Вяземский Петр Андреевич
Князь Козловский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

П. А. Вяземскій

  

Князь Козловскій.

1868.

  
   Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
   Спб., 1882.
   OCR Бычков М. Н.
  
  

I.

  
   Князь Козловскій не былъ, что называется нынѣ, поэтомъ. Онъ, просто, писалъ стихи; по крайней мѣрѣ въ молодости, какъ и многіе писали ихъ въ то время.
   Когда-то разсказывали, что одинъ генералъ дѣлалъ выговоръ подчиненному ему офицеру за то, что онъ писалъ и печаталъ стихи. Что это вамъ вздумалось, говоритъ онъ. На это есть сочинители, а вы офицеръ. Сочинитель не пойдетъ за васъ со взводомъ и въ караулъ. И вамъ не зачѣмъ за него ходить въ журналы и печатать себя. Все это, конечно, забавно, но имѣетъ свою долю правды. Въ старину были люди, которые слыли сочинителями; но были и такіе, которые сочиняли стихи, а не были приписаны къ цеху сочинителей. Въ старыхъ журналахъ Еватерининскаго времени находимъ мы подъ эпистолами, героидами и разными другими стихотвореніями подписи людей, которыхъ позднѣе на высшихъ государственныхъ ступеняхъ нельзя было заподозрить въ стихотворныхъ грѣхахъ первой молодости. Тутъ, между прочими, встрѣчаются имена: Козодавлева, графа Сергія Румянцова, графа Новосильцова. Сей послѣдній, если не печатно, то, по крайней мѣрѣ, про себя, въ чинахъ и въ старости не совершенно отрекался отъ Феба и всѣхъ дѣлъ его. Однажды, въ Варшавѣ, пришелъ я къ нему по дѣламъ службы и засталъ его за переводомъ бѣлыми стихами одной изъ одъ Анакреона: и замѣтить слѣдуетъ за переводомъ подлинника; хотя я и постоянно пользовался благосклонностію и дружелюбнымъ обращеніемъ Новосельцова, но никогда не былъ такъ доволенъ своимъ начальникомъ, какъ въ этотъ день.
   Обращаемся въ нашему дѣлу. Обязательнымъ сообщеніемъ нашего извѣстнаго и любезнаго библіофила и литтературнаго сыщика С. А. Соболевскаго мы имѣемъ подъ глазами двѣ оды князя Козловскаго. Одна подъ заглавіемъ: "Чувствованіе Россіянина при чтеніи милостивыхъ манифестовъ, изданныхъ Его Императорскимъ Величествомъ Александромъ І-мъ 1801 года Апрѣля во 2-й день (печатано въ Университетской типографіи у X. Клаудія); другая "Его сіятельству князю Александру Борисовичу Куракину, на выздоровленіе благодѣтеля (въ С.-Петербургѣ 1802 г., съ указаннаго дозволенія напечатано въ Императорской типографіи).
   Признайтесь, что одни эти заглавія могли-бы въ настоящее время погубить человѣка навсегда. Но что-же дѣлать, если въ то время оно не было поводомъ къ погибели? Что же дѣлать, если это не мѣшало Козловскому быть умнымъ юношей и, позднѣе, однимъ изъ умнѣйшихъ и образованнѣйшихъ людей въ Европейской средѣ ума и образованности? Можно-ли унижать себя до того, чтобы печатно признавать вельможу и начальника за благодѣтеля своего? Можно-ли воспѣвать выздоровленіе подобной личности? Вотъ что съ благороднымъ негодованіемъ и съ самодовольнымъ сознаніемъ превосходства своего подумаетъ не одинъ изъ читателей нашихъ. О присяжныхъ нашихъ критикахъ, этихъ потомкахъ какихъ-то баснословныхъ сороковыхъ годовъ, и говорить нечего. Заглавія, самое содержаніе стихотвореній и способъ выраженія, все послужило-бы имъ задачею для краснорѣчиваго уличенія стараго времени въ пошлости, низкопоклонности и отсутствіи всякаго человѣческаго достоинства. Вообще наши убѣжденія, критики, порицанія, наши мнѣнія, понятія, взгляды лишены способности отрекаться, хотя условно, отъ настоящаго дня, отъ мимо текущаго часа. Мы не умѣемъ переноситься въ другое, нѣсколько отдаленное, время; мы не умѣемъ мысленно переселяться въ чуждую намъ среду и въ другія поколѣнія, перерождаться, воплощать себя умозрительно въ отжившія лица. Мы не къ нимъ возвращаемся, какъ-бы слѣдовало, когда судимъ ихъ. Мы насильственно притягиваемъ ихъ въ себѣ, къ своему письменному столу, и тутъ дѣлаемъ надъ ними расправу. То-есть, мы раскладываемъ ихъ на мѣрила наши, подобно извѣстному ложу Прокруста. Оттого и сужденія наши такъ часто уродливы: неминуемо вслѣдствіе того, что мы, предумышленно, разложеніемъ, истязаніемъ, пыткою исказили, изувѣчили то, что подлежало сужденію нашему.
   При способности же соображать свое время другимъ временемъ, свою личность и ея постановку и обстановку съ другими личностями приходимъ совершенно къ инымъ впечатлѣніямъ и выводамъ. Видимъ различіе эпохъ, но ничего возмутительнаго и ужаснаго, и съ другой стороны, ничего торжественнаго и побѣдоноснаго въ этомъ различіи не видимъ. Напротивъ, можемъ спокойно и съ нѣкоторымъ сочувственнымъ удовлетвореніемъ любопытства разглядѣть и увѣриться, что въ то время такая личность, какъ Козловскій, могла не краснѣя ни предъ собою, ни предъ современниками своими, напримѣръ: предъ Жуковскимъ, Блудовымъ, Тургеневымъ, называть князя Куракина благодѣтелемъ своимъ. Если ставить гражданскую доблесть и искреннее негодованіе и безпощадное обличеніе, то почему-же не позволить благодарности заявить себя, и при случаѣ безнаказанно подавать свой голосъ?
   Опять покаемся въ мягкосердечной слабости своей: мы съ удовольствіемъ прочитали стихотворенія Козловскаго, хотя далеко не отличаются они ни поэтическимъ вдохновеніемъ, ни даже художественною стихотворческою отдѣлкою. Но они замѣчательны, но они нравятся намъ по чувству, по духу, которое возбудило ихъ, по нѣкоторымъ мыслямъ, которыя они выразили. Смѣшно признаться, нравится намъ и эпиграфъ, приложенный къ стихамъ, посвященнымъ князю Куракину. Нравится намъ сей эпиграфъ потому, что признаемъ его искреннимъ предисловіемъ, сказаннымъ авторомъ; вѣрною вывѣскою того, что онъ чувствовалъ. Мы убѣждены, что не лесть и не низкопоклонство водили перомъ его; мы убѣждены, что одно простосердечіе, одна признательность внушили ему эти стихи. Наши убѣжденія подкрѣпляются и оправдываются тѣмъ, что и позднѣе, среди соблазна свѣта, среди испытаній жизни, Козловскій до конца сохранилъ это свѣжее благоуханіе простосердечія. Отъ этихъ стиховъ, отъ эпиграфа, заимствованнаго у Ж. Ж. Руссо, такъ и вѣетъ на душу кроткое и сладостное ощущеніе. Намъ пріятно находить въ Козловскомъ, въ этомъ отъявленномъ либералѣ, эти чувства, эту простоту, которыя нынѣ заклеймили мы пошлостію.
   Впрочемъ, по тому времени и самые стихи Козловскаго не лишены нѣкотораго достоинства. Мы уже замѣтили, что въ концѣ минувшаго столѣтія и въ началѣ нынѣшняго не одни поэты по призванію писали стихи, но и другіе, только потому, что они были люди грамотные. Литтературная сторона царствованія Екатерины ІІ-й развивала вкусъ и привычку къ литтературнымъ занятіямъ. Какъ Императрица въ приближенномъ кружку своихъ царедворцевъ и вмѣстѣ съ ними переводила Велисарія и писала оперы и комедіи: такъ и другіе, увлекаясь примѣромъ ея, писали, переводили и, такъ сказать, незамѣтно попадали въ число сочинителей.
   Выпишемъ нѣсколько стиховъ князя Козловскаго, останавливая вниманіе читателей не на внѣшнемъ ихъ достоинствѣ, а на внутреннемъ, т. е. на томъ духѣ, которымъ они запечатлѣны.
   Обращаясь въ Императору Александру, онъ говоритъ:
  
   Начало дѣлъ твоихъ прекрасно!
   Хвалити и тому напрасно,
   Кто-бъ ихъ хвалить искусно могъ.
   Но благодарность -- не искуство,
   Она простаго сердца чувство,
   Ея гласъ слышитъ Богъ.
   Ахъ, часто въ горести, въ напасти
   Несчастный слабый человѣкъ
   Въ минуту сильной буйной страсти
   Проступкомъ помрачаетъ вѣкъ,
   И съ самой нѣжною душою,
   Судьбы жестокою рукою
   Во зло бываетъ вовлеченъ.
   Судьи холодно разсуждаютъ;
   Разсудкомъ сердце обвиняютъ,
   Но та на тронѣ -- онъ прощенъ,
   Прощенъ и оживленъ тобою!
   Ты снова чувства далъ ему.
   Преступникъ съ тронутой душею
   Спѣшить къ престолу твоему;
   Перенеся удары рока,
   Клянется убѣгать порока:
   Какъ скорбь отцу нанесшій сынъ
   Передъ самимъ собой винится,
   Опять къ семьѣ своей стремится,
   Опять онъ добрый гражданинъ.
   Ты вспомнилъ обо всѣхъ на тронѣ
   Въ своемъ отеческомъ законѣ;
   Сказалъ: всякъ счастливо живи!
   Въ моемъ правленьи нѣтъ угрозы,
   Но слезы искренней любви.
  
   Эти стихи имѣютъ уже и то достоинство, что въ нихъ слышится отголосокъ народнаго чувства, которое привѣтствовало воцареніе Императора Александра. Въ отношеніи къ сочинителю, здѣсь встрѣчается первый признакъ человѣческаго чувства и нравственность политическихъ убѣжденій, которыя послѣ укрѣпились въ немъ и которымъ онъ навсегда остался вѣренъ. Съ литтературной точки зрѣнія, эти стихотворенія замѣчательны какою-то спокойною сдержанностію и трезвостію выраженій. Подобныя свойства рѣдко встрѣчаются въ молодыхъ, начинающихъ стихотворцахъ. Имъ всегда хочется блеснуть какими нибудь вычурами и смѣлыми скачками.
   Впрочемъ, чтобы доказать безпристрастіе наше, выставимъ нѣсколько стиховъ, при которыхь улыбнется читатель отъ сравненія Москвы съ Перуанкою.
  
   Градовъ твоихъ всѣхъ мать, царица!
   Москва тебя къ себѣ зоветъ!
   Тебя Россійскихъ странъ столица,
   Какъ Перуанка солнца ждетъ.
  
   Сравненіе, можетъ быть, и вѣрное; но почему-же оно забавно? Здѣсь заключается тайна литтературнаго приличія, которое трудно объяснить и опредѣлить.
  

II.

  
   Князь Варшавскій называлъ Козловскаго присяжнымъ защитникомъ проигранныхъ тяжебъ.
   Опредѣленіе остроумное и мѣткое, но нисколько для Козловскаго не обидное. Напротивъ, зная его, можно поручиться, что было оно ему пріятно и лестно. Въ свѣтѣ встрѣчается такъ много людей, горячихъ и громогласныхъ адвокатовъ всякой выигранной тяжбы и готовыхъ распинаться за всякую удачу, что, хотя для одного разнообразія, отрадно встрѣтить человѣка, который не только не отрекается отъ проигравшихъ тяжбу, но еще сострадаетъ имъ. Таково было, вѣроятно, мнѣніе и фельдмаршала. Не входимъ въ оцѣнку военныхъ дарованій и мѣста, которое онъ займетъ въ современной исторіи: на этотъ разъ довольствуемся сказать утвердительно, что способность человѣка высокопоставленнаго выслушивать мнѣнія ему противорѣчащія есть несомнѣнный признакъ ума свѣтлаго и открытаго. Подобныя побѣды надъ собою стоятъ побѣдъ надъ Турками и Персіянами. Этими, можно сказать, великодушными свойствами долженъ былъ обладать князь Паскевичъ. Мелкіе и узкіе умы не имѣютъ подобныхъ свойствъ. Въ нихъ только есть темный уголокъ, чтобы держать въ сохранности свои исключительныя и доморощенныя мнѣнія и понятія. Эта терпимость, это, такъ сказать, гостепріимство чужихъ мнѣній особенно замѣчательно и достойно уваженія въ лицахъ, власть имѣющихъ.
   Мы сказали гостепріимство: это слово именно и выражаетъ нашу мысль. Умъ принимаетъ чужія мнѣнія, чужія понятія, какъ гостей: онъ бесѣдуетъ съ ними, онъ оказываетъ имъ уваженіе; но это еще не значитъ, что онъ отдаетъ имъ домъ свой какъ хозяевамъ. Большіе бары живутъ или живали открытымъ домомъ. Умные люди должны жить открытымъ умомъ. Тамъ, гдѣ нѣтъ доступа, гдѣ двери назаперти, тамъ, повѣрьте, или нищета, или закоснѣлость, или недовѣріе къ собственнымъ силамъ, чтобы отражать нашествіе иноплеменное.
   Князь Варшавскій познакомился съ Козловскимъ еще во время путешествія по Европѣ великаго князя Михаила Павловича, при которомъ Паскевичъ находился. Онъ полюбилъ его и при первомъ удобномъ случаѣ приблизилъ къ себѣ. Въ теченіе многихъ лѣтъ просиживалъ онъ съ нимъ ежедневно въ своемъ варшавскомъ кабинетѣ по нѣскольку часовъ сряду далеко за полночь. Знавшимъ Козловскаго, но мало знавшимъ князя Паскевича, эти бесѣды проливаютъ новый свѣтъ на личность полководца; эти бесѣды не должны были быть всегда мирныя и одногласныя. Нѣтъ сомнѣнія, что часто было и разногласіе. Тѣмъ лучше! при искреннемъ и горячемъ обмѣнѣ мыслей должны быть и обоюдныя уступки. Это весьма важно: добросовѣстныя уступки не ослабляютъ нашу внутреннюю силу. Напротивъ, онѣ очищаютъ и укрѣпляютъ ее; онѣ отсѣкаютъ отъ нея то, что было въ ней неправильно и болѣзненно наросшаго. Способность воспринимать истнну, если выходитъ она и изъ непріятельскаго лагеря, есть тоже сила ума самобытнаго. Для подобнаго ума истина, хотя исходитъ она и отъ противника, перестаетъ быть непріятельскою. Есть люди, особенно между публицистами, которые, при первомъ заявленіи мнѣнія съ мнѣніемъ ихъ невполнѣ согласнаго, начинаютъ съ того, что хватятъ противника по рожѣ и потомъ говорятъ ему: ну, теперь потолкуемъ о дѣлѣ. Эти люди готовы признавать за измѣну себѣ терпѣливое выслушиваніе противника.
   Соотношенія двухъ варшавскихъ собесѣдниковъ были совершенно другаго свойства.
   Однажды Намѣстникъ получаетъ, по дѣлу довольно важному, записочку на цвѣтной бумагѣ, раздушенную, отъ г-жи Вансовичь Князю Намѣстнику не понравилась эта безцеремонность. Онъ готовъ былъ дать о томъ рѣзко почувствовать. Помилуйте, сказалъ Козловскій, если она признавала-бы васъ за сераскира, то, конечно, подала-бы вамъ формальное прошеніе на длинномъ листѣ бумаги или даже на пергаментѣ. Но она видитъ въ васъ только Тюрена или Конде. А эти великіе полководцы любили получать цедулочки отъ любезныхъ женщинъ. При этихъ словахъ оффиціальная щекотливость была, разумѣется, разомъ обезоружена.
   Въ другой разъ фельдмаршалъ былъ за что-то недоволенъ Англійскимъ консуломъ и, кажется, выразилъ ему свое неудовольствіе не въ бровь, а прямо въ глазъ. Это смутило и возмутило Козловскаго. Проживши много лѣтъ за границею съ дипломатами и самъ старый дипломатъ, онъ, по своимъ понятіямъ, видѣлъ въ каждомъ дипломатѣ лицо избранное и неприкосновенное.
   Легко догадаться можно, что Козловскій употребилъ все свое краснорѣчіе, всѣ свои уловки, чтобы уладить эту дипломатическую размолвку, чтобы усмирить эту бурю въ стаканѣ. Но князь Паскевичъ не сдавался. Онъ рѣшительно не хотѣлъ дѣлать ни одного примирительнаго шага. Дулся-ли Козловскій на героя или точно былъ огорченъ непреклонностію его, не знаю. Но нѣсколько дней сряду не ходилъ онъ въ Царскій Замокъ. Наконецъ, однажды утромъ получаетъ онъ приглашеніе на обѣдъ къ Намѣстнику. Пріѣхавъ къ нему, застаетъ онъ въ числѣ приглашенныхъ и Англійскаго консула. Воображаемъ себѣ удивленіе и радость Козловскаго. Эта черта, какъ ни маловажна, не должна быть пропущена молчаніемъ, для характеристики князя Паскевича. Тутъ есть что-то утонченно-вѣжливое и сочуственно-человѣческое.
   Польскій генералъ Кинскій не принималъ никакого участія ни въ мятежѣ 1831 года, ни въ военныхъ дѣйствіяхъ, которыя за нимъ слѣдовали. Все время оставался онъ въ сторонѣ. По усмиреніи мятежа и взятіи Варшавы, Польское войско было распущено. Кинскій, какъ ни въ чемъ неповинный, уволенъ былъ изъ службы съ назначеніемъ ему пенсіи. Нѣсколько лѣтъ спустя, другъ его, принимавшій участіе въ войнѣ, умеръ въ Краковѣ. Онъ не оставилъ по себѣ ни родныхъ, ни денегъ. Кинскій, движимый любовью къ старому и любимому товарищу, поставилъ памятникъ на могилѣ друга своего. Донесли о томъ Правительству, какъ объ изъявленіи сочувствія къ мятежу. Кинскій лишенъ былъ получаемой имъ пенсіи. Узнавъ о томъ, Козловскій дождался праздника Пасхи и когда князь Паскевичъ выходилъ изъ церкви, сталъ умолять его это исправить. Князь не съ первыхъ словъ согласился на неожиданное ему предложеніе: вѣроятно даже довольно рѣзко отразилъ ходатайство адвоката всѣхъ проигранныхъ тяжебъ. Но вскорѣ послѣ того Кинскому возвратили утраченную имъ пенсію.
   Эти черты для меня драгоцѣнны и въ отношеніи князя Козловскаго, и князя Паскевича: можетъ быть еще драгоцѣннѣе въ отношеніи къ послѣднему. Я дорожу всегда этими снисходительными уступками силы высокопоставленной. Можетъ быть я и виноватъ, но я никогда не умѣлъ уважать, а еще менѣе любить этихъ мужей, у которыхъ, по словамъ поэта:
  
   Тройнымъ булатомъ грудь была вооружена.
  
   Мнѣ хотѣлось-бы видѣть маленькія прорѣхи въ этой стальной бронѣ. Онѣ давали бы просторъ, выходъ и доступъ человѣческому чувству, человѣческому благоволенію. Государственная необходимость имѣетъ свое полное и правильное значеніе, но иногда можно принимать въ уваженіе и другую необходимость, имѣющую также свою силу, свою пользу -- необходимость уступчивости. Можетъ быть такой образъ мыслей есть во мнѣ признакъ и предосудительный, остатокъ нашего стараго мягкаго поколѣнія. Готовъ я въ этомъ каяться, но раскаяваться не буду.
   Впрочемъ, рѣчь идетъ здѣсь о Козловскомъ; любезной памяти его посвящаю эти разсказы. Тѣнь его не станетъ мнѣ противорѣчить. Козловскій также принадлежалъ къ этому мягкому поколѣнію; вмѣстѣ съ нимъ предаемъ себя нареканію и суду новѣйшихъ Катоновъ.
   По приведеннымъ нами незначительнымъ примѣрамъ (а въ теченіе долгаго времени было, вѣроятно, ихъ и много) можно заключить о положеніи, которое Козловскій занималъ при Намѣстникѣ въ устройствѣ общественнаго снаряда, которымъ Правитель двигалъ Польское Царство. Онъ былъ, если можно позволить себѣ такое сравненіе, родъ подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила иногда къ смягченію треній, неминуемо бывающихъ между властью и власти подлежащими.
   Послѣднее время появились въ нашемъ журнальномъ литтературномъ языкѣ новыя выраженія, новыя слова, которыя отзываются какою-то дикостію. Они не получили въ языкѣ нашемъ права гражданства и не могли получить его; но закрались въ него подобно безпаспортнымъ лицамъ, которыя гнѣздятся въ столичныхъ притонахъ. Къ этимъ выраженіямъ принадлежатъ: полякующій, поляковать и, не помню въ какомъ-то журналѣ, располяченіе католицизма, располяченіе протестантизма. Въ этомъ лексикографическомъ обогащеніи есть, можетъ быть, много глубокаго чувства любви къ отечеству. Спорить не стану. Но, во всякомъ случаѣ, есть много и литтературнаго варварства. Не щадите Поляковъ, можетъ быть имъ и по дѣломъ; но пощадите по крайней мѣрѣ Русскій языкъ. Политическія страсти своими уклонительными и ругательными кличками никогда языка не обогащали, а напротивъ, позорили и опошляли языкъ, какъ мы это видѣли въ литтературномъ революціонномъ Французскомъ языкѣ прошлаго столѣтія. Благодаря Бога, нѣтъ у насъ повода вводить въ нашъ языкъ эту краснорѣчивую запальчивость. Бѣда въ томъ, что именно тѣ, которые ничего не хотятъ заимствовать у Запада изъ того, что у него есть хорошаго, первые кидаются на все, что въ немъ есть предосудительнаго и прискорбнаго, и себѣ его присвоиваютъ.
   Какъ-бы то ни было, а признаться должно, что доживи князь Козловскій до нашего времени, былъ бы онъ нѣкоторыми изъ нашихъ публицистовъ заклейменъ словомъ полякующій. Да, онъ оставилъ по себѣ въ Варшавѣ самое сочувственное преданіе. Онъ и самъ полюбилъ Варшавское общество.
   Спустя нѣсколько лѣтъ послѣ Польской бури онъ пріѣхалъ въ Варшаву на постоянное житье. Въ обществѣ еще нашелъ онъ нѣсколько всплывшихъ обломковъ, уцѣлѣвшихъ отъ общаго крушенія. Буря уже утихла, но осталось еще колебаніе въ морѣ. За всѣмъ тѣмъ, общественная жизнь, разумѣется не въ прежнемъ размѣрѣ, мало-по-малу приходила въ себя. Она начинала опамятоваться отъ ударовъ надъ нею разразившихся, отъ угара, которымъ была она охвачена. Время постепенно залечивало язвы, отрезвляло умы. Польское общество имѣло въ себѣ большую жизненную силу. Въ судорожныхъ припадкахъ своихъ оно падаетъ, разбивается въ кровь и опять возстаетъ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. И этимъ свойствомъ сближается оно съ Французами, въ которымъ притягиваетъ ихъ какая-то роковая и зловѣщая сила. Это свойство пагубно было для Польши и въ историческомъ отношеніи. Политическое легкомысліе лишаетъ Польскій народъ той разсудительности, той сдержанности, которыя нужны для собственнаго самосохраненія и здраваго воззрѣнія на свое настоящее положеніе и на свое будущее. Но, въ отношеніи къ свѣтскому общежитію, эта забывчивость, эта легкость въ жизни имѣетъ свою прелесть, по крайней мѣрѣ для постороннихъ.
   Поляку сродно или бѣситься, или наслаждаться жизнію. Унывать онъ неспособенъ. Здѣсь опять замѣчается Французское воспитаніе Польскаго народа. Этимъ объясняется, отчасти, и международное сочувствіе Поляковъ и Французовъ. Французъ узнаетъ себя въ Полякѣ; Полякъ вѣруетъ во Француза, молится ему. Безуспѣшность вѣрованій и молитвъ не разочаровываетъ, не озадачиваетъ его. Умный и, безъ сомнѣнія, благодушный Мицкевичъ не видѣлъ-ли въ Наполеонѣ І-мъ новаго Мессію? Можно-ли послѣ того сердиться и негодовать на Поляковъ? Не скорѣе-ли должно жалѣть о нихъ? Должно противодѣйствовать ихъ политическимъ увлеченіямъ и мечтаніямъ, но, между тѣмъ, слѣдуя здравой, а не страстной политикѣ, дѣлать имъ добро часто противъ собственной ихъ воли.
   Вскорѣ по прибытіи своемъ въ Варшаву, князь Козловскій завязалъ знакомство и пріязни въ Польскомъ обществѣ. Образованные Поляки и особенно Полячки очень чутки къ умственнымъ и блестящимъ способностямъ благовоспитаннаго человѣка. Они легко вглядываются въ него и къ нему прислушиваются. Тутъ забываются политическія и племенныя разногласія. Варшавское общество не могло не оцѣнить превосходство Козловскаго и не увлечься прелестью его. И онъ не могъ не порадоваться новой своей аудиторіи. А слушатели были ему необходимы
  

III.

