнемочь,
   Да забыться примиренным,
   И уйти бы одуренным
   В одуряющую ночь! {23}
  
   И она пришла совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой
  ждал, какую, верно, втайне против воли, хотел; пришла в "желтых парах
  петербургской зимы", "на желтом снегу, облипающем плиты", подошла на улице в
  один из антрактов деловой жизни, неожиданно и сразу сжала сердце одним
  нажимом пальцев. И он в шубе, с портфелем в котором лежала приготовленная
  лекция, что он ехал в этот день читать, мертвый опустился на ступени
  подъезда Царскосельского вокзала. Полиция отвезла труп неизвестного
  человека, скончавшегося на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и
  положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией,
  на голые доски в грязной мертвецкой...
   ... Из церкви Царскосельской гимназии, где совершалось отпевание, белый
  катафалк с гробом, с венками лавров и хризантем медленно и тяжело двигался
  по вязкому и мокрому снегу; дорогу развезло; ноябрьская оттепель обнажила
  суровые загородные дали; день был тихий, строгий, дымчатый; земля кругом
  была та страшная "весенняя", с которой у него соединялся образ смерти. И
  мне, следовавшему за гробом в самом конце процессии, {24} вспоминались, как
  кощунственная эпитафия, как загробная клоунада, трагически-циничные стихи
  покойного - "Черная весна":
  
   Под гулы меди гробовой
   Творился перенос,
   И жутко задран, восковой
   Глядел из гроба нос.
   Дыханья, что ли, он хотел -
   Туда, в пустую грудь?
   Последний снег был темно-бел,
   И тяжек рыхлый путь.
   И только изморозь мутна
   На тление лилась,
   Да тупо черная весна
   Глядела в студень глаз -
   С облезлых крыш, из бурых ям,
   С позеленелых лип...
   А там - по мертвенным полям
   С разбухших крыльев птиц...
   О люди! Тяжек жизни след
   По рытвинам путей,
   Но ничего печальней нет,
   Как встреча двух смертей...
  
  
  
  

    ПРИМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ "И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК"

  
   Опубликовано в журнале "Аполлон" (1910, янв., Э 4, отд. 2, с. 11-16).
  Печатается по тексту этого издания с раскрытием сокращенных написаний имени
  и отчества Анненского ("Ин. Фед.", "Ин. Федор.").
   Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909) - выдающийся поэт,
  драматург, критик, переводчик Еврипида и современной французской поэзии,
  филолог, педагог. Волошин познакомился с Анненским в первых числах марта
  1909 г. и регулярно встречался с ним в последующие месяцы, вплоть до
  скоропостижной кончины Анненского, последовавшей. 30 ноября. Встречи поэтов,
  наиболее частые в сентябре-ноябре 1909 г., были связаны с подготовкой и
  выпуском в свет первых номеров литературно-художественного журнала
  "Аполлон", но, помимо общих литературных дел и интересов текущего дня,
  Волошина и Анненского особенно сближала любовь к античной культуре и к
  творчеству новейших французских поэтов, наследниками которых в деле
  обновления поэтического слова они оба себя считали. "Мне радостно, что
  теперь, после десятилетия в Париже, возвращаясь окончательно в Россию, я
  встретил Вас, потому что увидел в Вас (а это так редко!) человека, с которым
  можно не только говорить, а у которого можно учиться", - писал Волошин
  Анненскому 5 марта, на следующий день после их первой встречи (ЦГАЛИ, ф. 6,
  oп. 1, ед. хр. 307). В статье "О современном лиризме" Анненский анализировал
  стихотворение "Лиловые лучи" и на его примере пытался показать характерные
  черты поэтического облика Волошина - "нашего молодого и восторженного
  эстетика" (Аполлон, 1909, ноябрь, Э 2, отд. 1, с. 9-10). Статья "И. Ф.
  Анненский - лирик" была написана Волошиным в декабре 1909 г. по заказу
  редакции "Аполлона" и помещена в подборке статей памяти Анненского наряду со
  статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. И. Чулкова и Вяч. И. Иванова. При работе над
  ней Волошин пользовался рукописью еще не вышедшей в свет книги стихов
  Анненского "Кипарисовый ларец" (1910). "Я очень прошу Вас дать мне на
  несколько дней "Кипарис<овый> ларец", - писал он сыну покойного поэта В.
  И. Анненскому-Кривичу, - т<ак> к<ак> иначе я не смогу написать той статьи,
  что обещал для январского Э "Аполлона". Что касается "трагедий", то в этой
  статье я не думаю касаться, т<ак> к<ак> думаю написать отдельно. Они мне
  необходимы - но на срок более продолжительный. Мне точно так же был бы
  необходим "Эврипид". Но это не спешно, хотя бы очень хотелось иметь все
  вместе, но с возможностью держать долго. Стихи же мне надо на 2-3 дня. Я
  сделаю выписки" (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. I, ед. хр. 66). Своего намерения написать
  впоследствии также о трагедиях Анненского и о его переводах Еврипида Волошин
  не реализовал.
   Подробнее о взаимоотношениях Волошина и Анненского см. в записи устного
  рассказа Волошина об Анненском, сделанной Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым
  (1924), и в комментариях к ней (Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий
  Анненский в неизданных воспоминаниях. - В кн.: Памятники культуры. Новые
  открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983, с. 69-71, 123-126). См. также: Анненский
  И. Ф. Письма к М. А. Волошину/Публикация А. В. Лаврова п В. П. Купченко.- В
  кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с.
  242-252.
  
   {1}... оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского. - Ср.
  рассказ Волошина об Анненском: "Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня
  всегда возникает чувство какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: "La
  gloire c'est le soleil des morts, nous mourrons tous inconnus" <"Слава -
  солнце мертвых, все мы умираем неизвестными">) (Памятники культуры. Новые
  открытия. Ежегодник, 1981, с. 69). Эти слова, по всей вероятности,
  воспроизводят в сильно измененном виде фразу из романа Бальзака "Поиски
  Абсолюта" ("La recherche de l'Absolu", 1834): "La gloire est le soleil des
  morts; de ton vivant, tu seras malheureux comrne tout ce qui fut grand, et
  tu ruineras tes enfants". В переводе Б. А. Грифцова: "Слава - солнце
  мертвых; при жизни ты будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь
  детей" (Бальзак, Опоре де. Неведомый шедевр; Поиски Абсолюта. М., 1966, с.
  114).
   {2}....книгу со статьей о ритмах Бальмонта. - "Книга отражений" И. Ф.
  Анненского, включавшая статью "Бальмонт - лирик" (СПб., 1906, с. 169-213).
  Брюсов поместил в журнале "Весы" (Волошин ошибается, говоря, что "Книга
  отражений" увидела свет до возникновения журнала) рецензию К. И. Чуковского
  на эту книгу - "Об эстетическом нигилизме" (Весы, 1906, Э 3-4, с. 79-81).
   {3}....псевдоним хитроумного Улисса... - Никто - имя, которым Одиссей
  па звался циклопу Полифему (Одиссея, IX, 364-367).
   {4}... сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. - В рецензии В. Я. Брюсова:
  "Иван Рукавишников. Книга третья. Стихотворения. СПб., 1904; Ник. Т-о <И. Ф.
  Анненский>. Тихие песни. С приложением сборника стихотворных переводов
  "Парнасцы и проклятые". СПб., 1904" (Весы, 1904, Э4, с. 62-63; подпись:
  Аврелий).
   {5}....на эту же тему написана трагедия И. Анненским. - Трагедии И. Ф.
  Анненского "Лаодамия" (1902), опубликованная в сборнике "Северная речь"
  (СПб., 1906, с. 137-208), и Ф.Сологуба "Дар мудрых пчел" (1906) представляют
  собой обработку античного мифа о Протесилае и Лаодамии. 22 декабря 1906 г.
  Сологуб писал Анненскому: "Раньше, чем я узнал, что Вы написали трагедию о
  Лаодамии, я взялся за ту же тему. С моей стороны это было большою смелостью,
  потому что я никогда не занимался изучением античной древности. <...>
  Когда я прочел Вашу превосходную трагедию, было уже поздно бросать мою
  работу: первые 2 листа были написаны совсем, а остальные - вчерне. Теперь я
  беру на себя смелость послать Вам рукопись трагедии, которую я назвал "Дар
  мудрых пчел". Буду очень рад, если Вы пожелаете хотя бегло просмотреть эту
  пьесу, и буду очень польщен, если Вы когда-нибудь, при случае, скажете или
  напишете мне что-нибудь о моей работе" (ЦГАЛИ, ф. 6, oп. I, ед. хр. 365).
  Ср. с. 731 наст. изд.
   {6}....том Эврипида со со статьями И. Анненского... - Театр Еврипида.
  Полный стихотворный перевод с греческого всех пьес и отрывков, дошедших до
  нас под этим именем. В трех томах, с двумя введениями, статьями об отдельных
  пьесах <...> И. Ф. Анненского. СПб., 1906, т. 1. Тома 2 и 3 "Театра
  Еврипида" вышли после смерти Анненского (1917, 1921).
   {7}....одно и то же лицо? - О множестве "ликов", которые объединял в
  себе Анненский, Волошин признавался в письме к нему, написанном 7 или 8
  марта 1909 г. - несколько дней спустя после знакомства: "Вы существовали для
  меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей. Я знал
  переводчика Эврипида, но вовсе не соединял его с тем, кто писал о ритмах
  Бальмонта и Брюсова. Я помнил, как однажды Алекс<андра> Вас<ильевна>
  Гольштейн (Вебер), говоря о Михайловском, прибавила: "Михайловский
  образованный человек? Все, что он знал о литературе, он знал из разговоров
  И. Ф. Анненского". И конечно, этого И. ф. Ан<ненского> я не мог соединить с
  И. Анненским, "молодым" поэтом, которого Гриф со "строгим выбором" печатал в
  "Перевале". И только теперь, в мой последний приезд из Парижа, все эти
  отрывочные впечатления начали соединяться, и, наконец, три дня тому назад,
  они слились окончательно в конкретную личность и в цельный характер, к
  которому я не мог не почувствовать глубочайшего уважения и удивления"
  (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 307). Ср. слова Волошина об Анненском в записи
  Л. В. Горнунга и Д. С. Усова: "В моем сознании соединилось много
  "Анненских", которых я раньше не соединял в одном лице. Тут был и участник
  странного журнала "Белый камень" (редактировавшегося Анатолием Бурнакиным) и
  других журналов того времени. <...> Все соединялось в этом чопорном
  человеке, в котором чувствовался чиновник Министерства народного
  просвещения. До чего было в нем все раздергано на разные лоскуты" (Памятники
  культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981, с. 70).
   {8}....ему было на самом деле около пятидесяти. - Излагаемые Волошиным
  впечатления от первого визита к Анненскому (4 марта 1909 г.) дополняются его
  рассказом о том, как Анненский в первый раз при нем читал стихи: "Выслушав
  нашу просьбу - прочесть стихи, Иннокентий Федорович прежде всего обратился к
  Валентину Иннокентиевичу <В. И. Анненский-Кривич - поэт, сын Анненского и
  велел ему принести кипарисовый ларец. "Кипарисовый ларец", как теперь все
  знают, действительно существует - это шкатулка, в которой Анненский хранил
  свои рукописи. Иннокентий Федорович достал большие листы бумаги, на которых
  были написаны его стихи Затем он торжественно, очень чопорно поднялся с
  места (стихи он всегда читал стоя) При такой позе надо было бы читать
  скандируя и нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной
  и реалистической. Иннокентий Федорович не пел стихи и не скандировал их. Он
  читал их очень логично, делая логические остановки даже иногда посередине
  строки, но делал иногда и неожиданные ударения (например как-то
  по-особенному тянул союз "и"). Голос у Иннокентия Федоровича был густой и не
  очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. При чтении сохранялась
  полная неподвижность шеи и всего стана. Чтение Иннокентия Федоровича
  приближалось к типу актерского чтения. Манера чтения была старинная и очень
  субъективная (говорил Иннокентий Федорович всегда как бы от своего имени);
  вместе с тем его чтение воспринималось в порядке ИГРЫ, во не в порядке
  отрешенного чтения, как у Блока. Чтение сохраняло бытовой характер;
  Иннокентий Федорович, например, всегда звукоподражал там, где это было нужно
  (крики торговцев в стихотворении "Шарики детские"). Окончив стихотворение,
  Иннокентий Федорович всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а
  именно выпускал), и они падали на пол у его ног, образуя целую кучу" (там
  же).
   {9} "Да, Вы будете один ее слово будничное". - Контаминация цитат из
  писем Анненского к Волошину от 6 марта и 13 августа 1909 г. Полный текст
  писем см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с.
  247-250.
   {10} Я завожусь ~ Теперь не "я", он был бы "Бог"... - Цитаты из
  сонета "Человек" ("Я завожусь на тридцать лет..."). Последние две строки в
  основном варианте:
  
   Но был бы мой свободный дух -
   Теперь не дух, я был бы Бог. . .
   (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л., 1959. с. 146)
   Все приводимые Волошиным цитаты - из стихотворений, включенных в
  "Кипарисовый ларец".
  
   {11} Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларцам... - Во время
  работы над статьей (в декабре 1909 г.) Волошин пользовался рукописью
  подготовленной к печати книги: "Кипарисовый ларец" вышел в свет 6 апреля
  1910 г.
   {12} Лишь шарманку старую ~ Оттого, что петь нельзя, не мучась... -
  Неточная цитата из стихотворения "Старая шарманка" ("Небо нас совсем свело с
  ума...") (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии, с. 102-103).
   {13} Там все, что прожито ~ унылость и забвенье. - Из стихотворения
  "Тоска мимолетности" ("Бесследно канул день. Желтея, на балкон...") (там же.
  с. 98).
   {14}....Пока с разбитым фонарем ~ В подушках красных колыханье... -
  Неточные цитаты из стихотворения "Зимний поезд" ("Снегов немую
  черноту...") (там же, с. 130).
   {15} Ночь не тает ~ На скользоте топора... - Из стихотворения "То и
  Это" (там же, с. 113-114).
   {16}....В темном зное ~ В полосатые тики. - Неточные цитаты из
  стихотворения "Тоска вокзала" ("О, канун вечных будней...") (там же, с.
  128).
   {17} Мне тоскливо ~ Оступается, о крышу. - Из стихотворения
  "Октябрьский миф" (там же с. 122).
   {18} Разве тем я виноват ~ Пышный розан намалеван? - Неточная цитата из
  стихотворения "Тоска маятника" ("Неразгаданным надрывом...") (там же, с.
  135).
   {19}....слова о ".тоске осужденных планет"... - Эти слова восходят к
  последней строфе рукописной редакции стихотворения "Дальние руки"; строфа
  впервые опубликовала в кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник
  1981 (с. 125). Среди выписок из рукописей "Кипарисового ларца" и набросков,
  сделанных Волошиным для статьи об Анненском зафиксировано - "В тоске
  осужденных планет. . ." (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 256. л. 3).
   {20} Ты опять со мной ~ Желтых туч томителен развод. - Неточная цитата
  из стихотворения "Ты опять со мной" (там же, с. 103-104).
   {21} Уплывала Вербная Неделя ~ И от Лазарей, забытых в черной яме. -
  Неточная цитата из стихотворения "Вербная неделя" ("В желтый сумрак мертвого
  апреля...") (там же, с. 103).
   {22} Бесследно канул день ~ Уже не зрячие тоскливо-белы стены. -
  Неточная цитата из стихотворения "Тоска мимолетности" (там же, с. 98).
   {23} Все еще он ~ В одуряющую ночь! - Неточная цитата из стихотворения
  "Умирание" ("Слава Богу, снова тень!..") (там же, с. 142).
   {24} ...следовавшему за гробом, в самом конце процессии... - Похороны
  Анненского состоялись 4 декабря 1909 г. на Царскосельском казанском
  кладбище. "За гробом следовали <...> члены редакции художественного журнала
  "Аполлон" - С. К. Маковский, М. А. Волошин, М. Кузмин, Е. А.
  Зноско-Боровский, гр. А. Н. Толстой, С. Ауслендер и др." (Речь, 1909, 5
  дек., Э 334). Из ближайшего круга "Аполлона" на похоронах отсутствовали Вяч.
  Иванов, который был болен, и Н. Гумилев, находившийся тогда на пути в
  Африку.
  
   А.В.Лавров
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru