Вяземский Петр Андреевич
Письма из Парижа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Письма первое, третье, четвертое

П. А. Вяземскій

  

Письма изъ Парижа.

1826--1827.

   Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.
   Спб., 1878.

I.

   Максимиліанъ Севастіанъ Фуа, генералъ-лейтенантъ и депутатъ во второй представительной палатѣ съ 1819 года, скончался 30 ноября 1825 года. Воинъ и ораторъ, равно пламенный въ любви къ отечеству, неизмѣнный обѣтамъ своимъ и неустрашимый на полѣ кровопролитныхъ сраженій и парламентальныхъ преній, онъ былъ вождемъ и опорой сочленовъ, раздѣляющихъ съ нимъ образъ мнѣній политическихъ, и предметомъ уваженія противоборниковъ своихъ. Рожденный въ 1775 годѣ, Фуа рано посвятилъ себя военной службѣ и совершилъ, во время революціонной войны, походы съ Сѣверной арміею, находившеюся подъ начальствомъ генерала Дюнурье. Послѣ отступленія изъ Бельгіи перешелъ онъ, въ 1793 г., изъ пѣшей артиллеріи въ конную и многократно отличилъ себя подъ начальствомъ генераловъ: Дампіера, Кюстина, Гушара, Журдана и Пишегрю. Въ іюнѣ 1794 года заключенъ онъ былъ въ темницу конвентнымъ проконсуломъ Лебономъ, предъ коимъ осмѣлился съ благородною твердостію возставать противъ свирѣпаго ужаса, царствовавшаго во Франціи въ сію эпоху. Неминуемая и скорая смерть ожидала его на эшафотѣ, но счастливый переворотъ, послѣдовавшій 9-го термидора, избавивъ Францію отъ кроваваго ига, возвратилъ и Фуа къ свободѣ и дѣятельности. Начальствуя пятымъ отрядомъ 2-го конно-артиллерійскаго полка, былъ онъ въ походахъ 1795, 1796, 1797 годовъ съ арміею Рейнско-Мозельскою, и особенно отличился при переправѣ черезъ Лехъ и при взятіи Гюнингенскаго моста, когда, не имѣя возможности дѣйствовать своими артиллерійскими снарядами, отправлялъ за стѣны гранаты по рвамъ, уставленнымъ непріятелемъ. Переходя постепенно съ одного театра войны на другой, отличившись въ Швейцаріи, въ Италіи и въ Австріи, возвышаясь въ воинскихъ успѣхахъ и чинахъ, былъ онъ послѣ Аміенскаго мира произведенъ въ полковники; въ 1804 г. поступилъ въ должность начальника главнаго артиллерійскаго штаба въ Утрехтскомъ лагерѣ. Въ началѣ 1807 года былъ отправленъ въ Турцію съ союзнымъ отрядомъ 1200 канонировъ, посланныхъ Наполеононъ къ султану Селиму. Сей отрядъ вскорѣ возвратился во Францію послѣ смятеній, вспыхнувшихъ въ Оттоманской имперіи, но полковникъ Фуа продолжалъ свой путь и служилъ въ отдѣленіи Турецкой арміи, предназначенномъ къ защитѣ Дарданеллъ. Въ концѣ 1807 года сражался уже онъ въ Португаліи; совершилъ походъ 1808 года и въ томъ же году произведенъ былъ въ бригадные генералы, и въ 1810-мъ -- въ дивизіонные. Въ Португаліи командовалъ онъ по большей части отдѣльными отрядами, составленными изъ нѣсколькихъ дивизій. 22 поля 1812 года прикрывалъ онъ отступленіе арміи; въ Саламанкскомъ сраженіи и на полѣ битвы принялъ начальство надъ всю/которое и сохранилъ во всѣхъ сшибкахъ съ непріятелемъ, до самаго приближенія къ берегу Дуро. Послѣ сраженія при Витторіи, 21-го іюня 1813 года, генералъ Фуа собралъ при Бергарѣ 20.000 человѣкъ, разсѣявшихся безъ начальства и направленія, вслѣдствіе проиграннаго сраженія. Слѣдующіе мѣсяцы были также свидѣтелями его смѣлости, рѣшимости и воинскихъ дарованій. 27-го февраля 1814 года, получивъ рану, которую почиталъ смертельною, былъ онъ вынужденъ сойти съ поля битвы. Въ томъ же году былъ назначенъ главнымъ инспекторомъ инфантеріи въ 14-й дивизіи, а въ 1815-мъ переведенъ въ 12-ую, и наконецъ въ сраженіи при Ватерлоо заключилъ свое ратное поприще пятнадцатою раною, полученною имъ за отечество, которое онъ обожалъ выше всего. Въ 1819 году былъ онъ наименованъ въ главные инспекторы инфантеріи во 2-й и 16-й дивизіяхъ. Но лучшая награда за заслуги и кровь, пролитую имъ въ сраженіяхъ, были для него довѣренность согражданъ и избраніе въ члены представительной палаты. На семъ новомъ поприщѣ развились въ воинѣ дарованія необыкновенныя: краснорѣчіе мужественное, блестящее и пламенное, познанія глубокія по всѣмъ предметамъ управленія гражданскаго и воинскаго, равно и по предметамъ хозяйства политическаго. Какъ часто, представитель славы Французской арміи, увлекалъ онъ слушателей порывами благороднаго негодованія и живаго участія, защищая выгоды своихъ сподвижниковъ. Не всегда удавалось ему удерживать за собою побѣду, но слова его раздавались во всей Франціи и личная слава его заграждала невольнымъ почтеніемъ уста противоположниковъ, побѣждавшихъ его въ свою очередь большинствомъ голосовъ. Бго разстроенное здоровье требовало жизни спокойной и отдыха; но страсть къ ученію и живое участіе, принимаемое имъ въ преніяхъ парламентальныхъ, болѣе и болѣе усиливали признаки его болѣзненнаго расположенія. И наконецъ онъ умеръ отъ аневризма въ сердцѣ, оставя по себѣ жену и пятерыхъ дѣтей малолѣтныхъ.
   Я сейчасъ съ его погребенія. Никогда не видалъ я подобнаго стеченія народа. Казалось, все населеніе Парижа стеклось на погребеніе. Полагаютъ, что болѣе 100 тысячъ слѣдовало за гробомъ къ Кладбищу Лашеза, гдѣ уже столько же ожидало, не смотря на проливной дождь, который мочилъ ихъ. Бенжаменъ-Констанъ долженъ былъ произнести надгробное слово, но по какимъ-то причинамъ не могъ читать приготовленной рѣчи; Казимиръ Перье и Терно именемъ купечества, генералъ Міоллисъ именемъ арміи, Мешенъ (Méchin) отъ депутатовъ, произнесли рѣчи, болѣе или менѣе краснорѣчивыя. Когда Перье кончилъ рѣчь, народъ закричалъ: честь и слава вѣчная генералу Фуа! (honneur, honneur éternel au Général Foy!), а при словахъ: "Франція усыновила бы семейство защитника своего" -- (la France adopterait la famille de son défenseur) тысячи голосовъ откликнулись: "Да, да, Франція усыновляетъ ихъ!" (Oui, oui, la France l'adopte!)
   Фіакръ, который привезъ меня къ дому его, сказалъ мнѣ: "Онъ былъ добрый, честный человѣкъ". Сегодня уже во всѣхъ лавкахъ портретъ Фуа, изображеніе его на смертномъ одрѣ, и дѣвица Гэ (Delphine Gay) написала стихи на его смерть, изъ коихъ особенно конецъ мнѣ нравится:
  
   Son bras litératenr dans la tombe est esclave;
   Son front par s'est glacé sous le laurier vainqueur,
   Et ce signe sacré, cette étoile du brave
  
   Ne sent plus palpiter son coeur.
   Hier, quand de ses jours la source fut tarie,
   La France, en le voyant sur sa couche étendu,
   Implorait un accent de cette voix chérie...
   Hélas! au cris plaintif, jeté par la patrie,
   C'est la première fois qu'il n'a pas répondu,
  
   Такъ умѣютъ Франція и поэты ея чтить своихъ героевъ! Народъ стало-быть памятливъ, сказалъ кто-то при семъ случаѣ -- и память его въ сердцѣ! Простите и проч.:
  
   Парижъ, 30 ноября.
  

-----

  
   Приписка. Это письмо и слѣдующія изъ Парижа писаны просто въ Москвѣ. Участвуя въ Телеграфѣ хотѣлъ я придать этому журналу разнообразіе и, такъ сказать, движеніе жизни, котораго лишены были тогдашніе журналы наши, Я получалъ много Французскихъ газетъ, имѣлъ въ Парижѣ двухъ-трехъ пріятелей, съ которыми переписывался и которые передавали мнѣ всѣ свѣжія новости: изъ всего этого сообщалъ я что могъ и что хотѣлъ и подъ заглавными буквами именъ, напримѣръ пріятеля моего Григорія Римскаго-Корсакова и другихъ, составлялъ я свои подложныя письма, которыя въ то время читались съ живымъ любопытствомъ.
  

III.

Six mois en Russie. Lettres écrites à M. X. B. Saintines, en 1826, à l'époque du couronnement de S. M. L'Empereur, par M. Ancelot 1). Шесть мѣсяцевъ въ Россіи. Письма, писанныя г-мъ Ансело, въ 1826 году, въ эпоху коронаціи Его Императорскаго Величества, и проч. Парижъ, 1827. in 8®.

  
   1) Французскій молодой поэтъ, извѣстный тратедіями: Людовикъ IX, Палатный Меръ (Le maire du Palais); Заговоръ Фіески, офранцуженнымъ подражаніемъ Шиллеру, и поэмою: Марія Брабантская. Онъ въ числѣ нынѣшнихъ хорошихъ стихотворцевъ Франціи и слогомъ и напѣвомъ своимъ приближается къ школѣ Ламартина. Онъ пріѣзжалъ въ Россію, въ слѣдъ за посольствомъ герцога Рагузскаго, и въ свидѣтельство пребыванія своего у насъ оставилъ Оду на коронацію. Онъ сказывалъ, что пишетъ трагедію Русскаго содержанія; но на вопросы любопытныхъ никакъ не могъ опредѣлить ни эпохи, ни событія, ни героя своей драмы. Вѣроятно, для полнѣйшей свободы въ созданіи, не хочетъ онъ стѣснять себя историческими оковами, а уже послѣ приберетъ и раму и имена для своей картины.
  
   Съ той поры, какъ прочелъ ты во Французскіхъ газетахъ объявленіе о вышедшей книгѣ г-на Ансело, вѣрно не проходило дня, чтобы ты не поминалъ меня лихомъ и не говорилъ съ досадою: "а онъ не присылаетъ этой книги и ничего не пишетъ о ней. Хорошъ пріятель! хорошъ корреспондентъ!" Предчувствую твое нетерпѣніе и пользуюсь первою удобностью, чтобы, хотя задаткомъ, успокоить твое сердце и твою библіографическую жадность. Вѣроятно нельзя будетъ доставить тебѣ эту книгу въ Москву. Довольствуйся тѣмъ, что я прочелъ ее и будь сытъ моихъ насыщеніемъ или пресыщеніемъ. Впрочемъ, право жалѣть тебѣ нечего. Не подумай, что я, въ оправданіе малаго усердія, хочу отбить въ тебѣ охоту. Нѣтъ, съ моей стороны нѣтъ никакой уловки, никакого злаго умысла. Отлагая обиняки и всѣ иносказанія, постараюсь тебѣ дать кое-какъ понятіе о шестимѣсячномъ пребываніи въ Россіи г-на Ансело. Если удастся мнѣ изложить ясно и внятно сущность этой книги, то безъ сомнѣнія умѣрю твое нетерпѣніе и неудовольствіе на меня. Слушай! Первыя пять писемъ заключаютъ в*ь себѣ поверхностный отчетъ въ поѣздкѣ автора отъ Парижа до Митавы. Въ нихъ замѣчателенъ развѣ одинъ почтительный отзывъ Французскаго поэта о Гёте. Тамъ слѣдуетъ стихотвореніе, написанное авторомъ на полѣ Люцевской битвы. Въ послѣднихъ стихахъ обращеніе къ Наполеону благородно и, кажется, хорошо выражено:
  
   Quand ton sceptre pesait sur le monde asservi,
   Quand la France tremblait, ma lyre inexorable
   D'un silence obstiné peut-être eut poursuivi
   De ton pouvoir sant frein la majesté coupable:
   Mais tu connus Pexil et sa longue douleur,
   Mais la mort t'a frappé sur un rocher sauvage;
   Je te plains, et ma lyre adresse un libre hommage
   A la majesté du malheur.
  
   Тутъ должно замѣтить откровенное peut-être. Въ царствованіе Наполеона поэтъ не былъ еще извѣстенъ и нельзя знать, не иначе ли заговорила-бы лира его. Отъ седьмаго письма изъ Петербурга начинаются именно Русскія письма. Всего на все въ книгѣ ихъ 44, а страницъ 422. Большая часть изъ нихъ посвящена мѣстнымъ описаніямъ и, такъ сказать, статистико-топографико-живописнымъ подробностямъ, какъ ты и самъ увѣришься изъ извлеченія оглавленій писемъ, которое здѣсь сообщаю: Александро-Невскій монастырь, Екатерингофъ, Дрожки, Биржа, Арсеналъ, Царское Село, Погребеніе Императрицы Елизаветы Алексѣевны, Семикъ, Лѣтній садъ, Гулянье въ Лѣтнемъ саду въ Духовъ день (Fête des mariages), Императорская библіотека, Кронштадгь, С.-Петербургская крѣпость, Соборъ Петропавловскій, Водосвятіе, Смольный монастырь, Зимній дворецъ, Эрмитажъ, Видъ Петербурга, Казанскій соборъ, Гробница Моро, Острова, Дорога изъ Петербурга въ Москву, Новгородъ, Валдай (La Suisse Russe), Москва, Китай-городъ, Кремль, Петровское, Цыганы, Судебныя мѣста, Тюрьмы, Бородинское поле, Церковь Василія Блаженнаго, Сухарева башня, Обрядъ коронаціи и Описаніе праздниковъ, данныхъ при этомъ случаѣ. Все это, должно признаться, за исключеніемъ нѣкоторыхъ погрѣшностей, неумѣстныхъ замашекъ учености, умничанья и либерализма, тѣмъ болѣе неумѣстнаго, что авторъ дома совсѣмъ не въ рядахъ оппозиціи, а либеральничаетъ только въ гостяхъ, все это описано довольно вѣрно, прибавимъ NB,-- для путешественника и для Француза; но все безцвѣтно, и по крайней мѣрѣ для насъ Русскихъ нимало не занимательно и не любопытно. Остальное содержаніе писемъ, политическое и нравственное, еще жиже и менѣе лакомо. Нельзя сказать, чтобы авторъ, какъ многіе изъ собратій его, былъ движимъ какимъ нибудь недоброжелательствомъ къ Русскому народу и увлеченъ предубѣжденіями противъ Россіи; но зрѣніе его слабо и близоруко. Говоря о злоупотребленіяхъ, о недостаткахъ нашихъ (и какой-же народъ не подверженъ имъ?), онъ нерѣдко кружится около истины, но не настигаетъ ея и не въ силахъ за нее ухватиться. Россія, можетъ быть, отчасти и видна въ его книгѣ, но видна какъ въ зеркалѣ тускломъ и въ тому же съ пятнами. Въ этомъ отношеніи вина не автора и Богъ проститъ ему; не каждому даны взоръ орлиный, умъ зоркій и наблюдательный; но каждый образованный и благовоспитанный человѣкъ отвѣчаетъ за личности, когда онъ себѣ ихъ дозволяетъ. Въ этомъ отношеніи г-нъ Ансело иногда отступаетъ отъ законовъ общежитія и тѣмъ оскорбилъ не Русскихъ, которые недоступны оскорбленіямъ г-на Ансело, но своихъ согражданъ и товарищей путешествія своего, хотя и говоритъ въ предисловіи, что онъ не числился при посольствѣ герцога Рагузскаго и что наблюденія его, неизвѣстныя членамъ посольства, принадлежатъ ему одному, что одинъ онъ за нихъ отвѣчаетъ. Вѣроятно, это оффиціальная уловка; но въ чужія дѣла и отношенія мѣшаться намъ не слѣдуетъ.
   Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы авторъ худо помнилъ хлѣбъ-соль, по крайней мѣрѣ, авторскую. 8-е письмо содержитъ благодарное описаніе обѣда, даннаго ему г-мъ Гречемъ.
   "Нѣсколько Русскихъ литтераторовъ", говоритъ онъ, "узнавъ о пріѣздѣ моемъ въ Петербургъ, хотѣли доказать мнѣ, что Музы сестры, и я за нѣсколько счастливыхъ минутъ обязанъ ихъ дружелюбному гостепріимству. Русскій литтераторъ, г-нъ Гречъ, одинъ изъ библіотекарей Императорскихъ, ученый филологъ, сочинитель грамматики, которая имѣетъ законную силу въ Россіи (fait autorité en Russie), хотя и не была еще вполнѣ издана, и редакторъ лучшаго журнала въ имперіи, Сѣверной Пчелы, далъ вчера большой обѣдъ, на коемъ присутствовали всѣ отличные литтераторы, находящіеся нынѣ въ Петербургѣ, Тутъ видѣлъ я г-на Крылова, который прелестнымъ комедіямъ, а болѣе еще баснямъ своимъ обязанъ за извѣстность Европейскую; его прозвали Русскимъ Лафонтеномъ, и въ самомъ дѣлѣ -- въ твореніяхъ его находимъ простосердечіе, прелесть, придающія ему нѣкоторое сходство съ нашимъ безсмертнымъ добрякомъ. Въ свѣтѣ имѣетъ онъ какую-то молчаливую разсѣянность, которая довершаетъ сходство и оправдываетъ его славное прозваніе. Г-нъ Бургаринъ (Bourgarine), сотрудникъ г-на Греча {Ужъ не г-нъ Булгаринъ-ли?}, человѣкъ ума весьма замѣчательнаго (d'un esprit des plus remarquables), онъ занимается нынѣ сочиненіемъ, коего отрывки, уже напечатанные, приняты были съ большимъ успѣхомъ; его прозваніе Русскій Жилблазъ {Не Польскій-ли Жилблазъ?}. Цѣль сочиненія -- описаніе нравовъ и обычаевъ разныхъ областей Русскаго народа; ожидаютъ здѣсь книгу эту съ большимъ нетерпѣніемъ, и если позволено заранѣе судить о достоинствѣ сочиненія по разговору автора, то можно сказать утвердительно, что въ отношеніи оригинальности картинъ, тонкости и остроумія наблюденій сія книга вполнѣ удовлетворитъ ожиданіямъ.
   "Возлѣ меня сидѣли за столомъ: г-нъ Лобановъ, которому Русскій театръ одолженъ переводами Федры и Ифигеніи и нынѣ готовящій переводы Аталіи и Британника) г-нъ Измайловъ, уваженный баснописецъ; г-нъ Сомовъ (Soumoff), коего талантъ показывается съ блескомъ, и графъ Толстой, искусный рѣщикъ на медаляхъ.
   "Кромѣ уже названныхъ, собраніе составлено было изъ поэтовъ, ученыхъ и грамматиковъ {Жаль, что грамматика г-на Греча и господа Русскіе грамматики до сей поры болѣе извѣстны г-ну Ансело, чѣмъ намъ. Не знаемъ, что за угощеніе было за этимъ обѣдомъ, но мы пока сидимъ еще натощакъ, безъ Русской грамматики г-на Греча и безъ Русскаго грамматика.}. Предлагали заздравные тосты въ честь литтературы Французской старшей и любезнѣйшей ceстры литтературы Русской (la soeur ainée et bien aimée de la littérature Russe), въ честь Императора Николая I-го, который благотвореніемъ, истинно достойнымъ великаго Царя, почтилъ словесность въ лицѣ г-на Карамзина. -- Въ концѣ обѣда пили за здоровіе г-на Жуковскаго, одного изъ лучшихъ нынѣшнихъ поэтовъ Русскихъ".
   Вообще авторъ довольно справедливъ и благосклоненъ въ сужденіяхъ своихъ о нашихъ поэтахъ, женщинахъ и простолюдинахъ. И за то ему спасибо! О талантѣ Александра Пушкина отзывается онъ съ уваженіемъ и жалѣетъ, что не удалось ему познакомиться съ поэтомъ. Въ книгѣ своей предлагаетъ онъ переводъ, прозою, но довольно вѣрною и красивою, Свѣтланы Жуковскаго, Черепа, сочиненія Баратынскаго, отрывка изъ Полярной Звѣзды и другаго стихотворенія неизданнаго. Говоря о Баратынскомъ, жалуетъ онъ его въ князья (le jeune prince Е. Baratinsky), но за то, съ другой стороны, разжалываетъ его еще неумѣстнѣе въ подражатели Французскихъ нововведеній. Передъ переводомъ стихотворенія: Черепъ, сказываетъ, что "оно уважается Русскими, которые начинаютъ нынѣ перенимать у насъ нашу недавнюю любовь въ грезамъ поэтическимъ, мистическимъ и наркотическимъ (снотворнымъ), коими мы преисполнены". Въ подлинникѣ нѣтъ ничего мистическаго, а еще менѣе наркотическаго. Черепъ, предметъ философическій и поэтическій; подобное нововведеніе существуетъ на землѣ со смерти Авеля, перваго извѣстнаго мертвеца. Но Французу нельзя не похвастать и не обращать всего къ Французамъ. Мелькомъ онъ и строго судитъ нашу литтературу, но и тутъ не безъ основанія. "Не должно", говоритъ онъ, "требовать хода (allure) оригинальнаго и свободнаго отъ литтературы Русской: въ ней упражняются люди, коихъ воспитаніе иноплеменное; образованность, понятія и самый языкъ заимствованы у Франціи, и слѣдовательно она не можетъ быть иначе, какъ литтература подражательная. Донынѣ она неотступно повторяла формы, физіогномію и даже предразсудки нашей. Съ нѣкотораго времени Русскіе поэты, кажется, хотятъ отходить отъ классическихъ образцовъ и искать образцы свои въ Германіи, но и въ этомъ они только вамъ подражаютъ". Въ началѣ сужденія есть, какъ ни говори, много справедливаго; но въ послѣднихъ словахъ опять выходка Французскаго самохвальства. Мы еще съ Карамзина ознакомились съ Нѣмецкою литтературою, а съ Жуковскаго принялись за нее. Французы же услышали о Нѣмецкихъ авторахъ только съ появленія книги г-жи Сталь о Германіи. То, что путешественникъ говоритъ о женскомъ полѣ въ Россіи, заслуживаетъ, по моему мнѣнію, безусловное одобреніе. Вотъ слова его: "Нѣкоторые путешественники, а именно авторъ Тайныхъ Записокъ о Россіи донесли Европѣ о невѣжествѣ Русскихъ женщинъ: не знаю, были ли авторы безпристрастны въ свое время, но нынѣ я съ ними не согласенъ. Пользуясь правами, присвоенными званію моему иностранца, я не одинъ разъ переходилъ за межу разграниченія, проведеннаго между обоими полами (выше авторъ замѣчаетъ, что въ гостиныхъ и столовыхъ нашихъ оба пола не сходятся); я разговаривалъ съ этими женщинами, обвиненными въ невѣжествѣ, и, по большей части, находилъ у нихъ свѣдѣнія разнообразныя, соединенныя съ необыкновенною тонкостію ума, познанія нерѣдко глубокія во многихъ литтературахъ Европейскихъ и прелесть выраженія, которой могли бы позавидовать многія Француженки. Особливо же между молодыми сіи качества блистательнѣе обнаруживаются: это доказываетъ, что съ прошедшаго столѣтія образованіе женщинъ въ Россіи приняло новое направленіе, и что справедливое лѣтъ тридцать тому перестаетъ нынѣ походить на правду.
   Часто въ Петербургѣ встрѣчаешь дѣвицъ, съ равною свободою изъясняющихся на языкахъ: Французскомъ, Нѣмецкомъ, Англійскомъ и Русскомъ; я могу назвать такихъ, которыя пишутъ на сихъ языкахъ слогомъ замѣчательнымъ по необыкновенной исправности и красивости {Положимъ, что авторъ могъ судить о степени свѣдѣній ихъ въ трехъ языкахъ; но какъ же берется онъ судить и о познаніи ихъ въ Русскомъ языкѣ?}. Обширность этихъ познаній, это превосходство нравственное объясняютъ, можетъ быть, причину одиночества, въ которомъ молодые люди оставляютъ ихъ въ обществѣ и нежеланіе ихъ сближаться съ ними (et la répugnance qu'ils éprouvent à se rapprocher d'elles.)".
   Я радъ, что иностранецъ гласно призвалъ превосходство образованности женскаго пола надъ нашимъ въ Россіи. Я всегда былъ этого мнѣнія и увѣренъ, что наши свѣтскія общества холодны и безжизненны отъ нашей братіи. Если просвѣщеніе нашихъ женщинъ и не утверждено на глубокихъ и прочныхъ основаніяхъ, то, по крайней мѣрѣ, согласиться должно, что изящныя искусства, чтеніе иностранныхъ книгъ и отечественныхъ, сколько ихъ есть, входятъ въ число любимыхъ занятій новаго поколѣнія, И если молодыя дѣвицы, поступивъ въ званіе супругъ, часто менѣе внимательны къ симъ просвѣщеннымъ потребностямъ, то, по большей части, виноваты мужья, которые не умѣютъ ни поддерживать, ни цѣнить благородныхъ склонностей подругъ своихъ. Ты скажешь мнѣ: "хорошо тебѣ за глаза обвинять своихъ товарищей, думая, что, за отсутствіемъ, ты изъемлешься изъ общаго приговора". Нѣтъ! когда я былъ и на лицо, всегда признавалъ преимущество женщинъ надъ нами, и, право, не изъ одной любви къ нимъ, а изъ любви безкорыстной и въ истинѣ. Я довольно ѣздилъ по Россіи, живалъ и въ губернскихъ и въ уѣздныхъ городахъ, и вездѣ находилъ, безъ всякаго лицепріятія, что сумма, какова бы она ни была, мыслей, утонченныхъ чувствъ, образованности и свѣдѣній перетянетъ всегда къ сторонѣ женской. Впрочемъ, Французскіе писатели и прошлаго столѣтія были несправедливы въ отзывахъ своихъ о Русскихъ женщинахъ. Царствованіе Екатерины должно было имѣть и вполнѣ имѣло вліяніе на умственное образованіе Русской женщины. Женскія воспитательныя учрежденія, пользовавшіяся особеннымъ покровительствомъ и заботливымъ сочувствіемъ Императрицы, были разсадниками образованныхъ женщинъ. Имена нѣкоторыхъ изъ нихъ поминаются съ уваженіемъ и похвалою въ мемуарахъ и перепискахъ многихъ Европейскихъ писателей.
   Не знаю, какъ ты и вы всѣ, господа столичные, но я готовъ многое простить автору за отзывъ его о нашемъ простомъ народѣ. Почти всѣ путешественники кадили нѣкоторымъ вершинамъ нашего политическаго общества, чтобы потомъ безнаказанно и смѣлѣе бить по нижнимъ рядамъ своею предательскою кадильницею. Г-нъ Ансело не подражалъ имъ, и вотъ нѣкоторыя черты изъ его характеристики Русскихъ простолюдиновъ.
   "Болѣе всего съ перваго взгляда иностранецъ удивляется въ Русскомъ крестьянинѣ презрѣнію опасности, которое онъ почерпаетъ въ чувствѣ силы и ловкости своей. За него испугавшись, вы указываете на бѣду; онъ улыбается и отвѣчаетъ вамъ: небось! Это слово у него всегда на языкѣ: оно знаменуетъ неустрашимость, твердое основаніе характера его. Догадливые и услужливые Русскіе крестьяне прилагаютъ всѣ способности свои, чтобы понять васъ и вамъ услужить: нѣсколько словъ достаточны иностранцу для объясненія мысли своей Русскому крестьянину, который, устремя глаза свои на ваши, угадываетъ ваши желанія и спѣшитъ имъ угодить. Ничто такъ поразительно не удивляетъ васъ, какъ отмѣнная вѣжливость, которая отличаетъ этихъ простолюдиновъ и являетъ странную противоположность съ ихъ дикими лицами и грубою одеждою: не только говоря съ высшими, употребляютъ они учтивыя поговорки, которыхъ не слышишь во Франціи, среди низшихъ званій, но и между собою приводятъ они ихъ при каждомъ случаѣ: встрѣчаяся, они снимаютъ шляпу другъ передъ другомъ и кланяются съ учтивостью, которая, казалось бы, должна быть плодомъ воспитанія, а у нихъ она слѣдствіе природной благосклонности. На каждомъ шагу иностранецъ на улицѣ встрѣчаетъ примѣры этой общежительности, свойственной Русскому народу; всегда ласковымъ словомъ остерегаютъ прохожаго и вмѣсто грубаго "прочь, посторонись" (gare!), которымъ привѣтствуетъ васъ нашъ носильщикъ и часто послѣ того, какъ уже свалитъ васъ съ ногъ, здѣсь слышите вы: "баринъ! остерегитесь! и проч. {Г-жа Сталъ въ своемъ десятилѣтнемъ изгнаніи отзывается также похвально о вѣжливости и радушіи нашего крестьянина.}.
   Далѣе приводитъ онъ примѣры мастерства и проворства Русскаго работника, который одинъ съ топоромъ своимъ замѣняетъ нерѣдко цѣлую артель мастеровыхъ, вооруженныхъ разными орудіями. Вотъ чѣмъ довершаетъ онъ свои наблюденія: "Знаю, что и у Француза найдешь готовность услужить; но, разсматривая пристально оба народа, замѣчаешь ощутительную разницу въ свойствѣ ихъ услужливости. Французъ, помогая вамъ, слѣдуетъ своей природной живости, и вы, пріемля отъ него услугу, видите по важности, которую онъ придаетъ ей, что онъ знаетъ ея цѣну: Русскій одолжаетъ васъ по природному побужденію и по чувству религіозному. Одинъ исполняетъ обязанность, возлагаемую общежитіемъ, другой долгъ любви христіанской. Честь, сія добродѣтель народовъ образованныхъ, вмѣстѣ и побужденіе и возмездіе перваго; другой и не помышляетъ о достоинствѣ своего поступка; онъ дѣлаетъ просто, что другіе дѣлали бы на его мѣстѣ, и не понимаетъ возможности поступить иначе. Если дѣло идетъ о спасеніи человѣка, Французъ видитъ опасность и предается ей; Русскій видитъ передъ собою одного несчастнаго, готоваго погибнуть: смѣлость одного обдуманная; неустрашимость другаго въ его природѣ". Подъ Французскимъ перомъ замѣчательны также наблюденія безпристрастныя о нашемъ Русско-Французскомъ воспитаніи. Говоря, что языкъ Французскій сдѣлался для насъ потребностью, что вообще молодежь образуется Французскими наставниками, онъ прибавляетъ: "Наше народное честолюбіе должно, конечно, быть довольно этою данью уваженія, платимою нашему языку, нашимъ нравамъ, нашей литтературѣ; но, разсматривая сію систему глазомъ философическимъ, не найдешь ли въ ней много важныхъ неудобствъ? Разстояніе, раздѣляющее высшія званія общества отъ того, которое называется народомъ, непомѣрно. Образъ воспитанія, предназначенный для молодыхъ баръ, не увеличиваетъ ли еще сего разстоянія? Не уничтожаетъ ли оно всѣ сношенія между ними и званіями нижними? Обдѣлка ума, чувства, языкъ, обычаи, все различно. И притомъ, иностранные наставники могутъ ли внушить воспитанникамъ любовь къ отечеству? Могутъ ли они образовать Русскихъ? Не полагаю, и смѣю думать, что истинный патріотизмъ должно искать въ одномъ народѣ. Кажется, правительство убѣдилось въ этомъ неудобствѣ и говоритъ о скоромъ учрежденіи Императорскихъ учебныхъ заведеній, въ которыхъ основы воспитанія будутъ въ лучшемъ согласіи съ нравами, законами и постановленіями Россіи".
   Добросовѣстно показавъ тебѣ нѣкоторыя хорошія черты изъ книги г-на Ансело, жаль мнѣ, что я долженъ по той же добросовѣстности изложить передъ тобою недостатки и погрѣшности его. Путешественники любятъ давать мнѣніямъ и замѣчаніямъ своимъ объемы общіе. Извѣстенъ анекдотъ о Французѣ, который, проѣзжая черезъ Нѣмецкій городокъ, остановился въ гостинницѣ для перемѣны лошадей и, увидя въ ней рыжую хозяйку, которая била мальчика, записалъ въ своей путевой книжкѣ: "Въ здѣшнемъ городѣ женщины рыжи и злы". Этотъ анекдотъ можетъ быть примѣненъ и въ нашему путешественнику. Случалось ли ему, что въ какомъ-нибудь Русскомъ домѣ принятъ онъ былъ хуже въ слѣдующіе разы, чѣмъ въ первый, онъ тотчасъ вноситъ въ свой журналъ опредѣленіе: "Русскій начинаетъ съ того, что оказывается вашимъ искреннимъ другомъ, скоро вы становитесь простымъ знакомцемъ, и тѣмъ кончится, что онъ перестанетъ вамъ кланяться". Положимъ, что авторъ испыталъ это на дѣлѣ; не станемъ разбирать, кто виноватъ въ этомъ, хозяинъ ли, или гость; но за чѣмъ же, если г-нъ Ансело напалъ на Русскаго, или даже на нѣсколько Русскихъ, которые не умѣли или не хотѣли поддержать вѣжливость и предупредительность, оказанныя съ перваго пріема иностранцу, заочно знакомому имъ по литтературному имени его, за чѣмъ же сейчасъ подводить всѣхъ иностранцевъ и всѣхъ Русскихъ подъ одинъ общій итогъ? Надѣюсь, не столько для чести Русскихъ, сколько для собственной чести автора, что и онъ въ шестимѣсячномъ пребываній у насъ умѣлъ сохранить знакомцевъ, которые кланялись ему до конца.
   Ребячество нѣкоторыхъ наблюденій его доходитъ до неимовѣрности. Описывая Эрмитажъ и упомянувъ о библіотекѣ Вольтеровой, въ немъ хранящейся и которой онъ не видалъ въ подробности, за отсутствіемъ того, у коего хранился ключъ отъ нея, говоритъ онъ съ забавною важностью: "Не могу приписать неблагосклонности путеводителя своего, или даннымъ ему приказаніямъ, лишеніе, о воемъ сожалѣю, но тотъ, кому поручено храненіе сихъ книгь, былъ въ отлучкѣ и никто не могъ и не хотѣлъ бы взять на себя должность, на другаго возложенную. Подобное неудобство встрѣчается въ Россіи ежеминутно: въ общественныхъ ли заведеніяхъ, въ частныхъ ли домахъ, каждый имѣетъ свою долю занятія и отвѣтственности, за которыя не переступаетъ. Такимъ образомъ случилось мнѣ однажды у знатнаго барина не допроситься стакана воды съ сахаромъ, потому что человѣка, смотрящаго за буфетомъ, не было, а между тѣхъ въ самомъ домѣ насчитаешь до сотни служителей".
   Что мудренаго, что ключъ отъ библіотеки Вольтеровой хранится въ рукахъ человѣка именно въ ней приставленнаго и что другія должностныя лица не взялись изъ угожденія г-ну Ансело выломать замки книжныхъ шкафовъ? Что же касается до другаго примѣра, приведеннаго авторомъ, то нельзя ли истолковать его слѣдующею гипотезою: Нашъ путешественникъ -- поэтъ; Французскіе поэты любятъ читать стихи свои; Французъ не иначе примется за чтеніе вслухъ, какъ поставивъ передъ собой графинъ съ водою, стаканъ и сахаръ. Хозяинъ дома, въ которомъ авторъ имѣлъ эту неудачу, можетъ быть, не охотникъ до стиховъ вообще, или въ особенности до стиховъ г-на Ансело, и для избѣжанія чтенія, ему угрожающаго, онъ свалилъ бѣду на оплошнаго буфетчика. Въ этомъ случаѣ сказать можно: les absens ont tort, mais les présents avoient peut être raison.
   Нѣкоторые изъ анекдотовъ, имъ разсказываемыхъ, какъ и наблюденія его, отзываются какимъ-то малолѣтствомъ, довольно страннымъ въ литтераторѣ, извѣстномъ во Франціи и довольно выгодно. Анекдоты его не любопытны и не вѣрны. И тутъ вертится онъ около истины, но она ему не дается. Говоря напримѣръ о строгости цензуры нашей, разсказываетъ онъ, что кто-то изъ Русскихъ хотѣлъ издать путешествіе свое во Францію въ 1812 году, что цензура одобрила книгу, но съ требованіемъ, чтобы имя Франціи было вездѣ въ ней замѣнено именемъ Англіи, потому что Русскому неприлично признаться, что онъ въ 1812 году путешествовалъ во Франціи. Вѣримъ, что авторъ не выдумалъ этой нелѣпой сказки; но жалѣемъ о немъ, что онъ могъ ей повѣрить, а еще болѣе о томъ, который ему передалъ ее. Въ другомъ мѣстѣ разсказываетъ онъ, что какой-то воръ подмѣнилъ пукомъ пустыхъ бумажекъ пукъ ассигнацій, данныхъ епископу за обрядъ бракосочетанія. Въ такомъ плутовствѣ, если оно и было, нѣтъ ничего особенно замѣчательнаго, да и къ тому же у насъ епископы не вѣнчаютъ на бракъ. Книга кончается стихотвореніемъ: Воробьевы горы; тутъ болѣе всего поэзіи въ свободѣ, съ которою поэтъ переноситъ эту гору съ мѣста на мѣсто, То она очутится у него за заставою по Владимірской дорогѣ, и тогда ведетъ въ Сибирь; то она за Дорогомиловскою, и тогда представленъ на ней Наполеонъ, приближающійся съ войскомъ къ Москвѣ и ожидаюшій на ней депутатовъ съ городскими ключами.
   Довольно ли тебѣ этихъ выписокъ? Право, не изъ лѣни, не по недостатку ограничиваюсь ими. Если тебѣ этого мало, то, пожалуй, цѣликомъ выпишу нѣсколько писемъ и доставлю тебѣ при случаѣ. Эта книга такого рода, что нечему въ ней радоваться, ни сердиться не за что. Настоящій стаканъ воды: примешься за нее отъ жажды, проглотишь и никакого вкуса, никакого отзыва въ тебѣ не останется; развѣ на днѣ отстоятся кой-какія соринки. Нѣтъ намъ счастія на пишущихъ путешественниковъ. По большей части, все напечатанное иностранцами о Россіи составлено изъ пустяковъ, лживыхъ разсказовъ и ложныхъ заключеній. Впрочемъ, мы также съ своей стороны не правы въ неосновательныхъ сужденіяхъ о насъ Европейскихъ гостей. Они не умѣютъ смотрѣть на Россію, а мы не умѣемъ ее показывать. Мы сами худо знаемъ свое отечество и превратнымъ образомъ обращаемъ на него взгляды иностранцевъ. Угощая пріѣзжихъ Россіею, многіе изъ насъ спѣшатъ выказывать имъ все подлежащее осужденію, чтобы такого уловкою явить въ себѣ изъятіе изъ общаго правила. Таить погрѣшности свои не нужно; но указывайте на нихъ съ патріотическимъ соболѣзнованіемъ, а не по разсчету личной суетности. Я, признаюсь, былъ бы радъ найти въ иностранцѣ строгаго наблюдателя и судію нашего народнаго быта: со стороны можно видѣть яснѣе и цѣнить безпристрастнѣе. Отъ строгихъ, но добросовѣстныхъ, наблюденій посторонняго могли бы мы научиться; но отъ глупыхъ насмѣшекъ, отъ безпрестанныхъ уликъ, устремленныхъ всегда на одинъ ладъ и по одному направленію, отъ поверхностныхъ указаній, ничему не научишься, Многіе признаютъ за патріотизмъ безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называлъ это лакейскимъ патріотизмомъ, du patriotisme d'antichambre. У насъ можно бы его назвать кваснымъ патріотизмомъ {Здѣсь въ первый разъ явилось это шуточное опредѣленіе, которое послѣ такъ часто употреблялось и употребляется.}. Я полагаю, что любовь къ отечеству должна быть слѣпа въ пожертвованіяхъ ему, но не въ тщеславномъ самодовольствѣ; въ эту любовь можетъ входить и ненависть. Какой патріотъ, какому народу ни принадлежалъ бы онъ, не хотѣлъ бы выдрать нѣсколько страницъ изъ исторіи отечественной и не кипѣлъ негодованіемъ, видя предразсудки и пороки, свойственные его согражданамъ? Истинная любовь ревнива и взыскательна. Равнодушный всѣмъ доволенъ, но что отъ него пользы? Безстрастный въ чувствѣ, онъ безстрастенъ и въ дѣйствіи. Но повторяю: можно ли дождаться намъ отъ иностранца хорошей книги о Россіи, которую видитъ онъ или изъ коляски, или знаетъ по наслышкѣ изъ рѣчей людей, знающихъ ее также поверхностно и худо.
  

IV.

Six mois suffisent-ils pour connaître un pays? ou observations sur l'ouvrage de M-r Anceiot, intitulé: Six mois en Russie, par J. T-y. A Paris. 1827. (Довольно ли шести мѣсяцевъ, чтобы узнать государство? или замѣчанія на книгу г-на Ансело: Шесть мѣсяцевъ въ Россіи. Писано Я. Т.....ъ 1) Парижъ. 1827).

  
   1) Яковъ Николаевичъ Толстой. Онъ много лѣтъ быхъ въ Парижѣ агентомъ вашего министерства народнаго просвѣщенія. Въ молодости былъ онъ пріятель Пушкина. Всѣ Русскіе, посѣщавшіе Парижъ, находили въ немъ усерднаго и много свѣдущаго путеводителя. Онъ во многомъ совершенно опарижился, но оставался Русскимъ до сердцевины, до мозга костей своихъ.
  
   Вскорѣ послѣ отправленія къ тебѣ письма моего о книгѣ г-на Ансело, вышло въ Парижѣ возраженіе на нее, писанное соотечественникомъ нашимъ, который только намекнулъ о имени своемъ, но однакоже достаточно, чтобы узнать его. Онъ уже не въ первый разъ подаетъ въ Парижѣ Русскій голосъ по нашимъ литтературнымъ дѣламъ. Онъ защитилъ Крылова отъ несправедливыхъ обвиненій Французскихъ критиковъ по случаю тяжбы, въ которую затащилъ насъ горе-доброхотъ нашъ Дюпре де-Сенъ-Моръ (сущій моръ для нѣкоторыхъ Русскихъ поэтовъ); онъ протестовалъ противъ лжеисторическихъ опредѣленій Альфонса Раббе, извѣстнаго здѣсь Сокращеніемъ Русской исторіи (Résumé de l'histoire de Russie) и Исторіею Александра I, писанною уже по кончинѣ Императора; сверхъ того, онъ извѣстенъ, вѣроятно, и у васъ по Русскому каламбуру, отпущенному въ Парижѣ на его имя {Г-нъ Раабъ написалъ, что родоначальники наши -- не Славяне, Slaves, а Есклавоны, Esclavons, то есть esclave, и что потому мы происходимъ отъ рабовъ, esclaves. Ему отвѣчали, что скорѣе онъ рабскаго происхожденія, потому что имя его совершенно Русское, рабъ. Это напоминаетъ фразу другаго Француза: Moscou improprement nommée par les Russes Moskwa.}. Мы должны быть признательны нашему соотечественнику за хожденіе его по нашимъ дѣламъ и радоваться, что наконецъ нашелся у насъ генеральный консулъ по Русской литтературѣ; спасибо ему, что онъ не даетъ насъ беззащитно въ обиду иностранцамъ. До сей поры мы были внѣ общаго закона (hors la loi) и никакая власть не охраняла нашей личной безопасности. Каждый могъ смѣло преслѣдовать насъ ложными доносами передъ судомъ всемірнымъ, лишать насъ собственности, даже весьма часто лишать живота, какъ то бываетъ съ Русскими авторами, переводимыми, или изводимыми разными переводчиками Людо-Морами. Теперь хотя есть кому замолвить объ насъ доброе слово въ защиту, или за упокой. Пожелаемъ нашему усердному заступнику счастливаго продолженія исполненія добровольной обязанности и уполномочимъ его охъ лица грамотной Россіи -- отстаивать нашу честь и наши выгоды отъ притязаній Европейскихъ грамотѣевъ. Мнѣ жаль, что возраженіе не ранѣе попалось мнѣ въ руки: оно избавило бы меня охъ лишняго труда, ограничивая заботу мою однѣми выписками, потому что я почти во всемъ согласенъ съ возразителемъ, Познакомлю тебя съ образомъ мнѣній его и вмѣстѣ съ тѣмъ довершу твое знакомство съ г-мъ Ансело. Если можно узнать человѣка и книгу заочно, то надѣюсь, что ты послѣ вторичнаго изслѣдованія будешь доволенъ.
   Вступленіе нашего соотечественника слѣдующее: "Довольно ли шести мѣсяцевъ, чтобы узнать государство?" "Вотъ запросъ, который я себѣ задалъ, читая Шесть мѣсяцевъ въ Россіи г-на Ансело". Сознавшись, что трудно написать книгу, особливо же во время поспѣшнаго объѣзда, о государствѣ, такъ много оклеветанномъ, я долженъ былъ убѣдиться, что сія самая поспѣшность повлекла въ разныя заблужденія, которыя намѣренъ я выказать и въ пользу истины и въ удовлетвореніе желанію нѣкоторыхъ особъ, требовавшихъ мнѣнія моего объ этой книгѣ. Постараюсь быхъ краткимъ и внятнымъ какъ для Французовъ, такъ и для Русскихъ. Пройду молчаніемъ подробности поѣздки г-на Ансело; не послѣдую за нимъ на поле Люценской битвы, ни по песчанымъ дорогамъ Пруссіи; но дождусь его въ Петербургѣ, поѣду съ нимъ въ Москву, и его шестимѣсячнымъ воспоминаніямъ я противопоставлю опытность тридцатилѣтняго пребыванія въ государствѣ, имъ описанномъ, и Русское урожденіе свое, которое не побудитъ меня быть неблагодарнымъ, ни несправедливымъ противъ него. Къ замѣчаніямъ его приложу свои, въ надеждѣ, что онъ признаетъ истину оныхъ и воспользуется ими во второмъ изданіи".
   Здѣсь замѣтилъ бы я только, что авторъ возраженія не совершенно правильно изложилъ свой вопросъ. Должно бы, непремѣнно, вмѣсто собирательнаго слова: государство, употребить собственное имя: Россія; потому что о всякой другой Европейской области можно бы отвѣчать, что шести мѣсяцевъ и довольно и нѣтъ. Довольно, чтобы собрать изъ вѣрныхъ источниковъ, повѣренныхъ собственными наблюденіями, свѣдѣнія любопытныя о чужой землѣ; не довольно, если мы хотимъ изучить народъ, бытъ его, нравы, всѣ причины настоящаго положенія его, всѣ ожиданія въ будущемъ и проч. и проч. Дѣло въ томъ, кому и какъ смотрѣть. Одна Россія не входитъ въ общій порядокъ, ибо не только древняя быль, но и настоящая повѣсть ея писана подъ титлами для всякаго иностранца и для многихъ Русскихъ. Францію, Италію, Германію можетъ прочесть бѣгло, какъ по писанному, иностранный путешественникъ, Русскія поговорки, руссицизмы для него будутъ тарабарскою грамотою; но кто изъ образованныхъ Европейцовъ, настроенныхъ на общій ладъ Европеизма, не понимаетъ Итальянскихъ кончетти, Французскихъ каламбуровъ и даже Нѣмецкаго мистицизма, хотя и готическими буквами напечатаннаго? Одна Англія, по островитянинскому нарѣчію своему, писана не про всѣхъ континентальныхъ жителей; но все Россія и ея гораздо мудренѣе. Понимаешь ли меня? А я себя понимаю. Впрочемъ, можно примѣнить къ познанію государствъ сказанное Вольтеромъ о познаніи языковъ: довольно нѣкотораго срочнаго времени, чтобы научиться всѣмъ иностраннымъ языкамъ; мало всей жизни, чтобы научиться своему. Французскіе путешественники тѣмъ отличаются отъ другихъ, что пріѣзжаютъ они въ чужой край, а особенно въ Россійскій, не какъ любознательные изыскатели, или ученики, чтобы чему-нибудь новому научиться: нѣтъ, они являются магистрами, профессорами, уполномоченными судіями, чтобы провозгласить надъ страною, надъ народомъ свой приговоръ, давно уже ими заочно составленный. Стоитъ только примѣнить этотъ приговоръ къ заранѣе осужденному: и дѣло съ концомъ, и книга написана. Извини меня за отступленіе. Но вольно же тебѣ вводить меня въ рѣчь, то-есть въ соблазнъ. Ты знаешь, какъ меня всегда кидаетъ по сторонамъ. Возвращусь на прямую дорогу и скажу, какъ нашъ авторъ: постараюсь быть краткимъ и внятнымъ какъ для Французовъ, такъ и для Русскихъ. Только врядъ ли?
   Касаясь замѣчанія Французскаго автора, что Петербургъ обратился бы въ простой торговый портъ, если бы Дворъ перенесъ свою столицу въ другое мѣсто имперіи, возразитель говоритъ: воспользуюсь этимъ случаемъ для оправданія Петра Великаго въ укоризнѣ, безпрестанно на него устремленной за то, что онъ въ Петербургѣ основалъ свою столицу: "сей городъ, говорятъ, удаленный отъ средоточія имперіи, никогда не онародуется (не позволишь ли мнѣ, Парижскому неологу, такъ перевести выраженіе: se nationaliser); къ тому же, онъ подверженъ гибельнымъ наводненіямъ". Соглашаясь въ семъ послѣднемъ отношеніи, скажу, что въ Россіи достовѣрно доказано актами, изданными Петромъ І-мъ, и частными письмами его, что онъ предполагалъ имѣть только временное пребываніе свое въ Петербургѣ, чтобы присутствіемъ своимъ и поощреніями содѣйствовать успѣхамъ нашего мореходства, а настоящую столицу имперіи думалъ заложить въ Нижнемъ-Новгородѣ. Но смуты, которыя въ послѣдствіи ознаменовали разныя царствованія преемниковъ Петра I, могли однѣ удалить совершеніе сего предположенія. Между тѣмъ Петербургъ возрасталъ, украшался и время утвердило за нимъ почетное имя столицы, данное ему только временно при началѣ. Сей запросъ былъ разсматриваемъ весьма разсудительно г-мъ Геро въ статьѣ: О наводненіи въ Петербургѣ (Revue Encyclopédique, T. XXV, p. 245--250).
   Говоря объ описаніи литтературнаго обѣда, даннаго г-ну Ансело въ Петербургѣ, Русскій авторъ указываетъ на противорѣчіе Французскаго путешественника. Сперва сей послѣдній говорятъ съ справедливымъ уваженіемъ о чувствѣ общей радости, произведенной наградою, данною Государемъ Карамзину; далѣе, упоминая о погребеніи его, прибавляетъ онъ: справедливыя почести были возданы ему; но сіи почести, должно признаться, были обращены не столько къ знаменитому писателю, сколько къ тайному совѣтнику, не столько къ историку, сколько къ государственному исторіографу. Кромѣ противорѣчія съ прежними словами путешественника, Русскій авторъ выводитъ и ложность подобнаго заключенія, замѣчая, во-первыхъ, что "Карамзинъ, въ іерархіи чиновъ, былъ не тайный, а дѣйствительный статскій совѣтникъ, что часто умираютъ особы этого чина, и еще важнѣйшаго, но безъ вѣдома публики, которая не только не спѣшитъ почтить ихъ данью уваженія, но даже и вниманія".
   Замѣчая несбыточность анекдота о цензорѣ, говоритъ онъ, что какова-бы ни была строгость таможенниковъ человѣческаго ума (douaniers de l'intelligence humaine), но не менѣе того цензоры у насъ назначаются изъ профессоровъ и словесниковъ и что ни одинъ изъ нихъ не могъ-бы требовать отъ автора перемѣны, о которой Французскій путешественникъ упоминаетъ. "Кто бы ни былъ этотъ цензоръ", прибавляетъ возразитель, "но все понялъ бы онъ, что путешественникъ, который въ письмахъ своихъ сталъ-бы говорить: я пріѣхалъ въ Лондонъ и остановился въ улицѣ Риволи, противъ Тюльерійскаго сада, ходилъ по Пале-Роялю; видѣлъ императора Наполеона и проч.,-- былъ-бы признанъ за бѣглеца изъ желтаго дома".
   Девятое письмо г-на Ансело такъ начинается: "Кому невѣдомо, мой любезный Ксавье, что Русскій народъ суевѣрнѣйшій изъ всѣхъ народовъ". "Исповѣдую невѣдѣніе свое въ этомъ отношеніи", говоритъ нашъ соотечественникъ. "Я доселѣ думалъ, что Испанцы и Итальянцы могли похвастаться этимъ жалкимъ преимуществомъ". И противъ доказательствъ, приводимыхъ путешественникомъ, какъ-то: что Русскій никогда не пройдетъ мимо образа и церкви, не снявъ шляпы и не перекрестившись, нашъ соотечественникъ разсказываетъ о томъ, что видѣлъ въ Италіи: "тамъ на распятіи, стоящемъ посреди Колизея, вывѣшено объ явленіе, что кто шесть разъ приложится къ этому кресту, тотъ выиграетъ 200 дней отпущенія".
   Къ словамъ Французскаго и Русскаго авторовъ можно прибавить, что народъ нашъ, конечно, суевѣренъ, но дѣло въ томъ, что суевѣріе его заключается въ нѣкоторыхъ обычаяхъ, а не застраховано, такъ сказать, святостью религіи, и потому безвреднѣе. Что-же касается до уваженія Русскаго въ предметахъ святыни, то можно привести въ примѣръ суевѣрнаго Ньютона, который всегда обнажалъ голову, когда произносилъ имя Бога.
   "Нерѣдко", продолжаетъ г-нъ Ансело, "слышишь въ церкви, какъ человѣкъ благодаритъ чудотворца Николая за покровительство его въ совершеніи покражи невидимо". Русскій авторъ выводитъ на свѣжую воду и эту небылицу, замѣчая, между прочимъ, что въ нашихъ церквахъ вслухъ не молятся. Другія доказательства г-на Ансело въ суевѣріи Русскомъ испровержены съ равнымъ успѣхомъ. Несообразности путешественника подтверждаются у него всегда свидѣтельствомъ людей достойныхъ вѣры, людей добросовѣстныхъ (des personnes dignes de foi, de bonne foi); нашъ соотечественникъ смѣется мимоходомъ надъ легковѣріемъ Француза, который довѣрялъ людямъ, желавшимъ, по видимому, посмѣяться надъ нимъ.
   Въ замѣчаніяхъ своихъ на замѣчанія г-на Ансело о Русскомъ обществѣ, о разводѣ, размежеваніи обоихъ половъ и проч. мы нѣсколько разнимся съ возразителемъ. Онъ соглашается въ образованности Русскихъ женщинъ, но отстаиваетъ и нашу братью отъ обвиненій Французскихъ. "Если мужчины", говорить онъ, "страшились бы точно быть въ сношеніяхъ съ женщинами, опасались ихъ превосходства, то не было бы болѣе свадебъ, мужья бѣгали бы отъ женъ, братья отъ сестеръ и проч. и желающіе вступать въ бракъ были бы принуждены ѣхать въ Парижъ и прибѣгать въ посредству знаменитаго г-на Вильома" {Этотъ г-нъ Вильомъ держитъ родъ справочной свадебной адресъ-конторы въ Монмартрской улицѣ въ Парижѣ, и таимъ образомъ заведеніемъ публичнымъ замѣняетъ нашихъ приватныхъ свахъ.}.
   Возразитель остроумно отшучивается, но, признаюсь, остаюсь при своемъ мнѣніи впредь до рѣшенія дѣла.
   Говоря о раннихъ женитьбахъ крестьянъ Русскихъ, будто по приказанію и для выгодъ помѣщиковъ, Французскій авторъ, по свидѣтельству тоже добросовѣстнаго человѣка, прибавляетъ, что это злоупотребленіе влечетъ за собою злоупотребленіе еще ужаснѣйшее, которое онъ, не обинуясь, распространяетъ и на весь народъ. Русскій авторъ сильно возстаетъ противъ этого злонамѣреннаго предположенія, говоря: "вотъ, правило, основанное на чудовищномъ исключеніи, которое никакъ нельзя приписывать всей націи, ибо въ такомъ предположеніи должно бы допустить ужасную безнравственность въ помѣщикахъ и отступленіе религіи, съ совершеннымъ развратомъ нравовъ въ крестьянахъ".
   Возраженіе справедливо; но должно признаться, что браки между крестьянами совершаются у насъ весьма рано, вопреки постановленіямъ правительства и въ ущербъ успѣхамъ народонаселенія, слѣдовательно и выгодамъ самихъ семействъ.
   На слѣдующихъ страницахъ Русскій авторъ изобличаетъ ошибки, въ которыя впалъ Французскій, а именно, говоря о запрещеніи Жидамъ селиться въ Великороссійскихъ губерніяхъ, о раздѣленіи дворянства нашего на 14 классовъ, замѣчая, что не дворянство, а чинословіе такимъ образомъ раздѣляется; о множествѣ раскольниковъ, находящихся въ полкахъ нашихъ. Мимоходомъ, и всегда кстати, онъ указываетъ на несправедливыя или неосновательныя выходки Французскаго путешественника, напримѣръ: на замѣчанія его о скоромъ охлажденіи Русскихъ вельможъ въ сношеніяхъ ихъ съ чужестранцами, говоря, что когда иностранецъ встрѣчаетъ людей такого свойства, онъ не долженъ-бы придавать всеобщности мнѣнію, которое они вселяютъ, но причислять ихъ къ хвастливымъ вѣтрогонамъ (fats), которые встрѣчаются во всѣхъ націяхъ; на охотныя повторенія Француза о кнутѣ, который, по словамъ возразителя, видѣнъ въ Россіи только въ рукахъ палача, но довольно часто въ книгѣ г-на Ансело; на забавное опасеніе путешественника, который дрожалъ за добродѣтель свою, сильно угроженную въ Валдаѣ прелестями торговокъ баранками; на разсказы его о Цыганахъ и приписаніе Русскому языку Французскаго выраженія, совершенно ему чуждаго: проѣсть имѣніе свое, manger sa fortune -- галлицизмъ; у насъ говорится прожить, промотать, проиграть свое имѣніе. Не такъ-ли? Послѣднее выраженіе есть преимущественно коренной руссицизмъ, часто употребляемый въ обществѣ нашемъ. Опровергая замѣчанія путешественника, что въ военномъ воспитаніи нашемъ обученіе унтеръ-офицеровъ и солдатъ превосходитъ обученіе офицерское, онъ весьма кстати напоминаетъ ему, что баронъ Дамасъ, нынѣшній министръ иностранныхъ дѣлъ во Франціи, есть бывшій воспитанникъ одного изъ С.-Петербургскихъ кадетскихъ корпусовъ.
   Приводя описаніе, составленное г-мъ Ансело о безпорядкахъ, случившихся во время народнаго праздника въ Москвѣ, нашъ соотечественникъ говоритъ: "картина живописная, и ей въ пару нахожу только одну: раздачу, производимую на Елисейскихъ поляхъ въ Парижѣ, когда выдаютъ съѣстные припасы народу, который за ними кидается въ грязь или пыль и руками и ногами бьется, вырывая добычу другъ у друга. Думаю, что снаряды поливныхъ трубъ были бы не лишними при этомъ зрѣлищѣ. Театральныя представленія даровыя въ Парижѣ ознаменованы отпечаткомъ, почти столь-же дикимъ: дѣло въ томъ, что чернь вездѣ чернь",
   Выпишу еще кое-что изъ главнѣйшихъ возраженій, въ коихъ нашъ соотечественникъ хладнокровно, но сильно и благоразумно оспариваетъ своего противоборника.
   Въ письмѣ 26-мъ, пишетъ онъ, г-нъ Ансело, прощаясь съ Петербургомъ, посѣщаетъ Казанскій соборъ и, видя трофеи, разложенные въ этомъ храмѣ, заключаетъ, что тщеславіе (la vanité) изъ всѣхъ слабостей человѣческихъ болѣе другихъ свойственно Русскому народу, и что Русскій, говоря иностранцу о памятникахъ отечества своего, не скажетъ никогда: это прекрасно! (ceci est une belle chose), но всегда: ничего нѣтъ этого прекраснѣе въ мірѣ! (c'est la plus belle chose du monde!) Можно ли такъ легко выводить изъ поговорки, маловажной по себѣ самой, заключеніе противъ цѣлой націи и выдавать ей грамоту на тщеславіе и суетность по такимъ ничтожнымъ доказательствамъ? Правда, авторъ приводитъ далѣе важнѣйшую укоризну. Жезлъ маршала Даву, говорилъ онъ, былъ сокрытъ въ одномъ изъ фургоновъ его, оставленныхъ по приказанію маршала. Должно ли величаться трофеемъ, которымъ обязаны забвенію? Но нельзя ли также разсмотрѣть это иначе. Два народа воюютъ одинъ противъ другаго; фельдмаршальскій жезлъ, принадлежащій войскамъ одного изъ нихъ, падаетъ изъ руки врага, какимъ бы образомъ ни было; не естественно ли выставить его какъ трофей? Хотятъ ли примѣровъ? Исторія воинскихъ походовъ изобилуетъ ими. Наполеонъ, находясь въ Берлинѣ и уже въ благопріятнѣйшихъ сношеніяхъ съ королемъ Прусскимъ, вывезъ шпагу и орденскую ленту Фридриха великаго, чтобы выставить эти трофеи въ домѣ инвалидовъ. Не ужь-ли фельдмаршалъ Кутузовъ долженъ былъ отослать жезлъ фельдмаршалу Даву съ извиненіемъ, что осмѣлился захватить его? Что касается до городовъ, отъ коихъ Россія оставила у себя ключи, то нѣтъ сомнѣнія, что города эти были осаждены, не смотря на слова г-на Ансело: Данцигъ, Гамбургъ защищались Французскими гарнизонами и, конечно, были съ воротами. Гарнизонъ защищался даже съ героическимъ безстрашіемъ и я былъ тому свидѣтелемъ. Если мы не боялись бы отплачивать г-ну Ансело, то замѣтили бы ему, что никогда не слыхать въ Россіи похвалъ нашему воинству въ припѣвахъ водевильныхъ; что у насъ нѣтъ ни улицъ, ни мостовъ, украшенныхъ именами побѣдъ, одержанныхъ Русскими войсками. Но я лучше люблю призвать въ свидѣтельство Французскихъ воиновъ, сражавшихся съ Русскими; если они не откажутъ имъ въ справедливости заслуженной, то безъ сомнѣнія признаютъ ихъ храбрость съ тою же добросовѣстностью, съ какою Русскія почитаютъ Французскія войска храбрѣйшими изъ всѣхъ тѣхъ, противъ коихъ сражались".
   Путешественникъ говоритъ: "злодѣйства рѣдки въ Россіи, потому что умѣренное кровообращеніе не возжигаетъ сильныхъ страстей и потому что различныя состоянія общества, отдѣленныя другъ отъ друга, не бываютъ подвергаемы сей стычкѣ выгодъ, честолюбій обманутыхъ, самолюбій уязвленныхъ, которыя заставляютъ умы кипѣть въ странахъ, гдѣ званія сближаются и мѣшаются". -- "Разсматривая сей запросъ", изъясняетъ возразитель, "нахожу, что преступленія важнѣйшія и чаще встрѣчаемыя совершаются съ умышленіемъ, слѣдовательно быстрое обращеніе крови не причиняетъ преступленій; всѣ злодѣйства, совершаемыя въ минуту изступленія, отнесены правовѣдцами въ категорію ниже первыхъ и не подвергаютъ даже во Франціи смертной казни. Что же касается до послѣдней части разсужденія г-на Ансело, могу, кажется, отвѣчать, что нельзя приписывать соприкосновенію, въ коемъ находятся различныя знанія общества, стычку личныхъ выгодъ и побужденіе къ преступленіямъ. Убійства совершаются по большей части изъ побужденій ненависти, мщенія, или корыстолюбія. Слѣдовательно, гдѣ же бы чаще, какъ не въ Россіи, должны они случаться, посреди сихъ переходящихъ сношеній между слабымъ и сильнымъ, бѣднымъ и богатымъ, рабомъ и господиномъ?
   "Для опредѣленія истинной причины рѣдкости злодѣйствъ въ Россіи, надлежало бы прожить нѣсколько лѣтъ въ губерніи, удаленной отъ столицы: тутъ безпристрастный наблюдатель могъ бы увѣриться, что Русскій крестьянинъ, только по виду суровый и дикій, на самомъ дѣлѣ добродушенъ, нравомъ кротокъ, исполненъ благочестія, основаннаго на Евангельскомъ ученіи. Въ подтвержденіе этому мнѣнію, мы приведемъ размышленіе, весьма остроумное, г-на Ансело объ образѣ набора войскъ, удаляющаго негодяевъ изъ деревень: это безъ сомнѣнія одна изъ дѣльныхъ причинъ нравственности, замѣчаемой путешественниками въ Россіи".
   Далѣе возразитель входитъ въ нѣкоторое разногласіе съ Французскимъ авторомъ, по предмету знаменитаго пожара Московскаго. Впрочемъ, пока исторія въ свое время не произведетъ надъ этимъ запросомъ окончательнаго слѣдствія, въ которому нельзя было ей приступать по горячимъ слѣдамъ, еще много будетъ разногласія въ сужденіяхъ но этому дѣлу. Всякій, по личнымъ видамъ, мнѣніямъ, догадкамъ, вертитъ его по своему и все безъ удачи. Во всякомъ случаѣ можно, кажется, замѣтить: пожаръ не былъ слѣдствіемъ общей хѣры, принятой жителями единодушно. Начальство, то-есть графъ Ростопчинъ, имѣло, безъ сомнѣнія, желаніе предать непріятелю Москву не иначе, какъ объятую пламенемъ; но до какой степени самъ Ростопчинъ могъ привести это предположенье въ дѣйствіе, и привелъ его, это остается еще донынѣ историческою тайною. Когда Москва загорѣлась, въ ней почти вовсе не было хозяевъ домовъ, и вѣроятно никто, выѣзжая изъ города, не оставилъ дворнику приказанія зажечь домъ свой, по вступленіи непріятеля. Самое дѣйствіе пожара, въ отношеніи пользы, принесенной имъ дѣлу спасенія отечества, подлежитъ еще изслѣдованіямъ. Если, какъ единогласно признано, одна изъ существеннѣйшихъ причинъ гибели Наполеона въ Россіи было долгое пребываніе его съ войскомъ въ Москвѣ, то какъ почитать пожаръ столицы средствомъ, въ тому содѣйствовавшимъ? Онъ бы долженъ былъ, напротивъ, вытѣснить изъ стѣнъ горящихъ врага, помышлявшаго о покоѣ, и устремить его по слѣдамъ нашего отступившаго воинства. Съ другой стороны, если смотрѣть на пожаръ единственно какъ на рѣшительную демонстрацію, то нельзя согласовать соразмѣрность средства съ цѣлью. Нашъ соотечественникъ совершенно правъ, когда отвергаетъ предположеніе путешественника, что графъ Ростопчинъ могъ быть въ этомъ случаѣ слѣпымъ орудіемъ Англійскаго министерства. Французскимъ политикамъ мелкаго разбора вездѣ мерещится Англійское золото и коварство Альбіона.
   Вотъ чѣмъ Русскій авторъ противорѣчитъ мнѣнію Французскаго о бѣдности нашей драматической литтературы. "Неоспоримо", говоритъ онъ, "что многія изъ трагедій Русскихъ не что иное какъ переводы, или списки лучшихъ Французскихъ трагедій, но и сіи послѣднія не всѣ-ли почти заимствованы у древнихъ, не только въ окладахъ драмы, характерахъ, мысляхъ, но даже большею частію и въ содержаніяхъ своихъ? Аристотель не правитъ-ли еще и нынѣ драматическимъ Парнассомъ Франціи? На сто трагедій, составляющихъ списокъ театровъ обѣихъ столицъ нашихъ, треть изъ нихъ не принадлежитъ-ли исторіи народной, подражаніямъ Англичанамъ и Нѣмцамъ? Переводы Французскихъ трагедій не лучшія произведенія наши, а истинно превосходныя творенія наши суть народныя трагедіи Озерова и Крюковскаго. Онѣ достойны вниманія, особливо человѣка съ дарованіемъ, каковъ авторъ Людовика IX. Что-же касается до препятствій, преграждающихъ рожденію комедіи народной, признаюсь только, что затрудненіе существуетъ, но препятствія не могутъ быть почитаемы за необоримыя. Неприступная неприкосновенность (l'inattaquable inviolabilité) царедворцевъ, вопреки предположенію автора, не столь важное преткновеніе. Къ тому-же, драматическое твореніе не есть сатира личная, и у насъ много комедій, въ коихъ выставлены на сцену пороки людей должностныхъ, лихоимство судей и проч. Бывали также примѣры, что люди въ почестяхъ высокихъ узнавали себя въ нѣкоторыхъ комедіяхъ; но правительство допускаетъ существованіе произведеній, представляемыхъ съ согласія театральнаго управленія и такъ сказать подъ руководствомъ сановниковъ государственныхъ, коимъ обыкновенно оно ввѣряется. Смѣю даже сказать, что цензура драматическая въ Россіи независимѣе Французской. Женитьба Фигаро, запрещенная въ Парижѣ, разыгрывается въ Петербургѣ даже съ славнымъ своимъ монологомъ. Г-нъ Ансело, мало знающій дворянство губерній нашихъ, столь многочисленное, совершенно отличное отъ высшей аристократіи и коего нравы обозначены отпечаткомъ рѣшительно своеобразнымъ, полагаетъ, что комедія искала-бы вотще смѣшныхъ недостатковъ, для обличенія ихъ на сценѣ; но въ этомъ отношеніи онъ можетъ быть увѣренъ, что предстоитъ для человѣка съ дарованіемъ поле обширное, на коемъ онъ можетъ пожинать съ успѣхомъ. Удачныя комедіи Фонъ-Визина, князя Шаховскаго, Грибоѣдова и проч. и проч. ручаются за достовѣрность словъ моихъ; первый, въ своемъ Недорослѣ, изобразилъ воспитаніе деревенскаго дворянина съ истиною классическою; Бригадиръ его также произведеніе совершенно народное. Князь Шаховской, авторъ болѣе пятидесяти театральныхъ твореній, представилъ провинціальнаго дворянина со всѣми странностями, ему свойственными, въ прекрасной комедіи своей Полубарскія Затѣи. Наконецъ г-нъ Грибоѣдовъ явилъ доказательство истиннаго дарованія остроумнѣйшею картиною смѣшныхъ причудъ гостиныхъ нашихъ".
   Въ примѣчаніи соотечественникъ нашъ распространяется въ похвальнѣйшихъ отзывахъ о комедіи Аристофань и жалѣетъ, что г-нъ Ансело не знаетъ ея, потому что она истинно мастерское твореніе (un véritable chef-d'oeuvre). Во всѣхъ этихъ замѣчаніяхъ о театрѣ нашемъ, кажется, возразитель имѣлъ въ виду болѣе Французовъ, чѣмъ Русскихъ, и былъ увлеченъ патріотизмомъ, извинительнымъ передъ чужими. Дома можно указать на нѣкоторые обчеты въ исчисленіяхъ его. Гдѣ эти сто трагедій, которыя играютъ на театрахъ нашихъ? Гдѣ наши подражанія Нѣмецкимъ и Англійскимъ трагедіямъ? За исключеніемъ Орлеанской Дѣвы, нѣтъ ни одного. Литтературные бюджеты, какъ и другіе, не всегда вѣрны при провѣркѣ дѣйствительности, и тутъ часто на бумагѣ много, а на лицо мало. Въ трагедіяхъ Озерова только одна народная, и та не лучшая; Крюковскаго трагедія, будь сказано между нами, довольно слабая Французская трагедія, въ которой много прекрасныхъ Русскихъ стиховъ. Комедія Грибоѣдова не есть еще принадлежность Русскаго театра и, слѣдовательно, не можетъ здѣсь идти въ дѣло. Въ Полубарскихъ Затѣяхъ много забавнаго, но комедія сама по себѣ не образцовая. Парижъ видитъ ежемѣсячно на маленькихъ театрахъ своихъ явленія такого рода. Транжиринъ -- передѣланный на Русскіе нравы Мольеровъ: Мѣщанинъ во дворянствѣ; только у Мольера болѣе истиннаго остроумія и комической соли. Комедія Аристофанъ также еще не напечатана и потому рано говорить о ней критически; но, кажется, можно безъ грѣха сказать заранѣе, что это твореніе, совершенно Греческое на Русскомъ театрѣ, было бы совершенно Русскимъ на Греческой сценѣ. Впрочемъ, все это, повторяю, будь сказано между нами: Французамъ это не нужно знать. Чего ихъ жалѣть? Пиши болѣе! говорилъ Суворовъ при составленіи реляцій о потеряхъ непріятельскихъ. Можно сказать: пиши болѣе! чего ихъ совѣститься? когда считаешь богатства свои передъ иностранцами. Только бѣда въ томъ: у Французовъ есть книга подъ названіемъ: Иностранный театръ; въ немъ бѣдность наша наголо и намъ нельзя уличить ихъ въ злонамѣренномъ обнаженіи. Они вывели насъ, въ чемъ застали.
   "На повѣрку", говоритъ нашъ соотечественникъ, заключая книжку свою слѣдующими словами: "должно по справедливости признать нѣкоторое достоинство въ книгѣ г-на Ансело.-- Но онъ самъ почувствуетъ, надѣюсь, что книга, почти экспромптомъ написанная во время шестимѣсячнаго пребыванія посреди вихря празднествъ, не можетъ имѣть права на совершенство. Я не сравню его съ толпою другихъ путешественниковъ, которые, пробывъ нѣсколько лѣтъ въ Россіи, вывозятъ изъ нея воспоминанія ненавистныя, не находятъ въ ней ни единой добродѣтели, ни единаго добраго качества, и чтобы казаться болѣе интересными, спѣшатъ унизить и оклеветать тѣхъ, у коихъ обрѣли они искренное благородное гостепріимство.
   "Но если бы мнѣ случилось писать о нравахъ и обычаяхъ народа какого бы ни было, не вдаваясь въ общія примѣненія, я строго устранялъ бы исключенія и не терялъ бы изъ вида, что мы всѣ человѣческаго рода и другъ другу подобны, не смотря на легкіе оттѣнки.
   "Впрочемъ, дай Богъ, чтобы всѣ тѣ, кои пишутъ, или будутъ писать о Россіи, походили въ отношенія дарованія и праводушія на г-на Ансело. Но, повторяю, пускай не торопятся они, чтобы не заслужить упрека въ пристрастіи или легкомысліи. Книгѣ г-на Ансело не достаетъ, безъ сомнѣнія, одной зрѣлости, а она пріобрѣтается только долгимъ пребываніемъ; и потому почитаю себя въ правѣ заключить тѣмъ, что шести мѣсяцевъ не довольно, чтобы узнать государство".
   А тебѣ довольно ли моихъ писемъ, чтобы узнать книгу г-на Ансело?