  
   Письменные источники, документы, о князѣ Козловскомъ очень недостаточны и рѣдки. Какъ я ни заботился объ ихъ отысканіи, даже у людей наиболѣе къ нему приближенныхъ, но поиски мои остались безъ успѣха. Впрочемъ, оно такъ быть и должно. Главная дѣятельность Козловскаго была дѣятельность устная, а не письменная и не выражавшаяся въ дѣйствіяхъ. Нужно было бы имѣть при немъ постояннаго и неутомимаго стенографа. Вотъ что могло бы дать полную и живую фотографію его. Онъ мнѣ говорилъ однажды, что письменный процессъ для него тягостенъ и ненавистенъ. Другой разъ говорилъ онъ мнѣ, что прямое призваніе его есть живая устная рѣчь. Онъ въ ней признавалъ свою силу, свое дарованіе и превосходство. И надобно признаться, что онъ въ этомъ не ошибался. Такой отзывъ о себѣ былъ въ немъ не обольщеніе самолюбія, а прямое и внутреннее сознаніе своего достоинства. Всѣ отрасли, всѣ принадлежности, составляющія даръ слова, были ему доступны, и онъ владѣлъ ими въ равномъ совершенствѣ. Онъ готовъ былъ говорить о математикѣ и о точныхъ наукахъ, къ которымъ имѣлъ особенное призваніе, развивать въ живыхъ и блестящихъ картинахъ достопримѣчательнѣйшія историческія эпохи, проникать въ ихъ тайный смыслъ; готовъ былъ преподавать мимоходомъ полный курсъ классической литературы, особенно Римской, и съ этихъ высотъ спускаться къ частнымъ разсказамъ о современныхъ личностяхъ и къ сплетнямъ Парижскихъ и Лондонскихъ салоновъ. Всѣ эти мотивы были въ немъ приснопамятны. и ему присущи. Стоило только въ разговорѣ прикоснуться къ той или другой струнѣ, и симфонія мыслей и словъ изливалась, то съ величавой стройностью, то съ прихотливой игривостью.
   Французъ графъ De-Lagarde, который встрѣтилъ князя Козловскаго въ Вѣнѣ, во время знаменитаго конгресса, удѣлилъ Козловскому нѣсколько страницъ въ своемъ повѣствованіи объ этой исторической эпохѣ. Разсказамъ вообще должно довѣрять съ большою осторожностью. По крайнѣй мѣрѣ, я большой скептикъ по этой части. Особенно разсказы француза должны подлежать строгой браковкѣ. У Французовъ нѣтъ ни Нѣмецкой точности, ни Нѣмецкой добросовѣстности. Въ переводахъ иностранныхъ твореній они позволяютъ себѣ нерѣдко отступать отъ подлинника, искажать и украшать его съ точки Французскаго воззрѣнія и согласно съ потребностями, предразсудками и суевѣріями своихъ родныхъ читателей. Такимъ образомъ, не придавая исключительной и безусловной вѣры въ разсказы нашего автора, мы отчасти воспользуемся ими за неимѣніемъ другихъ, болѣе достовѣрныхъ, убѣдительныхъ матеріаловъ.
   Если не ошибаемся, этотъ графъ Де-Лагардъ извѣстенъ былъ въ 1809 или 1810 году, подъ именемъ le chevalier de Messance De-Lagarde. Тогда беззаботная и гостепріимная Москва радушно встрѣчала и угощала пріѣзжихъ иностранцевъ. Чужія стихіи легко смѣшивались съ домашнею и народною стихіею. Онѣ придавали ей разнообразіе и свѣтлые оттѣнки. Messance, какъ и вообще всѣ Французы, былъ словоохотенъ и любезенъ; въ тому-же онъ сочинялъ и пѣлъ романсы, которыхъ заслушивались молодыя красавицы и даже зрѣлыя барыни. Тогда о политикѣ мало думали и въ обществѣ не боялись соглядатаевъ и лазутчиковъ изъ враждебнаго стана. Но правительство не раздѣляло общей безпечности и довѣрчивости къ этому молодому трубадуру. Не знаю на какомъ основаніи и по какимъ причинамъ, но Messance былъ у него на замѣчаніи. Вотъ что приводитъ меня въ подобному заключенію: По кончинѣ отца моего, семейство Карамзина и наше продолжали еще жить открытымъ домомъ; вечеромъ не рѣдко съѣзжалось къ намъ многолюдное общество, заключавшееся въ Московскихъ жителяхъ и пріѣзжихъ. Однажды Карамзинъ получаетъ письмо отъ Дмитріева, который, по приказанію Государя, предваряетъ его въ самыхъ милостивыхъ выраженіяхъ, что онъ напрасно принимаетъ часто въ домѣ своемъ Messance, который человѣкъ неблагонадежный и пріѣхавшій въ Россію съ неблагонамѣренными порученіями и цѣлью. Дѣло въ томъ, что Messance, вездѣ принятый, никогда не вступалъ ногою въ нашъ домъ. Карамзинъ поспѣшилъ передать о томъ Дмитріеву, и разумѣется дѣло тѣмъ и кончилось. Это была просто попытка какого-нибудь досужаго доносчика, клеветника, враждебнаго Карамзину.
   Обратимся къ воспоминаніямъ о Вѣнскомъ конгрессѣ графа Де-Лагарда. Вотъ что онъ говоритъ о князѣ Козловскомъ: "Одинъ изъ нашихъ собесѣдниковъ, князь Козловскій, Русскій посланникъ въ Туринѣ, былъ призванъ на конгрессъ государемъ своимъ, чтобы содѣйствовать присоединенію Генуэзской области къ Піемонту. Онъ запивалъ рюмкой Токая каждое шутливое слово и каждую эпиграмму, которыя беззаботно и почти невольно пускалъ онъ то въ свою державу, то въ державу, при которой былъ онъ уполномоченъ. Его открытая и одушевленная физіономія носила на себѣ выраженіе искренности, которая имѣла что-то особенно-привлекательное и рождало желаніе съ нимъ сблизиться. Внукъ человѣка, котораго Екатерина отправила къ Вольтеру, какъ образецъ Русскаго просвѣщенія и Русской вѣжливости, князь Козловскій признанъ былъ однимъ изъ умнѣйшихъ людей этой эпохи, въ которой умъ былъ однакоже не особенная рѣдкость; разговоръ его, исполненный разнообразія, огня и краснорѣчія, могъ бы признанъ быть совершеннымъ, если бы у него монологъ не слишкомъ часто былъ исключителенъ". Хотя въ этомъ отношеніи словоохотливый Французъ могъ бытъ пристрастенъ, но должно признаться, что сужденіе его не лишено справедливости. Впрочемъ, эта монологія разговора не должна касаться одного Козловскаго. Всѣ люди, особенно владѣющіе даромъ слова, причастны этой погрѣшности, если можно назвать въ нихъ это погрѣшностью.
   Послѣ Вѣнскаго конгресса, князь Козловскій занималъ мѣсто Русскаго посланника при Стутгардскомъ дворѣ. Позднѣе провелъ онъ довольно много времени въ Англіи. Въ сей странѣ, важной и степенной, но въ которой любятъ все поднимать на смѣхъ, былъ онъ предметомъ разныхъ каррикатуръ и ими почти гордился. (Впрочемъ эти каррикатуры относились болѣе до его физическаго сложенія и необыкновеннаго дородства). Такъ, напримѣръ, въ одной изъ нихъ представленъ онъ былъ танцующимъ съ княгиней Ливенъ, которая была очень худощава. Подъ каррикатурою написано было: долгота и широта Россіи. Къ этому должно прибавить, что княгиня Ливенъ занимала не только по своему офиціальному положенію, но и по уму и по любезности своей блестящее и почетное мѣсто въ исключительномъ и по преимуществу аристократическомъ Лондонскомъ обществѣ. Разсказываютъ, что Княгиня накликала на себя эту каррикатуру отвѣтомъ своимъ довольно неловкому англичанину, который предлагалъ ей съ нимъ вальсировать: "je ne danse qu'avec mes compatriotes".
   Князь Козловскій былъ въ милости у Императора Александра, котораго забавлялъ своими остроумными выходками. Онъ самъ былъ искренно преданъ величію и славѣ своего отечества. Но со всѣмъ тѣмъ мнѣ казалось, что онъ самъ думалъ о возможности попасть въ немилость или даже въ опалу. Такова была сила и мѣткость нѣкоторыхъ его замѣчаній, что говори онъ въ Петербургѣ то, что свободно говорилъ въ Вѣнѣ, не удивился бы я, если бы фельдъегерь и кибитка унесли его въ Сибирь, чтобы тамъ научиться молчаливому умозрѣнію, которое, казалось, должно было быть необходимою принадлежностью его дипломатическаго званія.
   Говоря о принцѣ Де-Линь графъ Де-Лагардъ продолжаетъ: "Если при старомъ фельдмаршалѣ любовался я сокровищами его опытности и благоразумія и этою тонкою, деликатною оцѣнкою общества, то находилъ я въ Русскомъ Князѣ возвышенность воззрѣніи и независимость выраженій и сужденій о людяхъ и политическихъ событіяхъ, столь рѣдкія между дипломатами. Бесѣда его, исполненная пыла, притягивала въ нему, а искренность его внушала пріязнь и уваженіе".
   Далѣе приводитъ нашъ авторъ нѣкоторыя рѣчи князя Козловскаго:
   "Знаете ли вы (сказалъ онъ автору) этого прекраснаго кавалера, который прошелъ мимо насъ? Это молодой графъ ***. До нынѣ былъ онъ только извѣстенъ успѣхами своими при дамахъ. Онъ хочетъ быть посломъ. Вы можетъ быть думаете, что онъ много путешествовалъ, что онъ знаетъ свѣтъ, что онъ изучалъ отношенія и свойства потребностей народовъ. Нисколько! Но во всей обстановкѣ и внѣшности его есть какой-то отпечатокъ отличія, а лице его одно изъ тѣхъ, которыя женщинъ сводятъ съ ума. Княгиня ***, которой доброту и чувствительность вы знаете, принимаетъ живѣйшее участіе въ этомъ дипломатическомъ искателѣ: не пройдетъ недѣли, и онъ будетъ посломъ. Такія ли еще чудеса совершитъ конгрессъ!"
   "Слышали ли вы (продолжалъ Козловскій) о приключеніи, которое взволновало политическіе салоны? Баронъ Штейнъ, котораго видите вы возлѣ Гарденберга, былъ въ немъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Отъ природы горячій и заносчивый, сей государственный человѣкъ никогда не могъ усмирить запальчивость права своего, не смотря на соприкосновеніе съ дипломатической средою, въ которой онъ живетъ. Уже не разъ многіе изъ сотоварищей его имѣли поводъ на это жаловаться: восемь дней тому, повѣренный въ дѣлахъ маленькаго Нѣмецкаго принца, незамѣтный полномочный на конгрессѣ, но можетъ быть весьма важное лицо въ краю своемъ, приказываетъ доложить о себѣ Барону. А онъ именно, очень занятый въ это время, хотѣлъ быть одинъ. Посѣтитель скромно входитъ въ кабинетъ его и собирается объяснить ему причину своего посѣщенія съ покорною вѣжливостью, которую предписываетъ ему значеніе представителя великой державы. Сидя за бумагами, Баронъ поднимаетъ глаза и, не спрашивая у новаго посѣтителя ни имени, ни причины посѣщенія его, яростно кидается на него, беретъ его за воротъ и выталкиваетъ за дверь. Все это совершилось съ быстротою молніи. Между тѣмъ объясненія были потребованы: заносчивый дипломатъ долженъ былъ выразить раскаяніе за неприличный свой поступокъ; но впечатлѣніе еще не вполнѣ изгладилось. Признайтесь, вотъ печальный образчикъ того терпѣнія и того спокойствія, которое рѣшители нашихъ судебъ вносятъ въ свои сношенія и дѣйствія".
   Особенною прелестью было въ немъ то, что природа и личность его были, такъ сказать, разносторонни и разнообразны. Онъ принадлежалъ не только двумъ поколѣніямъ, но, можно сказать, двумъ столѣтіямъ, двумъ мірамъ: такъ были разнородны и противорѣчивы преданія, въ немъ зарожденныя и сохранившіяся, и свойства, имъ самимъ нажитыя и благопріобрѣтенныя. Въ немъ былъ и герцогъ Версальскаго двора, и Англійскій свободный мыслитель; въ немъ оттѣнялись утонченная вѣжливость, и нѣсколько искуственные; но благовидные пріемы только что угасшаго общежитія, и независимость, плодъ новаго вѣка и новаго общественнаго порядка. Вмѣстѣ съ тѣмъ Европейское обращеніе въ круговоротахъ жизни не стерло съ него Русской оболочки; но сохранилъ онъ Русское добродушіе и нѣсколько свойственное ей Русское легкомысліе; вмѣстѣ съ тѣмъ терпимость космополита, который вездѣ перебывалъ, многое и многихъ зналъ и видѣлъ, если не всегда дѣятельно участвовалъ въ событіяхъ, то прикасался къ нимъ и, такъ сказать, около нихъ терся. Такія условія сберегаютъ и застраховываютъ человѣка отъ исключительности въ мнѣніяхъ и сужденіяхъ. Есть люди, которые всецѣло принадлежатъ къ своему поколѣнію и прикованы къ своему времени. Твердости и глубинѣ ихъ убѣжденій не рѣдко соотвѣтствуютъ мелкость ихъ понятій и ограниченность объема ихъ умозрѣнія. Они стѣснены и втиснуты въ раму, которая облегаетъ ихъ со всѣхъ сторонъ. Это Чацкіе, которые плотно сидятъ на конькѣ своемъ и ѣдутъ все прямо, не оглядываясь по сторонамъ. То ли дѣло Онѣгины! Это личности гораздо сочувственнѣе и ближе къ человѣческой природѣ. Въ нихъ встрѣчаются противорѣчія, уклоненія: тѣмъ лучше. Въ этой зыбкости есть болѣе человѣческой правды, нежели въ людяхъ, безусловно вылитыхъ въ одну форму. Одни живые, хотя и шаткіе люди; другіе, пожалуй, и самородки, но необточенные и не приспособленные къ употребленію.
   Князь Козловскій долго не жилъ въ Россіи. Въ Петербургѣ новое поколѣніе и люди новаго порядка не знали его, столь извѣстнаго въ царствованіи Императора Александра. Старые люди успѣли забыть о немъ, или помнили только нѣкоторыя его странности, рѣзкія сужденія и острыя слова. Большія столицы не долго памятливы; особенно у нихъ справедлива Французская пословица, что отсутствующій виноватъ. Въ этомъ отношеніи Петербургъ не уступитъ ни на волосъ прочимъ блестящимъ Европейскимъ столицамъ. Здѣсь осуществляется и увѣковѣчивается вымыселъ древняго баснословія: Сатурнъ пожираетъ дѣтей своихъ. Петербургъ многихъ изъ нихъ имѣетъ на совѣсти и на желудкѣ своемъ.
   Какъ бы то ни было, когда Козловскій возвратился въ Петербургъ послѣ многолѣтняго отсутствія, онъ нашелъ, что хваленое старое Русское гостепріимство и хлѣбосольство сошли уже въ преданіе давно минувшихъ лѣтъ. Первая эта пора была для него тягостна, и при всемъ добродушіи его было ему нѣсколько обидно и досадно. Мы уже выше указали на причину этого недружелюбнаго пріема. Тутъ ничего не было обдуманнаго, а дѣлалось оно какъ-то само-собою. Иные можетъ быть и опасались Козловскаго и остерегались впустить въ среду свою человѣка, отвыкшаго отъ Россіи, подозрѣвая въ немъ даже мало къ ней сочувствія. Боялись въ немъ либерала, острослова и даже, такъ сказать, нѣсколько враждебнаго соглядатая того, что дѣлается въ домашней средѣ. Все это, разумѣется, было тягостно для баловня блестящихъ и высшихъ салоновъ Европейскихъ, предъ которымъ двери растворялись вездѣ настежъ и знакомства котораго жадно искали и государственные люди, и просвѣщенные вельможи, и блестящія представительницы Европейской любезности и утонченнаго общежитія. Онъ нашелъ въ Петербургѣ, кромѣ родственниковъ своихъ, и нѣкоторыхъ (въ ограниченномъ числѣ) вѣрныхъ пріятелей.. Для него этой малой аудиторіи было недостаточно. Подобно знаменитой Баталани, которая, въ пребываніе свое въ Петербургѣ, не могла довольствоваться пѣть въ концертныхъ залахъ, а захотѣла пѣть и пѣла въ обширной биржевой залѣ, и ему нужны были просторъ и многочисленные слушатели. Онъ часто передавалъ мнѣ сѣтованія скорби своей. Наконецъ является онъ ко мнѣ однажды съ нѣсколько просвѣтленнымъ лицомъ. Я угадалъ, что было въ немъ выраженіемъ успѣха. Что же оказалось? Онъ почти торжественно объявляетъ мнѣ, что льдиная преграда пробита, и что по приглашенію Шишкова обѣдаетъ онъ у него сегодня.
   Свыкшійся съ Европейскими понятіями, онъ думалъ, что членъ государственнаго совѣта, бывшій министръ просвѣщенія, президентъ академіи долженъ занимать въ обществѣ и высокое, и передовое мѣсто. Смѣясь, вынужденъ я былъ разсѣять его обольстительное заблужденіе. Мой бѣдный Козловскій впалъ опять въ уныніе. Мнѣ стало жаль его, а дѣлать нечего.
   Здѣсь кстати замѣтить, и не безъ удивленія, что въ Россіи, въ этой странѣ, по преимуществу странѣ чина, чиновъ и чиновниковъ, въ обществѣ, по крайней мѣрѣ въ избранномъ и высшемъ, табель о рангахъ не имѣетъ никакого значенія. Лордъ Ярмутъ, бывшій въ Петербургѣ, забавно говорилъ, что онъ очень хорошо принятъ въ домѣ красавицы VI-го класса, которая живетъ въ 14-й линіи. Эта шутка нисколько не опровергаетъ выставленнаго мною указанія. Петербургское общество едва-ли не самое демократическое въ Европѣ. Условія мѣстничества и другихъ боярскихъ преимуществъ давнымъ давно уже забыты и не оставили слѣда на перепаханной и уравненной почвѣ. Императрица Екатерина спросила однажды стараго генерала: растолкуйте мнѣ, пожалуйста, какая разница между единорогомъ и пушкою? О! разница большая, Матушка Государыня, отвѣчалъ тотъ: пушка сама по себѣ, а единорогъ самъ по себѣ. Ага, теперь понимаю, сказала улыбаясь Екатерина. Такъ и въ нашемъ обществѣ: чины сами по себѣ, а люди сами по себѣ. Могутъ быть модные министры и модные генералы, но не всѣ генералы бываютъ львами Петербургскихъ салоновъ. Спросите любую хозяйку, какого чина тотъ или другой гость, и она съ изумленіемъ посмотритъ вамъ въ глаза, ничего не пойметъ въ вашемъ тарабарскомъ вопросѣ и подумаетъ, что вы рехнулись съ ума. По привычкѣ и по застарѣвшимъ предразсудкамъ многіе у насъ не имѣютъ о томъ яснаго понятія. Въ этомъ отношеніи особенно отличаются анахронизмами нѣкоторые изъ нашихъ нравоописателей и нравоучителей. Въ романахъ и драмахъ своихъ они съ особеннымъ мужествомъ и ожесточеніемъ ратуютъ противъ этой мнимой нашей общественной олигархіи. Имъ особенно пріятно и будто вмѣняется въ обязанность выставлять глупцомъ каждое превосходительство, а ужъ тѣмъ паче каждое высокопревосходительство. Они думаютъ, что совершаютъ тѣмъ гражданскій подвигъ и отмщаютъ общество за наложенное на него униженіе. Генералитетъ туманитъ ихъ глаза и понятія. Не беру на себя отвѣтственности отстаивать умъ каждаго генерала. Помню слова Ланжерона, имъ кому-то сказанныя на полѣ сраженія: Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумали; а у нашихъ авторовъ идетъ въ этомъ отношеніи поголовщина и погенеральщина. Въ этомъ-то и есть ихъ ошибка. Все это выходитъ изъ того, что они мало знаютъ. Все это привидѣнія и кикиморы ихъ запуганнаго и провинціальнаго воображенія.
   Но пора возвратиться въ Козловскому. Къ удовольствію вашему, мы находимъ его въ лучшемъ положеніи. Дни его тяжкаго испытанія и опалы приходили въ концу. Вскорѣ былъ онъ самымъ блестящимъ образомъ вознагражденъ за свое долготерпѣніе. Двери Михайловскаго Дворца гостепріимно и радушно раскрылись предъ нимъ. Великій Князь Михаилъ Павловичъ вѣроятно гдѣ-нибудь встрѣтился съ нимъ во время перваго заграничнаго своего путешествія. Узнавъ о пребываніи Козловскаго въ Петербургѣ, онъ пригласилъ его въ себѣ. Это первое сближеніе не могло оставаться случайнымъ. Великій Князь и Великая Княгиня, какъ и должно было слѣдовать, оцѣнили умъ, любезность и своеобразность Козловскаго. Онъ вскорѣ сдѣлался приближеннымъ и почти домашнимъ при этомъ Дворѣ. Великаго Князя немногіе знали: многіе неспособны были убѣдиться въ благородствѣ чувствъ и характера его, въ прямотѣ и ясности ума и увлекательности простосердечнаго обхожденія его. Его болѣе знали по строгости воззрѣніи его на военную дисциплину и по частымъ примѣненіямъ этихъ воззрѣній въ общимъ и частнымъ случаямъ. Но и тутъ эта строгость, можетъ быть, доводимая иногда до крайности, была въ немъ слѣдствіемъ высокаго чувства отвѣтственности, которую сознавалъ онъ въ себѣ предъ Государемъ своимъ и общественнымъ благоустройствомъ. Что-же касается собственно до него, то сердце его никогда не участвовало въ дѣйствіяхъ строгости и въ порывахъ вспыльчивости его. Напротивъ, оно часто, помимо воли и умозаключеній его, заступалось и ходатайствовало съ успѣхомъ за минутныя жертвы правилъ, которыя онъ предписалъ себѣ и которыхъ держался какъ нужныхъ и необходимыхъ узаконеніи. Какъ бы то ни было, въ сношеніяхъ внѣ служебныхъ и частныхъ нельзя было найти человѣка болѣе обходительнаго, болѣе доступнаго къ выраженію мнѣній независимыхъ и иногда встрѣчавшихъ въ немъ искренняго и добросовѣстнаго опровергателя.
   Впрочемъ, вопросъ о военной дисциплинѣ въ войскахъ и о примѣненіи теоретическихъ правилъ ея въ дѣйствительности есть важный государственный вопросъ, который еще не единогласно и не окончательно рѣшенъ ни военными спеціалистами, ни знаменнтыми полководцами. Разумѣется, онъ не подлежитъ здѣсь нашему разсмотрѣнію. Мы только мимоходомъ затронули его въ связи съ характеристическимъ очеркомъ Его Высочества. Я имѣлъ счастіе пользоваться особеннымъ благоволеніемъ Великаго Князя. Онъ нерѣдко бывалъ у насъ по вечерамъ, и присутствіе его нисколько не стѣсняло ни нашего семейнаго круга, ни обыкновенныхъ нашихъ посѣтителей. Напротивъ, оно оживляло и разнообразило наши бесѣды. Ближайшими посѣтителями нашими въ то время были: Арзамасецъ нашъ и бывшій дипломатъ Полетика, котораго Великій Князь, охотникъ до прозвищъ, называлъ всегда monsieur le fallacieux diplomate, графъ Михаилъ Віельгорскій, Жуковскій, котораго Великій Князь особенно любилъ и уважалъ, и еще кое-кто изъ нашихъ пріятелей; разумѣется, что когда Козловскій находился въ Петербургѣ, онъ былъ непремѣннымъ членомъ этого тѣснаго пріятельскаго кружка. Бывали и дамы. Великій Князь не требовалъ никакихъ исключеній въ вечернихъ нашихъ пріемахъ. Разговоръ касался до всего и на лету затрогивалъ и важные вопросы, и просто житейскіе. Помню, что однажды шли пренія о смертной казни, противъ которой и Великій Князь подавалъ свой голосъ. Онъ свободно и часто съ особенной живостью и мѣткостью выражался на Русскомъ языкѣ и на Французскомъ, пересыпая рѣчи свои каламбурами, не только Французскими, но и Русскими, и часто весьма удачными. Особенно мастеръ былъ онъ разсказывать. Память его была неистощима. Когда-же измѣняла она ему и забывалъ онъ имя какой-нибудъ личности, мнѣ случалось получать отъ него на другое утро записку съ приведеніемъ имени, которое наканунѣ не могъ онъ припомнить. Онъ обладалъ необыкновеннымъ даромъ и искусствомъ мимики. Выраженіе лица его, голосъ, ужимки, все въ разсказѣ его олицетворяло личность, которую онъ хотѣлъ представить.. Помню, съ какимъ одушевленіемъ, можно сказать, съ какою живописью въ словахъ вызывалъ онъ предъ нами сцены, которыя происходили предъ сдачею Варшавы въ 1831 году. Я зналъ многія изъ Польскихъ личностей, которыя выводилъ онъ въ разсказѣ своемъ, и могъ вполнѣ оцѣнить вѣрность и мѣткость его характеристической съемки. Особенно живо былъ представленъ заносчивый генералъ Брюковецкій, который, въ присутствіи Великаго Князя, вмѣсто возраженій на дѣлаемыя предложенія, ударилъ кулакомъ по столу, съ нарушеніемъ приличій, требуемыхъ важностью совѣщанія. Встрѣтясь у насъ однажды съ госпожею Тютчевою (первою супругою Ѳедора Ивановича), пріѣхавшею изъ Мюнхена, онъ весь пересоздалъ себя въ короля Лудвига Баварскаго, извѣстнаго своими странными ухватками и причудами. Тютчева говорила, что ей кажется, что она не въ Петербургѣ, а въ Мюнхенѣ.
   Великая Княгиня Елена Павловна, само собою разумѣется, раздѣляла сочувствіе супруга своего въ Козловскому. Она не могла не оцѣнить вполнѣ умъ его и не увлечься богатыми и разнообразными свойствами этой замѣчательной личности. Напротивъ, съ тонкою женскою проницательностью вскорѣ угадала она, что при этомъ блестящемъ умѣ было и доброе сердце, и всѣ внутреннія качества, которыя, такъ сказать, пополняютъ дары ума и придаютъ силѣ его какую-то еще болѣе привлекательную прелесть.
   Князь Козловскій сдѣлался своимъ и домашнимъ человѣкомъ не только въ Михайловскомъ Дворцѣ, но и въ загородныхъ домахъ Ихъ Высочествъ имѣлъ съ ними свое лѣтнее пребываніе. Если они были въ нему благосклонны, то и онъ отвѣчалъ имъ вполнѣ неограниченною преданностью своего любящаго и признательнаго сердца. Великая Княгиня была въ нему такъ внимательна, что, зная его любовь къ наукамъ и съ цѣлью разнообразить кругъ ихъ ежедневныхъ бесѣдъ, давала въ честь его академическіе обѣды, приглашая на нихъ наши ученыя знаменитости. Тутъ Козловскій изъ дипломата, изъ блестящаго свѣтскаго человѣка, воспитаннаго всѣми избраннѣйшими салонами Европейскими, дѣлался настоящимъ профессоромъ и углублялся во всѣ тайны науки.
   Мы уже сказали, что кромѣ познаній своихъ по части исторіи онъ обладалъ и обширными свѣдѣніями въ области точныхъ наукъ. Вотъ тому, между прочимъ, доказательство, переданное мнѣ А. В. Веневитиновымъ. Онъ предложилъ ему однажды ѣхать на экзаменъ въ Институтъ Путей Сообщенія. Они усѣлись въ третьемъ или четвертомъ ряду. Козловскій, вслушавшись въ задаваемые ученикамъ вопросы и отвѣты ихъ, не утерпѣлъ и вмѣшался въ пренія. Вопросы его и замѣчанія далеко выходили изъ ряда обыкновенныхъ и свидѣтельствовали о такой учености, что обратили на него (никому тутъ неизвѣстнаго) общее вниманіе и въ особенности графа Толя, бывшаго тогда управляющимъ этого министерства. Онъ нѣсколько разъ съ мѣста своего оборачивался и съ удивленіемъ вглядывался въ лицо, ему совершенно незнакомое. Послѣ экзамена просилъ онъ Веневитинова представить его Козловскому и въ лестныхъ словахъ выразилъ ему свое къ нему уваженіе.
   Императоръ Николай Павловичъ, вѣроятно, не имѣлъ сначала особеннаго благорасположенія къ Козловскому. Его двадцатилѣтнее и болѣе пребываніе загравицею, молва о его рѣзкихъ и не всегда, по мнѣнію Государя, правомыслящихъ сужденіяхъ, однимъ словомъ, молва о крайнемъ либерализмѣ его, все это служило камнями преткновенія, которые Козловскому трудно было переступить.
   Между тѣмъ, вотъ что записано было Козловскимъ въ Добберанѣ {Отрывокъ изъ записокъ князя Козловскаго, написанный имъ по поводу посѣщенія великой герцогиней Мекленбургь-Шверинской Добберана.}, вѣроятно, въ 1825 г., о тогдашнемъ Великомъ Князѣ Николаѣ Павловичѣ, который туда пріѣзжалъ:
   "Великій Князь получилъ отъ природы высшій даръ, который можетъ она удѣлить призваннымъ судьбою быть выше другихъ: никогда въ жизни моей не видалъ я лица и осанки болѣе благородныхъ. Обыкновенныя выраженія физіономіи его имѣютъ что-то строгое и мизантропическое, предъ которымъ становится какъ-то неловко. Улыбка его есть улыбка благоволенія, но въ ней не видать слѣда веселости. Привычка его повелѣвать собою такъ сроднилась со всѣмъ его существомъ, что вы не замѣчаете въ немъ ни малѣйшаго принужденія, ничего изысканнаго и изученнаго, а между тѣмъ всѣ его слова, какъ и движенія его, подчиняются какому-то размѣру (sont cadencés), какъ-будто предъ нимъ листъ бумаги съ музыкальными нотами. Удивительная и чудная вещь вся его постановка. Онъ говоритъ съ живостью, съ простотою и приличіемъ совершеннымъ; все, что онъ говоритъ -- умно; нѣтъ ни пошлой шутки, ни слова оскорбительнаго или неумѣстнаго; ничего нѣтъ въ голосѣ его или въ составленіи его фразы, что указывало-бы на гордость или притворство, а между тѣмъ вы чувствуете, что его сердце заперто, что эта преграда недоступна и что безумно было-бы надѣяться проникнуть въ сокровенность мыслей его, или пріобрѣсть его полную довѣренность". (Тутъ далѣе Козловскій, съ предвзятыми своими соображеніями, приписываетъ этотъ видъ сдержанности и недовѣрчивости Русскому Двору, запечатлѣнному Менщиковыми и Остерманами, и гдѣ съ ихъ временъ и до нынѣ коварство и интрига безпрестанно, какъ зміи, свистятъ въ уши Царственныхъ Особъ). Какъ-бы то ни было, физіономія Великаго Князя такъ величественна и благородна, что я не могъ оторваться отъ нея и все любовался ею. Если мои историческія впечатлѣнія вѣрны, то онъ мнѣ являлся Людовикомъ XIV, преобразованнымъ духомъ нашего вѣка. Великій Князь занимается не только подробностями по части военной, но, сказываютъ, что онъ и отличный инженеръ и, слѣдовательно, хорошій математикъ. Окружающіе его увѣряли меня, что онъ обладаетъ въ высшей степени этою силою внимательности, которая, по знаменитому опредѣленію Montesquieu, не что иное, какъ геній. Одно характеристическое слово, которое можетъ быть примѣнимо ко всѣмъ членамъ Императорскаго Дома, такъ живо сохранилось въ памяти моей, что кажется и теперь слышу его. Рѣчь шла о Парижѣ: Онъ говорилъ мнѣ, что и не предвидитъ возможности туда съѣздить, развѣ, прибавилъ онъ (это было въ послѣдніе мѣсяцы жизни Людовика XVIII), что меня пошлютъ поздравить новаго Короля. Но Ваше Императорское Высочество слишкомъ высоко стоите, чтобъ исполнить такое порученіе, возразилъ я ему. Нисколько, отвѣчалъ онъ: могутъ послать меня, какъ и всякаго другаго. Это, такъ-сказать, умаленіе личности своей встрѣчается во всѣхъ Великихъ Князьяхъ; оно имѣетъ свой недостатокъ. Не есть ли это уничтоженіе всего прочаго, когда и сами Великіе Князья не имѣютъ никакого права и преимущества, сродныхъ и присущихъ ихъ высокому рожденію? Что же остается послѣ на долю чувства самобытности всякой частной личности? Великій Князь ограничилъ себя до нынѣ дѣятельностью генерала; но все доказываетъ, что ему сродно быть со временемъ и государственнымъ человѣкомъ. Если онъ кончитъ жизнь свою, не ознаменовавъ ее великими дѣяніями, то это покажетъ, что онъ не исполнилъ своего призванія, потому что природа одарила его качествами тому приличными. Великій Князь любитъ супругу свою, какъ онъ дѣлаетъ и все, просто и благородно. Онъ не расточаетъ этихъ обыкновенныхъ ласкъ, не выказываетъ этой малодушной нѣжности, которыя приличны только пастушку, увѣнчанному миртами. Пріязнь его и преданность въ ней имѣютъ отпечатокъ мужества, силы, искренней выразительности, которыя тѣмъ болѣе достойны уваженія, что онѣ рѣдко встрѣчаются въ этихъ верховныхъ слояхъ".
   Государь увидалъ однажды Козловскаго на вечерѣ въ Михайловскомъ Дворцѣ. Козловскій, послѣ паденія своего въ Варшавѣ, былъ слабъ на ногахъ, худо владѣлъ ими и съ трудомъ ходилъ на костыляхъ. Онъ сидѣлъ въ углу комнаты. Государь, замѣтивъ его, прямо подошелъ въ нему. Козловскій, разумѣется, съ усиліями хотѣлъ встать предъ нимъ. Николай Павловичъ мощною дланью своею усадилъ его. Козловскій повторялъ свои попытки. Государь -- свои сопротивленія. Помилуйте, Государь, сказалъ Козловскій: когда сижу предъ вами, мнѣ кажется, что шестьдесятъ милліоновъ подданныхъ лежатъ у меня на плечахъ.
   Великій Князь Михаилъ Павловичъ, при этой борьбѣ, смѣясь сказалъ: посмотрите на Оконеля въ подобострастномъ замѣшательствѣ.
   Государь продолжалъ съ нимъ милостиво разговаривать. Онъ спросилъ его, зачѣмъ хочетъ онъ поселиться и служить въ Варшавѣ. "Чтобы проповѣдывать Полякамъ любовь въ Вашему Величеству и къ Россіи". "Ну," сказалъ ему на то Императоръ, улыбаясь: "какъ вы ни умны, а при всемъ умѣ и дарованіяхъ вашихъ, вѣроятно, цѣли вы своей не достигнете".
   Послѣ того Козловскій бывалъ и при Большомъ Дворѣ. Былъ маскарадъ въ Аничковскомъ Дворцѣ. Въ числѣ приглашенныхъ и участниковъ находился и Козловскій. Помнится мнѣ, былъ онъ въ числѣ посольства, присланнаго отъ Китайскаго Императора. По окончаніи маскарада, далеко за полночь, пріѣхалъ онъ во мнѣ съ Михаиломъ Віельгорскимъ выкурить сигарку и датъ отчетъ въ праздникѣ. Главнымъ впечатлѣніемъ изъ него вынесъ онъ, что преобразованія Петра Великаго, даже въ отношеніи въ одеждѣ, были благотворны и необходимы. И вотъ на чемъ онъ свое заключеніе основывалъ: двое изъ лицъ высокопоставленныхъ были наряжены Русскими боярами. Они такъ плотно вошли въ свою роль и въ свое платье, что безсознательно и невольно клали земные поклоны. При появленіи Государя, они, для соблюденія вѣрности въ мѣстныхъ и современныхъ краскахъ, повалились въ ноги Императору. Государю, казалось, было это непріятно, а Козловскаго, воспитаннаго въ новѣйшихъ западныхъ обычаяхъ, это поразило прискорбно и глубоко. На эту тему, съ обычной своей живостью и краснорѣчіемъ, цѣлый часъ оправдывалъ онъ мѣры, принятыя Петромъ I. "Платья", говорилъ онъ, "не безъ вліянія на нравы. Этимъ двумъ господамъ", продолжалъ онъ, "получившимъ хорошее воспитаніе, образованнымъ, никогда не могла бы придти въ голову эта азіатская выходка, если были бы они иначе одѣты".
   Само собою разумѣется, что разъ водворенный въ Михайловскій Дворецъ, Козловскій получилъ право гражданственности и во всѣхъ салонахъ избраннаго Петербургскаго общества. Онъ снова попалъ въ свою стихію и наслаждался своимъ положеніемъ. Но худое состояніе здоровья его часто препятствовало ему вполнѣ предаваться своимъ свѣтскимъ увлеченіямъ. Онъ по недѣлямъ долженъ былъ сидѣть дома. Мы тогда съ Жуковскимъ часто навѣщали его и заставали то въ ванной, то на кровати. Не смотря на участіе въ его недугахъ, нельзя было безъ смѣха видѣть барахтавшуюся въ водѣ эту огромную человѣческую глыбу. Здѣсь можно кстати употребить это прилагательное огромное, которое такъ часто и неумѣстно нынѣ у насъ употребляется. Предъ нами копошился морской тюлень допотопнаго размѣра. До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тутъ ужъ не было ни малѣйшаго слѣда, ни тѣни англоманіи. Онъ лежалъ въ затасканномъ и засаленномъ халатѣ; изъ-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Столъ обставленъ и заваленъ былъ головными щетками, окурками ситаръ, объѣдками кушанья, газетами. Стояли стклянки съ разными лѣкарствами, графины и недопитые стаканы разнаго питья. Въ нелицемѣрной простотѣ виднѣлись здѣсь и тамъ посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. Въ такомъ безпорядкѣ принималъ онъ и дамъ, и еще какихъ дамъ, Господи прости! Самыхъ изящныхъ и самыхъ высокорожденныхъ. Но все это забывалось и исчезало при первомъ словѣ чародѣя, когда онъ въ живой и остроумной бесѣдѣ расточалъ сокровища своихъ воспоминаній и наблюденій, а иногда и парадоксальныхъ сужденій о событіяхъ и людяхъ. Въ Козловскомъ была еще другая прелесть, сказалъ бы я, другой талисманъ, если бы сравненіе это не было слишкомъ мелко и не подъ ростъ ему; скажемъ просто, была особенно-притягательная сила, и эта сила (смѣшно сказать, но оно такъ) заключалась въ его дородствѣ и неуклюжествѣ. Толщина, при нѣкоторыхъ условіяхъ, носитъ на себѣ какой-то отпечатокъ добродушія, развязности и какого-то милаго неряшества; она внушаетъ довѣріе и благопріятно располагаетъ къ себѣ. Надъ толщиною не насмѣхаешься, а радушно улыбаешься ей. Съ нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее къ веселости. Впрочемъ, я увѣренъ, что въ тѣлесномъ сложеніи и сложеніи внутреннемъ и духовномъ есть какія-то прирожденныя сочувствія и законныя соразмѣрности. Крыловъ, напримѣръ, долженъ былъ быть именно такимъ, какимъ онъ былъ, чтобы написать многія свои басни. Слогъ есть выраженіе человѣка: Le style c'est l'homme, давно сказано; и не только нравственный человѣкъ, но и физическій, не только внутренній, но и внѣшній. Для знавшихъ Крылова нѣкоторыя изъ басенъ это не имѣли бы половины успѣха, если былъ бы онъ худощавый и поджарый. Плоды, которые онъ приносилъ, много выигрывали отъ дерева, которое ихъ произростало. Пушкинъ, родись въ физическихъ условіяхъ Крылова, не написалъ бы многаго изъ того, что онъ написалъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru