Вяземский Петр Андреевич
По поводу бумаг В. А. Жуковского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

По поводу бумагъ В. А. Жуковскаго.

Два письма къ издателю Русскаго архива.
1875.

   Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
   Спб., 1882.

I.

   Вы просите меня, любезнѣйшій Петръ Ивановичъ, дать вамъ нѣкоторыя поясненія относительно къ бумагамъ В. А. Жуковскаго, которыя напечатаны въ вашемъ Русскомъ Архивѣ {См. Р. Архивъ 1875, III (кн. XI), стр. 317--375.}. Охотно исполняю желаніе ваше. Начну съ того, что вы совершенно справедливо замѣчаете, что полная по возможности переписка Жуковскаго, т.е. письма ему писанныя и имъ писанныя, будетъ служить прекраснымъ дополненіемъ къ литтературнымъ трудамъ его. Вмѣстѣ съ тѣмъ, будетъ она прекраснымъ комментаріемъ его жизни. За неимѣніемъ особенныхъ событій или рѣзкихъ очерковъ, которыми могла-бы быть иллюстрирована его біографія, эта переписка близко ознакомитъ и насъ современниковъ, и потомство, съ внутреннею, нравственною, жизнью его. Эта внутренняя жизнь, какъ очагъ, разливалась теплымъ и тихимъ сіяніемъ на все окружающее. Въ самыхъ письмахъ этихъ есть уже дѣйствіе: есть въ нихъ несомнѣнные, живые признаки душевнаго благорастворенія, душевной дѣятельности, которая никогда не остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите, что печатныя творенія выразили далеко не всѣ стороны этой удивительно-богатой души. Совершенно такъ. Но едва-ли не тоже самое бываетъ и со всѣми богатыми и чисто-возвышенными натурами. Полагаю, что ни одинъ изъ великихъ писателей и вмѣстѣ съ тѣмъ одаренныхъ, какъ вы говорите, общечеловѣческимъ достоинствомъ не могъ выказаться и высказаться вполнѣ въ сочиненіяхъ своихъ. Натура все-таки выше художества. Въ твореніи, назначенномъ для печати, человѣкъ, вольно или невольно, принаряживается сочинителемъ. Сочинитель въ печати чуть-ли не актеръ на сценѣ. Въ сочиненіи все-таки невольно выглядываетъ сочинитель. Въ письмахъ же самъ человѣкъ болѣе на лицо. Художникъ, разумѣется, не убиваетъ человѣка; но такъ сказать, умаляетъ, стѣсняетъ его. Все это говорится о писателяхъ, которые отличаются и великимъ художествомъ, и великими внутренними качествами. Съ писателями средней руки бываетъ часто напротивъ. Они, по дарованію своему, когда оно есть, могутъ высказываться болѣе и выказывать болѣе, чѣмъ натура ихъ выноситъ. Дарованіе ихъ, то есть талантъ, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не красота: это часто блестящее шитье по основѣ неплотной, быть можетъ и дырявой.
   Изъ бумагъ, сообщенныхъ вами, каждая имѣетъ цѣну и достоинство свое. Но на меня живѣе всего подѣйствовали письма Батюшкова. Другіе будутъ читать эти письма, а я ихъ слушаю. Въ нихъ слышится мнѣ знакомый, дружественный голосъ. На него какъ будто отзываются и другіе сочувственные голоса. Въ этомъ унисонѣ, въ этомъ стройномъ единогласіи, сдается мнѣ, что слышу я и свой голосъ, еще свѣжій, не притупленный годами. При этомъ возрожденіи минувшаго, припоминаю себѣ ближнихъ и себя. Это частное и временное воскресеніе изъ мертвыхъ. Да и кто-же и здѣсь на землѣ, хотя отчасти, не живетъ уже загробною жизнью? Въ жизни каждаго таится уже нѣсколько заколоченныхъ гробовъ.
  
   Гдѣ прежній я, цвѣтущій, жизнью полный?
  
   сказалъ, кажется, Жуковскій. Гдѣ они? Гдѣ оно, это время, которое оставило по себѣ однѣ развалины, пепелъ и могилы? Для людей новаго поколѣнія эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Развѣ какой нибудь археологъ обратитъ на нихъ мимоходомъ одно буквальное вниманіе: холодно и сухо изслѣдуетъ ихъ, и пойдетъ далѣе искать другихъ могилъ. Но если, на долгомъ пути своемъ, странникъ, попутчикъ товарищей, отъ которыхъ отсталъ, которыхъ давно потерялъ изъ виду, наткнется въ степи на могилу одного изъ нихъ, эта могила, пепелъ въ ней хранящійся, мгновенно преобразуются въ глазахъ его въ духъ и плоть. Эта могила ему родственная: тутъ часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вѣчно живущая, вѣчно нетлѣнная святыня. Въ виду подобныхъ памятниковъ, запоздалый странникъ умиляется и съ какимъ-то сладостно-грустнымъ благоговѣніемъ переживаетъ съ отжившими для свѣта, но для него еще живыми, года уже давно минувшіе.
   И тутъ не нужны воспоминанія ярко опредѣлившіяся, не нужны слѣды глубоко впечатлѣвшіеся въ почву. Довольно бездѣлицы, одного слова, одной строки, чтобы вызвать изъ нея полный образъ, всего человѣка, все минувшее. Любовнику достаточно взглянуть на одинъ засохшій цвѣтокъ, залежавшійся въ бумажникѣ его, чтобы возсоздать мгновенно предъ собою всю повѣсть, всю поэму молодой любви своей. Дружба такой-же могучій и волшебный медіумъ.