Г. Р.-К.

  
   Примѣчаніе. Въ Телеграфѣ подписывалъ я иногда статьи мои этими тремя буквами, чтобы сбивать съ толку Московскихъ читателей. Эта подпись должна была означать пріятеля моего Григорія Римскаго-Корсакова, очень всѣхъ въ Москвѣ извѣстнаго. Самъ онъ не былъ литтераторомъ, но былъ вообще литтературенъ, любознателенъ и въ пріятельской связи съ образованнѣйшими людьми своего времени. Онъ нѣсколько годовъ провелъ во Франціи и въ Италіи: и по возможности изучилъ политическія и общежительныя свойства той и другой страны. Другія статьи въ томъ же Телеграфѣ подписывалъ я буквою А, что означало Асмодей, мое Арзамасское прозвище. Бывали статейки мои и за подписью Журнальный сыщикъ. Но здѣсь встрѣчались и контрафакціи, поддѣлки. Самъ издатель Телеграфа, или другіе, тайные по особымъ порученіямъ чиновники его, подписывались подъ мою руку. Такъ, что я, перелистывая Телеграфъ, не могу теперь заподлинно знать про иную статью, моя ли она, или нѣтъ. Подобныя мелкія журнальныя непріятности, а болѣе всего крутой переворотъ въ литтературномъ направленіи самого издателя, побудили меня совершенно отстраниться отъ всякаго участія въ Телеграфѣ.
  
   1875.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru