Даже въ самые яркіе солнечные дни въ нашей башнѣ царилъ полумракъ, и воздухъ оставался въ ней сырымъ и затхлымъ даже тогда, когда во дворѣ земля трескалась отъ жары. Толстыя каменныя стѣны, покрытыя узорами желтовато-зеленой плѣсени; неровный асфальтовый полъ; небольшое венеціанское окно, вдоль и поперекъ исчирканное безобразными черными полосами желѣза... Подъ окномъ узкій и пыльный тюремный дворъ. За нимъ -- высокая кирпичная стѣна, крытая листами желѣза и оплетенная колючей проволокой. Эта вѣчно стоящая передъ глазами стѣна -- мертвая лѣтопись тюрьмы: на нижнихъ кирпичахъ ея мелькаютъ выцарапанныя гвоздемъ имена людей, когда-то сидѣвшихъ въ нашей тюрьмѣ; надъ многими именами кресты, -- это имена повѣшенныхъ; а верхніе кирпичи стѣны испещрены слѣдами ружейныхъ и револьверныхъ пуль, -- это память о происходившихъ въ тюрьмѣ разстрѣлахъ... Передъ стѣной подъ окномъ днемъ и ночью маячитъ взадъ и впередъ часовой съ примкнутымъ къ берданкѣ штыкомъ... За тяжелой, потемнѣвшей отъ времени и отъ грязи, избитой и изрѣзанной дверью -- безконечный тюремный коридоръ. По обѣимъ сторонамъ его тянутся двери, обитыя желѣзомъ, тяжелыя и темныя двери, -- точь-въ-точь такія же, какъ дверь нашей башни, съ такими же запорами и замками, съ такими же маленькими оконцами-волчками. И днемъ и ночью ходятъ вдоль этихъ дверей хмурые тюремщики, припадая къ волчкамъ то глазомъ, то ухомъ и съ неусыпнымъ вниманіемъ слѣдя за тѣмъ, что дѣлаютъ въ своихъ каменныхъ мѣшкахъ узники...
Однообразной чередой тянулись дни въ нашей башнѣ. И хотя по внѣшнему виду наша башня напоминала немного романтическія круглыя башни старыхъ замковъ, однако жизнь въ ней была совершенно чужда романтическихъ ужасовъ.
Въ тюрьмѣ разыгрывались мучительно тяжелыя драмы, въ ней гибло не мало сильныхъ и яркихъ жизней, смерть неустанно косила въ ней свои жертвы. Но все совершалось въ тюрьмѣ какъ то тускло, незамѣтно. Казалось, будто холодная плѣсень, окутавшая стѣны тюремныхъ камеръ, съѣдала яркость и напряженность всего, что происходило въ этихъ стѣнахъ. Тускнѣли всѣ чувства. Стирались всѣ цѣнности жизни. Умъ привыкалъ къ тому, что жизнь человѣка, только вчера достигшаго расцвѣта своихъ силъ, обрывалась безъ шума, какъ рвется гнилая нитка. Къ чудовищнымъ вещамъ, мимо которыхъ на волѣ мы не прошли бы молча, къ безобразнѣйшимъ насиліямъ привыкали мы въ тюрьмѣ. И кровь, пропитавшая полъ и стѣны и весь воздухъ тюрьмы, казалась уже не алой, а сѣрой и холодной, какъ окутавшая тюрьму своими узорами плѣсень...
Впрочемъ, въ башнѣ, куда меня привели въ началѣ 1909-го года, жилось нѣсколько лучше, чѣмъ въ другихъ камерахъ тюрьмы. Кромѣ башенъ, всѣ остальныя камеры были очень обширны: при постройкѣ онѣ были разсчитаны на 20--40 арестантовъ. Но въ виду переполненія тюрьмы, въ эти камеры набивали, бывало, по 100--150 человѣкъ сразу, такъ что не только на нарахъ, но и на полу не хватало мѣста для спящихъ, и заключенные испытывали мучительныя головокруженія изъ-за недостатка воздуха. А въ башняхъ число заключенныхъ не подымалось выше 10, такъ что мѣста и воздуха хватало. Кромѣ того, въ большихъ камерахъ (кромѣ одной только седьмой слѣдственной) политическіе тонули въ морѣ уголовныхъ, которые, благодаря своему численному преобладанію, задавали, такъ сказать, тонъ камерной жизни. А въ нашей башнѣ сидѣли только политическіе.
Наша жизнь протекала, сравнительно, спокойно, безъ всякихъ рѣзкихъ потрясеній. Но жили мы, какъ дикари,-- оторванные отъ міра, не зная ничего о томъ, что творится на волѣ, за тюремными стѣнами, утрачивая мало-по-малу тѣ жизненные интересы, которые наполняли наше существованіе до тюрьмы. Ничего не дѣлали; иной разъ цѣлыми днями ни о чемъ не думали. Ходили взадъ и впередъ по своей башнѣ -- отъ окна къ двери, отъ двери къ окну, и снова отъ окна къ двери -- или лежали молча и неподвижно на койкахъ и слѣдили за тѣмъ, какъ медленно и тягуче ползутъ часы и минуты...
Часто мысль моя возвращалась къ тому, что прошло предъ моими глазами въ тюрьмѣ въ эти годы. Вставали непрерывной чередой картины -- одна мрачнѣе и уродливѣй другой. Незамѣтно, безшумно гибли люди. Гибли не только физически, въ смыслѣ прекращенія жизни, но гибли и нравственно, въ смыслѣ постепеннаго разложенія и разрушенія личности. Я видѣлъ десятки и сотни людей, которые вступали подъ тюремные своды сильными и смѣлыми, съ гордо поднятой головой, а черезъ нѣсколько лѣтъ выходили изъ тюрьмы сломленные гнетомъ желѣзной рѣшетки, нравственно павшіе, или же выходили, сохранивъ прежнюю вѣру въ идеалы, но получивъ такую аберрацію мысли, которая дѣлала ихъ непригодными для дальнѣйшей жизненной борьбы. Это -- обычныя будничныя драмы тюрьмы. Мы привыкли къ нимъ и всегда одинаково объясняли ихъ дѣйствіемъ особыхъ условій тюремнаго заключенія...
Но вотъ, условія моего существованія измѣнились настолько, что я получилъ возможность слѣдить за газетами и смогъ ознакомиться съ тѣмъ, какъ протекала за эти годы духовная жизнь Россіи тамъ, за тюремными стѣнами, на волѣ. И что же? въ явленіяхъ духовной жизни страны на каждомъ шагу узнаю я тѣ явленія, которыя раньше представлялись мнѣ исключительно лишь порожденіемъ тюремной обстановки. По мѣрѣ того, какъ знакомился я съ печальными проявленіями духовной жизни въ Россіи за послѣдніе годы, все больше и больше я убѣждался въ томъ, что жизнь на волѣ не такъ уже рѣзко отличалась за все это время отъ нашей жизни въ тюрьмѣ.
Можетъ быть, въ тюремной жизни просто отражались тѣ волны, которыя бороздили за эти годы житейское море за тюремными стѣнами? Отчасти было и это. Вѣдь всѣ мы, приходя въ тюрьму, приносили съ собою частичку общественныхъ настроеній, господствовавшихъ въ моментъ нашего ареста на волѣ. И всѣ измѣненія обстоятельствъ на волѣ немедленно отражались на условіяхъ нашего существованія въ тюрьмѣ: свободнѣе становилось дышать на волѣ, -- сразу сказывалось это облегченіемъ нашего режима; увеличивался "прижимъ" на волѣ, -- сразу въ камерахъ начиналось переполненіе отъ вновь прибывавшихъ арестантовъ, а начальство становилось строже, грубѣе и заносчивѣе. Волны общественнаго подъема и упадка, словъ нѣтъ, доходили до насъ.
Но врядъ ли всѣ эти явленія тюремной жизни можно объяснить простымъ отраженіемъ того, что происходитъ на волѣ. Въ этомъ параллелизмѣ тюремныхъ и внѣтюремныхъ явленій упадка и разложенія проявляется нѣчто большее.
Мы приносили съ собою, приходя въ тюрьму, частички настроеній, господствовавшихъ въ обществѣ въ моментъ нашего ареста. Это были сѣмена, которыя въ дальнѣйшемъ могли заглохнуть, могли и развиться въ томъ или другомъ направленіи, въ зависимости отъ внѣшнихъ условій. А "внѣшнія условія" у насъ были обычныя, тюремныя: каменныя стѣны, желѣзныя рѣшетки, тяжелые замки, да звонкія цѣпи. Мы были къ самой землѣ придавлены гнетомъ "желѣзной рѣшетки". Но вѣдь та же "желѣзная рѣшетка" безпощадно давила въ эти годы и всю русскую жизнь. Развѣ только наши шаги загораживали каменныя стѣны? Развѣ только нашъ слухъ днемъ и ночью терзали нестройные звуки бряцающихъ цѣпей?
Въ годы реакціи, подавляющей всякое движеніе свободной мысли, каждое стремленіе вольнаго духа, вся жизнь становится подобна тюрьмѣ. И въ вольной жизни естественно развиваются тогда тѣ же самыя уродливыя теченія, которыя характерны для душной тюремной атмосферы.
Въ это время тюрьма, дѣйствительно, была наиболѣе яркимъ, наиболѣе полнымъ выраженіемъ своеобразныхъ условій русской дѣйствительности.
Извѣстныя психологическія измѣненія, зависѣвшія отъ гнета желѣзной рѣшетки, происходили въ эти годы повсюду, -- и на волѣ, и въ тюрьмѣ. Но на волѣ они происходили сравнительно медленно, и рѣзкость ихъ скрадывалась множествомъ привходящихъ побочныхъ обстоятельствъ. А въ тюрьмѣ, гдѣ острые прутья желѣзной рѣшетки впивались въ тѣло людей всего глубже, всего болѣзненнѣе, въ тюрьмѣ эти процессы происходили въ наиболѣе удобной для наблюденія формѣ.
Поэтому и хочу я подѣлиться съ читателями кое-какими наблюденіями, сдѣланными мною въ тюрьмѣ.
II. Романтика кулака.
Въ какія бы условія ни былъ поставленъ человѣкъ, онъ не можетъ жить одной только окружающей его дѣйствительностью. Ему нуженъ еще другой міръ, міръ образовъ, въ которомъ могъ бы отдохнуть его умъ, въ которомъ душа его могла бы найти пріютъ и убѣжище отъ угнетающихъ ее заботъ и волненій. И человѣкъ создаетъ себѣ этотъ міръ, основывая его или на пріукрашенныхъ воспоминаніяхъ о минувшемъ, или на своихъ мечтахъ о будущемъ, или на своемъ смутномъ представленіи о чемъ-либо далекомъ, для него недостижимомъ.
Безъ работы фантазіи, безъ этого міра образовъ слишкомъ тяжело было бы жить на свѣтѣ. Отсюда -- вѣчные элементы романтики въ созданіяхъ человѣческой мысли.
Не только у каждаго народа въ каждую эпоху исторіи, но и у каждаго общественнаго класса, у каждой замкнутой группы людей имѣется своя романтика. Горькій показалъ намъ романтику, которую создаютъ себѣ люди на днѣ жизни. Но десятки и сотни тысячъ людей живутъ въ условіяхъ, заставляющихъ ихъ съ тоской мечтать о жизни обитателей горьковскаго дна. Я говорю о тюремномъ мірѣ и о романтикѣ, создаваемой имъ.
Да, у тюрьмы имѣются свои герои, свои преданія, свои легенды. Правда, эти преданія и легенды никѣмъ не записаны и врядъ ли когда будутъ записаны. Они передаются изъ устъ въ уста въ безконечныхъ арестантскихъ бесѣдахъ, въ которыхъ невозможно правду отличить отъ вымысла, невольныя преувеличенія отъ сознательныхъ поэтическихъ прикрасъ.
По этимъ безконечнымъ разговорамъ и приходится изучать ихъ. Однако, говоря о романтикѣ, созданной тюрьмой, я долженъ сперва пояснить, о какой тюрьмѣ будетъ идти у меня рѣчь.
Я, прежде всего, отбрасываю въ сторону тѣхъ узниковъ, для которыхъ пребываніе въ тюрьмѣ является лишь непріятной случайностью, мимолетнымъ эпизодомъ. Административно высылаемый студентъ или рабочій, съ одной стороны, проворовавшійся интендантъ съ другой, только проходятъ черезъ тюрьму, не сживаясь съ нею и не испытывая на себѣ всѣхъ ея вліяній. А иные люди, даже цѣлые годы живя въ тюрьмѣ, умѣютъ все же жить настолько замкнуто, что переживанія ихъ остаются для окружающихъ таинственной книгой за семью печатями: никто не знаетъ, о чемъ думаютъ, о чемъ мечтаютъ они, сидя неподвижно цѣлыми часами, уставивъ глаза въ одну точку; а они какъ бы не видятъ и не слышатъ происходящаго вокругъ нихъ; машинально встаютъ по утрамъ, занимаютъ свое мѣсто на повѣркѣ, выходятъ на прогулку, подставляютъ свой бачокъ подъ баланду, дѣлаютъ все, какъ другіе заключенные; но дѣлаютъ все, какъ бы безсознательно, продолжая думать о чемъ-то своемъ, далекомъ, безконечно далекомъ.
Я не говорю объ этихъ обитателяхъ тюрьмы. Не говорю я и о тѣхъ арестованныхъ или осужденныхъ "за покушеніе на подозрѣніе", для которыхъ вся жизнь въ тюрьмѣ сводится къ плачу и воздыханіямъ. Мои наблюденія касаются лишь главнаго, основного контингента тюрьмы, распадающагося на политическихъ и уголовныхъ.
Политическіе и уголовные постоянно сталкивались въ русскихъ тюрьмахъ, какъ два потока, берущихъ начало въ прямо противоположныхъ областяхъ жизни. Это были раньше два различныхъ міра. Тѣ и другіе приносили съ собою въ тюрьму свои взгляды, свое міровоззрѣніе, свою романтику. У тѣхъ и у другихъ были свои воспоминанія и традиціи, свои мечты и надежды. Между ними лежала цѣлая пропасть.
Но за послѣдніе годы положеніе дѣлъ въ тюрьмахъ рѣзко перемѣнилось.
Измѣнился составъ "политики". Въ тюрьмы нахлынули рабочіе-массовики, "сочувствовавшіе" на волѣ соціалистическимъ партіямъ. Явились "повстанцы" 1905 года, захваченные волной общественнаго подъема и не успѣвшіе оглянуться, какъ за ними захлопнулись тяжелыя ворота тюрьмы. Пришли солдаты и матросы -- участники "возстаній", политическое значеніе которыхъ было для нихъ темно и недоступно. Народился новый типъ "экспропріатора", считающаго себя революціонеромъ, но стоящаго и по своимъ взглядамъ, и по своимъ дѣйствіямъ ближе всего къ заправскимъ уголовнымъ грабителямъ.
Все это не могло не повліять на отношенія, существующія въ тюрьмѣ между политическими и уголовными. Лежавшая между ними глубокая пропасть оказалась наполовину заполненной. Но все же сліянія между политическими и уголовными не произошло.
Въ нѣкоторыхъ тюрьмахъ всѣ эти годы политическіе оставались отдѣленными отъ уголовныхъ. Каждая группа жила своей жизнью, совершенно не похожей на жизнь другой группы. При этихъ условіяхъ среди тюремнаго населенія не создавалось единаго общаго настроенія, не складывалось единой общей традиціи. И уголовный, попавшій случайно въ среду политическихъ, чувствовалъ себя такъ же неловко, какъ и политикъ, попавшій въ уголовную камеру.
Но въ большинствѣ тюремъ начальство не допускало отдѣленія политическихъ отъ уголовныхъ. Тюремщики считали опаснымъ объединеніе политиковъ. Строптивость политическихъ они думали сломить путемъ "растворенія" политиковъ въ массѣ уголовныхъ. И, примѣняя эту тактику, тюремщики отлично сознавали, что они дѣлаютъ: за эти годы ни отъ чего не пришлось политическимъ заключеннымъ перенести столько нравственныхъ страданій, какъ отъ этого насильственнаго смѣшенія ихъ съ уголовными. Никакія строгости тюремнаго режима не могли бы создать для заключеннаго такого ада, какой получался отъ вынужденнаго тѣснаго сожительства ненавидящихъ и не понимающихъ другъ друга людей. Во многихъ тюрьмахъ дѣло доходило до дракъ, до ножовщины, до убійствъ. Во многихъ тюрьмахъ политическимъ приходилось днемъ и ночью быть насторожѣ и постоянно имѣть наготовѣ ножи или острые осколки камней, такъ какъ въ любой моментъ они должны были ожидать нападенія со стороны превосходящихъ ихъ численностью уголовныхъ...
Но я не буду останавливаться на всѣхъ этихъ явленіяхъ: они не относятся непосредственно къ интересующему насъ вопросу о вліяніи желѣзной рѣшетки на людей.
Какъ бы то ни было, во многихъ тюрьмахъ начальство добилось своего: политиковъ удалось растворить въ массѣ уголовныхъ. И сколько ни выходило при этомъ столкновеній среди арестантовъ, сколько ни разыгрывалось кровопролитныхъ драмъ, все же при продолжительной совмѣстной жизни политическихъ и уголовныхъ рано или поздно грань между ними начинала стираться, создавалось общее арестантское настроеніе, вырабатывалась нѣкоторая общность взглядовъ, нѣкоторая общность оцѣнокъ. Совершалось необходимое приспособленіе психики людей къ требованіямъ окружающихъ обстоятельствъ. Конечно, приспособлялись не всѣ. Но жизнь не приспособившихся проходила въ непрерывныхъ страданіяхъ. А приспособившіеся жили сравнительно спокойно: для нихъ уже не существовало тѣхъ нравственныхъ мукъ, которыя угнетали ихъ товарищей, сохранившихъ въ неприкосновенности свои старые, "дотюремные" взгляды и убѣжденія.
Специфическая тюремная романтика, романтика кулака, развивалась-расцвѣтала именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ произошло это приспособленіе, и сложилось, сообразно съ этимъ, единое арестантское настроеніе политическихъ и уголовныхъ. Такія условія были, между прочимъ, и въ N-ской тюрьмѣ, гдѣ сидѣлъ я два съ половиной года; часть этого времени -- до перевода въ башню -- мнѣ пришлось сидѣть въ общихъ камерахъ съ смѣшаннымъ составомъ заключенныхъ, и я могъ вблизи наблюдать процессъ ассимиляціи политическихъ и уголовныхъ.
Уродливую, тяжелую картину представлялъ этотъ процессъ: здѣсь сталкивались двѣ культуры, два міропониманія. И высшая культура постепенно стиралась, разсыпалась, поглощалась низшей. Уголовные почти ничего не перенимали отъ политиковъ, если не считать отдѣльныхъ ходячихъ словечекъ -- "коллега", "товарищъ", "сознательность", "провокація". А массовики-политики, наоборотъ, быстро эволюціонировали, усваивая безобразный жаргонъ уголовныхъ, ихъ понятія объ арестантской чести, ихъ правила товарищескаго общежитія, ихъ разнузданность выраженій, ихъ пѣсни, ихъ взглядъ на женщину, ихъ идеалы, ихъ романтику.
Сперва меня удивляло это явленіе, и я не могъ подыскать удовлетворительнаго объясненія ему. Низшая культура при извѣстныхъ условіяхъ поглощаетъ высшую... Эти ассимилировавшіеся съ уголовными массовики-политики и прежде, на волѣ, стояли недалеко отъ уголовныхъ по своимъ взглядамъ и по своему развитію... Революціонная идеологія была у этихъ людей лишь поверхностнымъ налетомъ, который легко соскочилъ подъ давленіемъ ухудшившихся обстоятельствъ... Все это совершенно вѣрно. Но всего этого было недостаточно для объясненія происходившаго на нашихъ глазахъ явленія.
Позже у меня сложилось такое представленіе о немъ:
Здѣсь столкнулись въ тюрьмѣ двѣ культуры, двѣ идеологіи. Одна -- созданная людьми политической борьбы и, слѣдовательно, приспособленная къ запросамъ и требованіямъ этой борьбы. Другая -- созданная профессіональными ворами, рыцарями ножа и отмычки, созданная постоянными обитателями тюрьмы и какъ нельзя полнѣе приспособленная къ требованіямъ тюремной рѣшетки. Да, вся "блатная" {На тюремномъ жаргонѣ "блатной" значить, свой братъ, "уголовный", "воръ".} арестантская культура является порожденіемъ желѣзной рѣшетки, идеологіей тюрьмы, какъ таковой. И именно поэтому въ тюрьмѣ она должна была побѣдить идеологію, которую принесли съ собою съ воли недостаточно крѣпкіе духомъ, недостаточно закаленные массовики-политики.
Въ этомъ столкновеніи двухъ міровоззрѣній на сторонѣ одного была логика условій тюремной жизни. И потому оно должно было побѣдить.
Въ общихъ камерахъ, гдѣ начальство предусмотрительно смѣшало политиковъ съ уголовными, трудно было вести съ товарищемъ разговоръ на политическую тему. Только политики, пользовавшіеся почему-либо особымъ уваженіемъ среди уголовныхъ, могли говорить въ камерѣ свободно и громко. Вообще же къ разговорамъ на политическія темы въ общихъ камерахъ уголовные относились подозрительно и враждебно. И нерѣдко самая невинная бесѣда между двумя политиками становилась для уголовныхъ предлогомъ къ тому, чтобы устроить политическимъ грубый и громкій скандалъ.
Однажды въ большой общей камерѣ мнѣ пришлось наблюдать такую сцену.
Два политика, сидя въ уголку на нарахъ, бесѣдуютъ о чемъ-то вполголоса. Молодой кандальщикъ-каторжанинъ съ блѣднымъ интеллигентнымъ лицомъ объясняетъ что-то бородатому старику-крестьянину, а тотъ внимательно слушаетъ его, вставляя время отъ времени въ его рѣчь то вопросы, то замѣчанія. Изъ сосѣдей по нарамъ двое или трое съ интересомъ слѣдятъ за этимъ разговоромъ.
Проходитъ мимо нихъ, гремя кандалами, высокій, худощавый дѣтина съ мрачнымъ, смуглымъ лицомъ и широкимъ краснымъ шрамомъ черезъ лобъ. Широкій лакированный поясъ, подкандальники изъ мягкой простеганной кожи, бѣлая "собственная" рубаха, походка увѣренная и твердая. Это одинъ изъ видныхъ тюремныхъ Ивановъ {"Иванами" въ тюрьмѣ называются особенно вліятельные уголовные, по большей части рецидивисты, помыкающіе остальной массой арестантовъ.}, рецидивистъ Степка, ненавистникъ политики и постоянный застрѣльщикъ въ столкновеніяхъ уголовныхъ съ политическими.
-- Что? опять свою волынку завели? Мало вамъ было на волѣ агитаціей заниматься? Сюда за тѣмъ же пріѣхалъ? Смотри ты, -- и онъ пустилъ длинное непечатное ругательство.
Молодой кандальщикъ взглянулъ на него и, съ трудомъ сдерживая свое негодованіе, произнесъ:
-- Я вамъ не мѣшаю разговаривать, о чемъ вамъ вздумается, и вообще въ ваши дѣла не вмѣшиваюсь. Такъ и вамъ нечего вмѣшиваться въ наши дѣла! А спрашивать васъ, о чемъ говорить, о чемъ не говорить, я не намѣренъ! Такъ и знайте...
-- Не намѣренъ? Ахъ, ты, студентъ...-- Степка опять непечатно выругался, -- черезъ ваши разговоры тюрьму завинтили {"Завинтили тюрьму" -- ввели строгій режимъ.}, а они здѣсь еще свои порядки устанавливать будутъ!.. Что ты тутъ затѣялъ? хочешь, чтобъ черезъ твой разговоръ всю камеру разстрѣляли? А? Я тебѣ покажу!..
Студентъ приподнялся со своего мѣста:
-- Что ты мнѣ покажешь? Здѣсь тебя не боятся... съ нами ивановать не будешь! Другимъ можешь указывать!..
-- Другимъ указывать?.. Да я тебѣ такъ укажу, что ты съ мѣста не встанешь, гадъ ползучій! Я тебѣ укажу, какъ тюрьму подводить, гадская твоя душа!..
Степка съ налитыми кровью глазами, съ сжатыми кулаками наступалъ на своего тщедушнаго противника, неистово ругаясь и сквернословя. Студентъ стоялъ передъ нимъ, тяжело дыша, блѣдный, но съ рѣшительнымъ выраженіемъ лица, съ явной готовностью защищаться до конца.
Вокругъ противниковъ быстро собралась кучка любопытныхъ.
Уголовные, обступившіе противниковъ, загородили ихъ отъ глазъ надзирателя, который могъ бы подойти неожиданно къ волчку и помѣшать дракѣ.
-- Раздѣлывай, Степка!
Степка уже замахнулся, чтобы ударить политика... Но драка на этотъ разъ не состоялась. Къ студенту протискался черезъ толпу уголовныхъ другой каторжанинъ съ грубымъ, морщинистымъ лицомъ. Онъ былъ очень широкъ въ плечахъ, и его согнутая спина, длинныя жилистыя руки и короткая бычья шея обличали въ немъ большую силу. По вытатуированнымъ на рукахъ и на шеѣ знакамъ въ немъ легко было узнать моряка. Но по грубому лицу и дикимъ, глубоко запавшимъ глазамъ трудно было угадать въ немъ политическаго. Это былъ матросъ-вѣчникъ, осужденный за возстаніе, человѣкъ малоразвитой, но прямой, преданный революціи, бѣшенно-смѣлый и сохранившій въ тюрьмѣ ухватки моряка-драчуна.
Смѣривъ глазами съ ногъ до головы Степку, онъ поднесъ кулакъ къ самому его лицу и мрачно опросилъ его:
-- Драться хочешь? Бока чешутся? Ну?
Хорошо зная нечеловѣческую силу матроса, Степка молчалъ и только отступилъ на шагъ отъ него.
-- Что, расхотѣлось уже?..-- продолжалъ морякъ,-- а то можно попробовать... Я до васъ, сволочей, давно добираюсь... Онъ выругался непечатно и вдругъ, разсвирѣпѣвъ, перемѣнилъ тонъ и закричалъ: -- Выходи всѣ, кто здѣсь ивановать хочетъ. Чего по угламъ, стервы, прячетесь? Выходи всѣ... Я съ вами голыми-то руками драться не стану... Гостинецъ тутъ у меня для васъ есть...
Онъ нагнулся и взялся рукой за подкандальникъ. Уголовные отхлынули отъ него, такъ какъ для всѣхъ стало ясно, что сейчасъ въ дѣло пойдутъ ножи. Студентъ, схвативъ матроса за руку, старался успокоить его. Степка все же выдержалъ характеръ и постарался сдѣлать видъ, что не боится совсѣмъ своего бѣшенаго противника: онъ стоялъ передъ матросомъ, подавшись всѣмъ тѣломъ впередъ, слѣдя за движеніями противника и сжимая въ спрятанной за спину правой рукѣ неизвѣстно откуда явившуюся у него отточенную желѣзку. Лицо его стало почти блѣднымъ, грудь дышала тяжело и прерывисто.
-- Брось, Степка!-- говорили вокругъ уголовные, -- чего связался? Что хорошаго выйдетъ?
Матросъ, повидимому, отказавшись отъ своего намѣренія взяться за ножъ, еще разъ выругался:
-- Такъ и знай! Кто ивановать здѣсь будетъ, кишки выпущу...
-- Ивановать здѣсь никто и не думалъ, -- примирительнымъ тономъ замѣтилъ Степка, отдавая свою желѣзку подошедшему товарищу, -- если ты драться захочешь, такъ и на тебя кулаки найдутся. А что до ножей, такъ уголовные тоже рѣзать себя не дадутъ. На ножи и у насъ ножи найдутся. Такъ что басомъ {"Брать басомъ" -- запугивать.} брать тутъ некого... Не грачей {"Грачъ" -- простакъ, дурачокъ.} нашелъ. А я только къ тому говорилъ, что ваша политика тутъ агитацію подымаетъ, а отвѣчать всей камерѣ придется. Если вы арестанты, то съ тюрьмой вы считаться должны. По-нашему такъ выходитъ. А вотъ студенты иначе опредѣляютъ.
-- Зексъ!..-- донеслось изъ дальняго угла камеры.
По этому тревожному сигналу кучка, которая было опять образовалась вокругъ Степки и моряка, быстро растаяла: въ дверяхъ камеры стоялъ надзиратель.
-- Что здѣсь за шумъ? Синагогу жидовскую устроили себѣ? А?
Надзиратель подозрительно обвелъ взглядомъ камеру. Но придраться было уже не къ чему. Даже взволнованныхъ лицъ матроса и его противника не было видно, такъ какъ ихъ загородила толпа, вмигъ собравшаяся около двери.
-- Ничего здѣсь не было, господинъ дядька!
Надзиратель заперъ дверь. И сразу возгорѣлись опять споры въ камерѣ.
Теперь уже политическіе и уголовные порознь обсуждали происшедшее столкновеніе.
Въ группѣ политическихъ молодой каторжанинъ-студентъ горячо доказывалъ, что въ подобныхъ вопросахъ уступать уголовнымъ немыслимо, что политическіе ради сохраненія собственнаго человѣческаго достоинства обязаны охранять свое право бесѣдовать о чемъ угодно, безъ всякой цензуры со стороны уголовныхъ. Эту же точку зрѣнія энергично поддерживалъ и плечистый матросъ:
-- Чего на нихъ смотрѣть?-- говорилъ онъ, -- все равно, не сегодня, такъ завтра посчитаться съ ними придется. Такъ ужъ лучше заразъ все! Къ чему спускъ имъ давать? Я бъ этому Степкѣ давно глотку перехватилъ.
Но среди политическихъ были также и представители иного взгляда. Анархисты, въ частности, были крайне недовольны происшедшей ссорой. Одинъ изъ нихъ, товарищъ Давидъ, молодой парень съ веснушчатымъ, испещреннымъ шрамами лицомъ, нервно жестикулируя, говорилъ:
-- Я ужъ не знаю, зачѣмъ товарищи начали этотъ разговоръ объ аграрной программѣ. Для меня этотъ разговоръ совсѣмъ неинтересный, а камеру вы подвести можете. Здѣсь уголовные правы. А пока мы въ тюрьмѣ, для насъ всѣ арестанты -- товарищи, уголовные или политическіе, все равно. И ради того, чтобы одни товарищи могли языки чесать о разныхъ тамъ муниципализаціяхъ, да соціализаціяхъ, да парламентаризаціяхъ, ради этого съ другими товарищами свои отношенія портить я совсѣмъ не намѣренъ. Напередъ это говорю!
Это заявленіе вызвало среди политическихъ цѣлую бурю.
Среди уголовныхъ происшедшій конфликтъ обсуждался не менѣе страстно. Но здѣсь на первый планъ выдвигалась, такъ сказать, тактическая и стратегическая сторона вопроса о дракѣ, которая рано или поздно должна произойти въ камерѣ.
И затихли эти дебаты только послѣ вечерней повѣрки, когда раздалась за дверью команда:
-- Ложись спать!..
Я вспомнилъ эту сцену, такъ какъ она характеризуетъ тѣ условія, благодаря которымъ въ общихъ смѣшанныхъ камерахъ политическимъ трудно бывало вести между собою разговоры на наиболѣе близкія имъ политическія темы. Поневолѣ будешь избѣгать разговора о политикѣ, когда такой разговоръ легко можетъ привести къ дракѣ и поножовщинѣ!
Это не значитъ, что уголовные терроризировали политиковъ. Напротивъ, въ кулачныхъ и ножевыхъ столкновеніяхъ, происходившихъ за послѣдніе годы въ тюрьмахъ, уголовные иваны, по большей части, терпѣли жестокій урокъ отъ солдатъ-повстанцевъ, матросовъ и политическихъ каторжанъ-кавказцевъ. Почему-то оказывалось всегда, что никто не владѣетъ ни кулакомъ, ни ножомъ съ такимъ искусствомъ, какъ кавказцы и матросы, и въ нѣкоторыхъ тюрьмахъ этимъ новымъ обитателямъ каторги удалось окончательно уничтожить власть старыхъ ивановъ-рецидивистовъ.
Но въ дракѣ -- на кулакахъ или на ножахъ, безразлично -- для культурнаго человѣка мало удовольствія. И потому нерѣдко даже люди, умѣвшіе въ случаѣ надобности постоять за себя, все же избѣгали въ общихъ камерахъ такихъ разговоровъ, которые могли повлечь за собою рѣзкое столкновеніе съ уголовными.
Къ этому присоединялось еще одно обстоятельство.
Вѣдь всякій политическій разговоръ основывается, въ концѣ концовъ, на извѣстныхъ теоретическихъ данныхъ: на извѣстныхъ партійныхъ оцѣнкахъ, на томъ или иномъ пониманіи исторіи и т. д. А партійныя программы и всякія соціологическія и философскія теоріи принадлежатъ къ "словесности", къ которой въ тюрьмѣ люди привыкаютъ относиться съ большимъ пренебреженіемъ.
Презрѣніе къ слову и къ теоретической мысли -- любопытная черта упадочно-тюремной психологіи. Для характеристики этой черты интересно отношеніе уголовныхъ къ дѣятельности соціалистическихъ партій. Нерѣдко уголовные уважаютъ отдѣльныхъ политиковъ за ихъ смѣлость, прямоту, справедливость. Но къ этому чувству уваженія почти всегда присоединяется нѣкоторый оттѣнокъ презрѣнія къ тому, что эти люди занимались на волѣ одними только "словами", и думали, что словами можно что-либо сдѣлать.
-- Что вы своими рѣчами да бумажками сдѣлали?-- говорилъ мнѣ однажды одинъ изъ видныхъ тюремныхъ Ивановъ, -- по-вашему, это агитаціей называется, а по-нашему выходитъ одна болтовня. Вы кого со своими книжками агитировать пойдете? Меня? Такъ я все, что мнѣ нужно, давно уже лучше вашего знаю, даромъ что не ученый... Я еще вотъ такимъ былъ -- мой собесѣдникъ показалъ на аршинъ отъ пола -- а свое правило уже зналъ: бей бляху! По-вашему, еще разбираться нужно съ каждымъ гадомъ {"Гадъ" въ тюрьмѣ не только бранное слово: въ частности, такъ называются полицейскіе, тюремщики, сыщики и т. п.}: почему онъ такой? да не исправится ли? Если съ голоду въ полицію пошелъ, такъ ужъ не гадъ?! А понашему: душа съ него вонъ! Бляха на тебѣ, -- такъ получай свою долю за шесть копеекъ! Это я съ малыхъ лѣтъ хорошо знаю. Значитъ, меня вы агитировать не пойдете. Не къ чему это. А вы со своей агитаціей къ солдатамъ пойдете, или къ полицейскимъ шкурамъ. По-вашему, все вѣдь "товарищи". Бить ихъ надо, а вы къ нимъ съ бумажками лѣзете: "Товарищъ прочтите эту прокламацію! Товарищъ, вы бы книжку прочитали!" А они васъ же за ваши же книжки!.. Вы ихъ словами, а они васъ нагайкой, да штыкомъ, да прикладомъ, да пулей!.. Вы же въ дуракахъ и останетесь! А то вотъ эсэры мужиковъ агитируютъ! Я бы ихъ поагитировалъ, стервецовъ! У меня, вотъ, два ребра сломаны, внутренности начисто отбиты мужиками этими самыми... Какъ только живъ остался... Я тогда въ селѣ жилъ, а тамъ у кулака одного богатаго лошадь, что ли, угнали. И кто угналъ, -- не видѣлъ никто. А я про это дѣло и не зналъ ничего. Ну, мужики, натурально, ко мнѣ, потому что подозрѣніе на меня у старосты было. Пытать стали: кто угналъ, да куда спряталъ? да гдѣ искать? До смерти пытали подлецы. Я ужо на другой день отдышался. Такъ теперь я ихъ, гадовъ, книжками агитировать буду? Да если бъ мнѣ кого изъ нихъ встрѣтить, зубами бы глотку перегрызъ! Вѣкъ свободы не видать, коли спуску далъ бы имъ! А вы къ нимъ съ книжками, да съ прокламаціями. "Товарищи!". Духъ съ нихъ вонъ, кишки на сторону!
Долго еще распространялся мой собесѣдникъ, и рѣчь его была настолько энергична и красочна, что воспроизвести ее въ печати хотя бы съ приблизительной точностью, къ сожалѣнію, не возможно. Еще интереснѣе то, что совершенно такое же презрѣніе къ слову и къ идейной (словесной) работѣ распространялось въ тюрьмѣ и среди заключенныхъ, не считавшихъ себя уголовными. Этимъ взглядомъ были проникнуты, по большей части, эксовики, "работавшіе" подъ флагами различныхъ партій. Этотъ взглядъ легко воспринимали и матросы, и солдаты-повстанцы, и массовики-рабочіе. Только крестьяне-аграрники, несмотря на свою темноту, неизмѣнно сохраняли вѣру въ слово правды, вѣру безхитростную и глубокую, часто восторженную до наивности: очевидно, они приносили съ собою изъ деревень что-то такое, что безконечно твердо укрѣпляло въ нихъ эту вѣру.
У остальныхъ политиковъ-массовиковъ, какъ я отмѣтилъ, легко развивалось презрѣніе къ слову и ко всему тому, что можно опредѣлить, какъ "словесность". Въ этомъ сказывалось дѣйствіе окружавшей ихъ обстановки.
Мы агитировали, мы пропагандировали, говорили на массовкахъ и на митингахъ, слушали рѣчи партійныхъ ораторовъ, читали и распространяли прокламаціи и листки. Въ этомъ прошла почти вся наша борьба. Мы боролись словомъ. Иного оружія, -- револьверовъ, кинжаловъ, бомбъ -- большинство изъ насъ никогда не держало въ рукахъ, а меньшинство, -- если и пользовалось этимъ оружіемъ, то только разъ-два въ жизни, при совершенно исключительныхъ условіяхъ. И только совсѣмъ-совсѣмъ немногіе изъ насъ боролись, преимущественно, сталью и порохомъ. Слово было нашимъ главнымъ оружіемъ. И вотъ теперь мы въ тюрьмѣ, и кругомъ насъ каменныя стѣны и желѣзныя рѣшетки. Это -- все, чего мы добились. Что же, неужели словомъ можно разрушить каменную стѣну? Неужели словомъ можно разбить желѣзную рѣшетку или разорвать сковывающія насъ цѣпи? Нѣтъ, слово безсильно противъ желѣза и камня, слово не вернетъ намъ свободы.
И чѣмъ мрачнѣе, чѣмъ суровѣе тюрьма, тѣмъ глубже заползаетъ въ душу слабаго человѣка сомнѣніе. Онъ утрачиваетъ вѣру въ слова, которыя когда-то были для него святы, утрачиваетъ и вообще свою прежнюю вѣру въ слово. И на мѣстѣ прежней вѣры у него остается глубокое и грубое презрѣніе къ слову, презрѣніе, образчикомъ котораго можетъ служить приведенный выше отзывъ уголовнаго ивана объ "агитаціи" соціалистовъ.
Но выраженіе подобнаго презрѣнія къ слову со стороны уголовныхъ мало трогало меня въ тюрьмѣ. А когда выраженіе такого же презрѣнія я встрѣчалъ среди политическихъ, становилось обидно и мучительно тяжело на душѣ.
Презрѣніе къ слову, разочарованіе въ словѣ -- опасныя чувства для человѣка: слово слишкомъ тѣсно связано съ мыслью человѣка и со всѣми продуктами его мысли. Съ презрѣніемъ къ слову приходило также и презрѣніе къ наукѣ, къ литературѣ, съ одной стороны, къ программамъ, принципамъ, идеаламъ -- съ другой. Вообще разрушалась вся прежняя идеологія. Разрушалась, въ частности, и старая романтика, романтика революціонной борьбы, романтика, которая занимала то или иное мѣсто въ жизни каждаго революціонера, -- какъ бы трезво ни смотрѣлъ онъ на свое дѣло, какъ бы далекъ ни былъ онъ отъ политическаго романтизма.
Но совсѣмъ безъ романтики человѣкъ обойтись не можетъ. И особенно необходимо имѣть какой-нибудь міръ образовъ, -- въ частности героическихъ образовъ, -- для людей, живущихъ въ тюрьмѣ. На мѣсто разрушенной тюрьмою идеологіи является новая идеологія. Создается новая романтика, романтика кулака.
На чемъ можетъ основываться романтика, создаваемая тюрьмой?
На воспоминаніяхъ? Въ пѣсняхъ и разсказахъ уголовныхъ очень часто передаются ихъ воспоминанія о жизни на волѣ.
Когда я былъ любителемъ чужого добра,
Тогда меня ласкала красотка молода.
поется въ одной изъ распространенныхъ воровскихъ пѣсенъ.
Полюбилъ я и повѣрилъ.
И квартиру нанялъ ей.
Предъ людьми я лицемѣрилъ:
Воровалъ, тащилъ все къ ней.
поется въ другой не менѣе распространенной пѣснѣ -- воровскомъ романсѣ. Въ другихъ пѣсняхъ вспоминается арестъ, судъ. Къ этимъ темамъ уголовные возвращаются всегда довольно охотно. Ихъ прошлая дѣятельность даетъ имъ неистощимый матеріалъ для бесѣдъ и разсказовъ.
Но опустившемуся политику трудно вспоминать свою прежнюю дѣятельность. Его прошлое ненавистно ему. Онъ и презираетъ его, и боится вспоминать о немъ, такъ какъ оно полно укора ему. Одинъ больше презираетъ свое прошлое (это чувство "полѣвѣвшаго" политика), другой больше боится своего прошлаго (это чувство поправѣвшаго или, иначе, "поумнѣвшаго" политика), но вспоминать о прошломъ одинаково тяжело тому и другому.
Что же? Остаются еще мечты о будущемъ. Можно коротать безконечные тюремные дни мечтами о томъ, какъ мы выйдемъ на волю, какъ устроимся, какъ будемъ жить и наслаждаться жизнью.
Но между узникомъ и его мечтами о вольной жизни неизмѣнно стоитъ высокая каменная стѣна. Желѣзная рѣшетка, разрѣзающая на квадраты голубое небо, манящее къ себѣ узника, точно такъ же разрѣзаетъ въ куски и картины вольной жизни, которыя онъ себѣ рисуетъ. Прежде, чѣмъ начать жить вольной жизнью, нужно вырваться изъ тюрьмы. Забыть это узникъ не можетъ ни на минуту. И хорошо, если ему осталось сидѣть въ тюрьмѣ какихъ-нибудь полгода или нѣсколько мѣсяцевъ: тогда ему ничто не мѣшаетъ мечтать объ устройствѣ своей жизни на волѣ. Но долгосрочные? Какъ могутъ мечтать объ этомъ люди, которымъ предстоитъ сидѣть въ тюрьмѣ еще 10, 15, 18 лѣтъ, или арестанты-вѣчники? У нихъ всѣ мысли о вольной жизни заслоняются одной безумно страстной мечтой, мечтой о томъ, какъ вырваться изъ тюрьмы, мечтой о побѣгѣ.
Это -- вѣчная, неизмѣнная мечта арестанта. И человѣку, не сидѣвшему въ тюрьмѣ, трудно представить себѣ, какую роль играетъ эта мечта въ тюремной жизни.
Безконечно долго, часами и цѣлыми сутками, лежа у себя на койкѣ, бродя по камерѣ, стоя у окна, выходя на прогулку, человѣкъ думаетъ все объ одномъ, объ одномъ. Снова и снова, въ тысячный разъ оглядываетъ онъ стѣны тюремной ограды съ подымающимися надъ нею будочками для часовыхъ, снова и снова ощупываетъ онъ полосы желѣза въ окнѣ, считаетъ глазами вооруженныхъ тюремщиковъ, -- а голова его работаетъ все въ одномъ и томъ же направленіи. Но при нынѣшнихъ условіяхъ только слѣпой случай можетъ увѣнчать успѣхомъ попытку побѣга изъ тюрьмы.
Долгосрочные арестанты (въ особенности, политики) охраняются настолько тщательно, что вырваться изъ тюрьмы имъ почти невозможно. Недаромъ же за послѣдніе годы всѣ крупныя попытки побѣговъ изъ тюремъ оканчивались такъ трагично для участниковъ.
Но что за бѣда, если изъ тысячи такихъ попытокъ можетъ увѣнчаться успѣхомъ только одна? Все же есть хоть одинъ шансъ изъ тысячи на удачу, на выходъ изъ тюрьмы! А этого достаточно, чтобы поддержать въ человѣкѣ надежду.
Больше терпѣнія, больше настойчивости, больше смѣлости, -- и ты будешь на волѣ!-- подсказываетъ человѣку голосъ надежды. И, хотя окружающія его желѣзныя рѣшетки громко смѣются надъ его мечтами, онъ все же продолжаетъ надѣяться.
Съ внѣшней стороны, приготовленія къ побѣгу изъ тюрьмы какъ будто несложны, и, можетъ казаться, здѣсь негдѣ развернуься фантазіи. Но въ дѣйствительности дѣло обстоитъ иначе.
Необходимы безконечныя хитрости, чтобы раздобыть въ камеру пилку, чтобы незамѣтно для тюремщиковъ перепилить прутья оконной рѣшетки, чтобы незамѣтно для часовыхъ перебросить кошку черезъ стѣну. Нуженъ большой запасъ самообладанія и твердости, чтобы не выдать себя во время приготовленій къ побѣгу, чтобы подъ дулами ружей и револьверовъ перелѣзть черезъ стѣну. А сколько искусства требуется для выполненія иного подкопа, тянущагося на нѣсколько десятковъ саженъ, проходящаго сквозь двухъаршинные фундаменты стѣнъ и выполняемаго при помощи носика эмалированнаго чайника или обломка ножки отъ желѣзной кровати!
Сидя въ тюрьмѣ, можно безъ конца мечтать и фантазировать о побѣгѣ. И, въ зависимости отъ свойствъ и наклонностей узника, эти мечты могутъ принимать у него самыя различныя формы. Онъ можетъ мечтать о подкопѣ, или о побѣгѣ черезъ стѣну, или о вооруженномъ прорывѣ сквозѣ охрану, или о томъ, чтобы связать надзирателей, или о побѣгѣ при помощи оставшихся на волѣ товарищей, которые отобьютъ его изъ рукъ конвоя...
Вся тюремная обстановка, какъ нельзя больше, благопріятствуетъ работѣ мысли въ данномъ направленіи. Фантазія разыгрывается все сильнѣе и сильнѣе. Начинаются безконечные, разукрашенные фантазіей разсказы о прошлыхъ работахъ, -- прорывахъ, подкопахъ и т. п. Переходя изъ устъ въ уста, эти разсказы переполняются такими подробностями, что за ними совершенно скрывается лежавшее въ основаніи ихъ истинное происшествіе.
Создаются цѣлыя легенды, цѣлые циклы легендъ. И они образуютъ то, что съ извѣстнымъ правомъ можно назвать специфически тюремной романтикой.
Основная тема этихъ легендъ -- борьба затравленнаго, замурованнаго въ стѣнахъ, или еще не пойманнаго, спасающагося отъ погони человѣка, борьба его за свою личную свободу. Я говорю: такова основная тема тюремныхъ легендъ, такъ какъ всѣ тюремные разсказы имѣютъ слишкомъ много общаго съ легендами, благодаря неизмѣнному присутствію въ нихъ множества фантастическихъ подробностей.
Побѣгъ изъ тюрьмы -- завѣтная мечта узника. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что люди, которые имѣютъ за собой смѣлые побѣги или хотя бы отважныя попытки побѣга, пользуются въ тюрьмѣ особымъ вліяніемъ, особымъ уваженіемъ среди остальныхъ арестантовъ. "Обратникъ", побывавшій на каторгѣ, бѣжавшій оттуда и снова попавшій въ тюрьму, кажется героемъ. Въ иныхъ тюрьмахъ этихъ героевъ называютъ "богами", "божествами", и тюремные иваны принимаютъ эту полунасмѣшливую кличку съ невозмутимой серьезностью.
Разъ я слышалъ въ коридорѣ разговоръ двухъ уголовныхъ:
-- Васька, табакъ есть?
-- Въ камерѣ остался. Коли надо, пришлю. Тебѣ много?
-- Пришли полосмака. А у тебя откуда? Съ кѣмъ живешь?
-- Я тамъ, братъ, съ богами!..
-- Ого! Приняли, значитъ, въ коммунію?
-- Приняли!.. Хорошо теперь... Да!..
-- А кто изъ боговъ-то у васъ?
-- Главный Яхонтовъ, потомъ Казиміръ-обратникъ, Петька-кубарь, Меркуловъ...
-- Ишь-ты, ребята какіе подобрались! Здорово! Почитай, все обратники...
И уголовный смотрѣлъ на Ваську, живущаго въ "коммуніи" боговъ съ такимъ неподдѣльнымъ почтеніемъ, смѣшаннымъ съ завистью, съ какимъ новичокъ-воинъ смотритъ на боевого генерала-героя, прославленнаго громкими побѣдами.
Разсказы о тюремныхъ герояхъ и ихъ подвигахъ создавали общую тему для камерныхъ бесѣдъ среди уголовныхъ и политическихъ. Тема эта естественно расширялась, развивалась. Говорили не только о молодецкихъ побѣгахъ, но и о сопротивленіяхъ при арестѣ, объ отстрѣлахъ, о всевозможныхъ вооруженныхъ столкновеніяхъ съ полиціей, о славныхъ нападеніяхъ и налетахъ. Мѣнялись и содержаніе разсказовъ, и обстановка подвиговъ, и имена совершившихъ эти подвиги героевъ. Но общій обликъ геровъ всѣхъ этихъ разсказовъ оставался неизмѣннымъ.
Герой тюремныхъ разсказовъ и легендъ -- это, прежде всего, смѣльчакъ, презирающій опасность, презирающій смерть. Далѣе, онъ отличается силой и ловкостью, великолѣпно лазитъ по веревкѣ, по деревьямъ, по водосточнымъ трубамъ, -- по чему угодно. Онъ стрѣляетъ безъ промаха по любой цѣли., на любомъ разстояніи. Нѣтъ никакихъ обстоятельствъ, изъ которыхъ онъ не нашелъ бы выхода. Изъ всѣхъ столкновеній съ врагами онъ выходитъ побѣдителемъ. Въ борьбѣ съ врагами онъ хитеръ и безпощаденъ, и борьба занимаетъ его тѣмъ больше, чѣмъ хитрѣе и безпощаднѣе его противники. Короче, у него много общаго со старымъ Рокамболемъ, но онъ проще, элементарнѣе и грубѣе.
Этотъ рыцарь удали былъ не только идеаломъ воровского-уголовнаго міра. Мнѣ приходилось встрѣчать въ тюрьмѣ множество политическихъ, у которыхъ былъ точь-въ-точь такой же идеалъ героизма и доблести. Сколько разъ приходилось слышать "политиковъ", которые разсказывали о подвигахъ какого-нибудь старшаго ивана, явно преклоняясь передъ его удалью! Особенно далеко шли въ этомъ отношеніи экисисты-налетчики. Они не знали иной оцѣнки человѣка, кромѣ какъ по его смѣлости, отвагѣ и удачливости. Пропахшій кровью и порохомъ боевикъ былъ въ ихъ глазахъ героемъ, и рядомъ съ нимъ какой-нибудь Михайловскій, Плехановъ или хотя бы Крапоткинъ, никогда не державшій въ рукѣ ни револьвера, ни кинжала, казался имъ жалкимъ болтуномъ и трусишкой.
Вообще, тюрьма страннымъ образомъ измѣняла цѣнность всѣхъ качествъ человѣка. До тюрьмы, на волѣ мы всѣ презирали трусость. Но никому изъ насъ не могло придти въ голову, чтобы можно было преклоняться передъ человѣкомъ исключительно за то, что онъ храбръ и не боится смерти. Въ тюрьмѣ устанавливалось иное отношеніе къ дѣлу: только тотъ, кто обладалъ крѣпкими нервами и умѣлъ не кланяться пулямъ, или же готовъ былъ въ любой моментъ пойти на ножи съ обидчикомъ (своимъ личнымъ обидчикомъ или обидчикомъ товарищей, безразлично), сразу кто бы онъ ни былъ, пріобрѣталъ особый вѣсъ среди товарищей, возбуждалъ особое къ себѣ уваженіе.
Тюрьма не только надѣляла крѣпкими кулаками героя романтики, но заставляла высоко цѣнить крѣпкій кулакъ и въ повседневныхъ житейскихъ отношеніяхъ.
Презрѣніе къ слову и къ идеологіи и апоѳозъ кулака, апоѳозъ молодечества и отваги, удали и удачи! Это была настоящая переоцѣнка цѣнностей.
Романтика кулака соотвѣтствовала общеарестантскому настроенію, и на ней, какъ я отмѣчалъ уже, сходились опустившіеся въ тюрьмѣ политическіе и проникнутые специфической тюремной культурой уголовные. Естественно, поэтому, что у героя этой романтики не оказывалось ничего такого, что отличаетъ революціонера отъ профессіонала-грабителя или рецидивиста-убійцы. Такимъ героемъ могъ быть и смѣлый террористъ, и защитникъ баррикады, и экспропріаторъ, и какой-нибудь одесскій "черный воронъ", и цыганъ-разбойникъ, и членъ лбовской шайки, и крупный воръ, -- спеціалистъ по кассамъ или по ювелирнымъ магазинамъ. Нечего говорить, что при такой оцѣнкѣ героемъ могъ оказаться порой и вполнѣ достойный уваженія человѣкъ, и чистѣйшей воды негодяй. И часто такой герой, на повѣрку, оказывался еще предателемъ или малодушнымъ трусомъ.
Въ тюрьмѣ у інасъ сидѣлъ нѣкій Карлъ -- не помню его фамиліи. Это былъ молодой человѣкъ выше средняго роста, съ красивымъ и свѣжимъ лицомъ, съ еле пробивающимися усиками, съ сѣрыми блестящими холоднымъ стальнымъ блескомъ глазами. Несмотря на свою молодость, Карлъ пользовался въ тюрьмѣ большимъ уваженіемъ, -- особенно среди анархистовъ; за нимъ числилось больше 10 смертныхъ дѣлъ (т. е. такихъ дѣлъ, за которыя его могли повѣсить за каждое въ отдѣльности). Я встрѣчался съ этимъ парнемъ не разъ, бесѣдовалъ съ нимъ о различнѣйшихъ вещахъ, и у меня сложилось представленіе о немъ, какъ о человѣкѣ отважномъ, предпріимчивомъ, обладающемъ прямотой и добродушіемъ дикаря, но вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно неразвитомъ и невѣжественномъ.
Карлъ считалъ себя революціонеромъ и анархистомъ. Соціалистовъ онъ терпѣть не могъ, но всѣ доводы его противъ соціалистовъ сводились къ одному:
-- Знаю я этихъ соціалистовъ! Сейчасъ парламента требуете, а какъ получите парламентъ, такъ и пойдете насъ, анархистовъ, вѣшать. Вы теперь рабочихъ не проведете. Дудки! Рабочіе помнятъ, какъ вы парижскую коммуну разстрѣливали.
Анархизмъ тоже понималъ нѣсколько своеобразно.
-- Намъ кто мѣшаетъ?-- говорилъ онъ, -- буржуазія? Ну, и бей всѣхъ ихъ, гадовъ пузатыхъ! Такъ мы, анархи, понимаемъ. А эсдэки да эсэры съ этими гадами въ парламентахъ спорить будутъ. Ну ихъ къ... Пускай спорятъ. А мы въ ихъ парламенты -- бомбами, да бомбами.
Карла судили и приговорили къ лишенію правъ сосостоянія и къ смертной казни черезъ повѣшеніе. Никого въ тюрьмѣ не удивилъ этотъ приговоръ. Мнѣ было отъ души жаль этого парня, погибавшаго ни за грошъ и совершенно не понимавшаго, за что онъ шелъ, за что боролся, за что сложилъ свою голову.
Но вотъ, недѣли черезъ три послѣ суда надъ Карломъ, по тюрьмѣ пронесся неожиданно слухъ: Карлъ подалъ изъ секретки прошеніе о помилованіи.
Этотъ слухъ взбудоражилъ тюрьму. Анархисты и экспропріаторы ни за что не хотѣли вѣрить этой новости.
-- Не можетъ этого быть!-- говорилъ мнѣ взволнованнымъ голосомъ одинъ молодой и симпатичный анархистъ изъ рабочихъ, -- Карлъ не изъ такихъ, чтобы унижаться и просить милости! Вѣроятно, они это нарочно отъ его имени прошеніе состряпали, чтобы грязью его замарать, а потомъ указывать, -- вотъ, молъ, каковы ваши революціонеры. Навѣрное, такъ.
Эта догадка показалась мнѣ наивной до послѣдней степени, и я замѣтилъ ему.
-- Если бы хотѣли скомпрометировать революціонеровъ, то навѣрное, для этой цѣли выбрали бы не Карла, а кого-либо другого. Что такое Карлъ среди революціонеровъ? Совершенно темный человѣкъ, ни въ чемъ не разбирающійся. Очень можетъ быть, и прошеніе онъ написалъ по темнотѣ своей, считая, что этимъ способомъ онъ съ самодержавіемъ борется: давай, думаетъ, обману ихъ всѣхъ.
Мой собесѣдникъ вспыхнулъ:
-- Вы такъ судите, вѣроятно, по тому, что Карлъ не могъ такъ, какъ другіе, красно говорить... Правда, языкомъ болтать онъ былъ не мастеръ, и о программахъ спорить не умѣлъ. Такъ что жъ тутъ плохого? Можетъ быть, это только къ чести его говоритъ. А вы бы его въ дѣлѣ видѣли! Въ дѣлѣ онъ всѣхъ вашихъ и сознательныхъ, и краснобаевъ за поясъ заткнулъ бы. Только вы, какъ соціалъ-демократъ, о человѣкѣ по разговору судите, а не по дѣламъ его.
-- А какими такими дѣлами Карлъ проявилъ себя?
-- То-то: "какими"?.. Вы узнайте сперва, а потомъ судите о человѣкѣ.
-- Я изъ его дѣлъ два знаю: почту и отстрѣлъ при арестѣ. Слыхалъ, что у него и другія дѣла есть, да подробно ихъ не знаю...
-- А у него дѣла-то какія!.. Урядникъ и староста въ Акуловкѣ, околотокъ на углу Московской и Горшечной, отстрѣлъ подъ Спасскимъ, бомба на Курскомъ вокзалѣ, мельница Жулавскаго, артельщикъ Донского банка, покушеніе на взрывъ жандармскаго управленія!.. Въ обвинительномъ актѣ у него по 14 пунктамъ 279 статья приведена! А это не все еще: его крокодилъ сыпалъ, а онъ многихъ дѣлъ его не знаетъ. Карлъ столько дѣлъ натворилъ, что на десятерыхъ хватило бы! Я о немъ по дѣламъ сужу. Да!
Мой собесѣдникъ задумался на минуту, но затѣмъ, вспомнивъ, очевидно, новые доводы въ пользу Карла, продолжалъ:
-- Вотъ, вы его революціонеромъ не считаете. Думаете: трусъ, который и помилованія будетъ просить, и все сдѣлаетъ... А вѣдь когда они почту брали, ихъ двое всего было противъ четырехъ. Карлъ тогда одинъ лошадей остановилъ... Или взять хотя бы его дѣло съ артельщикомъ. Въ организаціи тогда денегъ не было, а нужны были деньги до зарѣзу: нелегальнаго нужно было за границу отправить, въ тюрьму надо было передать, съ шахтъ какъ разъ динамитъ предлагали, нужно было только человѣка съ деньгами послать получить, -- да и вообще ребята безъ хлѣба сидѣли. На групповомъ собраніи говорили объ этомъ. Карлъ и вызвался тогда денегъ достать: "Къ завтрему, говоритъ, будутъ деньги. На все хватитъ!" Его спрашиваютъ: "Откуда будутъ?" А онъ говоритъ: "Будутъ, и все тутъ. У меня одно мѣсто высмотрѣно. Можно взять". Ванюшка нашъ -- тоже боевой парень -- хотѣлъ съ нимъ пойти: "Вдвоемъ, говоритъ, вѣрнѣе. Да и риску меньше". Такъ Карлъ наотрѣзъ отказалъ: "На одного здѣсь работы, -- значитъ, двоимъ въ петлю лѣзть не резонъ. Если ты пойдешь, такъ я не пойду. Только мѣста своего я ни тебѣ, ни другому кому не дамъ." Такъ одинъ и пошелъ. И вѣдь чисто какъ сдѣлалъ! Артельщикъ банковскій, оказалось, въ вагонѣ II класса ѣхалъ. Народу полнымъ-полно. А Карлъ у двери всталъ, да какъ крикнетъ: "Руки вверхъ!" Да къ артельщику... На него браунингъ наставилъ, а въ лѣвой рукѣ бомбу держитъ: "Если кто-нибудь хоть рукой шевельнетъ, -- всѣ на воздухъ взлетите!" Артельщикъ перетрусилъ, дрожитъ весь. А Карлъ ему: "Я вамъ зла не сдѣлаю. Деньги не ваши. У народа ихъ взяли, народу и верните! Снимите эту сумку и подайте сюда". Тотъ сумку съ шеи снялъ, подаетъ ему. "Здѣсь всѣ деньги?" -- "Всѣ..." -- "Смотрите! Я дома пересчитаю. Если вы хоть часть утаили, -- отъ меня вамъ не уйти!" Браунингъ въ зубы взялъ, принялъ сумку, одѣлъ на себя... А бомбу все на вытянутой лѣвой рукѣ держитъ. "Если кто-нибудь раньше десяти минутъ съ мѣста двинется, вагонъ будетъ взорванъ!" На площадку вагона вышелъ, а бомбу передъ дверью положилъ. А затѣмъ,-- на полномъ ходу поѣзда подъ насыпь, да черезъ лѣсокъ къ деревушкѣ Меркуловкѣ... Деньги къ вечеру, дѣйствительно, въ организацію представилъ. 4300 рублей въ сумкѣ оказалось! Карлъ, бывало, всегда, -- что сказалъ, то и сдѣлаетъ. А то у него такой былъ случай...
Разсказчикъ увлекся воспоминаніями и принялся разсказывать о безчисленныхъ бранныхъ подвигахъ Карла. И такъ какъ я слушалъ его внимательно, то ему казалось, что его доводы дѣйствуютъ на меня и я соглашаюсь съ тѣмъ, что его герой -- истинный революціонеръ. Но, наконецъ, я прервалъ его разсказъ:
-- Все это очень хорошо, -- замѣтилъ я, -- но къ чему вы это разсказываете? Я говорю, что товарищъ Карлъ -- человѣкъ темный, малосознательный, имѣющій мало общаго съ революціей. А изъ вашихъ разсказовъ видно только, что онъ удалой налетчикъ, смѣлый боевикъ, -- не больше. Пусть такъ! Но вѣдь этихъ доблестей вы сколько угодно и среди уголовныхъ грабителей найдете...
-- Это я отъ соціалъ-демократовъ уже не разъ слышалъ. Для васъ, что анархистъ, что воръ -- все едино.
-- Да не въ этомъ дѣло, -- пробовалъ я успокоить своего негодующаго собесѣдника: -- Я не объ анархистахъ говорю. Я только на то указываю, что вы Карла расхваливали, расхваливали, а въ концѣ-концовъ, характеризовали его такъ, что его портретъ вышелъ совершенно похожъ на какого-нибудь удалого добраго молодца съ большой дороги. Вѣдь что вы про Карла разсказали? Что онъ смѣльчакъ былъ, какихъ мало.
-- Ну, да... Другого такого и не сыщешь!
-- Такъ... Что онъ самъ-другъ съ товарищемъ почту взялъ. Что онъ единолично отнялъ у артельщика сумку при полномъ вагонѣ публики... Что онъ на всемъ ходу съ поѣзда спрыгнулъ... Что онъ въ 300 шагахъ изъ маузера въ цѣль попадалъ... Такъ развѣ этого достаточно, чтобы считать его революціонеромъ?
-- А то кѣмъ же Карла считать по-вашему? Хулиганомъ? Грабителемъ? Такъ я скорѣе грабителями соціалистовъ считаю, когда они съ рабочихъ послѣдніе пятаки по чековымъ книжкамъ собираютъ "на организацію" да "на литературу". А по-вашему только тотъ и человѣкъ, кто брошюрки читаетъ или хорошо программу разсказываетъ!...
Споритъ было безполезно, и я отказался отъ мысли убѣдить своего собесѣдника, что лихой боевикъ можетъ и не быть революціонеромъ. Но разговоръ о Карлѣ и объ его доблести на этотъ не окончился. Къ намъ подошло нѣсколько человѣкъ уголовныхъ. Они слышали, о чемъ шла у насъ рѣчь, и одинъ изъ нихъ, -- уже не молодой и очень солидный мужикъ, славившійся среди своихъ справедливостью, -- замѣтилъ:
-- Карла я прямо, можно сказать, уважаю. Хотя онъ изъ политиковъ, а я воръ и у меня своя идея, а такихъ людей я на свѣтѣ мало встрѣчалъ. Правильный арестантъ и справедливый человѣкъ! Ему, -- политикъ ли, воръ ли, все одно. Только на человѣка онъ смотритъ, чтобы сукой {"Сука" на тюремномъ языкѣ значитъ предатель. Это самое обидное слово, послѣднее слово, "послѣднее слово до драки", какъ говорятъ уголовные.} тотъ не былъ. И, какъ товарищъ вотъ говорилъ, что ни чорта онъ не боится, -- это опять правда. Я бъ съ такимъ человѣкомъ на всякое дѣло пошелъ бы. На иное дѣло со своимъ, съ воромъ, не пошелъ бы, а съ Карломъ -- пойду!
Спорившій со мной молодой анархистикъ съ видимымъ удовольствіемъ слушалъ эти похвалы своему герою и, наконецъ, сказалъ мнѣ съ усмѣшкой:
-- Видите, даже уголовные понимаютъ, какой это былъ человѣкъ. А для васъ онъ -- "несознательный".
Вокругъ насъ во время нашего спора собралось человѣкъ десять уголовныхъ и политическихъ. И такъ какъ разговоръ касался темы одинаково интересной и одинаково доступной для всѣхъ, то бесѣда быстро сдѣлалась общей. Съ удали Карла перешли естественно къ воспоминаніямъ о подобныхъ же подвигахъ другихъ героевъ тюрьмы.
-- Среди нашихъ я одного зналъ такого, что почище Карла молодецъ будетъ, -- сказалъ одинъ изъ уголовныхъ.-- Товарищъ мой, другъ лучшій былъ. Вотъ человѣкъ.
И онъ разсказалъ, какъ его товарищъ, будучи приговоренъ къ тремъ годамъ арестантскихъ ротъ за третью кражу со взломомъ, далъ себѣ клятву ограбить "закатавшаго" его товарища прокурора. Когда онъ вышелъ изъ тюрьмы, оказалось, что тотъ товарищъ прокурора уже перевелся давнымъ давно въ другой городъ. Дѣлать нечего, -- не нарушать же данной клятвы -- воръ поѣхалъ въ отдаленный городъ, куда перебрался товарищъ прокурора. Отыскалъ его квартиру, забрался въ нее и похозяйничалъ въ ней на славу: взломавъ ящикъ въ письменномъ столѣ, забралъ тамъ 300 рублей денегъ и сотню сигаръ: разбилъ зеркало въ гостиной; порвалъ форменный вицмундиръ представителя обвиненія; взялъ его золотые часы и судебный значокъ; да еще, въ придачу, изнасиловалъ его горничную и кухарку.
Мѣстами этотъ разсказъ былъ совсѣмъ нелѣпъ. Но, окончивъ его, разсказчикъ обвелъ присутствующихъ торжествующимъ взглядомъ:
Не желая признать превосходство уголовнаго героя, одинъ изъ анархистовъ разсказалъ тогда сногсшибательную исторію какого-то одесскаго "черноворонца". Пожилой крестьянинъ-хохолъ, упорно считавшій себя соціалъ-демократомъ, но темный, какъ ночь, и тупой, какъ колода, тоже вставилъ свое слово и началъ было разсказывать объ "оргинизателѣ" Викторѣ, который, будто бы, одинъ защищалъ баррикаду противъ цѣлаго полка казаковъ и двухъ ротъ пѣхоты съ пушками. Но его перебилъ приземистый плѣшивый бородачъ съ выбитымъ лѣвымъ глазомъ, вліятельный среди уголовныхъ иванъ, и принялся разсказывать о томъ, какъ онъ съ однимъ товарищемъ бѣжалъ съ каторги. Подробностей разсказа не помню. Помню только, что они вдвоемъ закололи 4 солдатъ, перевязали 12 надзирателей и ушли, забравъ съ собою 14 лошадей и 12 ружей, а въ дорогѣ, по мѣрѣ надобности, продавали эти ружья и лошадей мѣстному населенію! Это уже было "туза за фигуру" политическимъ, и казалось, что политическимъ тутъ "крыть нечѣмъ"! Но тѣ не сдавались. Разговоръ становился все болѣе оживленнымъ. Разсказчики окончательно перестали отличать правду отъ вымысла. по тюремному, они теперь просто "заливали" другъ передъ другомъ. И трудно было предсказать, какая сторона, въ концѣ концовъ, "сорветъ" банчокъ...
Разговоръ окончательно перешелъ въ область тюремной романтики. И поразительно ясно обнаруживалось при этомъ полное тожество романтики, полное тожество въ представленіи о героѣ у сцѣпившихся въ спорѣ заключенныхъ.
Впрочемъ, въ этомъ тожествѣ не было ничего удивительнаго. Вѣдь романтика кулака имѣетъ свою логику. И люди, подпавшіе подъ обаяніе этой романтики, одинаково рисуютъ себѣ идеальнаго героя, одинаково разукрашиваютъ дѣйствительность, одинаково врутъ, когда разсказываютъ о чемъ-либо въ приподнято-хвастливомъ духѣ...
Герой ножа и браунинга, лома и маузера, отмычки и бомбы,:-- воплощеніе идеала тюремной романтики -- обезличивался настолько, что у него оказывалась совершенно одинаковая физіономія въ толкованіи какого-нибудь слишкомъ юнаго "политическаго" и какого-нибудь стараго рецивидиста-скокаря {"Скокарь" -- воръ, спеціалистъ по кражамъ со взломомъ.}. Но и на этомъ развитіе нашего героя не останавливалось.
Черты этого "тюремнаго героя" были настолько элементарны, что онѣ легко могли оказаться налицо не только у нарушителей закона, но и ревностныхъ охранителей его. Въ самомъ дѣлѣ. Развѣ казакъ, полицейскій или стражникъ не можетъ оказаться смѣльчакомъ-головорѣзомъ, предпріимчивымъ и отважнымъ, ловкимъ и сильнымъ? Конечно, можетъ. А вѣдь эти качества -- все, что требуется отъ героя кулачной романтики.
И мнѣ приходилось наблюдать, какъ героями тюремныхъ легендъ становились ненавистные тюремному населенію полицейскіе, отличавшіеся отъ своихъ товарищей по профессіи лишь большей смѣлостью, большимъ молодечествомъ.
Такимъ героемъ сдѣлался, напримѣръ, нѣкій Архипъ Волкъ, служившій старшимъ стражникомъ въ томъ городѣ, гдѣ я былъ арестованъ. Архипъ Волкъ былъ самымъ обыкновеннымъ коннымъ стражникомъ. Съ шумомъ и гиканьемъ ѣздилъ онъ по улицамъ городского предмѣстья. Если встрѣчалъ рабочаго въ синей фуражкѣ изъ діагоналеваго сукна (признакъ крамольности въ южныхъ губерніяхъ), подъѣзжалъ къ крамольнику и нагайкой (сбивалъ фуражку съ его головы на землю. Преслѣдовалъ и нерѣдко билъ нагайкой заводскихъ парней, носившихъ черныя косоворотки съ широкимъ поясомъ. Ночью останавливалъ и обыскивалъ прохожихъ. А въ праздничные дни гарцовалъ на конѣ по базару, опрокидывалъ лотки торговокъ, переругивался съ бабами и стегалъ ихъ своей плетью. Короче -- это былъ стражникъ, чрезвычайно ревностно выполнявшій свои обязанности и дѣлавшій, не мудрствуя лукаво, все, что по обычаю нынѣшнихъ временъ полагается дѣлать хорошему стражнику.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ Архипъ Волкъ былъ человѣкъ не трусливаго десятка. При массовыхъ обыскахъ въ рабочихъ кварталахъ онъ смѣло лѣзъ впередъ, не боясь ни пули, ни бомбы. И, наскакивая на рабочихъ, онъ нерѣдко кричалъ:
-- Не боюсь я васъ, сукины дѣти! Мое здѣсь царство.
Тоже самое кричалъ онъ и на базарѣ, воюя съ бабами-торговками. Вообще, у почтеннаго стражника было кое-что общее съ прославленнымъ генераломъ Думбадзе. Но въ этомъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ въ то время (расцвѣтъ дѣятельности Волка приходился на 1908 г.), такихъ маленькихъ думбадзе въ Россіи развелось превеликое множество.
Такъ вотъ, этотъ старшій стражникъ тоже удостоился попасть въ герои. О немъ разсказывали въ тюрьмѣ цѣлыя легенды. Передавали подробности о чудесахъ храбрости, проявленной имъ въ "дѣлахъ" съ анархистами. Говорили, что это бывшій соціалъ-демократъ, разочаровавшійся въ революціи. Разсказывали, что онъ пошелъ въ стражники не ради денегъ, а исключительно лишь для того, чтобы отомстить анархистамъ, которые чѣмъ-то кровно обидѣли его (не то отбили у него невѣсту, не то случайно убили ее), передавали его "историческія" слова:
-- Служить буду, пока хоть одинъ анархистъ въ живыхъ останется.
Все это разсказывалось съ невольнымъ восхищеніемъ. Стражникъ, несомнѣнно, былъ героемъ въ глазахъ разсказчиковъ.
Казалось бы, ниже этого романтика кулака не можетъ спуститься. Но она опускалась и ниже. Такія же полныя преувеличенія, проникнутые восхищеніемъ разсказы я слышалъ и объ одномъ городовомъ, и о нѣкоторыхъ тюремныхъ надзирателяхъ, и даже объ одномъ помощникѣ начальника сыскного отдѣленія.
Можетъ быть, я не вполнѣ точно характеризовалъ порожденную тюрьмой переоцѣнку цѣнностей, опредѣливъ изображенное явленіе, какъ развитіе романтики кулака. Можетъ быть, какое-нибудь другое слово, какая-нибудь другая формула лучше передастъ сущность этого явленія.
Не слово, не формула важны для меня. Важно было мнѣ отмѣтить, какъ гнетъ тюрьмы разрушаетъ въ людяхъ ихъ прежнюю вѣру въ духовныя цѣнности; какъ привыкаютъ они уважать лишь такія качества человѣка, какъ сила, храбрость. Важно отмѣтить, какъ подъ гнетомъ тюрьмы отвыкаютъ люди отъ прежнихъ своихъ разговоровъ, отъ старыхъ своихъ интересовъ, начинаютъ по новому разговаривать, по новому мыслить.
III. "Полѣвѣвшіе".
Не на всѣхъ узниковъ одинаково разрушительно дѣйствовало пребываніе въ тюрьмѣ. И было бы нелѣпымъ преувеличеніемъ и грубой несправедливостью думать, что каждый человѣкъ, пробывшій опредѣленное число лѣтъ подъ гнетомъ желѣзной рѣшетки, проникался романтикой кулака и презрѣніемъ къ какимъ бы то ни было некулачнымъ цѣнностямъ, къ какой бы то ни было идеологіи.
Подобнаго рода скороспѣлое обобщеніе было бы и несправедливо, и невѣрно: вѣдь мы знаемъ десятки людей, которые, проведя четверть вѣка подъ тюремными сводами, выходили на волю съ бѣлыми какъ снѣгъ волосами, но съ неостывшимъ огнемъ въ пруди. Передъ всѣми нами стоятъ эти люди съ желѣзной волей и съ душой, недоступной дѣйствію тюремной ржавчины.
Но вѣдь не одни такіе попадаютъ въ тюрьму. Попадаютъ туда и слабые люди, не рожденные съ душами борцовъ, но случайно захваченные бурнымъ потокомъ событій. И на нихъ желѣзная рѣшетка производитъ свое разрушительное дѣйствіе,-- иногда даже въ самый короткій промежутокъ времени, до истеченія какихъ-нибудь 2--3 лѣтъ ихъ пребыванія въ тюрьмѣ. Только объ этихъ слабыхъ людяхъ, случайныхъ участникахъ революціи и случайныхъ жертвахъ реакціи, только о нихъ говорю я.
Дѣйствіе тюрьмы на этихъ слабыхъ людей проявлялось въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Не всѣ подъ вліяніемъ тюрьмы проникались "блатной" романтикой кулака. Многіе сохраняли внѣшній лоскъ культурности, -- который, разумѣется, несовмѣстимъ съ исповѣданіемъ "блатной" идеологіи, -- но психическое разложеніе происходило въ нихъ не менѣе глубоко, чѣмъ у ихъ товарищей, окончательно усвоившихъ романтику кулака. Изъ процессовъ такого психическаго разложенія особенно характерны два: тюремное "полѣвѣніе" и тюремное "поправѣніе". Объ обоихъ этихъ процессахъ я намѣренъ разсказать теперь.
-----
Сразу послѣ ареста и послѣ привода моего въ N-скую тюрьму я попалъ въ 7-ую слѣдственную камеру. Здѣсь сидѣли исключительно лишь политическіе или люди, которыхъ администрація тюрьмы считала политическими. Внутренней борьбы съ уголовными, о которой я говорилъ выше, въ нашей камерѣ не было. Ничто не мѣшало разговорамъ на политическія темы, и потому политическая физіономія каждаго товарища по камерѣ обнаруживалась здѣсь при первомъ же знакомствѣ.
Составъ нашей камеры былъ крайне смѣшанный. Были здѣсь и эсдеки, и эсэры, и акаки (анархисты-коммунисты), и лица, про которыхъ въ шутку говорили, что они изъ партіи н. б. н. м. н. к., т. е. изъ партіи "ни бэ, ни мэ, ни кукуреку". Много было здѣсь "бывшихъ с.-д.", "бывшихъ с.-p.", "бывшихъ анархистовъ". Особенно замѣтны были эти "бывшіе" среди старожиловъ тюрьмы, арестованныхъ 2--3 года тому назадъ.
Изъ этихъ "бывшихъ" часть уклонилась въ тюрьмѣ отъ своихъ прежнихъ партійныхъ взглядовъ влѣво, часть вправо. Но "полѣвѣвшихъ" было больше.
Само собою разумѣется, что въ выходѣ человѣка изъ партіи, отъ жизни которой онъ былъ оторванъ въ теченіе 2--3 лѣтъ, нѣтъ ничего дурного. И особенно естественно это у насъ, въ Россіи, гдѣ въ 1905--6 г.г. къ революціоннымъ партіямъ примкнуло столько людей, совершенно не разбиравшихся въ партійныхъ программахъ. Въ тюрьмѣ люди могли пересмотрѣть свои взгляды, могли подучиться, могли отказаться отъ своихъ прежнихъ ошибокъ. Что можетъ быть естественнѣе этого?
Но вотъ что удивило меня. Сознательной перемѣнѣ политическихъ убѣжденій у человѣка должна была бы предшествовать опредѣленная работа мысли. Между тѣмъ, большинство "бывшихъ" с.-д., с.-р. и а.-к. въ нашей камерѣ какъ то мало интересовались политическими и общественными вопросами. Въ то время (это было въ началѣ 1908 г.) въ тюрьмѣ было еще довольно много книгъ по общественнымъ наукамъ, но этихъ книгъ "бывшіе" почти не читали. Отъ разговоровъ на политическія темы они не уклонялись, но вели, эти разговоры какъ-то странно: постоянно ходили вокругъ да около вопроса, аргументировали очень горячо, страстно, но вмѣстѣ съ тѣмъ сбивчиво и туманно, хотя отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ можно было бы ожидать несравненно большей обоснованности сужденій. Особенно охотно вступали въ споры со своими прежними единомышленниками "полѣвѣвшіе". И главнымъ образомъ, по этимъ спорамъ можно было установить особенности новаго міровоззрѣнія у каждаго изъ нихъ и то, что было общаго въ продѣланной всѣми ими эволюціи "влѣво".
Среди бывшихъ с.-д. въ нашей камерѣ обращали на себя вниманіе двое рабочихъ мѣстнаго рельсопрокатнаго завода. Одному изъ нихъ было уже лѣтъ подъ 50. Это былъ человѣкъ, видавшій виды на своемъ вѣку: объ этомъ говорила его преждевременно побѣлѣвшая борода, его умные, немного грустные глаза, его спокойныя, увѣренныя манеры. Звали его Акимъ Григорьевичъ. Какъ я узналъ отъ товарищей, на волѣ онъ работалъ въ с.-д. организаціи, работалъ энергично и самоотверженно и пользовался огромнымъ вліяніемъ среди рабочихъ своего завода. Другой рабочій того же завода, арестованный вмѣстѣ съ Акимомъ Григорьевичемъ, былъ такъ молодъ на видъ, что его можно было принять за внука старика. Въ камерѣ его звали не иначе, какъ уменьшительнымъ именемъ -- Сеня. Онъ держался постоянно возлѣ своего старшаго товарища, вмѣстѣ съ нимъ обѣдалъ и -пилъ чай, вмѣстѣ съ нимъ выходилъ на прогулку и ходилъ взадъ и впередъ по камерѣ. Вообще старикъ и юноша были неразлучны.
И Акимъ Григорьевичъ, и Сеня оказались "бывшими" с.-д. И такъ какъ они оба, съ перваго же взгляда, невольно располагали къ себѣ, то меня живо заинтересовалъ вопросъ, что оттолкнуло ихъ обоихъ отъ партіи. Ясно было, что и старикъ, и юноша ушли отъ партіи однимъ и тѣмъ же путемъ, продѣлали одну и ту же эволюцію. Что же заставляло ихъ обоихъ отказаться отъ своихъ старыхъ политическихъ взглядовъ?
При первомъ удобномъ случаѣ я завелъ съ ними разговоръ на эту тему.
Это было вечеромъ. Мы сидѣли вмѣстѣ на нарахъ, въ полутемномъ углу камеры, и бесѣдовали о разныхъ разностяхъ. Кругомъ насъ стояло жужжаніе множества голосовъ. Сеня заговорилъ о будущей работѣ на волѣ.
-- Не знаю я, что буду я на волѣ дѣлать, -- замѣтилъ онъ, задумчиво глядя вдаль своими ясными, почти дѣтскими глазами: -- только въ партіи не смогу я больше работать.
-- Почему такъ?-- спросилъ я его.
-- Не смогу,-- повторилъ Сеня: -- душа не лежитъ.
-- Но вѣдь раньше вы работали! Неужто теперь эта работа не удовлетворяетъ васъ?
-- Раньше работалъ... Раньше я многаго не понималъ. А теперь другое дѣло... Глаза раскрылись... Теперь я лучше вещи вижу... Теперь не могу, -- послѣ тюрьмы. Здѣсь я много понялъ...
Это было произнесено съ такимъ выраженіемъ тоски и боли въ голосѣ, что мнѣ стало жаль парня:
-- Полно, Сеня, -- сказалъ я ему.-- Глаза только въ борьбѣ раскрываются, когда всѣ силы человѣка крѣпнутъ, а не въ тюрьмѣ. На волѣ вы учились бы правильно вещи видѣть. А тюрьма чему могла научить васъ? Просто измучились вы здѣсь. А вотъ выйдете на волю, вздохнете опять вольнымъ воздухомъ, -- и опять будете на міръ и на жизнь по иному смотрѣть, и опять въ работу броситесь!
Губы Сени искривились слабой улыбкой:
-- Если бъ могъ я только на жизнь по-старому смотрѣть! Только раньше мы вѣдь сами себя обманывали. А нарочно обмануть себя, чтобы повѣрить тому, чего нѣтъ, нельзя.
-- Въ чемъ же вы обманывали себя? Въ соціализмъ вы больше не вѣрите, или въ революцію?
-- Нѣ-ѣ-ѣтъ, въ соціализмъ я вѣрю, въ революцію тоже, -- какъ то вяло и нерѣшительно отвѣтилъ Сеня.
А Акимъ Григорьевичъ прибавилъ вѣско и твердо:
-- Если намъ въ будущее не вѣрить, чѣмъ жить мы станемъ? Какъ будемъ свою лямку тянуть? Вѣдь знаете, какая жизнь у рабочихъ: нужда, голодъ, обиды со всѣхъ сторонъ.
-- Въ чемъ же дѣло?-- опять я спросилъ Сеню: -- Если вы остались соціалистомъ, что мѣшаетъ вамъ въ партіи работать?
-- Видите ли, товарищъ, -- порывисто и быстро заговорилъ Сеня: -- Въ 5-мъ году мы въ забастовки, въ возстанія, въ силу рабочаго движенія вѣрили. Думали, рано иль поздно, а своего народъ добьется. Всѣхъ рабочихъ мы тогда соціалистами считали. Онъ, можетъ быть, темный совсѣмъ, безграмотный, послѣ каждой получки, какъ свинья, напивается, жену и дѣтей колотитъ, а мы и его соціалистомъ считали! Я тогда только-только жить начиналъ. Придешь на заводъ... Кругомъ всѣ какъ будто ждутъ чего-то большого, радостнаго... Многіе и пить совсѣмъ бросили... Намъ, ученикамъ, тоже легче стало. Мастера уже не ругаются, не шпыняютъ зря... Мальчишекъ тоже бить перестали... Кругомъ только и слышно: "Товарищъ, товарищъ!" И впрямь всѣ товарищи были. Бѣда съ кѣмъ стрясется, -- сразу по всѣмъ мастерскимъ сборъ сдѣлаютъ... Въ шапку каждый что-нибудь да положитъ, -- не гривенникъ, такъ пятакъ. Про иного всѣ знаютъ, что онъ самъ съ семьей безъ хлѣба сидитъ, а смотришь, -- и онъ пятакъ въ шапку положить: нельзя товарищу въ помощи отказать! И вѣрили тогда другъ въ друга, и въ себя вѣрили. Иной разъ, смотришь, смотришь вокругъ, видишь, какъ люди словно иные стали, и думаешь: чтобъ мы, да не побѣдили! Чтобы мы, да новой жизни себѣ не устроили! Тогда у насъ на заводѣ часто с.-д. выступали. Каждую недѣлю раза по 2 митинги устраивали, -- то въ цеху, то на дворѣ въ обѣдъ, то у воротъ послѣ гудка. Помню, первый митингъ у насъ въ старой механической устроили... Еще тогда товарищъ Аркадій, меньшевикъ, выступалъ. Говорилъ о 8-часовомъ рабочемъ днѣ, о соціализмѣ, о классовой солидарности, объ организаціи массъ... Много о чемъ говорилъ. Меня такъ и захватило всего. Какъ будто новымъ человѣкомъ сталъ: вотъ, думаю, гдѣ правда! Листки соціалъ-демократическіе у насъ въ заводѣ и раньше были. Только по печатному такъ хорошо я не могъ все понять, какъ тогда съ живого слова понялъ. Сталъ я искать человѣка, который меня ближе съ партіей познакомилъ бы. Мнѣ одинъ товарищъ на Акима Григорьевича и указалъ. Сталъ я просить его, чтобы принялъ меня въ партію. Акимъ Григорьевичъ отказалъ мнѣ сперва, а потомъ уступилъ. Въ кружокъ я сталъ ходить... Пропагандистка къ намъ каждую недѣлю пріѣзжала. И все, казалось, что стоимъ мы на вѣрномъ пути... Какъ же! Вѣдь весь нашъ пролетаріатъ какъ одинъ человѣкъ идетъ. Значитъ, сила не въ отдѣльныхъ выскочкахъ, а въ народной массѣ, въ общей борьбѣ. А для общей борьбы, дѣйствительно, знанія нужно побольше. Вѣдь видѣлъ я тогда, что какой-нибудь Тишка или Мишка, который забастовку какъ герой какой-то проводитъ, на дѣлѣ еще меньше, чѣмъ я въ вопросахъ разбирается... Понимаешь отлично, что не можетъ это такъ оставаться. Нужно учиться, читать, побольше знаній набирать, чтобы потомъ всѣ эти знанія товарищамъ передать, глаза имъ открыть. И въ кружкахъ я такъ внимательно, такъ внимательно, бывало, слушаю: стараюсь каждое слово пропагандистки въ памяти удержать, чтобы потомъ дальше передать. Бывало, каждое слово я въ памяти хранилъ, какъ драгоцѣнность какую-нибудь, какъ святыню... А потомъ все обманомъ оказалось!..
Сеня умолкъ, взволнованный нахлынувшими воспоминаніями, взвинченный собственной рѣчью. Онъ сидѣлъ подавленный, грустный, подперевъ обѣими руками голову, и опять глаза его были устремлены куда-то вдаль. Понуривъ голову сидѣлъ рядомъ съ нимъ его старый товарищъ. Видно было, что и онъ пережилъ всѣ тѣ радостныя волненія, о которыхъ только что вспоминалъ Сеня, и онъ пережилъ вмѣстѣ съ нимъ глубокое, мучительное разочарованіе, когда то, во что они вѣрили, оказалось "обманомъ". И въ ихъ разочарованіи ясно чувствовалась не пустая фраза, а глубокая душевная драма.
Съ минуту длилось молчаніе въ нашемъ тѣсномъ кружкѣ въ полутемномъ углу камеры. Я первый нарушилъ это молчаніе:
-- Въ чемъ же вы видите "обманъ", товарищи?-- спросилъ я.
Сеня промолчалъ, будто не слышалъ вопроса. Отвѣтилъ Акимъ Григорьевичъ:
-- Въ томъ обманъ былъ, -- началъ онъ своимъ обычнымъ вѣскимъ и твердымъ тономъ, -- что массу свою мы невѣрно понимали, и ей не то указывали, что нужно было. Да! Сеня полную правду сказалъ, какъ въ 5-мъ году мы на себя смотрѣли и какъ весь рабочій классъ видѣли. Для насъ всѣ -- соціалисты были. А на повѣрку-то, поглядите, какимъ народъ-то нашъ оказался. Сволочью оказался, простите за выраженіе! Такой сволочью, что стыдно товарищу въ глаза посмотрѣть. Хоть нашъ заводъ рельсопрокатный, для примѣра, возьмите. Что у насъ теперь дѣлается! Съ 6-го года стала дирекція штаты сокращать: заказовъ, молъ, мало по случаю кризиса. А между тѣмъ на заводѣ въ 6 мастерскихъ по вечерамъ работали. Ну, собрались рабочіе на митингъ въ вальцовочной и резолюцію приняли: сверхъурочныхъ работъ никому не работать! Павловъ на митингѣ томъ предсѣдательствовалъ. Братъ ко мнѣ на свиданіе приходилъ, разсказывалъ, какую онъ рѣчь держалъ. "Предателемъ и измѣнникомъ, говоритъ, тотъ будетъ, кто своей сверхъурочной работой у голоднаго товарища послѣдній кусокъ хлѣба вырываетъ!" А теперь у насъ на заводѣ почти всѣ сверхъурочныя работы работаютъ. Только тотъ и не работаетъ, кому дирекція не даетъ. А Павловъ нашъ первый же другимъ примѣръ показалъ. Вотъ и оказалась солидарность рабочаго класса! Вотъ и оказалось, какъ мы раньше говорили, что не въ одиночку бороться нужно, а всѣмъ массой!.. А то, вотъ другой примѣръ. Когда послѣ обстрѣла завода арестовали насъ, депутатовъ, рабочіе постановленіе вынесли всѣмъ нашимъ семьямъ помощь оказывать. Иначе и нельзя было: вѣдь насъ весь заводъ выбиралъ, и отъ себя мы ничего не дѣлали, все отъ завода, за всѣхъ рабочихъ. Разсчитали, что пять семействъ безъ средствъ остались. Хотѣли положить имъ столько помощи, сколько мы на заводѣ зарабатывали, да мы изъ тюрьмы написали, что можно и поменьше положить, лишь бы аккуратно каждый мѣсяцъ доставляли. Ну, тогда на каждое семейство по 25 р. въ мѣсяцъ назначили. Значитъ, на всѣхъ 125 р. собрать нужно: дастъ каждый хоть по пятаку въ получку, ей довольно будетъ. Для завода не тяжело, кажется? Ну, съ первой получки 246 рублей собрали. На второй мѣсяцъ уже 180 р. вышло, въ мартѣ еле-еле 120 р. набрали. А потомъ пошло все меньше и меньше. Весной какъ-то съ получки 22 р. съ копейками собрали, а послѣ этого и совсѣмъ помогать перестали. Жену мою, было, кассиршей въ заводскую лавку потребителей приняли, жалованья ей 30 р. положили. Она хорошо грамотна и кассиршей свободно служить можетъ. Но приняли-то ее все же какъ бы ради помощи, чтобы не голодать ей съ дѣтьми. Прослужила она такъ съ пять мѣсяцевъ. Вдругъ ей и заявляютъ: "Съ 1-го числа на ваше мѣсто другое лицо правленіемъ назначено". И причинъ никакихъ не объяснили. А потомъ уже она узнала, что на ея мѣсто племянница Агаѳонова -- предсѣдателя правленія лавочки -- назначена. Когда узналъ я объ этомъ, я Агаѳонову письмо изъ тюрьмы написалъ: на волѣ мы съ нимъ пріятели были, а къ тому же Агаѳоновъ тогда и въ партіи состоялъ. Ну, на свое письмо я и до сего дня отвѣта жду. Такъ это дѣло и осталось... А доносы... Слыхали, какіе доносы теперь у насъ на заводѣ пошли? Кто что въ мастерской скажетъ, на завтра уже въ конторѣ все знаютъ. Что ни недѣля, -- 5--6 человѣкъ къ расчету назначаютъ. Въ контору идутъ. "За что -- спрашиваютъ: -- по какой причинѣ?" А дирекція, прямо какъ въ насмѣшку, каждому объясняетъ: "Тебя -- за то, что старшаго инженера "бельгійскимъ боровомъ" назвалъ. Тебя -- за то, что въ рабочее время вслухъ газету читалъ. Тебя -- за то, что Союзъ Русскаго Народа "шайкой хулигановъ" назвалъ". Вѣдь союзники-то въ чести теперь на заводѣ; слова про нихъ не скажи! А откуда могутъ въ конторѣ знать, что въ мастерской говорится? Ясное дѣло, наши же товарищи стараются, доносятъ! Каждый сейчасъ выслужиться хочетъ. По заводу все слухи ходятъ о предстоящихъ расчетахъ. Ну, каждый и боится свое мѣсто потерять. Многіе изъ-за страха и въ Союзъ Русскаго Народа записались, молебны служатъ, хоругвь купили... Стыдно разсказывать обо всемъ. Сволочь какая-то оказалась... А мы то кричали: сознательный пролетаріатъ! сознательный пролетаріатъ!
Я хотѣлъ возразить старику, указать ему, что онъ сгущаетъ краски, преувеличиваетъ и обобщаетъ тѣ печальныя явленія упадка, которыя совершенно неизбѣжны въ эпоху реакціи; хотѣлъ указать ему, что, сидя въ тюрьмѣ, трудно судить о томъ, что творится на волѣ. Но старикъ продолжалъ говорить все такъ же печально и вѣско, будто хороня этими словами свою старую вѣру въ товарищей:
-- Массоваго движенія намъ хотѣлось. Вотъ тебѣ и массовое движеніе! Да чего отъ массы требовать, когда дорогу имъ наши же сознательные показали? Вѣдь Павиловъ, Агаѳоновъ, -- орлы у насъ на заводѣ были, весь заводъ за собой вели. И первые же прохвостами сдѣлались! Или еще, вотъ, Куриловичъ работалъ у насъ. Во вторую Думу его депутатомъ провести хотѣли. И прошелъ бы онъ, навѣрное, если бъ въ собраніи уполномоченныхъ тренія не возникли... Это, впрочемъ, уже послѣ моего ареста было, такъ что точно я не знаю, какія тамъ тренія были. Ну, послѣ нашего ареста Куриловичъ депутатомъ отъ всего завода былъ выбранъ, и рабочіе очень довольны имъ были. А онъ, не то изъ самолюбія работалъ, не то и впрямь былъ дѣлу преданъ, -- только такъ работалъ, что лучше и желать нельзя. Такъ больше года прошло. А съ полгода тому назадъ такой вышелъ случай. Вызвалъ къ себѣ директоръ Куриловича въ контору. "Вы, говоритъ, у меня на заводѣ депутатствуете, рабочихъ мутите. Я этого допустить не могу. До политическихъ убѣжденій рабочихъ мнѣ никакого дѣла нѣтъ: я не жандармъ. Но я хозяинъ. Мнѣ ваши затѣи въ тысячи рублей влетаютъ. И вы сами бы меня за дурака сочли, если бъ я противъ этого своихъ мѣръ не принялъ. Однимъ словомъ, говоритъ, или откажитесь отъ своего депутатства и сидите смирно, или съ завода вы въ 24 часа полетите, и дѣло не со мной будете имѣть, а съ жандармскимъ управленіемъ. Поняли"? Куриловичъ и сдрейфилъ: "Я, говорить, депутатомъ не по своему желанію сталъ... отказаться мнѣ неловко было. А о томъ, будто я рабочихъ мутилъ, вамъ г. директоръ, невѣрно передали. Ничего такого не было"... Директоръ увидалъ, съ кѣмъ дѣло имѣетъ, и пошелъ ему навстрѣчу. "Вы, говоритъ, человѣкъ толковый и работникъ хорошій. Такихъ людей мы въ дѣлѣ цѣнимъ. До взглядовъ вашихъ, повторяю, мнѣ никакого нѣтъ дѣла. Я васъ охотно оставилъ бы на заводѣ и ротмистру бы въ вашу пользу словечко замолвилъ бы (ротмистръ о васъ уже два раза меня запрашивалъ)... Только вы должны дать мнѣ честное слово рабочаго, что никакими такими штуками у меня на заводѣ заниматься не будете. И депутатство свое бросьте. Обѣщаете?" Куриловичу, видно, какъ масломъ по сердцу пришлось, что директоръ съ нимъ какъ съ равнымъ разговариваетъ. Онъ и пообѣщалъ все, что-только буржуй отъ него требовалъ. Въ тотъ же день въ мастерской заявилъ, что отъ своихъ депутатскихъ полномочій отказывается. Причину привелъ, что усталъ, молъ, и времени свободнаго не имѣетъ. Рабочіе на его мѣсто другого выбрали. А Куриловичъ въ сторонѣ остался и работаетъ себѣ, старается. Только глядь,-- черезъ мѣсяцъ Куриловича уже бригадиромъ назначили. И пошелъ, пошелъ онъ рабочихъ жать, пошелъ старые грѣхи свои заглаживать. Его уже не проведешь: всѣ наши хитрости противъ ихнихъ хитростей онъ, какъ свои пять пальцевъ, знаетъ. Съ пробой, съ записками на матерьялъ, съ подсчетомъ часовъ при немъ ужъ ничего не сдѣлаешь. Ну и пошелъ онъ въ гору. Теперь помощникомъ мастера служитъ. Братъ разсказывалъ, -- прямо воютъ отъ него рабочіе. Убить его даже хотѣли. Такъ онъ на казенную квартиру переѣхалъ и вечеромъ изъ дому не выходить. А въ заводъ придетъ, -- въ карманѣ непремѣнно револьверъ держитъ, какъ инженеръ какой-нибудь или полицейскій... Да одинъ ли Куриловичъ такъ дѣлаетъ?.. Петровъ, напримѣръ...
Акимъ Григорьевичъ хотѣлъ продолжать свои обличенія. Но эти безконечные примѣры старика все дальше и дальше отвлекали насъ отъ первоначальнаго вопроса о причинахъ, заставившихъ моихъ собесѣдниковъ разочароваться во всей соціалъ-демократической работѣ, какъ въ обманѣ. И, желая вернуть разговоръ къ этому вопросу, я прервалъ рѣчь старика:
-- Все, о чемъ вы говорите, можетъ быть, очень печально, товарищъ, -- замѣтилъ я.-- Но при чемъ же здѣсь партія и партійная работа? Вѣдь вы говорили, что старое партійное дѣло обманомъ оказалось... Такъ я васъ понялъ?
-- Ну да, обманомъ! Сами себя мы обманывали и людей обманывали.
-- Въ чемъ же обманъ былъ? Что ваши "орлы" -- Павловъ, Агаѳоновъ, Куриловичъ -- слабыми людьми или хотя бы негодяями оказались? Что масса рабочая въ тяжелые годы реакціи оказалась малосознательной, недисциплинированной, недостаточно стойкой? Такъ вѣдь этого можно было напередъ ожидать! Вспомните, товарищъ, давно ли у насъ массовое движеніе началось! А развѣ въ нѣсколько мѣсяцевъ можно милліоны людей перевоспитать? Гдѣ же здѣсь обманъ? Къ чему вы всѣ эти исторіи приводите? Развѣ за нихъ можно винить какую бы то ни было партію и отказаться отъ работы?
Мой натискъ какъ будто смутилъ на минуту Акима Григорьевича. Потокъ его обличительныхъ воспоминаній изсякъ. Но Сеня порывисто перебилъ меня:
-- Эхъ, товарищъ, знаемъ, что вы скажете!-- волнуясь и спѣша заговорилъ онъ.-- Больше нужно работать? Глубже массу захватывать? Это давно мы слышали. Это соціалъ-демократы еще въ пятомъ году говорили... И про сознательность тогда говорили... И про организацію... И про все, про все говорили... Да къ чему, къ чему все это? Масса всегда массой останется. Ни въ чемъ положиться на нее нельзя никогда. И соціалъ-демократы много вреда революціи принесли тѣмъ, что въ массу заставляли вѣрить, на рабочій классъ учили молиться. Кто могъ впереди идти, кто могъ самъ бороться, тѣхъ соціалъ-демократы отъ борьбы удерживали, принижаться заставляли... Все массы дожидались. А развѣ изъ рабовъ можно одними только словами сдѣлать свободныхъ людей? Масса! Галдѣть можетъ масса, на митингъ можетъ придти ушами хлопать, -- и только! Можетъ масса и представителей своихъ выбрать... Поддержку имъ обѣщаетъ, а потомъ сама же ихъ выдастъ! Если массы ждать, какъ соціалъ-демократы учатъ, то ни революціи, ни соціализма не будетъ никогда! Никогда!
-- По мнѣ,-- вставилъ Акимъ Григорьевичъ,-- погибнуть за настоящее дѣло не страшно. Только, чтобъ дѣло было нужное, дѣйствительное. Я погибну, другіе будутъ тоже дѣло продолжать, и дойдутъ таки до конца. Но за слова въ петлю лѣзть? За слова, которыя, какъ отъ стѣнки горохъ, отскакиваютъ? Нѣтъ смысла въ этомъ.
-- Неужели же ваше старое дѣло не было "настоящее", "нужное", "дѣйствительное"?-- снова спросилъ я старика.-- Вѣдь вы работали надъ тѣмъ, чтобы поднять своихъ товарищей-рабочихъ, сдѣлать ихъ болѣе сознательными, глаза имъ на жизнь раскрыть. И по вашимъ же разсказамъ видно, что такая работа болѣе необходима, чѣмъ какое бы то ни было другое дѣло!
-- Вотъ это-то и невѣрно!-- возразилъ Акимъ Григорьевичъ, -- съ массой вы ничего не сдѣлаете. Масса всегда такой и будетъ, пока вы для нея новыхъ условій жизни не создадите. И за то, что мы на волѣ дѣлали, за слова эти гибнуть -- все равно, что самимъ въ петлю лѣзть. Ни смысла тутъ нѣтъ, ни пользы. Не то дѣлать надо... Не людей усыплять да обманывать, а напротивъ того...
Старикъ замолчалъ.
-- Что же вы дѣлать будете, когда на волю выйдете?-- спросилъ я.
-- Я-то самъ, можетъ быть, ничего уже сказать не смогу. Старъ я. Тюрьма послѣднія силы взяла. Да и выйду ли я отсюда, еще неизвѣстно. Можетъ быть, меня раньше ногами впередъ подъ ворота вынесутъ. А молодые, кто уцѣлѣеть, будутъ уже знать, что дѣлать. Не станутъ нашихъ ошибокъ повторять. Не будутъ массы ждать...
Я взглянулъ вопросительно на Сеню, ожидая, что онъ разъяснитъ мнѣ, наконецъ, положительную программу дѣйствій, выработанную ими.
-- Если приведется намъ еще бороться, -- отвѣчалъ на мой взглядъ Сеня, -- мы, главное, все сами будемъ дѣлать. Нечего намъ ждать массы и нечего на массу силы тратить. Эта агитація да организація, когда не знаешь, кого агитируешь и кого въ организацію принимаешь, -- не нужны они совсѣмъ. А набралось насъ въ городѣ, скажемъ, хоть -- 10--12 человѣкъ, на все готовыхъ, мы уже многое можемъ сдѣлать...
-- Напримѣръ?
-- Можемъ отомстить! Можемъ такъ сдѣлать, что другимъ неповадно будетъ... И если въ одномъ, въ другомъ, въ третьемъ городѣ, -- по всей странѣ такая чистка пойдетъ, правительство живо догадается, что для нихъ же выгоднѣе дать свободу. Ради собственной своей шкуры на уступки пойдутъ. И ни забастовокъ, ни возстаній никакихъ не надо будетъ.
Долго развивалъ Сеня свои планы. Красной нитью проходило въ нихъ недовѣріе къ массѣ и къ массовой культурной работѣ, съ одной стороны, а съ другой стороны -- вѣра въ силы небольшой сплоченной кучки революціонеровъ-боевиковъ. Только въ дѣйствія смѣлыхъ одиночекъ въ борьбѣ съ правительствомъ вѣрили Сеня и Акимъ Григорьевичъ. И напрасно пытался я доказать имъ всю шаткость такой вѣры: ни малѣйшаго дѣйствія не оказывали ни мои доводы, ни приводимые мною историческіе примѣры. Имъ казалось, что я, какъ с.-д., возражаю имъ, такъ какъ ихъ боевая тактика отличается черезчуръ революціоннымъ характеромъ и противорѣчитъ исконной склонности всѣхъ с.-д. къ тихой и мирной массовой работѣ. Они были въ полной увѣренности, что ихъ разочарованіе въ рабочемъ движеніи отодвинуло ихъ отъ с.-демократіи влѣво. И хотя въ глубинѣ души они жалѣли о цѣлостности утраченной старой вѣры, все же ничто не заставило бы ихъ вернуться направо къ оставленнымъ позиціямъ...
Акимъ Григорьевичъ и Сеня были не единственными представителями такихъ взглядовъ у насъ въ тюрьмѣ. Мнѣ пришлось встрѣчать еще довольно много "бывшихъ с.-д.", которые разсуждали точно такимъ же образомъ.
Съ разочарованіемъ въ массовомъ, рабочемъ движеніи идейная работа отодвигалась у нихъ на задній планъ. Главное значеніе въ ихъ глазахъ пріобрѣла непосредственная борьба съ оружіемъ въ рукахъ, -- всевозможные виды террора и "партизанскихъ нападеній". Сообразно съ этимъ "полѣвѣвшіе" с.-д. симпатизировали с.-р. за ихъ боевыя дружины и террористическіе акты, симпатизировали и анархистамъ за ихъ блестящіе отстрѣлы, за экономическій терроръ и отчасти за экспропріаціи. Но окончательно не примыкали они ни къ с.-p., ни къ анархистамъ. Отъ с.-р. ихъ отталкивала народническая вѣра въ "трудовое крестьянство", -- вѣра, которой они никакъ не могли принять. Отъ сліянія съ анархистами ихъ удерживало отрицательное отношеніе анархистовъ къ революціонно-демократическимъ политическимъ стремленіямъ, съ одной стороны, неопредѣленность русскаго анархизма и его внѣшняя безшабашность, -- съ другой. Впрочемъ, не сливаясь ни съ с.-p., ни съ анархистами, оставаясь "безпартійными", "полѣвѣвшіе" с.-д. все же говорили объ этихъ революціонныхъ партіяхъ въ несравненно болѣе сочувственномъ тонѣ, чѣмъ о соціалъ-демократіи.
Въ общемъ же они производили впечатлѣніе растерянныхъ людей. Они какъ будто окончательно отреклись отъ своего прошлаго. Но, видно, прошлое не утратило своей власти надъ ними: и о прошломъ они вспоминали всегда съ какимъ-то увлеченіемъ, съ любовью, которая никакъ не вязалась съ ихъ убѣжденіемъ, что вся прошлая дѣятельность ихъ была обманомъ и самообманомъ.
-----
"Полѣвѣвшихъ" с.-р. я встрѣчалъ въ тюрьмѣ меньше, чѣмъ "полѣвѣвшихъ" с.-д., но "полѣвѣніе", разрывъ съ прошлымъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и признаки политическаго упадничества проявлялись у нихъ несравненно рѣзче и острѣе, чѣмъ у Акима Григорьевича или Сени.
Въ 7-й камерѣ наиболѣе типичнымъ представителемъ "полѣвѣвшихъ" с.-р. былъ молодой рабочій электротехникъ, Киселевъ. Онъ былъ невысокаго роста, крѣпкій и стройный, крайне живой, подвижной, съ моложавымъ лицомъ и упрямымъ, твердымъ взглядомъ черныхъ глазъ. По его виду трудно было опредѣлить, интеллигентъ онъ или рабочій, сколько ему лѣтъ, и кто онъ по національности. Держался онъ въ камерѣ нѣсколько странно. Почти со всѣми былъ за панибрата, принималъ живѣйшее участіе во всѣхъ камерныхъ дѣлахъ, но явно избѣгалъ интеллигенціи и о политическихъ, о революціонерахъ говорилъ не иначе, какъ съ выраженіемъ насмѣшки.
Я обратилъ вниманіе на Киселева съ первыхъ же дней моего пребыванія въ 7-й камерѣ, но болѣе короткаго знакомства съ нимъ не искалъ. И только случайно мнѣ пришлось разговориться съ нимъ и познакомиться съ его политическимъ credo.