   Старость имѣетъ одно преимущество (надобно-же ей имѣть что-нибудь отрадное): она можетъ многое помнить; много и печальнаго, спора нѣтъ; но вѣдь и въ дѣйствительности, и въ насущности, нѣтъ свѣта безъ тѣни и, какъ говорили въ старину, нѣтъ розы безъ шиповъ. Нынѣшнимъ лѣтомъ имѣлъ я случай напомнить о себѣ лорду Стратфорду Редклифу. Подъ именемъ Стратфорда Каннинга былъ онъ мнѣ знакомъ по Константинополю. Въ то время слылъ онъ большимъ недоброжелателемъ Россіи; можетъ и былъ онъ таковымъ; но во всякомъ случаѣ, былъ онъ болѣе противникомъ политики Россіи на Востокѣ или, что къ одному приходитъ, былъ слишкомъ ревнивымъ, мнительнымъ и раздражительнымъ блюстителемъ политическихъ Англійскихъ интересовъ на Востокѣ. Какъ бы то ни было, но въ частныхъ сношеніяхъ съ Русскою колоніею въ Константинополѣ былъ онъ самаго любезнаго и дружескаго расположенія. Никогда не забуду свидѣтельствъ вниманія и пріязни, которыя онъ мнѣ оказывалъ. Вотъ что, по поводу привѣта моего, пишетъ онъ мнѣ изъ Лондона и что навело меня на имя его, въ рѣчи, до которой, казалось, нѣтъ ему никакого дѣла. Nous nous rappelons bien, lady Stratford et moi, le temps, aujourd'hui aussi éloigné, de votre visite aux rives du Bosphore. Il vaut bien la реіпе de vivre longtemps pour pouvoir encore jouir d'ип souvenir tellement agréable {Мы съ женою хорошо помнимъ время, нынѣ столь отдаленное, когда вы навѣстили насъ на берегу Босфора. Жить долго стоитъ труда, дабы имѣть еще возможность наслаждаться столь пріятнымъ воспоминаніемъ.}.
   Разумѣется, это вѣжливыя, любезныя слова; но много теплоты и чувства въ мысли выраженной старцемъ, что отрадно, что стоитъ такъ долго прожить, чтобы наслаждаться еще пріятными воспоминаніями. Въ этой мысли лучшая похвала, лучшее оправданіе и утѣшеніе старости.
   Въ письмахъ Батюшкова находятся звѣздочки (на стран. 350 и 361). Эти звѣздочки въ печати тоже что маски лицамъ, которымъ предоставляется сохранять инкогнито. Оно иногда нужно изъ приличія. Вообще періодическая и хроническая печать мало придерживается этого обычая: она любитъ демаскировать лица, она мало уважаетъ охранительныя звѣздочки и ведетъ большой расходъ собственнымъ именамъ. Между тѣмъ не слѣдуетъ забывать, что собственное имя есть вмѣстѣ съ тѣмъ и личная собственность, собственность родовая, семейная. Съ такимъ имуществомъ постороннимъ людямъ должно обращаться осторожно и почтительно, пока эта собственность, какъ напримѣръ литтературная, авторская, не поступитъ, за истеченіемъ нѣсколькихъ десятилѣтнихъ давностей, въ область общаго достоянія. А до законнаго срока -- эта законность не можетъ быть опредѣлена цыфрами, но чувствомъ приличія и нравственнымъ тактомъ. Такая собственность должна оставаться неприкосновенною, не только при жизни собственника, смотря съ которой стороны подходишь къ этой собственности, но должна быть признаваема во второмъ и третьемъ поколѣніи. Печать унижаетъ себя, когда печатаетъ то, что человѣкъ не осмѣлился бы сказать гласно и прямо въ лицо другому человѣку; или когда говоритъ на листкахъ своихъ то, что подсказывающій ей никогда не рѣшился бы сказать въ порядочномъ домѣ и предъ порядочными людьми. Печатное слово должно быть брезгливо, цѣломудренно и совѣстливо. Вотъ оттѣнки, которые мало, -- извините меня, милостивый государь, Петръ Ивановичъ, -- и не всегда соблюдаются господами журналистами. Впрочемъ, говорю здѣсь не объ одной нашей журналистикѣ: иностранная также не безъ грѣха. Но особенность нашей журналистики заключается въ томъ, что даже самая животрепещущая, самая горячая часть ея живетъ какъ-то внѣ общества, на которое хочетъ она дѣйствовать. Говоря языкомъ ея, она часто игнорируеть семейныя преданія, связи тѣхъ лицъ, которыя выводитъ на свѣжую, и еще чаще, на мутную воду. Все это нерѣдко дѣлаетъ она невинно, безсознательно. Въ такихъ случаяхъ журналистика выходитъ бѣдовое дитя гласности (enfant terrible). Но какъ бы то ни было, соблазнъ, скандалъ все-таки заносится на печатные листы.
   Разумѣется, здѣсь рѣчь идетъ не о письменной жизни писателя: такая сторона дѣятельности его есть прямая принадлежность публики. Сочиненіе, отданное въ печать, есть тотъ же товаръ, выносимый на рынокъ: каждый прохожій имѣетъ право судить его, толковать о немъ, хвалить его или хаять, какъ угодно.
   Возвратимся къ вашимъ звѣздочкамъ. Въ принципѣ я совершенно ихъ одобряю; но здѣсь, кажется, были онѣ излишняя осторожность. Сначала онѣ, особенно первыя, меня немножко интриговали. Но скоро могъ я сказать: je te reconnais, или je me reconnais, beau masque {Я узнаю тебя (себя), прекрасная маска.}. Если-бы вы снеслись со мною заблаговременно, я уполномочилъ бы васъ выдать меня публикѣ живьемъ и en toutes lettres. Въ первомъ инкогнито я догадываюсь, что это я. Но вовсе не помню, къ чему относится жалоба и укоризна Батюшкова. Вѣроятно, недовольный Жуковскимъ за медлительное распоряженіе рукописями Михаила Никитича Муравьева, обратилъ онъ гнѣвъ и на меня, по тому же поводу. Досада его понятна и приноситъ честь ему. Онъ дорожилъ именемъ и памятью Муравьева. Муравьевъ былъ родственникъ ему, пекся о воспитаніи его; какъ человѣкъ, какъ государственный дѣятель, онъ былъ чистая, возвышенная личность; какъ писатель, оставилъ онъ по себѣ труды, если не блестящіе, то пріятные и добросовѣстные, пропитанные любовью къ Россіи, къ наукѣ и чувствами высокой нравственности. Сочувствія и благодарность связывали Батюшкова съ Муравьевымъ. Очень понятно, что онъ признавалъ себя въ правѣ сердиться на друзей своихъ, когда относились они небрежно къ памяти ему дорогой и милой.
   Подъ звѣздочками (стр. 361) уже несомнѣнно узнаю себя и долженъ въ томъ сознаться, не смотря на похвалы, означенныя подъ ними. Похвалы, медъ въ сторону; но строгій приговоръ, но горькая истина всплываетъ, и я не могу отречься отъ нихъ. Тѣмъ болѣе не могу, что нерѣдко слыхалъ я отъ самого Батюшкова почти тоже, что говоритъ онъ обо мнѣ въ письмѣ къ Жуковскому. Не жалуюсь и не аппелирую. Но, если уже пришлось къ слову, то вотъ что скажу я отъ себя. Пора жизни моей, на которую указываетъ мой ценсоръ, была точно ознаменована, а по мнѣнію его, обезсилена большимъ разсѣяніемъ, свѣтскою и всякою житейскою суетностью. Но, можетъ быть, все это происходило между прочимъ и отъ смиреннаго убѣжденія, что я вовсе не могу считать себя, по дарованію своему, призваннымъ занять трудовое и видное мѣсто въ литтературѣ нашей. Я былъ, такъ сказать, подавленъ дарованіями и успѣхами двухъ друзей моихъ; мало того, я не смѣлъ сравнивать себя и съ второстепенными дарованіями, которыя въ то время, болѣе или менѣе, пользовались сочувствіями и одобреніемъ публики. Эти слова не униженіе паче гордости, а добросовѣстное и убѣжденное сознаніе. Батюшковъ пеняетъ мнѣ, что я не вполнѣ посвящаю себя обязанностямъ и трудамъ писателя. Но я никогда и не думалъ сдѣлаться писателемъ: я писалъ, потому что писалось, потому что во мнѣ искрилось нѣчто такое, что требовало улетучиванія, просилось на волю и наружу. Это напоминаетъ мнѣ мой же сатирическій куплетъ, давнымъ давно на кого-то написанный:
  
   Одинъ шепнулъ, другой сказалъ,
   И что онъ въ умники попалъ,
             Нечаянно случилось.
  
   Впрочемъ, не хочу оправдывать и прикрывать себя однимъ смиреніемъ. Смиреніе смиреніемъ, но, вѣроятно, числилась на совѣсти моей въ то время и порядочная доля легкомыслія, беззаботности и падкости къ житейскимъ увлеченіямъ и соблазнамъ.
   Карамзинъ, около той же поры и еще съ большимъ авторитетомъ, чѣмъ Батюшковъ, также журилъ меня, съ укоризною и скорбью въ голосѣ, за то, что а живу слишкомъ легко (собственныя слова его). И эти укоризны не относились къ литтературѣ, а ко всему складу жизни. И въ самомъ дѣлѣ, какъ припоминаю себѣ то время, не могу не сказать, что я тогда не признавалъ жизни за трудъ, за обязанность, за нравственный подвигъ. Какъ писалъ я, потому что писалось: такъ и жилъ я, потому что жилось. О служеніи кавому-нибудь высшему идеалу, о стремленіи въ цѣли общеполезной я и не заботился и не думалъ. Мнѣ какъ-то казалось что у меня на это не хватитъ и достаточно силъ. Довольствовался я тѣмъ, что могъ уважать въ другихъ эти высокія побужденія, эту святую вѣру въ свой подвигъ, эту силу и постоянство, съ которыми были они вѣрны цѣли своей; но въ себѣ не находилъ я ни натуры, ни призванія подвижничества. Спасибо и за то, что ихъ умѣлъ оцѣнивать я въ другихъ. Благодарность и Провидѣнію, которое по пути моему свело и сблизило меня съ подобными избранными подвижниками.
   Разумѣется, впослѣдствіи времени жизнь беретъ свое. Какъ ни обращайся съ нею легко и непочтительно, но уроки ея, испытанія, досадные щелчки, а иногда и удары обухомъ по головѣ, или по сердцу, царапины, раны, болѣе или менѣе глубокія, заставляютъ человѣка опамятоваться и призадуматься. Тогда онъ узнаетъ, онъ убѣждается, и часто слишкомъ поздно, что съ жизнью шутить нельзя, что она не игра, не увеселительный катокъ, по которому скользишь и на досугѣ росписываешь фантастическіе узоры и вензеля.
   Возстановленіе имени моего на мѣсто загадочныхъ звѣздочекъ нужно и для исторіи литтературы нашей. Оно хорошо объяснитъ и выставитъ на показъ, какія были въ то время литтературныя и литтераторскія отношенія, а особенно въ нашемъ кружкѣ. Мы любили и уважали другъ друга (потому, что безъ уваженія не можетъ быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили другъ друга безпристрастно и строго, не по одной литтературной дѣятельности, но и вообще. Въ этой нелицепріятной, независимой дружбѣ и была сила и прелесть нашей связи. Мы уже были Арзамасцами между собою, когда Арзамаса еще и не было. Арзамаское общество служило только оболочкой нашего нравственнаго братства. Шуточные обряды его, торжественныя засѣданія, все это лежало на второмъ планѣ. Не излишне будетъ сказать, что съ приращеніемъ общества, какъ бываетъ это со всѣми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла частью и ослабнуть: подъ конецъ могли въ общемъ итогѣ оказаться и Арзамасцы пришлые и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю свою первоначальную свѣжесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.
   Напечатанное на страницѣ 358-й письмо неизвѣстнаго лица къ неизвѣстному лицу есть письмо Батюшкова ко мнѣ. Стихи, разбираемые въ немъ, мои. "Не помяни грѣховъ юности моея". Я этихъ стиховъ и не помянулъ, т.-е. не напечаталъ; они со многими другими стихотвореніями моими лежатъ въ бумагахъ моихъ и не торопясь ожидаютъ движенія печати.
   Стихи, упоминаемые въ примѣчаніи на той же 358 страницѣ, взяты изъ куплетовъ, сочиненныхъ Д. В. Дашковымъ. Послѣ перваго представленія Липецкихъ Водъ было устроено въ честь Шаховскаго торжественное празднество, помнится мнѣ въ семействѣ Бакуниныхъ. Автора увѣнчали лавровымъ вѣнкомъ и читали ему похвальныя рѣчи. По этому случаю и написаны куплеты Дашкова. Иные изъ нихъ очень забавны. Когда-нибудь можно бы ихъ напечатать, потому что все относящееся до комедіи Липецкія Воды и до общества Арзамасъ принадлежитъ, болѣе или менѣе, исторіи Русской литтературы. Тутъ отыщутся нѣкоторыя черты и выраженія физіономіи ея въ извѣстное время. Напечатанное въ Сынѣ Отечества и упоминаемое на страницахъ 356 и 357 Письмо къ новѣйшему Аристофану, то-есть въ князю Шаховскому, есть тоже произведеніе Арзамасца Чу, то-есть Д. В. Дашкова.
   Теперь отъ чисто литтературной стороны повернемъ въ политической, также по поводу бумагъ Жуковскаго и поговоримъ о братьяхъ Тургеневыхъ. Но оставимъ это до слѣдующаго письма.
  

II.

  
   На страницѣ 318 (Русскій Архиеъ, 1875, вн. Ш), сказано: "Три послѣдніе брата (Тургеневы) послѣ 14-го декабря 1825 года, принадлежали въ числу опальныхъ людей и проч.". Это не совсѣмъ такъ. Опалы тутъ не было. Николай Ивановичъ былъ не въ опалѣ, а подъ приговоромъ верховнаго уголовнаго суда. Не явясь къ суду, послѣ вызова, онъ долженъ былъ, какъ добровольно не явившійся (comtumace), нести на себѣ всю тяжесть обвиненій, которыя приписывались ему сочленами его по тайному обществу и, между прочими, если не ошибаюсь -- Пестелемъ и Рылѣевымъ. Братья Александръ и Сергѣй не принадлежали къ Обществу. Послѣ несчастія брата, они сами и добровольно отказались отъ дальнѣйшей своей служебной дѣятельности. Сергѣй Тургеневъ вскорѣ потомъ умеръ. Александръ сохранилъ потомъ придворное званіе свое. Во время пріѣздовъ своихъ въ Россію, онъ, какъ камергеръ, состоялъ даже иногда дежурнымъ при императрицѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ и (прибавимъ здѣсь откровенно и безъ малѣйшаго нареканія) назначался на эту службу вовсе не противъ воли своей. Въ продолженіи того же времени, по ходатайству князя Александра Николаевича Голицына, получилъ онъ орденъ св. Станислава первой степени, за историческія и дипломатическія изысканія и труды свои въ Римскихъ архивахъ. Знавшіе и видѣвшіе его, вѣроятно, помнятъ еще, какъ онъ носилъ двѣ звѣзды на фракѣ своемъ. Все это доказываетъ, что ни его не считали, и что онъ самъ не считалъ себя въ опалѣ. Онъ могъ быть въ числѣ недовольныхъ, но не былъ въ числѣ опальныхъ.
   Императоръ Николай не препятствовалъ и Жуковскому, человѣку приближенному ко Двору и къ самому царскому семейству, быть въ сношеніяхъ съ другомъ своимъ Николаемъ Тургеневымъ и упорно и смѣло ходатайствовать за него устно и письменно. Тѣмъ болѣе не могъ онъ негодовать на двухъ братьевъ Тургеневыхъ за то, что они по связямъ родства и любви, не отрекались отъ несчастнаго брата своего. Въ то время разсказывали даже слѣдующее. Вскорѣ по учрежденіи слѣдственной коммиссіи по дѣламъ политическихъ обществъ, Жуковскій спрашивалъ Государя: нужно-ли Николаю Тургеневу, находящемуся заграницею, возвратиться въ Россію? Государь отвѣчалъ: "Если спрашиваешь меня, какъ Императора, скажу: нужно. Если спрашиваешь меня какъ частнаго человѣка, то скажу: лучше ему не возвращаться". -- Не помню въ точности, слышалъ-ли я этотъ разсказъ отъ самого Жуковскаго, или отъ кого другого; а потому и не ручаюсь въ достовѣрности этихъ словъ. Но, по убѣжденію моему, они не лишены правдоподобія.-- А вотъ другое обстоятельство, которое живо запечатлѣлось въ памяти моей. Жуковскій разсказывалъ мнѣ слѣдующее и читалъ мнѣ письма, относящіяся къ этому дѣлу. Спустя уже нѣсколько времени, Тургеневъ, по собственному желанію своему, изъявилъ готовность пріѣхать въ Россію и предать себя суду. Онъ писалъ о томъ Жуковскому, который поспѣшилъ доложить Государю. Императоръ изъявилъ на то согласіе свое. Дѣло пошло въ ходъ, но по силѣ вещей, по силѣ дѣйствительности, не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно, между прочимъ, и потому, что не только трудно было, но положительно несбыточно, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, возобновить бывшее слѣдствіе и бывшій судъ. Обвиненія, павшія на Тургенева, были неисключительно частныя и личныя. Это былъ не уголовный, обыкновенный процессъ, за отдѣльный проступокъ; дѣло было государственное и въ связи со многими другими; а изъ этихъ другихъ, иныхъ не было уже на свѣтѣ; прочіе сосланы были въ отдаленныя мѣста Сибири. Голословное сужденіе о виновности Тургенева не повело бы ни къ какому юридическому заключенію. Поднять на ноги все минувшее и весь злополучный процессъ было дѣло невозможное. Такъ оно и кончилось. Честный пріятель Тургеневыхъ и вовсе въ понятіяхъ и стремленіяхъ своихъ не ретроградный Дашковъ, говорилъ мнѣ въ то время, что попытка Тургенева оправдать себя на возобновленномъ судѣ не имѣетъ для себя никакой юридической почвы и пользы принести не можетъ. Александръ Тургеневъ, раздраженный обстоятельствами и глубоко уявзленный въ любви своей брату, поссорился при этомъ случаѣ съ Дашковымъ, какъ онъ прежде поссорился съ Блудовымъ. Онъ полагалъ, что Дашковъ, изъясненіемъ мнѣнія своего, затормозилъ и окончательно прекратилъ всѣ дальнѣйшія попытки брата и его самого.
   Взвѣшивая безпристрастно всѣ обстоятельства этого дѣла и вѣроятныя послѣдствія его, можно, кажется, придти къ тому заключенію, что нечего сожалѣть о неудачѣ начатыхъ переговоровъ. Конечно, изгнаніе для Тургенева было тяжкое испытаніе, особенно въ началѣ. Но все же не было оно ссылкою въ Сибирь и на каторжныя работы. Вѣрю вполнѣ, что виновность Тургенева не доходила до преступленія; но за то на дѣлѣ и не раздѣлялъ онъ нуждъ и страданій бывшихъ сочленовъ своихъ, чтобы не сказать сообщниковъ: онъ пользовался свободою и, благодаря самоотверженію брата своего Александра, пользовался всѣми удобствами и угодьями жизни.
   На той же страницѣ сказано, что Жуковскій имѣлъ отраду убѣдить предержащія власти въ политической честности своего друга. Кажется, и это не совсѣмъ такъ. Если подъ словомъ честности разумѣть въ этомъ случаѣ совершенную невинность, политическую невинность, то нѣтъ сомнѣнія, что послѣ убѣжденія предержащихъ. властей, свободное возвращеніе въ Россію Тургенева было бы разрѣшено; но этого не было и быть не могло. Самъ Жуковскій въ одной докладной запискѣ своей Государю пишетъ: "Прошу на колѣняхъ Ваше Императорское Величество оказать мнѣ милость. Смѣю надѣяться, что не прогнѣваю васъ сею моею просьбою. Не могу не принести ея Вамъ, ибо не буду имѣть покоя душевнаго, пока не исполню того, что почитаю священнѣйшею должностію, Государь, снова прошу о Тургеневѣ; но уже не о его оправданіи: если чтеніе бумагъ его не произвело надъ Вашимъ Величествомъ убѣжденія въ пользу его невиновности, то уже онъ ничѣмъ оправданъ быть не можетъ". Далѣе, Жуковскій проситъ, по разстроенному здоровью Николая Тургенева, разрѣшенія ему выѣхать изъ Англіи, климатъ коей вреденъ ему, и обезпечить его отъ опасенія преслѣдованія. "По волѣ Вашей, продолжаетъ Жуковсвій, сего преслѣдованія быть не можетъ; но наши иностранныя миссіи сочтутъ обязанностью не позволять ему имѣть свободное пребываніе въ земляхъ, отъ вліянія ихъ зависящихъ". Докладная записка, или всеподданнѣйшее письмо, заключается слѣдующими словами: "Государь, не откажите мнѣ въ сей милости. Съ восхитительнымъ чувствомъ благодарности къ Вамъ, она прольетъ и ясность, и спокойствіе на всю мою жизнь, столь совершенно Вамъ преданную". Голосъ дружбы не напрасно ходатайствовалъ предъ Государемъ: съ той поры Николай Тургеневъ могъ безопасно жить въ Швейцаріи, во Франціи и вездѣ, гдѣ хотѣлъ заграницею. Мы привели выписку изъ прошенія Жуковскаго, чтобы доказать, что если онъ былъ убѣжденъ въ политической невиновности Тургенева, то предержащія власти не раздѣляли этого убѣжденія.
   Не знаю о какихъ оправдательныхъ бумагахъ Тургенева говоритъ Жуковскій въ письмѣ своемъ къ Государю; но помню одну оправдательную записку, присланную изгнанникомъ изъ Англіи. Въ бытности моей въ Петербургѣ, былъ я однажды приглашенъ княземъ А. Н. Голицынымъ, вмѣстѣ съ Жуковскимъ, и вѣроятно по указанію Жуковскаго, на чтеніе вышепомянутой записки. Передъ чтеніемъ, князь сказалъ намъ улыбаясь: "Мы поступаемъ немного беззаконно, составляя изъ себя комитетъ, не разрѣшенный правительствомъ; но такъ и быть, приступимъ къ дѣлу". По окончаніи чтенія, сказалъ онъ: "cette justification est trop à l'eau de rose" {Въ этомъ оправданіи слишкомъ много розовой воды.}. Князь Голицынъ былъ человѣкъ отмѣнно благоволительный; онъ вообще любилъ и поддерживалъ подчиненныхъ своихъ. Александра Тургенева уважалъ онъ и отличалъ особенно. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ обрадовался-бы первой возможности придраться къ случаю быть защитникомъ любимаго брата любимаго имъ Александра Тургенева; однако же записка не убѣдила его. По минованіи столькихъ лѣтъ, разумѣется, не могу помнить по.тный составъ ея; но по оставшемуся во мнѣ впечатлѣнію, нашелъ и я, что не была она вполнѣ убѣдительна. Это была скорѣе адвокатская рѣчь, болѣе или менѣе искусно составленная на извѣстную задачу; но многое оставалось въ ней неяснымъ и какъ будто недосказаннымъ.
   Прибавимъ еще нѣсколько словъ по этому поводу. Полемика о виновности или невинности Николая Тургенева была уже не однажды, хотя и поверхностно, возбуждена въ печати. Выразимъ о томъ и свои соображенія. но мнѣнію нашему, учрежденіе тайнаго общества и участіе въ немъ, съ цѣлью болѣе или менѣе политическою, съ цѣлью замѣнить существующій государственный порядокъ новымъ порядкомъ, есть преступленіе: оно заключаетъ въ себѣ виновность не только противъ правительства, но, можно сказать, еще болѣе противъ гражданскаго общества, противъ народной гражданской семьи, къ которой принадлежитъ. Горсть людей изъ этой семьи, какія ни были-бы побужденія и цѣли ихъ, никогда не въ правѣ, по собственному почину своему, распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысячи и милліоновъ ближнихъ своихъ. Возставая противъ злоупотребленіи настоящаго и противъ произвола лицъ власть имѣющихъ, эти господа сами покушаются на величайшій произволъ: они присвоиваютъ себѣ власть, которая ни въ какомъ случаѣ имъ законно не принадлежитъ. Они, въ кружкѣ своемъ, мимо всего общества согражданъ своихъ, тайно, притворно, двулично, замышляютъ дѣло, котораго не могутъ они предвидѣть ни значеніе, ни исходъ. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигало цѣли своей: оно никогда и нигдѣ никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертвъ.
   Малое-ли время и мало-ли было тайныхъ политическихъ обществъ въ Италіи въ послѣднее пятидесятилѣтіе? Вся Италія, съ своими Карбонарами и другими имъ подобными, была обширная и неугасимая кузница, въ которой ковались всевозможные заговоры. Что-же сдѣлали эти общества? Ровно ничего. Кавуръ одинъ освободилъ Италію при содѣйствіи и подъ прикрытіемъ штыковъ и пушекъ Наполеона III. Изъ исторіи, можетъ быть, видимъ еще примѣры нѣкоторыхъ нужныхъ и полезныхъ переворотовъ, подготовленныхъ какъ будто самимъ историческимъ промысломъ. Въ подобныхъ переворотахъ возникаютъ великія личности, обреченныя Промысломъ на такой-то день, на такой-то подвигъ. Но въ тайномъ обществѣ есть всегда съ одной стороны непомѣрное высокомѣріе или злой умыселъ, а съ другой робкое малодушіе и легкомысліе. Эта необходимость облекаться всегда доспѣхами лжи, лукавить, промышлять предательствами, должна окончательно имѣть пагубное вліяніе на понятія и самыя чувства. Все это, такъ сказать, съеживаетъ внутреннее достоинство человѣка, ограничиваетъ горизонтъ его и заражаетъ его исключительными предубѣжденіями касты, въ самой себѣ замкнутой.
   По стеченію какихъ обстоятельствъ, неизвѣстно, но Николай Тургеневъ былъ въ Петербургѣ членомъ тайнаго политическаго общества. Если и не былъ онъ однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ членовъ, однимъ изъ двигателей его, то сила вещей тавъ "ложилась, что долженъ онъ былъ быть однимъ, если не единственнымъ, то главнымъ лнцомъ въ этомъ обществѣ. Серьезный складъ ума его, самая наружность его, серьезная и нѣсколько строгая, образованность его, свѣдѣнія по наукѣ финансовъ и по другимъ государственнымъ наукамъ, высота его надъ умственнымъ уровнемъ окружавшихъ его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать вниманіе на него. Серьезныхъ политическихъ людей въ обществѣ было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремленіями, еще неясно и неположительно опредѣлившимися, должна была сочувственно и съ надеждою смотрѣть на Тургенева, какъ на наставника, какъ на будущаго руководителя и вождя. Можетъ быть, умъ Тургенева не могъ быть причисленъ въ разряду умовъ очень обширныхъ и производительныхъ. Кажется, въ умѣ его было мало гибкости и движенія: онъ не отсвѣчивался оттѣнками; умъ его былъ одноцвѣтенъ. Но за то, онъ былъ человѣкъ нѣсколькихъ твердыхъ и честныхъ убѣжденій, это свойство встрѣчается рѣже, чѣмъ другія болѣе блестящія. Эти убѣжденія съ нимъ срослись; они врѣзались въ немъ неизгладино, и неистребимо, какъ на завѣтныхъ каменныхъ доскахъ. Вступая въ тайное общество онъ, вѣроятно, хотѣлъ и надѣялся провести эти убѣжденія въ средѣ сочленовъ своихъ, съ тѣмъ чтобы позднѣе могли они разлиться далѣе и проникнуть въ самое гражданское общество. Одно изъ таковыхъ убѣжденій была человѣческая и государственная необходимость освобожденія крестьянъ въ Россіи отъ крѣпостнаго состоянія. Это желаніе, эта завѣтная дума были присущи и другимъ въ то время. Между прочими, Батюшковъ, мало занимавшійся политическими вопросами, написалъ въ 1814-мъ году прекрасное четверостишіе, въ которомъ, обращаясь въ императору Александру, говорилъ, что послѣ окончанія славной войны, освободившей Европу, призванъ онъ Провидѣніемъ довершить славу свою и обезсмертить свое царствованіе освобожденіемъ Русскаго народа. Къ сожалѣнію, утратились эти стихи и въ бумагахъ моихъ, и изъ памяти моей. Но въ Тургеневѣ эта мысль была не летучимъ вдохновеніемъ, а такъ сказать idée fixe, символомъ политической религіи его. Онъ ее всюду и всегда проповѣдывалъ. Онъ былъ ревностнымъ апостоломъ ея. Здѣсь стоялъ онъ на твердой почвѣ, и на почвѣ совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо слѣдовали за нимъ но этой почвѣ. Большинство изъ нихъ увлекалось болѣе условными, космополитическими соображеніями: оно хотѣло, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшеніями. Мы уже замѣтили выше, что серьезныхъ политическихъ дѣятелей въ обществѣ почти не оказывалось. Тургеневъ, можетъ быть, и самъ былъ не чуждъ нѣкоторыхъ умозрительныхъ началъ западной конституціонной идеологіи; но въ немъ, хотя онъ и мало жилъ въ Россіи и мало зналъ ее практически, билась живая народная струя. Онъ страстно любилъ Россію и страстно ненавидѣлъ крѣпостное состояніе. Равнодушіе или, по крайней мѣрѣ, не довольно горячее участіе членовъ общества въ оживотвореніи этого вопроса, вѣроятно, открыло глаза Тургеневу; а открывши ихъ, могъ онъ убѣдиться, что и это общество, и всѣ его замыслы и разглагольствія ни къ чему хорошему и путному повести не могутъ.
   Вотъ что, между прочимъ, по этому поводу, говорилъ Жуковскій въ одной изъ защитительныхъ своихъ докладныхъ записокъ на Высочайшее имя, въ пользу Тургенева (ибо онъ былъ точно адвокатомъ его предъ судомъ Государя).
   "По его мнѣнію (т.-е. Тургенева), которое и мнѣ было давно извѣстно, освобожденіе крестьянъ въ Россіи можетъ быть съ успѣхомъ произведено только верховною властью самодержца. Онъ имѣлъ мысли свободныя, но въ то же время имѣлъ умъ образованный. Онъ любилъ конституцію въ Англіи и въ Америкѣ и зналъ ея невозможность въ Россіи. Республику-же вездѣ почиталъ химерою. Вступивъ въ него (въ общество), онъ не надѣялся никакой обширной пользы, ибо зналъ, изъ какихъ членовъ было оно составлено; но счелъ должностью вступить въ него, надѣясь хотя нѣсколько быть полезнымъ, особенно въ отношеніи къ цѣли своей, то-есть къ освобожденію крестьянъ. Но скоро увидѣлъ онъ, что общество не имѣло никакого дѣла, и что члены, согласившись съ нимъ въ главномъ его мнѣніи, то есть въ необходимости отпустить крѣпостныхъ людей на волю, не исполняли сего на самомъ дѣлѣ. Это совершенно его къ обществу охладило. И во всю бытность свою членомъ, онъ находился не болѣе пяти разъ на такъ-называемыхъ совѣщаніяхъ, въ коихъ говорено было не о чемъ иномъ, какъ только о томъ, какъ бы придумать для общества какое-нибудь дѣло. Сіи разговоры изъ частныхъ, то-есть относительныхъ къ обществу, обыкновенно обращались въ общіе, то-есть въ разговоры о томъ, что въ то время дѣлалось въ Россіи, и тому подобное".
   Далѣе Жуковскій говоритъ въ той же запискѣ:
   "Если онъ былъ признаваемъ однимъ изъ главныхъ, по всеобщему въ нему уваженію, то еще не значитъ, чтобы онъ былъ главнымъ дѣйствователемъ общества. На это нѣтъ доказательствъ".
   Все это не подкрѣпляетъ-ли правду словъ нашихъ, что честному и благоразумному человѣку не слѣдуетъ вступать ни въ какое тайное общество? Съ честнѣйшими, лучшими преднамѣреніями можно попасть въ просакъ, или въ ловушку: дѣлаешься не только участникомъ, но, по общинному началу, и отвѣтственнымъ лицемъ за рѣчи, за дѣянія, отъ коихъ внутри совѣсти отрекаешься. Вступая въ общество, можетъ быть знаешь головы его, но не знаешь хвоста; а въ подобныхъ сходбищахъ хвостъ часто перетягиваетъ голову и тащитъ ее за собою.
   Жуковскій гораздо короче моего зналъ Николая Тургенева. Всѣ защитительныя соображенія, приводимыя имъ въ запискахъ своихъ, вѣроятно, сообщены были ему самимъ Тургеневымъ. Принимать-ли все сказанное на вѣру, или подвергать безпристрастному и строгому изслѣдованію и анализу, не входитъ въ нашу настоящую задачу. Могу только отъ себя прибавить, что, по моему убѣжденію, Тургеневъ былъ въ полномъ смыслѣ честный и правдивый человѣкъ; но все-же былъ онъ предъ судомъ виновенъ: виновенъ и предъ нравственнымъ судомъ. Какъ-бы то ни было, можно положительно сказать, что онъ не былъ-бы на Сенатской площади 14-го Декабря. Сослуживецъ и пріятель государственнаго Прусскаго мужа Штейна, онъ могъ-бы съ нимъ участвовать въ упованіяхъ и тайныхъ стремленіяхъ какого-нибудь Tugenbund'a, но всегда былъ бы противенъ понятіямъ его, чувствамъ и правиламъ всякой уличный бунтъ. Съ другой стороны убѣжденъ я и въ томъ, что Тургеневъ, сознавшій всю несостоятельность общества для правильнаго дѣйствія въ предѣлахъ, которые онъ себѣ, по совѣсти, предназначалъ, и убоясь увлеченій этого общества по дорогѣ, на которой онъ остановить его былъ-бы не въ силахъ, пришелъ къ заключенію, что необходимо ему окончательно удалиться изъ общества и прекратить съ нимъ всѣ сношенія. Это онъ и исполнилъ, отправившись за границу. Таковы мои личныя догадки, почти убѣжденія. Разумѣется, могу и ошибаться.
   Совокупляя и провѣряя всѣ эти соображенія, невольно приходишь къ одному грустному заключенію: жаль, что Тургеневъ былъ увлеченъ политическимъ водоворотомъ. Честное и почетное мѣсто ожидало его въ рядахъ государственныхъ Русскихъ дѣятелей. Изо всѣхъ несчастныхъ жертвъ, которыхъ разгромила и похитила гроза 14-го декабря, онъ да можетъ быть еще человѣка два-три, не болѣе, носили въ себѣ залоги чего-то, которое могло созрѣть въ будущемъ и принести плодъ. Часто повторяютъ, что гроза 14-го Декабря погубила прекрасную жатву дарованій и гражданскихъ надеждъ, которымъ не дано было возможности развернуться и осуществиться. Все это, не сомнѣваюсь, сострадательныя и добросовѣстныя сѣтованія, но не выдерживающія безпристрастной и строгой повѣрки. Въ государственномъ и политическомъ значеніи и говорить нечего: дѣла прискорбно и громко говорятъ сами за себя. Сама затѣя совершить государственный переворотъ на тѣхъ началахъ и при тѣхъ способахъ и средствахъ, которые были въ виду, уже побѣдоносно доказываетъ политическую несостоятельность и умственное легкомысліе этихъ мнимыхъ и самозванныхъ преобразователей. Были между ними благодушныя, скажу, чистыя личности, у которыхъ умъ зашелъ за разумъ, которыя много зачитались и мало надумались. Ихъ соблазняла слава гражданскаго подвига. Они мечтали, что стоитъ только захотѣть, стоитъ только заключить союзъ благоденствія или какой другой, обязать себя клятвою, и дѣло народнаго спасенія и перерожденія возникнетъ, какъ будто само собою. Это были утописты, романтическіе политики. Много знавалъ я таковыхъ. Прочіе, большинство, были политическіе диллетанты, любители политическихъ зрѣлищъ и дѣйствій. Многіе изъ нихъ вступали въ тайное общество, какъ приписывались къ Масонамъ, къ членамъ благотворительныхъ и литтературныхъ обществъ, даже къ членамъ Англійскаго клуба: приписывались съ тѣмъ, чтобы въ собственныхъ глазахъ своихъ быть и казаться чѣмъ нибудь. Приманка тайны была всесильнымъ соблазномъ для нихъ. Она дѣлалась для нихъ освященіемъ. Сами на себя смотрѣли они съ какимъ-то благоговѣніемъ. Все это исторія почти всѣхъ тайныхъ обществъ, особенно нашего. Много мало и падаетъ жертвъ, по закону виновныхъ, по нравственному и физіологическому сужденію невинныхъ или непорочныхъ, въ которыхъ недугъ былъ не самородный, а привитой. О несчастныхъ можно, и даже должно, сожалѣть, будь они увлекатели, или увлеченные; но все-же изъ того не слѣдуетъ, что каждое несчастіе должно возводить на амвонъ и преклонять предъ нимъ колѣна, какъ предъ святынею.
   Обратимся теперь къ мнимымъ нашимъ литтературнымъ утратамъ. Въ поэтическомъ дарованіи Рылѣева не было ничего такого, что могло-бы въ будущемъ обѣщать великія поэтическія созданія; что было въ немъ поэтическаго, онъ все высказалъ. Стало быть, не въ литтературномъ отношеніи можно сожалѣть о преждевременной погибели его. Можно въ немъ оплакивать только человѣка увлеченнаго при жизни фанатизмомъ политическимъ, возросшимъ до крайней степени и вѣроятно безкорыстнымъ. Извѣстный стихъ его:
  
   Меня судьба ужъ обрекла
  
   былъ искренній стихъ, глубоко имъ прочувствованный и для него самого пророческій. Въ предсмертные дни, судя по письмамъ его, онъ смиренно и съ покорностью сознавалъ заблужденія свои. Александръ Бестужевъ, и послѣ тяжкой участи, постигшей его, имѣлъ все время выдать и осуществить весь запасъ дарованія своего. Тоже можно сказать и о Кюхельбекерѣ. Стало быть, буря 14-го декабря не губительно опустошила ниву литтературы нашей. И здѣсь можно сожалѣть о людяхъ, по чувству человѣческому, а не о погибшихъ надеждахъ, которыя обѣщали намъ богатую литтературную жатву.
   Но Тургеневъ имѣлъ въ себѣ способности, которыя готовили въ немъ хорошаго и замѣчательнаго дѣятеля. Нельзя не сожалѣть, что участіе его, или пожалуй злополучное присутствіе его въ тайномъ обществѣ лишило его возможности быть гласно полезнымъ Отечеству. Онъ любилъ дѣятельную службу. Къ ней призывали его горячее желаніе благотворнаго труда, непреклонная правота его, но знанія въ дѣлѣ государственнаго управленія. Познанія эти съ каждымъ годомъ совершенствовались и росли; опытность увѣнчала-бы ихъ полнымъ успѣхомъ. Въ праздномъ изгнаніи своемъ скучалъ онъ бездѣйствіемъ, тосковалъ по дѣятельнымъ занятіямъ своимъ въ канцеляріи Государственнаго Совѣта. Если былъ-бы онъ и совершенно чуждъ всякихъ честолюбивыхъ замысловъ, все-же могъ онъ въ изгнаніи своемъ упрекать себя, что не пошелъ далѣе и выше по законной дорогѣ, которая открыта была предъ нимъ. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ достигъ-бы на ней значенія и положенія, которыя раскрыли-бы предъ нимъ широкое поприще государственной дѣятельности. Еще одно замѣчаніе. Если главною и завѣтною думою его, было -- и нѣтъ повода здѣсь къ сомнѣнію -- освобожденіе крестьянъ, то какъ не пожалѣть, что онъ, отсутствіемъ изъ Россіи, лишилъ себя законнаго участія въ совершеніи подвига, который считалъ онъ необходимымъ и святымъ? Правда, дожидался-бы онъ долго, но все-же дождался-бы этого радостнаго и обѣтованнаго для него дня. Какъ-бы то ни было, все-же могъ онъ сказать: "нынѣ отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему, съ миромъ".
   Вѣроятно, никто болѣе его не возрадовался событіемъ 19-го Февраля. Съ этимъ событіемъ жизнь его, соскочившая когда-то съ законной колеи, могла снова стать на прямую дорогу свою. Было-ли ему, между тѣмъ, грустно, что дѣло сдѣлалось и безъ него, сказать трудно; но во всякомъ случаѣ долженъ былъ онъ самъ на себя посѣтовать, что погубилъ около тридцати годовъ своей жизни, безъ участія въ дѣлахъ и судьбѣ Отечества, которое любилъ онъ пламенно и которому могъ-бы служить усердно и полезно.
   Я здѣсь нѣсколько распространился въ общихъ и частныхъ соображеніяхъ, во первыхъ потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во вторыхъ потому, что мнѣ казалось нужнымъ сказать, при случаѣ, мнѣніе мое въ спорномъ и нѣсколько загадочномъ дѣлѣ.
   Къ событіямъ и лицамъ, болѣе или менѣе историческимъ, нужно, по мнѣнію моему, приступать и съ историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тѣни на нихъ; но не хорошо и раскрашивать исторію и лица ея идеализировать; тѣмъ болѣе, что возвышая иныхъ не въ мѣру, можно тѣмъ самымъ понижать другихъ несправедливо. Исторія должна быть безпристрастною и строгою возмездницею за дѣла и слова каждаго, а не присяжнымъ обвинителемъ и не присяжнымъ защитникомъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru