Издательство "КНИГА". ПЕТРОГРАДЪ. Стремянная ул. д. 11. тел. 648-62.
МОСКВА. Б. Садов., д. Пигитъ, тел. 5-60-22.
Въ тайгѣ
I.
Урочище Нельканъ расположено на правомъ берегу быстрой, извилистой Маи, недалеко отъ Охотскаго моря. На географическихъ картахъ вы увидите кружокъ съ надписью "Нельканъ" около того мѣста, гдѣ Мая поворачиваетъ на западъ отъ горъ Станового хребта и, послѣ ряда новыхъ поворотовъ, образовавъ множество петель и излучинъ, устремляется на сѣверъ, къ Алдану, бѣгущему въ Лену.
Побывавъ въ Нельканѣ, я не могу понять, какъ до сихъ поръ не забыли наши картографы этого крошечнаго поселка.
Десятокъ бревенчатыхъ домиковъ, почернѣвшая отъ времени часовня съ крестомъ на остроконечной тесовой крышѣ, пара тунгусскихъ "урасъ", два амбара,-- вотъ и весь поселокъ. Кругомъ -- ни луговъ, ни пашенъ. Кончается расчищенная полоска земли съ жилыми строеніями и съ лѣпящимися около нихъ огородами, и начинается тайга. Сплошной стѣной стоятъ темныя пихты и ели, убѣгаютъ вдаль, -- туда, гдѣ теряется серебристая, сверкающая на солнцѣ рѣка, взбираются вверхъ по склонамъ холмовъ.
Кругомъ, на сотни и тысячи верстъ -- глухая тайга. И только здѣсь, на берегу Маи, люди расчистили пространство въ версту или двѣ длиною и въ 100--200 саженъ шириною и поставили свои домики.
Нельканъ -- не городъ и не село. А меньше всего похожъ онъ на "урочище" бродячихъ инородцевъ. Скорѣе всего, это торговая "факторія".
Живутъ здѣсь купцы, поддерживающіе сношенія Якутской области съ Охотскимъ побережьемъ.
Въ 200 вер. отъ Нелькана расположенъ на Охотскомъ морѣ поселокъ Аянъ съ прекрасною гаванью. Лѣтомъ сюда заходятъ суда съ чаемъ изъ Китая.
Нельканскіе жители промышляютъ доставкой чая изъ Аяна на Маю и отправкой его дальше на Лену.
Путь отъ моря до Нелькана не дальній. Но дорога лежитъ черезъ безлюдную тайгу, черезъ горныя рѣки и болота, черезъ дикій, труднопроходимый Джугджуръ. Собственно, и дороги здѣсь нѣтъ никакой. Лишь на части пути пробита просѣка, положены на болотистыхъ мѣстахъ жерди и бревна. А на всемъ остальномъ пути вьется между гольцами и болотами узкая тропа, по которой въ зимнее время тянутся гуськомъ навьюченные или впряженные въ легкія "нарты" олени.
Чай доставляютъ съ моря на Маю бродячіе тунгусы -- оленеводы, живущіе на верховьяхъ Маи и по Охотскому побережью. Нельканскіе купцы-подрядчики нанимаютъ этихъ тунгусовъ, расплачиваясь съ ними товарами: мануфактурой, масломъ, сахаромъ, охотничьими припасами. Тѣ же купцы забираютъ у инородцевъ ихъ охотничью добычу -- бѣлку, лосиныя и медвѣжьи шкуры, а если попадется лисица или болѣе цѣнный звѣрь, такъ и ихъ.
Но нельканскіе купны ведутъ дѣла не столько отъ себя, сколько отъ крупныхъ ленскихъ фирмъ -- Громовой, Кушнарева и др... Такимъ образомъ, Нельканъ не является самостоятельнымъ торговымъ центромъ, а, скорѣе, посреднической конторой, передовой "факторіей" якутскихъ капиталистовъ.
Изъ Нелькана чай и шкуры отправляются на Лену отчасти самосплавомъ на паузкахъ по Маѣ и Алдану, отчасти на пароходахъ.
Пароходъ на Маю ходитъ два -- три раза въ годъ.
Мы съ Михаиломъ пріѣхали въ Нельканъ съ первымъ весеннимъ рейсомъ. Въ Нельканѣ дѣлъ у насъ не было. Просто, хотѣлось познакомиться съ краемъ.
Въ первый же день мы осмотрѣли поселокъ, побывали у мѣстныхъ купцовъ, посѣтили школу, часовню, кладбище съ могилою извѣстнаго просвѣтителя тунгусовъ о. Василія Мальцева, постояли на берегу, глядя, какъ грузятъ чай въ лодки.
Затѣмъ приступили къ сборамъ въ дальнѣйшій путь. Начали разспрашивать о дорогѣ въ Аянъ.
Выяснилось, что лѣтомъ сообщеніе съ морскимъ берегомъ не поддерживается, что обозы между Аяномъ и Нельканомъ ходятъ только зимою.
Быть въ 200 вер. отъ Великаго Океана и вернуться, не дойдя до него,-- это невозможно! Мы рѣшили подыскать проводника и съ нимъ перерѣзать тайгу, перейти Джугджуръ и добраться до Аяна. Но всѣ мѣстные тунгусы были заняты на погрузкѣ чая; а затѣмъ черезъ недѣлю предстояла косовица; никто не соглашался идти съ нами черезъ тайгу. Отказываясь сопровождать насъ, тунгусы увѣряли, что дорога ясно видна, что сбиться съ нея невозможно и что никакихъ проводниковъ, чтобы дойти до Аяна, не требуется. Мѣстные русскіе жители придерживались на этотъ счетъ иного взгляда и не совѣтовали намъ идти безъ проводника. Но отказаться отъ путешествія намъ не хотѣлось, и мы остановились на мысли идти въ Аянъ вдвоемъ, взявъ лошадь для клади.
Нельканцы, принимавшіе живое участіе въ нашихъ сборахъ, подробно разсказали намъ, на какой верстѣ какой ручей намъ придется переходить, гдѣ будетъ подъемъ въ гору, гдѣ спускъ, гдѣ болото. Я записалъ всѣ полученныя указанія и по нимъ дополнилъ и выправилъ бывшую у меня карту Нелькано-Аянскаго тракта и Джугджурскихъ переваловъ, составленную въ 1895 году Стефановичемъ.
Тунгусы увѣряли, что дойти до Аяна можно въ 5 дней. Русскіе разсчитывали на 8 дней. Изъ предосторожности мы взяли съ собой провизіи на 10 дней. Было у насъ съ собой и ружье -- двухстволка съ разрывными пулями на медвѣдя и съ дробью на мелкую дичь. Брезентъ и оленья шкура для палатки, запасъ теплыхъ вещей и медикаментовъ, чайникъ, котелокъ, револьверъ, финскій ножъ и топоръ довершали наше дорожное снаряженіе.
Выйти изъ Нелькана мы хотѣли на разсвѣтѣ. Но сборы задержали насъ. И солнце стояло высоко, когда мы спустились къ рѣкѣ съ увязаннымъ въ два тюка багажемъ.
Лошадь, купленная наканунѣ Михаиломъ, ждала насъ на лѣвомъ берегу Маи. Тунгусъ Иннокентій давно привелъ ее къ берегу, привязалъ къ дереву и все кричалъ намъ черезъ рѣку, чтобы мы поторапливались. Мы не понимали его сердитыхъ словъ, но молодой парень -- якутъ, помогавшій намъ увязывать вещи, услужливо переводилъ:
Парень подходилъ къ рѣкѣ, кричалъ что-то Иннокентію по-якутски и, возвратясь, передавалъ отвѣтъ:
-- Ругается.
Когда мы спустились къ рѣкѣ, Иннокентій успокоился и привѣтливо раскланялся съ нами.
Черезъ рѣку переправлялъ насъ старикъ съ короткими и рѣдкими сѣдыми волосами, торчавшими, какъ щетина, на его коричневой головѣ. Лицо у него было бронзовое, глянцевитое, будто густо смазанное масломъ, глаза маленькіе, прищуренные, ласково улыбающіеся на весь Божій міръ.
Старикъ бережно спустилъ свою легонькую берестянку -- "вѣтку" по мѣстному,-- сѣлъ на дно ея и, отогнавъ ее немного отъ берега, чтобы она не опустилась на острые камни при нагрузкѣ, протянулъ руку за нашими тюками. Уложивъ тюки на носу, старикъ приказалъ намъ обоимъ:
-- Садись!
-- А выдержитъ лодка троихъ?
Старикъ повторилъ:
-- Садись!
И онъ началъ быстро говорить что-то по-тунгусски. По тому, какъ онъ указывалъ пальцемъ на наши ноги и на лодочку, мы догадались, что старикъ предупреждаетъ насъ ступать осторожнѣе, чтобы не поцарапать бересту, изъ которой сшита хрупкая "вѣтка". Мы сѣли въ лодочку такъ легко, какъ только могли, но старикъ все же поморщился. Лодочка погрузилась, борты ея пришлись на вершокъ надъ водой. При быстромъ теченіи, переправа на такомъ суденышкѣ казалась небезопасной.
Но старикъ увѣренными ударами двойного весла гналъ "вѣтку" поперекъ теченію. Онъ зналъ рѣку и на глубинѣ не боялся ея. Признаки тревоги началъ онъ обнаруживать лишь тогда, когда мы подъѣхали къ берегу. Насупивъ сѣдыя брови, онъ всматривался въ воду, отыскивая мѣсто безъ острыхъ камешковъ на днѣ.
Иннокентій помогалъ ему, давалъ совѣты, махалъ рукой. Наконецъ, установивъ берестянку шагахъ въ 5 отъ берега, старикъ предложилъ намъ вылѣзать. Дѣлать нечего,-- разъ здѣсь такъ принято! Вылѣзли изъ лодки прямо въ воду, вытащили съ собой и тюки. Перевозчикъ, получивъ мелочь за трудъ, повернулъ "вѣтку", взмахнулъ весломъ разъ -- другой и ужъ скользилъ по рѣкѣ обратно въ Нельканъ.
Иннокентій передалъ намъ лошадь, сказалъ, улыбаясь, какую-то длинную фразу -- кажется, пожелалъ намъ добраго пути -- и пошелъ по берегу къ своей уединенной "урасѣ".
Мы остались одни. Одѣли перчатки, опустили сѣтки, чтобы защититься отъ комаровъ, и занялись навьючиваніемъ лошади.
Лошадка была смирная, немолодая. Но мы не сразу уравновѣсили вьюки и провозились довольно долго.
Когда все было готово, Михаилъ взглянулъ на часы и покачалъ головой:
-- Скоро двѣнадцать. Въ самую жарищу безъ отдыха идти придется. И то больше 20 верстъ до вечера не сдѣлаемъ.
-- Ничего, пока силы есть, можно идти и въ жару!
Мы прошли мимо легкой изгороди вдоль покосовъ тунгуса Иннокентія, перешли черезъ небольшое кочковатое болотце и вступили въ тайгу.
II.
Дорога шла падью, по топкому мѣсту. И, какъ всегда надъ топкими мѣстами въ тайгѣ, воздухъ былъ наполненъ пронзительнымъ и тонкимъ комаринымъ пискомъ.
Комары тучами облѣпили насъ. Давить или отгонять ихъ, обмахиваться вѣткой или платкомъ было бы безполезно. Приходилось полагаться на кожаныя перчатки, тюлевую сѣтку и собственное терпѣніе.
Михаилъ шагалъ впереди, ведя лошадь. Я шелъ за нимъ съ ружьемъ на плечѣ.
Такъ обогнули мы по подошвѣ гору, оставшуюся по лѣвую руку отъ насъ. Въ просвѣты между деревьями видно было, что гора поднимается правильной конической сопкой и что вершина ея покрыта рѣдкимъ и крупнымъ соснякомъ. И снизу, съ дороги, казалось, что вверху, среди высокихъ и стройныхъ, какъ мачты, деревьевъ, должно быть хорошо и привольно. Оттуда и видъ долженъ быть чудесный -- на Маю. на окрестныя горы. А здѣсь, внизу -- сырость и комары...
Миновавъ гору, вышли на болото. Перешли черезъ него. Опять слѣва оказалась гора, а дорога вильнула вправо. Намъ предстояло и вторую гору обогнуть по подошвѣ.
Комары становились невыносимы. Подъ ногами хлюпала вода. Я старался понять, почему дорога проложена по топкому мѣсту, когда достаточно было подняться на какой нибудь десятокъ саженъ влѣво,-- и можно было бы избавиться и отъ грязи, и отъ комаровъ. Наконецъ, вспомнилъ, что мы идемъ по зимней дорогѣ. Зимой, конечно, съ болотами не приходится считаться, а каждый подъемъ въ гору, наоборотъ, принимается во вниманіе. Вотъ и установился путь по долинѣ, въ обходъ встрѣчныхъ горъ и холмовъ.
Мы отошли отъ Маи верстъ на 12, когда справа послышалось журчанье воды. Въ это время мы шли опушкой лѣса,-- налѣво поднималась лѣсистымъ скатомъ гора, направо тянулся болотный кустарникъ.
Посмотрѣли на часы,-- было около трехъ. По картѣ выходило, что болото, пересѣченное нами между двумя горами, было 1-мъ Доннахомъ, а теперь мы подходили ко 2-му Доннаху. Черезъ него на 13-й верстѣ отъ Нелькана, долженъ быть полуразрушенный деревянный мостъ.
-- Сдѣлаемъ здѣсь привалъ!
Развьючили лошадь, достали чайникъ, провизію, сухари. Пока Михаилъ разводилъ костеръ, я спустился къ ручью. Ручей оказался не глубокій, но вода въ немъ была студеная и чистая, какъ хрусталь,-- будто струи ея бѣжали по мраморному ложу, а не среди болотныхъ кочекъ. Наполнивъ чайникъ, освѣживъ себѣ лицо и руки, напившись прямо изъ ручья, я вернулся къ Михаилу.
Костеръ у него разгорѣлся. Комары отхлынули отъ дыма. Прекратился ихъ противный, пронзительно-тонкій пискъ.
Вода въ чайникѣ закипѣла. Мы засыпали кирпичнаго чаю и, лежа на мху у костра, ждали, чтобъ чай настоялся.
Вдали на дорогѣ показался человѣкъ. Увидѣвъ насъ, онъ ускорилъ шагъ, почти побѣжалъ, легко перепрыгивая съ кочки на кочку. Видно было, что онъ спѣшитъ именно къ намъ.
Михаилъ первый узналъ его:
-- Никакъ Петръ?..
-- Сумасшедшій тунгусъ изъ Аяна?
-- Ну, да, онъ! Теперь ясно видно.
Съ Петромъ мы познакомились на пароходѣ. Тамъ узнали и его исторію.
Петръ Карамзинъ -- небогатый тунгусъ съ Охотскаго побережья. Имѣетъ съ десятокъ оленей, промышляетъ возкой чая и охотой. Какъ всѣ тунгусы, склоненъ къ картамъ и водкѣ. Но водку пьетъ рѣдко -- достать трудно, зато каждый разъ, какъ дорвется до нея, напивается звѣрски. А въ пьяномъ видѣ начинаетъ скандалить, лѣзетъ въ драку, иногда берется за ружье, хватается за топоръ. Въ Аянѣ къ его буйствамъ привыкли. И сосѣди, угощая Петра водкой, заранѣе готовятъ веревку, чтобы связать его, когда онъ напьется и задуритъ. На Рождествѣ онъ оказался въ Нельканѣ, гдѣ и запилъ по случаю праздниковъ. Дѣло кончилось обычнымъ буйствомъ. Урядникъ, присутствовавшій при попойкѣ и самъ хлѣбнувшій сверхъ мѣры, заявилъ:
-- Разъ человѣкъ этотъ въ родѣ какъ бѣсноватый и съ нарушеніемъ общественнаго спокойствія, то его требуется представить по закону!
И Петра отправили въ Амгу.
Тамъ его освидѣтельствовалъ врачъ, нашелъ сифилисъ, трахому и еще нѣсколько болѣзней, но признаковъ умопомѣшательства не обнаружилъ. Поэтому Петру предложено было ѣхать домой.
Петръ отказался. Въ Аямѣ спиртъ бываетъ въ три мѣсяца разъ. А въ Амгѣ водка вольная,-- отдай 50 коп. за полбутылки и пей, сколько хочешь. И тунгусъ остался въ Амгѣ. Тутъ онъ пропьянствовалъ до самой весны. Дрался съ амгинскими парнями; допился до бѣлой горячки; и только весной его отправили за казенный счетъ на пароходѣ въ Нельканъ.
На пароходѣ Петръ дурилъ всю дорогу,-- задиралъ пассажировъ, заводилъ ссоры, пѣлъ пѣсни, плакалъ...
Его такъ и прозвали "Сумасшедшій тунгусъ".
Опаснымъ человѣкомъ онъ не казался. Но хотя мы знали, что ему нужно идти въ Аянъ, все же, ища себѣ въ Нельканѣ спутника, къ нему мы не обращались. И появленіе его не доставило намъ большого удовольствія.
Но Михаилъ встрѣтилъ все же Петра привѣтливо;
-- Капсэ, дагоръ! Капсэ! (Поговоримъ, пріятель! Поговоримъ),-- окликнулъ онъ его, когда тунгусъ опустился на корточки у костра.
Онъ мѣшалъ тунгусскія (или якутскія) слова съ русскими. Выходило какъ-то особенно выразительно. Отрывочная рѣчь его страннымъ образомъ гармонировала съ окружающей обстановкой,-- съ лѣсомъ, ручьемъ и болотной дорогой, съ костромъ и тучами комаровъ, отступившихъ на время, но явно готовящихъ новое на насъ нападеніе.
У Петра были слезящіеся глаза съ красными вѣками и безъ рѣсницъ. Его широкое, плоское лицо было блѣдно и изрыто морщинами. Въ другой обстановкѣ, на пароходѣ, наружность его казалась отталкивающей и непріятной. Но здѣсь, въ лѣсу, это не ощущалось.
-- Чай есть?-- спросилъ тунгусъ, поглядывая на чайникъ.
-- Есть. Сейчасъ пить будемъ.
-- Учугэй! Бурдукъ есть?
И поднося руку ко рту, онъ показалъ, что спрашиваетъ о сухаряхъ. Михаилъ протянулъ къ нему мѣшокъ съ сухарями.
-- Есть, все есть! А у тебя, дагоръ, чашка гдѣ? Стаканъ взялъ съ собой? Какъ будешь чай пить?
На нѣсколько секундъ онъ задумался, даже глаза закрылъ, соображая или припоминая что-то. Затѣмъ быстро поднялся и побѣжалъ по дорогѣ, по направленію къ мосту.
-- Куда это онъ?-- удивлялись мы съ Михаиломъ.
Принялись за чай. Въ чайникѣ плавали комары и кусочки коры. Но отъ этого чай казался еще ароматнѣе и вкуснѣе.
При помощи тунгуса быстро навьючили лошадь, Михаилъ шелъ съ ружьемъ.
Прошли съ полверсты и очутились передъ мостомъ. Мостъ саженъ въ пятьдесятъ длиною былъ перекинутъ черезъ глубокій оврагъ въ самомъ неудобномъ широкомъ мѣстѣ ручья. Прямо отъ моста шла въ гору широкая, прямая просѣка, заросшая мелкимъ кустарникомъ. Повидимому, когда-то здѣсь пролегалъ "трактъ". Въ началѣ просѣки чернѣли вѣнцы развалившагося сруба. Тутъ была "станція", упраздненная около сорока лѣтъ тому назадъ. Возможно, что мостъ остался съ тѣхъ же стародавнихъ временъ. Уцѣлѣлъ-ли онъ?
Плахи, покрывавшія мостъ, прогнили насквозь. Во многихъ мѣстахъ зіяли черныя дыры. Мы остановились въ началѣ моста. Михаилъ прошелъ впередъ и вернулся съ непріятной вѣстью:
-- Пѣшкомъ пройти можно, а лошадь не проведешь... Петръ только этого и ждалъ.
-- Лгалъ! (дай!) взялъ онъ за поводъ.
И, идя какъ-то бокомъ передъ лошадью, онъ повелъ ее по уцѣлѣвшей продольной балкѣ, къ которой были прикрѣплены когда-то разсыпавшіяся отъ ветхости плахи пастила.
Лошадь спотыкалась, проваливалась то одной, то другой ногой. Но тунгусъ тянулъ ее за собой, покрикивая то и дѣло:
-- Ать! Ать! Ну!
Въ одномъ только мѣстѣ онъ остановился, чтобы заложить жердями дыру въ мосту.
Проведя лошадь на другой берегъ, передалъ Михаилу поводъ и спросилъ самодовольно:
-- Учугэй!
Видъ у тунгуса былъ такой, будто онъ хотѣлъ сказать намъ:
-- Попробовали бы вы безъ меня продѣлать такую штуку! Видите, я и вамъ пригодился...
Но вьюки во время перехода черезъ мостъ развалились, веревка ослабѣла. Пришлось перевьючивать.
Михаилъ съ Петромъ занялись этимъ дѣломъ, а я тѣмъ временемъ спустился въ оврагъ немного выше моста. И что же? Тамъ оказалась тропинка, по которой можно было безо всякой опасности обойти предательскій мостъ.
Я прошелъ до противоположнаго берега, посреди кустовъ съ душистыми бѣлыми цвѣтами и клейкими листочками. Легко перепрыгнулъ и черезъ ручеекъ въ глубинѣ оврага. Вернулся тѣмъ же путемъ и сердито сказалъ Петру:
-- Ты, дагоръ, съ мостомъ напрасно дурака валялъ. Тамъ другая дорога есть!
-- Толкуй цохъ (не говорю, не понимаю)!-- крикнулъ въ отвѣтъ тунгусъ.
Но видно было, что онъ отлично понялъ меня.
Мы съ Михаиломъ переглянулись и рѣшили впредь не спрашивать совѣта у Петра, но самимъ разыскивать дорогу.
III.
Послѣ Доннаха верстъ восемь шли падью. Пересѣкли два ручейка (1-ю Селенду и 2-ю Селенду).
-- Мало отошли сегодня, -- возражалъ Михаилъ; -- сколько у насъ по картѣ выходитъ?
-- Двадцать три версты.
-- Ну, вотъ, видите... Мало! А до слѣдующей воды далеко?
-- Дальше будетъ Тала. Тамъ болота. Нельзя ночевать. До Джукитли десять верстъ. А тутъ и "ураса" должна быть за рѣкой!-- доказывалъ я преимущества ночлега на Селендѣ.
Но "урасы" на берегу не было видно. За рѣкой дорога пошла круто въ гору. Лѣсъ съ обѣихъ сторонъ былъ настолько густой, что негдѣ было развести костеръ и разбить палатку для ночлега.
Наконецъ, налѣво показалась расчищенная полянка. На краю ея виднѣлась загородка для оленей. Спереди кучей лежали грубо обтесанныя топоромъ березовыя жерди, поломанныя нарты, разбитые ящики. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ чернѣли остатки костровъ. Видно было, что тутъ не разъ останавливались чайные обозы.
А вотъ и "ураса", о которой намъ говорили въ Нельканѣ. Это изба, построенная изъ бревенъ, воткнутыхъ подъ угломъ въ землю и свободными концами обращенныхъ вверхъ. Снизу "ураса" представляетъ почти правильный кругъ, а вверху, гдѣ сходятся бревна, стѣны ея сведены четыреугольникомъ. Крыши нѣтъ -- ее замѣняютъ наклоненныя стѣны, а посрединѣ оставлена дыра для свободнаго выхода дыма. Нѣтъ и оконъ, продѣлано только отверстіе для двери,-- оно завѣшано бѣлой оленьей шкурой.
Я залюбовался "урасой". Но, заглянувъ внутрь, невольно поморщился. Было тамъ неуютно, сыро, темно. Воздухъ казался затхлымъ, испорченнымъ.
Рѣшили все-же заночевать въ "урасѣ". Я занялся костромъ. Набралъ хвороста, нарубилъ дровъ, но не сразу удалось раздуть пламя. То дерево оказывалось сырымъ, то костеръ разваливался. Мѣшали и комары, немилосердно жалившіе руки и лицо, -- пользовались тѣмъ, что я поднялъ сѣтку и снялъ рукавицы. Но когда разгорѣлся костеръ, и мы, заваливъ его мхомъ и хвоей, устроили "дымокуръ", комары принуждены были обратиться въ бѣгство.
Мы разложили шкуру въ глубинѣ "урасы". Развѣсили на колышкахъ промокшее за день на болотѣ платье и занялись приготовленіемъ ужина.
Теперь, освѣщенная изнутри костромъ, наша "ураса" была великолѣпна. И удивительно пріятна были теплота отъ костра, совершенно непохожая на измучившую насъ дневную жару.
Я задремалъ, лежа на шкурѣ и любуясь огнемъ. Когда я очнулся, у Михаила готовъ былъ рисъ въ котелкѣ, а надъ костромъ бурлилъ чайникъ. Это было такъ неожиданно и такъ пріятно, что я умилился.
-- Когда вы успѣли?
-- Ну, слава Богу!-- ворчалъ мой спутникъ въ отвѣтъ: Ужъ ночь на дворѣ.
Сквозь сѣровато-синія струйки дыма вверху "урасы" можно было разглядѣть клочекъ темнаго неба съ одинокой яркой звѣздой.
Мы принялись за рисъ. Не успѣли опорожнить котелокъ, какъ присоединился къ намъ Петръ. Дали мы рису и ему. Но тунгусу угощеніе не понравилось. Онъ ѣлъ вяло, хмурился, морщился. Я спросилъ его:
-- Хорошо? Учугэй?
Тунгусъ покачалъ головой и отвѣтилъ односложно:
-- Цохъ.
За чаемъ тунгусъ обратился къ Михаилу и попросилъ его:
-- Масла!
Масла у насъ было всего 3 фунта и мы разсчитывали употреблять его исключительно, какъ приправу при приготовленіи пищи. И потому Михаилъ твердо отвѣтилъ:
-- Масла нѣтъ! Цохъ масло!
-- Дрянь-дѣло! покачалъ головой тунгусъ.
Потомъ онъ обратился ко мнѣ и началъ высчитывать свои обиды:
-- Водка цохъ! Масло цохъ! Совсѣмъ дрянь-дѣло...
И онъ улегся спать огорченный.
Опорожнили чайникъ.
-- Выпили бы еще? спросилъ я товарища.
-- Хорошо бы было... Да лѣнь за водой идти.
-- Я принесу.
-- Не стоитъ. Далеко.
-- Ничего, мнѣ хочется пройтись по лѣсу.
Захвативъ чайникъ и флягу для воды, я выбрался изъ "урасы".
Въ лѣсу было темно, совершенно темно. Луны не было видно. Звѣзды сверкали въ вышинѣ, не проливая свѣта на землю. И небо между звѣздами казалось не синимъ, а чернымъ. Надъ "урасой" вилось легкое облачко дыма, освѣщенное снизу красноватымъ отблескомъ костра. Это облачко жило -- мѣнялось и въ формѣ, и въ цвѣтѣ, казалось то розовымъ, то сѣрымъ, то голубымъ. Но только оно жило. Кругомъ него все было мертво,-- безгласно, бездвижно.
Я вышелъ на дорогу и направился къ рѣкѣ. Въ темнотѣ спускъ подъ гору казался необыкновенно крутымъ, будто дорога убѣгала внизъ, въ какое-то таинственное и мрачное подземелье. Это впечатлѣніе усиливалось тѣмъ, что вѣтви деревьевъ сплелись вверху, и сквозь нихъ не видно было ни звѣздъ, ни неба.
Нащупывая ногою камни, я медленно спускался къ Оелендѣ, поминутно задѣвая рукой за деревья то слѣва, то справа отъ дороги.
Сырость чувствовалась кругомъ, какъ въ подземельи, куда не проникалъ никогда лучъ солнца.
Но всего больше поражала царившая въ тайгѣ мертвая тишина.
Не слышно было ни птицъ, ни звѣрей.
Не слышно было ни стрекотанья кузнечиковъ въ травѣ, ни треска вѣтвей въ чащѣ, ни шороха вѣтра въ листвѣ. Даже комары исчезли, и замолкъ ихъ пискъ.
Ни звука, ни шороха... Мертвая тишина...
Такой тишины не встрѣчалъ я въ Россіи ни въ полѣ, ни въ лѣсу, ни ночью, ни днемъ. Тамъ, даже надъ занесенными снѣгомъ лугами, нѣтъ-нѣтъ, да пронесется птица, зачирикаетъ воробьиная стая.
А здѣсь ничего...
Знаешь и чувствуешь, что кругомъ толпятся деревья, кусты, цвѣты, травы. Откуда же это молчаніе?
Откуда эта мертвая тишина?
И чудится враждебная настороженность въ молчаніи тайги.
Я шелъ ужъ довольно долго. А воды все нѣтъ. Остановился; вслушиваюсь, затаивъ дыханіе, не донесется ли отдаленное журчанье ручья. Но ничего не слышно...
Иду дальше. И вотъ издали доносится слабый, еле слышный плескъ воды, чистый и нѣжный звукъ, котораго нельзя передать ни голосомъ, ни музыкой. Такъ только вода, живая вода въ лѣсу говоритъ съ деревьями и травами, съ птицами и камешками на днѣ ручейка.
Надъ водою не чувствуется сковывающая тайгу тишина. Говорятъ звѣзды, тихо шепчетъ о чемъ-то вода.
Я набралъ полный чайникъ воды, наполнилъ флягу, но не тороплюсь уходить. Слишкомъ хорошо здѣсь.
Задумался, самъ не зная о чемъ, надъ водой. И вдругъ мелькнула у меня мысль...
Мы, дѣти шумныхъ городовъ, только случайно, въ исключительной обстановкѣ, можемъ подойти вплотную къ природѣ. И тогда, при такихъ встрѣчахъ съ нами, природа становится прежней,-- такой, какой была тысячу лѣтъ тому назадъ, въ сѣдую старину, когда на землѣ жила сказка. И по старому, какъ тогда, оживаетъ природа, раскрывая передъ нами свою душу.
Вотъ и таежная рѣчка ожила передо мною и шепчетъ мнѣ что-то такъ ласково, нѣжно.
Выглянула луна изъ-за лѣса. Небо изъ чернаго стало синимъ, и на немъ четко вырисовываются острыя вершины пихтъ и косматыя короны лиственницъ.
Я пошелъ обратно въ "урасу", любуясь на тѣни деревьевъ.
Но все это недвижно. Все спитъ таинственнымъ сномъ.
Хочется разбить эти чары, хочется пробудить лѣсъ, наполнить его шумомъ, движеніемъ.
-- Ау! кричу я изо всѣхъ силъ.
Но крикъ вышелъ слабымъ, беззвучнымъ. Вырвался и замеръ безсильно. Ни эха, ни отзвука...
Больше я не пытаюсь тревожить лѣсъ.
Молча подымаюсь по тропинкѣ. И вдругъ на поворотѣ останавливаюсь въ изумленіи.
Что это?
Изъ лѣсу выползало на дорогу чудовище, сказочный Змѣй-Горынычъ. Одна лапа покоится на землѣ, другая поднята съ угрозой, какъ для удара,-- отчетливо видны ея изогнутые, обращенные внизъ, острые когти. Огромное тѣло прижалось къ землѣ, будто страшилище готово къ прыжку. Широко раскрыта удлиненная пасть, а хвостъ клубится безпорядочными кольцами.
Такъ отчетливо увидѣлъ я все это -- и лапы, и когти, и раскрытую пасть, и свернутый хвостъ,-- что самъ удивился. Подошелъ поближе.
Ну, конечно! Сваленное вѣтромъ дерево съ вывороченными изъ земли корнями... Вотъ толстые обломанные корни, которые я принялъ за раскрытую пасть. Вотъ сукъ, изображавшій поднятую лапу, вотъ и когти. Вотъ стволъ, вотъ помятыя при паденіи вѣтви.
Какое это дерево? Повидимому, лиственница. Да, такъ и есть!.. рука нащупала мягкую хвою...
Мнѣ хочется еще разъ взглянуть на Змѣя-Горыныча. Возвращаюсь на дорогу къ тому мѣсту, откуда я впервые замѣтилъ чудовище. И опять вижу его такъ же отчетливо, какъ въ первый разъ -- и пасть, и огромное тѣло. Только теперь выраженіе у Змѣя новое: оказывается, онъ безобидный, добродушный старикъ, прилегшій у дороги. Правда, пасть и теперь широко открыта у него, но это онъ зѣваетъ по-стариковски, по-своему.
Такой славный Горынычъ, что мнѣ жаль, что я не могу снять его при вспышкѣ магнія.
А вотъ и "ураса". Вьется надъ нею красноватый дымокъ, освѣщенный костромъ.
Михаилъ сидитъ у костра съ записной книжкой въ рукахъ. Встрѣчаетъ меня вопросомъ:
-- Гдѣ вы запропастились? Я хотѣлъ идти искать васъ.
-- Напрасно не пошли, -- отвѣчаю я. Хорошо въ тайгѣ...
IV.
Въ дальнѣйшій путь мы двинулись съ разсвѣтомъ. Легко и пріятно было идти среди кустовъ, хранящихъ на каждомъ листкѣ крупныя, сверкающія капли ночной росы. Капли росы сбѣгали на насъ и съ нависшихъ надъ тропинкой вѣтвей.
Съ версту шли въ гору тайгой. Затѣмъ показался соснякъ,-- мы приближались къ перевалу.
Добрались до вершины и остановились.
Гора была не высокая, но съ нея можно было окинуть взглядомъ весь пройденный путь. Мы были на выдвинутомъ къ западу уступѣ длинной гряды холмовъ, тянущихся отъ самой Маи съ сѣвера на югъ слѣва отъ тропинки Съ этихъ холмовъ сбѣгали на западъ, въ долину Ингинкана, встрѣченные нами наканунѣ ручьи -- три Селенды и два Доннаха.
Долина еще не пробудилась отъ сна. Легкой дымкой окутывалъ ее утренній туманъ. Полосы свѣта медленно, постепенно сползали къ Ингинкану съ противоположнаго склона долины.
Спереди, къ юго-востоку отъ насъ, открывался горный пейзажъ, -- гряды холмовъ тянулись одна за другою, образуя изрѣзанную падями, похожую на лабиринтъ, горную страну.
Внимательно вглядѣвшись, можно было замѣтить, что всѣ пади принадлежатъ къ системѣ Ингинкана. Извиваясь, уклоняясь то влѣво, то вправо, убѣгала долина вдаль къ виднѣвшимся на горизонтѣ гольцамъ. А къ долинѣ спускались съ обѣихъ сторонъ пологія пади, отдѣляющія одну отъ другой высокія сопки.
До дальнихъ гольцевъ намъ предстояло идти по восточному склону долины, пересѣкая пади, ручьи и болота.
Спустившись съ горы, мы вышли на болото. Черезъ него протекалъ ручеекъ. Это была первая Тала. О "Тальской грязи" намъ много говорили въ Нельканѣ, и мы ожидали, что переходъ черезъ эту падь будетъ трудный. Но время стояло сухое, знойное, дождей уже не было больше двухъ недѣль, и мы легко перешли черезъ болото.
Еще безобиднѣе оказалась вторая Тала, и только третья Улыханъ-Тала задержала насъ. Пришлось перебраться черезъ изумрудно-зеленое поле, поросшее мелкимъ кустарникомъ и высокой колючей травой. Рѣка пересѣкала его десяткомъ рукавовъ, отдѣленныхъ другъ отъ друга зыбкими зелеными островками.
Пѣшкомъ можно было безъ труда перейти черезъ болото, нащупывая палкой дорогу и перепрыгивая съ кочки на кочку. Но лошадь вязла по брюхо въ грязи, выбивалась изъ силъ, пытаясь выбраться на твердую почву. Вьюки то и дѣло сползали на сторону, и намъ нѣсколько разъ приходилось останавливаться, чтобы заново увязывать ихъ.
Петръ ушелъ далеко впередъ. Онъ перебрался налегкѣ черезъ болото и, оставивъ насъ возиться съ лошадью, скрылся въ лѣсу. Усталые, вымокшіе, выбрались мы изъ болота и рады были, когда тропинка пошла въ гору по сухому мѣсту.
Но подъемъ становится круче. Сильнѣе даетъ чувствовать себя дневная жара.
Пихта и кедровникъ смѣнились соснякомъ. Повидимому, скоро долженъ быть перевалъ.
Но, нѣтъ. Кончился угрюмый соснякъ, и мы вступаемъ въ аллею изъ березокъ, ольхи и осины.
Всѣ деревья родныя, россійскія. Ни одного незнакомаго кустика, ни одного чужого листочка. Какъ попали сюда, на отроги Джугджура, эти кусты малинника, эти бѣлые цвѣты земляники?
Идемъ мы между осинами и березами, и съ трудомъ вѣрится, что эта тропинка проложена не россійскими мужиками и бабами, а тунгусами, перевозящими чай съ Охотскаго моря на Маю. И только тишина, царящая въ лѣсу, напоминаетъ, что мы далеко-далеко отъ Россіи, гдѣ лѣсъ полонъ звуковъ и неумолчно, тысячами голосовъ, гудитъ днемъ и ночью.
Незамѣтно прошли черезъ вершину холма Снова мелькнулъ передъ нами горный пейзажъ.
Опять спускъ -- сперва соснякомъ, потомъ смѣшаннымъ лѣсомъ,-- и мы выходимъ къ веселому, звенящему ключику.
Это Джукитли.
Здѣсь остановились для обѣденнаго отдыха.
Пообѣдавъ консервами и размоченными въ водѣ сухарями, прилегли соснуть въ тѣни старой березы. Стреножили лошадь и пустили ее щипать траву.
Такъ сладко спать въ лѣсу послѣ тяжелаго перехода, что мы проспали бы до вечера, если бы Петръ не разбудилъ насъ.
Ему не нравилось, что мы медленно подвигаемся впередъ, часто дѣлаемъ привалы и подолгу спимъ. Вообще тунгусъ былъ недоволенъ нами.
-- Дрянь-дѣло!-- говорилъ онъ про наши сухари и консервы.
И пояснилъ:
-- Масло цохъ, водка цохъ,-- дрянь.
На возвышенномъ перевалѣ между Джукитли и Альдонканомъ мы наткнулись на медвѣжьи слѣды.
Замѣтилъ слѣды Петръ.
Мы шли въ это время густымъ смѣшаннымъ лѣсомъ, довольно высоко надъ долиной. Но почва была влажная отъ подземныхъ ключей, мѣстами проступали на дорогѣ лужи. Тунгусъ шелъ шаговъ на десять впереди насъ. Вдругъ онъ остановился, нагнулся къ землѣ и крикнулъ:
-- Малвѣдь!
На влажной землѣ ясно былъ виденъ слѣдъ широкой ступни, съ четырьмя короткими пальцами. Слѣдъ былъ свѣжій,-- повидимому, медвѣдь шелъ этой тропинкой недавно,-- можетъ быть, сегодня утромъ, можетъ быть, въ то время, какъ мы спали на берегу Джукитли.
И, опустившись на колѣни, онъ уморительно представлялъ, какъ бѣжалъ медвѣдь по дорогѣ.
Теперь Мишка долженъ былъ находиться далеко отъ насъ. Но все же, на всякій случай, мы заложили въ оба дула ружья медвѣжьи патроны.
Выполнивъ эту предосторожность, продолжали путь. Петръ по-прежнему шелъ впереди. Онъ шелъ прыгающей, упругой походкой привычнаго охотника и почти не смотрѣлъ на землю. Его вниманіе привлекали теперь деревья по сторонамъ отъ дороги.