Витте Сергей Юльевич
Царствование Николая Второго. Том 2. Главы 46 - 52.

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.09*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания

   OCR Nina & Leon Dotan (03.2004)
   ldn-knigi.lib.ru (ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi@narod.ru)
   (наши пояснения и дополнения - шрифт меньше, курсивом)
   {Х} - Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.
   В оригинале сноски находятся в конце соответствующей страницы, здесь
   - сразу за текстом!

Старая орфография изменена.

  
  

Граф С.Ю. Витте  "Воспоминания"  

Царствование Николая II,  Том II

Изд. "Слово", Берлин  1922

ldn-knigi: из тома I, см. вступительные замечания И. В. Гессена:

   "...Для критического подхода к воспоминаниям графа Витте чрезвычайно существенны отличия стенографических записей от собственноручных заметок. Поэтому последние выделены в тексте звездочками (*)..."
  
  
   {311}
  

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

  

ПЕРВАЯ ДУМА. СТОЛЫПИН

  
   * Новый выборный закон дал первую Государственную Думу гораздо более левую, чем ожидали. Думу эту, кажется, прозвали Думою "народного возмездия". Мне кажется, было бы правильнее ее прозвать "Думою общественного увлечения и государственной неопытности".
   В сущности в Думе главнейшая партия была кадетов и, если бы кадеты обладали хотя малою долею государственного благоразумия и понимания действительности, и партия эта решилась бы отрезать от себя "революционный хвост", то первая Дума просуществовала бы долго и вероятно имела бы за собою историческую честь введения и воплощения русской конституции так, как она была определена 17-м октябрем и последующими во исполнение манифеста 17-го октября законами, созданными моим министерством. Дума же та увлеклась, зарвалась. Она была распущена, и затем явилось бестактное выборгское воззвание.
   После опубликования 6-го августа совещательной Думы Булыгина, которая, конечно, не могла не обратиться в законодательную, когда было приступлено к выборам, министр внутренних дел Булыгин издал циркуляр всем губернским властям, в котором выражалось повеление Государя, чтобы выборы производились совершенно свободно и администрация никоим образом не вмешивалась в выборы в смысле влияния на выборы тех или других лиц.
   Кажется очевидным, что после 17-го октября этот циркуляр, выражающий повеление Государя уже тем паче был обязателен, так как манифест 17-го октября выражал переход к закономерной {312} свободе и устранению административно-полицейского усмотрения. Поэтому, конечно, мое министерство в выборы не вмешивалось, а только наблюдало, чтобы они совершались в порядке с соблюдением всех законов, для выборов установленных. Министр внутренних дел не выражал никакой тенденции к вмешательству, но если бы он и вздумал проявить такую тенденцию, то, конечно, встретил бы во мне препятствие. Очевидно, Его Величество согласно циркуляра Булыгина и не высказывал ему -- П. Н. Дурново -- какие бы то ни было соображения о желательности вмешательства, но в известной степени Дурново и временные генерал-губернаторы, руководствовавшиеся его направлением, влияли на выборы в том смысле, что многими незаконными, произвольными действиями, о которых я большею частью узнавал post factum, они будоражили общественное мнение и способствовали выбору более левых представителей, которые ставили своим лозунгом: "долой бюрократию, долой ее произвол, долой смертные казни, административные ссылки и тюремные заключения, и да водворится законность, да подчинится Верховная власть законодательной".
   Его Величеству не угодно было признать, что такой образ действий администрации способствовал левизне Думы и в письме ко мне от 15-го апреля Государю угодно было писать:
   "Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря... полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах".
   Итак циркуляр Булыгина должен был быть для декорации, а правительство исподтишка все таки должно было влиять на выборы. Одним словом, законы это одна вещь, а исполнение их другая. Мало ли что говорится хотя бы в законах и Государевых актах! Это лозунг введенный Столыпиным, которого правительство, хотя и с меньшим нахальством, нежели при Столыпине, держится и поныне и будет впредь держаться, покуда не произойдет чего-либо особого!..
  
   В чем же заключался существенный недостаток выборного закона, последовавшего после 17-го октября?
   Главнейшее в том же, в чем заключался недостаток закона 6-го августа, ибо выборный закон 17-го октября не мог изменить главную черту закона 6-го августа -- его, если можно так выразиться, {313} крестьянский характер. Тогда было признано, что Держава может положиться только на крестьянство, которое по традициям верно Самодержавию.
   Царь и Народ!..
   И действительно тогда все, что говорили Гучковы и гр. Бобринские и Крестовниковы (председатель московского биржевого комитета) и Мещерские ("Гражданин") и Суворины ("Новое Время") -- все под тем или другим соусом требовали или домогались ограничения неограниченности Царя, один народ безмолвствовал. Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали на преимуществах в выборном законе крестьянству. Когда же крестьянство без всякого другого ценза, кроме ценза "крестьянство", в значительном числе явилось в Государственную Думу по закону 17-го октября, который все, что касалось крестьянства, оставил без изменения с тем, что было определено в законе 6-го августа, то сказалось, что оно или беспрограммно, или имеет одну лишь программу -- "дополнительный надел землею, продолжение действия Великого Императора Освободителя". А когда правительство уже Горемыкина явилось в Думу и сказало :
   "Земли ни в каком случае, частная собственность священна", то тогда крестьянство пошло не за Царским правительством, а за теми, которые сказали:
   "Первое дело мы вам дадим землю да в придаток и свободу", т. е. за кадетами (Милюков, Гессен) и трудовиками.
   Крестьянство и крестьянские выборы дали весь тон Думе, а закон 17-го октября в этом отношении очень мало изменил бы положение, если бы после манифеста 17-го октября оставил выборный закон 6-го августа без изменений. При создании этого закона доминировали две, впоследствии друг друга исключавшие мысли, с одной стороны: только крестьянство осталось верно неограниченному Самодержавию, а с другой: мы поэтому соберем преимущественно крестьянскую Думу. Но упустили из виду, что первая мысль находится в соответствии со второй только при условии, что и политика неограниченного Самодержца останется прежняя, по которой народ мог искать высшей справедливости только у Царя Самодержца, а когда политика эта одновременно с созывом Думы изменилась и то, что Самодержец Александр II-ой считал справедливым, Самодержец Николай II-ой признал преступным и поползновением на чужую священную собственность, то все положение вещей перевернулось.
   Тогда именно лица, которые имели большой полный карман, а особливо земельную {314} собственность, из будирующих либералов, мечтающих об ограничении своего Монарха, с испугу забыли все прошедшее и многие из них начали кричать:
   -- Царь, явилась крамола, требуют уничтожения основ, на которых зиждется современные культурные государства, священного права собственности. Твои ближайшие слуги по малохарактерности или коварству Тебе изменяют, гони их, a тех, которые просят Тебя продолжать политику наделения землею крестьянства, примененную Твоим Великим дедом, казни их, ссылай и сажай в тюрьму.
   Явился и галантный, обмазанный с головы до ног русским либерализмом, оратор школы русских губернских и земских собраний, который и совершил государственный переворот 3-го июня, уничтожив выборный закон 17-го октября и введший новый закон 3-го июня -- закон, который очень прост с точки зрения принципов, положенных в его основу, ибо он основан только на таком простом принципе: "получить такую Думу, которая в большинстве своем, а следовательно и в своем целом, была бы послушна правительству. Думцы могут для блезира и говорить громкие либеральные речи, а в конце концов сделают так, как прикажут". *
  
   В конце апреля месяца последовало открытие нового Государственного Совета и Государственной Думы; ранее открытия Государственной Думы происходило торжественное, предварительное открытие этих учреждений в Зимнем Дворце; там присутствовали с одной стороны все члены Государственного Совета, а с другой стороны, все съехавшиеся члены Государственной Думы.
   Государь явился в зал, в котором присутствовали члены Государственного Совета и Государственной Думы, в порядке большого выхода, со всеми высшими чинами Двора и со всею свитою. В зале дворца присутствовал весь чиновный мир, а, равно и высшее общество.
   Выход этот, имеющий, конечно, историческое значение, так как это был первый и единственный выход Государя Императора к представителям народа, как верхней, так и нижней Палаты -- был крайне торжественен.
   Его Величество был довольно бледен, но довольно спокоен и имел весьма торжественный вид.
   {315} Государь Император сказал слово весьма государственное и разумное. Очень жаль, что некоторые из указаний Его Величества были не выполнены по точному их смыслу.
  
   * Не буду здесь приводить это слово; в нем для меня впоследствии сделалась знаменательной следующая фраза: "Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное".
   Эта тирада находилась в проекте приветственного слова, переданного, как это мне сделалось впоследствии известным, Трепову 25 апреля и составленного В. И. Ковалевским между прочим при участии столпов партии народной свободы, группы тех же деятелей, которые тем же путем представили критику основных законов, составленных советом, о чем я говорил ранее, передавая историю основных законов. *
  
   Это открытие нового Государственного Совета и Государственной Думы, во всяком случае встреча Монарха с представителями народа -- представляла собою исторический акт.
   Кажется, имеется картина, нарисованная каким-то художником, в которой изображен момент, когда Государь, окруженный членами Государственного Совета и членами Государственной Думы, читает свою речь.
   Я пробыл в Петербурге до открытия Государственной Думы и Государственного Совета; присутствовал в новом Государственном Совете еще несколько недель, а затем в мае уехал заграницу.
  
   Когда я еще был в Америке, я уже говорил, что тогда все наиболее консервативные государственные деятели веровали в то, что оплот консерватизма лежит в крестьянстве и посему и Дума первая вышла, по преимуществу, Думой крестьянской. Если бы, действительно, крестьянство было только консервативно, как это предполагали, то ограниченное число представителей либеральных профессий, a равно рабочих, не могло бы совершенно изменить характер Думы; все-таки первенствующее положение, первенствующее влияние при {316} выборе Думы принадлежало бы крестьянству и, может быть, Дума эта постепенно сделалась бы благоразумной и даже консервативной, если бы к ней иначе отнеслось правительство. В то время крестьянство, а следовательно, и значительная часть Думы, поддерживали идею принудительного отчуждения земли в пользу крестьянства, т. е. в некотором роде хотели провести ту же самую меру, которую провел Император Александр II при освобождении крестьян. Такое стремление естественно вызвало отпор со стороны правительства, и за этот отпор правительство винить нельзя ни в коем случае; но правительство погрешило в том, что оно не дозволило Думе обсуждать вопрос о земельном устройстве крестьян.
   Согласно основным законам, Г. Дума -- это есть первая законодательная инстанция. То, что Дума представляет Г. Совету, не составляет для Г. Совета обязанности принять мнение Г. Думы. Г. Совет мог устранить всё те крайности, которые Дума, по крестьянскому вопросу, могла бы ему, Г. Совету, представить.
   Не подлежит никакому сомнению, что правительство не сомневается и не сомневалось, что Г. Совет, -- половина членов которого назначена Его Величеством, -- никоим образом не согласился бы с Г. Думой во всех ее крайних мнениях относительно земельного устройства крестьян. Если бы даже, что совершенно ожидать было невозможно, Г. Совет согласился, или принял бы некоторые из крайностей Г. Думы, то и тогда от Его Императорского Величества зависело закон не утвердить. Между тем, по предложению Горемыкина, было решено ни в коем случае не допустить Г. Думу до обсуждения вопроса о крестьянском земельном устройстве, в который бы вошло принудительное отчуждение частновладельческих земель. И как только Дума начала обсуждать вопрос о земельном устройстве с точки зрения принудительного отчуждения частновладельческих земель, конечно, за плату, правительство решило заранее Думу такую разогнать.
  
   Предложение о такого рода действиях правительства было сделано Горемыкиным в одном из заседаний, под председательством Государя Императора, когда я еще был председателем совета, и это было одною из причин, которая вынудила меня оставить пост председателя совета министров, так как я с подобного рода образом действий согласиться не мог. Из моего письма, в котором я просил Государя меня уволить от обязанностей председателя {317} совета министров, видно, что это обстоятельство было одной из причин, почему я просил Государя уволить меня от места главы правительства. Я держался того убеждения, что пусть этот вопрос перегорит в горниле Г. Думы: чем больше Дума его будет обсуждать, тем более она, Дума, будет встречать затруднений к осуществлению идеи принудительного отчуждения, которое легко проводится на бумаге, но гораздо труднее могло быть осуществлено в жизни.
   Несомненно, что по мере обсуждения этого вопроса в Думе, в самой стране, во многих классах населения, явились бы протесты против такой меры. Только вследствие одного слуха о том, что такая мера может быть проводима в Г. Думе, явилось объединение как дворян, так и вообще частных собственников.
   Несомненно, что опасность или признак опасности отчуждения частновладельческой собственности послужила к поправению наших земств, но так как правительство Горемыкина категорически противилось самому обсуждению такой меры в Г. Думе, то вследствие этого Дума, и без того левого направления, совершенно бросилась в левую сторону. Между правительством и Думою явились такие обостренные отношения, что никаких дел вести в Думе было невозможно.
   Нужно сказать, что самое назначение министерства Горемыкина перед самым созывом Г. Думы, министерства, которое заключало членов, известных всей России, как крайние реакционеры и поклонники полицейского режима, конечно, не могло служить к успокоению первой Г. Думы, Думы левого направления, да еще такого тревожного направления, какое было в то время, когда, можно сказать, громадное большинство россиян как бы сошло с ума.
   Таким образом, уже в июне месяце правительство решило разогнать первую Думу, но если этого не сделало в июне, то только потому, что оно опасалось последствий таковой меры. Оно опасалось, как бы такая мера не произвела еще большей смуты в России, сравнительно с той, которая была перед 17-м октября 1905 года.
   Министр внутренних дел Столыпин входил в сношение с местными начальниками о том, как они считают: можно ли решиться разогнать Думу, не произойдет ли от этого общего смятения, или нельзя? Московский градоначальник генерал Рейнбот мне рассказывал, что Столыпин особливо боялся возмущения в Москве, {318} и поэтому он узнавал по телефону, -- может ли он положиться, что в Москве не произойдет революция, в случае, если Дума будет разогнана.
   О том, что закрытие Думы будет иметь последствием возмущение в России и возмущение не психологическое, но физическое, сама Г. Дума и в особенности представители конституционно-демократической партии (кадеты) усиленно проповедывали и распространяли по этому предмету различные слухи. Слухи эти, видимо, действовали на правительство и смущали правительство.
   Столыпин был особенно озабочен Москвой, вероятно потому, что перед этим в московского генерал-губернатора адмирала Дубасова была брошена бомба. В это время вообще происходили отдельные анархические выступления.
   Замечательно, что после 17-го октября, в мое министерство, в течение полугода, даже в то поистине революционное время, которое мы переживали, не было таких резких анархических выступов и смут, какие явились после того, как вступило министерство Горемыкина и начало проявлять явно реакционные меры.
   Правительство в то время явно растерялось, так что генерал Трепов вел переговоры даже с кадетской партией, с Милюковым во главе, о сформировании кадетского министерства и эту мысль о кадетском министерстве Трепов поддерживал. Столыпин не сочувствовал этому министерству. Но не сочувствовал ли он ему потому, что направления этого министерства он, Столыпин, опасался, или потому, что он боялся, что он должен будет уступить свое место кому-либо другому, этого я не знаю; но мне известно, что Столыпин отговаривал Государя согласиться с мыслью Трепова -- поставить министерство из кадетов, но с другой стороны Столыпин не решился распустить Г. Думу, боясь крайних революционных эксцессов.
  
   Первая Г. Дума была распущена по инициативе и настоянию Горемыкина. Как я слышал от самого Горемыкина, вот как это случилось; Горемыкин был у Государя и настаивал на необходимости роспуска Г. Думы, так как Горемыкин уверял, что с этой Думой правительство ничего сделать не в состоянии, что Дума эта только будет революционизировать страну. После доклада Горемыкина Его Величеству на это угодно было соизволить и подписать указ о роспуске Г. Думы. Это было 7-го июля.
   {319} Горемыкин вернулся в Петербург, послал указ в Сенат для опубликования, а сам лег спать и приказал себя не будить. Ночью он уже получил распоряжение указ не опубликовывать, но так как он спал и приказал себя не будить, то распоряжение это ему и не было передано, а потому на другое утро указ этот появился. Таким образом, злые языки говорили, что Дума была распущена, вследствие известного, составляющего характерную черту Горемыкина, постоянного стремления к полному спокойствию.
   Одновременно с роспуском Г. Думы последовало и увольнение Горемыкина и назначение на его место Столыпина. Увольнение Горемыкина было для него неожиданно. Государь Император, согласившись распустить Г. Думу и подписав указ, затем объявил Горемыкину, что он его освобождает от поста председателя совета, что для него, Горемыкина, было совершенно неожиданно. Он не без основания приписывает такое решение Его Величества, с одной стороны -- интриге Столыпина, а с другой стороны -- воздействию Трепова.
   Трепов, который сам выдвинул Горемыкина, как председателя совета, с ним не уживался. Трепов полагал, что, если будет назначен Горемыкин, то Горемыкин будет во всем его слушаться, а поэтому он и рекомендовал Горемыкина. Вероятно, Горемыкин во многом и слушался Трепова, но постольку, поскольку это послушание должно было переменить натуру Горемыкина, это было невозможно. Горемыкин любил покой и отдохновение, поэтому он мало являлся в Г. Думу, выступал в Г. Думе только несколько раз и то с декларациями, заранее написанными и такими, которые могли только раздражать Г. Думу. Трепов находил это недостаточным, он указывал Горемыкину, что Горемыкин должен принимать деятельное участие в дебатах Думы, не спускать Г. Думе и против каждого ее решения представлять возражения. Это было совсем не в характере Горемыкина. Горемыкин по натуре -- манфишист.
   Вследствие этого, как мне рассказывал Горемыкин, Трепов составил вроде инструкции Горемыкину, как он должен поступать в отношении Думы, в каких случаях он должен являться и как должен воздействовать на Думу. Эта инструкция, с резолюцией Государя, что он находить ее правильной, была передана Его Величеством Горемыкину как бы для руководства. Это окончательно охладило Горемыкина к Трепову, а с другой стороны, и Трепова к Горемыкину. Поэтому, надо думать, уходу Горемыкина, для него совершенно неожиданному, содействовал также и Трепов. Вероятно, Трепов докладывал, что {320} для того, чтобы собрать новую Думу, более спокойную, необходимо, чтобы министерство было составлено из людей марки более либеральной, а потому такие лица, как Горемыкин, Стишинский -- главноуправляющий земледелия, князь Ширинский-Шахматов -- обер-прокурор Святейшего Синода, должны уйти и быть заменены лицами более либеральной марки. В то время Столыпин крайне либеральничал: он говорил в Думе весьма либеральные речи, давал всевозможные обещания. Он проповедывал и полную веротерпимость и обещал уничтожение всяких исключительных положений, существовавших и поныне существующих для крестьян, и расширение образования, и различные блага инородцам и т. д.
   Вот Трепов и думал, и не без основания, втереть очки российским избирателям и при помощи такого либерала, как Столыпин, получить более консервативную Думу, сравнительно с первой Г. Думой.
   Вместо Стишинского был назначен главноуправляющим земледелия князь Васильчиков, прекрасный человек во всех отношениях, джентльмен, человек с большим состоянием, либеральный больше на словах, чем на деле, и человек мало деловой. (Князь Васильчиков, как я об этом говорил ранее, -- человек в высшей степени порядочный, но не деловой. Я помню, что когда Святополк-Мирский был назначен министром внутренних дел, то он хотел взять себе в товарищи князя Васильчикова.
   Когда князь Васильчиков был у меня, и я в первый раз вел с ним деловой разговор, то он, вероятно, нашел, что я чересчур консервативен, так как князь Васильчиков высказывал гораздо более либеральные воззрения, нежели я.
   Затем назначение князя Васильчикова не состоялось и, как мне передавал князь Мирский, не состоялось, потому, что князь Васильчиков написал род программы, только при условии принятия которой он мог занять место товарища министра внутренних дел, причем в числе прочих пунктов его программы был пункт о закономерном отношении к Финляндии, в смысле точного исполнения финляндской конституции.
   Князь Мирский докладывал эту программу Его Величеству, и Его Величеству не совсем понравилось такое отношение князя Васильчикова к Финляндии.
   Знаменательно, что когда прошло несколько лет и князь Васильчиков, оставя уже пост министра, сделался членом Государственного Совета, то при образовании клуба националистов в Петербурге -- князь был выбран и пошел в председатели этого клуба, клуба вполне политического, крайне узкого, который, главным образом, имеет в виду преследование всех инородцев Российской империи. Точно также, когда, в 1911 году через Государственный Совет проходил финляндский закон, вполне нарушивший вей конституционные гарантии Финляндии, -- князь Васильчиков был из числа тех, которые подали голос за этот закон.
   Все-таки я должен сказать, что князь Васильчиков делал это малосознательно, так как по его натуре, как мне кажется, он глубоких убеждений иметь не может.
   В течение последних 5--6 лет не только общественные деятели, но и государственные деятели, так резко меняли свои убеждения, держа нос по ветру, что указанный мной случай с князем Васильчиковым не представляет ничего особенного. Можно по пальцам перечислить тех государственных деятелей, которые не изменили ни свои убеждения, ни свой фланг, начиная с 1905 года, и этот разврат в государственных мыслях, убеждениях и действиях -- произошел, главным образом, от режима, установленного Столыпиным.).
   А вместо обер-прокурора князя Ширинского-Шахматова был назначен попечитель петербургского учебного округа Извольский, вероятно, только потому, что он брат Извольского, министра иностранных дел.
   {321} Как мне говорили, Столыпин хотел назначить, обер-прокурором князя Оболенского, который был обер-прокурором Святейшего Синода при мне и который состоит в близком родстве со Столыпиным, но Государь на это назначение не согласился, а потому Столыпин решительно не знал, кого назначить, и вот в одно из заседаний совета министров, когда Столыпин сказал, что не знает решительно кого назначить -- Извольский сказал: "назначьте моего брата", тот и назначил. Этот Извольский, обер-прокурор, человек очень порядочный, имеет некоторые достоинства, но, конечно, не представляет собою человека, который мог бы с успехом занимать какой бы то ни было государственный пост, а особливо пост обер-прокурора Святейшего Синода, так как Извольский никогда никакого отношения к церковному управлению не имел и по натуре недостаточно широк для поста министра.
   Вместе с роспуском Г. Думы было приостановлено занятие в Г. Совете.
   В это время, вслед за роспуском Г. Думы произошло, так называемое "Выборгское воззвание". Выборгское воззвание заключалось в том, что как только Дума была закрыта, некоторые из членов Г. Думы, преимущественно из партии кадет, направились в Выборг, устроили там митинг, на котором и подписали известное Выборгское воззвание, воззвание, которое приглашало всех крестьян протестовать против произвольного роспуска Думы и, между прочим, прекратить уплату государству податей и налогов. Конечно, это действие было совершенно революционное и непатриотичное.
   {322} Члены Думы собрались в Выборг, боясь, что в другом месте они будут сейчас же разогнаны. В Выборге же они успели составить митинг и подписать воззвание, хотя и там, когда они собрались, то в скором времени были предупреждены губернатором, что они должны разойтись, иначе он должен будет принять меры. На этом воззвании подписалось несколько лиц, вполне благоразумных и вполне достойных, так напр.: проф. Петражицкий, инженер Михайлов -- член Г. Думы от Черноморской области и некоторые другие, которые совсем не сочувствовали этому воззванию, но не могли не подписать, так как иначе они были бы обвинены своими товарищами в трусости, с другой стороны, некоторые члены Г. Думы совершенно случайно не подписали этого воззвания, так как не знали о том, что митинг этот на другой день состоится в Выборге. Так как Все члены, подписавшие воззвание, были затем судимы и обвинены, и понесли кару в виде тюремного заключения, а главное -- лишились навсегда права быть выбранными в Г. Думу, то те члены, которые случайно не подписали это воззвание, конечно, значительно выиграли.
   Перед закрытием Г. Думы вся Петербургская и Киевская губернии были объявлены на военном положении. 12-го августа последовало покушение на жизнь Столыпина на Аптекарском острове, а 13-го августа был убит командир Семеновского полка генерал Мин, который усмирял московское восстание и усмирял весьма успешно, что ему делало большую честь. К сожалению, после усмирения восстания он допустил многие эксцессы, ничем не вызванные, и эти эксцессы не могут быть ничем оправданы.
  
   Покушение на жизнь Столыпина, между прочим, имело на него значительное влияние. Тот либерализм, который он проявлял во время первой Г. Думы, что послужило ему мостом к председательскому месту, с того времени начал постепенно таять,, и в конце концов, Столыпин последние два-три года своего управления водворил в Poccии положительный террор, но самое главное, внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение. Ни в какие времена при самодержавном правлении не было столько произвола, сколько проявлялось во всех отраслях государственной жизни во времена Столыпина; и по мере того, как Столыпин входил в эту тьму, он все более и более заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим и большим обскурантом, все большим и большим полицейским высшего порядка, и применял {323} в отношении не только лиц, которых он считал вредными в государственном смысле, но и в отношении лиц, которых он считал почему бы то ни было своими недоброжелателями, самые жестокие и коварные приемы.
   Мне несколько лиц говорило, что после катастрофы на Аптекарском острове, когда он в разговорах проводил такие мысли, которые совершенно противоречили тому, что он говорил ранее, когда он был предводителем дворянства в Ковно, губернатором в Саратове, а потом министром внутренних дел, то он на это отвечал: "да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком".
  
  
  
  
   {324}
  

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

  

МОЯ ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ ЛЕТОМ 1906 г.

   Теперь я перехожу к изложению обстоятельств, имевших место при моей поездке заграницу. В мае месяце я уехал прямо в Брюссель к моей дочери. В Брюсселе пробыл дней 10, познакомился там с принцем Наполеоном, империалистическим претендентом на французский престол. Тогда еще он не был женат на дочери короля Леопольда Бельгийского, так как король не соглашался выдать за него дочь из соображений политических, так как он проводил большую часть своего времени во Франции и там весьма жуировал, а потому он полагал, что выдав свою дочь за претендента на французский престол, он может этим несколько попортить свои отношения к французской республике.
   Как то раз принц Наполеон, с которым я обедал у тамошнего первого банкира Ламберта, женатого на дочери парижского банкира Ротшильда, просил меня придти к нему запросто со своей женой завтракать. Через несколько дней я пошел к нему завтракать. Меня удивило то, что у него в доме вся его прислуга и лица, там находившиеся, не называли его иначе, как Ваше Величество, т. е. представляя себе, как бы он есть французский Император. Там я узнал, что отставные офицеры французской армии и даже некоторые из действующих офицеров империалисты, поочередно приезжают к нему и по несколько месяцев дежурят и исполняют обязанности адъютанта. Точно также все французские пожилые империалисты, с известными более или менее именами, поочередно приезжают к нему и исполняют обязанности обер-гофмаршалов, т. е. иначе говоря, как бы министров двора. Хотя завтрак был совершенно простой, тем не менее соблюдался весь этикет, как бы на завтраке у Императора.
   {325} После завтрака он меня попросил зайти к нему в кабинет, где я наедине имел с ним такой оригинальный разговор: он мне сказал, что вот он хорошо знает меня по моей государственной деятельности и по репутации, которою я пользуюсь в Европе, что он хотел ко мне обратиться, чтобы я ему даль совет, как ему поступить, и мне объяснил, что дело заключается в том, что в виду такого неспокойного настроения во Франции, которое существует, и каковое беспокойство идет от того, что с каждым днем все усиливается крайняя партия социалистов, его советчики ему советуют явиться во Францию и сделать империалистическое пронунсиаменто, т. е. объявиться Императором, и просил сказать, что я по этому предмету думаю, причем он мне сказал, что особенно во Франции беспокоятся, что там дошли до таких крайностей, что даже говорят о возможности министерства Клемансо, такого крайнего человека с социалистическими идеями.
   На это я ответил принцу, что как мне ни неприятно ему сказать то, что я думаю, тем не менее, в виду его доверчивого ко мне отношения, я считал бы нечестным ему не сказать откровенно мое мнение, а мое мнение таково, что такая авантюра не может иметь никакого успеха, что я убежден в том, что, если Клемансо сделается президентом министерства, то министерство Клемансо обратится в министерство буржуазное; что там все социалисты -- до тех пор, пока не входят во власть, а когда входят во власть, то сами обстоятельства складываются так, что они видят, что проводить свои социальные теории они не в состоянии. Поэтому, с точки зрения экономической, материальной -- Франция представляет собой страну с наименее прогрессивным финансовым и экономическим законодательством; хотя она и республика, но соседние государства провели в свою государственную экономическую, финансовую жизнь -- гораздо большие демократические реформы и принципы, нежели Франция.
   На это принц мне пожал руку и сказал, что он очень рад от меня это слышать, так как и он внутри души был того же мнения. Действительность вполне оправдала мои указания. После этого министерства Клемансо было министерство такого крайнего социалиста, как Бриана, и эти министры со своими коллегами социалистами и крайними, как только делались министрами, не выходили из рамок государственного благоразумия, и до сих пор во Франции не введена даже такая мера, как подоходный налог, который введен уже давно и в Германии, и в Англии, и в других Европейских Государствах.
   {326} Из Брюсселя я с дочерью и зятем должны были неожиданно выехать в Экслебэн, где находилось семейство Нарышкиных, т. е. отец и мать моего зятя с некоторыми детьми, так как Василий Львович Нарышкин заболел воспалением легких и там умер. Моя же жена с внуком отправилась в Париж. Из Экслебэна моя дочь с зятем поехали в Петербург вместе с гробом Василия Львовича, чтобы похоронить его в Невской Лавре, а я вернулся в Париж и с внуком поехал в Виши.
  
   В Виши я получил телеграмму от известнейшего, замечательного ученого Мечникова, в которой он меня спрашивал, могу ли я его принять. Я Мечникова знал еще с Новороссийского университета, так как, когда я кончал курс, он там начал профессорствовать по кафедре зоологии. Так как он был, по тому времени, довольно крайних идей, а я был гораздо более консервативных идей, то мы с ним не особенно сходились, тем не менее, я его отлично знал. Я ответил Мечникову, что я его во всякое время с большим удовольствием приму.
   * Однажды в Одессе я имел с Мечниковым большой спор по поводу защиты диссертации на магистра моего товарища Лигина (впоследствии попечителя варшавского учебного округа). Мечников и его компания из естественников, имея самые слабые математические познания, его хотели провалить потому, что он маменькин сынок и консерватор.
   Обратились к знаменитому геометру Шалю, который ответил, что за диссертацию Лигина следовало бы дать доктора, а не только магистра механики. Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников меня также упрекал, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую либо губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, при чем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец.
   Некоторые pyccкие с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера и его расправу с коммунистами. Впрочем, Мечников прибавил: это я так говорю -- ведь я не политик...
   Затем и в России начали при критике моих действий ссылаться на Тьера. Какое невежество и потемнение разума. Начать с того, {327} что Тьер искусственно коммуну не создавал. Мечников в основу своих пожеланий ставит грубейшее провокаторство. Затем Тьер действовал, опираясь на народное собрание, выбранное всеобщею подачею голосов. Он громил парижскую коммуну, опираясь на мандат и желание всей Франции. Относительно репрессий не он толкал национальное собрание, а обратно -- он его всячески сдерживал.
   Если бы после 17 октября было собрано всеобщею подачею голосов народное собрание, то оно бы потребовало от меня не всеобщих расстрелов, а полного прекращения таковых. Но мало того, оно потребовало бы еще отказа династии Романовых от престола и во всяком случае отказа Государя от царства и передачи всех виновных в позорнейшей и страшнейшей войне верховному суду. В результате произошла бы братоубийственная война, которая, вероятно, окончилась бы отложением некоторых наших окраин и занятием некоторых наших провинций чужеземными армиями. Ведь наша армия в 1.000.000 человек была в Манджурии, и мне удалось только к моему уходу почти через полгода вернуть большую ее часть в Pocсию.*
  
   Мечников ко мне приехал и просил меня дать ему совет по следующему делу: ему предлагают в Оксфорде кафедру с 3000 фунтов стерлингов жалованья и с квартирой, отоплением и освещением на счет университета, т. е. с жалованьем около 30 тыс. рубл., и он меня спрашивает, советую ли я ему принять это место или нет. Я его вопроса не понял и спросил его, а сколько вы получаете, будучи одним из главных деятелей в института Пастера в Париже. Он сказал, что он получает 3 тыс. франков, но без всяких других каких-нибудь добавлений. Тогда я ему ответил, что по моему мнению, вопрос кажется довольно ясен для ответа. На это он мне сказал, что для него вопрос совершенно не ясен, потому что он ни за что не переменил бы положения у Пастера на профессора в Оксфорде, хотя там жалование больше и материальное обеспечение больше, но только у него есть сомнение: он получает из России по второй закладной из земельного имущества своей жены около 8 тыс. рублей в год и вот он в сущности на это и живет.
   Если только он может был уверен, что это не пропадет, что он это будет получать, то, конечно, он никогда никакого места не примет и останется в институте Пастера, где он приобрел репутацию не только во Франции, но и во всем свете. Судя по тому, что происходит в Pоccии и, главными образом, вследствие идей об экспроприации земельного имущества, его стращают, что он может эти деньги потерять и не получить. В этом случае он жить в Париже не в {328} состоянии и должен будет принять кафедру в Оксфорде. Я его успокоил и сказал, что принудительно экспроприации земель в большом объеме не будет, и если бы даже она была, то она будет производиться за вознаграждение а следовательно, он получит и соответствующий капитал, поэтому он может быть совершенно покоен. Он мне поверил. Конечно, так и случилось. Это обстоятельство меня с ним очень сблизило.
   Из Виши мы поехали в Экслебэн, куда к нам вернулись из Петербурга моя дочь с зятем; затем пройдя курс лечения в Экслебэне, мой зять, дочь и внук уехали в Брюссель, где он служил в дипломатическом корпусе, а я с женой проехали через Швейцарию и хотели подняться до Кельна по Рейну и затем еще заехать в Брюссель, но в Майнце моя жена заболела, что нас и задержало во Франкфурте.
   Во Франкфурт доктор решил, что и мне нужно сделать операцию, поэтому мы поселились в Гомбурге и пробыли там около месяца. Рядом с Гомбургом находится Соден. В этом городе лечился мой большой приятель, бывший Тифлисский предводитель дворянства, князь Меликов, который затем от той болезни, от которой он лечился, через несколько лет умер.
   Я тогда ездил на автомобиле к Меликову, и однажды меня удивило одно обстоятельство: когда я уходил от него, то меня сопровождали незнакомые лица. Затем, когда бывший директором департамента полиции Коваленский, который затем застрелился, и я шли на поезд сесть в вагон, вместе с двумя неизвестными лицами, то они меня почти вплотную окружали. Я не мог понять, в чем дело. На следующий день я заметил, что за мною ходят всегда и всюду агенты, но агенты не русской полиции, а немецкой. Тогда я обратился за объяснениями к тамошнему нашему консулу. Этот консул мне сказал, что ему начальник франкфуртской полиции передавал, что он получил приказание из Берлина учредить около меня охрану, но причины, чем это вызвано, он не знает.
  
   Скоро после этого времени я покинул Гомбург и уехал в Брюссель и оттуда в Париж. В Париже я остановился в гостинице Бристоль. Ко мне пришел известный Рачковский, бывший ранее начальником всей нашей секретной полиции заграницей, о {329} котором я говорил ранее, и затем ближайшим человеком при председателе совета министров, меня заменившем, Горемыкине.
   С падением Горемыкина, он временно оставил Петербург и приехал в Париж, где он имел обширные связи. И вот он у меня были я его спросил, не знает ли он, по каким причинам последнее время, когда я был в Гомбурге, германская секретная полиция установила надо мной охрану. Он сказал, что он не знает, но узнает у Ратаева, а Ратаев был жандармский офицер, который заменил Рачковского, когда он должен был оставить пост начальника секретной полиции в Париже. Он заменил Рачковского специально по полицейской части, а Мануйлов по части прессы.
   Когда я приехал в Париж, некоторые лица пришли ко мне в первый же день моего приезда и говорили, чтобы я был осторожнее, выходя на улицу, так как, пожалуй, могут на меня сделать покушение. Вследствие этих предупреждений, а равно и случившегося в Гомбурге, я спросил Рачковского, насколько эти предупреждения правильны, и рассказал ему, что случилось в Гомбурге. Он мне сказал, что наведет точные справки у Ратаева, и на другой день пришел ко мне и мне. рассказал следующее, причем показал мне и соответствующие документы; из этих документов было видно, что в Содене жил один студент из евреев, который должен был покинуть Poccию. Я помню, что когда я бывал у князя Меликова, то встречал этого студента.
   Вот этот студент написал главе революционной анархической партии русской того времени о том, что я живу в Гомбурге, иногда приезжаю в Соден, что он трудно болен чахоткой, что ему все равно остается жить только несколько месяцев, по его мнению, а потому, если только партии это желательно, чтобы я был убит, т. е. что мое убийство может принести партии пользу, то он готов совершить это убийство. Письмо это он адресовал лицу, которое в то время было во главе партии в Париж., а именно, с еврейской фамилией Рабинович или Гурович. Он состоит доктором в одной из парижских больниц. Эта партия со своим главою обсуждала этот вопрос и не решилась принять на себя решение, как следует в данном случае поступить и то, что следует ответить студенту; поэтому этот доктор отправил запрос студента к главе всей революционно-анархической организации заграницей того времени, а именно, известному Гоцу. Этот Гоц, богатый человек, был студентом в России, затем был сослан в Сибирь, из Сибири бежал и, имея значительный капитал, встал во главе всей {330} революционно-анархической организации, но так как он в Сибири подорвал свое здоровье, то проживал большей частью на юге Швейцарш или Италии, но в это время он был в Берлине, где ему должны были делать серьезную операцию.
   Письмо из Парижа было получено в клинику в Берлине, как раз перед самой операцией, а поэтому администрация клиники ему письма не передала; между тем, операция была совершена неудачно, т.е. он, больной Гоц, ее не выдержал и умер. Тогда Берлинская полиция, зная, что Гоц есть глава анархистов, открыла письмо, которое было адресовано на его имя и которое он не успел распечатать, и нашла именно этот запрос из Парижа о том, как следует в данном случае поступить, дать ли разрешение студенту меня убить, или не давать. Берлинская полиция завладела этим письмом и послала его Ратаеву и одновременно телеграфировала во Франкфурт, чтобы была установлена охрана, так как германскому правительству было бы очень неприятно, если бы я был убит в пределах Германии. Послали это письмо Ратаеву потому, что слыхали и знали из газет, что я собираюсь из Германии проехать в Париж и для того, чтобы в Париже были приняты меры.
   Таким образом, я узнал, почему это во Франкфурте я был охраняем. Одновременно Рачковский сказал от имени Ратаева, что он принял соответствующие меры и, что я в Париже могу ходить и бывать всюду совершенно спокойно.
   * Когда я был еще в Aix les Bains (Франция), там через посольство получил от министра двора письмо от 17 поля такого содержания: "Считаю нужным с Вами поделиться впечатлениями только что бывшего у меня разговора с Государем Императором. Когда, говоря о настоящем политическом положении (Которое, вопреки ожиданиям Государя, сложилось еще более черно, благодаря политики Горемыкина-Трепова, нежели это я ожидал.), было упомянуто Ваше имя, Его Величество высказался в том смысле, что возвращение Ваше в настоящее время в Россию было бы весьма нежелательным. Я признал необходимым сообщить Вам это мнение Его Величества, дабы Вы могли им сообразоваться при дальнейших планах Вашей поездки". Это было ни что иное, как Высочайшее повеление не возвращаться в Россию. В ответ на это письмо я сейчас же ответил просьбою об увольнении меня от службы. Через несколько дней я узнал о {331} разгон первой Государственной Думы. Вследствие этого я телеграммой на имя почт-директора задержал посланное прошение. Когда первые громы от разгона первой Государственной Думы улеглись и министерство Горемыкина, совершившее этот разгром, пало и вместо него явилось министерство Столыпина, заряженное тем же порохом, как и министерство Горемыкина, находившееся первое время в тумане напускного либерального конституционализма, то я около 20 августа
   (из Гомбурга) ответил министру двора барону Фредериксу следующим письмом: "Получив Ваше письмо от 17 июля с любезным "советом не возвращаться в настоящее время" в мою родину, я на другой день послал прошение об отставке. Но за сим в ясном сознании тех кровавых последствий, которые будет иметь роспуск Думы, и находя не патриотичным в такое время возбуждать личные вопросы, я задержал письмо в Петербурге. С тех пор прошло более месяца и ныне считаю возможным вновь высказаться по тому же эпизоду. Когда я оставил пост председателя совета министров, по соображениям, которые я имел счастье доложить в особом письме и которые для Государя Императора не были новые, так как ранее я имел возможность излагать их словесно и письменно, я не заметил, чтобы просьба моя не соответствовала Высочайшим видам. Тем не менее Его Императорскому Величеству благоугодно было отпустить меня весьма благосклонно и отметить перед страною мои заслуги крайне милостивым рескриптом и наградою.
   Затем было назначено министерство, в которое вошли лица, которые по прошедшей своей деятельности не могли встретить в Думе и большинстве общества иного чувства, кроме чувства презрительной, вражды. Министерство это должно было изобразить скалу (Это выражение изволил употребить Его Величество, когда я Ему откланялся после моего ухода и когда Государь сказал мне, что будет назначено министерство Горемыкина.). Оно ее изобразило, по крайней мере в смысле свойства скалы, молчать, переносить удары, выказав неспособность отвечать мыслью на мысль.
   Наконец, революционная Дума была распущена не во время, вследствие решения ее обратиться к стране по аграрному вопросу, вызванного по меньшей мере не политичным обращением по тому делу самим министерством. Таким образом поводом к роспуску Думы правительство почло уместным избрать вопрос (крестьянский), по которому было всего опаснее распускать народное собрание. Кровавые последствия сего действия на лицо и они еще выкажутся более выпукло. Я, в Вашем присутствии, в последнем заседании по основным {332} законам, имел честь докладывать Его Императорскому Величеству по поводу мнений, высказанных тогда Горемыкиным по предмету политики правительства относительно будущей Думы по аграрному вопросу (не дозволить говорить о принудительном отчуждении, а если заговорят, то разогнать Думу), что роль правительства в этом деле должна быть выжидательная и примирительная, а не вызывающая.
   Ужасно жалко, что правительство дало совершенно явные поводы внушить крестьянству, что правительство Государя Императора, если не против, то во всяком случае не за него. Решение по удельным землям скорее подольет в огонь масло, чем воду (Вслед за роспуском Думы из-за вопроса об обязательном возмездном отчуждении в известных случаях земли в пользу крестьян и вступлением Столыпина вместо Горемыкина, последовал указ об отдаче в некоторых случаях удельной земли в пользу крестьян за очень серьезное денежное вознаграждение. Этим преследовалась цель, не достигнутая, замаслить крестьянство.). Распустив так неудачно Государственную Думу, Горемыкин и некоторые части министерской скалы испарились. Остался, насколько мне известно (Мне рассказывали о нем князья Оболенские, в особенности Алексей, бывший в моем министерстве обер-прокурором. Как оказалось, они глубоко ошиблись в квалификации Столыпина под влиянием родственных чувств.), честный и решительный человек Столыпин, который сел верхом на манифест 17 октября, мой всеподданнейший, Высочайше одобренный доклад, его сопровождающий, а равно на целый ряд законов, изданных в мое министерство, и покуда на сем коне гарцует, благо министерство еще не стиснуто денежными нуждами, благодаря колоссальнейшему займу, который мне удалось сделать перед самым моим уходом. Дай Бог ему полного успеха, но как бы этот конь без надлежащего ухода скоро не сел на ноги (К несчастью, вследствие операции Столыпина 3-го июня, сел и теперь еле двигается.). Как только я оставил пост председателя совета министров, официальное отношение ко мне резко изменилось (Неофициальное было уже враждебное через нисколько месяцев, если не недель после 17 октября.). Министерская газета "Россия", заменившая официальное "Русское Государство" (чистоплотный....... господин Сыромятников вместо нечистоплотного Гурьева) в наивно ребяческом предположении министров, что весь мир на другой же день не будет знать, что в сущности это также официальная газета министерства, сейчас же, не без благословения подлежащих министров, начала меня всячески инсинуировать. Члены кабинета, не имея мужества, назвать себя по имени, начали излагать анонимно (один из членов {333} кабинета (Это был Шванебах, удаленный мною из министерства после 17 октября и взятый Горемыкиным снова (на пост государственного контролера), когда я ушел.).) иностранным корреспондентам свои политические "credo", причем всякий раз не упускали случая направить на меня стрелы, но, к моему благополучию, пропитанные не ядом отсутствующего мышления, а лишь детскою слюною. Честный Столыпин и генерал Трепов сочли также нужным объявить заграничным корреспондентам, что мои действия были ошибочны. Иностранные корреспонденты все это печатали, зная слабость читателей ко всему пикантно-комическому. На днях публицист Столыпин, неоднократно объявлявший, что он брат премьера и находится с ним в добрых братских отношениях, снисходительно отнесясь к моим талантам (подумаешь, какая честь), объявил, что ему достоверно известно, что я содействовал распространению легенды о влиянии Трепова (Было мудрено содействовать распространению легенды, всем известной еще до 17 октября. Ныне эта легенда сделалась достоверным фактом. Тут нет ничего мудреного; чем Трепов хуже французского доктора Филиппа, старца Распутина и проч.?). Это уже более серьезно (Потому что было сделано с целью вооружить против меня Государя, так как такие заметки Ему подносились Столыпиным.), и пусть сие сообщение остается на совести автора и тех, которые инспирировали пьяненького газетчика Столыпина (Любезный брат премьера был известен своими кутежами и неразборчивостью вообще.).
   Наконец, сегодня опубликована почти во всех газетах телеграмма Императору Вильгельму монархических партий "истинно русских людей" (в простонародии черносотенцев), который, по крайней мере в мое время, пользовались особым благоволением некоторых правительственных сфер (Дурново, Трепов, Великий Князь Николай Николаевич, а после меня особенно благоволением дворцовых сфер и лично Императора Николая II.), приписывающая мне все беды России и объявляющая меня чуть ли не еврейским владыкою. Одновременно мне передавали, что ближайшие члены семьи Его Императорского Величества изволят также меня обвинять во всем ныне происходящем в нашем отечестве (Императрица Мария Феодоровна мне говорила после 17 октября, что я будто бы вырвал у Государя манифест 17 октября, как это Ей говорил Сам Государь Император. Императрица Александра Феодоровна после моего ухода говорила своим приближенным, что я виновен во всех смутах. Раз Государем был дан такой пароль, неудивительно, что Великие Князья вроде Николая Николаевича, Николая Михайловича, Александра Михайловича начали это разносить по всем углам.).
  
   Вам, как истинно благородному свидетелю событий {334} 17 октября, моего отношения к манифесту и затем сочлену моего министерства, известно, насколько это верно.
   Наконец, сегодня мне сообщают, что в Петербурге, не без участия правительственных лиц, готовят целые диссертации, имеющие доказать, что я виновник в смуте и в несчастной войне, которая послужила главной причиной к смуте. И я по моему официальному положению должен на все это молчать ...
   Все вышеизложенное меня понуждает вернуться к моему первоначальному побуждению, вызванному Вашим письмом с "советом" (Письмо это, конечно, было написано по повелению Государя, и потому являлось для меня как бы Высочайшим повелением.) не возвращаться "в настоящее время" в отечество, несмотря на то, что в "настоящее время" даже русские эмигранты-революционеры и бомбисты нашли себе легальный или нелегальный приют в Poccии.
   Зная меня, я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в том, что превыше всего претило бы моей совести сделать по личному вопросу что либо, что было бы не только неприятно, но просто неудобно для Государя Императора. Но если бы полное оставление мною государственной службы могло находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту колебать мой выбор, я немедленно подал бы прошение об полной отставке. Не имея соответствующих средств к жизни и не желая лишать мое семейство тех удобств, к которым оно привыкло, покуда я буду в силах, я и в частной службе могу зарабатывать соответствующие средства и косвенно приносить пользу обществу. Может быть, по нынешним временам не излишне прибавить, что никакое изменение в моем положении никогда и ни в каком случае не будет в состоянии поколебать мои чувства верноподданнейшей преданности моему Государю и тем принципам, впитанным мною с молоком матери, которые Его Императорское Величество, как русский Монарх, в себе олицетворяет. Надеюсь, что Ваши рыцарские чувства подскажут Вам необходимость скорейшего на сие письмо ответа".
   Письмо это, конечно, было представлено по получении Его Величеству, но время шло и я на него ответа не получал. Тогда, около 10 октября, я отправил министру двора из Франкфурта письмо следующего содержания:
   "Тому назад 20 дней я почел корректным сообщить Вам мой взгляд и мои побуждения, вызванные письмом Вашим от 17 июля, {335} крайне оскорбительное значение коего усугубилось сопутствующими фактами, часть коих мною Вам передана. В заключительных строках моего письма я высказал: "Если полное оставление мною службы могло бы находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества или даже если бы то или другое решение этого вопроса по его незначительности было безразлично Государю Императору, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту поколебать мой выбор. Я немедленно подал бы прошение об полной отставке.
   Неполучение мною в столь продолжительное время ответа дает мне явное и твердое основание заключить, что то или другое решение моего личного дела совершенно безразлично для Государя Императора, что, впрочем, совершенно естественно, а потому благоволите представить Его Императорскому Величеству прилагаемое мое прошение. Усердно прошу Вашего содействия к скорейшему его удовлетворению".
   Затем я переехал в Брюссель к моему зятю, где пробыл несколько дней, чтобы вернуться в Париж, откуда выехать в Петербург. В Брюсселе я получил от министра двора письмо следующего содержания:
   "Не преминув, по получении Вашего письма, доложить его содержание Государю Императору, я выждал возможность более обстоятельно переговорить с Его Величеством по поводу вопроса о Вашем возвращении в Poccию, что решил сделать во время нашей поездки в шхеры. Могу Вам теперь с уверенностью сказать, что Государь, высказывая желание о невозвращении Вашем в Россию, имел исключительно в виду обстоятельства данной минуты, полагая Ваше присутствие здесь нежелательным из опасения, чтобы недоброжелательные лица не воспользовались бы им, как средством (?) для осложнения и без того трудной задачи министерства, но ни в каком случае как личное к Вам недоброжелательство. Его Величество, снисходя (??) к желанию Вашему для личных Ваших дел (?) вернуться в Россию и полагая, что в настоящее время Ваш приезд не вызовет серьезных (?) осложнений политического характера, поручил мне сообщить Вам, что не находить препятствий к Вашему возвращению. Мне особенно приятно иметь возможность присовокупить, что по возвращении Вы встретите со стороны Его Величества благосклонный прием, и что Государю Императору безусловно угодно, чтобы Вы не оставляли государственной службы".
   {336} Письмо это было помечено 10 сентября. Было ли получено мое второе письмо до написания приведенного или нет, мне в точности неизвестно, но достоверно известно, что Коковцеву сделалось известным, что как только европейские банкирские сферы пронюхали, что я стараюсь оставить государственную службу, то мне со всех сторон начали сыпать предложения о занятии мест в частной службе, конечно, с громадными вознаграждениями, и он не преминул об этом передать Столыпину, а также известно то, что Государь, ранее нежели решился дать мне благосклонный ответ, совещался с членами правительства.
   Когда я получил письмо барона Фредерикса, я ему телеграфировал, что, если он считает нужным, то может не докладывать моего второго письма Государю, на что сейчас же получил ответ, что он счел корректным не представлять моего второго письма с прошением об увольнении, но показывал ли он его Государю или нет, мне в точности неизвестно, но, зная обстановку и лиц, я думаю, что, конечно, показывал.
   Затем, как я говорил, из Брюсселя я переехал в Париж, чтобы поехать в Петербург. *
  
   В Париже, перед моим выездом в Петербург, я виделся с министром двора бароном Фредериксом, с которым лично я и мое семейство с его семейством находились и в настоящее время находимся в очень хороших и дружеских отношениях. Но барон Фредерикс, видимо, избегал разговора со мною по этому предмету и только высказал, что, если бы он был вместо меня, то он старался бы жить побольше заграницей, на что я ему ответил, что я вообще предпочитаю жить в России, а кроме того, у меня нет соответствующих средств, чтобы жить заграницей так, как я могу жить в России.
  
   Когда я был в Париже, я получил известие об ужасном покушении, которое имело место 12-го августа на Аптекарском острове, когда была кинута в приемной председателя совета министров бомба, которой убило несколько человек в приемной министра и ранило его бедных детей -- сына и дочь. Это убийство меня очень {337} взволновало и возмутило, вследствие этого я телеграфировал Столыпину, выражая ему мое соболезнование, и получил от него в ответ очень любезную телеграмму.
  
   Почти одновременно я получил в Париже от некоего князя Михаила Михайловича Андронникова телеграмму на французском языке такого содержания:
   "Узнав о Вашем скором возвращении, поступаю по совести вследствие искренних и верных чувств, к Вам питаемых, умоляю Вас продолжить Ваше пребывание за границею. Опасность для Вашей жизни здесь более серьезна нежели Вы думаете, это мое последнее слово. Приезжайте, если хотите умереть".
   Эта телеграмма на меня имела обратное действие, я решил немедленно выехать в Петербург и поехал туда с женой. Таким образом, я вернулся в Петербург в августе месяц 1906 г.
   Этот М. М. Андронников весьма странный человек. Он сын очень почтенного человека князя Андронникова, бывшего адъютанта Великого Князя Михаила Николаевича, а мать его некая Берг, помещица в Балтийской губернии. Кончил он курс в Пажеском корпусе, а затем занимался и ныне занимается какою то странной профессией. Он втирается ко всем министрам, старается оказать этим министрам всякие одолжения, сообщает иногда весьма интересные для этих министров сведения. Таким образом он влез и ко мне, когда я был министром финансов, и в течение 8 лет был ко мне вхож, не в мой дом, а ко мне в служебный кабинет. Ничего такого дрянного никто про него сказать не может, но Все, когда говорят об Андронников, как-то недоумеваючи улыбаются, не понимая, что он собою именно представляет. Живет он в отел Бельвю на Морской, против гостиницы Франция, знакомые его самые разнообразные. И в настоящее время он ближайший друг и военного министра, постоянно бывает и у него, и у его супруги, и у министра внутренних дел Макарова и у него, и у его супруги, бывает и у Коковцева, Коковцев его принимает, хотя Коковцев еще недавно, говоря о нем, сказал: "Это большая дрянь".
   С тех пор, как я покинул пост председателя совета министров, Андронников у меня бывает очень редко. Всякий раз, когда бывает, надевает вицмундир, относится крайне почтительно, иногда {338} сообщает интересный новости. По-видимому, он также близок или вхож к министру двора. Он мне последнее время передавал несколько записок, очень умно написанных, который он, как говорил, представлял Его Величеству через министра двора. Записки эти были писаны покойным Шараповым.
   Шарапов был человек большого таланта и довольно слабой морали. Я знаю, что Андронников, после того, как я уехал из России в 1906 году, сблизился с партией союза русского народа, с Дубровиным и с градоначальником Лауницем, бывал на собраниях союза русского народа. Когда я, после моего приезда в Петербург, с ним заговорил, чем была вызвана телеграмма, он мне сказал, что эта телеграмма была вызвана тем, что он слыхал в собрании союза русского народа от Дубровина, что решено, как я вернусь, меня убить и что об этом ему говорил градоначальник, что решено меня убить. Он даже мне говорил, что у него есть мемуары, и что там подробно все описано и, когда я попросил мне показать мемуары, он сказал, что мне покажет, но до сих пор не показал, говоря, что они где-то заперты.
   У меня являлись странный мысли и сопоставления: с одной стороны совет, а совет Государя есть в сущности приказание, не возвращаться в Россию, а с другой стороны, когда я подал в отставку и видели, что я не намерен подчиниться этому совету, затем вдруг я получаю уведомление от Андронникова, чтобы я не возвращался в Россию, потому что меня убьют, т. е. хотели, чтобы я не возвращался в Россию, как бы воздействуя на меня страхом.
   Затем все-таки на вопрос, кто такой Андронников, я ответить не могу, я могу сказать следующее, что, во всяком случае, по натуре, по его скромности, он большой сыщик и провокатор и, в некотором отношении, интересный человек для власть имущих; но делает ли он это все по любви к искусству или из-за денег, я сказать не могу. Вот еще недавно он мне даль прочесть очень интересную записку пресловутого Безобразова о причинах войны, затем мне сказал, что кроме этой записки имеется еще том приложение с различными документами и что он мне впоследствии даст и эти документы. Мне, конечно, было бы интересно прочесть документы. Возвращая ему записку, я просил прислать документы. Это издание, как он сам говорил, написано на пишущей машинке в 20 экземплярах, взято им со стола министра внутренних дел. Но когда я {339} ему написал, это было месяца два тому назад, что вот возвращаю ему записку и ожидаю продолжения, то с тех пор о нем ни духу, ни слуху.
   Итак, я возвратился в Петербург.
  
   * По приезде я немедленно увидался со Столыпиным и просил его повлиять, на кого следует, чтобы меня освободили от государственной службы, на что Столыпин ответил: "Если вы хотите непременно уйти, то вас силою никто удержать не может, но да будет вам известно, что ваш уход, особенно в настоящее время, все равно, что брошенная удачно анархическая бомба". Я, конечно, ему ответил, что в таком случае я отказываюсь от своего намерения.
   Через несколько дней после этого я явился к Государю. Его Величество меня принял как ни в чем не бывало. О Высочайшем повелении не возвращаться в Россию, о моей просьбе об увольнении ни слова. Говорили только о строющемся Императору Александру III памятнике. Аудиенция продолжалась минут двадцать. После этого (в ноябре 1906 года) я более с Государем не имел случая говорить впредь до аудиенции, которую я имел в этом году (1912), и только видал Его Величество на торжественных приемах.
   Мне говорили, что после моего приема в ноябре 1906 года Государь сказал своим интимным: "А все таки, какой Витте умный человек, не сказал Мне ни одного слова о прошедшем". Конечно, после свидания со Столыпиным я от всех предложений, мне сделанных от частных обществ, отказался. А затем пошла на меня охота, как на дикого зверя; сначала решили, взорвать мой дом и подложили в трубы адские машины, а затем, когда это, благодаря Богу, не удалось, то решили бросить бомбу, когда я буду ехать в Государственный Совет, и это не удалось вследствие того, что руководитель этих покушений, Казанцев, который распоряжался и убийством члена первой Думы Иоллоса, агент охранного отделения, член союза русского народа, действовавший под маскою социалиста-анархиста, был познан, как агент охранного отделения, своими сотоварищами по убийствам и покушениям, действительно социалистами-анархистами, и был за несколько часов до времени, назначенного для бросания бомбы, зарезан анархистом Федоровым. Все это сказочно и невероятно, но все это действительно было. В моем архиве, в числе массы бумаг, которые служат подкреплением моих настоящих набросков, есть все дело, официальное, о покушении на меня и другие несомненные документы, {340} в том числе замечательная переписка моя по этому предмету с Столыпиным. Эта переписка мне дает нравственное право назвать его большим политическим...
   Убийство Герценштейна (профессора, члена первой Думы) в Финляндии, затем Иоллоса (тоже члена первой Думы) в Москве, некоторые мелкие убийства в политическом смысле, затем покушения на меня -- все это сделано союзом русского народа при участии и попустительстве агентов полиции и правительства вообще. Все это было скрыто судебным ведомством, заведомо неправильным ведением следствия. Конечно, Государь не принимал никакого участия в этих кровавых делах, но Ему было, если не приятно, то безразлично и курьезно все эти убийства и покушения. Но совершавшие эти убийства и покушения знали, что Его Величество будет на это реагировать по меньшей мере безразлично, а затем власть будет всячески стараться все это покрыть. Кто такая эта власть?... *
  
  
  
  
   {341}
  

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

МЕЖДУ I-Й И II-Й ДУМОЙ

  
   Во время междудумья, между первой и второй Думой, правительство опубликовало целый ряд правил, по силе статьи 87 Основных Законов. По смыслу этой статьи, во время роспуска Думы. правительство может принимать законодательные чрезвычайные меры впредь до созыва Государственной Думы, причем в течение двух месяцев после созыва Думы, соответствующий закон должен быть представлен в Государственную Думу.
   Столыпин из этой статьи, посредством самого неправильного и произвольного ее применения, создал целое законодательство, основанное на этой 87 статье.
   По этой статье, во время междудумья, Столыпин разрешал не только чрезвычайные меры, не терпящие отлагательства, но и такие меры, которые могли терпеть отлагательство еще целые годы.
   Так, по этой статье, он предрешил Все преобразования по крестьянскому вопросу; по этой статье он издал закон о старообрядцах и сектантах; наконец, по этой статье он принял целый ряд мер охранительного и полицейского порядка, но мер законодательных.
   Статья 87, -- автором которой был я, -- очевидно, имеет в виду исключительные, чрезвычайные меры, которых отложить до созыва Государственной Думы нет возможности, и притом такие меры, которые не предрешают ничего по существу; например, разрешение крестьянского вопроса в порядке статьи 87, очевидно, предрешает весь вопрос капитальнейшей государственной важности по самому его существу.
   Когда такой закон продержится полгода, и в соответствии с ним начнется переделка землеустройства, то ясно, что после этого, {342} идти в обратном направлении почти что невозможно. Во всяком случае, это породит целый хаос!
   Я уверен, например, что если бы по ст. 87 Столыпин не предрешил крестьянского вопроса, то те основания, которые были приняты Столыпиным, впоследствии были бы в корне изменены законодательными учреждениями; но законодательные учреждения ничего существенного изменить не могли, потому что они приступили к обсуждению этого дела уже после продолжительного действия закона по статье 87-й. Кроме того, закон этот, несомненно, не получил бы одобрения Думы и Государственного Совета, если бы ко времени рассмотрения этого закона уже не была созвана третья Государственная Дума, Дума, которая состоит, в большинстве случаев, из ставленников Столыпина.
  
   У Столыпина явилась такая простая, можно сказать, детская мысль, но в взрослой голове, а именно, для того, чтобы обеспечить помещиков, т. е. частных землевладельцев, чтобы увеличить число этих землевладельцев, нужно, чтобы многие из крестьян сделались частными землевладельцами, чтобы их было, скажем, не десятки тысяч, или сотни тысяч, а пожалуй миллион. Тогда борьба для крестьянства с частными землевладельцами всевозможных сословий: дворянского, буржуазного и крестьян личных собственников -- будет гораздо тяжелее.
   Эта простая детская мысль, зародившаяся в полицейской голове, привела к изданию крестьянского закона, так называемого закона 9-го ноября 1906 года, который затем с различными изменениями прошел и в Государственной Думе, и в Государственном Совете и который составляет ныне базис будущего нашего устройства крестьян.
   В основе этого проекта положен принцип индивидуального пользования. Вообще проект этот, в сущности говоря, заимствован из трудов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но исковеркан постольку, поскольку можно было его исковеркать, после того, как он подвергся хирургическим операциям в полицейских руках.
   Индивидуальная собственность была введена так, как высказалось и сельскохозяйственное совещание; но вводится она уже не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком. Частная собственность по этому закону вводится без всякого определения прав частного собственника и без выработанного для этих новых частных собственников-крестьян правомерного судоустройства.
   {343} В конце концов проект этот сводится к тому, что община насильственно нарушается с водворением крайне сомнительных частных собственников крестьян, для достижения той идеи, чтобы было больше частных собственников, ибо полицейское соображение, внушившее эту меру, таково, что если этих частных собственников будет много, то они лучше будут защищаться.
   Одним словом, весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной Думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых, -- т. е. не для заурядного крестьянства -- а для сильных.
   Конечно, очень может быть, что время переработает и этот закон и при посредстве времени образуется новое удовлетворительное устройство крестьянства. Но мне мнится, что ранее достижения такого результата -- последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона (закона 17 июня).
   Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови. Был бы очень счастлив, если бы мое чувство меня обмануло.
   Замечательно, что одним из защитников этого закона при обсуждении его в Государственном Совете явился тот же г-н Стишинский, соучастник мер совершенно противоположного характера, принятых в министерстве графа Дмитрия Толстого, и ярый защитник общины и стадного управления крестьянством. Но Стишинский не мог устоять перед очами главы правительства, чтобы не оказать ему преданности или вернее чувства лакейства.
   Также меня огорчило и то, что после того, как был издан этот закон, его стал приводить в исполнение нынешний Главноуправляющий Земледелием и Государственными имуществами -- Кривошеин, который в сельскохозяйственном совещании являлся сторонником общинного управления, и именно потому, что эту идею сельскохозяйственное совещание не разделяло, оно не без участия Кривошеина было закрыто и было основано совещание Горемыкина, которое имело проводить совершенно иные идеи, а именно идею общинного землевладения.
  
   Для того, чтобы успокоить несколько крестьянство, по инициативе Столыпина были приняты и некоторые паллиативные меры, которые принесли крестьянам весьма мало пользы, но расстроили некоторые хозяйства, так например: по его инициативе, большинство удельных {344} земель и степных угодий были переданы крестьянскому банку для продажи крестьянам. Продажа удельного имущества, конечно, значительно уменьшила обеспечение царствующего дома и, по сравнительной незначительности этого имущества, не могла принести никакой существенной пользы крестьянам.
   Точно такое же значение имела мера о продаже крестьянам земельных оброчных статей и лесных угодий казны.
   Такое же значение имела мера об обращении пригодных земель Алтайского округа для устройства переселенцев. Алтайские земли -- это есть земли, принадлежащие Государю.
   При такой обширной Империи, как Россия, и при быстром увеличении населения государства, всегда было полезно иметь некоторый запас земельных угодий, и быстрая одновременная растрата этих угодий -- мера, в хозяйственном отношении, не рациональная, а, между тем, оказать сколько бы то ни было заметную пользу крестьянам не могла.
  
   Одновременно с этим, пользуясь междудумьем, Столыпин издал ряд мер для подавления смуты, как то: повеление об усилении ответственности за распространение среди войска противоправительственных суждений и учений и, на основании ст. 87, правило о военно-полевых судах. Правило это заключается в том, что, по усмотрению правительства, виновных можно предавать не обыкновенным судам, ни даже военным судам, действующим в нормальном порядке на основании закона, но особым полевым судам для расправы, как бы на войне, причем было оговорено, что в судах этих не должны принимать никакого участия военные юристы, а суды должны состоять просто из строевых офицеров. Конечно, подобный суд недопустим в стране, в которой существует хотя бы тень гражданственности и закономерного порядка.
   Этот проект военного прокурора генерала Павлова был представлен в совет министров в то время, когда я был председателем совета министров, но тогда совет министров на экстраординарную и чрезвычайную по своей огульной жестокости меру -- не согласился. Мера эта не была введена и при Горемыкине, а затем ее ввел Столыпин. Затем Столыпин начал принимать некоторые меры в отношении Финляндии, не вполне соответствующие финляндской конституции. Так как финляндский сейм к этому не отнесся равнодушно, то последовало закрытие сейма 5-го сентября 1906 года.
   {345} Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении 5-ти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами для того, чтобы сохранить власть, и, произвольно, с нарушением всяких законов, правил Poccией.
   Но в то время, в междудумье, после закрытия I-ой Государственной Думы, между I-ой и II-ой Думами, равно как и при I-ой, так и при II-ой Государственной Думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для того, чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуждался.
   Еще при первой Государственной Думе он приютил союз русского народа.
  
   Союз этот, между прочим составленный из простых воров и хулиганов, получил в его управление большую силу, так как правительство и органы правительства его всячески поддерживали не только материально, но и посредством полицейской силы. Это продолжалось до тех пор, пока не была распущена II-ая Государственная Дума и не был им изменен выборный закон, в силу которого Столыпин мог собрать такую Думу, какая ему нравилась, ибо по теперешнему выборному закону и способам действий полиции, при выборах в Думу проходят те, которых желает правительство. Большинство Государственной Думы состоит или из открытых правых, или же из тех же правых, но под различными масками либерализма; и почти все, так или иначе, стремятся добыть от правительства награды или же различные материальные выгоды.
   Таким образом, если глава правительства, выступивший с самого начала на сцену под маской рыцаря без страха и упрека, оказался человеком, весьма легко меняющим свои убеждения выгоды ради, то этим самым он показал пример и другим, поэтому нет ничего удивительного, что большинство Государственного Совета и другие политические деятели утеряли всякие принципы и действуют по минутному влечению, держа нос по ветру, как это делает хорошая лягавая собака.
  
   В числе либеральных мер, которые Столыпин предпринимал для того, чтобы несколько задобрить крестьян, -- кроме тех, о {346} которых я говорил ранее, -- был, между прочим, указ Сенату о понижении платежей заемщиков Крестьянского Банка, были изданы правила о порядке устройства последователей старообрядческих согласий и отделившихся от православия сектантских общин, а также о правах и обязанностях этих лиц, указ Сенату о разрешении выдавать крестьянам ссуды из Крестьянского Банка под залог надельных земель и другие меры, носившие либеральный характер.
  
   17-го октября 1906 года последовало назначение нового временного Прибалтийского генерал-губернатора, генерала Меллер-Закомельского. Меллер-Закомельский был назначен вместо генерала Соллогуба, который был назначен временным генерал-губернатором Прибалтийского края в мое министерство.
   Ген. Соллогуб, человек в высокой степени порядочный, уравновешенный и замечательный, как военный, в особенности, в смысле теоретическом. Я думаю, что в настоящее время из всех наших военных, в смысле теоретических знаний, в смысле, так сказать военной культуры, генерал Соллогуб представляет собою первый номер. Он был назначен в Прибалтийский край по моему желанию, потому что я, зная генерала Соллогуба, считал его за человека весьма толкового, твердого и уравновешенного. Все мои ожидания он вполне оправдал.
   Должен сказать, что в 1905 году, как до 17-го октября, так и после 17-го октября, Прибалтийские губернии были одни из тех губерний, в которых смута проявлялась с наибольшей силой.
   Столыпин хотел, чтобы генерал Соллогуб принимал в отношении населения меры, которые не были в согласии с его убеждениями, поэтому между Столыпиным и Соллогубом произошли разногласия, которые привели к увольнению Соллогуба, и он пожелал совершенно выйти в отставку; ныне Соллогуб состоит членом правления Восточно-Китайской железной дороги, чем он был и ранее, когда носил военный мундир; еще при мне Соллогуб был членом правления Восточно-Китайской железной дороги от военного министерства.
   Меллер-Закомельский -- человек довольно темный, хотя и с большим темпераментом. Когда я был председателем совета министров, то Меллер-Закомельский был начальником дивизии, где-то на юге, кажется, в Симферополе.
   По рекомендации начальника генерального штаба того времени генерала Палицына, я выбрал Меллер-Закомельского для совершения {347} известной карательной экспедиции по Сибирской железной дороге для уничтожения на этой дороге забастовки, которая задержала всю эвакуацию действующей армии из Забайкалья.
   Эту операцию Меллер-3акомельский совершил очень хорошо. Вообще, если бы Меллер-Закомельский не был генералом, то по своему характеру он был бы очень хорошим тюремщиком, особливо в тех тюрьмах, в которых практикуются телесные наказания; он был бы также очень недурным полицейским и хорошим обер-полициймейстером, в смысле поддержания внешнего порядка.
   Столыпин и назначил Меллер-Закомельского в Прибалтийский край, имея в виду, что Меллер-Закомельский не постеснится в средствах, чтобы окончательно уничтожить гидру смуты; впрочем, Мелелер-Закомельскому в этом отношении не пришлось много сделать, потому что смута эта была погашена еще ранее при генерал Соллогубе; хотя тамошнее дворянство не вполне доверяло Соллогубу и, боясь его закономерности, на случай новой вспышки смуты, хотело иметь генерал-губернатора, если можно так выразиться, сорванца.
   Барон Меллер-Закомельский, как уроженец Прибалтийского края, как человек, не брезгающей средствами -- он был желателен для культурного немецкого дворянства, как временный генерал-губернатор Прибалтийских губерний, в том смысле, что, если смута где-нибудь проявится, то такой генерал-губернатор сумет ее сейчас же погасить оружием и розгами.
   Но так как с одной стороны, средства эти были не нужны, а, с другой стороны, Меллер-Закомельский допускал различные произвольные действия, в особенности в денежном отношении, то скоро, по желанию дворянства, он должен был покинуть пост Прибалтийского генерал-губернатора.
   Дворянство Прибалтийских губерний во всей своей совокупности не имеет большой силы, но некоторые представители его имеют традиционный доступ ко дворцу, а потому дворянство это часто имело значительное влияние на ход дела в Прибалтийских губерниях.
   В позапрошлом году я встретился с Меллер-Закомельским в Виши; он там был с своей дочерью, молодой девицей, очень разбитною и по манерам своим более похожей на молодую даму довольно либеральных манер, нежели на девицу и причем, как мне передавали, дочь Меллер-Закомельского умела держать в руках такого зверя, как ее папаша.
   В прошлом году, осенью, я видел Меллер-Закомельского в Биаррице, где он вел крупнейшую игру в Биаррицком игорном {348} доме, проигрывая и выигрывая десятки тысяч франков в течение дня. Меллер-Закомельский жил там, как говорили, тоже с своей дочерью. Как то раз мне случилось увидеть эту дочку -- оказалось, что это совсем не та, которая была в Виши, и которая, в действительности, была его дочерью.
   Игра Меллер-Закомельского в игорном доме на такие крупные суммы и жизнь с подложной дочкой шокировала всех русских, ибо все-таки Меллер-Закомельский был членом Государственного Совета; он был назначен на это место тогда, когда его отозвали с поста Прибалтийского генерал-губернатора.
   В Биаррице мне передавали, что Меллер-Закомельский, проиграв несколько десятков тысяч франков, покинул Биарриц -- впрочем, уплатив все свои долги.
   Когда я приехал сюда, в Петербург, то в конце прошлого года, или в начале этого председатель Государственного Совета говорил мне, что он должен был докладывать Государю Императору о том, что невозможно Меллер-Закомельского оставлять членом Государственного Совета, ибо Меллер-Закомельский совершил такие действия, которые просто граничат с подлогом.
   Меллер-Закомельский, имевший в Царстве Польском майорат, обратился к Его Величеству с просьбой: разрешить ему продать этот майорат. Его Величеству угодно было дать на это разрешение, тогда Меллер-Закомельский продал майорат, причем продал его за гораздо более высокую цену, сравнительно с той, которая была им показана. Это было сделано Меллер-Закомельским для того, чтобы уменьшить налог в пользу государства. Проделка Меллер-Закомельского была раскрыта.
   Кроме того, Меллер-Закомельскому было разрешено продать майорат, но деньги он должен был оставить неприкосновенными, как полученные от продажи майоратного имущества; между тем, Меллер-Закомельский внес в банк только те деньги, которые соответствовали тому налогу, который он платил казне, а весь излишек -- не внес.
   В таком положении было это дело, когда мне о нем говорил председатель Государственного Совета Акимов. Каким образом все это дело кончилось -- мне неизвестно, но только Меллер-3акомельский больше в Государственный Совет не является и в списки присутствующих членов Государственного Совета с первого января не попал.
   {349} В ноябре месяце 1906 г. обнаружилось дело Гурко-Лидваль. Дело это заключается в том, что вследствие неурожая нужно было производить закупку хлеба. Закупка эта, вопреки всем правилам, была передана Гурко некоему Лидвалю -- иностранцу, который не мог исполнить переданный ему контракт.
   Все это было сделано товарищем министра внутренних дел Гурко с нарушением законов и при таких обстоятельствах, которые ясно указывали на корыстные цели.
   Поднялся шум. В то время еще новый выборный закон в Государственную Думу не был издан. Ожидалась вторая Дума, при которой заглушить подобные действия, касающаяся желудка крестьян, -- ибо хлеб этот должен был закупаться для их прокормления, -- скрыть, затушить подобные действия было нельзя, а поэтому в газетах поднялось все это дело по закупке хлеба.
   Сначала Гурко пробовал в газетах отписываться, но в конце концов было назначено следствие. Это следствие было поручено сенатору Варварину. Он произвел дознание и обвинил Гурко в поступках, влекущих за собою самые серьезные наказания, вследствие чего Гурко был предан суду сената.
   После целого ряда перипетий в этом деле, Гурко сначала был устранен от должности исполняющего обязанности товарища министра, а затем, несмотря на всякие меры, посредством которых желали свести дело Гурко на нет, все-таки наступило время суда и сенат обвинил Гурко и присудил его к увольнение от службы. Это наказание, как мне многие говорили, было весьма слабое, потому что, если бы это был не Гурко, а кто-нибудь другой, то наказание было бы гораздо более строгим. Гурко же -- человек крайне консервативного и даже реакционного направления, -- человек, несомненно умный, знающий, толковый и талантливый, но человек sans foi ni loi. Таким я его знал, когда он еще не был товарищем министра внутренних дел.
   Гурко был назначен товарищем министра внутренних дел при мне, когда я был председателем совета министров, по желанию министра внутренних дел Дурново. Я этому назначению не сопротивлялся, так как считал, что выбор своих ближайших помощников принадлежит министрам. О том, что представляет собою Гурко, все его положительные и отрицательные стороны Дурново были известны не менее, чем мне.
   В этом деле опять проявился характер Столыпина. Несомненно о всех своих мерах относительно Лидваля Гурко докладывал {350} Столыпину, и Столыпину, конечно, все это было известно; он только не мог разобраться в том, что это дело пахнет плутовством, -- но уж это такое индивидуальное свойство Столыпина: не понимать многих дел, с которыми он должен был манипулировать!
   Затем, когда поднялось все это дело, то Столыпин совсем от него отстранился, т. е. сделал так, как будто бы все это ему было совершенно неизвестно и этим распоряжался один Гурко.
   Само собой разумеется, что от министра вполне зависит: доверяться или не доверяться своим товарищам -- это дело его усмотрения; но утверждал ли Столыпин предположения Гурко по доверию к нему, или он предоставил Гурко делать то, что принадлежит власти самого министра -- это дело только Столыпина. По своему обыкновению, он в же минуту выдал своего сотрудника, а сам умыл руки, как будто бы это до него совсем не касается.
   Министр юстиции Щегловитов мне как-то говорил, что вот он имеет в виду нескольких сенаторов, которых очень было бы желательно сделать членами Государственного Совета и, в особенности, указывал на Варварина.
   Когда я спросил Щегловитова: -- Почему же он не представляет Государю? -- Щегловитов мне ответил, что он Варварина представлял Государю, но Его Величество на это назначение не согласился, сказав, что он никогда не забудет действий Варварина по преданию суду Гурко; что, в сущности говоря, предание суду Гурко и суд над ним произошел от расследования Варварина, причем министр юстиции мне сказал, что Варварин расследовал это дело совершенно правильно; затем Щегловитов наивно прибавил:
   -- Вот, я теперь ищу случая, как бы предоставить Варварину такое дело, чтобы он мог себя реабилитировать.
  
   Через некоторое время после этого явилось дело Лопухина, бывшего директора департамента полиции, который вследствие этого дела был сослан в Сибирь и поныне находится в Сибири.
   Лопухин был судим особым присутствием Сената, а Варварин для того, чтобы отличиться, был назначен председателем этого присутствия. Он и отличился, присудив Лопухина к каторжным работам, и только общее присутствие Сената уменьшило это наказание, заменив его ссылкою.
   {351} Все же, по моему мнению, да и по мнению компетентных юристов, Лопухин мог быть присужден -- хотя его проступок прямо законом не предвиден -- при соответственном применении законов, самое большее на несколько месяцев тюремного заключения.
   С своей стороны, защищать Лопухина я никоим образом не могу, так как о Лопухине я довольно отрицательного мнения, ибо, когда он был при Плеве директором департамента полиции, то он значительно произвольничал, много совершил несправедливостей, многих людей сделал несчастными, но, тем не менее, я не могу не сказать, что над Лопухиным был устроен суд крайне несправедливый, и недаром суд этот называется судом "Варвариным".
   Недавно я слыхал от члена совета министерства внутренних дел, бывшего очень близким к Столыпину, что после осуждения Лопухина, Столыпин передавал из секретных сумм пять тысяч рублей Варварину.
   После разгона первой Государственной Думы, как я уже раньше говорил, было известное Выборгское воззвание.
  
   Столыпин привлек всех лиц, подписавших это воззвание, к ответственности и они должны были подвергнуться наказанию.
   Но здесь опять-таки произошел Шемякин суд: Столыпин все дело направил не для того, чтобы совершить правосудие -- при правильном правосудии, лица эти могли подвергнуться замечанию, выговору, пожалуй, тюремному заключению, -- но он направил все следствие к тому, чтобы лишить этих лиц прав на выборы в Государственную Думу. Все эти лица принадлежали преимущественно к конституционно-демократической партии, к кадетской партии, т. е. к партии либеральной (программу которой можно разделять или не разделять -- это другой вопрос), в числе членов которой были наиболее культурные люди нашей интеллигенции, имевшие известный престиж в Poccии. И вот цель Столыпина, главным образом, и заключалась в том, чтобы все эти лица были приговорены к такому наказанию, вследствие которого они потеряли бы право быть выбранными когда-либо в Государственную Думу.
   Таким образом, лица эти подверглись тюремному заключению, с лишением права на выборы в Государственную Думу.
   Как мне передавали весьма компетентные юристы, и в данном случае статьи были подобраны опять таки несоответственно; решением {352} этим преследовались не столько цели правосудия, сколько цели политические, и опять-таки вся эта махинация была сделана Столыпиным, в руках которого теперешний министр юстиции Щегловитов являлся ничем иным, как полицейским орудием, ибо Щегловитов не есть глава правосудия, а скорее глава или одна из глав тайной секретной полиции.
  
   Таким образом, так называемая конституционно-демократическая партия (кадеты) лишилась наиболее видных своих представителей, а потому она в значительной степени утратила шансы на выбор ее членов в Государственную Думу.
  
   Лиц, подписавших Выборгское воззвание, а равно и других деятелей либерального направления, после вступления Столыпина председателем совета министров, некоторые дворянские собрания начали бойкотировать, исключая их из дворянских обществ.
   Вследствие этого, Костромское дворянское депутатское собрание постановило принять в свою среду некоторых из дворян, которые были удалены дворянскими собраниями других губерний. Затем 20-го декабря 1906 года последовал адрес совета объединенных дворянских обществ 31-ой губернии, протестующих против действий Костромского дворянского собрания. С тех пор образовался совет объединенных дворянских обществ, который действует и по настоящее время.
   Совет этот, равно как и собрания дворянских обществ -- особой пользы не приносят, так как там проводились и проводятся довольно крайние реакционные идеи, причем преимущественно соблюдаются интересы дворянского сословия; относительно же крестьян, там проповедуется обыкновенная теория, а именно, что крестьяне должны находиться совершенно под другим режимом, нежели все остальные подданные Государя, что будто бы этот особый режим для крестьян составляет их благо. Удивительно, что подобные средневековые теории многими из дворянских деятелей принимаются всерьез, и они искренно верят этой теории.
   Впрочем, в последние годы собрание дворянских обществ и совет дворянских обществ 31-ой губернии стали несколько благоразумнее и в последнее время некоторые вопросы обсуждаются там довольно толково и дельно.
   {353} 22-го декабря последовало убийство градоначальника Лауница.
   Лауниц был назначен градоначальником, когда я был еще председателем совета министров, по желанно Его Величества и выбору Дурново; я же был уведомлен об этом, как о факте совершившемся. Так как Петербургский градоначальник непосредственно подчинен министру внутренних дел, то, хотя я это назначение считал несоответственным, тем не менее, не счел нужным протестовать, как я это сделал по поводу назначения некоторых министров, -- назначение которых, вследствие моих протестов, и не состоялось.
   Мои опасения относительно Лауница вполне оправдались; сделавшись градоначальником, вместо генерала Дедюлина, он начал проводить самые крайние реакционные идеи, вошел в союз русского народа -- и, с одной стороны, был протектором этого союза, а с другой, -- союз, приобретя силу, стал протежировать градоначальнику. Подобные крайности, в которые дался Лауниц, конечно, ни к чему доброму привести не могли.
   22-го декабря в Институте экспериментальной медицины, который находился под покровительством принца Ольденбургского, открывалось новое отделение, а именно отделение по кожным болезням. Я тоже был приглашен на это открытие, но, с тех пор как я не занимаю министерского поста, я вообще на Все эти открытия и торжества не езжу, а потому и на этот раз не поехал.
   На открытии был градоначальник; после молебна, когда он сходил с лестницы, в него выстрелил революционер-анархист и убил Лауница наповал. Затем и этот революционер был немедленно же убит присутствующими -- военными или полицейскими.
   Кто он такой был -- мне неизвестно, да тогда это вообще никому не было известно; поэтому, для того, чтобы распознать, кто был этот революционер -- употребили следующее, довольно оригинальное средство: отрезали ему голову, положили в спиртовую банку и эту банку всем показывали.
   (дополнение; ldn-knigi:
   http://www.medline.ru/medhistory/medmono/100/21.shtml
   Торжественное открытие клиники 21 декабря 1906 года было омрачено убийством почетного гостя - петербургского градоначальника фон дер Лауница. Убийца тоже скончался на месте от ран, нанесенных охраной. Через два дня его голову выставили в вестибюле института для опознания. Глядя на благообразное лицо с голубыми глазами, трудно было подумать, что оно принадлежит убийце. Его так и не опознали. Лишь через два десятка лет Б. Савинков в "Записках террориста" раскрыл его фамилию - Кудрявцев и подпольную кличку - Адмирал.
  
   http://foto.vl.ru/VlDateI.htm
   27.06.1907 В Петербурге за участие в убийстве столичного градоначальника В.Ф. фон дер Лауница казнены неизвестные боевики-эсеры, именующие себя Гронским и Штифтарем. Подлинные фамилии следствию тогда установить не удалось.
   Боевиками были Василий Сулятицкий и Лев Зильберберг. Непосредственный исполнитель убийства Евгений Федорович Кудрявцев (партийная кличка "Адмирал") был застрелен на месте покушения в декабре 1906 года.
   См. также http://savinkov.by.ru/terror2_2.htm, ; ldn-knigi)
  
   Узнали ли -- кто он такой или нет -- мне неизвестно, но несомненно, что это был один из партии революционеров-анархистов, назначенный, по приговору этой партии, для убийства Лауница.
   Будучи вообще противником всяких убийств, подобных настоящему, и находя, что убийства эти для развития прогресса в государстве приносить гораздо больше вреда, нежели пользы, я тем не менее должен сказать, что раз эта партия находит, что только убийством подобных лиц можно достигнуть государственного устройства, более {354} соответствующего гуманным началам, то довольно естественно, что
   они убили Лауница.
   27-го декабря последовало такое же убийство главного военного прокурора Павлова. Павлов был прокурором военного суда, когда я был председателем совета министров, и тогда он пользовался репутацией крайне жестокого человека.
   (дополнение; ldn-knigi:
   http://www.kharchenko.com/date/jan/09-v.shtml
   Во время обычной утренней прогулки убит главный военный прокурор генерал-лейтенант В.П. ПАВЛОВ. Убийца, матрос ЕГОРОВ, был расстрелян по приговору военно-полевого суда.)
  
   Это он представил в совет министров предложена об установлении полевой юстиции.
   Совет министров во время моего премьерства предложения генерала Павлова отверг единогласно. Но Столыпин во время междудумья ввел эти правила полевой юстиции, и полевая юстиция существовала до второй Государственной Думы. Закон о полевой юстиции был введен в порядке статьи 87-ой, т. е. на основании того, что Дума не существует, а потому впредь до созыва Думы, совет министров может вводить те или другие экстренный, чрезвычайные меры.
   Когда же была собрана вторая Государственная Дума, то закон о полевой юстиции должен был обсуждаться в Государственной Думе. Рассмотрев этот закон, Государственная Дума отвергла его, но это не помешало Столыпину провести ту же самую меру другим порядком, т. е. внеся положение о полевой юстиции, -- которое дает администрации полнейший произвол судить и рядить военными полевыми судами всякого, кого пожелает правительство -- в военное законодательство, которое не подлежит обсуждению законодательных собраний, т. е. Государственной Думы и Государственного Совета.
   Конечно, и этот акт со стороны Столыпина был опять-таки неправилен; он являлся прямым обходом точного смысла, как основных законов, так и положения о Государственной Думе и Государственного Совета, -- тем не менее порядок этот существует и до настоящего времени.
   Генерал Павлов, инициатор и ярый сторонник полевой юстиции, вообще, в отношении всех дел, касающихся гражданских лиц, которые судились по военным законам, был крайне несправедлив и беспощаден. Он часто получал предупреждения о том, что он будет убит.
   Вследствие этого, генерал Павлов, живя в казенном здании, там, где помещается высший военный суд, в последнее перед его убийством время, не выходил совсем на улицу, а утром, чтобы {355} подышать чистым воздухом, выходил в садик, находящийся во двор этого здания.
   27-го декабря неизвестный вошел в этот сад, убил Павлова и затем убежал.
   В конце декабря произошли крупные рабочие беспорядки в Одессе, которые продолжались и в начале 1907 года.
  
   Государственная роспись на 1906 год была утверждена в прежнем порядке, т. е. через прежний Государственный Совет тогда, когда я еще был председателем совета министров.
   На 1907 год предстояло утвердить новую государственную роспись, но так как вторая Государственная Дума и Государственный Совет были собраны только в конце февраля месяца, то государственная роспись не могла быть рассмотрена и утверждена, а потому явился вопрос: как в данном случае поступить? Законы, очевидно, не могли предвидеть -- и не предвидели, -- чтобы роспуск Думы мог быть сделан таким образом, как это было сделано правительством Столыпина, т. е. распустив Государственную Думу в июле месяц, не собрать новую Думу немедленно, скажем в сентябрь или октябрь, т. е. в такой срок, чтобы она могла рассмотреть роспись на 1907 год. Такого произвола действий со стороны правительства, конечно, закон предвидеть не мог. Поэтому явилось такое экстраординарное положение, что в 1907 году пришлось начать жить, не имя государственной росписи; государственная же роспись не имелась именно потому, что правительство, как бы намеренно, не собрало во время Государственную Думу.
   Вследствие этого, 1-го января был распубликован проект государственной росписи, который должен будет рассматриваться Государственной Думой и Государственным Советом, когда эти законодательные учреждения будут собраны, а до того времени, до времени созыва законодательных учреждений, в порядке верховного управления был ассигнован, -- согласно объявленной, но никем не утвержденной государственной росписи, -- временный кредит на время с января по июнь месяц, т. е. почти на полгода. Мера эта, конечно, была безусловно произвольная.
   11-го января последовало увольнение морского министра адмирала Бирилева и назначение вместо него адмирала Дикова.
   {356} Когда я уходил из председателей совета министров, то адмирал Бирилев очень меня уговаривал этого не делать, высказывая, что он знает от Ее Величества, что Государь не желал тогда меня отпустить.
   Я говорил Бирилеву, что я готов остаться, если будут уважены те условия, которые я поставил и исполнение которых я считаю необходимым для того, чтобы я мог явиться в Государственную Думу. Кроме того, я говорил Бирилеву, что я уверен в том, что если даже эти условия и будут уважены, то вслед за тем, через некоторое время, я буду поставлен в такие условия, что все равно должен буду, быть может, покинуть место председателя совета министров, но уже не по собственному желанию и не по собственной инициативе.
   На это мне Бирилев сказал: "Ну, этого не может быть" -- и добавил следующее:
   -- Когда Государю Императору угодно было назначить меня морским министром, то я сказал Его Величеству, что я, конечно, исполню всякое его приказание, а потому, если он желает, чтобы я был морским министром, то я приму это место, что, конечно, я не ставлю никаких условий, а только прошу одно: когда Его Величество будет мною недоволен и пожелает, чтобы я ушел, то он скажет мне об этом совершенно откровенно.
   * После моего ухода он остался морским министром и, когда мне случалось в 1907 году его встречать, он только жаловался на Великого Князя, когда же я его как-то спросил, продолжает ли он думать, что я сделал ошибку, что ушел в виду влияний Великого Князя и прочих закулисных деятелей, он ответил утвердительно, сказав:
   -- Раз Государь не сказал вам, что Он вам не доверяет, вы должны были Ему верить и вести свою линию.
   Через несколько месяцев вдруг я узнаю, что Бирилев уходит; я поехал к нему, и он мне рассказал следующее:
   На днях он получил проект, -- написанный крайне неразработанно, -- преобразования всего морского ведомства, с приглашением на следующий день приехать в Царское Село для обсуждения этого проекта. Суть проекта заключалась в подразделении министерства на две самостоятельные части: собственно на морское министерство и генеральный штаб морского ведомства. Независимо от сего учреждаются три {357} начальника флотов -- Дальневосточного, Балтийского и Черноморского, которые Все непосредственно подчинены только Государю, в сущности при посредстве Его военно-походной канцелярии, начальником которой был флигель-адъютант (ныне адмирал свиты) граф Гейден, порядочный человек, но пороха не выдумавший. Таким образом вместо одного хозяина в морском ведомстве являлись пять хозяев (министр, начальник штаба и три начальника флотов), которыми по проекту всеми должен был руководить Его Величество. Поехавши на следующий день с указанным поездом, он в том же вагоне застал генерал-адъютанта Дубасова, генерал-адъютанта Алексеева (пресловутого главнокомандующего) и не помню еще кого-то. Оказалось, что Все приглашены для обсуждения того же проекта преобразования морского министерства. Приехавши в Царское, они были приняты в приемной Государя, где был приготовлен стол для заседания. Государь, как мне рассказывали Бирилев и Дубасов, начал с того, что предупредил приглашенных о том, что разосланный проект есть плод Его долгих размышлений, что он составлен по Его указаниям и что присутствующие должны это иметь в виду. Затем Он пригласил Гейдена прочесть проект указа, при котором он намеревается объявить этот проект как окончательный закон, и доложить основания проекта.
   Гейден прочел указ и доложил, что закон намеревается дать ту же организацию, которая существует в Германии и которая существует в военном ведомств после разделений функций военного министерства и генерального штаба. Затем Его Величество просил присутствующих высказаться откровенно. Бирилев высказался против проекта и на указание Бирилева, что Его Величество фактически будет не в состоянии в своем лице объединить раздробленные самостоятельные единицы морского ведомства, проектируемые проектом, Государь заметил, что, однако, в Германии Вильгельм это делает.
   На это Высочайшее указание Бирилев счел возможным ответить, что он не знает точно порядков в Германии, но думает, что при парламентском правлении в Германии там Императору гораздо менее забот и дела нежели Императору Российскому, но то, что ему известно, это то, что, вероятно, Германскому Императору смолоду было достаточно времени основательно заниматься морским делом, так как он имел в своих руках подробный проект, сделанный лично Вильгельмом, броненосца, такой проект, который не спроектирует настоящий моряк-специалист. (Конечно, такие ответы Император Николай II стерпит, но никогда не простит в противоположность Его {358} Августейшему Отцу, который такой ответ никогда не стерпел бы да, конечно, и не вынудил бы его, но затем, легко мог простить.)
   Дубасов высказался совершенно против рассматриваемого проекта со свойственной этому честному деятелю прямотой и определенностью, причем, как бывший морской агент в Берлине, разъяснил, что рассматриваемый проект в сущности не имеет ничего общего с тою организацию, которая существует в Германии.
   Генерал-адъютант Алексеев, конечно, высказался уклончиво.
   Защищал проект только Гейден.
   Государь проект в заседании не подписал, как имел намерение в начал заседания, а, закрыв заседание, сказал, что Он примет соответствующее решение, и благодарил присутствующих.
   Когда Государь прощался с Бирилевым, то Бирилев просил Его Величество разрешить ему последовать за Его Величеством в кабинет. Оставшись наедине, Бирилев сказал Государю, что, когда Его Величество его пригласил занять пост морского министра, то он, Бирилев, поставил лишь одно условие или просил лишь о том, чтобы Государь сказал ему откровенно, как только Он потеряет к нему доверие. Так как он, очевидно, доверие это потерял, то он, Бирилев, просит освободить его от поста министра. На это Государь ответил:
   -- Я к вам доверия не потерял.
   Бирилев заметил тогда ему, что составление проекта помимо него, Бирилева, и морского министерства, проекта, который, как Государь объяснил в заседании, есть плод Его долгих размышлений, и который составлен по Его указаниям, более нежели слова, показывает полную потерю к нему доверия, а потому он не может долее оставаться министром. После этого объяснения Его Величество отпустил из своего кабинета Бирилева. Через несколько дней он был уволен и назначен членом Государственного Совета.
   Бирилев, будучи одно время очень мил Императрице и Императору за свои шутки и анекдоты, очень желал попасть в генерал-адъютанты. На это он имел некоторые, если можно так выразиться, права -- кого только Император Николай II не делал генерал-адъютантом и не брал к себе в свиту.
   В этом отношении Он не далеко ушел от Императора Павла, который, между прочим, сделал своего брадобрея1) генерал-адъютантом. Но, конечно, после происшедшего инцидента с уходом Бирилева с поста министра уже всякие шансы для генерал-адъютантства были потеряны. Затем проект, из за которого ушел Бирилев, более на свет до настоящего времени не появлялся и, {359} вероятно, не появится, так как Гейден женился на фрейлине Императрицы, разведясь со своей женой, а потому, оставаясь в свите, более походной канцелярией Государя не заведует и от двора вообще удалился.
   Морское ведомство пребывает в полном разложении и, конечно, не будет надлежащим образом воссоздано при теперешнем режиме.*
   ( 1 - ldn-knigi:
   "..Увидев Кутайсова, царского брадобрея, турка по на­циональности, которого Павел пожаловал "в рассужде­нии долговременной и усердной его службы, в гардеробмейстеры 5-го класса"..."
   "...В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, быв­ший царский брадобрей, а ныне граф...."
   Л.  Раковский "Генералиссимус СУВОРОВ"  )
  
   Таким образом, 11-го января был уволен Бирилев и на его место назначен старый адмирал Диков, человек весьма порядочный, с незапятнанной во всех отношениях репутацией, Георгиевский кавалер; но, конечно, ни по своим способностям, ни по своим летам, Диков не был предназначен для того, чтобы занять пост морского министра, а потому он продержался на этом посту очень недолго и должен был покинуть этот пост, -- о чем, может быть, я буду иметь случай говорить далее.
   Государь Император назначил Дикова потому, что в то время он не мог найти соотвтствующего человека. Прежде всего Государь остановился на пресловутом адмирале Алексееве.
   Адмирал Дубасов мне рассказывал, что как-то Государь его вызвал и предлагал ему занять пост управляющего морским министерством.
   Адмирал Дубасов от этого назначения уклонился, ссылаясь, между прочим, на свое здоровье, но главное основание его отказа, как мне объяснил Дубасов, заключалось в том, что при существовавших условиях, он считал невозможным исправить наше морское ведомство. Невозможность эта, по его мнению, заключалась в следующем:
   1. в крайней дезорганизации морского ведомства, в особенности, после всех наших поражений во время японской войны, -- после Цусимы, а затем
   2. вследствие естественного недоверия ко всему, что касалось морского ведомства со стороны Государственной Думы и Государственного Совета и, наконец,
   3. вследствие невозможности, -- по мнению Дубасова, мнению, которое разделяю и я, вести дело при том влиянии, которое имел Великий Князь Николай Николаевич, как председатель комитета государственной обороны.
   Дубасов, человек очень твердого и решительного характера. Он не орел, -- для того, чтобы что-нибудь усвоить, ему требуется довольно много времени, но раз он усвоил, сообразил -- тогда он {360} крайне тверд в своих решениях. Вообще, Дубасов, человек в высшей степени порядочный и представляет собою тип военного. При таких его свойствах, свойствах самостоятельности и уважения к самому себе -- Дубасов, конечно, не мог ладить с председателем государственной обороны Великим Князем Николаем Николаевичем, про которого, если бы он не был Великий Князь, говорили бы, что он "с зайчиком" в голове.
   Когда Дубасов отказался от поста морского министра, то Государь Император сказал:
   -- Как вы думаете? Я полагаю назначить на пост морского министра, -- раз вы от этого поста отказываетесь, -- адмирала Алексеева?
   Когда Дубасов не мог не выказать своего ужаса и сказал Государю, что, по его мнению, после всего того, что произошло на Дальнем Востоке и той постыдной роли, которую во всем этом деле играл Алексеев, -- назначить его морским министром -- это прямо сделать вызов обществу, Его Величеству благоугодно было заметить, что многие нарекания на Алексеева совершенно неосновательны, неправильны, так как не знают о том, какие Алексеев имел инструкции от Меня (Государя).
   Дубасов ответил на это Его Величеству, что если даже оставить в стороне эту часть, то во всяком случае, он настолько знает Алексеева, как адмирала, что вне зависимости от его деятельности на Дальнем Востоке, он должен сказать, что Алексеев, как морской министр, который должен иметь задачу -- восстановить русский флот -- немыслим.
   Может быть, этот разговор Государя с Дубасовым повлиял на Его Величество и, не имея никого, он назначил морским министром Дикова.
   Одновременно с назначением Дикова, в товарищи ему был назначен адмирал Бострем.
   Адмирал Бострем был долго морским агентом в Англии при постройке там наших судов. О нем говорили, что он человеке не без способностей. Я его слышал несколько раз в Государственном Совете, он говорил довольно дельно, но весьма резко и не так, как должен был бы говорить человек благовоспитанный.
   С уходом Дикова ушел с поста товарища министра и Бострем, и был назначен начальником Черноморского флота. Несколько месяцев тому назад Бострем по суду был уволен от этого места, ибо он при движении эскадры, находившейся под его командой, {361} проявил свой характер, допустил с одной стороны произвол, что имело последствием что один из кораблей сел на мель и, кажется, погиб.
   * По поводу изложенного выше инцидента с закулисным проектом преобразования морского министерства с подразделением на два независимых отдела -- собственно министерства и генерального штаба, по примеру того, как это существовало в то время в военном ведомстве, кстати замечу, что это было сделано в военном ведомстве по инициативе Великого Князя Николая Николаевича после назначения Куропаткина командующим войсками в действующую армию (1904 году) и уже в прошедшем (1909 году) уничтожено, опять все сосредоточено в руках военного министра и даже комитет обороны уничтожен.
   Это произошло главным образом потому, что Великий Князь Николай Николаевич потерял свое всеобъемлющее значение, что должно было отчасти случиться с водворением, хотя значительно оскопленных (не столько первоначальным законом, сколько последующими мероприятиями Столыпина) представительных камер, но преимущественно потому, что Черногорская принцесса, жена принца Юрия Лейхтенбергского, которую с ним развели, чтобы выдать за Великого Князя Николая Николаевича, разошлась с Императрицей, или, вернее страсть к ней питаемая угасла и перешла на госпожу Вырубову. Если бы не эти причины, то, вероятно, до сих пор сказанное подразделение военного ведомства существовало бы, несмотря на всю его несуразность. Такое подразделение действительно существует в Германии, но там оно проведено органически, с ног до головы, там боевая, строевая, т. е. чисто военная часть систематически отделена от административной: первая в лице корпусных командиров находится в руках Императора, который действует через своего начальника походной канцелярии и независимого от военного министра начальника генерального штаба (фельдмаршал великий Мольтке), а административная находится в руках военного министра, который входить в состав министерства и имеет дело с представительными собраниями депутатов.
   Наша же военная система заимствована в шестидесятых годах из французской военной окружной системы, в которой административная, строевая, боевая, военно-ученая части -- все слиты вместе. На местах все подчинено командующему военного округа, в центре -- военному министру, входящему в состав министерства, которому фактически подчинены и командующие военными округами. Обе системы имеют свои {362} преимущества и свои недостатки, но они систематичны, оба здания построены по определенному плану. У нас же в 1904 году, оставляя все на низах и в туловище без изменения, взяли да вместо одной головы (военного министра) посадили две независимые (военного министра и начальника генерального штаба). Конечно, из этой пробы ничего выйти не могло.
   Как только новобрачная супруга Великого Князя потеряла значительную долю симпатии, сам Великий Князь потерял значительную часть влияния, а как только сие влияние сократилось -- неестественное подразделение военного министерства, на самом верху усилившее многовластие, всегда сопутствующее безвластию, было уничтожено и все сосредоточилось в руках нового военного министра генерала Сухомлинова, который приобрел, по-видимому большое влияние, вероятно, по началу "медовых месяцев", так сродных натур Императора, а кроме того, оказалось, что он презабавный балагур. Я его лично мало знаю, а на сколько могу судить по предыдущей его деятельности, он должен иметь некоторые положительные достоинства, в том числе уравновешенность и спокойствие, которые он проявил, будучи генерал-губернатором в Киеве во время моего министерства. *
  
  
  
  
   {363}
  

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

  

ПОКУШЕНИЕ НА МОЮ ЖИЗНЬ

  
   Когда я вернулся из заграницы, то к моему дому было поставлено несколько агентов охранного отделения, из которых постоянно, поочередно сидели у меня в вестибюль. Заметив это, я им дал маленькую комнату для того, чтобы они могли быть там и не находиться в вестибюле, в виду того, что ко мне приходило много лиц и они могли видеть, что у меня сидят агенты охранного отделения. Таким образом, со стороны Столыпина и со стороны находящейся в его ведении секретной полиции, было оказано в отношении меня как бы особое предупреждение.
   Через некоторое время, по моем приезде я начал получать угрожающие письма с различными значками, как-то -- с крестом, скелетом, которыми меня предупреждали, что вот такие-то партии решили) меня убить. Я на эти письма не обращал внимания и их уничтожал.
   29-го января мне жена предложила ехать вечером в театр; мне не хотелось и я не поехал вечером, а ожидал доктора по горловым болезням. Часов в 9 вечера пришел ко мне бывший мой сотрудник, когда я был министром финансов, Гурьев, довольно известный публицист, который помогал мне составить одну работу, касающуюся дел Дальнего Востока. Я ему для этой работы предъявил некоторые документы из моего архива и, так как я не хотел, чтобы эти документы выходили из моего дома, то для справок он приехал ко мне.
   Между прочим, это дало повод к такому инциденту: как-то раз, уже это было впоследствии через несколько месяцев после того момента, который я описываю, приехал ко мне министр двора барон Фредерикс и обратился ко мне с следующим разговором: он мне сказал, что он пришел ко мне {364} от Его Величества передать просьбу Государя о том, что ему сделалось известно, что я хочу издать какую-то книгу, касающуюся наших финансов и управления финансами В. Н. Коковцева и что, так как ему сказали, что я хочу изобразить наши финансы и наше управление в неодобрительном виде, то он просит меня эту книгу не издавать. На это я ответил барону Фредериксу, что я никакой книги подобной не составлял и не собираюсь составлять, а поэтому и прошу доложить Государю, что дошедшие до него сведения совершенно ложны. Я догадался, что это ему доложил, вероятно, В. Н. Коковцев, который, узнавши, что ко мне ходит Гурьев, думал, что я собираюсь вместе с Гурьевым писать что-нибудь о современных финансах.
   Гурьев вообще был нелюбим Коковцевым, потому что, когда Коковцев вступил на должность министра финансов, то Гурьев написал статью, в которой он высказал различные вообще финансовые соображения и сказал, что мы дошли до того, что на должность министра финансов вступают лица, мало подготовленные к этой должности, и что это напоминает те объявления, которые печатаются в газетах, где кухарки предлагают свои услуги и говорят, что кухарка за повара; вот и эти министры финансов своего рода кухарки за повара. Это очень не понравилось Коковцеву; может быть, другой государственный деятель не обратил бы на это никакого внимания, но у Коковцева есть маленькая черта обидчивости, и в зависимости от этой маленькой обидчивости, он этого выражения никогда не мог простить Гурьеву.
   Но так как я опасался, что барон Фредерикс может не точно передать мой ответ Государю Императору, то я сейчас же, по уходе барона, написал Его Величеству письмо, в котором сообщал, что у меня был барон Фредерикс, который передал то-то; что я ничего подобного не собирался печатать, что я ничего не составляю и что если приходит Гурьев, то он приходит составлять такую работу, которая, если когда-нибудь и появится в печати, то, вероятнее всего, после моей смерти. В этом письме я Государя благодарил, что Государь, получивши такого рода сведения, был так милостив, что соизволил справиться лично у меня, верно это, или не верно?
   Этим последним я намекал Государю, что если бы Его Величеству угодно было всегда делать то же самое, то, вероятно, массы тех сплетен, которые доходят и доходили до него, и которым он, вероятно, по крайней мере в некоторой части верил и верит, что этих сплетен не существовало бы, или, по крайней мере, они не производили бы на него того впечатления, которое могут производить.
  
   Итак, я возвращаюсь к 29-му числу. Гурьев ко мне пришел, я вынул документы, он начал просматривать. В это время мне доложили, -- это было часов в 10 вечера, что ко мне пришел доктор. Доктор приходил ко мне раза два в неделю, так как я болел горлом и моя болезнь уже тянулась десятки лет, то он приходил, чтобы мне прополаскивать горло. Я сказал Гурьеву, что так как ко мне пришел доктор, то уж, пожалуйста, отложите вашу работу на следующий какой-нибудь день; приходите ко мне, другой раз, предупредите меня по телефону и тогда я вам дам Все эти документы. Он меня просил не прерывать начатую им работу и мне сказал, что он просит меня позволить удалиться с этими документами, в другую комнату, чтобы он мог заняться, покуда я буду возиться с доктором. Я согласился на это и сказал моему камердинеру, чтобы он отвел Гурьева в верхний этаж моего дома, а именно в гостинную моей дочери.
   Когда моя дочь вышла замуж за Нарышкина, то гостиная ее и спальня не были обитаемы, и поэтому эти комнаты мало, или почти не топились. Камердинер отвел туда Гурьева и, когда он вошел, то увидел, что в комнате очень холодно. Вследствие этого, мой камердинер пошел и сказал истопнику, чтобы тот пришел и затопил печку. Между тем Гурьев расположился работать, делать выписки из документов, а в это время со мной занимался доктор. Не успел доктор окончить осмотра, как пришел ко мне сверху камердинер, очень встревоженный, и говорит, что Гурьев очень просит меня немедленно придти наверх по очень важному делу. Я просил доктора отложить дальнейший его осмотр моего горла на следующий раз, а сам пошел наверх.
   Когда я пришел наверх, то увидел во вьюшке печки четырехугольный маленький ящик; к этому ящику была привязана очень длинная бечевка. Я спросил Гурьева, что это значит? На что истопник мне ответил: что, когда он отворил вьюшку, то заметил конец веревки и начал тащить и, вытащив веревку арш. 30, увидел, что там есть ящик. Тогда они за мной послали. Я взял этот ящик и положил на пол. Ящик и веревка были очень мало замараны сажей, хотя несколько и были. Тогда Гурьев хотел, чтобы этот ящик вынесли из дому и его там вскрыли. Так как я несколько раз был предупреждаем, что на меня хотят сделать покушение, то мне пришла мысль в голову, не есть ли это адская машина. Поэтому я сказал Гурьеву и людям, чтобы они не смели трогать ящик, а сам по телефону дал знать охранному отделению.
   {366} В то время охранным отделением города Петербурга заведывал полковник Герасимов, ныне генерал, состоящий при министре внутренних дел.
   Немедленно приехали из охранного отделения, сначала ротмистр Комиссаров, ныне он заведует жандармским управлением Пермской губернии, а в то время он заведывал самым секретным отделением в охранном отделении, за ним приехал Герасимов, потом судебный следователь, товарищ прокурора, затем директор департамента полиции и нахала целая масса полицейских и судебных властей.
   Ящик этот ротмистр Комиссаров вынес сам в сад и раскупорил его. Когда он раскупорил, то оказалось, что в этом ящике находится адская машина, действующая посредством часового механизма. Часы поставлены ровно на 9 часов, между тем было уже около 11 часов вечера. Тогда, когда он вскрыл ящик и разъединил вспышку, а вспышка должна была произойти посредством серной кислоты, то принес ее в дом и положил на стол около моего кабинета в моей библиотеке. Все начали осматривать эту машину, затем составлять всевозможные протоколы.
   Сейчас же делали допросы, -- в это время Гурьев уже уехал, -- причем допрашивали прислугу, допрашивали истопника, как он нашел, а также меня. Я им показал все то, что я кратко выше изложил, причем Герасимов мне задал вопрос: не подозреваю ли я кого-нибудь в том, что сделано, кто подложил машину? Я наивнейшим образом сказал, что совершенно никого не подозреваю, что я личных врагов не имею, политические мои враги в то время были не анархисты, а союз русского народа, т. е. крайние правые и что я не могу себе представить, чтобы эти лица могли сделать на меня покушение и еще в таком ужасном виде, потому что, если бы это покушение совершилось, то пострадали бы не только я, но могла пострадать моя жена и моя прислуга.
   Они в это время осматривали все. Между прочим, дворник им показал, что за несколько дней до этого, или днем ранее этого, 28-го числа подходил к нему какой-то господин в дохе, так что воротник был поднять и лицо его было незаметно и что он спрашивал у дворника, где находятся моя спальня и спальня моей жены? Дворник ответил, что он этого не знает. Тогда он сказал, что если граф и графиня спят с левой стороны, то он советует перейти направо. Подозревая, что этот господин есть вероятно из той шайки, которая мне подложила адскую машину, я не понимал, почему он советует перейти с левой стороны дома на правую, потому что направо спальня моя и жены, а налево комнаты были пусты. Они мне спустили адскую машину на левую сторону дома, поэтому я думал, что дворник спутал, что, может быть, тот человек советовал перейти с правой на левую, но потом я случайно разъяснил, в чем дело.
   Затем последовали все допросы вне дома. Вечером часов в 11 вернулась моя жена из театра и была крайне удивлена тою массою полицейских и судебных властей, которые наполняли мои комнаты.
   Рассматривая все, делая всевозможные исследования, никто из судебных властей и полицейских не догадался пойти на крышу и посмотреть, есть ли какие следы хода к той трубе, которая соответствует той комнате, во вьюшке которой найдена адская машина. Между тем, в этот вечер ко мне пришел курьер, который был при мне, когда я был министром финансов и потом председателем совета министров, Николай Карасев, человек очень смышленный. Он сейчас же полез наверх и усмотрел, так как в это время был снег и все крыши были в снегу, что есть след, идущий с крыши соседнего дома Лидваля к этой трубе, о чем он и передал судебному следователю, и тогда судебный следователь проверил это только на следующий день и, действительно, нашел эти следы.
   Затем Николай Карасев передал мне свое соображение, что, по его мнению, надлежит проверить все трубы, не имеются ли еще где адские машины, но я проверить никак не мог, так как это было поздно ночью. Все власти уже поразъехались, а агенты охранного отделения, находившиеся при мне, смотрели на все это, как посторонние зрители. При таких условиях я с женой легли спать, но, конечно, сна не могло быть особенно спокойного при таких обстоятельствах; к счастью, у меня жена очень решительная и твердая женщина, а поэтому мне ее успокаивать было не нужно, скорее она своим хладнокровием успокаивала мои нервы.
   Мы не знали, к кому же обратиться, чтобы проверить трубы, нет ли в других трубах адской машины. Мы боялись, если мы обратимся к нашим трубочистам, то, может быть, они и подложат машину, или, во всяком случае, тогда скажут, что это, мол, трубочисты наши подложили машину; вследствие этого моя жена обратилась к генералу Сперанскому, заведующему зимним дворцом, прося его прислать дворцовых трубочистов. Генерал исполнил {368} просьбу, и на другое утро, 30 января, все трубы были проверены, причем в соседней трубе была найдена вторая адская машина, которая таким образом переночевала в трубе.
   Эта адская машина попала не в верхний этаж, а в нижний, в запасную трубу, которая проходит мимо трубы, идущей к камину, находящемуся в столовой, и так как машина не нашла себе упора, то ее лица, покушавшиеся на мою жизнь, привязали наверху к трубе, так что она висла в нижнем этаже, как раз в столовой в запасной трубе.
   Сейчас же вторично было дано знать охранному отделению и агенты охранного отделения вынули эту вторую машину; разрядил ее тот же Комиссаров и нашел, что эта адская машина совершенно такой же системы, как и первая, причем этот факт ясно показал, что та полицейская и судебная публика, которая накануне вечер проводила у меня для того, чтобы раскрыть, кто подложил первую машину, очень мало заботилась о моей безопасности и о безопасности моего дома, а заботилась гораздо более раскрыть и доказать что-то другое.
   Когда при первом допросе меня судебный следователь спрашивал: подозреваю ли я кого-нибудь, и намекал на мою прислугу, я ответил, что я за свою прислугу ручаюсь и уверен, что никто из них не мог этого сделать и никогда не сделает. Я тогда, с своей стороны, обратился к полковнику Герасимову и спросил: "А вы думаете, кто бы мог сделать покушение". Он ответил, что он точно не знает, но, может быть, это кто-нибудь из правых.
  
   Затем эти машины были переданы в лабораторию артиллерийского ведомства для того, чтобы сделать экспертизу. Экспертиза нашла, что машины эти не взорвались потому, что он были уложены в ящики, которые не могли дать полный ход молоточку будильника, в машине находящемуся, и поэтому молоточек будильника не мог разбить трубочки с серной кислотой, а вследствие этого и машины не могли взорваться.
   Затем лаборатория артиллерийского ведомства нашла, что в остальном машины сделаны очень хорошо и они должны были взорваться от двух причин: или от биения молоточка будильника, или, если будильник не действовал, то тогда от топки печи. Будильники действовать не могли, вследствие того, что машины были вложены в узкие ящики. А что касается второй причины, то случайно {369} она не могла иметь места потому, что спустили первую машину в такую комнату, где печь не топилась каждый день, а раза 2--3 в неделю; вторая же машина, которая была вложена в запасную трубу, если от будильника взорваться не могла, то, так как она находилась в трубе, которая не топилась, она не могла взорваться и от топки; таким образом, вторая машина могла взорваться только от детонации, т. е. если бы взорвалась первая машина, то от детонации взорвалась бы и вторая. Таким образом, первая и сама могла только взорваться от топки печи, вследствие узкости ящика, а вторая машина могла взорваться только по силе детонации, в случае взрыва первой машины.
   Затем явился вопрос: какие же могли быть последствия, если бы машины взорвались. В этом отношении экспертиза дала то показание, что была бы разрушена стена, могли быть повреждены комнаты, как те, в которых были заложены машины, так и соседние, но так как я и моя жена были в спальне, то вред нам мог быть произведен случайно, если бы мы случайно находились в столовой, или в тех комнатах. Так как будильник был поставлен на 9 часов, то обыкновенно в 9 часов в тех комнатах мы не бывали, -- в столовой случайно могли быть в 9 часов вечера, а что касается того, что если бы машины взорвались от топки, то вопрос зависел от того, когда топка была, во всяком случае ясно, что покуситель ошибся: он полагал, что мы находимся в тех комнатах в той стороне дома, в которой мы не находились и там никто не жил, а в ближайших только жила прислуга и прислуга могла бы пострадать.
   Как я сказал, экспертиза указала на то, что стены были бы разрушены, может быть, потолки были бы разрушены первого и второго этажа, но вообще экспертиза, по-видимому, тоже старалась указать, что разрушения хотя и были бы, но не грозили всему дому.
   На другой день, конечно, во всех газетах было напечатано о случае. Ко мне явились некоторые из моих друзей, наших знакомых и, между прочим, явился министр двора, но явился не как министр двора, а просто как наш добрый знакомый. Его Величество и Его семья никакого жеста по поводу раскрытого покушения не сделали и никакого внимания мне не оказали.
  
   На другой день я получил анонимное письмо, в котором мне сообщалось, что я должен послать 5000 рублей в конверте в народный дом в какое-то помещение, что там будет человек, который {370} примет эти 5000 рублей. Я это письмо вложил в конверт и отправил директору департамента полиции того времени Трусевичу. Трусевич был у меня в тот же самый день вечером, когда была положена и открыта адская машина. Я никакого ответа от Трусевича не получил.
   Прошло несколько дней, я получил вторично анонимное письмо, в котором мне сообщалось, что вот я не ответил на первое письмо, а вследствие этого на меня будет сделано второе покушение, и чтобы я ответил с посланным, который должен вручить это письмо человеку, стоящему на одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту. Тогда я дал это письмо агенту охранного отделения, который был при моем доме, и рассказал ему, в чем дело, и сказал ему, чтобы он накрыл преступника. Агент охранного отделения преступника не накрыл и затем я его больше не видел никогда, так как агенты охранного отделения несколько раз менялись и тогда были переменены, а письмо тоже мне не было возвращено, а агентом было передано в охранное отделение.
   Меня с первого раза удивил способ ведения расследования; во-первых, прежде всего, самым покушением на меня никто собственно не интересовался, и агенты охранного отделения, и судебное ведомство совсем не интересовались фактом покушения на меня и раскрытием покусителей, а все как бы желали напасть на след и возможность придраться и сказать, что, мол, это была симуляция преступления, что в сущности адские машины были спущены не с трубы, а положены прямо во вьюшку из дому.
   Это предположение опроверглось после того, как была найдена другая адская машина в трубе, спущенная и привязанная веревкой наверху трубы. Допрос, который сделал судебный следователь Гурьеву у себя, не у меня на квартире, прямо был такого рода, что видно было, что судебная власть очень бы желала того, чтобы придти к заключению, что это преступление было симуляцией, а не истинным покушением. Но им не удавалось на этой почве найти какой-нибудь базис. Точно также обратило их внимание, почему это ящик и веревка были чистые, и это дало повод как бы направить следствие к тому, что самая чистота ящика и веревки показывают, что эта машина была заложена изнутри. Между тем, дело объяснялось просто: так как печь топилась редко, а труба чистилась одинаково {371} всякий раз, как приходили трубочисты, которые чистили трубы всех печей, и тех, которые топились, и тех, которые не топились, или мало топились, то поэтому все трубы и были чисты, но на это следователь не обратил никакого внимания. Видимо, мысль была направлена к тому, чтобы найти симуляцию.
  
   Затем производилось следствие. В производстве следствия я в курсе не был, только слыхал несколько раз от судебных властей, что следствием открыть преступников не могут, но вот о том, что это преступление было симулировано, т. е., что преступления не было, а только была какая-то комедия преступления, то эта версия была так распространена полицией и судебным ведомством, что она достигла в ближайшие дни и верха. Так мне передавали некоторые лица, которым я не имею права не доверять, хотя был бы рад, если бы это было не так, что первые дни даже Государь высказывался в том смысле, что не я ли сам себе подложил адскую машину, чтобы мой дом взорвать для того, чтобы приобрести более популярности и обратить на себя внимание.
   И когда Ему было указано, что мало вероятно, чтобы граф Витте мог такую вещь сделать, то Он сказал: может быть, действительно граф Витте не может сделать, а, может быть, по его желанию, его знакомые, его доброжелатели, которые думали таким образом увеличить его популярность. Но должен сказать, что это было недолго и, вероятно, в зависимости от тех рассказов, и настроение наверху менялось. Очевидно, что Государь Император сам мог знать об этом деле постольку, поскольку Ему докладывали; поэтому, если Его Величество выражал такое мнение, то, следовательно, Ему в этом смысле докладывали и председатель совета министров Столыпин, и министр юстиции, между прочим, большой негодяй -- Щегловитов.
  
   Что Щегловитов хотел укрепить именно эту версию, это я знаю из того, что некоторые члены Государственного Совета и, между прочим, мой большой приятель -- Стахович, товарищ министра юстиции по школе правоведения, мне говорил: что после покушения на меня был разговор в Государственном Совете во время антракта, и некоторые указывали на возмутительность такого покушения, и министр юстиции характерно улыбнулся и заметил: что да, может быть, это покушение было в сущности сделано лицами, живущими в доме графа Витте, может быть, и с его ведома.
   Министр юстиции, который позволяет себе такого рода вещи говорить, какого имени он заслуживает? Он заслуживает именно {372} то имя, с которым, наверно, сойдет с поста министра юстиции, которое он достаточно заслужил в общественном мнении России, т. е. название каторжника.
   Я об этом разговоре в Государственном Совете не знал, мне его передавали уже через несколько месяцев после того, как он имел место.
  
   Через 2--3 месяца после этого покушения я встретил министра юстиции в Государственном Совете. Государственный Совет тогда заседал в дворянском собрании на Михайловской площади, и спросил министра юстиции: а в каком положении расследование, раскрыты преступники или не раскрыты? На это мне министр юстиции сказал: "Нет, еще покуда не раскрыты, а кстати, я сегодня говорил по вашему делу с Государем Императором". Я спросил, по какому поводу. Он сказал: "Вы знаете, артиллерийское ведомство сделало исследование того особого рода динамита, который был вложен в машины; так как это взрывчатое вещество в первый раз попало в руки артиллерийского ведомства и, по-видимому, оно Венского изготовления, поэтому, с разрешения судебной власти, одна склянка динамита была взорвана за городом, там, где происходит стрельба пушками, и оказалось, что это вещество такой силы, что если бы эти машины взорвались у вас в доме, то не только бы ваш дом был бы весь взорван и снесен, но той же участи, в значительной степени подвергся бы и соседний дом Лидваля".
   Тогда я его спросил: "А что же Государь на это сказал?" Он говорит: "Вынул из ящика своего стола план вашего дома, подробно мне показывал по плану, как и где были положены адские машины, а когда я заметил Его Величеству о том, что эти взрывчатые вещества были такой силы, то Его Величество мне заметил, "ну, если кладут адские машины, то ведь не для того, чтобы шутить".
   Из этого я усматриваю, что к тому времени мысль Его Величества о том, что я, или кто-нибудь из моего дома, могли подложить машины для моей популярности -- уже потеряла силу, и Государь уже об этом более не соизволил говорить. Я повторяю, что уверен, что Государь повторял то, что ему говорили. Я только одно не могу вспомнить без боли в сердце, что Его Величество, после того, как я служил Его отцу и Ему около 15 лет, жертвуя и своим благополучием и своими материальными средствами и своею жизнью для {373} Него и для родины, может настолько меня не знать, чтобы тому лицу, которое Ему высказало такое предположение, не повелеть молчать и такой гнусности никому не говорить.
   Затем уже после, значительно после, я совершенно случайно узнал, кто был тот господин, который подходил к моему дому за день-два до предполагаемого взрыва и который предупредил дворника, чтобы я перешел с левой стороны и перенес спальню мою и спальню жены на правую сторону.
   Я дальше расскажу формальную часть следствия, а покуда я рассказывал предварительную часть дела, освещая событие, как оно имело место, какие впечатления я вынес и что я по этому делу узнавал.
  
   Как я говорил, через много времени после совершения этого преступления, мне один знакомый передавал, что к нему приехал один студент Политехнического Института и передавал ему, но под честным словом, что он этого никому не передаст. Он мне передал это, а потому я и не считаю возможным указать это лицо. Так, этот студент рассказал ему, что он сын офицера пограничной стражи (генерала), что на сестре его матери женат Казаринов. Этот Казаринов -- вице-председатель общества Михаила Архангела, образованного Пуришкевичем -- это одна из партий подкупных борцов за сохранение устоев, приведших нас к японской войне и к 17-му октября 1905 года, как последствие этой войны.
   Вот приехал его отец и остановился у Казаринова, женатого на сестре его жены. Он нашел, что Казаринов занимается устройством двух адских машин и, когда его спросил этот генерал, для кого эти машины приготовляются, он сказал, что мы приготовляем, чтобы взорвать графа Витте и его дом. Так как я имею гордость считать как учащихся, так и учащих в Политехническом Институте, а равно и пограничную стражу, в числе моих поклонников и доброжелателей, то этот генерал сказал Казаринову, что если бы он не был ему родственник, то он сейчас же бы дал знать полиции, а теперь он больше у него оставаться не может и сейчас же от него уехал и потом перестал бывать у него.
   Затем студент говорил, что он знает, что за несколько дней до 29-го января, когда подложили мне адские машины, то сам Казаринов переехал в маленький дом, находящийся против моего дома.
   {374} Дом деревянный, где внизу находится трактир, а наверху второстепенные меблированные комнаты. Поселился Казаринов в этих комнатах для того, чтобы наблюдать за картиной взрыва моего дома, который должен был совершиться 29-го января, в 9 часов утра. За день до этого у него заболел дифтеритом его ребенок. У Казаринова, вследствие религиозного экстаза, вызванного смертельной болезнью его ребенка, разыгралось угрызение совести; он не мог остановить преступления, но он подошел к дворнику и дворнику сказал, чтобы я переходил с левой стороны дома на правую, т. е. место более безопасное, не объясняя причины и не зная, что я живу именно на правой стороне, а не на левой. Он думал, что я живу на левой стороне, потому что вечером и ночью на левой сторон было гораздо темнее, а на правой светлее, ибо у нас и в спальне вечером горит огонек.
   Я об этом эпизоде не мог передать следственной власти, потому собственно этот эпизод не вошел в следствие, так как я не хотел компрометировать этого студента Политехнического Института, а равно и его отца, ибо я должен был бы все семейство Казариновых между собой расстроить, а о том, что Казаринов такой субъект, который на такую вещь вполне способен, то это известно всем тем, кому известно, что такое Казаринов.
   Меня тогда же очень удивило отношение ко всему этому делу тех охранников, которые были при мне. Я в скором времени убедился, что эти охранники были поставлены около моего дома не для того, чтобы меня охранять, а чтобы за мною следить, а в случае надобности, и скомпрометировать. Только в последние месяцы я не замечаю около себя охранников, а в прежнее время они постоянно филировали около моего дома и даже имели квартиру в соседнем доме, чтобы следить за мною, за тем, что у меня делается и что я делаю, дабы в случае какой-нибудь некорректности с моей стороны, меня скомпрометировать там, где это было нужно.
   Но так как я никакой компрометации не боялся и не имею основания бояться, то я этому не придавал значения, но только в скором времени просил уволить меня от агентов охранного отделения в том смысле, чтобы они не ходили в моем доме. Но если в настоящее время за мною не следят, то я не могу быть уверенным, чтобы швейцар моего дома не был агентом охранного отделения. Тем не менее, если швейцар -- человек очень исправный, то мне безразлично, если он докладывает, куда ему следует о том, кто у меня бывает, и я этим швейцаром дорожу.
   По этому поводу я припоминаю такой {375} разговор с графом Милютиным: как-то он рассказывал, что когда он был военным министром, то у него был один курьер, который очень долго у него служил; когда он оставил пост военного министра и хотел переселиться в Ялту, то этот курьер не согласился поехать с ним. Он очень опечалился, но ему кто-то из лиц близких к департаменту полиции сказал: зачем, граф, вы печалитесь, ведь этот курьер, понятно, не может поехать в Ялту, потому что здесь он получал двойное содержание, от вас и от охранной полиции, ибо он агент секретной полиции, -- и от секретной полиции он получает больше, чем от вас, и естественно, что первого он не хочет лишиться. Из этого видно, что граф Милютин в течение многих лет, будучи военным министром, ближайшим лицом к Императору Александру II, все-таки подвергался надзору, вероятно со стороны шефа жандармов, графа Петра Шувалова. Граф Милютин мне рассказал это с соболезнованием. Я же, с своей стороны, если мой швейцар агент охранного отделения, что я более, нежели подозреваю, этим доволен, так как имею хорошего швейцара сравнительно за недорогую плату.
  
   26 мая того же года заседание Г. Совета было отменено, вследствие полученных сведений, что готовится террористический акт. Сведение это было передано председателю Г. Совета Акимову, и, поэтому, заседание было перенесено на 30 мая. Накануне заседания ко мне вечером приехал Иван Павлович Шипов, бывший министр финансов в моем министерстве, и предупредил меня, чтобы я 30-го не ездил в заседание Госуд. Совета потому, что меня предполагают дорогой убить бомбой; причем мне передал, что это сведение он имеет от Лопухина, что Лопухин, который живет в одном доме и на одной и той же лестнице, как и он, к нему зашел, -- хотя он с Лопухиным домами не знаком, -- и сказал ему, что, так как он знает, что Шипов очень дружен со мною, то он считает необходимым его предупредить, что предполагается завтра, когда я буду ехать в Госуд. Совет, или обратно, бросить в меня бомбу.
   Причем я должен сказать, что Лопухин после того, как он был уволен от службы, вошел совсем в кадетскую партию вместе с князем Урусовым, и так как он был специалистом по всяким розыскам и вообще по делам секретной полиции, то он занимался в этой партии специально вопросами сыска, то есть контролем над {376} тем, что делает секретная полиция, ибо уже тогда вполне обнаружилось, что секретная полиция не брезгает никакими средствами для расправы с теми, которых она считала своими врагами, или с теми лицами, которые ненавистны кому-либо из высших власть имущих. Я сказал Шипову, что я ему очень благодарен, но что я сожалею, что это он мне сказал, потому что, может быть, я завтра на заседание не поехал бы, но раз меня предупреждают, что завтра, когда я буду ехать туда или обратно, в меня бросят бомбу, раз известно, что это Шипову передал Лопухин и Лопухину, как сказал он, это достоверно известно от членов Госуд. Думы, -- это была вторая Госуд. Дума, крайне левого направления, -- которые считали нужным предупредить меня, потому что в сущности это покушение исходит не от левых, таким образом, следовательно, об этом покушении известно стольким лицам, что если я не поеду в Госуд. Совет и обратно, то, очевидно, я покажу свою трусость; поэтому я решил ехать. Единственная предосторожность, которую я принял, по настоянию моей жены, была та, что я утром поехал завтракать к Быховцу, женатому на сестре моей жены, и оттуда поехал в Госуд. Совет не в своем автомобиле, а в его карете.
   Приехавши в Госуд. Совет и просидевши там все заседание, никакого покушения не было. Когда я выходил из Госуд. Совета, то я никак не мог найти карету Быховца, потому что кучера я не спросил о его имени и первый раз его видел и кучер меня, видимо, ранее не видел. Вследствие этого, не будучи в состоянии найти экипажа, я пошел домой пешком; прошел по Невскому пр. мимо Европейской гостиницы, затем встретил порядочного извозчика, сел на него и приехал домой. Таким образом, я пришел к тому заключению, что в данном случае была ложная тревога.
  
   На следующий день во всех газетах появилось, что 29 мая около Пороховых, близ Ириновской жел. дор., в лесу исправительной колонии убит неизвестный человек в то время, когда он изготовлял бомбу и, что по слухам, эта бомба предназначалась для какого-то члена Госуд. Совета. Поэтому мне нетрудно было догадаться, что на меня не было сделано покушения 30 мая именно потому, что, вероятно, главный покуситель был убит.
   Следствие по этим делам производилось в течение почти 3 лет. Я, по мере производства следствия, получал от судебного следователя {377} документы, но только те, которые мог получать потерпевший, согласно закону, т. е. только одни показания допрашиваемых и свидетелей. Дело об убийстве лица около Пороховых, которое приготовляло бомбу, производилось одним следователем; дело покушения на меня производилось другим следователем; дело о приготовлении к моему убийству, приготовлении, которое делалось в Москве, производилось третьим следователем и все эти следователи действовали независимо друг от друга, а затем и менялись. Я увидел, что в особенности, при алчном желании замять дело, следствие это ни к чему придти не могло. Я, с своей стороны, тщательно собирал по этому предмету документы, те, которые мог собрать и преимущественно официального характера, за подписью чинов судебного ведомства.
   Видя, что следствие производится нарочно для того, чтобы не раскрыть преступления, я несколько раз обращался к прокурору судебной палаты Камышанскому. Камышанский был назначен прокурором судебной палаты во время моего министерства и по моему настоянию. Так как в мое министерство, Петербургский судебный округ и, главным образом, прокуратура совершенно почти забастовали, т. е. боялись энергичных действий, я на это обращал внимание министра юстиции. Министр юстиции мне говорил, что нет соответствующего прокурора судебной палаты, так как прокурор судебной палаты Вуич назначен директором департамента полиции, и он не может подыскать соответствующего лица; что между товарищами прокурора есть люди очень энергичные, но только люди крайне правого направления. На это я заметил, что я не вижу препятствий к тому, чтобы был человек правого направления, лишь бы только в точности исполнял законы и не боялся решительных мер. Таким образом Камышанский, сравнительно совсем молодой человек, был назначен прокурором судебной палаты.
   Вследствие этого, вероятно, Камышанский относился ко мне с некоторым уважением и благодарностью.
   Видя, что следствие так производится, что, очевидно, не желают раскрыть преступления, я его пригласил как-то к себе и начал ему говорить о крайне безобразном ведении следствия. На это мне Kaмышанский ответил буквально следующее: "Ваше Сиятельство, вы совершенно правы, но мы, т. е. прокуратура и следователи иначе не можем поступать. С первых же шагов для нас сделалось ясным, что для того, чтобы раскрыть и обнаружить все дело, необходимо {378} тронуть и сделать обыски у таких столпов, вновь явившихся спасителей России, как доктор Дубровин, между тем, мы сделать этого не можем".
   Я его спросил: "почему вы этого сделать не можете?" на что он мне ответил: "вот, почему; потому что, если мы только этих лиц арестуем и сделаем у них обыски, то мы не знаем, что мы там найдем, наверно, нам придется идти дальше и выше". Затем он кончил так: "пусть нам скажет министр юстиции, что мы не должны стесняться и можем арестовать Дубровина и подобных ему лиц; и затем, если, как это несомненно, они выдадут лиц, выше их стоящих, то, что мы можем идти дальше и за это не подвергнемся никакой ответственности. А раз нам такого указания не дадут и не дают, то естественно, что мы следствие крутим, с целью замазать истину".
   Вследствие этого, я был у министра юстиции. Не говоря ему о разговоре моем с Камышанским, я ему говорил о крайне безобразном ведении всего дела и что ведется нарочито для того, чтобы не обнаружить то, что происходило. Министр юстиции отговаривался, говорил, что он потребует дело. Он потребовал от прокурора судебной палаты записку по сему делу. Прокурор ему дал записку и копию записки дал мне. В этой записке прямо указано, где виновные и по какому пути следует идти, чтобы найти виновных, но министр юстиции опять не принял решительно никаких мер.
   Поэтому я был вторично у министра юстиции и ему резко в конце концов сказал: "знаете, что вы меня доведете до того, что я сделаю скандал и скандал для вас и для правительства весьма неприятный". Это было последнее свидание мое с министром юстиции и после этого я прервал с ним всякие личные сношения..
   Тем не менее в течение 3-х лет, в которые производилось следствие, многие побочные обстоятельства послужили к выяснению дела и, главным образом, газетные статьи главного лица, которое совершало на меня покушения посредством бомбы, Федорова, бежавшего заграницу и описавшего в газет "Matin", каким образом эти покушения готовились и как одно из них посредством адской машины было произведено.
   Через 3 года судебный следователь сделал постановление, что за нерозыском тех лиц, которые покушались на мое убийство и за смертью руководителя этих лиц -- Казанцева, дело это прекращается.
   {379} Все это дело находится в моем архиве и в нескольких экземплярах в различных местах для того, чтобы на случай, если пропадет один экземпляр, остался другой, так как дело это характеризует то положение дела, в котором очутилась Россия посте управления Столыпина и Щегловитова. Дело это, составленное из официальных документов, несомненно устанавливает следующие факты: Казанцев -- гвардейский солдат в отставке был один из агентов охранного отделения, которых покойный Столыпин именовал идейными добровольцами, т. е. такими лицами, которые занимались делами секретной полиции, охраной и убийствами тех лиц, которых они считали левыми и вообще опасными для реакционного течения.
  
   Этот агент охранного отделения принимал участие в убийстве Герценштейна в Финляндии (18.07.1906; ldn-knigi) , совершенном агентами охранного отделения и агентами союза русского народа, который в то время слился с охранным отделением так, что трудно было найти, провести черту, где кончаются агенты секретной полиции, охранного отделения и где начинаются деятели так называемого союза русского народа, действующего в Петербурге, под главным начальством доктора Дубровина и в Москве Грингмута и затем, после его смерти, протоиерея Восторгова.
   Убийство Герценштейна произведено под главным начальством доктора Дубровина агентами полиции и союзниками. Затем у главы союза русского народа явилась мысль убить и меня. Об этом вопросе было обсуждение между главными союзниками; об этом, вероятно, знал и градоначальник Лауниц. Пресловутый князь М. М. Андронников, конечно, втерся в союз русского народа и к Дубровину, и к Лауницу и так как он у них узнал, что в случае, если я возвращусь в Poccию, то меня убьют, то и дал мне телеграмму в Париж, чтобы я не возвращался, телеграмму, о которой я говорил ранее.
   Секретарь доктора Дубровина Пруссаков, который затем рассорился с Дубровиным и дал показание судебному следователю, указал, что Дубровин говорил своим сотрудникам о необходимости меня убить и главное овладеть документами, которыми я обладал и которые находятся у меня в доме, что будто бы (чему я не верю) на необходимость уничтожить все, находящееся у меня документы, имеется Высочайшее повеление, ему переданное.
   Таким образом, Дубровин очень интересовался и науськивал некоторых лиц на то, чтобы меня убить и овладеть моим домом, или его разорить. Из следствия видно, что исполнение этой задачи {379} взяли на себя не Дубровин и петербургские союзники, а почли более удобным поручить это дело московским союзникам, а для сего Казанцева, который участвовал в убийстве Герценштейна, так сказать, командировать в Москву.
   В Москве Казанцев поступил под главенство графа Буксгевдена, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, и как бы поступил к нему управляющим его домом, хотя его домом, собственно, не занимался, а имел какую-то кузницу около Москвы, где, между прочим, и изготовлялись различные снаряды.
   Таким образом, ясно, что петербургская боевая дружина, находящаяся в главном распоряжении Дубровина, не решилась совершить на меня покушение, боясь, что сейчас же будет открыта, и для отвода глаз это поручение передала в Москву. В дальнейшем главную роль играли: граф Буксгевден, чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе, и агент охранного отделения и вместе с тем и член русского народа и монархических, крайних московских партий, Казанцев.
   Казанцев приобрел некоего Федорова; Федоров был искренним революционером, анархистом, хотя рабочий, по умственным способностям, полукретин, затем другого рабочего, тоже крайне левого направления, Степанова.
   Из Москвы экспедиция, состоящая из этих трех лиц, приехала в Петербург, остановилась в меблированных комнатах, находящихся близ Невского проспекта, значит, в самом центре города. Затем, очевидно, Казанцев имел сношения и с здешними крайними правыми группами, а именно с Дубровиным, а также и с группой Михаила Архангела, если в то время Казаринов уже был в этой группе, а может быть еще в то время он был в группе Дубровина.
   Эти лица, вероятно, адские машины получили от Казаринова, поэтому Казаринов, интересуясь, какое разрушение произведут эти машины, и поселился против моего дома в меблированных комнатах, о чем я говорил ранее.
   29-го января они через соседний дом Лидваля прошли, поднялись там на крышу сарая, с этой крыши пролезли на крышу моего дома, где помещаются кухни и людские а оттуда по крыше влезли на крышу моего главного фасада и заложили адские машины, но, очевидно, они ожидали взрыва в 9 часов вечера, но взрыв не последовал. Так как взрыв не последовал, то из следствия видно, что на другой {381} день тот же самый Федоров был отправлен к моему дому утром и должен был влезть опять тем же путем на крышу и бросить в эти трубы тяжесть, которая должна была разбить адские машины и тем произвести взрыв, но когда он подходил к дому, то его предупредил Казаринов, что все раскрыто, машины из труб вынуты, и поэтому эти лица с огорчением возвратились в Москву, причем Федорову и Степанову было внушено, что я должен быть убит по решению главы революционно-анархической партии, как крайний ретроград, который подавил революцию 1905--6 года.
   Приехавши в Москву, как показывает то же следствие, тот же самый Федоров, под руководством Казанцева, убил депутата первой Г. Думы и одного из редакторов "Русских Ведомостей" Иоллоса. Совершив это убийство, они изготовили уже там бомбы и приехали в Петербург для того, чтобы бросить мне бомбу, когда я буду ехать на улице.
   Из того же следствия видно, что в Москве всем этим руководил чиновник при московском генерал-губернаторе, граф Буксгевдене, и, что он, т. е. Буксгевден, когда Казанцев должен был совершать через Федорова мое уничтожение, приезжал в это время в Петербург.
   Я Буксгевдена лично не знаю, по рассказу же бывшего московского генерал-губернатора Дубасова и его супруги, граф Буксгевден представляет собою на вид человека очень скромного, сам он состояния не имеет, но его жена имеет и человек он более, нежели ограниченный.
   Когда вторично приехал сюда Казанцев, вместе с Федоровым и Степановым, то тогда уже была вторая Г. Дума открыта и Степанов передал некоторым из членов Думы крайней левой партии о причинах, почему они приехали и затем, как они убили Иоллоса.
   Эта партия крайняя левая всполошилась и объяснила Федорову и Степанову, что они являются игрушками в руках черносотенной партии, что Иоллос убит по постановлению черносотенной партии их руками. Казанцев уверил Федорова, что Иоллоса нужно было убить, потому что Иоллос похитил значительные суммы денег, который были собраны на революцию.
   Вследствие такого разоблачения, Федоров решил убить Казанцева, чтобы отмстить ему за его обман, и вот решено было бросить мне бомбу, когда я буду ехать в Г. Совет. 29-го мая они поехали недалеко от Пороховых начинять бомбу взрывчатым веществом, {382} которую они привезли с собою из Москвы. В то время, когда Казанцев начинял эту бомбу, Федоров подошел к нему сзади и кинжалом его убил, прободав ему горло. Таким образом, Бог спас меня и вторично.
  
   Затем, так как Казанцев был агентом охранного отделения, для меня несомненно, что все, что он делал, было известно и петербургскому охранному отделению и союзу русского народа и, когда он был убит, то сейчас же полиция узнала, кто убит, тем не менее, полиция сделала так, как будто убит неизвестный человек, и дала время, чтобы как Федоров, так и Степанов, могли скрыться, потому что, очевидно, если бы они были арестованы, то все дела были бы раскрыты и было бы раскрыто, откуда было направлено покушение на мою жизнь.
   Когда Федоров и Степанов скрылись, тогда Степанов скрылся где-то в России и до сих пор, вероятно, находится в России, но полиция во время Столыпина все время делала вид, как будто она его найти не может. А Федоров перебрался через финляндскую границу в Париж и там сделал все разоблачения.
   ( ldn-knigi: подробно об этом, см. статью "Кошмар" из "Былое" No 14, на нашей странице)
  
   Вследствие моих настояний, судебный следователь потребовал от Франции возвращения Федорова; я настаивал о том перед министром юстиции. Наконец, после долгих, долгих промедлений, Федоров был потребован, но правительство французское Федорова не выдало и, когда я был в Париже и спрашивал правительство о причинах, то мне было сказано, что Федоров обвиняется в политическом убийстве, а по существующим условиям международного права, виновные в политических убийствах не выдаются; но при этом прибавили: конечно, мы бы Федорова выдали, в виду того уважения, которое мы во Франции к вам питаем, тем более, что Федоров в конце концов является все-таки простым убийцей, но мы этого не сделаем, потому что, с одной стороны, русское правительство официально требовало выдачи Федорова, а с другой стороны, словесно нам передает, что нам было бы приятно, если бы наше требование не исполнили.
  
   Я знал, что правительство будет отказываться, что Казанцев есть агент охранного отделения, и поэтому старался иметь в руках к этому доказательства. Сколько раз я ни обращался к судебному {383} следователю, но он по этому предмету не делал никаких решительных шагов, он все требовал от охранного отделения и от директора департамента полиции, чтобы ему дали ту записку, которую я получил, после того, как у меня были заложены адские машины, в которой меня уведомляли, что от меня требуют 5000 рублей и что, в противном случае, на меня будет сделано второе покушение, именно ту записку, которую я имел неосторожность передать директору департамента полиции. На всё его требования, этой записки он не получал под тем или другим предлогом.
   Наконец я вмешался в это дело, писал директору департамента полиции, просил вернуть записку; директор департамента полиции долго не отвечал и потом ответил, что он эту записку передал в охранное отделение, ну, а там ее найти не могут.
   Перед самым окончанием следствия, судебный следователь Александров получил явное доказательство, что Казанцев есть агент охранного отделения, и так как он, видимо, был вынужден вести все следствие таким образом, чтобы свести на нет, то, вероятно, из угрызения совести, в последний раз, когда он у меня был, он мне показал фотографический снимок записки и спросил, та ли это записка, которую я послал директору департамента полиции и в которой требовалось от меня 5000 рублей. Я посмотрел и говорю: "Та самая, где это вы эту записку достали?" Он мне сказал, буквально следующее: "У меня есть другое дело, дело не политическое, и мне нужен был почерк одного агента сыскного отделения петербургского градоначальства; поэтому я пошел в это отделение, чтобы попросить образец почерка этого агента сыскного отделения. На это заведующий архивом отделения сказал: "У нас здесь есть почерки всех агентов, как сыскного, так и охранного отделения, так как при Лаунице охранное и сыскное отделения были слиты, и вот, если хотите, то можете поискать в этих шкафах".
   Я взял, достал почерк этого агента сыскного отделения, а потом мне пришло в голову: а посмотрю-ка я, нет ли здесь почерка Казанцева. Посмотрел на букву К., Казанцев. Затем взял образец почерка, и вот этот образец есть то, что я вам показываю. Я обратился к заведующему архивом и спросил его: "Чей же это почерк?" Он говорить: "Это известного агента охранного отделения Казанцева, который был убит около Пороховых Федоровым".
  
   Я попросил судебного следователя, не может ли он мне оставить на несколько часов этот образец. Он оставил, и я, с {384} своей стороны, снял фотографический снимок с этой записки. Таким образом, я получил более или менее материальное удостоверение того, что Казанцев есть агент охранного отделения.
   Из всего, мною изложенного, очевидно, что покушение, которое делалось на меня и на всех живущих в моем доме, т. е. на мою жену и на мою прислугу, делалось, с одной стороны, агентами крайне правых партий, а с другой стороны, агентами правительства и, если я остался цел, то исключительно благодаря судьбе.
  
   Когда судебный следователь сделал постановление о прекращении следствия, то я написал письмо к главе правительства Столыпину 3-го мая 1910 года, в котором ему изложил, в чем дело, выставил все безобразие поведения в данном случае правительственных властей, как судебных, так и административных, указал на то, что при таких условиях естественно, что высшее правительство стремилось к тому, чтобы все это дело привести к нулю, и в заключение выразил надежду, что он примет меры к прекращению террористической и антиконституционной деятельности тайных организаций, служащих одинаково и правительству, и политическим партиям, руководимых лицами, состоящими на государственной службе, и снабжаемых темными деньгами, и этим избавит и других государственных деятелей от того тяжелого положения, в которое я был поставлен. Письмо это было составлено известным присяжным поверенным Рейнботом и мне принадлежит только общая идея этого письма и в некоторых местах его стиль. Ранее, нежели послать это письмо, я его передал, одновременно и все трехтомное дело о покушении на меня, таким юристам, как члены Государственного Совета -- Кони, Таганцев, Манухин, граф Пален. Все они признали, что письмо, с точки зрения фактической и с точки зрения наших законов, совершенно правильно и что, может быть, только стиль несколько ядовитый, но что это дело уже лично мое.
  
   Столыпин, получив это письмо, был совершенно озадачен, он, встретясь со мною в Государственном Совете, подошел ко мне со следующими словами: "Я, граф, получил от вас письмо, которое меня крайне встревожило". Я ему сказал: "Я вам советую, Петр Аркадьевич, на это письмо мне ничего не отвечать, ибо я вас предупреждаю, что в моем распоряжении имеются все документы, безусловно подтверждающие все, что в этом письме сказано, что я, ранее, нежели посылать это письмо, давал его на обсуждение {385} первоклассным юристам и, между прочим, такому компетентному лицу, престарелому государственному деятелю, как граф Пален".
   На это Столыпин ответил: "Да, но ведь граф Пален выживший из ума". Этот ответ показывает степень морального мышления главы правительства. И затем он раздраженным тоном сказал мне: "Из вашего письма, граф, я должен сделать одно заключение: или вы меня считаете идиотом, или же вы находите, что я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь? Скажите, какое из моих заключений более правильно, т. е. идиот ли я, или же я участвовал тоже в покушении на вашу жизнь?" На это я Столыпину ответил: "Вы меня избавьте от ответа на такой щекотливый, с вашей стороны, вопрос".
  
   Затем я уехал заграницу и несколько времени никакого ответа от Столыпина не получал и уж, когда я вернулся в Петербург, то через 7 месяцев получил от него ответ, весьма наглый, на мое письмо. В этом ответе -- это было письмо 12-го декабря 1910 года, он самым бесцеремонным образом отвергает некоторые факты и входит в довольно наглые инсинуации.
   Я не преминул 16-го же декабря 1910 года ему дать подобающей ответ, ответ весьма жестокий, но вполне им заслуженный, но в котором в заключение я высказал, что, так как, очевидно, между главою правительства, министром юстиции и мною по этому предмету существуют разногласия, то я прошу, чтобы все это дело было поручено рассмотреть кому-нибудь из членов Государственного Совета -- сенаторов, юристов, близко знакомых со всем следственным делом, для того, чтобы они высказали -- кто из нас прав: я ли, утверждая, что все следствие было сделано с пристрастным участием агентов правительства и что следствие было ведено для того, чтобы прикрыть все это, или же он, Столыпин и министр юстиции, которые утверждают противное, а именно, что правительство здесь не при чем. Причем я перечислил тех членов Государственного Совета, которым кому-нибудь из них я просил бы передать это дело для дачи заключения Его Величеству. Перечислил я лиц всех партий, и крайних правых, и крайних левых, так как для меня безразлично, кто будет производить это рассмотрение, ибо каждый из них не мог бы придти к иному заключению, чем к какому я пришел, потому что каждый из этих лиц -- суть члены Государственного Совета и, при каких бы то ни было политических разногласиях и личных чувствах в отношении ко мне, никто бы не уронил себя до такой степени, чтобы не признать того, что я утверждаю, {386} так как это вытекает математически из всего обширного дела, у меня имеющегося.
  
   Должен сказать, что как первое письмо, так и ответ Столыпина, и второе письмо, обсуждались в совете министров. Через некоторое время после моего второго письма, я получил краткий ответ от главы правительства, в котором он меня уведомлял, что, мол, он докладывал мою просьбу о поручении расследовать дело кому-нибудь из сенаторов, что Его Величеству благоугодно было самому этим делом заняться и что, рассмотрев все дело, Его Величество положил такую резолюцию: что он не усматривает неправильности в действиях ни администрации, ни полиции, ни юстиции и просит переписку эту считать поконченной.
  
   Само собой разумеется, что Его Величество, ни по своей компетенции в судебных делах, ни по времени, которое он имеет в своем распоряжении, не мог рассмотреть и вникнуть в дело, и эта резолюция Его Величества, которая, очевидно, написана по желанию Столыпина, показывает, как Столыпин мало оберегал Государя и в какое удивительное, если не сказать более, положение он Его, Государя, ставил.
   Переписка моя, все дело о покушении на меня, как я говорил, состоящее из 3 томов, находится у меня в архиве, точно так, как и переписка моя между мною и Столыпиным. Переписка эта, в виду смерти Столыпина, не составляет уже такого особого секрета и, может быть, я ее распубликую еще при моей жизни. Тогда общество увидит, до какого позора дошли судебная власть и правительство в управление Столыпина.
  
   Разве только эти дела имели место в его управление. В его управление не только убивали лиц, которые по тому или иному поводу были неудобны, когда они принадлежали к тем сословиям, т. е. к толпе, за которую никто вступиться на может, или не посмеет, но даже подобные убийства практиковались и в отношении тех лиц, который по своему положению могли бы иметь какую-нибудь защиту, но все-таки таковую не находили.
  
  
  
  
   {387}
  

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

  

ВТОРАЯ ДУМА.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

3 ИЮНЯ 1907 ГОДА

  
   20 февраля открылась вторая Государственная Дума.
   Вторая Государственная Дума, по направлению своему, мало отличалась от первой Думы. Разница заключалась только в том, что ко второй Думе революционное брожение и вообще крайнее увлечение уже несколько поостыли, а затем в Думу эту не попали многие выдающееся деятели, которые были в первой Думе и которые были устранены Столыпиным от выборов, вследствие Выборгского воззвания и особого толкования закона о лицах, подвергшихся привлечению к следствию и суду.
   Они были устранены от выборов в Государственную Думу таким способом: вначале Столыпин держал всех привлеченных лиц, не назначая суда, -- а лица эти, будучи под судом, не могли выбираться, а потом посредством применения такой статьи, в силу которой лица эти лишились права выбора в Государственную Думу, независимо от тюремного заключения.
   Я и в то время не понимал: почему правительство делает вторую пробу с Государственной Думой, собирая ее на основами существовавшего и единственно имеющего силу выборного закона, объявленного после 17-го октября 1905 года, так как для меня было ясно, что сущность думских воззрений второй Государственной Думы будет такая же, как и первой и, если бы по тому же закону продолжали выбирать и последующие Думы, то сущность последующих Дум была бы та же самая, как и предыдущих. Сущность же эта заключается в том, что Дума не может не иметь своих самостоятельных убеждений, соответствующих народному самосознанию данного {388} времени; она не может быть в услужении у правительства, и ее члены -- дежурить в приемной у председателя совета министров и у других министров. А так как направление правительства совершенно явно выказалось и оно заключалось в том, чтобы править Poccией не в соответствии с народным самосознанием, а в соответствии с мнениями, большей частью эгоистичными, а иногда и просто фантазиями кучки людей, находящихся вблизи трона, то, очевидно, Дума, выбранная по закону, изданному после 17-го октября, никоим образом и ни в каком случае не могла бы ужиться с таким правительством.
   Но Столыпин этого, по-видимому, не понимал, или не хотел понимать, рассчитывая, что в конце концов, Дума подчинится фантазиям и государственным экспериментам правительства, имеющего почву не в уважении и популярности России, а в выборе, основанном на угодничестве тех лиц, которые понравились.
   Около того времени произошли следующие события личного свойства, но имеющая государственное значение.
  
   10-го марта умер Константин Петрович Победоносцев.
   Это был последний могикан старых государственных воззрений, разбитых 17-го октября 1905 года. Но, тем не менее, как я уже имел случай говорить, -- это был, действительно, очень крупный могикан. К. П. Победоносцев был редкий государственный человек по своему уму, по своей культуре и по своей личной незаинтересованности в благах мира сего, которые приобрели такое преимущественное влияние на решение дел в последние годы, особливо со времен министерства Столыпина.
   Я счел потребностью своего сердца быть на первой и на последующих панихидах над трупом К. П. Победоносцева, а также присутствовать на его похоронах.
   Смерть эта подняла во мне все воспоминания прошедшего, а особенно воспоминания о светлых годах царствования Императора Александра III.
  
   14-го марта последовало в Москве убийство члена первой Государственной Думы Иоллоса. Как я уже рассказывал, убийство это было произведено Казанцевым и Федоровым в антракте между двумя покушениями на меня.
   {389} 31-го марта умер председатель Государственного Совета Фриш (который заменил графа Сольского); это был честный человек, прекрасный юрист, весьма добросовестный человек, но в конце концов это был только -- государственный юрист и чиновник. -- Вместо него последовало назначение Акимова.
  
   Назначение это всех довольно удивило, ибо Акимов представляет собою человека более, нежели ограниченного, без всякого государственного воспитания, сравнительно мало культурного, человека честного, но не имеющего никакого государственного опыта.
   Акимов был назначен председателем Государственного Совета в то время, когда на этот пост имели большие права, нежели он, десятки лиц, а потому было ясно, что Акимов был назначен вследствие того, что он представляет собою, с одной стороны, реакционера, а с другой -- человека с полицейским кулаком и послушного.
   Я думал, что вследствие этих его качеств, Акимов был выбран Государем Императором, но потом мне говорили, что будто бы Государь останавливался и на других лицах, но что назначение Акимова произошло вследствие желания Столыпина. Столыпин же пожелал Акимова будто бы потому, что вообще Столыпин желал иметь такого председателя Государственного Совета, который бы шел по его указаниям, а, конечно, такого между членами Государственного Совета было бы очень трудно найти. Так, между прочим, останавливались на Горемыкине, но, конечно, Горемыкин не мог бы быть в умственном и нравственном подчинении у Столыпина, уже по одному тому, что он имеет несравненно больше сведений, знаний и государственного опыта, нежели Столыпин. При таких обстоятельствах Столыпин будто бы виделся с Акимовым, и Акимов обещал ему, что, если он будет назначен председателем Государственного Совета, то всячески будет содействовать Столыпину, т. е. будет находиться у него как бы в услужении.
  
   Должен сказать, что в действительности этого не было. Акимов, большею частью, шел и вел дело не в соответствии со стремлениями Столыпина, и Столыпин говорил своим близким, что его Акимов, как бы, провел, что если бы он знал, что Акимов будет таков, то он бы его не рекомендовал.
  
   {390} В марте месяце был уволен от должности директор политехнического института князь Гагарин.
   18-го февраля был сделан обыск в общежитии политехнического института и в этом общежитие будто бы была найдена бомба, вследствие чего общежитие было закрыто (оно закрыто и по настоящее время). Правление института было отдано под суд -- это послужило причиной увольнения кн. Гагарина.
   Князь Гагарин, прекраснейший, честнейший и благороднейший человек, с характером ученого, в высокой степени порядочной семьи. Все его семейство представляет собою образец порядочности. Жена князя Гагарина -- близкая родственница Столыпина.
   Как мне тогда же говорили, эта пресловутая бомба не была заготовляема в общежитии, а была подброшена полицией для того, чтобы иметь повод закрыть общежитие института, а затем и привлечь правление в суд. Иначе князя Гагарина было бы очень трудно привлечь в суд по обвинению в революционных стремлениях, так как он принадлежал к такой семье, что предположение о его революционных стремлениях не могло бы выдержать никакой критики.
   В конце концов, князя Гагарина отдали под суд и судили в Сенате суд этот был устроен довольно искусственно.
   Князя Гагарина отрешили от должности, но через это он нисколько не потерял уважения ни в обществе, ни между всеми его знакомыми.
   После суда над ним я виделся с женою князя -- княгинею Гагариной, которая рассказала мне всю эту историю; она мне объяснила, что все это было подстроено. Когда же я ее спросил: Говорили ли вы об этом Столыпину? -- то она мне ответила, что с таким п.... она говорить и знаться не намерена.
  
   Когда открылась вторая Государственная Дума, то конечно, прежде всего приступили к рассмотрению бюджета. Этим думали в значительной степени занять и отвлечь внимание Государственной Думы от более колких вопросов, но так как с первого же раза обрисовался характер Думы, то правительство многие из тех законов, которые оно издало по ст. 87, а главным образом, законы характера политического и полицейского, -- не представило в Государственную Думу, почему законы эти потеряли свою силу, хотя на практике то же самое продолжало действовать, но не в силу закона, а в силу сепаратных распоряжений и произвольных действий правительства.
   {391} 7-го мая последовало правительственное сообщение в Государственной Думе и Государственном Совете "о задержании членов преступных сообществ, поставивших целью посягнуть на жизнь Государя, Великого Князя Николая Николаевича и Столыпина". Дело это затем слушалось в С. Петербургском военно-окружном суде в августе месяце. Но так как оно слушалось при закрытых дверях, то разобраться в этом деле крайне трудно.
   Меня уверяют, -- это мнение поддерживают и заграничные левые издания, -- что будто бы все дело, если не вполне, то в значительной мере, было выдумано и провоцировано для того, чтобы произвести впечатление на общество.
   Я, с своей стороны, не берусь поддерживать такое мнение, -- хотя, с другой стороны, после всех историй с провокациями, с Азефом и проч. историями, касающимися действий секретной полиции и самого Столыпина, -- я бы не дал свою руку на отсечение в доказательство того, что покушение это действительно имело место.
   Меня в особенности удивляет то обстоятельство, что в этом деле Столыпин поставил свое имя наряду с именем Государя и Великого Князя Николая Николаевича.
  
   Во время междудумья по статье 87, между прочим, также был издан и закон "об ответственности за восхваление преступных деяний в речи и печати". Правительство не хотело прекратить действие этого временного закона, вследствие непредставления его в Государственную Думу, почему закон этот и был представлен в Государственную Думу, но 21 мая он был Думою отклонен.
   Все время проявлялось явное разногласие между деятельностью правительства и деятельностью Государственной Думы. Было ясно, что так дело идти не может. А потому Столыпин начал разрабатывать вопрос о том, каким образом сделать так, чтобы под благовидным предлогом распустить вторую Государственную Думу и затем, в случае разгона второй Думы, решить вопрос, как поступить: собрать ли третью Думу или же сделать coup d'Иtat -- государственный переворот.
  
   К этому времени Столыпин приобрел уже значительную силу и в глазах Императора и придворной партии. Сила Столыпина заключалась в одном его несомненном достоинстве -- это в его темпераменте. По темпераменту Столыпин был государственный человек {392} и, если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, -- то он был бы вполне государственным человеком. Но в том то и была беда, что при большом темпераменте Столыпин обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием государственной культуры и образования. По образованию и уму, в виду неуравновешенности этих качеств, Столыпин представлял собою тип штык-юнкера.
   Но Государю и придворной партии, по-видимому, нравились его отважность и его храбрость; что же касается других качеств, то для оценки их не было достаточно компетентных судей.
   Затем Столыпину весьма повезло, вследствие двух несчастий.
   Одно несчастье -- до него, как человека, совсем не касалось, а другое -- коснулось его, как человека.
   Первое -- это несчастье с генералом Треповым, т. е. то, что не успел Столыпин вступить на пост председателя совета министров -- как Трепов умер от разрыва сердца.
   Благодаря Трепову я не мог продолжать оставаться председателем совета министров, так как я не мог ужиться с бесшабашностью в государственных делах, а потому, по собственному желанию, ушел с должности главы правительства. Та же самая причина значительно повлияла и на уход, но уже недобровольный, Горемыкина, с поста председателя совета. Я не сомневаюсь в том, что если бы Трепов и при Столыпине был жив, то он в значительной степени подкашивал бы влияние и авторитет Столыпина. Но первое счастье Столыпина и заключалось в том, что Трепов неожиданно умер.
  
   Таким образом, несчастье с Треповым явилось счастьем для Столыпина.
   Вторым счастливым событием для Столыпина было несчастье у него самого, а именно взрыв на Аптекарском острове, взрыв, при котором пострадали его сын и дочь.
   Несомненно, это покушение не могло не возмутить всякого порядочного человека и это возмущение естественно породило симпатии к Столыпину.
   Я, с своей стороны, даже думаю, что если бы Столыпин был один, не имел вокруг себя семейства, то он бы не обратился в то, чем он стали он бы делал ошибки, по отсутствию государственного образования, делал бы, может быть, резкие неуместные выпады, но оставался бы уважающим себя честным государственным деятелем.
   Но, как говорят все лица без исключения, имевшие с ним дело, Столыпин, будучи человеком с темпераментом, и с {393} большим самостоятельным темпераментом в отношении всех, терял этот темперамент, когда он имел отношение к своей супруге.
   Супруга Столыпина делала с ним все, что хотела; в соответствии с этим приобрели громаднейшее значение во всем управлении Российской Империи, через влияние на него, многочисленные родственники, свояки его супруги.
   Как говорят лица, близкие к Столыпину, и не только близкие лично, но близкие по службе, это окончательно развратило его и послужило к тому, что в последние годы своего управления Столыпин перестал заботиться о деле и о сохранении за собою имени честного человека, а употреблял все силы к тому, чтобы сохранить за собою место, почет и все материальные блага, связанные с этим местом, причем и эти самые материальные блага он расширил для себя лично в такой степени, в какой это было бы немыслимо для всех его предшественников.
   Вторая Государственная Дума была распущена 3-го июня 1907 года.
  
   Я помню, что перед роспуском Думы я два раза видел министра двора бар. Фредерикса. Один раз я был у него по своему личному делу; между прочим, барон Фредерикс заговорил со мною о том, что предполагается выработать новый выборный закон, на что я ему сказал, что я, с своей стороны, советовал бы, чтобы в совет министров, который будет вырабатывать этот закон, были приглашены прежние государственные деятели, знающее историю этого дела.
   В соответствии с этим, в заседание совета, который разрешил вопрос о новом выборном законе, были приглашены Горемыкин, Акимов и Булыгин.
   В другой раз сам министр двора пришел ко мне, по собственной ли инициативе, или не по своей инициативе -- этого я не знаю. Разговор между нами происходил в моем кабинете, в котором висит портрет Императора Александра III.
   Министр двора поставил мне вопрос: Не могу ли я дать совет, что делать? На что я ответил бар. Фредериксу, что мне трудно дать совет, так как я не знаю о всех обстоятельствах дела. Ответ этот бар. Фредерикс, по-видимому, почел за желание с моей стороны уклониться, так как вообще после 17-го октября было в моде такое предположение: что я, мол, знаю, как спасти Россию, но только не хочу этого сделать.
   {394} Тогда бар. Фредерикс сказал мне:
   -- Наверное, граф, вы знаете, как бы следовало поступить. Скажите, как бы вы поступили?
   Я на это рассердился и дал ему такой ответ:
   -- Я, действительно, знаю, как бы следовало поступить, но только не могу вам сказать, так как это будет бесполезно, потому что сделать то, что я вам порекомендую -- вы все таки не сможете.
   Бар. Фредерикс продолжал настаивать:
   -- Нет, вы все таки скажите: что же следует сделать, может быть, мы это сделать можем.
   Тогда я обернулся к портрету Императора Александра III и, показав на портрет, сказал: "воскресите его!"
   После такого моего ответа, которым бар. Фредерикс был очень удивлен, мы с ним расстались.
   (Вариант: * Перед 3-м июнем ко мне приходил министр двора барон Фредерикс, по собственной инициативе или будучи послан свыше, и спрашивал мое мнение. Я ему сказал, что или следует терпеливо ждать, чтобы по закону 17 то октября получилась благоразумная Дума, что весьма вероятно и случится после того, как Дума будет многократно распускаема, как это делалось в Японии, когда там была введена конституция, но это будет возможно, если правительство будет корректно исполнять законы, изданные после 17-го октября, по точному смыслу и духу их, или следует выработать новый выборный закон, приняв во внимание все недостатки существующего и имевшийся маленький опыт применения их. Если решиться стать на второй путь, то я бы поступил так: издал бы временный новый закон, поручающий выработать новый выборный закон представителям городов и земств и затем провел бы этот законопроект через Государственный Совет. Если работа эта потребовала бы более продолжительное время, то, имея в виду, что без Думы при существующих законах продолжительное время обходиться нельзя, может быть этому собранию представителей земств и городов можно бы было поручить временно некоторые функции Государственной Думы. Я высказал эту мысль, как совершенно сырую. * -- См. т. I, стр. 277.).
   Новое положение о выборах в Государственную Думу выработал пресловутый Крыжановский, который был товарищем министра внутренних дел, а при Столыпине и его головою.
   Как мне говорили, было всего только одно заседание в совете министров, рассматривавшее этот закон и в заседании этом участвовали: Акимов, Горемыкин и Булыгин, причем, как кажется, некоторые из приглашенных членов были в разногласии с членами совета по отношению этого выборного закона.
  
   {395} Во всяком случае, закон этот был выработан крайне наспех; он был выработан до такой степени наспех, что, как мне достоверно известно, некоторые его части менялись уже тогда, когда закон этот набирался в типографии.
   Было решено распустить вторую Государственную Думу и немедленно, согласно основному закону, назначить срок выборов в новую Думу, но только уже по новому выборному закону и иначе говоря, -- сделать государственный переворот, ибо, согласно основному закону, всякие изменения в законе о выборах могут производиться не иначе, как через Государственную Думу и Государственный Совет.
   Решив сделать этот coup d'Иtat, тем не менее, не решились, распуская или разгоняя Думу, не назначить срок для выборов в новую Думу и не дать нового выборного закона, т. е. не решились вполне уничтожить 17 октября или, иначе говоря, уничтожить законодательные учреждения, а только решили сделать такой закон, чтобы Государственная Дума была вполне послушна.
  
   * После издания закона в моем присутствии П. Н. Дурново расспрашивал составителя закона 3-го июня Крыжановского, почему, например, в таком-то уезде приняты такие-то нормы, а в таком-то другие, и на это Крыжановский, если хотите пренаивно, отвечал, что это сделано для того, чтобы явился благонадежный выборщик -- тут нужно было дать большинство голосов таким-то элементам, а там другим. Какие в конце концов результаты даст выборный закон 3-го июня, вопрос темный.
   Я думаю, что закон этот долго не устоит, или он будет изменен на более разумный, принципиальный, или Думы совсем не будет. Для чего собственно иметь Думу?
   Для того, чтобы она выражала желания и волю народа, всей сознательной его части, во всяком случае большинства мыслящей и чувствующей России. Иначе Думы совсем ненужно, она является бесполезной. Ведь кроме Думы имеется высшая палата -- Государственный Совет, который должен представлять собою сосредоточение государственного опыта, знания и авторитета. Несомненно, что Совет лучше и скорее выработает и установит всякий закон, потребный по данному времени, он часто не может лишь выработать законы, соответствующие идеалам мыслящего и чувствующего большинства населения, ибо Государственный Совет далек от него и по жизни, и по насущным интересам. При Государственном совете не опасны и {396} увлечения Думы, ибо он всегда может увлечения эти остановить. Для этого и существуют высшие палаты. Создать же низшую палату, которая по политической пульсации своей представляет Государственный совет, но только низшей пробы, по меньшей мере бесполезно. Такая Дума народных желаний не выражает, а служит большим тормозом к движению законодательства. Государственный Совет с такой Думой и считаться не будет и первую Государственную Думу Государственный Совет боялся, но в известной мере с ней считался, а настоящую 3-ю Думу Государственный Совет не боится и с ней не считается. Между ними нет никакой гармонии. Дума может сказать Государственному Совету: "Вы не являетесь представителями народа, его желаний и идеалов", а Государственный Совет с таким же правом может также сказать Думе, прибавив к тому: "мы по крайней мере государственно грамотны, а вы полуграмотны".
   Так как Государственная Дума идет в одну сторону, а Совет в другую, то правительство, с полным нарушением смысла статьи 87-ой основных законов и статьи 17-ой правил о государственной росписи, принимает капитальнейшие меры и само без законодательных палат в значительной мере, правит Poccией. *
  
   Затем нужно было найти и предлог для роспуска Думы. 2-го июня последовало сообщение: "Об обыске 5-го мая у члена Государственной Думы Озоля, о раскрытии замысла 55-ти членов Государственной Думы социал-демократической партии ниспровергнуть существующий государственный строй и о привлечении указанных 55-ти членов Государственной Думы к ответственности". Сделав это сообщение и произведя, конечно, этим впечатление на Poccию, 3-го июня, т. е. на следующий день последовал манифест и указ о роспуске Государственной Думы и о назначении созыва новой Думы на 1-ое ноября 1907 года по новому выборному закону; тогда же было опубликовано и новое положение о выборах в эту Думу.
   Как это утверждают, о чем несколько месяцев тому назад было суждение и в настоящей Государственной Думе при закрытых дверях: опубликование 3-го июня 1907 года о замыслах 55-ти членов Государственной Думы ниспровергнуть существующий государственный строй было в значительной степени провоцировано и преувеличено, такого замысла не было, все это в значительной степени была провокация министерства внутренних дел.
   {397} С своей стороны, я имею основание думать, что это было именно так: Столыпин воспользовался некоторыми желаниями членов социал-демократической партии произвести смуту для того, чтобы облечь эти желания в замысел, имеющий государственное значение; это было сделано для того, чтобы произвести такое впечатление о грозящей государству опасности, чтобы общественное мнение легче переварило государственный переворот 3-го июня 1907 года.
   Переворот этот по существу заключался в том, что новый выборный закон исключил из Думы народный голос, т. е. голос масс и их представителей, а дал только голос сильным и послушным: дворянству, чиновничеству и частью послушному купечеству и промышленникам.
   Таким образом, Государственная Дума перестала быть выразительницей народных желаний, а явилась выразительницей только желаний сильных и богатых, желаний, делаемых притом в такой форме, чтобы не навлечь на себя строгого взгляда сверху.
   По форме же переворот этот заключался в том, что он совершенно нарушил основные государственные законы, изданные в мое министерство, после 17-го октября 1905 года.
  
  
  
  
   {398}
  

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

  

ОТ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА

3 ИЮНЯ 1907 ГОДА ДО УБИЙСТВА СТОЛЫПИНА

1 СЕНТЯБРЯ 1911 ГОДА

  
   После роспуска второй Думы курс правительства Столыпина сделался еще более реакционным, хотя в это время, а именно 13-го июня, последовало увольнение от должности государственного контролера Шванебаха (Я познакомился с Шванебахом, когда поступил в министерство финансов директором департамента железнодорожных дел; это был человек культурный, воспитанный, хорошо владеющий языками, но весьма легковесный и легкомысленный, ни к какому серьезному делу непригодный; так его и трактовали в министерстве финансов. Поэтому в министерстве финансов Шванебаху не давали никакого хода.
   Мой предшественник, Вышнеградский совсем устранил его от дела, потому что ни один из начальников Шванебаха не хотел его иметь у себя. Так, когда Шванебах был вице-директором Кредитной Канцелярии, -- директор этой канцелярии не пожелал иметь его вице-директором, потому что Шванебах не оказывал ему никакой помощи; Шванебах был сделан Товарищем Управляющего Государственным Банком, и точно также Управляющий Государственным Банком постарался от него отделаться, как от человека совершенно излишнего. Когда я сделался министром финансов, то чтобы не обижать совсем Шванебаха, я сделал его Членом Совета министра финансов", но никаких сколько-нибудь серьезных поручений ему не давал.
   Шванебах нашел путь к министерским постам не посредством работы, а посредством подлаживания к русским высочайшим принцессам. Так, служа еще в министерстве финансов, он как то влез в доверие к Великой княгине Екатерине Михайловне и был при ней не то управляющим, не то секретарем. Через этот пост он пролез к княжнам Черногорским, женам Великих Князей Николаевичей и получил от них толчок к дальнейшей карьере.
   Когда я был еще министром финансов, то Его Величество как то заговорил со мной, о том, что он желал бы, чтобы Шванебах сделался членом комитета финансов. Я против этого возражал, указывая, что Шванебах является человеком, не имеющим никакого авторитета в серьезных финансовых делах, и что это не мое мнение, а мнение всех высших чиновников министерства финансов. Поэтому Его Величество эту мысль оставил.
   Затем Черногорские княжны втерли Шванебаха в товарищи министра к Алексию Сергеевичу Ермолову.
   По довольно обыденному в нашей бюрократа приему, когда товарищами министров делаются лица подобного пошиба, как Шванебах, то они употребляют все свои усилия, чтобы подставить ножку своему начальнику и сесть на его место. Так и Шванебах впутался в интригу, во главе которой стоял Горемыкин, и таким образом влез на пост Главноуправляющего Землеустройства и Земледелия.).
  
   Он уволился потому, что не ужился со Столыпиным, с другой стороны, он ушел из-за реакционных дел сверх того предела, который считал благоразумным в то время Столыпин, который затем сам этот предел в значительной степени перешел и дошел ко времени его убийства до полного обскурантизма и, еще более, до полного произвола в своих действиях во всех областях государственного правления и даже до полного произвола в своих отношениях с Государем Императором.
   Увольнение Шванебаха было вызвано, отчасти делами политическими, ибо Шванебах вмешивался в эти дела и совсем не шел по тому направлению, по которому пошел Извольский.
   Шванебах был по {399} крови и по натуре немец, а потому он придерживался, или вернее, стремился к созданию хороших отношению с Австрией и Германией и старался найти лазейку к Императору Вильгельму.
   Через 2 или 3 года после его ухода он скончался в Германии, в одном из немецких городов недалеко от места пребывания Германского Императора. Хотя он, ни по своему положению, ни по своему прошлому, не имел никакого опыта, ни образования, ни способностей, которые должны быть присущи политическому деятелю, тем не менее, он вмешивался в политические дела и в совет министров имел частые столкновения с Извольским, который держался совершенно обратного направления, т. е. искал сближения с Англией, или, вернее говоря, его соблазняли на сближение с Англией.
  
   Вследствие стремления Шванебаха вмешиваться в политические дела, до него не касающаяся, и в которых он не имел никакого {400} понятия, произошла в значительной степени та смелость, с которой Эренталь в 1908 году присоединил к Австро-Венгрии Боснию и Герцеговину и сделал Болгарского князя Болгарским Царем.
   Барон Эренталь, который за это присоединение сделался графом, был в 1905--6 году австро-венгерским послом в Петербурге, ранее этого он был два раза в России -- раз в качестве секретаря посольства и другой раз -- в качеств советника посольства.
   Незадолго перед тем, когда он был послом и я сделался председателем совета, он женился на австро-венгерской аристократке, красивой очень девушке, но пожилых лет, которая играла роль при дворе. Барон Эренталь несколько ранее делал предложение этой девушке, но она отказывала, потому что она была знатной фамилии, а он был -- барон Эренталь, сын еврейского банкира. Когда же он сделался послом, а она пожилой девушкой, хотя и сохранившей следы красоты, то она вышла за него замуж.
   Вот, когда я был председателем комитета министров и, в особенности, председателем совета министров, то барон Эренталь стремился установить между мною и им, а равно между моей женой и его женой, более интимные отношения. Но, с одной стороны потому, что я был очень занят, а с другой стороны потому, что барон Эренталь не внушал мне симпатии, наконец, потому, что в то время все вопросы, которыми мы могли бы соприкоснуться с Австро-Венгрией, не были на очереди, между мною и Эренталем сохранились чисто формальные отношения и мы виделись очень редко. Затем Эренталь подружился со Шванебахом.
   Летом 1906 года, когда я уже уехал заграницу, после созыва Государственной Думы, дружба барона Эренталя со Шванебахом совсем укрепилась. Барон Эренталь жил в Териоках и постоянно приезжал в Петербург и завтракал у Шванебаха.
   Как я говорил, после того, как я покинул пост председателя совета министров и мое место занял Горемыкин, Шванебах сделался государственным контролером, а, следовательно, и был в курс многих государственных дел. И вот, посредством такой близости к Шванебаху, Эренталь мог узнать настоящее положение, в каком находилась в то время и в котором и по настоящее время в некоторой степени находится Россия.
   Для того, чтобы сделаться приятным правительству Горемыкина, а затем и Столыпина, он систематически проповедывал самые реакцюнные воззрения в отношении России, он везде говорил, что я сделал громадную ошибку, что настоял на конституции, что русский {401} народ еще находится в полудиком состоянии, что Россия не может управляться посредством народовластия, а должна управляться абсолютным и неограниченным Императором. Подобные речи были чрезвычайно приятны господам министрам и в высших дворцовых сферах, а потому Эренталь сделался "Persona Gratissima". Вследствие этого, он вполне ознакомился с состоянием России; знакомство это, конечно, его привело к такому заключению, что после позорной японской войны, Россия на продолжительное время обессилена и не в состоянии вести активную политику на Западе что смута, последовавшая за войной, еще более расстроила политический организм России, что 17-ое октября не может в скором времени восстановить положение Poccии в мировом концерте, ибо, давши 17 октября, затем его испугались и начали всякими правдами и неправдами брать то, что дали, обратно.
  
   В конце концов, из всего этого заключение таково: что теперь Россия бессильна, а потому другим странам и следует устраивать свои дела и делишки. Эренталь как раз в это время был назначен министром иностранных дел Австро-Венгерской Империи. Когда он, откланявшись, покидал Россию, то ему, между прочим, правительство Горемыкина дало следующее поручение, как бы прося его отплатить за то радушие, которое правительством ему было оказано, а именно -- передало ему особую записку-памфлет, направленный против меня лично.
   В этой записке, в некоторой степени, выражались и те мнения, которые усердно проповедывал Эренталь, находясь послом в России, а именно, что была сделана ошибка, что была дана конституция. Конечно, для Запада такую мысль в неприкрытом виде высказать было нельзя, а потому была высказана такая мысль, что, конечно, конституция -- большое благо, но что манера и способ, которым она была дана, является бедственным, что все это, мол, наделал я, а я представляю собой такого человека, который думает только о себе и о своей славе и, подобно тому примеру, который был в древнем мире, что Герострат сжег целый город для того, чтобы прославиться -- и я, мол, дал конституцию и возбудил пожар во всей России для того, чтобы лично прославиться.
   Эта записка, составленная Шванебахом, была с благословения председателя совета министров Горемыкина передана Эренталю с просьбой, не может ли он передать эту записку Императору {402} Вильгельму. Цель записки заключалась в том, чтобы, как можно более, подорвать мое имя и мое положение, как в России, так и заграницей.
   Нужно сказать, что у правительства Горемыкина, так и у правительства Столыпина и, даже в некоторой степени, у нынешнего правительства, я почему-то стою поперек горла, как бельмо в глазу. Они ужасно боятся, как бы не случилось так, чтобы я не вошел опять во власть; боятся этого, во-первых потому, что все они цепляются за власть и никак не могут понять, что есть такие люди, которые нисколько властью не дорожат, а, с другой стороны, эти лица боятся и того, что с моим уходом, они столько наделали гадостей, что, если бы я вступил во власть, то как бы я им не отомстил, что эта месть может проявиться даже, помимо моего желания, так как, конечно, я не мог бы скрыть все те преступления, которые министрами были совершены со времени моего ухода.
   Между тем, они знали, что заграницей вообще относились и ныне относятся ко мне с большим уважением и что Император Вильгельм лично относился ко мне с особым вниманием, что выразилось в тех чрезвычайных наградах, которыми он меня почтил. Вот у этих господ и явилась мысль подорвать меня в глазах Вильгельма.
   Подобную, довольно некрасивую миссию взял на себя барон Эренталь и, после того, как принял пост министра иностранных дел, ездил в Берлин представляться Германскому Императору и передал ему эту записку. Затем эта записка через год времени приблизительно была опубликована в одном из французских журналов "Revue de Revues", редактором которого состоять некий Фино.
  
   Будучи в Париже, я заинтересовался узнать, откуда редакция этого журнала взяла эту записку. Фино сказал мне, что она была передана ему, с просьбой напечатать, Шелькингом. Шелькинг -- это способный человек, бывший в дипломатии секретарем в Берлинском посольстве, а потом в Гааге за что-то был уволен со службы, затем занимался публицистической деятельностью одно время в Париже, затем приехал сюда и здесь занимается публицистикой и этим зарабатывает себе средства. В настоящее время он пишет в "Биржевых Ведомостях". Он хороший знакомый Горемыкина или, вернее сказать, является при Горемыкине человеком, который оказывает Горемыкину всякие услуги. Его сестра была очень красивая, замужем за вторым мужем -- Сементовским-Курило.
   {403} Я имею основание думать, что записка эта никакого впечатления на Вильгельма не произвела, но как это обстоятельство, так и черносотенное послание к Императору Вильгельму, которое он получил от союза русского народа в Киеве, за подписью Юзефовича, а, может быть, некоторые указания из более высоких источников, заставили понять Вильгельма, что дальнейшее его внимание ко мне может не понравиться Государю Императору, а поэтому он со мною с тех пор не виделся, хотя мне известно, что в тех случаях, когда он отзывался обо мне, то отзывался всегда с большой симпатией, называя меня самым умным человеком в Poccии. Я, с своей стороны, не делал тоже никаких попыток видеться с Германским Императором.
   Возвращаясь к барону Эренталю, я должен сказать, что благодаря всем тем картам, которые ему раскрыли в Петербурге г. Шванебах и другие его коллеги, приехавши в Австрию, он начал распоряжаться так, как бы Poccии не существовало, но об этом, вероятно, я буду иметь случаи еще говорить впоследствии.
  
   15-го июля того же 1907 года последовало подписание трактата о торговле и мореплавании и рыбной конвенции с Японией. Трактат этот последовал во исполнение Портсмутского договора, но по отношению рыболовли в водах Дальнего Востока этим трактатом были даны Японии большие права и выгоды, нежели это непосредственно вытекало из договора.
   Это был первый шаг Извольского к большему сближению с Японии.
  
   В июле месяце Государь Император ездил в Свинемюнде видеться с Германским Императором. При этом свидании, как мне говорили, Германский Император весьма советовал Государю Императору, не отнимая того, что было им дано России 17 октября, твердо и решительно действовать против всех либеральных, а, в особенности, революционных проявлений.
  
   19-го августа последовало освящение храма Воскресения Христова на месте, где было совершено 1-го марта покушение на Великого Царя Освободителя Александра II. На этом освящении присутствовал Государь Император.
   {404} В августе Государь отправился в финляндские шхеры. Во время плавания по этим шхерам яхта Его Величества "Штандарт" была посажена на подводный камень. Сначала предполагали, нет ли здесь какого-либо покушения, но затем скоро убедились, что никакого покушения не было и произошло это от полнейшей неопытности наших моряков и, главным образом, адмирала, состоящего при Его Величестве, флаг-капитана Нилова.
   Этот Нилов -- прекрасный малый, большой кутила, вечно находится под влиянием паров Бахуса, очень предан Государю, любим Государем. Он в молодости был очень любим князем Мещерским, так что у князя Мещерского имеются на его столе различные фотографические карточки мичмана Нилова в различных позах. Тогда он был красивым молодым человеком. Нилов женат на княжне Кочубей, бывшей фрейлине Великой Княгини Марш Павловны.
   Благодаря Нилову, пресловутый князь Мещерский, который одно время, во время и после японской войны, был забыт Государем, опять пролез к Его Величеству, бывает у Него, иногда, вероятно, дает ему всякие советы и пишет ему письма. Я не думаю, чтобы князь Мещерский мог иметь особое влияние на Государя; напротив того, князь Мещерский в своем "Гражданине" скорее проводить те мысли, которые приятны Государю, да он и не добивается проведения каких-нибудь политических мыслей. Всегда его отношения к монархам и ко власть имущим имеют одну цель: получить денежные субсидии на его журнал "Гражданин", субсидии, на которые князь Мещерский живет вместе со своими молодыми людьми, а с другой стороны, для того, чтобы наиболее любимых молодых людей возможно более награждать за счет казны.
   Так, наиболее любимый молодой человек его, Бурдуков, отставной корнет, не имеющий никакого ни образования, ни воспитания, состоит камергером двора Его Величества, получает усиленное содержание, состоит чиновником особых поручений при министре внутренних дел и даже, кажется, на случае смерти Мещерского, когда он, Бурдуков, останется без протекции, ему заранее определена пенсия, сравнительно в большом размере, если только Бурдуков покинет службу.
  
   12-го сентября последовало назначение государственным контролером Харитонова вместо уволившегося Шванебаха. Харитонов при мне был товарищем государственного секретаря, а государственным {405} секретарем был барон Икскуль. Харитонов, человек умный, способный, хороший юрист большого опыта, но есть продукт воспитания петербургских канцелярий вообще и государственной канцелярии в частности. Этот продукт выражается в преклонении формуле "чего изволите".
   Он, может быть, и был за конституцию, а затем и против конституции; он был за Финляндию, а теперь против. Он сам принимал ближайшее участие в первоначальном редактировании самых либеральных основных законов, которые затем поступили при мне в совет министров и которые довольно существенно переделаны, а затем он сам, когда это было нужно, в качестве сотрудника членов кабинета Столыпина, являлся на кафедру, чтобы толковать эти законы совершенно в обратном смысле, сравнительно с тем смыслом, который эти законы имеют, и смыслом, который отлично известен Харитонову.
   Но все-таки, при всех его положительных умственных способностях и знаниях и крайней слабости к политической морали, главным образом, он есть чиновник. Я помню, что когда мы обсуждали проект основных законов в той редакции, которая преимущественно принадлежит ему, я к нему обратился с вопросом: почему он, например, написал такую то статью, или такую то. Он мне на это не отвечал по существу и ограничивался объяснениями, которые по его мнению были исчерпывающими: что такая то статья взята из японской конституции, а такая то статья из шведской конституции, такая то статья из итальянской конституции и все его объяснения -- такого рода.
  
   13-го сентября последовало опубликование конвенции между Англией и Poccией по делам Персии, Афганистана и Тибета. Эта конвенция знаменовала крутой поворот наш от политики сближения или, иначе сказать, флирта с Германией к сближению и флирту с Англией, а так как дамы, как Англия и Германия, являются особами довольно ревнивыми и снабжены умственными способностями, не менее развитыми, нежели у нас, то и мы попали в двойственное положение и покуда отделываемся из этого двойственного положения тем, что Германию уверяем, что мы, конечно, любим более всего Германию, а с Англией флиртуем более для виду, и Англии, когда нужно, говорим обратное. Я думаю, что долго на этих уверениях жить будет невозможно, и полагаю, что, кроме тех неожиданностей, которые уже {406} эта двойственность проявляет в наш ущерб, она будет проявляться в неблагоприятном для нас смысле и в будущем.
   В сущности, сближение с Англией само по себе не имеет особо важного значения, но оно важно потому, что Англия есть союзница Франции, а мы являемся тоже союзницей Франции, а потому сближение с Англией на почве заключения конвенции по вопросам наиболее колким в наших отношениях с Англией, представляется как бы, если не заключением тройственного союза, то во всяком случае созданием тройственного соглашения, и поэтому недаром дипломатия прозвала это соглашение, в противоположность тройственному союзу (Германия, Австрия и Италия) -- тройственным соглашением entente cordiale de trois puissances.
  
   Само по себе это соглашение представляется нам невыгодным потому, что оно дает более выгод Англии, нежели нам. История соглашения такова: после Портсмутского договора, когда на обратном пути я был в Париже, то ко мне приехал Козелл-Поклевский, который в то время был первым секретарем английского посольства, очень близкий человек к королю Эдуарду VII.
   Он приехал ко мне от имени короля приглашать приехать к королю в Англию. Когда я от этого приглашения уклонился потому, что не имел права поехать в Англию к английскому королю без соизволения Государя Императора, то Поклевский мне на основании конспекта, который он имел в руках, развил идею о соглашении с Англией, -- соглашении, которое в общих чертах тождественно с тем, которое впоследствии было заключено Извольским по всем вопросам, в которых являлись постоянный столкновения с Англией и, главным образом, по делам Персии, Афганистана, Тибета и Персидского залива.
   При этом Козелл-Поклевский мне передал, что он приехал в Париж по поручению короля Эдуарда и с ведома и разрешения нашего посла, графа Бенкендорфа. Я просил Козелл-Поклевского передать королю, что, если я буду, как это предполагает король, приехавши в Poccию, во власти и буду иметь влияние на международные отношения, а об этом я не имею никаких сведений, то король может быть уверен, что я употреблю все средства для того, чтобы установить между Poccией и Англией нормальные, добрые отношения.
   Должен сказать, что в это время отношения наши с Англией были таковы, что Его Величество относился к англичанам весьма {407} недружелюбно: так мне неоднократно приходилось слышать выражения, при которых между жидами и англичанами, и англичанами и жидами не делалось никакой разницы. Затем я добавил Козелл-Поклевскому, что будучи сторонником самых добрых отношений с Англией, тем не менее, если буду во власти, не соглашусь на заключение конвенций с Aнглией, содержание которых мне было доложено Поклевским. Не соглашусь потому, что я считаю, что Россия, несмотря на неосторожную войну с Японией, все таки осталась такой великой страной, что должна иметь руки свободными и не связывать себя договорами.
  
   При этом я имел в голове то обстоятельство, что договор с Англией, конечно, возбудить ревность у Германии, что придется заключать договор с Германией и, в конце концов, на этих договорах нас совсем обкромсают. Поэтому, покуда я был председателем совета министров, Англия более не предлагала нам заключать конвенций и только тогда, когда я ушел, тот же Козелл-Поклевский, который, между прочим, был очень близок к Извольскому, (он был близок к нему потому, что был секретарем миссии в Японии, когда Извольский там был посланником; затем, как говорили злые языки, Извольский, который постоянно нуждался в деньгах, пользовался состоянием Козелл-Поклевского, человека весьма богатого) -- тот же Козелл-Поклевский был посредником между Извольским и правительством Великобритании для заключения конвенции от 31-го августа 1907 года, опубликованной 13 сентября того же года по делам Персии, Афганистана и Тибета.
   Как я говорил, конвенция эта сама по себе более выгодна Англии, нежели нам, и вот почему: самая главная часть этой конвенции есть соглашение по отношению Персии. Персия, особливо вся северная ее часть, наиболее населенная и наиболее продуктивная можно сказать, испокон века находилась под нашим доминирующим влиянием.
   С завоеванием южных частей Кавказа, когда то бывших провинциями Персии и Турции, вся северная часть Персии, как бы естественно предназначалась в будущем, если не обратиться в часть великой Российской Империи, то, во всяком случае, обратиться в страну, находящуюся под полным нашим протекторатом.
   Мы для такого результата пожертвовали нашей русской кровью, понимая под словом кровью, кровь всех верноподданных русского {408} Царя, в том числе и всех туземцев Кавказа, а равно пожертвовали и многими материальными средствами.
   При таком положении дела, по моему убеждению, дальнейшую участь Персии следовало предоставить историческому течению, не связывая себе руки. Главная наша политика должна была заключаться в благорасположенном покровительстве над Персией и точно также, как другие провинции юга Кавказа соединились с Poccией, в близком будущем и северная часть Персии должна постепенно стать провинциями русского государства. Конечно, для этого требовалось одно условие, это то, чтобы жители Кавказа чувствовали благо Российского подданства, чтобы жители эти чувствовали, что к ним относятся, как к сынам Российской Империи, а не как к чужим иностранцам. Одним словом, чтобы Кавказом управляли на основании тех принципов, которыми им управляли создатели Кавказа: светлейший князь Воронцов, фельдмаршал князь Барятинский, Великий Князь Михаил Николаевич и даже нынешний почтенный наместник граф Воронцов-Дашков, а не так, как им управлял князь Голицын и как им хотел управлять штык-юнкер Столыпин.
   Между тем, согласно конвенции с Англией южная Персия в экономическом отношении должна находиться под доминирующим влиянием России, а вообще Персия, т. е. центральное правительство Персии, ее политика, должны находиться под влиянием как России, так и Англии, которые должны действовать по взаимному соглашению.
   Очевидно, что, так как центральное правительство Персии находится в Тегеране и вообще в северной части Персии, то этим самым мы предоставляем Англии значительное влияние в Персии и на северную часть ее. Но независимо от этого, ведь нельзя же длить страну относительно влияний между Poccией и Англией без согласия на то других держав, которые могут иметь такую же самую претензию, как и Англия.
   Из изложенного ясно, что конвенция России с Англией относительно Персии, если даже не предвидеть претензии других стран, могущие быть относительно Персии, -- представляет собой дележку не вполне справедливую, или иначе говоря, равноценную. С этим пожалуй можно бы еще помириться, но нужно было быть крайне близоруким, чтобы не предвидеть, что можем мы делить между собой Персию, как пожелаем, но для того, чтобы эта дележка осуществилась, необходимо и согласие других стран.
   На Персию в смысле экономическом издавна имела претензию Германия. Так, когда я еще в 1904 году был в Германии и заключал {409} торговый договор с канцлером Бюловым, уже тогда Бюлов очень сетовал на Россию, что она не вполне допускает свободу сбыта в Персии германских продуктов. Это выразилось с одной стороны, прежде всего, запрещением транзита через Батум, а засим и в других мерах, а именно, в том, что мы за последние десятки лет перед заключением конвенции с Англией, совсем забрали в руки Персию, особливо ее северную часть, устроив дороги в Тегеран, Тавриз, учредив много новых консульств, давая Персии деньги взаймы, т. е. устроив ей государственные займы под залог таможенных доходов и, таким образом, взяв под свой надзор и под свое влияние таможенные сборы, один из главнейших государственных доходов Персии.
  
   До соглашения с Англией наши отношения к персидским шахам были такого рода, что явно указывали на полное государственное подчинение Персии России. Главная невыгода конвенции с Англией по отношению к Персии заключалась в том, что не предвидели германского вмешательства, и действительно, после заключения этой конвенции, Германия начала домогаться, чтобы ее продуктам был обеспечен доступ в Персию. В конце концов в 1910 году при свидании Императоров в Потсдаме было намечено соглашение с Германией относительно Персии, соглашение, которое было опубликовано в прошлом 1911 году во время конфликта между Германией и Францией по Мароккскому делу.
   В силу этого соглашения с Германией о Персии, мы обязались соединить железные дороги в северной Персии с германской Багдадской железной дорогой, обязались не чинить никаких препятствий экономическому влиянию Германии на севере Персии, т. е. относиться к Германии, как к наиболее благоприятствуемой нации в отношении ввоза ее продуктов в северную Персию и вообще ее финансовой и экономической деятельности.
   Что же в конце концов за нами оставалось? Присоединить к себе Персию в политическом отношении мы не можем, так как это противоречить соглашению с Англией. Экономической выгоды в Персии мы решительно не можем иметь никакой, так как очевидно конкурировать на севере Персии с немцами при условии, что Персия должна предоставлять немцам те самые экономические условия, какие она предоставляет нам, также не можем. В результате ясно, что мы подписали конвенцию, при которой мы Персию в будущем потеряем, мы {410} там можем только иметь неприятности но политическому надзору, но выгод мы иметь не можем никаких.
  
   Что касается Афганистана, то Афганистан, согласно существующему положению вещей, представляет собой буфер между Англией н Poccией. Конечно, Poccия не может иметь никакой претензии на какое бы то ни было приобретение в Афганистане, а равно и на какое бы то ни было существенное влияние на Афганистанское правительство, но Россия очень заинтересована в том, чтобы Афганистан оставался буфером. Между тем, по соглашению, Афганистан должен оставаться буфером между Англией и Poccией, но этот буфер в политическом отношении должен находиться под влиянием и надзором лишь одной Англии в такой степени, что мы даже не можем иметь претензии на пребывание наших дипломатических агентов постоянно или временно в Афганистане.
   Все, что мы желали бы предъявить Афганистанскому правительству, мы должны это делать через Англию. В результате выходить так, что Афганистан остается буфером, но находящимся под полным влиянием Англии. Естественно рождается сомнение: такого рода буфер не окажется ли когда-нибудь начиненным динамитом, против нас направленным?
   Что же касается Тибета, то по соглашению Англия и Россия обязались не вводить в Тибет своих миссий или вообще какую бы то ни было силу. Мне представляется, что в данном случае ограничение Англии по отношению к Тибету едва ли не излишне, так как мы какое бы то ни было влияние в Тибете при уравновешенном суждении иметь не можем. Для того, чтобы иметь какие-нибудь виды на Тибет, нужно обладать чересчур развитой воинствующей жестокостью.
   Наконец, одновременно с конвенцией 31 августа мы дали обязательство Англии не претендовать на наше морское влияние на южные порты Персии. Против такого обязательства едва ли можно возражать. Из изложенного ясно, что конвенция с Англией повлекла за собой конвенцию и с Германией по отношению Персии и в результате Персия вышла из наших рук. Российская Империя в будущем на Персию никаких видов, не только политических, но и экономических иметь не может. Она может только там играть роль полицейского и -- до поры до времени, покуда то или другое управление Персии не окрепнет и не водворит в стране надлежащий порядок.
   {411} Поэтому я и считаю конвенцию 31-го августа безусловно для нас невыгодной.
  
   14 сентября последовало опубликование Высочайше утвержденного "положения о созыве предстоящего чрезвычайного собора русской церкви и порядка производства дел в оном". В этом законодательном оповещении одновременно с утвержденным положением говорилось о предстоящем чрезвычайном соборе, но прошло уже 5 лет, а собора этого не собиралось и насколько можно судить и ныне не предполагается к созыву.
   Это тоже была одна из мер отвода глаз, так обильно практиковавшаяся во времена режима Столыпина, продолжающаяся и по его смерти. Между тем наше высшее церковное управление с каждым годом все расстраивается. Высшее управление это теряет всякий церковный авторитет, т. е. теряет влияние на души православных сынов своих.
   Ныне происходящие события: со старцем Распутиным, иеромонахом Иллиодором, архиепископом Гермогеном, какими то кликушами, Митькой и другими показывают, в какую бездну пало высшее управление православной церкви.
   Несомненно, что это не может не отражаться на всей церковной жизни Poccии и следовательно и на всем государственном строе России, на всей государственной мощи России, а между тем не подлежит никакому сомнению, что православная церковь и ее служители сыграли в создании Poccии, в особенности ее культуры, совершенно выдающуюся и исключительную роль и до настоящего времени в высших сферах и, в сущности говоря, во всем народе России православная церковь играет громаднейшую роль. С поколебанием православной церкви будет колебаться вся жизнь народа и в этом заключается едва ли не самая опасная сторона будущей исторической жизни Poccии.
  
   28 сентября того же года скончался известный Грингмут. Грингмут происходит от иностранных евреев. Он приехал в Москву и был преподавателем латинского языка в Катковском Лицее. Катков взял его под свое покровительство. Грингмут принял православие, затем был преподавателем в Лицее. После этого со смертью Каткова инспектором и чуть ли ни директором Лицея и {412} был одним из сотрудников "Московских Ведомостей", газеты, принадлежащей московскому университету и отданной правительством в аренду Каткову.
   Грингмут представлял собой все свойства ренегата. Известно, что нет большого врага своей национальности, своей религии, как те сыны, которые затем меняют свою национальность и свою религию. Нет большого юдофоба, как еврея, принявшего православие. Нет большого врага поляков, как поляка, принявшего православие и особливо одновременно поступившего в русскую тайную полицию.
   Я Грингмута, когда был министром, довольно часто видел. Он часто приезжал из Москвы и считал своим долгом ко мне являться.
   Он представлял собой человека несомненно умного, довольно образованного, по манерам крайне уравновешенного, по наружности имел тип еврейский, еврея-блондина.
   Когда в 1904 году начались смуты и революция, то первое время он не знал, куда ему пристать. Одно время он совсем отступил от политики, а когда после 17 октября народились союзы русского народа, которыми воспользовался затем Столыпин, взяв союзников в качестве полицейской силы и в качестве громил-хулиганов, то ренегат еврей Грингмут объявился главою союза русского народа в Москве. Его особенно толкнуло на этот шаг то обстоятельство, что, когда в мое время шел вопрос о том, кому передать "Московские Ведомости", то я отнесся довольно скептически к решению министра внутренних дел передать их Грингмуту.
  
   Но тем не менее, после того, как он сделался редактором "Московских Ведомостей", он все таки ко мне приехал, спрашивая моих указаний, а когда он пристал к союзу русского народа и начал писать резкие статьи против 17 октября и всех законов, из этого акта вытекающих, то я потребовал от министра внутренних дел, -- тогда был Дурново, -- принятия энергичных мер против "Московских Ведомостей", т. е. потребовал, чтобы в отношении революционеров правых, во главе которых стоял Грингмут, применялись те же самые меры, которые применялись по отношению революционеров левых.
   Когда я ушел от председательства совета, то Грингмут этого никак забыть не мог и обрушился против меня и 17 октября с полною силой. Для того, чтобы быть истинным союзником, конечно, нужно быть врагом евреев, ибо какой же ныне консерватор не жидоед. По нынешним временам тот, кто не жидоед, не может получить аттестации истинного консерватора. Поэтому и он сделался {413} жидоедом. Тем не менее это не мешало ему несколько лет ранее находиться в особой дружбе с директором международного банка Ротштейном и пользоваться его подачками.
  
   В течение всего времени, со вступления на пост председателя совета министров Столыпина, происходили отдельные анархические революционные убийства. Между прочим были убиты некоторые губернаторы, в том числе губернатор Александровский и были убиты различные второстепенные агенты правительства; был целый ряд покушений на высокопоставленных лиц, причем между этими покушениями очень трудно было разобраться, какие из них имели характер покушения действительного, а какие имели характер провокационный.
   Ибо со времени вступления на пост министра внутренних дел Столыпина, последовала полная дезорганизация полиции и в особенную силу вошли Азеф и Ландейзен, принимавшие влиятельное участие в революционно-анархической партии, одновременно будучи агентами тайной полиции. Мне кто то возразил, когда я сказал, что во времена Столыпина Азеф, Ландейзен и прочие социал-революционеры и одновременно агенты охранной полиции восприняли особую силу, -- указывая на то, что ведь Азеф и Ландейзен существовали и ранее, и при Дурново, т. е. в то время, когда я был председателем совета министров, а Дурново был министром внутренних дел.
   На это замечание, с формальной стороны совершенно правильное, я ответил следующее: действительно, эти господа существовали и ранее Столыпина, при Дурново и при предшественниках Дурново, но вот какая разница между прежним режимом и режимом Столыпина; в каждом доме, в особенности в котором нет особых современных приспособлений для очистки нужных мест, имеются лица, которые занимаются этим делом, ибо без них в иных случаях обойтись нельзя.
   Они и играли эту роль при предшественниках Столыпина, а уже при Столыпине они занимались не очисткою нужных мест в том или ином случае, а сели на кресло рядом с главою министерства внутренних дел и секретной полиции Столыпиным, и произошло это от того, что Столыпин, вступая в министерство внутренних дел в такое трудное время, не имел решительно никакого понятия об организации русской секретной полиции и об ее функциях. Для него это было в полном смысл слова Terra incognita.
   Я, по своей предыдущей деятельности, в 1905 году все-таки был более знаком с организацией министерства внутренних дел и в {414} частности с секретной полицией, нежели Столыпин, -- но несмотря на все настояния, шедшие от общественных деятелей, с одной стороны, и в некоторой степени от Его Величества, с другой стороны, я все таки, сделавшись председателем совета министров, не согласился принять портфель министерства внутренних дел именно потому, что я считал себя некомпетентным в ведении дел секретной полиции. А между тем в революционное время, в особенности в то время, когда я вступил председателем совета, не было времени учиться, нужно было вступить и сию же минуту начать действовать.
   Это было главною причиною, почему я настаивал на назначении министром внутренних дел Дурново, который ранее, чем быть товарищем министра внутренних дел, был директором департамента полиции, а еще ранее долго служил в судебном ведомстве в прокуратуре и по характеру своему был склонен к занятиям, которые составляют специальность тайной и секретной полиции.
   Я тогда же говорил: что если бы у нас было особое министерство полиции, то я бы, конечно, принял министерство внутренних дел. Но так как эти 2 части со времени Александра II соединены, -- после того, как было уничтожено, так называемое, третье отделение, -- то я, не считая возможным немедленно сделать разъединение полиции от министерства внутренних дел, так как это возбудило бы значительное опасение, что не предполагается ли возобновить печальной памяти третье отделение, - то поэтому я не могу принять министерства внутренних дел.
   Между тем, Столыпин, со свойственной ему отвагой, ничтоже сумнящеся, принял министерство внутренних дел и начал заниматься -- делами высшей полиции и, кроме того, в свои товарищи по управлению полиций взял прокурора Саратовской судебной палаты, по знакомству с ним, так как он был сделан министром внутренних дел с поста Саратовского губернатора.
   Таким образом вся полиция в такое трудное время очутилась в руках лиц, совершенно незнакомых с тем делом, которым они должны были заниматься.
   Вследствие этого лица, подобные Азефу и Ландейзену, и начали играть роль, так, например, Ландейзен был столь повышен, что во время путешествия Императрицы Mapии Феодоровны за границу сопровождал Ее и, как мне говорили, в поездах был приглашаем на Высочайшие завтраки.
   {415} При таком положении вещей ничего нет удивительного, что и происходили революционно-анархические убийства: так в октябре месяце был убит начальник тюремного управления Максимович и вместо него был назначен Курлов.
   Курлов, когда я был председателем совета, был Минским губернатором, причем на него была масса нареканий: одни его обвиняли, будто он трус, что он сидит себе дома запертым и боится выходить, другие в том, что он человек крайне произвольный, который не признает законов тогда, когда эти законы почему либо для него неудобны и, таким образом, водворяет в губернии не законное управление, а управление по усмотрению Курлова.
   Вследствие этого Курлов, в мое министерство, должен был покинуть пост Минского губернатора. Это произошло не по моей инициативе, но когда это совершилось, то я был доволен.
   На меня в особенности подействовал, в смысле неблагоприятного мнения о Курлове, один весьма почтенный помещик в Минской губернии, поляк. Во время моего председательствования, вдруг распространился слух, что пресловутый председатель совета рабочих Носарь предполагает меня арестовать, а я в то время жил в запасной половине Зимнего Дворца и жил так, как живу и в настоящее время, т. е. без всякой охраны, не так как потом устроился Столыпин, когда он, живя в Елагином Дворце, обратил сей дворец чуть ли не в крепость, окруженную массою полицейских, точно также, как и живя в Зимнем Дворце и потом на Фонтанке в доме министерства внутренних дел, где также был окружен массою всевозможных полицейских; и, конечно, если бы явились неожиданно рабочие, под предводительством Носаря, то они, пожалуй, и могли бы, если не арестовать, то произвести большой переполох и скандал.
   Как то раз утром я встал и посмотрел во двор, вижу во дворе стоит взвод преображенцев и я удивился и спросил: что это такое? Тогда мне доложили, что был распущен слух, что Носарь хочет меня арестовать и поэтому полицией была вызвана из соседнего помещения часть Преображенского полка -- взвод с офицером в мой двор, двор дома, где я жил.
   Я, конечно, просил меня от этой охраны избавить. Солдаты ушли, а офицера, командовавшего этой частью, я пригласил завтракать. Вот, отец этого офицера затем был у меня и мне рассказал целый ряд произвольных действий, который допускал Курлов, будучи Минским губернатором.
   {416} Когда я покинул пост председателя, то, может быть именно потому, что Курлов был уволен в мое министерство, он сейчас же был назначен Киевским губернатором. В Киеве он пробыл недолго и никакого следа во время своего управления не оставили затем после убийства начальника тюремного ведомства Максимовича он был назначен министром Щегловитовым начальником главного тюремного управления.
   Меня это не удивило, потому, что по пословице -- сапог сапогу пара, а по нравственному государственному облику, Щегловитов еще, пожалуй, похуже Курлова.
   Курлов, как оказалось, приобрел особое благоволение союзов русского народа. Союзники и в настоящее время являются лицами благоприятными, а в то время они принимали чрезвычайно влиятельное участие в управлении государством, а потому и выдвинули Курлова сперва на пост начальника тюремного управления, а затем так его восхваляли, что он был назначен товарищем министра внутренних дел Столыпина по управлению полицией и сделался правой рукой Столыпина по управлению полицией. Выбор этот был сделан лично Его Величеством, по рекомендациям, которым Государь придавал большое значение.
   Для того, чтобы Курлова назначить на этот пост, пришлось расстаться с Макаровым, нынешним министром внутренних дел, который, хотя и ничем особым не отличался, но тем не менеее уже привык более или менее к делам департамента полиции и представляет собою человека небольшого, в смысле способностей, таланта и знаний, но корректного, твердого и уравновешенного.
   Чтобы освободить пост Курлову, Его Величество сделал государственного секретаря, барона Икскуль, членом Г. Совета, а Макарова сделал государственным секретарем и вместо него назначил Курлова.
   Как мне известно, назначение Макарова государственным секретарем было для него весьма неприятно и когда Его Величеству благоугодно было сказать Макарову, что Он его назначает на пост, как повышение, Макаров высказался, что он очень благодарен, но предпочел бы остаться на прежнем посту; но из дальнейшего разговора, он увидел, что Его Величество желает непременно, чтобы он освободил место и, конечно, он уже никаких возражений против этого не делал.
   Курлов таким образом был сделан товарищем министра по делам полиции. Мне также известно, что за некоторое время до {417} назначения Курлова, когда об этом ходили слухи, то Столыпинская партия, облыжно себя наименовавшая партией 17-го октября, выражала как бы неудовольствие назначение Курлова, и Столыпин уверял, что он никогда на такое назначение Курлова не согласится имея о Курлове самое дурное мнение. Но это, конечно, нисколько не мешало этому назначению состояться, ибо Столыпин, по принятой им линии поведения, имел в виду, главным образом, остаться на посту и пользоваться всеми благами, который ему этот пост давал, а поэтому на словах делал препятствия, делал различные жесты, которые, как бы, означали, что он хочет покидать свой пост, в случае того или другого обстоятельства, но все это оставалось пустыми словами и воздушными жестами.
   В конце концов, он как маршал Мак-Магон мог сказать:
   J'y suis et j'y reste, но только прибавив следующие слова: et je m'en fiche.
   Курлов кончил курс в одном из военных училищ, кажется в Николаевском кавалерийском училище, затем сделался офицером и прошел военно-юридическую академию и, кажется, служил в пограничной страже. Потом вышел в отставку и поступил в министерство юстиции и оттуда добрался до поста Минского губернатора. Он человек несомненно не без способностей и, как я мог видеть впоследствии, человек лично храбрый и мужественный, а посему те сведения, которые я о нем имел, как о человеке трусливом, когда он был в Минске, не оправдались. Но он человек с весьма шаткими принципами и начиненный полной произвольностью, поэтому очень мало считался с законами и на каждом шагу произвольничал. Дел секретной полиции, конечно, он не знал и был любим всеми крайними монархическими партиями. С полною бесшабашностью тратил он секретные казенные деньги, который выдаются в громадных цифрах на содержание секретной полиции под рубрикою -- на расходы, известные Его Императорскому Величеству, в самой широкой степени, между прочим и на свои нужды и удовольствия.
   Нужно сказать, что в этом отношении ему подавал пример его прямой начальник Столыпин, который также казенные деньги тратил на жизнь и на такие предметы, которые никто из его предшественников на казенные средства не относил.
   Курлов, сделавшись товарищем министра, приобрев власть и возможность тратить направо и налево казенные деньги, проявил свою неустойчивость в нравственных принципах, даже в семейной жизни.
   {418} Не будучи товарищем министра внутренних дел, он был женат на очень почтенной женщине, кажется, старше его годами, из купеческого звания и сравнительно очень богатой. После того, как он прожил с нею десятки лет, сделавшись товарищем министра внутренних дел, ему понравилась молодая жена его адъютанта, а поэтому, долго не думая, он своей жене прописал отставку, после того, как истратил ее все деньги, и женился на жене своего адъютанта. Пользуясь своею властью, а также милостивым расположением Его Величества, он легко сладил с двумя разводами: сам развелся со своей женой, развел жену своего адъютанта и сейчас же на ней женился. По вопросам о разводах лица царской фамилии пренебрегали правилами и обычаями, а сделать тоже самое Курлову и Бог простил.
   Курлов, собственно не зная и не понимая сущности организации секретной полиции, ее окончательно расстроил, и все дело окончилось катастрофой 1-го сентября 1911 года в Киеве.
  
   1-го ноября открылась новая Г. Дума по новому выборному закону, изданному с полным нарушением конституции, данной 17 октября 1905 года, посредством государственного переворота.
   Я уже говорил, что самый этот закон такого рода, что он давал в Г. Дум место только преимущественно сильным и послушным, а так как, кроме того, при выборе этой Думы был пущен в ход как полицейский аппарат, так и подкуп на казенные средства, то Дума эта явилась особенно угодливой.
   О том, что правительство употребляло на это средства денежные, между прочим, было открыто и при судилище генерала Рейнбота, о чем я буду иметь случай говорить далее. Рейнбот, как на суде, так, кроме того, и мне лично говорил, что когда он был Московским градоначальником, то перед выборами 3 Думы особые заботы Столыпина заключались в том, чтобы были выбраны представители так облыжно наименованной партии 17-го октября.
   Рейнботу были Столыпиным даны специально средства для того, чтобы непременно прошел в члены Думы Гучков, и Рейнбот должен был прибегнуть к подкупу.
   Вероятно, в то же время, т. е. 1-го ноября 1907 года, у Столыпина, очевидно, явилась мысль спихнуть почтеннейшего Финляндского генерал-губернатора Герарда и он, вопреки желанно Герарда, назначил ему в помощники генерала Зейна.
   {419} Когда Герард в мое председательство советом министров был назначен Финляндским генерал-губернатором, то он тогда просил, чтобы дали соответствующие места в России трем военным лицам: Рейнботу, Драчевскому и Зейну. Он говорил, что эти лица, назначенные в Финляндии Бобриковым, проводили политику, совершенно несоответствующую тем началам, которых держится он и которые обязательны после манифеста 22 октября 1905 года по Княжеству Финляндскому. Тогда, при моем содействии и министра внутренних дел Дурново, удалось устроить этих лиц: Рейнботу дали место Казанского губернатора, где Рейнбот в то время, когда я был председателем, вел отлично дело, водворил спокойствие, не прибегая ни к каким исключительным положениям, всюду показываясь сам и везде ездивши по губернии.
   Драчевскому было предоставлено место градоначальника в Ростове, и оттуда он был назначен градоначальником в Петербург. Этот человек не без способностей, не дурной, но человек, который сделает все, что ему прикажут.
   Наконец Зейну было дано место губернатора в Гродно. Из этих трех -- это самый неспособный и бесцеремонный человек. На нем, очевидно, Столыпин и остановился, чтобы подставить ножку Герарду и занять его место. Это был человек подходящий для Столыпина, ибо он не является генерал-губернатором, а является услужником Столыпина, да и всякого председателя совета.
   Его достоинства заключаются в том, что он спокойно и без зазрения совести будет проводить все то, что ему прикажут.
  
   21 ноября последовало покушение на жизнь Московского генерал-губернатора Гершельмана. Я Гершельмана не знал. Как я слышал, он был довольно бравый генерал, но без всякой политической культуры; затем, так как он, хотя и во втором поколении является еврейским ренегатом, то уже по общему правилу явился жидоедом и нравственным союзником союза русского народа.
  
   ( дополнение; ldn-knigi: еще одна "еврейская фантазия" Витте:
  

Материалы предоставлены проектом Рубрикон

   Гершельман Сергей Константинович (1854 --1910, Вильно), генерал-лейтенант, московский генерал-губернатор (1906 -- 1909). Из дворян.
   Окончил Пажеский корпус (1870), действительную службу начал в лейб-гвардейском Конно-гренадерском полку. С 1876 слушатель Николаевской академии Генштаба, участник русско-турецкой войны 1877--78. По окончании Академии (1881) получил назначение в Харьковский военный округ. Занимал различные командные должности. С 1903 начальник штаба Сибирского военного округа. Участник русско-японской войны 1904--05. С января 1906 командующий войсками Московского военного округа, затем московский генерал-губернатор. В 1907 на Гершельмана было совершено покушение (брошенная бомба ранила кучера). В период его правления границы московского градоначальства расширились за счёт включения прилегающих территорий уезда. В мае 1908 в Манеже прошла первая международная автомобильная выставка, и октября 1908 был открыт Народный университет имени А.Л. Шанявского. Гершельман решал проблемы по устранению последствий наводнений 1908 и продолжил начатое великим князем Сергеем Александровичем формирование портретной галереи московских генерал-губернаторов. В 1909 назначен командующим войсками Виленского военного округа. Автор ряда научных исследований по военному делу. О.В. Кузовлева
  
  
  
   О.В. Кузовлева.
  
   ГЕРШЕЛЬМАН СЕРГЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ (Источник: Альманах "Золотая книга московского предпринимательства.
   Год 2000-й", 1999, АСМО-пресс)
  
  
  
  
  

ГЕРШЕЛЬМАН СЕРГЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ (1854--1910)

   Московский генерал-губернатор (5 июля 1906 -- 17 марта 1909). Исполняющий обязанности московского генерал-губернатора (17 марта -- 15 апреля 1909).
  
   Участник русско-турецкой войны 1877--1878 годов и русско-японской войны 1904--1905. За храбрость в маньчжурских сражениях был награждён золотым оружием и представлен к званию генерал-лейтенанта. С 15 января 1906 года командовал войсками Московского военного округа, а с 5 июля одновременно начал выполнять обязанности московского генерал-губернатора. Границы градоначальства расширились за счёт прилегающих к уезду территорий. В 1908 году в городском Манеже прошла 1-я международная автомобильная выставка, открылся Городской народный университет имени А.Л. Шанявского. В Москве было неспокойно. В 1907 году террористы покушались на Гершельмана, но он не пострадал и продолжал исполнять обязанности генерал-губернатора.No 2001 "АСМО-пресс". ; ldn-knigi)
  
  
  
   2 декабря последовало назначение генерала Толмачева Одесским градоначальником. В мое министерство Одесским градоначальником был назначен генерал Григорьев. Генерала Григорьева я знал очень давно; когда я был еще начальником движения одесской {420} железной дороги, то он был в числе военных, которые были командированы для изучения железнодорожной службы, затем он служил помощником заведующего передвижением войск на одесских и затем на юго-западных дорогах, далее состоял при командующем войсками и в особенности его ценил и он был очень близок к командующему войсками в одесском округе графу Мусин-Пушкину, очень почтенному человеку, большому царедворцу, с которым я находился в отличных отношениях.
   Когда вследствие ревизии сенатора Кузьминского, ревизии, которая выказала деятельность тамошнего градоначальника Нейдгардта в весьма непривлекательном виде, он должен был покинуть пост одесского градоначальника, куда он был назначен по протекции с поста калужского вице-губернатора, потому что когда то он был командиром роты Преображенского полка и того батальона, которым командовал Наследник Цесаревич, нынешний Император Николай II, то я считал полезным, в виду крайне смутного брожения в Одессе, назначить туда градоначальником человека военного и потому запросил командующего войсками: как он находит, соответствующий ли был бы градоначальник состоящий при нем генерал Григорьев. Командующий войсками, который был в то время и временным генерал-губернатором, барон Каульбарс ответил, что это назначение он бы почел прекрасным.
   Вследствие этого Григорьев и был назначен градоначальником. Григорьев домовладелец города Одессы и человек, имеющий большое состояние по жене. Он женат был на дочери богатого одесского купца. Григорьев, по моему мнению, управлялся в Одессе отлично. Но с моим уходом и когда председателем совета явился Столыпин и его обсела вся семья его жены Нейдгардтов, то один из братьев его жены, бывший градоначальник в Одессе, чувствовал обиду в том, что вот он, проявив крайнюю мизерность своего духа и потому не будучи в состоянии остаться в Одессе градоначальником, был замещен Григорьевым, который отлично справился со своей задачей; а потому, конечно, начал критиковать Григорьева мужу своей сестры, хотя Григорьев так вел дело, что к нему придраться не могли, тем не менее постоянное недовольство и трение из Петербурга вынудили его подать в отставку.
   Тогда, вместо него был назначен генерал Новицкий, бывший начальник жандармского управления в Киеве, человек способный, весьма энергичный, весьма порядочный и хороший человек, хотя с различными {421} слабостями, но он в Одессе пробыть долго не мог, так как он был назначен в преклонных летах и будучи болен сердечною болезнью.
   В то время положение градоначальника, точно так, как и в настоящее время, в Одессе не есть синекура, ибо Одесса представляет собой такое место, где бывшая смута оставила наибольшие следы, а вследствие управления Столыпина смута еще, хотя и в скрытом состоянии, ныне значительно возросла.
   У генерала Новицкого во время занятий произошел разрыв сердца. Тогда вдруг явился на свет Божий генерал Толмачев, человек, заслуживающий упоминания во всех отношениях. Он служил ранее на Кавказе в военной службе и ушел с Кавказа, если не по желанию, то во всяком случае при полном удовольствии наместника, графа Воронцова-Дашкова. По крайней мере я слышал лично от графа Воронцова, что генерал Толмачев невозможный человек. Как мне говорили, на пост одесского градоначальника он был рекомендован всесильным в то время председателем союза русского народа, разбойником Дубровиным. По-видимому, Толмачев с Кавказа приехал в Петербург и добился расположения этого негодяя.
   Приехавши в Одессу, он являлся первое время, на словах, человеком беспартийным и благонамеренным. Но в непродолжительном времени его фигура выказалась во всей своей непривлекательной неприкосновенности. Он не только не исполнял, игнорировал законы, но прямо наплевал на все законы, ввел абсолютный произвол, вмешивался во все дела, не только государственные, общественные, но и частные.
   С особенной силой он преследовал евреев, а так как значительное количество населения в Одессе составляют евреи, ибо Одесса есть город, в котором дозволено евреям жить, то Толмачев во всем видел евреев и жидов, а потому и всех преследовал. Его вмешательство входило во все отрасли жизни города, так например: он запретил в больницах употреблять докторам какие бы то ни было наркотики, кроме хлороформа. Он распоряжался и в учебных заведениях и в университет. Постепенно, посредством лжи, клеветы и доносов, разогнал во всех учебных заведениях города всех самостоятельных и порядочных людей и поставил всюду своих ставленников, -- людей, большею частью, или совсем ничтожных, или таких, которые с легкостью продают свою совесть и честь.
   {422} Посредством давления он разогнал всех более или менее порядочных деятелей городского управления и насажал туда союзников и черносотенцев, или людей с продажною честью. Одновременно он дебоширничал в ресторанах и в различных заведениях с продажными девицами.
   Конечно, с самого начала он бросился в объятия черносотенных партии и главы их, графа Коновницына.
   Но, по мере развития затхлой, черносотенной атмосферы в городе Одессе, когда всякая нормальная честная жизнь была парализована, между черносотенцами, как это имеет место в других городах, начался раздор, так как они не всегда могут подлить добычу своей обскурантной деятельности. Так, Коновницын пошел на ножи с Толмачевым и должен был бросить Одессу и переселиться в Петербург и таким образом избавил Одессу от заразы, которую он вносил в город.
   Затем явились различные черносотенный газеты, которые друг с другом грызлись и грызутся. Толмачев не мог ужиться никак с генералом Каульбарсом, командующим войсками, хотя генерал Каульбарс, уж он ли не был черносотенцем: он был даже, можно сказать, главою черносотенцев. Bcе эти пререкания, как и в других местах, так и в Одессе, происходили от одной причины: от того, что они не могут поделиться добычей, подобно тому, как псы начинают грызться над падалью, после того, как он заморят то или другое животное, -- так и человек, который сойдет с пути чести, правды и нравственности, постепенно погрязает в нечистотах, так и политические партии, политически деятели, которые отбрасывают в сторону законность, справедливость и честность во всех отношениях, постепенно погрязают в разврате, подобно продажным бульварным дамам.
   В такое состояние обратился Толмачев со всеми своими приспешниками. Первое время Толмачев пользовался особым расположением Столыпина. Я сам слыхал от Столыпина о нем самые благоприятные отзывы, но по мере того, как Толмачев все забирал силу и получал похвальбу свыше, он все более и более зазнавался.
   Одно время он был настолько в силе, что способствовал увольнению командующего войсками генерала Каульбарса, одного из столпов одесских союзников, к которому ранее Государь был очень расположен. Это показывает силу его. Вероятно, когда вступил в такую силу, то он начал несколько игнорировать и самого Столыпина, а уж Столыпин это терпеть не мог, поэтому он начал его сдвигать. Сам Столыпин, конечно, ничего бы не сделал, ибо, {423} Толмачев, будучи градоначальником в течение около 4-х лет, уже приобрел устой в высших сферах, -- но Столыпину благоприятствовали другого рода обстоятельства, которые дали ему возможность постепенно подкосить силу непослушного ему генерала Толмачева.
   Столыпин вооружился на Толмачева не за все безобразия, которые он сделал, а за то, что он не продолжал быть ему безусловно верным и послушным. Через несколько месяцев после убиения Столыпина, Толмачев был сменен уже при министерстве Коковцева, несколько месяцев тому назад, и этому содействовал и, можно сказать, Одесса этим обязана, -- флаг-капитану Нилову.
   Оказывается, что граф Коновницын большой приятель Нилова, так как они в молодости еще служили вместе во флоте и, вероятно, имеют некоторые одинаковые наклонности, по крайней мере в числе этих наклонностей мне известно, что оба далеко невраждебно относятся к поклонникам Бахуса. Этим обстоятельством и объясняется. почему года два тому назад, когда произошла первая баталия между Толмачевым и Коновницыным, граф Коновницын поехал в Ялту, и во всех газетах было напечатано, что граф Коновницын был приглашен Его Величеством на интимный завтрак. Это сообщение газет многих чрезвычайно поразило, ибо многие обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе завтракать и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын. Все, конечно, поняли, что, значит, Его Величество подвели: Он не знал и, вероятно, до сих пор не знает, что такое, собственно говоря, граф Коновницын. А затем уже начали относиться в высших сферах к генералу Толмачеву более хладнокровно, и, в конце концов, он лишился места градоначальника и ныне находится в отставке и на пенсии.
   Город Одесса, можно сказать, единодушно благодарит Бога и судьбу, что он даровал этому городу, значительно пострадавшему в Толмачевское время, счастье избавиться от такого градоначальника. Конечно, как только Толмачев оставил свой пост, начали всплывать всякие его проделки: целый ряд денежных злоупотреблений и несколько убийств.
   Оказывается, что генерал Толмачев, между прочим, практиковал такую систему в отношении некоторых революционеров, настоящих или мнимых, которых Толмачев заподозревал в том, что они имеют намерение покуситься на его жизнь. Он их арестовывал, затем, при переводе из одного арестного места в другое {424} устраивал так, чтобы дать повод арестованному бежать, и как только он бежал, -- а для этого иногда сама полиция его уговаривала, -- стража в него стреляла и укладывала на месте.
  
   Когда был уволен генерал Каульбарс с поста командующего Одесским Военным Округом, я, признаться, сказал, что ему это поделом. Каульбарс, будучи временным генерал-губернатором, утвердил приговор о расстрелянии двух молодых евреев, одного 19-ти лет, а другого 17-ти. Мать этих евреев пришла к моей сестре, живущей в Одессе, прося помощи, причем все время плакала, что убиты два ее сына, которые ровно ни в чем не виноваты и даже не были в том месте, где было совершено какое то действие, за которое они были расстреляны. Моя сестра не могла поверить этому рассказу старой еврейки. Она отправилась к Каульбарсу и спросила его: правильно это или нет? На что Каульбарс ответил: что, да, Софья Юльевна, это совершенно правильно, но успокойтесь, я уже нашел действительно виновных и они уже расстреляны. А когда моя сестра заметила: барон, как вы можете относиться к жизни человеческой так, как вы отнеслись, -- то на это Каульбарс сказал моей сестре: а вы знаете, ведь в этом виноват ваш брат. Почему мой брат? А потому, что, когда он был председателем совета, то тогда я ему предложил, чтобы совсем были уничтожены военные суды и чтобы было предоставлено право казнить прямо генерал-губернатору, тогда бы я сам все дело разобрал и, наверное, не казнил бы этих двух евреев, так как сразу нашел бы, что они не виновны, а так как дело разбиралось военным судом, то военный суд меня подвел, и я утвердил его приговор.
  
   После назначения Толмачева Одесским градоначальником, он разгромил всю бывшую Городскую Думу, и в новый состав Думы вошли преимущественно черносотенцы и лица по его назначению. В то время Толмачев управлял Одессой так, как в нынешние времена не управляют в своих царствах азиатские неограниченные властители.
   Когда я был в 1908 году в Одессе, то как раз в это время приезжал в Одессу производить расследование генерал-адъютант Пантелеев по делу столкновения между офицерами и {425} городовыми, в результате коего офицер был на улиц убит городовым.
   Эпизод этот произошел таким образом: городовой по какому то поводу резко и дерзко поступил с проходящей девицей, за нее заступился офицер, офицер этот чуть ли не толкнул городового; тогда другой городовой офицера этого убил, причем объяснил на следствии, что он убил потому, что по полиции градоначальником был отдан приказ, что если городового не слушаются, а в особенности сопротивляются силой, то городовые имеют право в таких лиц стрелять.
   Вследствие происшедшего конфликта между городовым и офицером, военные в Одессе крайне возмутились, явились крайне натянутые отношения между командующим войсками генералом Каульбарсом и Толмачевым и, вот, Пантелеев был прислан туда для того, чтобы это дело разобрать и умиротворить гражданскую власть с военными.
   Я слышал от генерал-адъютанта Пантелеева, что, когда он вернулся в Петербург, то он предъявил Столыпину, что было бы желательно вывести Одессу из военного положения, в котором она находится. Так как Одесса тогда находилась на военном положении, Столыпин ему ответил, что он ничего бы против этого не имел и даже этого желал бы, чтобы перевести Одессу из военного положения на чрезвычайное.
   Мы находимся в таком режиме, что у нас существуют три положения: военное, чрезвычайное и исключительное. Все эти три положения дают громаднейший произвол власти, и затем различные местности России объявляются: одни на военном положении, другие на чрезвычайном, а третьи на исключительном.
   Столыпин выдумал еще четвертый вид особого положения. Это, когда местность находится в нормальном состоянии и никакое положение неприменимо в полном объеме, а только начальнику города или губернии дается право издавать обязательные постановления. Пожалуй, последний вид особого положения самый худший, именно потому, что он не регулируется никаким законом, а потому под видом смягчения состояния, в котором находятся жители в данной местности, вводится полнейший произвол администратора. Такой вид положения совершенно соответствует характеру Столыпина: с одной стороны показывается либеральность, а с другой стороны, под видом этой либеральности допускается подличать.
   Генерал Пантелеев докладывал результат своего расследования Его Величеству и высказал, что было бы полезно перевести Одессу из военного положения в низший разряд -- исключительного; но что {427} Столыпин, хотя этому сочувствует, стеснялся об этом представить Государю, в виду особого расположения Государя к Толмачеву. На это Его Величеству было угодно сказать: что я не понимаю, почему Столыпин думает, что я бы постеснялся перевести Одессу из военного положения в другой вид исключительного положения. Толмачев такой градоначальник, что ему никакого исключительного положения не нужно, он и без всяких исключительных положений всегда сделает то, что сделать подобает, не стесняясь существующими законами.
   Толмачеву, конечно, многие государственные деятели были крайне не по нутру и хотя, когда я приезжал в Одессу, он передо мною расстилался, но я знал, что он относится ко мне крайне враждебно. Так -- я имел случай видеть его донесение министру внутренних дел, -- а министр внутренних дел сообщил это Государю, -- где он заявлял, что было бы весьма неудобно, если бы Великий Князь Александр Михайлович взял на себя звание почетного председателя выставки, которая делалась в Одессе, ибо в Комитете этой выставки есть люди неблагонадежные, доказательством чего служить то, что они, между прочим, выбрали меня, известного кадета, в почетные члены выставки.
  
   Я в Одессе воспитывался в университете, затем играл в Одессе довольно видную общественную роль, а поэтому та улица, на которой я жил, будучи студентом, около университета, которая называлась в мое время Дворянской, была переименована, по постановлению Городской Думы, в улицу Витт. Эта улица проходит как раз около одного из фасадов университета, а около других двух фасадов проходят улицы более значительные: Херсонская и Софийская.
   Вот, Толмачев научил Городскую Думу, чтобы она переименовала улицу моего имени, которая носила это имя уже десятки лет, в какое-нибудь другое название. Так как переименование улицы с одного названия на другое название может делаться только с разрешения министра внутренних дел, а они боялись, что такого разрешения не получат, так как вообще переименование улиц, особенно носящих имя еще живых лиц, никогда не допускалось, то они придумали следующую комбинацию: Дума постановила переименовать улицу моего имени в улицу Императора Петра I.
   Когда до меня дошло сведение об этом постановлении Думы, то я в 1908 году, ране выезда моего за границу, виделся со {427} Столыпиным. Столыпин мне передал, что до него такое решение еще не доходило, что он сомневается в том, что такое решение могло состояться, но если бы оно состоялось, то он уверен, что оно не получит осуществления, так как он этого не допустит.
   Одновременно зная, что Столыпин действует всегда под влиянием двух своих сотрудников, -- товарища министра Крыжановского и начальника главного управления по делам местного хозяйства Гербеля, я говорил по этому предмету и с ними, и они мне сказали, что постановление Думы невозможно и во всяком случае не получит утверждения.
   В 1908 году, вернувшись из за границы, я был в Одессе и, хотя в газетах и было о том, что Городская Дума постановила такое вышеуказанное переименование, но проходя раз по этой улице, я нашел, что везде на улице находятся вывески -- улица Витт.
   Когда же я приехал в Петербург, в начале 1910 года, как то раз ко мне приходит неожиданно князь Алексей Оболенский и говорит, что он имеет мне передать неприятную вещь, которую он узнал от товарища министра Крыжановского, и затем мне рассказал, что, так как постановление Одесской Городской Думы касалось переименования улицы моего имени на улицу имени Петра Великого, т. е. касалось Царской Особы, то постановление этой Думы представлено Его Величеству в конце 1909 года, когда Государь Император был в Ялте, и что Его Императорское Величество соизволил согласиться на постановление Одесской Городской Думы.
   Одесская Городская Дума решила переименовать улицу моего имени в улицу Петра Великого, несмотря на то, что перпендикулярно проходят две гораздо более значительные улицы -- Херсонская и Софийская, по двум причинам, с одной стороны, чтобы дело дошло до Государя, а с другой стороны, -- для того, чтобы раз это наименование совершится, то чтобы новая Городская Дума не пожелала изменить постановление и снова переименовать улицу, в улицу моего имени, Витте, так как все жители города Одессы привыкли ее так называть, и боясь, что такая Дума, а она явится, как только уничтожится в Одессе черносотенное влияние, не вернулась бы опять к моему имени, и решила переименовать улицу во имя такого великого Императора, как Петр, чтобы затем дальнейшее переименование опять в мое имя было невозможно.
   Для того, чтобы узнать, как же отнесся к этому делу Столыпин, я поинтересовался узнать, как было представлено во всеподданнейшем докладе Государю Императору постановление Одесской {428} Городской Думы, т. е. что Столыпин доложил Государю о том, что это постановление является актом совершенно необычайным, никогда прежде не имевшим места и высказал ли он свое мнение по существу, чтобы такое постановление Думы оставить без последствий.
   Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданнейшем докладе не представил, а прямо представил постановление Городской Думы на благовоззрение Его Величества, а Его Величество почел соответственным утвердить такое постановление.
   (дополнительно, ldn-knigi:
   http://yugarhiv.narod.ru/sn12_9/11.html
   ...23 марта 1899 года городские власти инициировали "ходатайство о разрешении наименовать именем С. Ю. Витте Дворянскую улицу, на которой находится главное здание университета, где почетный гражданин нашего города С. Ю. Витте воспитывался". Далее следовала расшифровка: "Признательность граждан г. Одессы за оказываемое г-ном министром финансов статс-секретарем Сергеем Юльевичем Витте". Вот так бы сразу и сказали: финансы - дело нешуточное, к тому же до этого Сергей Юльевич руководил железной дорогой в Одессе и окрестностях, а завершил карьеру в ранге премьер-министра империи.
           Всего через три года после "инициации" министр внутренних дел "дозволил" переименовать Дворянскую улицу в Витт. Казалось бы, переименование закрепилось на века, но события "наверху" изменили ситуацию.
           Все началось с того, что 14 июня 1907 года от Английской набережной Санкт-Петербурга на прогулку в финские шхеры отчалила яхта "Нева", а на ней плыла очаровательная девушка "на выданье" по имени Маша - дочь видного сановника. Произвел ли на Машу впечатление "приют убогого чухонца", каковой была Финляндия "в составе...", неизвестно, зато впечатлил неопытную девушку один из офицеров яхты лейтенант Б. И. Бок. Глядя на проплывающие пейзажи, Маша решила, что негоже оставаться "синим чулком" сбоку от Бока, и 21 апреля 1908 года Маша и Боря обвенчались в домовой церкви на Фонтанке. А спустя годы появились мемуары М. П. Бок "П. А. Столыпин. Воспоминания о моем отце". (на нашей странице -- LDN). Здесь-то и всплыла история с переименованием одесской улицы.
           19 июня 1909 года Одесская гордума постановила: "О переименовании в установленном порядке улицы Витте в улицу Петра Великого в честь 200-летия Полтавской битвы". В том же году и по тому же поводу Канатная была переименована в улицу Полтавской победы, а Сенная площадь - в площадь Петра Великого.
        Маша красочно описала последовавшие за этим события, сопоставимые разве что с Полтавской баталией, где главными действующими лицами были ее папаша премьер-министр П. А. Столыпин и экс-премьер С. Ю. Витте: "Пришел к моему отцу граф Витте и, страшно взволнованный, начал рассказывать о том, что до него дошли слухи, глубоко его возмутившие, а именно: что в Одессе улицу его имени хотят переименовать. Он стал просить моего отца дать распоряжение одесскому городскому голове Пеликану о приостановлении подобного неприличного (!-В.Н.) действия".
           А что же действующий премьер?
           "Папа ответил, что это дело городского самоуправления и что его взглядам совершенно противно вмешиваться в подобные дела. К удивлению моего отца, Витте все настойчивее стал просто умолять исполнить его просьбу, и когда папа вторично повторил, что это против его принципов, Витте вдруг опустился на колени, повторяя еще и еще свою просьбу". Когда и второй заход не принес желаемого результата, экс-премьер, согласно мемуарам, повел себя нестандартно: "Мой отец не изменил ответа, Витте поднялся, быстро, не прощаясь, пошел к двери и, не доходя до последней, повернулся и, злобно взглянув на моего отца, сказал, что этого он ему никогда не простит".
        Так поссорились Сергей Юльевич и Петр Аркадьевич. Разумеется, найдутся желающие сказать, что причины ссоры столь именитых особ лежат глубже. Но факты - упрямая вещь. Интересно сравнить высказывания Витте о Столыпине до и после утраты первым драгоценного достояния - названия одесской улицы.
   До того: "Порядочный Столыпин", "Я искренне считал Столыпина честным, я его не считал политическим угодником, действующим из-за карьеры", "Я Столыпина считал порядочным губернатором, почитал человеком порядочным".
   После: "Столыпин - человек ограниченный", "Мало книжно образованный", "Столыпин посвящал очень много времени чтению чужих писем", "Столыпин всюду, чтобы иметь силу, сажает своих родичей". И, наконец: "Столыпин водворил в России положительный террор".
           Еще бы! Разве не террор отнять название улицы? Впрочем, возникает вопрос: верил ли сам Витте этим эскападам со знаком минус? Во всяком случае, когда революционеры совершили теракт против Витте и его семейства, Сергей Юльевич обвинил... Петра Аркадьевича, на что последний ответил в адресованном Витте письме: "Или вы меня считаете идиотом, или же вы находите, что я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь? Скажите, какое из моих заключений более правильно, то есть идиот я или же я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь?".
           К тому же несколько позже одну из улиц Одессы - Садовую, пересекающую бывшую улицу Витте, назвали улицей... Столыпина.
  
           А какова судьба названия многострадальной улицы в дальнейшем, после того, как Витте и Столыпин ушли в небытие?
           Здесь следует углубиться в историю революционного движения. 28 сентября 1864 года был основан I Интернационал - в борьбе с "оппортунистами", прекративший в 70-е годы свою деятельность. В 1889 году организован II Интернационал, но "оппортунисты" вновь погубили его. К тому же в 1854 году писательница Минна Каутская родила сынишку Карла. И когда "прогрессивные силы" дождались-таки сенсационного разоблачения "ренегата Каутского", ожидалось создание III Интернационала. Но не тут-то было - был создан ... 2,5 Интернационала, который "в 1921-1923 годах проводил оппортунистическую политику, прикрываясь революционной фразеологией". Пришлось еще до "краха" 2,5 Интернационала, в марте 1919 года, собрать в Москве учредительный конгресс III Интернационала, названного Коминтерном. Именно в честь последнего улица Петра Великого была переименована в улицу Коминтерна. Но "оппортунисты" не дремали, и дело окончилось "самороспуском" Коминтерна, а одесской улице вернули после войны имя Петра Великого, зато в июне 1995 года она вновь перешла на "девичью фамилию" - Дворянская.

Валерий НЕТРЕБСКИЙ

ldn-knigi)

  
   По этому предмету мне тогда же из министерства внутренних дел была доставлена следующая справка: когда Император Александр III пожелал, чтобы Московский генерал-губернатор князь Долгоруков оставил свой пост, вследствие того, что князь Долгоруков оказывал особую протекцию евреям, -- главнейшим образом всемогущему в то время банкиру из евреев, находившемуся в Москве, Полякову, который держал в своих руках не только свою банкирскую контору, но также Московский Международный Банк и Московский Земельный Банк, а потому имел весьма сильное влияние на экономическую жизнь города Москвы и Московской губернии, -- и на место Долгорукова назначил генерал-губернатором Великого Князя Сергея Александровича, то Московская Городская Дума, дабы услужиться, тоже сделала постановление о переименовании Долгоруковского переулка, который проходит около дома Московского генерал-губернатора, в переулок Великого Князя Сергея Александровича. Так как постановление Думы касалось Великого Князя, то оно было представлено на благоусмотрение Его Величества Императора Александра III и Император Александр III, соответственно своему прямому и благородному характеру, постановление это вернул министру внутренних дел с надписью: "какая подлость".
  
   11 декабря последовало увольнение московского градоначальника Рейнбота. Рейнбот был назначен московским градоначальником, как я уже говорил, при Дубасов. Так как он был человек энергичный, то он, как градоначальник, вел себя весьма хорошо, хотя и допускал некоторые произволы, но сравнительно с другими градоначальниками и губернаторами, он все-таки, как умный человек, если и произвольничал, то произвольничал в умеренных {429} дозах. Я нисколько такого действия не оправдываю, но только хочу сказать, что, как московский градоначальник, все-таки он имел более хороших сторон, нежели дурных.
   Он очень понравился Государю Императору. Государь Император взял его в свою свиту; затем Государь Император дал ему разрешение, что когда он приезжает в Петербург, то он может прямо к Нему являться, не испрашивая разрешения Его Величества. Вследствие этого Рейнбот стал часто ездить в Петербург, бывать у Его Величества и, вероятно, Его Величеству многие вещи передавал, которые затем узнавал Столыпин, и Столыпину это не нравилось.
   Вероятно, Столыпин увидел в Рейнботе своего будущего соперника, и это было не без основания, потому что Рейнбот очень решительный человек, но имеет тормоза, так как он человек умный и довольно культурный, он был в 2-х военных академиях, тогда как у Столыпина именно этих тормозов не было вследствие его крайней ограниченности и, кроме того, влияния многочисленнейших родичей, часто весьма сомнительной нравственности. Поэтому Столыпин сочинил сенаторскую ревизию над Рейнботом.
   Производить ревизию был назначен известный Гарин. Гарин -- это ничто иное, как простой чиновник, сделанный сенатором, оставшийся с воззрениями подобострастия к уму и желаниям всякого начальства. Поэтому он повел сенаторскую ревизию довольно пристрастно. Многие вещи, которые были поставлены в вину Рейнботу, были в значительной степени преувеличены. Как и всегда, нет дыма без огня; опять таки вследствие этого открылись некоторые неправильности: но если бы и другие правители России допускали эти неправильности, то еще можно было бы жить.
   Я нисколько не сомневаюсь в том, что, если бы назначить сенаторскую ревизию канцелярии министра президента -- министра внутренних дел Столыпина, в департаменте полиции и в других учреждениях, находившихся в ведении Столыпина, то там будет найдено гораздо больше неправильности, злоупотреблений и нарушений законов, чем те, какие были найдены у Рейнбота.
   Таким образом, к Рейнботу Столыпин привязался, не столько вследствие того, что у Рейнбота были некоторые неправильности и некорректности, сколько, главным образом, потому, что Рейнбот представляется личностью, которая pouvait faire face Столыпину, а поэтому он решил его скушать.
   Гарин пользуется некоторым расположением Государя, потому что он был директором департамента полиции во время Трепова {430} и потом составлял вместе с Треповым резолюции на мои всеподданнейшие доклады и журналы совета министров; это обстоятельство вероятно повлияло на то, что Государь придал большее значение ревизии Гарина, нежели это имело место при других обстоятельствах. В конце концов, Рейнбот должен был подать в отставку и отчислиться от свиты. Недавно его судили. Суд, как то обыкновенно делалось при режиме Столыпина и Щегловитова, был в значительной степени подленький, и Рейнбота присудили к очень тяжелому наказанию; но одновременно суд просил уменьшить это наказание и, когда дело дошло до Государя, то Его Величество повелел совершенно помиловать Рейнбота, т. е. повелел наказание суда не приводить в исполнение.
   Я уверен, что большинство лиц, знакомых с этим делом, были довольны такою милостью Государя, тем более, что помилованием Государя, последние годы не без участия Столыпина, воспользовались явные убийцы и подстрекатели к убийствам, -- хотя бы сам Дубровин, который даже за подстрекательство на убийство не был привлекаем к суду, и его все сотрудники были милуемы.
  
   С открытием третьей Государственной Думы, созданной Столыпиным и составленной из лиц ему угодных, конечно, между ним и Государственной Думой, т. е. ее большинством, руководимым Гучковым, -- а тогда большинство было, так называемой, партией 17 октября, -- установились наилучшие отношения.
   Поэтому 11 декабря в первый раз у председателя совета министров, главы правительства был раут, в котором участвовали 200 членов Государственной Думы.
  
   В начале 1908 года последовало увольнение Кауфмана с должности министра народного просвещения и назначение вместо него Шварца.
   Увольнение Кауфмана произошло по следующим обстоятельствам:
   Столыпин, опершись на третью Государственную Думу, как я уже говорил, начал все более и более реакционироваться. При таком положении вещей, Кауфман сделался ему уже не подходящим.
   Конечно, как в области министерства народного просвещения, так и во всем прочем, реакционирование Столыпина происходило под влиянием сфер, стоявших выше его; Столыпин имел только {431} характер и мужество жертвовать своею и чужою жизнью, но не имел характера и мужества противопоставить свои убеждения течениям, исходящим из сфер, выше его стоящих.
   Как я говорил, Кауфман, по всему своему прошлому, был человек, совсем не подходящий к должности министра народного просвещения, а потому, естественно, он совершенно попал в руки Герасимова.
   Герасимов был назначен товарищем министра народного просвещения по моему указанию и инициативе, в то время, когда я был председателем совета министров, а министром народного просвещения был назначен высоко-почтенный человек граф Иван Иванович Толстой.
   Герасимов был назначен в товарищи министра народного просвещения, с одной стороны, потому, что он всю свою службу провел по министерству народного просвещения, а с другой стороны, вследствие данной Герасимову особой рекомендации в смысле разумности и консервативности его взглядов. Рекомендация эта исходила как от московского предводителя дворянства князя Трубецкого, так и от архи-консерватора и реакционера, но человека "с зайчиком в голове" -- бывшего предводителя московского дворянства -- в молодости адъютанта Императора Александра III, ныне первого чина двора, человека, особо близкого к Императрице Марии Феодоровне -- графа Сергея Дмитриевича Шереметева.
   Действительно, насколько я мог познать Герасимова, когда я был председателем совета министров, -- он представлял собою человека знающего, определенных и твердых убеждений, убеждений разумно-консервативных.
   Так как, не без основания, считали, что в сущности говоря, Кауфман, был руководим во всех своих действиях Герасимовым, то естественно, прежде всего, пожелали увольнения Герасимова. Столыпин поставил это увольнение условием Кауфману; но Кауфман на это не пошел, прося и его уволить вместе с Герасимовым. Столыпин уговаривал Кауфмана остаться министром народного просвещения, но Кауфман оказался человеком настолько порядочным, что на такую комбинацию не согласился, а поэтому они оба вместе были уволены, причем пилюля, поднесенная таким образом Столыпиным Кауфману, была несколько позолочена тем, что одновременно Кауфмана сделали первым чином двора. Герасимов же был уволен в полную отставку.
   {432}Так как с созывом 3-ей Государственной Думы, последовало как будто бы какое то затишье или, вернее говоря, смута была загнана (как и до настоящего времени она загоняется) в подполье, то, благодаря этой видимости спокойствия, начались визиты иностранных царствующих особ Государю Императору.
   27-го марта приезжал в Петербург Черногорский князь Николай, вероятно, для того, чтобы выпросить какой либо куш денег.
   Затем 13-го апреля приезжал Румынский наследник, и одновременно прибыл в Царское Село новый шведский король Густав Адольф, вступивший на престол после смерти своего отца Оскара.
   По случаю прибытия шведского короля было несколько празднеств и, между прочим, официальный торжественный обед. На этот обед был приглашен и я, а так как по старшинству моей службы я являюсь одним из старших, то я имел удовольствие обедать за главным столом, за которым сидели: Император, Императрица, Царская фамилия, шведский король, наследный румынский принц и высшие чины государства.
   После этого обеда, по обыкновению, в соседней зал был cercle, и представление присутствующих шведскому королю.
   Я, видимо, обратил на себя внимание свиты шведского короля, так как все они пожелали мне представиться и мною интересовались, что довольно естественно после Портсмута и 17 октября.
   Во время cercle Его Величество многих представил королю, но я не удостоился представления. Это было сделано в такой форме, которая не могла быть не замечена присутствовавшими.
  
   27-го мая последовала встреча Их Величеств с Великобританскими королем и королевой в Ревеле. Это был первый визит царствующего монарха Англии в Россию; визит этот являлся как бы естественным продолжением заключенного с Англией соглашения относительно Персии, Афганистана и Тибета, т. е. продолжение шага дружественного и формального сближения Англии с Россией. В этом смысле визит этот имел историческое значение.
  
   В июне месяце того же года последовало анархическое убийство члена Государственного Совета графа Алексея Павловича Игнатьева, о котором я имел случай говорить ранее.
   {433} Граф Игнатьев приехал в Тверь на земское собрание и во время этого собрания был убит одним из анархистов-революционеров, по приговору этой партии.
   Я имел случай говорить о графе Игнатьеве и обрисовать его личность. -- Это был не дурной человек, но большой великосветский карьерист. С 1905 года он сделался столпом реакционерства и ему мы обязаны многими реакционными мерами, в том числе и тем, что до настоящего времени не имеем нормального закона об исключительных положениях, а равно и закона о свободе вероисповедания.
   Из списка тех лиц, которые подверглись с 1905 года убийству анархическо-революционной партии, ясно видна полная осмысленность этих убийств, в том отношении, что они устраняли тех лиц, которые, действительно, являлись вреднейшими реакционерами, хотя, разумеется, убийства эти представляются возмутительными, ибо убийства политические не могут оправдываться ни совестливою нравственностью, ни даже целесоответственностью.
   Я был очень возмущен этим убийством и телеграфировал графине Игнатьевой, которую я знал, так как встречал ее у моего друга, бывшего министра внутренних дел Сипягина, но ответа из Твери не получил.
   Затем, когда привезли тело графа Игнатьева в Петербург, то графиня Игнатьева, которая была родственницей Сипягина, -- имела основание думать, что я приду на отпевание графа и но я был предупрежден запискою г-жи Дубасовой (сестры покойного Сипягина), чтобы я на отпевание не приходил, так как мое присутствие может произвести дурное впечатление на графиню Игнатьеву.
   Убийство графа Игнатьева, естественно, подействовало на нее удручающим образом и, так как эта особа представляет собою существо весьма неуравновешенное и ограниченное, то она с тех пор начала заниматься политикою на почве церковности; у нее с тех пор по настоящее время происходят какие то политические церковные собрания, в которых участвуют и некоторые правительственные лица. Салон графини Игнатьевой впутывается во все истории с Иллиодором, Гермогеном, Распутиным, во все события, знаменующие собою нынешнее разложение в высших этажах православной церкви.
  
   12-го июля Его Величество ездил в Ревель, где произошло свидание с президентом французской республики -- Фальером. По {434} возвращении из Ревеля, Его Величество отправился в шхеры, откуда вернулся лишь 7-го октября.
   16-го сентября последовало Высочайшее утверждение положения совета министров "о процентных нормах для приема лиц иудейского вероисповедания в учебные заведения". В сущности говоря, мера эта законодательного характера, а поэтому она должна была бы проходить через Государственную Думу и Государственный Совет; но она прошла в порядке верховного управления потому, что уже в то время Столыпин понимал, что Дума в значительной степени перестала быть законодательным учреждением, а обратилась в своего рода государственное учреждение, подчиненное министру внутренних дел.
   Этот акт был одним из первых существенных актов, которым правительство Столыпина объявило войну русскому еврейству. До этого времени, правительство на это не решалось, боясь, как к этому отнесется народное представительство.
   Когда я был председателем совета министров, то вопрос о процентном отношении евреев в школах был возбужден графом Иваном Ивановичем Толстым, но возбужден в совершенно обратном смысле, т. е. в смысле уничтожения тех стеснений относительно образования евреев, которые были в то время. Новым же положением совета министров сделан был шаг в совершенно обратном направлении, в направлении значительного стеснения еврейства в получении образования в русских средних и высших учебных заведениях.
  
   Характерно то, что годом раньше, когда еще не было 3-ей Государственной Думы, совет министров обсуждал вопрос вообще о различных стеснениях и ограничениях, которым подвергаются евреи в России, и тот же самый совет под председательством Столыпина, высказался в смысле необходимости пойти по пути постепенного уничтожения существовавших ограничений это было установлено положением совета министров. Журнал этого совета находится у меня в архиве.
   Его Величество не соизволил утвердить этот журнал, а менее, чем через год тот же Столыпин со своим правительством пошел по совершенно обратному направлению и постепенно в России водворилось довольно политически нецелесообразное и несоответствующее гуманно-христианской точке зрения гонение на евреев.
   (ldn-knigi, см., напр. у нас на стр., статью А.Б. Миндлина  ""Еврейская политика" Столыпина" - http://ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/StolEvr.zip)
  
   Я должен сказать, что относительно еврейского вопроса держусь определенного мнения.
   {435} Мое убеждение заключается в том, что политика всяких ограничений евреев не может привести ни к какому результату, так как эту политику Ю la longue выдержать совершенно невозможно. Этому служить примером история еврейства во всех западных государствах.
   Можно относиться к евреям так или иначе: ненавидеть или относиться к ним индифферентно -- это дело личного чувства, но чувство это не может преодолеть естественного течения вещей, по которому евреи, в силу того факта, что, все-таки, они люди -- постепенно приобретают все права верноподданных граждан.
   Я только нахожу, что этот принцип уничтожения ограничений прав евреев должен вводиться постепенно и возможно более медленно.
   Такого взгляда держалось правительство Императора Николая I, такого взгляда держался и Император Александр II-й, Император Александр III несколько отступил от этого направления и пошел по пути ограничения еврейства. Но, как все, что делал Император Александр III, он делал это умеренно, благоразумно, хотя и твердо.
   Со вступлением на престол Императора Николая II последовало другое направление. Началось медленное и постепенное уничтожение сделанных ограничений, но, когда Столыпин вступил в силу, -- после того, как он почуял, что наступило время, когда желают отомстить евреям за недобросовестное поведение многих из их числа, пошел по этому неразумному пути и начал принимать ряд ограничительных мер против евреев.
   Первого октября скончался в Париже Великий Князь Алексей Александрович. Это был прекраснейший человек, весьма добрый, никому не делавший зла; очень приятный в своих сношениях, имеющий то качество, которым должен обладать Великий Князь, а именно благородство. Внешность Алексея Александровича также соответствовала его рангу. По существу и в политическом отношении -- это был человек совершенно слабый.
   Во всяком случае, смерть Великого Князя огорчила не только всех его друзей, но и всех лиц, близко его знавших.
   В отношении лично меня, а в особенности моей жены, Великий Князь был в высокой степени внимателен и любезен, -- даже после того, как я ушел с поста председателя совета министров, когда сделалось модным набрасываться на меня со всех сторон.
   {436} Когда явилась Государственная Дума, то прежде всего выяснилось, что не может существовать безответственное перед законодательными собраниями учреждение, в виде комитета обороны, комитета, который концентрируется в особе Великого Князя Николая Николаевича, человека более нежели неуравновешенного; а, с другой стороны, не может существовать независимый от военного министра генеральный штаб (генерал Палицын), который, в сущности говоря, находился под полным влиянием всесильного в военных и морских делах Великого Князя.
   Сейчас же после открытия третьей Государственной Думы, при обсуждении бюджета, были произнесены Гучковым и Саввичем весьма резкие речи, направленные против комитета обороны и генерального штаба, как учреждений, которые вследствие своей неответственности являются принципиально вредными. Поэтому независимость начальника генерального штаба была поколеблена. Начальнику генерального штаба было предложено устроиться так, чтобы подчиниться военному министру. Палицын на это пойти не мог, а поэтому он оставил свой пост и был назначен членом Государственного Совета и затем в утешение был послан в Китай чрезвычайным посланником, по случаю вступления на престол малютки-императора.
   На место Палицына был назначен начальник Киевского военного округа и Киевский генерал-губернатор Сухомлинов.
  
   В марте 1909 года последовало увольнение военного министра Редигера и назначение, вместо него, начальника генерального штаба Сухомлинова.
   То, что Редигер будет уволен, я предвидел ранее, а именно тогда, когда последовало увольнение начальника генерального штаба Палицына и уничтожение этого поста, как самостоятельного, и подчинение его военному министру. Для меня было ясно, что такой шаг не будет прощен Великим Князем Николаем Николаевичем и что он со своей стороны отомстит Редигеру при первом удобном случае.
   Я уже ранее говорил, что в то время Государственная Дума весьма демонстративно занималась военными делами. Господа Гучков, Саввич и др. бутафорные военные произносили в Думе весьма критические речи по поводу военного и морского министерства.
   В 1909 году при рассматривании военного бюджета на этот год Гучков произнес речь, в которой, между прочим, высказывался {437} о том, что наши командующее войсками военных округов не находятся на высоте своего положения.
   Редигер, давая объяснения в Государственной Думе по поводу военного бюджета, между прочим, заметил, что действительно между командующими лицами имеются лица, не вполне соответствующие своему назначению, но что это правительству отлично известно, и Его Величество несомненно в свое время дал по этому предмету надлежащие указания. Вот, Редигеру было поставлено в упрек то, что как он смел сказать, что между командующими войсками имеются лица несоответствующие. По этому поводу он имел объяснение с Его Величеством. Его Величество поставил ему это в большой упрек и высказал, что после этого ему будет очень трудно оставаться военным министром; поэтому Редигер оставил пост военного министра, и на его место был назначен Сухомлинов.
   Редигер представляет собою тип весьма умного, толкового, характерного и энергичного военного генерала, хотя более кабинетного, нежели боевого. Человек он еще полный сил и с большою трудовою способностью.
   Генерала Сухомлинова, который состоит военным министром и до настоящего времени, я знаю сравнительно мало, но он мне представляется человеком способным, но довольно поверхностным и легкомысленными большой любитель женского пола; женат уже на третьей жене, из которых две последние были разведены и к его несчастью и третья жена ныне больна, едва ли не смертельной болезнью. Я не думаю, чтобы Сухомлинов был из тех, которые могли бы поставить нашу армию на высоту, подобающую значению Poccии.
  
   * По основным законам, по моей инициативе, Государю Императору в отношении обороны (т. е. военного и морского ведомства) предоставлена не только полная власть Верховного управления, но и законодательная в размерах значительно больших, нежели в других областях государственного управления, т. е. в гражданских ведомствах. Когда Столыпин сделал Coup d'Иtat посредством выборного закона 3-го июня, передавшего законодательную власть в руки кучки преимущественно "услужников", самозвано именующихся партией 17-го октября, чему способствовал и способствует общий режим произвола, зиждящийся на военных судах и всяких исключительных положениях, и, таким образом, создалась "столыпино-послушная" Дума, то, по-видимому, установилось такое соглашение, может быть, молчаливое {438} соглашение, по которому правительство предоставило вожакам партии 17-го октября говорить речи и наводить критику по поводу всего, что касается обороны государства, хотя это не входить в компетенцию законодательных учреждений (Дума и Государственный Совет). Взамен же того вожаки эти обязались не касаться и, во всяком случае, не нарушать режима белого террора и полного административного произвола.
   Дума установила комиссию обороны, которая с комическим видом компетентности судила и рядила все вопросы обороны, причем из комиссии она исключила всю оппозицию, забывая, что если она сама боялась, так называемых, левых, как могущих действовать в ущерб обороне (хотя история показывает, что кроме самых крайних, когда дело касается обороны, все люди остаются верными сынами своего отечества, если, конечно, в свою очередь отечество признает их за равноправных сынов своих), то ведь может наступить время, когда оппозиция будет иметь громадное большинство (что имело место при первой и второй Думе до Coup d'Иtat 3-го июня), и тогда это самое большинство может исключить из комиссии обороны всех так называемых правых и вновь испеченную партию националистов и действовать так, как этого большинство ныне боится, т. е. в ущерб обороне государства, иначе говоря -- пойдет на самоубийство.
   Если это так, то основные законы были правы, что изъяли из ведения законодательных учреждений всю организацию обороны, всю, так сказать, военную часть, предоставив им эту часть лишь постолько, несколько она касается ассигнования денег, т. е. посколько это касается общего бюджета обороны государства. Но это было сделано по моей инициативе не по соображениям доверия или недоверия к патриотизму выборных законодательных собраний, а по неуверенности в их зрелости, так как они только что рождались под русским солнцем, по необходимости многие вещи, касающиеся обороны государства, не разбалтывать, т. е. по неуверенности в умении новых депутатов, так сказать, младенцев, держать язык за зубами и, наконец, по конструкции выборного закона (как первоначального, так и 3-го июня), который исключил из шансов быть выборными тех, которые знают военное дело, т. е. военных специалистов. Между тем, созданное после 3-го июня положение делало как раз противоположное тому, что имело в виду 17-ое октября и основные законы. Дума как бы обязалась избегать осуществления нормальной, без которой немыслимо великое государство в XX веке, гражданской свободы, а как бы {439} для отвода глаз и щекотания наболевшего национального самолюбия после позорной японской войны ее вожакам (вернее вожакам самозванной партии 17-го октября) предоставлено было судить, рядить и болтать по поводу организации обороны, т. е. организации военных сил -- одним словом, как бы состоялось между вожаками большинства Думы и Столыпиным такое соглашение:
   "Вы, вожаки Думы, можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду, тем более, что здесь я уже совсем ничего не понимаю, а за то вы мне не мешайте вести кровавую игру виселицами и убийствами под вывеской полевых судов без соблюдения самых элементарных начал правосудия".
   Вожаки партии 17-го октября ежегодно по поводу бюджета и других вопросов, касающихся обороны государства, говорили речи, в которых критиковали военные порядки, выражали различные общие пожелания и выказывали свой либеральный патриотизм, критикуя действия Великих Князей.
   Такие речи были новы для русской публики, хотя они ничего серьезного не содержали и не могли содержать, но с одной стороны выносили на свет Божий некоторые разоблачения, приносимые думским деятелям теми или другими обиженными своим начальством чинами, а с другой стороны касались Царских родственников, которых Государь постоянно в рескриптах восхвалял как лиц, имеющих громадные заслуги перед отечеством, с выражением своей сердечной любви, благодарности, уважения и преданности.
   Новизна этого явления давала обществу надежды, в обществе говорили:
   "Хотя партия 17-го октября до сих пор ничего не сделала, несмотря на то, что от нее зависят весы думских решений, но мы на них надеемся, смотрите, какие смелые и решительные речи их вожаки говорят по поводу военных и морских вопросов. Ай да молодец Гучков; ай да ловко отделал морского министра Звегинцев; смело и со знанием дела говорить Саввич".
  
   Но те, которые знали цену этих ораторов и имели понятие о деле, конечно, ничего от этой болтовни не ожидали. Какие это специалисты, откуда они могут знать то, что с такою комическою авторитетностью провозглашают ?
   О том, что Великие Князья, занимая высшие военные посты без надлежащих заслуг и подготовки, не неся никакой ответственности, всегда представляли, за некоторыми исключениями, зло, это всем известно. Зло это приняло особо вредные размеры в царствование {440} Николая II-го с одной стороны вследствие характера этого Государя, а с другой потому, что постепенно Великие Князья в это царствование до катастрофы, разразившейся с японской войной, забрали в свое безответственное, всегда связанное с особым фаворитизмом, управление все отрасли администрации обороны государства. Хотя между ними как исключение попадались Великие Князья, оказавшие несомненные услуги Государству своими просвещенными и благородными взглядами вообще и в частности в военном деле.
   Что же касается указаний господ думских ораторов по существу, то они могли говорить только с чужого голоса, не имея никакой авторитетности в обсуждаемых вопросах.
   Гучков, председатель комиссии обороны, главный оратор по военным делам, с военным делом встречался лишь как военный авантюрист. Сначала он служил в средней Азии, кажется на Закаспийской дороге, будучи вольноопределяющимся в мирное время, а, следовательно, стрелял только в зверей, затем он был несколько месяцев в Африке волонтером во время англо-бурской войны, наконец, когда мне удалось достигнуть проведения великого Сибирского пути через Северную Манджурию посредством образования общества Восточно-Китайской железной дороги, то согласно концессии на эту дорогу в полосе отчуждения дороги под видом полиции была образована охранная стража из военных, временно отпущенных из войск (затем при мне же, когда я был еще министром финансов, охрана эта вошла в корпус пограничной стражи на общем основании); в эту охранную стражу попал Гучков, как любитель сильных ощущений по знакомству своему с полковником Гернгросом, который мною был выбран как начальник охранной стражи, а затем как начальник заамурского округа пограничной стражи. Это тот самый Гернгрос, который во время войны с Японией командовал корпусом и был одним из тех, который не ударил лицом в грязь. В охранной страже Гучков себя проявил лишь следующим.
   Как только приступили к постройке магистрали Восточно-Китайской железной дороги, начали проявляться пререкания между строителями (инженерами и техниками) и охранниками (офицерским составом). Было несколько случаев поединков. Тогда я приказал передать строителю дороги (главному инженеру) Юговичу и (начальнику охраны) полковнику Гернгросу, чтобы они объявили своим подчиненным, что я не считаю возможным допускать, чтобы русские люди, приехавшие в Китай, чтобы делать государственное дело, давали китайцам своего {441} рода представление в форме дуэлей, по понятиям китайцев просто представление взаимного самоуничтожения, а потому, если кто либо желает драться на дуэли, то пусть уезжают в пределы России и там, если хотят, дерутся и несут все последствия, с сим сопряженные. Не успел я сделать это распоряжение, как получил уведомление, что ротмистр охранной стражи Гучков (я тогда в первый раз узнал о его существовании) вызвал на дуэль одного инженера, а так как последний отказался драться, то Гучков счел соответственным его ударить. Конечно, в ответ на это донесение был отправлен приказ мой об увольнении Гучкова от службы. Этот приказ разошелся с телеграфным донесением Гернгроса о том, что Гучков сам сейчас же после совершенного им поступка подал прошение об отставке, которое на месте же было принято. Вот вся практика Гучкова в военном деле и вся его военная школа. Затем Гучков, принадлежа к купеческой семье, если чем либо серьезно и занимался, то только высшею коммерциею в прямом смысле этого слова, т. е. торговал.
   Гучков вообще был любителем сильных ощущений. Эта же черта проявлялась вообще у многих московских купцов самодуров. Так, например, я помню, Хлудов, который вместе с Черняевым также был в Средней Азии, охотился на тигров, потом привез тигров в Москву и с этими тиграми спал, пока один тигр ночью на него набросился, но был им убит из револьвера, который всегда лежал около него.
   Во время японской войны он ездил в качестве представителя Красного Креста на войну и вел себя храбро. Вообще, как я уже сказал, Гучков любитель сильных ощущений и человек храбрый. Но Гучков возмыслил, что он представляет собою серьезного военного. Он добился того, чтобы быть председателем в думской комиссии обороны, и пожелал вершить все военные дела на том, мол, основании, что военное и морское ведомства, как показала японская война, находятся в полном упадке, а поэтому он, Гучков, в комиссии явился как бы спасителем нашей армии и государственной обороны.
   Звегинцев служил самое короткое время в моряках и затем перешел в кавалергарды, где также прослужил только несколько лет и вышел в отставку. По воспитанию и образованию, конечно, он все таки выше Гучкова, будучи сыном почтенной дворянской семьи. Вот весь его матрикул. Будучи министром финансов и лично зная его почтенного отца, бывшего при мне Воронежским губернатором, {442} а потом членом совета министра внутренних дел, я узнал о существовании его сына, члена Думы, оратора по вопросам обороны, из следующих обстоятельств.
  
   Прародители дальневосточной авантюры, разразившейся японской войною и общей катастрофой, о чем, кажется, я уже имел случай говорить в этих заметках, были почтеннейший граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, конечно, не сознававший чем это кончится, и Великий Князь Александр Михайлович*, одержимый зудом авантюризма (теперь он занимается воздухоплаванием, но, конечно, сам никогда не полетит).
   (* - действительное мнение Великого Князя о войне с Японией см. - "Книга Воспоминаний" на ldn-knigi!)
   (дополнение; ldn-knigi:
   http://www.aviainfo.ru/a.jhtml?file=st1.htm
  
   Отрывок из статьи:

"Прошлое и настоящее Военно-воздушных сил:

исторический аспект"

(подчеркнуто нами-- ldn-knigi)

  
  
   К началу XX-го столетия благодаря великим открытиям и достижениям талантливых российских и зарубежных конструкторов, в том числе: А.Ф. Можайского, К.Э. Циолковского, Х. Максима, К. Адера, О. Лилиенталя и др. были созданы предпосылки для изобретения воздухоплавательного аппарата тяжелее воздуха - аэроплана.
   В дальнейшем, эти разработки успешно реализовали в декабре 1903 года американцы Уилбер и Орвилл Райт путем установки легкого бензинового двигателя на планер собственной конструкции. Этот аппарат, управляемый одним из братьев, совершил полет продолжительностью в 59 секунд, что и открыло эру развития авиации1.
   Соединение европейских успехов в моторостроении и достижений американцев братьев Райт в области компоновки самолета позволили создать летательные аппараты, энерговооруженность которых превышала ее минимально необходимую для горизонтального полета величину.
   Так, был дан старт началу стремительного развития авиации в мире.
   В русской армии авиация появилась в ходе военных реформ 1905-1912 годов. Одним из первых пионеров в развитии военной авиации в России стал генерал от кавалерии барон А.В. Каульбарс. Еще в ходе русско-японской войны 1904-1905 годов он сформулировал задачи, которые должны были выполнять на поле боя воздухоплавательные средства, в том числе летательные аппараты типа вертолетов. В период 1907 - 1908 годов благодаря его усилиям в должности командующего войсками Одесского военного округа в России был основан первый аэроклуб, положивший начало активной пропаганде освоения воздушного пространства в нашей стране.
   Русская научная общественность пыталась ускорить процесс становления воздухоплавания2 и авиации в России. С этой целью 26 декабря 1909 года (здесь и далее даты указываются в новом стиле) Академия наук организовала собрание членов Совета министров, Государственного совета и Государственной думы, которое впервые подняло вопрос дальнейшего развития авиации на государственный уровень.
   Наиболее остро эта проблема была воспринята в военном ведомстве, где реально оценивали значительный рост воздушных средств в армиях стран Западной Европы и их практическое применение в региональных войнах и вооруженных конфликтах. В связи с этим, военный министр генерал-адъютант В.А. Сухомлинов отдал распоряжение Главному инженерному управлению, наряду с существующей воздухоплавательной, приступить к организации авиационной службы, главными задачами которой должны были стать: ведение воздушной разведки и обеспечение связью армии. В свою очередь, это требовало развертывания системы подготовки летных кадров, а также приобретения за границей авиационной техники для этих целей.
   В основу развития отечественной военной авиации была положена организация авиационного дела во Франции, с которой у России в предвоенные годы были установлены дружественные связи. До начала первой мировой войны, российские авиапредприятия поддерживали также тесные контакты с Германией в области моторостроения. Так, благодаря немецким моторам фирмы "Аргус", были успешно реализованы многие проекты талантливого российского авиаконструктора И.И. Сикорского, в том числе аэропланы типа: "С-ЗА", "С-5", "С-6А", "С-6Б", "С-10 Гидро", "С-10 бис", а также первые в мире тяжелые многомоторные самолеты "Русский витязь", а затем и "Илья Муромец".
   Это, в дальнейшем, значительно способствовало успеху отечественной научной мысли в деле создания в России тяжелой стратегической авиации.3
   В 1910 году частную инициативу в создании воздушного флота проявила общественная организация "Особый комитет по усилению военного флота на добровольные пожертвования". Его председатель великий князь Александр Михайлович Романов4 предложил организовать при Комитете Отдел воздушного флота, который был организационно оформлен уже в феврале того же года.5
   К середине мая 1910 года для обучения офицеров полетам на аэропланах при Офицерской воздухоплавательной школе в г. Гатчине был построен первый в России аэродром, на котором начались практические полеты на аэропланах французского производства типа "Фарман".
   Постепенно авиация стала выделяться из общих структур военного воздухоплавания и все больше приобретала формы самостоятельного существования. Этому способствовало одобрение Военного совета весной 1911 года проекта Положения об авиационной службе, а также штат и табель имущества авиационного отряда воздухоплавательной роты. Одновременно решались вопросы обеспечения этих авиационных отрядов аэродромами в восьми военных округах Российской империи.
   Военное ведомство активно приступило к разработке плана мероприятий по созданию военного воздушного флота России. Его замысел, учитывающий опыт использования авиации в зарубежных государствах и войсковых маневров русской армии с применением воздухоплавательных средств и аэропланов, в частности, был изложен 2 декабря 1911 года военным министром В.А. Сухомлиновым Государю Императору Николаю II в докладной записке "О предложениях постановки и развития воздухоплавательного дела в русской армии". Суть его сводилась к следующему: "Не отказываясь совершенно от управляемых аэростатов... военное ведомство должно направить ныне все свои усилия для скорейшего снабжения армии аэропланами".
   В общем, предполагалось создать в России в полевых армиях до 45 авиационных отрядов и иметь в каждом из них по 12 летательных аппаратов, т.е. всего 540 аэропланов.
   27 ноября 1911 г. в г. Чите был сформирован первый в русской армии авиационный отряд при 4-й Сибирской воздухоплавательной роте, преобразованный, в дальнейшем, в 23-й корпусной авиаотряд.
   23 мая 1912 года Государь Император Николай II утверждает одобренные Государственным советом и Государственной думой законы: "Об отпуске из государственного казначейства средств на образование и содержание авиационного отдела Офицерской воздухоплавательной школы"; "Об отпуске из государственного казначейства средств на образование и содержание авиационных отрядов воздухоплавательных рот" и целый ряд других законодательных актов. К этому времени в русской армии было уже сформировано восемь авиационных отрядов: в Чите, Спасском, Керсе, Ковно, Гродно, Осовце, Киеве и Новогеоргиевске. В целях планомерного ведения занятий в авиационных отрядах, а также их применения на маневрах и подвижных сборах были разработаны: "Инструкция для ведения специальных занятий в авиационных отрядах" и "Руководящие данные для применения авиационных отрядов воздухоплавательных частей".
   Одновременно, на этом этапе формируется мнение о передаче вопросов снабжения войск воздухоплавательными аппаратами, руководства обучением военных летчиков и специальной подготовкой воздухоплавательных войск из Главного инженерного управления в ведение Главного управления Генерального штаба, т.е. органу, который непосредственно руководил боевой подготовкой армии и ведал в войсках разведкой и связью. В связи с этим, в нем планировалось создать специальный воздухоплавательный отдел.
   12 августа 1912 года, в соответствии с приказом N 397 по военному ведомству, это решение было реализовано на практике. Был утвержден и вводился в действие штат Воздухоплавательной части Главного управления Генерального штаба во главе с генерал-майором И.М. Шишкевич. Его по праву можно считать одним из первых руководителей российской военной авиации.
   С возникновением в русской армии единого органа, руководившего воздухоплаванием и авиацией, практически был завершен первый этап в создании военной авиации. Эта памятная дата оформления военной авиации России (12 августа 1912 года) указом Президента Российской Федерации 1997 года N 949 была официально установлена как День Военно-воздушных сил.
   Первый опыт применения авиации в локальных войнах начала ХХ-го столетия - Итало-турецкой (1911-1912 гг.) и 1-й Балканской (1912-1913 гг.) наглядно показал, что аэропланы способны успешно решать на поле боя задачи по ведению воздушной разведки, корректировки артиллерийского огня и выступать средствами связи. Однако, из-за своей малочисленности и раздробленности, авиация не могла еще рассматриваться в качестве самостоятельной организационной структуры вооруженных сил. Это было характерно не только для России, но и для других ведущих европейских государств.
   В передовых странах мира шел процесс теоретического осмысления роли и места авиации в войне. Россия одна из первых научно обосновала понятия "завоевания господства в воздухе" и "воздушного боя", что ускорило разработку специальных самолетов-истребителей, вооруженных автоматическим стрелковым оружием, и, в дальнейшем, оформление в составе военной авиации истребительных авиационных отрядов.
   Весной 1913 года в России был принят "Общий план организации воздухоплавания и авиации в армии", определивший основные аспекты в дальнейшем формировании будущего Военного Воздушного Флота. Было предложено авиацию отделить от воздухоплавания и определить приоритет в ее развитии по отношению к воздухоплаванию.
   Создаваемые авиационные отряды подразделялись по принадлежностям на категории (армейские, корпусные, крепостные и особого назначения9). Это было обусловлено ростом технических возможностей самолетов и, как следствие этого, тенденцией к расширению круга задач, ставившихся перед авиаотрядами.
   Накануне первой мировой войны Военный министр принял решение об объединении имеющихся авиационных отрядов в единые авиационные войска, однако, законодательного оформления эта мера не получила. В то же время, создание в России авиационной службы позволило успешно применять самолеты в начавшейся крупномасштабной войне.
   К началу первой мировой войны Россия имела уже 263 самолета, предназначенных для использования в военных целях. Однако, эти самолеты еще не имели бортового вооружения, скорость их не превышала 120 км/ч, а потолок 4000 м. Они предназначались, главным образом, для ведения воздушной разведки, корректировки артиллерийского огня и решения задач по связи. Стремление поразить наземные цели ударами с воздуха обусловило создание специального самолета-бомбардировщика, а эффективная воздушная разведка и успешные бомбардировки вынудили воюющие стороны вести борьбу с самолетами-разведчиками и бомбардировщиками и создать для этих целей самолет-истребитель.
   В 1914 году в России принимается на вооружение 4-моторный стратегический самолет-разведчик и бомбардировщик "Илья Муромец", созданный на Русско-Балтийском вагонном заводе (РБВЗ) талантом молодого авиаконструктора И.И. Сикорского. Он же в октябре 1914 года разработал наиболее удачный проект специального самолета-истребителя "С-16 РБВЗ".
   23 декабря 1914 года Государь Император Николай II утвердил решение Военного совета о формировании Управления Эскадры Воздушных кораблей (ЭВК), вооруженной самолетами "Илья Муромец", подчинив его непосредственно Начальнику штаба Ставки Верховного главнокомандования. Во главе Управления ЭВК был назначен председатель правления Русско-Балтийского вагонного завода В.М. Шидловский, которому одновременно было присвоено воинское звание "генерал-майор". Это определило начало создания в русской армии тяжелой стратегической бомбардировочной авиации. Самолеты типа "Илья Муромец" в годы войны постоянно модернизировались и выпускались различными сериями. По своим летно-техническим характеристикам они вплоть до 1917 года считались непревзойденными в мире. Всего на вооружение русской авиации поступило 80 таких боевых машин.
   С началом формирования в феврале 1915 года Эскадры воздушных кораблей "Илья Муромец" было принято решение использовать создаваемый самолет-истребитель "С-16 РБВЗ" для прикрытия этих тяжелых воздушных кораблей. Он стал первым истребителем отечественной конструкции и по своим характеристикам соответствовал всем требованиям воздушного боя того времени. Это был первый самолет в России, оснащенный синхронизатором для стрельбы пулеметами через лопасти вращающихся винтов.10
   В дальнейшем, именно с передачей этого типа боевых машин в состав армейской и корпусной авиации началось формирование весной-летом 1916 года первых истребительных авиационных отрядов в русской авиации. Так, одним из первых истребительных авиаотрядов Военного Воздушного Флота действующей армии можно рассматривать 7-й армейский авиационный отряд под командованием известного летчика-аса подпоручика И.А. Орлова. На вооружении отряда были самолеты-истребители типа "С-16сер" и истребитель-моноплан русской конструкции МБ.11
   Однако история отечественной истребительной авиации имеет и другую точку отсчета. Для решения задач воздушной обороны крупного административного центра на Северо-Западном фронте - Варшавы, в начале сентября 1914 года в Петрограде был сформирован первый истребительный авиационный отряд из числа летчиков-добровольцев. Его возглавил один из основоположников теории воздушного тарана военный морской летчик старший лейтенант Н.А. Яцук.12
   Окончательное оформление истребительная авиация в качестве отдельного рода авиации Сухопутных войск русской армии получила только в середине войны, с выходом в свет приказа Начальника штаба Верховного главнокомандующего от 20 июля 1916 года N 918.
   Таким образом, в годы первой мировой войны, российский Военный Воздушный Флот структурно разделялся на три рода авиации: бомбардировочную, истребительную и разведывательную. Разведывательная авиация свое официальное рождение получила еще в предвоенные годы с утверждением 15 августа 1913 года начальником Генерального штаба генералом от кавалерии Я.Г. Жилинским13 "Кратких руководящих данных для пользования аэропланами как средством разведки и связи, а также боевого их применения", официально закрепивших за авиацией функции ведения воздушной разведки.
   В ходе войны в армиях воюющих государств наметились контуры двух концепций оперативного применения авиации: централизованное под единым авиационным командованием и децентрализованное по планам общевойсковых органов управления.
   В российской авиации была принята первая концепция. Так, в проекте "Наставления по применению авиации в войне", изданной в России в 1916 году, указывалось: "Успех борьбы за господство в воздухе требует сосредоточения на важных участках фронта самолетов-истребителей в сильные боевые группы, способные на большое и длительное напряжение. Обеспечить господство в воздухе одновременно на всем нашем фронте невозможно, но можно достигнуть этого господства в одном пункте и под общим начальством, сосредоточив все самолеты-истребители...".
   По инициативе главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта генерала от кавалерии А.А. Брусилова при активной поддержке командующего авиацией действующей армии великого князя адмирала А.М. Романова была проведена в жизнь идея о массированном применении авиации. В связи с чем, в период лета 1916 г. - весны 1917 г. на фронтах Восточноевропейского театра войны созданы и успешно действовали специальные боевые авиационные группы. Имена их руководителей: А.А. Козакова, Е.Н. Крутеня, С.К. Модраха, А.С. Кульвинского затем были вписаны золотыми буквами в историю российской военной авиации.
   Именно вступление истребительных авиагрупп в борьбу за завоевание господства в воздухе ознаменовало переход к новому этапу развития авиации действующей армии. Борьба за господство в воздухе сводилась главным образом к воздушным боям. Начало активного воздушного противоборства связана, в первую очередь, с такими именами русских военных летчиков, как Н.П. Нестеров, А.А. Козаков14, Е.Н. Крутень15, И.А. Орлов и многие другие. Ими были заложены основы русской школы воздушного боя. В ходе войны получила свое рождение и такая форма борьбы с неприятельскими летательными аппаратами, как воздушный таран. Штабс-капитану П.Н. Нестерову это стоило жизни и обессмертило его имя для будущих поколений. Штабс-ромистр А.А. Козаков, оставшийся после совершения воздушного тарана в живых, был на долгое время предан забвению за участие в гражданской войне на стороне Белого движения.
   За годы войны общая численность самолетов воюющих стран, используемых в военных целях, выросла почти в 12 раз и превысила 10 тысяч. Значительно улучшилось качество военных самолетов. Скорость истребителей увеличилась до 200-220, разведчиков до 170-180, бомбардировщиков до 160-170 км/ч. На самолетах стали устанавливаться бомбардировочное и стрелковое вооружение, радиотелеграф, аэрофотоаппаратура. Это значительно расширило область боевого применения и объем задач, решаемых авиацией.
   К осени 1917 года в составе Военного Воздушного Флота русской армии на истребительную авиацию приходилось - 40,1% всех самолетов, на бомбардировочную -14,6% самолетов и на разведывательную и выполнявшую задачи корректировки артиллерийского огня - 45,3% боевых машин от общего состава самолетного парка, используемого на театре военных действий.
   Утвердившаяся в годы первой мировой войны концепция централизации руководства всеми воздухоплавательными силами и средствами русской армии на театре войны потребовала создания единого авиационного командования действующей армии под руководством великого князя Александра Михайловича Романова. В соответствии с приказом Верховного главнокомандующего от 18 января 1915 года за No 4 на базе Юго-Западного фронта впервые создается объединенное авиационное командование в виде Управления заведующего авиацией действующей армии. Таким образом, все имеющиеся авиационные части Сухопутных войск (за исключением Эскадры воздушных кораблей, находившейся в ведении Штаба Верховного главнокомандующего) были сведены под единое руководство.
   По мере расширения боевых действий на русско-германском фронте заметно возрастала роль воздухоплавательных сил. Военная авиация постепенно превращается в одно из основных средств боевого воздействия на противника. Количественное и качественное развитие авиационной техники повысило роль военной авиации в бою, операции и войне в целом.
   В декабре 1916 года, с учреждением должности Полевого генерал-инспектора Военного Воздушного Флота, она фактически признается отдельным родом Сухопутных войск русской армии. Одновременно с этим значительно расширяются функции и задачи ее центрального аппарата.
   Немного ранее, с апреля 1916 года, центральный аппарат военной авиации и воздухоплавания разделяется на два органа военного управления. При Военном министре было создано Управление Военного Воздушного Флота (Увофлот), ведавшее вопросами организационного строительства военной авиации и воздухоплавания, материально-техническим оснащением и подготовкой летных кадров. Это позволило значительно разгрузить командование авиации действующей армии, оставив ему функции оперативного управления и руководство боевым применением авиационных отрядов.
   В целом, к концу 1917 года, созданная структура боевого управления Военного Воздушного Флота обеспечила беспредельное господство в воздухе российской авиации на Юго-Западном и Румынском фронтах, а также значительно влияла на ход боевых действий на других фронтах Восточноевропейского театра войны.
   Последовавшие в стране революционные события коренным образом изменили политическую обстановку в России.
   Сохраненные, в большинстве своем, авиационные группы, дивизионы, отряды, парки старой Русской Армии легли в основу создаваемого Красного Воздушного Флота. Фронтовые, всеармейские съезды авиаторов, выбранные ими руководящие органы, поддержали объявленный политический строй государства. Переход к строительству регулярного Рабоче-Крестьянского Красного Военного Воздушного Флота (РККВВФ) был начат в соответствии с приказом Народного комиссара по военным делам от 25 января 1918 года No 84, которым предписывалось: "Все авиационные части и школы сохранить полностью для трудового народа". В связи с этим создаются новые органы управления в центре и на местах. ; ldn-knigi)
  
   Дело началось с отправки на Дальний Восток комиссии, которая должна была, под видом экономического исследования Кореи, изучить ее более или менее с военно-географической точки зрения, получить концессии у Корейского Императора и положить начало завладения Кореей. Конечно, комиссия эта была отправлена на Дальний Восток по секрету от одних министров (в том числе от меня), вопреки несочувствию других (военного и морского министра) и при зажмуриваньи глаз третьих (министра иностранных дел и министра двора). Министр двора, почтеннейший барон Фредерикс, мне рассказывал, что когда явился к нему Безобразов, который первое время был правой рукою Великого Князя Александра Михайловича, просить, чтобы согласно Высочайшего повеления ему было выдано из кабинетских сумм 200.000 рублей на эту экспедицию, то он отказался иметь какие-либо сношения с Безобразовым и просил Государя избавить его от сношений с этими господами, а отнес 200.000 рублей в пакете Государю, чтобы он передал деньги Безобразову через кого-либо другого. При таких условиях, конечно, в комиссию не вошел ни один дельный и серьезный человек. Были взяты посторонние и ведомствам, и общественным учреждениям лица, в том числе оказался и Звегинцев, отставной, кажется, штаб-ротмистр кавалергардского полка.
   Что касается Саввича, то это по специальности естественник, кажется анатом, сателит Гучкова и Звегинцева, и на мой вопрос, почему он явился в Думе деятелем именно по военным и морским делам, мне ответили, что он очень любить читать военные брошюры.
   При таком положении вещей нужен был первый случай, чтобы дело разъяснилось. Такой случай представился в 1909 году, когда в Государственный Совет поступил из Государственной Думы законопроект о штате генерального штаба морского ведомства. Согласно этому проекту Государственная Дума устанавливала законом не только сумму расхода на это военное учреждение, но и количество должностей, ранг {443} и права каждого, а следовательно и самую организацию этого военного учреждения. При чем, так как это делалось законом, то, следовательно, всякое самое ничтожное изменение штата могло осуществиться только через Государственную Думу и Государственный Совет.
   Таким образом, утверждая этот закон, создавался прецедент, в силу которого не только ассигнования сумм на те или другие учреждения военного ведомства должны зависть от Государственной Думы и Государственного Совета, но и вопросы самой организации и во всех деталях чисто военных учреждений должны также зависеть от этих законодательных учреждений. В конце концов права верховного вождя армии сводились бы преимущественно к военному представительству. При обсуждении этого законопроекта в комиссиях Государственного Совета произошло разногласие. Некоторые члены спрашивали мое мнение, как лица, принимавшего главное участие в составлении основных законов. Я высказал свое положительное заключение, что от законодательных учреждений зависит общий бюджет, а потому и бюджет ведомства обороны (военного и морского), но самая организация обороны, т. е. вся так сказать военная часть обороны, не подлежит ведению этих учреждения. Это очевидно, при беспристрастном толковании основных законов по прямому их смыслу. В данном случае от Государственного Совета зависит дать или не дать ту или другую сумму на ежегодное содержание морского генерального штаба, сумму, которая затем должна вноситься в бюджет на общем основании, но от этих учреждений не зависит утверждать штаты генерального штаба, т. е. определять законодательным порядком подробную организацию морского генерального штаба. В таком положении вещей нет ничего особенного; и в других странах с парламентами -- парламенты подробные штаты военных учреждений не утверждают, а касаются дела только с финансовой, бюджетной стороны.
   В Японии Император относительно военного и морского ведомства имеет еще большие права, нежели Русский Император, даже так, как я понимаю наши законы.
   В разговорах со мною по этому делу Маклакова (кадета, члена Государственной Думы) и Ковалевского (члена Государственного Совета, самой левой группы) они признали, что такое толкование основных законов совершенно правильно. По этому вопросу приходил ко мне председатель бюджетной комиссии, бывший мой товарищ, когда я был министром финансов, Романов, я ему тоже высказывал мой взгляд, предупредив его, что я в этом смысле буду говорить в общем {444} собрании, т. е. я считаю своею обязанностью выяснить значение соответствующих статей основных законов; на мой же вопрос о том, как на это смотрит Столыпин, Романов мне сказал, что в виду разногласий по этому вопросу в комиссии он был у председателя совета министров, желая знать его точку зрения, но что Столыпин ему ответил, что он знает доводы одной и другой стороны, но определенного убеждения еще себе не составил, на что я заметил, что едва ли октябристы так распинались бы по этому делу, если бы они не чувствовали поддержки Столыпина.
   Я видел также председателя Государственного Совета Акимова, который, спрашивая мое мнение по данному делу, на мой вопрос о мнении Столыпина ответил, что он был у него, и он ему сказал, что определенного мнения себе не составил, но что, с другой стороны, он поощряет всех, чтобы давали голос за проект в том виде, в каком он пришел из Думы.
   Наступили заседания по этому предмету; представитель правительства, морской министр прочел речь, как мне потом сделалось известным, составленную канцелярией совета министров и заявляющую, что правительство поддерживает законопроект, пришедший из Думы.
   Обсуждение заняло два заседания, причем в первом заседании я подробно выяснил значение основных законов, поскольку они касаются морского и военного ведомства, из каковых объяснений моих было ясно, что вожаки Думы, занимаясь военными вопросами, делают это для отвода глаз или для балагана и что по точному смыслу законов от Думы зависит дать или не дать денег на генеральный штаб, а равно определить размер этой суммы на основании расчетов, которые обязано представить правительство, но подробное определение самого штата с указанием размеров содержания каждому лицу, класса должности и всех прав, с этою должностью связанных, зависит от верховного вождя армии и должно делаться в порядке верховного управления.
   Я сорвал с Столыпина маску и показал, что в угоду думскому большинству он желает ограничить верховную власть Государя Императора и ограничить вопреки явному смыслу основных законов, составленных под моим руководством. После многих речей, сказанных в защиту различных точек зрения, в заключительное заседание явилось все министерство, которое в лице министра финансов Коковцева (так как Столыпин заболел и очень просил Коковцева явиться защищать проект) высказалось за проект Думы. При голосовании проект Думы был принять лишь голосами явившихся министров, (так как по {445} закону Все министры, которые состоят членами Государственного Совета, имеют право голоса), иначе говоря, если бы эти министры воздержались от голоса, то проект Думы не был бы принят большинством нескольких голосов. Но соображения, высказанные в Государственном Совете против проекта и, вообще, аллюров, принятых Думою в вопросах военных, были столь вески, что Государь не утвердил проект, прошедший через Государственную Думу и Государственный Совет и поддержанный правительством.
   Когда это случилось, для меня совершенно неожиданно, во первых, потому, что несомненно правительство не могло поддерживать законопроект Государственной Думы в Государственном Совет без согласия Его Величества (впоследствии я узнал, что речь, читанная морским министром и составленная канцелярией совета министров, была просмотрена Государем и даже после этого просмотра получила некоторые исправления) и, во вторых, что, как все газеты, содержимые на счет казны или субсидируемые правительством, совершенно правильно после вотума Государственного Совета заявили, что я, по мнению Столыпина, оказал громадную услугу правительству, ибо, если бы мои доводы представил кто либо другой, то Государь мог бы не утвердить законопроект, но достаточно того, что эти доводы исходили от меня, чтобы Государь принял противоположное решение (такова была уверенность Столыпина в силу тех инсинуаций в отношении меня, к коим он, вероятно, при своих докладах по полицейской части прибегает), т. е. утвердить представляемый законопроект.
   Когда последовало это решение, Столыпин сейчас же начал заявлять, что он подаст в отставку, что, конечно, для него было бы единственное достойное решение, и одновременно его органы начали пугать, что если он уйдет, то явится черносотенное министерство. Он все время пугал министерством Дурново, лидером правых в Государственном Совете, и это пугание действовало на оппозицию и на более или менее либеральную часть печати.
   Тогда этот прием в виду различных обещаний Столыпина по осуществлению манифеста 17 октября еще многими принимался всерьез.
   Но уже к тому времени, 1909 г., я понял Столыпина, а потому на недоумения, обращенные ко мне либералами, к которым я не потерял уважения, я дал следующие объяснения. Во-первых, все, что я говорил в Государственном Совете, я говорил по полному убеждению и считал себя обязанным дать эти объяснения как инициатор тех статей основных законов, которые касаются обороны государства. Во-вторых, эти статьи основных законов не {446} представляют ничего необыкновенного сравнительно с положением дела в некоторых других не только монархических, но даже республиканских государствах. В-третьих, я очень рад, что решением, принятым Его Величеством, не утвердившим законопроекта о морском генеральном штабе, будет обнаружено истинное значение того соглашения между Столыпиным и вождями октябристами, по которому первый получил веревку, а вторые солдатиков. В четвертых, Столыпин не из тех, которые сами уходят, а потому не только проглотить решение Государя, но пойдет далее на всякие меры, идущие от крайних правых, лишь бы сидеть на своем месте, и, наконец, это решение будет иметь то громадное значение, что представит собою начало тех событий, которые окончательно снимут маску как со Столыпина, так и с самозванной партии 17 октября, обнаружив, что как первый, так и вторые ни что иное как народившийся после 17 октября препротивный тип русских конституционных оппортунистов, не имеющих за собою ни опытности и знаний бюрократов, ни убеждений истинных либералов и крайних левых, страдающих за свои убеждения, ни, наконец, честности правых и даже крайних правых, откровенно высказывающих и проводящих свои убеждения, хотя часто весьма дикие и похороненные в других государствах еще в средневековые времена и во всяком случае в пепле прошлых столетий.
  
   Все слухи о том, будто Столыпин оставит свой пост, конечно, оказались пустою буффонадою. Не только этого не случилось, но случилось совершенно обратное. По повелению Государя совет министров во избежание инцидентов, подобных случившемуся с законом о морском генеральном штаб, занялся вопросом инструирования ведомств, какие вопросы, касающееся обороны государства, должны вноситься в Государственную Думу и какие нет. Конечно, при этом обсуждении между министрами происходили разногласия.
   В конце концов Столыпин, все уступая и уступая, не только отказался от тех взглядов, которые министерство проводило при дебатах со мною и лицами одинаковых со мною мнений при обсуждении законопроекта о генеральном штабе, но пошел еще дальше тех мнений, которые я высказывал по вопросу об истинном смысле основных законов по вопросам обороны. Совет установил положения, определяющие, какие вопросы, касающиеся обороны, должны вноситься в законодательный учреждения, какие нет и в такой неопределенной форме, что теперь многие вопросы, которые по {447} основным законам должны вноситься в Думу, могут не вноситься и прямо восходить на утверждение Его Величества. Но и этого мало.
   Эти положения за скрепою того же Столыпина, Высочайше утвержденные, объявлены в собрании узаконений и, следовательно, при кодификации законов государственною канцеляриею войдут в новое собрание законов. Наконец, по поводу запроса в Государственной Думе о незаконности последовавшего закона по вопросу о пределах законодательной власти по военному и морскому ведомству также Столыпин представил объяснения, что закон этот не что иное, как существующей закон, но только в правильном его толковании, совершенно противоположном тому толкованию, которое он давал около полугода назад, когда он стращал наивных людей, что он подаст в отставку, если с ним не согласятся.
   Его же партия, боясь неприятных суждений при рассмотрении запроса по существу, отделалась от него тем, что признала, что последовавшие Высочайше утвержденные положения совета есть не что иное, как административная инструкция, нисколько для законодательных учреждений не обязательная.
   Конечно, высказывая такое мнение, большинство Думы не могло не сознавать, что оно нелепо, ибо, во первых, самый факт инструкции по такому важному делу, не соответствующей смыслу закона, раз эта инструкция обязательна для ведомств, не может быть терпим, а, во-вторых, последовавшее Высочайшее положение не представляет собою инструкцию, а составляет новый закон, вошедший в собрание узаконений.
   После этого эпизода Столыпин, конечно, не мог удержаться на скользком пути игры в честный либерализм и пожертвовал для материальных личных благ своими, quasi либеральными и конституционными убеждениями, и пошел по тому пути, по которому стеснялись идти даже его такие предшественники, как гр. Д. Толстой, Н. Дурново и Плеве. Если эти лица и шли по пути крайнего консерватизма и иногда не брезговали для сего средствами, то не корчили из себя политически-целомудренных Веньяминов. *
  
   12 августа последовало упразднение совета государственной обороны, т. е. уничтожение доминирующего влияния Великого Князя Николая Николаевича на военные и морские дела. Таким образом последовательность событий шла следующим порядком: Великий Князь Николай Николаевич выдумал разделение министерства на военное министерство и генеральный штаб и посадил начальником генерального штаба {448} своего человека генерала Палицына, одновременно устроив комитет государственной обороны, который в сущности говоря делал то, что хотел Великий Князь Николай Николаевич.
   Военный министр, покойный Сахаров, оказался не вполне сговорчивым, а потому он ушел с поста военного министра и на его место был назначен Редигер, которого Великий Князь считал более сговорчивым.
   Когда явилась третья Государственная Дума, то благодаря комиссии обороны и желанно Гучкова взять под свою опеку военное и морское ведомства, положение Великого Князя, человека безответственного, сделалось крайне неудобным.
   Редигер от Великого Князя эмансипировался, и место начальника генерального штаба было уничтожено. Палицын ушел и вместо него был назначен начальником штаба подчиненный военному министерству Сухомлинов.
   Подобный шаг не мог остаться со стороны Великого Князя безнаказанным и поэтому военный министр Редигер скоро потерял свой пост и военным министром сделался Сухомлинов, которому были подчинены все учреждения военного ведомства. Затем пришло время Великого Князя, и Сухомлинов уничтожил комитет обороны и спихнул Великого Князя, так что в течение года -- года полтора, он совсем потерял влияние на Государя и, кажется, только последнее время опять начал приобретать это влияние.
  
   Я уже имел случай говорить о бароне Эрентале и о том, как он провел правительство Столыпина вообще, а в частности Извольского. Извольский имел слабость ездить за границу, делать различные визиты, летом он был, между прочим, в Австрии у австрийского посла в Петербурге гр. Берхтольда, теперешнего министра иностранных дел в Вене.
   Там Извольский встретился с Эренталем, и вот, в Бухало, имении посла, произошел между Эренталем и Извольским разговор.
   По версии Эренталя оказывается, что он говорил Извольскому о своем предположении присоединить Боснию и Герцеговину к Австрии, и Извольский против этого, будто бы, не возражал, а только ставил условием, -- открытие для русского флота Дарданелл, на что он, Эренталь, не дал определенного ответа.
   По версии же Извольского, Эренталь, будто бы, сказал ему о предположении присоединить Боснию и Герцеговину, а Извольский {449}
   против этого возражал. Он же Эренталю, со своей стороны, говорил, действительно, о том, что России желательно было бы открытие Дарданелл.
   Так или иначе, но, в конце концов, Эренталь, зная полную слабость России, зная положение дел в России в силу услужливости Шванебаха и министерства Столыпина, просто бравировал положением дел и в один прекрасный день объявил, что Босния им присоединяется к Австрии, при чем предварительно вошел в соглашение с князем болгарским Фердинандом, которого он сделал болгарским царем. Таким образом на свете стало два царя: один царь русский, а другой -- болгарский.
   Это случилось в 1909 году в декабре месяце. Политические отношения были очень натянуты, и вот, пользуясь этим натянутым положением дела, которое В. Н. Коковцев крайне преувеличил в Государственной Думе, Государственная Дума, не рассмотрев бюджета, дала разрешение министру финансов произвести заем до суммы 450.000.000 руб.
   Затем, предположение о займе рассматривалось в финансовом комитете, в котором я состою членом, где опять таки В. Н. Коковцев изображал политическое положение крайне обостренным, вследствие чего может произойти война, и не только может, но имеется полное вероятие, что война произойдет, и война эта вспыхнет в ближайшем будущем. Поэтому, хотя условия займа были крайне невыгодны, тем не менее финансовый комитет, заявив, что только в силу удостоверения правительства о таком опасном положении, он, если, действительно, таково положение политическое -- о чем комитет судить не может -- со своей стороны, высказывается за заем.
   Таким образом, Владимир Николаевич Коковцев, пользуясь именно этим положением, вырвал согласие на заем, крайне невыгодный.
   Я тогда же имел беседу с директором кредитной канцелярии Давыдовым и указал ему, еще ранее рассмотрения дела в финансовом комитете, что я считаю заем этот крайне невыгодным, что следовало бы лучше повременить, и что, если повременить, то можно достигнуть лучшего займа. Тогда мне Давыдов откровенно сознался, что Коковцев, будучи осенью в Париже, почти уговорился уже относительно займа, и что теперь ему трудно пойти обратно, при чем, относительно условий заключения займа, Давыдов мне тогда сказал, что он также признает их для России весьма невыгодными.
   {450} Таким образом совершился этот заем. Верил ли Коковцев в предстоящую войну -- я не знаю.
   Что же касается меня, то я в душе этому не верил, так как был убежден, что Россия воевать не может, а поэтому сделает все, чтобы избежать войны.
   И, действительно, несмотря на присоединение к Австрии Боснии и Герцеговины и объявление Фердинанда болгарским царем, Россия эту пилюлю проглотила, никакой войны не было, а только наша дипломатия и наше правительство были посрамлены в глазах всей Европы. Это посрамление осталось и до настоящего времени; оно, в конце концов, было причиною того, что Извольский не мог оставаться министром иностранных дел, так как он показал полнейшую свою легкомысленность.
  
   20 декабря 1908 года умер от. Иоанн Кронштадтский. Я познакомился с Иоанном Кронштадтским в первые годы, когда я сделался министром финансов. Он пожелал меня видеть, был у меня в министерстве финансов и в моей квартире, когда я переехал в казенную квартиру, служил молебен.
   На мою жену Иоанн Кронштадтский произвел очень сильное впечатление.
   Служил Иоанн Кронштадтский и говорил отрывисто. По-видимому, он был человек совсем не образованный.
   Мне, как и всем вообще россиянам, было известно, что он оказывает большое влияние своею проповедью и своим своеобразным почтенным образом жизни на простой русский народ. Но на меня он никогда впечатления не производил.
   Мои чувства в отношении Иоанна Кронштадтского подкупило то обстоятельство, что его очень чтил Император Александр III. Когда Александр III умирал в Ливадии, то туда был вызван о. Иоанн.
   Когда наступила японская война и началось брожение, по-видимому, о. Иоанн Кронштадтский потерял компас и вместо того, чтобы явиться нейтральным, независимым проповедником, отцом православных христиан, он сделался партийным человеком и подпал под влияние союза русского народа и Дубровина: начал делать различные черносотенные выпады и, по моему убеждению, проявил много действий недостойных не только отца церкви, имеющего претензию на руководительство душами православных христиан, но даже недостойных хорошего умного человека.
   {451} Все это произошло от того, что священник о. Иоанн Кронштадтский был человек ограниченного ума, не дурной человек, но несколько свихнувшийся приближением к высшим, а в особенности, царским сферам. Это обстоятельство, как я видел в своей жизни, ужасно развращает всех нетвердых и неубежденных в своих принципах людей. Этому же подвергся и о. Иоанн Кронштадтский.
   В конце концов, я все-таки признаю, что о. Иоанн был человеком, сделавшим в своей жизни гораздо более пользы, нежели вреда, в особенности, он сделал очень много пользы простому народу. Вообще, между нашими священниками, о. Иоанн Кронштадтский, пожалуй, выдавался своим характерным своеобразием. Но нужно было жить в совершенно смутное, не только в политическом, но и духовном смысле, время, чтобы относиться к о. Иоанну (особенно перед смертью его), к этому, в конце концов, только хорошему человеку как к святому.
   Я, с своей стороны, нахожу, что это один из актов кощунства над русской православной церковью. Начать с того, что о. Иоанн Кронштадтский был просто священник, он не был ни схимником, ни монахом; не отказался в своей жизни ни от чего, что составляет благо мирян и белого духовенства, не отказался ни от семейной жизни, ни от чего прочего -- все это не может составлять атрибутов человека, который при жизни объявляется святым.
   После смерти о. Иоанна Кронштадтского, как его похороны, так и устройство особого собора, в котором он похоронен, опять таки все это вещи, имеющие гораздо более демонстративно-политический характер, нежели явление, истекающее из духа православия, явление, которое носило характер неведомого для человечества на этой планете ореола святости.
  
   8 января последовало увольнение морского министра Дикова, и вместо него неожиданно был назначен контр-адмирал свиты Его Величества Воеводский.
   С Воеводским Его Величество и Ее Величество познакомились по время плавания в шхерах, и он им очень понравился. Сам по себе он представляет скорее кавалергардского офицера, нежели моряка. Человек он почтенный, в смысле деловом и в смысле таланта ничего собой не представляющий и человек с хорошими манерами и весьма порядочный. Одним словом, он обладает всеми такими {452} хорошими качествами, который тем не менее нисколько не делают человека государственным деятелем и морским министром.
   В то время, когда наш флот был уничтожен и подлежал восстановлению, для всякого, кто столкнулся с Воеводским, хоть раз в жизни, и говорил с ним полчаса, было ясно, что это назначение не серьезное.
  
   Почти одновременно произошло увольнение Ивана Павловича Шипова с поста министра торговли и назначение вместо него министром торговли Тимирязева. О Шипове я имел случай несколько раз говорить после того, как он был со мною в Портсмуте, а затем министром финансов в мое министерство, сделавшись, после моего ухода с поста председателя совета министров, членом государственного банка. Министр финансов Коковцев командировал его на Дальний Восток, в Китай и Японию, для того, чтобы поближе ознакомиться с положением, в каком очутился Дальний Восток, и специально с вопросами, связанными с русско-китайским банком.
   Когда он вернулся с Дальнего Востока, то ему было предложено занять пост посла в Японии, так как бывший там послом Бахметев оказался не соответствующим, по крайней мере, с точки зрения министра иностранных дел Извольского. Очевидно, что предложение Шипову принять пост посла в Токио, с одной стороны, основывалось на том, что он был со мною в Портсмуте и в некоторой степени участвовал в заключении Портсмутского договора, а с другой стороны, он только что приехал с Дальнего Востока, совершив большую поездку в этих странах.
  
   Сам по себе Шипов человек, как я уже говорил, толковый, умный и почтенный.
   Одновременно был свободен в это время пост министра торговли, за смертью Философова, поэтому ему также предлагали занять и этот пост. Таким образом он получил два предложения. Он приходил ко мне советоваться. Я ему, с своей стороны, очень советовал принять пост посла в Токио, а не министра торговли, во-первых, потому, что я считал, что Шипов к посту министра торговли не подготовлен, так как он делами торговли и промышленности никогда специально не занимался, а во-вторых, потому, что я считал вообще невозможным порядочным и самостоятельным людям служить при водворившемся режиме, вообще, и, в частности, при режиме Столыпина; между тем как пост посла более или менее самостоятелен и во всяком случае, не имеет никакого прямого соотношения {452} с внутренней политикой. Но Шипов, несмотря на мой совет, не объяснив мне причины, не послушался моего совета и принял пост министра торговли.
   Как я потом узнал, это произошло потому, что он в это время влюбился в очень порядочную девушку, классную даму Смольного Института, а поэтому не хотел покидать Poccии; вскоре он и женился.
   Как я предвидел, Шипов не мог оставаться министром торговли и промышленности и 8 января 1909 года должен был покинуть этот пост. Когда он покинул этот пост, то, через некоторое время, он был у меня; во время министерства он у меня не бывал, и вообще все мои сотрудники, которые были мне очень близки, когда делались министрами, меня избегали, как я догадывался, потому что они стеснялись, будучи министрами, стать в ту противоположность моих воззрений, с одной стороны, и воззрений, которые проводил на практике глава правительства, Столыпин, с другой.
  
   Как я говорил, на место Шипова последовало назначение Тимирязева. Тимирязев был уволен с поста министра торговли, когда я был председателем министерства; уволен он был потому, что вообще в то время, полагая, что наступит в России режим демократической республики, он проводил самые крайние мысли и возился с самыми крайними публицистами, передавая им все то, что делалось в правительства.
  
   Ближайшим поводом его увольнения было то, что он по всеподданнейшему докладу, сделанному без моего ведома и ведома всех его коллег, выдал 30.000 руб. Матюшенскому для организации рабочих, организации по тому времени умеренной, не революционного характера (См. главу XXXIX.).
   Но так как Тимирязев ожидал водворения в Poccии чуть ли не демократической республики, то покинул пост министра торговли, -- министерства далекого от подобных воззрений, -- без особой печали; под либеральным флагом он устроил себе выборы в члены Государственного Совета от торговли и поступил в Русский Банк для внешней торговли.
   {454} Во время первой и второй Думы он продолжал либеральничать и делать различные левые выпады в Государственном Совете; затем, когда явилась третья Дума, то он благоразумно сообразил, что он ошибся: что никакой демократической республики не будет, а между тем его левизна в Государственном Совете, конечно, левизна расчета, а не убеждении, видимо крайне не нравилась другим членам Государственного Совета от торговли и промышленности и его выборщикам. А между тем, так как выборные члены Государственного Совета в каждые три года тянут жребий, и одна треть из них по жребию уходит и должна быть возобновляема новыми выборами, то предстояло в непродолжительном времени Тимирязеву тянуть жребий. Он отлично понял, что если только по жребию он должен будет уйти, то никогда вновь выбранным не будет.
   (Вариант. * Согласно закона, лица, на государственной службе находящиеся, а в том числе члены Государственного Совета от короны, не могут совмещать с этим должности в частных обществах и таким образом составлять себе большие вознаграждения. Так Тимирязев получает пенсию 7.000 руб., вознаграждения, как выборный член Государственного Совета, 6.700, да затем в частных обществах несколько десятков тысяч. Но для того, чтобы частные общества хорошо платили, им нужно быть полезным.
   Так как Тимирязев поступил членом совета в банк, то он должен был услуживать министру финансов, чтобы иметь от него фавор. Эта услужливость однако в скором времени породила недоразумения между Тимирязевым и прочими членами Государственного Совета от торговли и промышленности. В тех случаях, когда в Государственном Совете проводились меры, не вполне согласные с интересами крупной промышленности и торговли, но в проведении которых по той или другой причине был заинтересован министр финансов, Тимирязев начинал всячески поддерживать в Государственном Совете министра финансов. Это породило недоразумения между ним и другими членами Государственного Совета от торговли и промышленности. Его перестали выбирать в комиссии. Наиболее влиятельные члены пряно мне говорили, что так или иначе, а его заставят уволиться от членов Государственного Совета от торговли. К тому же в ближайшее время предстояло выбытие по жребию двух членов Государственного Совета от торговли и промышленности. Тимирязев вероятно боялся, что жребий как раз может упасть на него. Тогда он проделал следующий вольт. Подъехал к председателю министерства Столыпину, являясь всюду его явным партизаном. *).
   И поэтому он начал усиленно ухаживать за Столыпиным, являлся в Государственном Совете его адвокатом по всем вопросам, до него касающимся, и в особенности ломал стрелы, защищая Амурскую железную дорогу.
   Такое поведение Тимирязева очень Столыпину понравилось, и Столыпин, когда ушел Шипов, предложил ему пост министра {455} торгoвли и промышленности, который он занял, пришедши к убеждению, что у нас останется Монарх и, во всяком случае, еще долгое время не будет республики.
  
   Когда Шипов оставил пост и был заменен Тимирязевым, то Шипов был у меня, и я его спросил: скажите, пожалуйста, какая истинная причина вашего ухода; на это он мне ответил, что вообще не мог ужиться с режимом Столыпина; между прочим, указывал на то, что Столыпин человек довольно, в некотором отношении, мелкий, так, например, когда Шипов у него был первый раз, то он ему показывал целую коллекцию различных телеграмм, и поздравлений, которые он получает и собирает систематически и составляет целую библиотеку, причем прибавил мне, это такого рода поздравления, телеграммы, выражения радости, которые, конечно, и вы получали, будучи министром финансов и председателем совета министров, тысячами и которые вы рвали и бросали, а Столыпин все это не только собирает, но всякому новому человеку, который к нему приходит, показывает эти свои лавры с особым самодовольствием.
   Когда я сказал Шипову: "Но однако же, ведь, не эти свойства характера Столыпина могли заставить вас подать в отставку с поста министра?"
   На это мне Шипов ответил: "Да, ближайшей причиной было то, что мне приказывали делать то, что я по совести считал сделать невозможным, а именно, раздачу казенных нефтяных земель некоторым лицам, которым земли эти были обещаны Его Величеством. Я на это пойти не мог и должен был подать в отставку, причем, он мне прибавил усмехаясь -- увидим, как из этого положения выйдет Тимирязев".
   "Я знаю Тимирязева, -- ответил я -- очень просто выйдет, даст земли, кому прикажут, да еще сам поднесет Его Величеству предложение относительно раздачи земель тем лицам, которые ему, Тимирязеву, могут быть полезны".
   Так и вышло, вскоре когда Тимирязев сделался министром и когда кидали жребий, кто должен уйти из членов Государственного Совета от торговли, то этот жребий пал на Тимирязева.
   * Но по закону он остался в звании члена Государственного Совета до новых выборов.
   Новые выборы должны были состояться и июне. Меня тогда Крестовников и Авдаков спрашивали, кого выбирать. Я им советовал, {456} не выбирать в члены Государственного Совета из чиновников, а из промышленников и торговцев, но Тимирязев, став министром торговли и промышленности, конечно, уже мог влиять на выборщиков, а в том числе на Крестовникова и Авдакова. Они мне дали это понять; я им сказал:
   -- Смотрите, выберете Тимирязева, затем он уйдет из министров в отставку, чтобы ему служить в частных обществах, а уже затем, согласно закону, должность члена Государственного Совета от торговли и промышленности ему будет обеспечена на 9 лет, так как уже в течении 9-ти лет он не подвергнется баллотировке (согласно закону).
   Так и случилось. *
  
   Так как он был министром торговли и промышленности и так как выборы зависят во многом от него, то он устроил сам выборы и был выбран в члены Государственного Совета на новый срок, затем, будучи очень короткое время министром торговли и промышленности, он испросил многим лицам, от которых он зависел, как деятель в Банке Русском для внешней торговли и других акционерных обществах, которые он номинально покинул, сделавшись министром торговли и промышленности, всевозможные награды. Таким образом, Все эти деятели получили через руки Тимирязева различные ордена, чины и почетные звания.
  
   Устроив себе свое положение таким образом, он все-таки соболезновал, что покинул частную службу. Он в течение того времени, когда был министром торговли и промышленности, от этих частных обществ вознаграждения не получал, или если получал, то не в форме жалованья; поэтому он начал искать предлога, как бы ему снова уйти от поста министра торговли и промышленности, раз он снова выбран в члены Государственного Совета и одарил наградами лиц, от которых он зависел, находясь на частной службе.
   К счастью, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло; у него умерла жена; он придрался к этому предлогу и заявил, что так на него действует это несчастье, что он больше заниматься не может, и просил его отпустить в отставку, одновременно упросив Столыпина, чтобы он был сделан первым чином двора, подобно тому, как был сделан Кауфман.
   {457} Столыпин на это согласился и, послав Государю его отставку, послал письмо, прося сделать Тимирязева первым чином двора.
   * Как раз в это время в Государственной Думе рассматривался бюджет на 1910 год и в общем собрании Государственного Совета рассматривалась смета Горного Департамента, причем был поднят вопрос о незаконной раздаче различных нефтяных земель. Тимирязев должен был давать объяснения и, давая эти объяснения, явился в крайне жалкой роли: ибо он признал, что эти земли были розданы незаконно, но все свалил на Его Величество и сказал в заключение громкую фразу, что "нельзя отнимать у Его Величества права, Ему Богом данным, утирать слезы несчастных, и что это одна из лучших сторон монархизма". На что было не без ехидства замечено, что тут идет дело об утере слез только егермейстерских и шталмейстерских.
   Речь его была настолько бессовестна, что даже крайние правые, на которых он рассчитывал, не стали на его сторону, и вся Дума проводила его с кафедры с возмущением. Сказав эту речь и как бы сыграв роль защитника Монарха, носящего в своей душе призрак умирающего (а формально по закону уже 17 октября 1905 года умершего) принципа неограниченного самодержавия, послал немедленно в Ялту прошение об отставке. Отставка получилась с просьбою Столыпина при увольнении с поста министра дать Тимирязеву первый чин двора -- обер-гофмейстера. Так и было сделано, потому что это дело, дойдя до Государя, представилось так: "Бедный Тимирязев уходит вследствие смерти жены, во время своего кратковременного министерства он исполнял Все желания Государя, все приближенные Государя были им очень довольны, он оказался очень любезным человеком, перед уходом он сказал прекрасную речь в защиту прав Монарха, как же его не сделать первым чином двора".
   Когда последовал приказ, то Тимирязев сейчас же себе заказал дорогостоящий мундир первого чина двора и одновременно начал справляться, может ли первый чин двора занять официальное место в коммерческом банке. Ему показали закон, гласящий, что не может, но что, конечно, Государь может все разрешить. Тогда он начал говорить, что он не просил его сделать первым чином двора, что это было сделано без его ведома, что он должен занять место председателя совета Русского банка для внешней торговли (еще бы -- с таким громадным содержанием), а потому он поедет в Ялту просить Государя ему это разрешить. Конечно, он рассчитывал на то, что раз его сделали обер-гофмейстером, то не отнимут же у него этот {458} придворный чин, если он объяснить, что он должен служить в частных Обществах, так как он иначе существовать не может, и кроме того он не просил этой награды.
   Расчет был очень тонкий, но может быть оттого, что был тонкий, он и прорвался. Государь его принял на несколько минут и как только он заикнулся, что не может существовать без службы в частном обществе, то ему было дано понять, чтобы он уходил из первых чинов двора, и через несколько недель последовал указ об увольнении в отставку первого чина двора Тимирязева с производством в действительные тайные советники. Случай небывалый. Прошло же это, как мне рассказывал В. Н. Коковцев, следующим образом. Столыпин сказал Коковцеву, что он просил Государя, так как Тимирязев умолял его сделать это для его дочери, оставшейся без матери. С другой стороны просьба Столыпина могла быть недостаточна для такой награды, Нужно было подготовить почву у министра двора, чтобы он если не оказал бы содействия, то по крайней мере не препятствовал бы. По объяснению Коковцева, как Тимирязев этого достиг, видно из телеграммы, у него находящейся в копии на имя ген. Мосолова, директора канцелярии почтеннейшего министра двора бар. Фредерикса. Телеграмма эта гласит: "Счастлив сообщить вам, что мой доклад о таком то удостоился утверждения Государя", а доклад касался отдачи без торгов одному кажется армянину не согласно с законом нефтяных земель, за которого хлопотал Мосолов.
   Когда Тимирязев, оставив пост министра и будучи возведен в первый чин двора, приехал сейчас же после того в Ялту, чтобы благодарить и затем просить дозволить ему служить в частном банке, то ранее он, конечно, явился к министру двора, чтобы объяснить ему причину приезда и передать, что назначение его обер-гофмейстером, совершенно для него неожиданное, поставило его в крайнее затруднение, так как он должен принять место в частном обществе. Но как раз приблизительно в это время в Ялте появился Коковцев, который, представляя собою сосуд зависти, объяснил наивнейшему барону всю махинацию Тимирязева.
   В результате его хитрый шаг не удался и теперь он, обеспечив себя выборами на 6 лет членом Государственного Совта от торговли и промышленности и состоя действительным тайным советником в отставке, занимается делами банка и другими коммерческими аферами.*
   {459} Говоря о поездке Шипова на Дальний Восток, я, чтобы не пропустить дальнейших моих рассказов, не остановился на событиях, связанных с Дальним Востоком, и хочу их рассказать в настоящее время.
   Когда я был в Портсмуте, то мне совершенно было ясно, что можно было достигнуть лучших мирных условий, если бы мирный договор касался не только раздела влияния и принадлежности Японии и Poccии, но и совершив этот раздел, мирный договор пошел бы далее и закрепил разделы между обеими странами, в том отношении, что каждая страна обязалась бы защищать права другой страны на то, что по разделу ей досталось, т. е. мирный договор продолжить в смысле договора союзного. Я об этом и вел весьма осторожный разговор с первым уполномоченным Японии -- Комурой. Комура тоже дал мне ответ довольно уклончивый, но из этого ответа я понял, что я в состоянии буду достигнуть того, чтобы мирный договор содержал в себе положение, если не союзное, вообще, то во всяком случае, дружеское и союзное, в частности. Поэтому я телеграфировал министру иностранных дел, графу Ламсдорфу, что я считаю, что следует переговорам дать такое направление, и просил указаний из Петербурга.
   Через несколько дней я получил на мое предложение ответ уклончивый и скорее отрицательный. Поэтому я более разговора по этому предмету с Комурой не поднимал. Таким образом, заключив мирный договор с Японией, мы разъехались не как друзья, которые бы обязались поддерживать то, что каждой стране доставалось, а как лица, договорившиеся, чтобы прекратить войну, но будет ли это прекращение на долгое время или это является более или менее продолжительным антрактом военных действий -- вопрос этот остался на весу.
  
   Когда я вернулся в Россию, то мне сделалось ясным, что тот ответ, который я получил из Петербурга на мою мысль -- заключить договор не только мирный, но и более нужный, последовал потому, что не только между военными, но и между гражданскими лицами, все продолжала проявляться мысль и обсуждение о необходимости реванша. Эту мысль о реванш за проигранную нами и проигранную позорно войну с Японией проповедывала не только некоторая, довольно большая, кучка военных и гражданских чинов, но мысль эта проповедывалась ежедневно и в некоторых органах и газетах весьма распространенных и главою такого направления было "Новое Время".
   {460} Такое настроение, конечно, имело влияние на высшие сферы и даже на самый престол. Большинство лиц, который трубили о реванше, конечно, трубили потому, что ни они, ни их родичи крови на войне не теряли, а что касается материальных дел, то даже от войны выиграли, играя на всяких спекуляциях. Но шумиха эта многими принималась совершенно всерьез.
   Вопрос о реванше нашел весьма серьезного покровителя в комитете государственной обороны, находившемся под председательством Великого Князя Николая Николаевича. При такой протекции этой несуразной мысли, конечно, мысль эта принимала все больше и больше размеры, подобно хорошо вздуваемому мыльному пузырю.
   В комитете обороны обсуждали целый ряд мер для осуществления реванша. Этою мыслью был, конечно, охвачен и председатель совета министров Столыпин, поэтому он совместно с военными лицами, проповедывавшими реванш, поднял вопрос о сооружении Амурской железной дороги, дабы иметь такой путь, который по мнению авторов этой затеи, пробегая по русской территории, мог быть обеспечен от захвата неприятелем, т. е. японцами.
   Вопрос об этой дороге был внесен в Государственную Думу и в Государственной Думе он встретил полное сочувствие в пресловутой комиссии обороны г. Гучкова. Как в комиссии, так и в Государственной Дум для того, чтобы решить проведение этой железной дороги, лицами официальными предсказывалось, что война с Японией чуть ли не неизбежна и даже указывалось, что она должна случиться не позже 1911 или 1912 года, т. е. того года, который ныне протекает. Это показывает, в какой степени в то время было затемнение, под влиянием трубных звуков о реванше.
   Государственная Дума приняла постройку этой громадной дороги, которая потребует громаднейших средств от бедного русского народа и в результате представит собою дело, которое принесет России гораздо более вреда, нежели пользы, если оно в состоянии принести Poccии какую бы то ни было пользу.
  
   Под тем же трубным звуком реванша, сооружение этой дороги было проведено в Государственном Совете. Я энергично возражал против этой дороги, объяснял, что она в случае столкновения с Японией никакой пользы не принесет, ибо она может быть также захвачена неприятелем, как и Восточно-Китайская дорога. Между тем она послужит для окитаяния не только Северной Манджурии, но и всего {461} нашего Амурского края. Нам до поры до времени, гораздо выгоднее оставить наш Амурский край в том положении, в каком он находится -- полудиком, малонаселенном, нежели поднять искуственно-экономически чрезвычайное кровообращение в этом крае; кровообращение, основанное на чуждой нам крови китайцев, корейцев и иностранцев. А главное, что эта дорога потребует громаднейших средств, которые могли бы быть с гораздо большею пользою употреблены на оборону наших дальних приморских окраин и Забайкальской области и Восточно-Китайской дороги.
   Насколько это уже обрисовалось в настоящее время, едва ли мои предсказания не были основательны; по крайней мере теперь оттуда из-за Амурья идут те же сведения, какие я предсказывал.
  
   Нужно отдать справедливость министру иностранных дел Извольскому, что он был едва ли не один во всем правительстве, который понял, что после того поражения, которое мы понесли на Дальнем Востоке и которое отразилось на полном нашем ослаблении в делах западных, нам необходимо найти прочный базис соглашения с Японией, дабы мы могли обернуться с востока на запад и постараться восстановить наш авторитет, который был так высоко поднять на запад Отцом Императора Николая II, блаженной памяти, Императором Александром III. Поэтому он сперва заключил с Японией договор о рыболовстве в водах Дальнего Востока, согласно тому, как это было определено в Портсмутском договоре, но дал Японии несколько более широкие права, нежели это истекало из смысла Портсмутского договора, а затем заключил с Японией договор, по которому об стороны, Россия и Япония, обязались поддерживать Status quo на Дальнем Восток, но вместе с тем он отдал Японии, в полное ее обладание, Корею, тогда как по Портсмутскому договору Япония имела право лишь на преобладающее влияние в Корее.
   Несомненно, что если бы во время Портсмутского договора, я получил разрешение мирный договор продолжить в договор дружески, союзный, а в особенности, если бы я уступил Корею Японии -- о чем в то время и подобной мысли не приходило в голову, и если бы она пришла в голову, считали бы ее дерзкой, изменнической, то не только не пришлось бы уступить Японии пол Сахалина, но, вероятно, и значительная часть южной ветви дороги, может быть до самого Мукдена, осталась бы за Россией.
   {462} Тем не менее я не могу не признать, что то, что сделал Извольский, он сделал хорошо, ибо этим он дал возможность Poccии быть более или менее спокойной на Дальнем Востока и заняться делами на запад, дабы не обратиться на запад в страну, голос которой имеет второстепенное значение, подобно, например, голосу, скажем, Испании. Хотя, с одной стороны, несомненно, что ныне на Дальнем Востоке первой скрипкой являемся уже не мы, а Япония, а потому несомненно и то, что если мы не бросим авантюристический дух и снова будем затевать авантюры на Дальнем Востоке, то каждое приобретение нами какой-нибудь территории на Дальнем Востоке будет иметь последствия приобретений Японией территории, несоразмерно значительно большей важности. Поэтому нам бы следовало, в отношении Дальнего Востока, строго придерживаться Status quo и не пускаться в новые авантюры.
   Между тем, насколько до меня доходят сведения, в последние месяцы, мы, по-видимому, пускаемся в авантюры в Монголии, и отделение Монголии от Китая, пользуясь неурядицей в Китае, ныне произошло не без нашего тайного влияния и, пожалуй, науськивания.
  
   В 1909 году последовало увольнение министра путей сообщения Шауфуса, во-первых потому, что он не сходился со Столыпиным, а во-вторых потому, что он был болен. Вместо него был назначенен Рухлов, тот самый Рухлов, о котором я говорил в предыдущих моих воспоминаниях, которого Его Величество пожелал видеть на посту министра торговли и промышленности в моем министерстве, но я ходатайствовал перед Государем Императором о том, чтобы это назначение не состоялось, так как Рухлов не имеет решительно никакого понятия о делах министерства торговли и промышленности, хотя и представляет собою толкового и умного чиновника, а главным образом потому, что Рухлов человек -- такого Великого Князя, как Александр Михайлович, вечно занимающегося интригами.
  
   В феврале месяце последовало увольнение от должности обер-прокурора Святейшего Синода Извольского н назначение на его место Лукьянова. Как назначение Извольского обер-прокурором, так назначение затем, вместо него, Лукьянова обер-прокурором, представляет собою явление весьма удивительное. Извольский был {463} назначен обер-прокурором после вступления на пост председателя совета Столыпина и ухода из обер-прокуроров князя Ширинского-Шахматова.
   Столыпин желал назначить обер-прокурором князя Алексея Оболенского, своего близкого родственника, который был обер-прокурором в моем министерстве, но Его Величество на это не изъявил своего согласия, и тогда был назначен Извольский. Лукьянов же был назначен вместо Извольского потому, что он был рекомендован Его Величеству министром народного просвещения Шварцем, как человек твердый, а тогда, как и теперь, была особенная мода на так называемых твердых людей.
  
   25 мая последовало назначение товарища министра иностранных дел Чарыкова послом в Турцию, вместо весьма почтенного выдающегося дипломата, прекрасно знающего дела ближнего Востока, Зиновьева. Как раз сегодня появилось в газетах, что Чарыков назначен присутствующим в Сенат, иначе говоря уволен от должности Константинопольского посла и уволен при особых обстоятельствах; так как обыкновенно послы назначаются членами Государственного Совета, а не в Сенате.
   Когда последовало назначение Чарыкова послом, то для всех лиц, которые хотя немного знали Чарыкова, было ясно, что Чарыков сколько бы то ни было удовлетворительным послом на месте, требующем деятельности, быть не может.
   Чарыков человек не дурной, порядочный, весьма ограниченный, склонный к занятиям нумизматикой и другими подобными нерво-успокоительными учеными делами, но никоим образом не обладает тою светлостью ума н талантливостью, которые требуются от деятельного дипломата.
   Было не ясно, почему именно потребовалось взятие из Константинополя такого выдающегося и компетентного человека, как бывший посол Зиновьев, и назначение такого -- во всех отношениях ниже посредственности, как Чарыков. Тогда говорили, что это произошло от того, что Зиновьев очень стар, хотя Зиновьев в настоящее время состоит членом Государственного Совета и, несмотря на свои преклонные лета, очень бодр.
   Затем уже после выяснилось, что нужно было освободить пост товарищи министра иностранных дел, для Сазонова, который был {464} нашим дипломатическим агентом в Риме при Папе, но главным его достоинством было то, по тому времени, что женат он на сестре жены Столыпина.
  
   После довольно постыдной истории с присоединением Боснии и Герцеговины к Австрии, министр иностранных дел Извольский просил Государя освободить его от поста министра иностранных дел, так как его положение стало невозможным. Мне тогда Извольский говорил, что Государь на это согласиться соизволил, и он поедет послом в Испанию. Когда я его спросил: а кто же заимеет его пост? Он мне сказал: что, вот, говорят об нескольких кандидатах, все о лицах совершенно, по моему мнению, несоответствующих, и в том числе о князе Енгалычеве, бывшем военном агенте в Берлине, который если известен в высшей дворцовой сфере, то только известен, как человек, обладающий высшей способностью интриги, свойственной семейству графов Игнатьевых; вероятно, потому, что мать его сестра Николая Павловича и Алексея Павловича Игнатьевых.
   Я тогда же высказал Извольскому мое удивление о том, каким образом подобные лица могут быть назначены министром иностранных дел. Тогда он мне сказал, что -- "что же делать, когда некого". Я ему указал на несколько фамилий, между прочим, на Гартвига, нынешнего посланника в Сербии. Он мне ответил, что Государь никогда не назначит министром иностранных дел человека, не носящего русской фамилии.
  
   Тогда я сказал Извольскому, что ваш большой грех, что вы себе не взяли таких сотрудников, которых могли бы подготовить на пост министра, и указал, что когда я был министром финансов, то имел около себя целый ряд помощников и сотрудников, которые ныне занимают самые высокие государственные посты. Тогда он мне ответил, что я в дипломатическом корпусе не вижу лиц, которых бы я мог назначить товарищами и подготовить в министры.
   Я, между прочим, ему указал на Сазонова, сказавши, что будучи недавно в Рим, я познакомился с Сазоновым и что Сазонов, хотя человек мало опытный в делах политических, так как не сделал надлежащую карьеру, но если бы он был взят в товарищи, то как человек умный, он может быть прошел бы школу такую, что мог бы подготовиться к занятию поста министра.
   {465} На это Извольский ответил, что это невозможно, что Сазонов был только секретарем посольства и советником посольства очень недолго в Лондоне, затем секретарем дипломатического агентства при Папе Римском и теперь дипломатическим агентом и что все остальные вопросы, особенно восточные и центральные, он не знает и о них понятия не имеет.
   Через несколько месяцев после этого Извольский почел для себя выгодным, дабы укрепить свое отношение к Столыпину, назначить Сазонова своим товарищем, а прошло еще несколько месяцев -- Извольский должен был покинуть пост министра иностранных дел, и Столыпин вывел Сазонова в министры иностранных дел.
   Я почитаю Сазонова человеком порядочным, очень не глупым, болезненным, со средними способностями, не талантливым и сравнительно мало опытным.
  
   В конце мая приехало в Петербург Турецкое Посольство с извещением Государю Императору о восшествии на престол оттоманской империи султана Магомета второго.
   В конце 1908 года произошла в Турции революция. Султан Абдул Гамид был свергнут с трона. В Турции была объявлена либеральная конституция и на престол вступил родственник султана Магомет второй, который в сущности говоря является ничем иным, как пешкою. Переворот этот совершила так называемая младотурецкая партия, а в сущности говоря войско.
   Таким образом турецкий переворот и перемена режима есть дело исключительно рук военных, и до сих пор новый режим в Турции держится силою военных. Я лично не особенно верю в долговечие этого режима. Мне представляется, что турецкая конституция в том виде, в каком она введена и действует, крайне не прочная, и что скорее Турция от этого переворота потеряла, нежели выиграла. Впрочем, другие лица, в том числе Константинопольский французский посол Бомпар, с которым я говорил об этом подробно, вполне не разделяют мое мнение, хотя и не ручаются за то, что существующий турецкий режим не подвергнется снова какому либо перевороту.
   Замечательно, что господин Гучков, путешествуя по разным местам, а в том числе и по Турции, и затем, приехавши в Россию, восхищенно говорил о турецкой конституции и сравнивал младотурецкую партию с партией октябристов. Я думаю, что это сравнение не особенно лестно для младотурецкой партии и, с другой стороны, так {466} как эта младотурецкая партия представляет собою, в сущности говоря, изменников в отношении султана Абдул Гамида, то мне кажется, что и в этом отношении сравнение Гучкова не вполне удачно, так как он, если и имеет какие-нибудь изменнические замыслы, то во всяком случае их бережет при себе.
   Я не имею никакого твердого основания утверждать, что Гучков имеет какие-нибудь замыслы такого рода, хотя это лето во Франции мне пришлось говорить с некоторыми живущими там русскими и один из них мне говорил, будто бы еще недавно ему Гучков сделал следующую конфиденцию; он говорил: в 1905 г. революция не удалась потому, что войско было за Государя, теперь нужно избежать ошибку, сделанную вожаками революции 1905 года; в случае наступления новой революции, необходимо, чтобы войско было на нашей стороне, потому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы в случае нужды, войско поддерживало более нас, нежели Царствующей Дом. Передаю эти слова без всякого утверждения в их достоверности.
  
   30 мая Его Величество с семейством ухал в Финляндские шхеры и имел свидание с Германским Императором, а оттуда отдал визит королю Шведскому и 22 июня вернулся в Петергоф.
  
   Затем, отбыл в Полтаву на торжества, по случаю 200 лет Полтавской битвы. Эта поездка стоила очень много денег в смысле охраны Государя, причем там явился особым действующим лицом по охране Курлов, который еще тогда более усилил к себе расположение Государя. Как говорят, Курлов для охраны взял в свое распоряжение 250.000 руб. и не представил по поводу этих расходов никакого отчета.
   По поводу празднования Полтавской битвы, Государь оказал несколько милостей, причем Кочубея, потомка знаменитого Кочубея, теперешнего начальника Уделов, сделал генерал-адъютантом.
   По поводу празднеств этой битвы и семейство Столыпина хотело как-нибудь выдвинуться и поэтому был везде пущен слух, будто бы во время Полтавской битвы, между прочим, отличился какой то военный Нейдгардт. В публике по этому предмету немало смеялись, так как {467} не понимали, какой Нейдгардт, который будто бы прежде был финляндцем и ибо гораздо более вероятно и даже достоверно, что предки Нейдгардтов были скорее евреями, может быть финляндскими, нежели военными.
  
   29 июня вернулся Его Величество в Петергоф, и 2 июля прибыл в Петергоф с визитом король и королева Датские, т. е. брат вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. Опять был торжественный обед. Я опять имел счастье быть приглашенным на этот обед и опять сидел, как это было при обеде Шведскому королю, у большого стола, недалеко от Государя и от короля и королевы Датских.
   Во время обеда король часто смотрел на меня и говорил с Императрицей Mapией Феодоровной. После обеда был cercle подобно тому, как это обыкновенно принято и как это было во время визита Шведского короля, но так как при визите Шведского короля я получил незаслуженное оскорбление, о котором ранее рассказывал, то в ту комнату, где был cercle, не пошел, а оставался в соседней комнате. Затем, мне передавали, будто бы Датский король желал, чтобы я был представлен ему, и некоторые высшие лица были очень удивлены, что я не пришел в ту комнату, где происходил cercle. Не пошел же я потому, что не желал себя поставить в такое положение, в какое меня поставил Государь Император при представлении Шведскому королю.
  
   11 июля Его Величество отправился сделать визит на яхте Штандарт в Шербург президенту французской республики.
   Оттуда Его Величество поехал в Англию и отдал визит Королю Эдуарду VII. При возвращении из Англии в Россию -- Петербург близ Рендсбурга, Его Величество виделся с Германским Императором и вернулся в Петергоф 28 июля.
  
   В августе же месяце было утверждено положение об особом приеме евреев в средние учебные заведения. Это было новое ограничение евреев и сделано вопреки закону, помимо Государственной Думы и Государственного Совета.
  
   25 августа Государь уехал в Крым. Из Крыма Его Величество ездил в Италию отдать столь запоздалый визит Итальянскому королю {468} Виктору Эммануилу. Визит этот происходил в Раконидже. Все это было сделано довольно неожиданно и без торжественности в видах большей охраны Государя Императора.
   Государь Император из Италии вернулся в Ливадию, причем оба раза совершил поездку минуя прямой путь через Австрию, выражая этим как бы протест против присоединения Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии.
  
   16 октября Его Величество вернулся в Крым.
   5 декабря умер Великий Князь Михаил Николаевич. Государь Император вернулся в Царское Село на погребение Великого Князя Михаила Николаевича, которое совершилось 23 декабря.
  
   Летом и осенью 1909 года я по обыкновению пробыл за границей. Моя жена совсем поправилась. Я ездил в Виши, а потом оттуда поехал в Биарриц, где я жил несколько месяцев с внуком и дочерью, и ее мужем, а к концу ноября вернулся в Петербург.
  
   В февраль месяце 1910 года приезжала в Петербург депутация от французского парламента. Прием этой депутации частью общества был радушный, но правительственные сферы, а равно Государственный Совет, не знали на какой ноге себя держать: с одной стороны, они имели перед собой представителей парламента французской республики, а с другой стороны, эта французская республика находится в союзном отношении с Poccией, -- поэтому при приеме французов официальными сферами, мы были только вежливы и не более того.
  
   В феврале приезжал сюда Царь Болгарский Фердинанд и Царица Болгарская Элеонора. Я не был приглашен на официальный обед, который давал Государь Царю и Царице Болгарским, вероятно вследствие моего несоответствующего, с точки зрения высших сфер, поведения на обеде, данном Датскому Королю; но Царь Болгарский с Царицей были на балу у графини Шуваловой, рожденной Барятинской, и я был на этом балу и, хотя я держался в отдалении, но Болгарский Царь, как только меня заметил, сейчас же направился ко мне и сказал мне следующие слова: "а ведь все произошло так, как вы {469} предвидели и мне говорили". Как следует понимать эту фразу, я не знаю. Я помню, что с Болгарским Царем, тогда князем Фердинандом, я имел два довольно продолжительных собеседования, одно на Елагином острове, когда князь Фердинанд приезжал ко мне с визитом, а другой раз у болгарского посланника, когда я был приглашен туда обедать. Обед давался в честь Князя Болгарского, хотя число приглашенных было очень ограничено.
   Я в Болгарии не бывал и не особенно в курсе дела, но насколько я понимаю Царя Болгарского -- он культурный и в высокой степени ловкий и характерный человек. Благодаря его способностям, личным качествам, он сделался царем и мне кажется, что он в настоящее время находится в гораздо более близких отношениях с Австрией, нежели с Poccией, хотя и старается сохранить отношения с Poccией.
  
   9-го марта приезжал в Царское Село Король Петр Сербский. Я его совсем не видел, так как не был приглашен на обед, который давал ему Император.
  
   В апреле месяце, а именно 23-го, произошло выдающееся мировое событие, а именно кончина Короля Эдуарда VII. Несомненно, что Король Эдуард был выдающийся монарх, что я приписываю с одной стороны его личным природным качествам, а с другой стороны, это был монарх, который знал жизнь, ибо он вращался во всех складках этой жизни впредь до вступления на престол уже в очень пожилых летах.
   Благодаря ему Англия вошла почти в союзные отношения с Францией и благодаря ему установлено тройственное соглашение Англии, Poccии и Франции. Эдуард был на мировом поприще сильный соперник Императору Вильгельму, ибо он показал, что может, если не вертеть Императором Вильгельмом, то во всяком случае, часто загораживал ему поле мировой дипломатической деятельности. Несомненно, что для Вильгельма смерть Эдуарда была большим политическим счастьем.
  
   2-го июня Их Величества отправились в Шхеры, а оттуда в Ригу на торжества, по случаю 200-летнего присоединения Прибалтийского края к России, и Государь вернулся затем в Петербург только 19-го июня.
   {470} Ранее торжеств в Риге, связанных с открытием памятника Императору Петру I, Столыпиным и его окружающими был пущен слух, что, мол, на этих торжествах Столыпин будет возведен в графы. Это довольно обыденный прием, своего рода провокаторский -- бросить какую-нибудь мысль в оборот, в надежде, что, может быть, кто либо и поймается на эту удочку, но в данном случае заряд был холостой.
  
   7-го августа Его Величество принимал английского чрезвычайного посла, приезжавшего сообщать о восшествии на престол Георга V.
   Георг V, двоюродный брат, по матери, Государя Императора, и между ними есть чрезвычайное сходство, хотя мне представляется, что Император Николай несколько красивее Короля Георга. Затем, по-видимому, Император Николай обладает большими способностями, чем Король.
  
   Так как Ее Величество продолжала болеть болезнью, которою Она больна уже много лет, характера нервно-психологического, отражающегося на сердце, то Их Величества отправились в замок, принадлежащий Дармштадскому Дому, находящийся близ Наугейма.
   Я с июля месяца до дня приезда Его Величества был во Франкфурте, час езды от Наугейма. Приезд Их Величеств в Наугейм был заранее известен, но если бы и не был заранее известен, то он сделался бы известен, потому, что вдруг многим русским, пресмыкающимся перед высшими сферами, оказались необходимы воды или Наугеймские, или близ Наугейма лежащие, между прочим, Гомбурга.
   Поэтому в Гомбург явились многие русские высокопоставленные особы, затем за несколько дней ранее приезда Их Величеств в Наугейм, во всех окрестностях и во Франкфурта появились сотни наших агентов тайной охранной полиции.
   Эти pyccкие агенты русской секретной полиции носят на себе особый отпечаток: в костюме, манерах, так что, с мало-мальски опытным взглядом, всегда можно их узнать безошибочно и я заметил многих из них потому, что они с особым любопытственным удивлением встречались со мной и чуть ли не стремились сделать мне поклон.
   {471} Независимо от русской полиции, приехали во Франкфурт и Наугейм многие полицейские из Берлина.
  
   Перед приездом Государя во Франкфурт, в доме, на очень видном месте, была показываема картина, недурно нарисованная, -- погром евреев в Киеве после 17-го октября 1905 года, нарисованная каким-то польским художником, причем вдали виднелась фигура Императора Николая II.
   Несомненно, что эта картина имела характер провокационный, она изображала события, которые в действительности имели место, может быть в несколько преувеличенном виде.
   Франкфуртская полиция не знала, как поступить с этой картиной, уговаривала всячески антрепренера этой выставки снять картину и закрыть выставку. Антрепренер не поддавался; в конце концов, кажется, вмешалось городское управление, которое рассуждало совершенно правильно, что пребывание Государя около Франкфурта даст большие заработки городу, а поэтому не в интересах города заниматься политикой в данном случае, а тем более способами не вполне приличными, так как можно иметь те или другие мнения относительно русского правительства, вообще, и, в частности, русского Императора, тем не менее ни коим образом нельзя забывать, что русский Император является гостем Германии. Простая вежливость требует к нему подобающего и приличного отношения.
   Я покинул Франкфурт и поехал в Виши в день приезда Их Величеств в Фридберг, между прочим потому, чтобы не встречаться со многими из лиц свиты Государя. Ее Величество не ездила из замка Фридберга в Наугейм принимать ванны, а большею частью ванны эти брала в самом замке. Вообще лечение Ее шло, как мне говорили франкфуртские профессора и знаменитости, недостаточно рационально и именно по этой причине Наугейм не принес Ее Величеству надлежащей пользы.
   Между прочим, оказалось, что в Наугейме наилучшие профессора -- еврейского происхождения, и герцог Дармштадтский рекомендовал своей сестре -- Императрице одного доктора, который оказался еврейского происхождения. При той атмосфере жидоедства, в которой мы находимся, конечно, было сочтено неудобным лечиться под руководством, хотя и очень известного доктора, но из евреев; поэтому Императрица была в руках Их Петербургского, состоящего при Них доктора Боткина и местного доктора не еврея -- лиц не имеющих никакого авторитета, а к тому же Боткин не имел никакой практики в Наугеймских водах.
   {472} Во время пребывания Государя в Фридберге, во Франкфурте жил министр иностранных дел Извольский. В это время вопрос об уходе Извольского уже был решен. Извольский хотел занять место посла в Лондоне; поэтому был вызываем посол из Лондона граф Бенкендорф с тем, чтобы уговорить его занять пост посла в Париже, но Бенкендорф на это не согласился и остался в Лондоне, а Извольский был назначен на пост посла в Париж, а вместо него управляющим министерством сделался товарищ его Сазонов.
  
   Это случилось как раз перед поездкой Государя в Потсдам. Сперва Государь и его свита пожелали устроить свидание с Германским Императором где-нибудь около Наугейма. Германский Император счел, не без основания, для себя несоответственным, раз Государь наш находится в Германии, ехать к Нему с визитом и пожелал, чтобы наш Государь приехал к нему с визитом в его постоянное местопребывание, т. е. в Потсдам.
   Государь этому желание, весьма правильному, подчинился и поехал в Потсдам и там были предрешены и в принципе установлены все пункты соглашения нашего с Германией, относительно открытия Персии полному экономическому влиянию Германии, о чем я говорил ранее. Это соглашение с Германией относительно Персии, которое было естественным следствием нашего соглашения с Англией относительно Персии, уничтожило даже те выгоды, сравнительно с теми выгодами, которые мы предоставили Англии, которые на нашу долю вытекали из Русско-Английского соглашения.
   Были ли в Потсдаме еще другие соглашения или нет, это неизвестно. Я думаю, что нет. Но несомненно, что были весьма дружеские разговоры, и разговоры эти были не только между управляющим русским министерством иностранных дел и германским канцлером и германским министром иностранных дел, но также и между двумя Императорами.
   Вообще, поездка Государя в Потсдам значительно перевернула стрелку нашего политического благоволения от Англии к Германии. В настоящем, 1912 году, стрелка эта опять повернулась в сторону Англии, что было явно демонстрировано недавно, несколько недель тому назад, визитом к нам английских общественных и государственных деятелей. Англичане были встречены у нас, как наверху, так и в обществе, и в правительственных сферах с {473} особой дружбой, как будто бы приехали исконные наши друзья, причем совсем было забыто, что англичане в последнее столетие всюду проявляли к нам свое недружелюбие и нанесли нам массу вреда в международных отношениях и в военных столкновениях.
   Я думаю, что такой оборот стрелки в сторону Англии не пройдет для нас даром и Германский Император выдерет нас за это немножко за уши. Если он еще это не сделал, то только потому, что в настоящее время в Германии происходит парламентский кризис, так как новые выборы в Рейхстаг дали крайне левую палату, совсем не соответствующую ни воззрениям Вильгельма, ни традициям германского правительства.
  
   Когда, после визита, сделанного Русским Императором в Потсдаме, Государь Император воротился опять в Дармштадт, откуда вернулся в Россию только 3-го ноября, было замечено то обстоятельство, что во время официального обеда, данного Германским Императором Русскому, при пребывании нашего Императора в Потсдаме, было решено не говорить никаких, произносимых в таких случаях, речей; поэтому ни Германский Император, ни Русский не сказали ни слова.
   Это объяснили тем, что сказать истинную причину приезда Государя в Потсдам, а равно и выяснить те результаты, которые последовали вследствие этого приезда, было неудобно, а сказать, что этот приезд не имел политического характера, а только характер чисто семейный, значило бы сказать неправду и сказать то, чему Европа не поверит.
  
   После сделанного Русским Императором официального визита из Дармштадта в Потсдам, Германский Император посетил Русского, поехавши для сего в Дармштадт. Это посещение носило частный, фамильный характер.
  
   После совершенных визитов, Сазонов был сделан из управляющего -- министром иностранных дел, что означало, что германский Император остался Сазоновым доволен. Не знаю, насколько Сазонов оправдает надежды и доверие Германского Императора.
   В конце декабря 1910 года умер Эмир Бухарский, и Эмиром был сделан его прямой наследник, который, между прочим, воспитывался в России и служил некоторое время в русских войсках.
   {474} В конце 1910 года произошло и следующее весьма важное событие -- умер наш великий писатель граф Толстой.
   Событие это дало повод к различным инцидентам. Все газеты, конечно, не могли не быть переполнены статьями по поводу этого события. Правительство не знало, как отнестись к этому событию.
   Его Величество сделал резолюцию на донесении о смерти Толстого, что Толстой был великий художник, а затем, что Бог ему судья.
   Я со своей стороны, все-таки, думаю, что Толстого, кроме Бога, будут постоянно судить русское общество и русский народ, что Толстой кроме того, что был великим писателем-художником, был и великим человеком, что многие из его политических взглядов, может быть, неверны, и я лично нахожу, что некоторые из них представляют заблуждение, но что тем не менее Толстой не только в области художества, но и в области мышления оказал и будет оказывать на Россию и не только на Россию, но и на умы всей Европы громадное влияние.
   Влияние его происходит от того, что он в своих мыслях и суждениях умел отрешиться от многих мнений, которые внушены исключительно эгоистическою природою человека. Наконец, величайшая заслуга графа Толстого, -- это то, что он искренно верил в Бога и своим громадным талантом умел внедрить эту веру в сердца многих тысяч людей и, таким образом, боролся с атеизмом и русским нигилизмом, которые имели такое большое влияние на умы молодого русского поколения семидесятых годов прошлого столетия.
   Что касается правительства, то и тут оно хорошо не знало, на какой ноге танцевать: с одной стороны, совсем игнорировать такое великое событие, как смерть Толстого, было невозможно; безусловно охулить этого великого человека также было невозможно, а, с другой стороны, допустить выражение особой печали и печальных манифестаций по поводу смерти Толстого было неудобно, а потому и в этом случае, выражая как бы соболезнование по поводу смерти, вместе с тем принимали исподтишка полицейские меры для того, чтобы все соболезнования выражались в обществе в возможно скромных размерах.
   Замечательно то, что ни один, не только из русских, но также и из иностранных писателей, не имел и ныне не имеет такого мирового значения, как Толстой. Никто из писателей за границей не был столь популярен, как Толстой. Этот один факт сам по себе указывает на значение таланта этого человека.
   {475} В конце 1910 года произошло неожиданное назначение управляющим министерством народного просвещения Кассо. Кассо был назначен вместо Шварца; оказалось, что и Шварц являлся недостаточно зараженным идеями союза русского народа, а потому не соглашался со Столыпиным.
   Столыпин при всем своем либеральничании требовал от министра таких мер и такого игнорирования законов, на который Шварц не пошел. Вследствие этого, он и оставил пост министра народного просвещения.
   Назначение Кассо для всех было загадкой, ибо о том, кто такой Кассо, никому не было известно, ибо этот господин никогда ни в чем себя не проявил. По происхождению он греко-молдаванин; по воспитанию -- воспитанник французских и немецких средних и высших учебных заведений; по родству -- он знаменит тем, что приходится, кажется, племянником Ренану по его жене, если не племянником, то каким то родственником.
   На все вопросы: откуда взялся сей министр -- первые недели никто ничего не мог ответить. Затем выяснилось, что Кассо очень близкий человек родственницы Столыпина, живущей в Москве, и что там Столыпин с ним познакомился и его тетка ему его очень рекомендовала. Как она ему его рекомендовала, конечно, это остается тайной, но можно думать, что она, не имея компетентности судить о научных заслугах Кассо, внушила своему племяннику, что Кассо милый человек, отличный собеседник и человек, который, будучи министром народного просвещения, никогда ничем не будет стесняться, а уже тем паче русскими законами.
   Такая аттестация, конечно, не могла не прельстить Столыпина и побудить его назначить на пост начальника просвещения Русской Империи. Говорили, что Кассо не был известен также и Его Величеству, но когда Его Величество познакомился с Кассо, то, вероятно, последний Государю понравился, так как уже 26-го февраля 1911 года он из управляющего министерством был сделан министром.
   Когда это назначение Кассо управляющим было сделано, я был в Биаррице, а теперешний глава правительства, а тогда бывший министром финансов, Коковцев, был в Париже. Я написал, между прочим, Коковцеву о том: что это у нас творится, откуда идут эти все престранные назначения на различные высокие посты и в том числе назначение Кассо? На это Коковцев мне ответил: что он по этому предмету не знает ничего и ничего не может разъяснить, {476} так как он сам недоумевает, а затем в письме, которое у меня хранится, прибавляет, что ныне процветает полное, неприкосновенное самодержавие, но только самодержавие наоборот, что означает: что самодержцем является не Государь Император, а его премьер-министр.
  
   19-го февраля 1911 года последовало празднование 50-летия освобождения крестьян. Сначала правительство было хотело не принимать никакого участия в этом празднестве, но затем был дан свыше ордер, чтобы лучше это событие взять в свои руки, дабы не допустить, чтобы крайние партии по этому случаю сделали различные демонстрации. Так и было поступлено: все, что надлежало сделать, с точки зрения официальной, -- было сделано.
  
   2-го марта праздновалось 200-лтие правительствующего Сената. По поводу этого события Его Величеству было угодно подчеркнуть хорошее поведение Сената в последние годы, в том смысле, что Сенат более руководствовался целесообразностью и желаниями свыше, нежели законами. Поэтому Государь Император присутствовал при официальном торжестве в самом Сенате, а затем и дал сенаторам в Зимнем Дворце торжественный обед.
   Замечательно то, что на эти торжества не был приглашен высокопочтеннейший человек, член Государственного Совета, обер-камергер, министр юстиции Императора Александра II, граф Пален, выдающийся государственный деятель по своему благородству и по своей порядочности, человек, которому Ее Величество, вдовствующая Императрица-Мать, делает визиты и бывает у него. И даже по поводу этого события не вспомнили, что если такой человек до сих пор не сенатор, то только по забывчивости. А между тем, по поводу этого торжества, такому господину, как нынешний министр юстиции Щегловитов, дали звание статс-секретаря, сделали сенатором.
   Кроме того, сделали сенаторами и других лиц, которые, во всяком случае, и менее достойны и менее имеют права, нежели высокопочтенный граф Пален.
  
   В 1910 году член Государственного Совета Пихно, о котором я имел случай говорить в моих воспоминаниях, набрал {477} соответствующее количество подписей и представил в Государственный Совет проект закона, который изменял порядок выборов в члены Государственного Совета от юго-западных и северо-западных губерний.
   Дело в том, что по закону каждое губернское земство выбирает в Государственный Совет члена от своей губернии. Этот закон -- постоянный, а так как есть несколько губерний, в которых земство еще не было введено, -- да и до сих пор в некоторых губерниях оно не введено, -- то для таких губерний был установлен временный закон, по которому члены Государственного Совета от этих губерний выбираются не земствами, а съездами землевладельцев.
   Так как в северо-западных и юго-западных губерниях масса землевладельцев поляков, то, естественно, члены Государственного Совета от этих губерний почти все были поляки. -- Было только одно исключение, а именно: в Киевской губернии был выбран русский помещик граф Бобринский.
   Пихно, взамен временного закона о выборах в не земских губерниях, представил новый закон, который был комбинирован таким образом, чтобы при выборах поляки оставались в меньшинстве, а чтобы были выбираемы pyccкие дворяне.
   Нужно заметить, что если в северо-западных и юго-западных губерниях имеют большое влияние польские помещики, то происходит это потому, что они, не имея сколько-нибудь широкого доступа к государственной службе, сидят в своих имениях и занимаются ими, вследствие чего и имеют на местах большое влияние.
   Проект закона Пихно встретил возражения членов Государственного Совета, а в том числе и от меня.
   При рассмотрении дела в общем собрании явился Столыпин, который высказал в довольно мягкой форме, что, конечно, не вполне естественно, что от западных губерний все члены Государственного Совета -- поляки, но, тем не менее, он считает, что не следует принимать закона, предложенного Пихно, так как существующее положение в западных губерниях -- временное, и что он, с своей стороны, обязуется в возможно скором времени представить закон о введении земского положения, как в северо-западных, так и южно-западных губерниях.
   Вследствие этого закон Пихно не был принят, хотя я уверен, что он не был бы принят и в том случае, если бы Столыпин и не сделал сказанного заявления.
   {478} Затем министерство внутренних дел начало разрабатывать закон о введении земства в северо-западных и юго-западных губерниях.
   Последовали с мест, со стороны черносотенцев и националистов, -- которые, конечно, составляют крайне незначительное меньшинство, но по нынешним временам имеют большой голос, -- ходатайства, чтобы закон о введении земства был так составлен, чтобы они приобрели преимущественную, если не исключительную, власть над местными нуждами.
   После долгих перипетий, Столыпин, конечное таким тенденциям уступил, так как он видел, что они находят сочувствие в высших сферах.
   Поэтому до Государственного Совета дошел такой закон, по которому посредством искусственных комбинаций от земских выборов были, если не устранены, то в чрезвычайной степени ограничены, крестьяне, из которых громадное большинство в этих губерниях составляют pyccкие и православные.
   Крестьяне были устранены потому, что ныне мы живем в такое время, когда действует провозглашенный Столыпиным принцип, что государство и государственная власть должны существовать для сильных, а не для слабых, а как известно в России почти всю массу населения составляют слабые, и только незначительное меньшинство составляют сильные, преимущественно дворянство.
   Само собой разумеется, что если бы на земских выборах был дан соответствующий голос крестьянству, то русские помещики-дворяне, из которых большинство не живет на местах, а служит на государственной службе, и которые купили там имения только для спекуляции, -- эти дворяне попали бы в земство только в самом незначительном количестве; земство же преимущественно составило бы русское крестьянство и только отчасти польское дворянство.
   Проект Столыпина был составлен с таким расчетом, чтобы польских помещиков по возможности исключить; в особенности же проект этот пугался русского крестьянства, а потому и права русского крестьянства совершенно ограничил.
  
   Проект этот встретил в Государственном Совете решительный отпор.
   Крайние правые находили, что вводить земство в этих губерниях совсем не следует, так как губернии эти, в виду разнородности {479} населения, а также особого стратегического и политического их положения находятся совершенно в исключительных условиях.
   Умеренные дворяне были против этого проекта, потому, что находили невозможным делать различие между дворянами поляками и дворянами русскими, не без основания указывая, что такое различие, т. е. различный курии для выбора поляков-дворян и дворян-русских ведут не к объединению дворянства в этих губерниях, а к полному их разъединению, между тем, как в настоящее время, в громадном большинстве случаев, между русскими дворянами и дворянами-поляками существует полная солидарность.
   Прения были очень жарки, и я должен был высказать Столыпину многие вещи, крайне для него неприятные. В результате, посредством голосования, несмотря на то, что Столыпин пришел давать голоса в пользу самого себя, вместе со всеми своими министрами -- членами Государственного Совета, все-таки закон Столыпина был отвергнут.
   Столыпин был этим чрезвычайно озадачен и не без основания считал, что главным виновником его провала был я, вследствие моих речей и данных, мною представленных, хотя я в Государственном Совете никогда не принадлежал ни к какой партии и в настоящее время также не принадлежу ни к какой партии, а поэтому говорю лично от себя и только то, что я лично думаю.
   По этому законопроекту я участвовал не только в общем собрании Государственного Совета, но и был выбран из членов Государственного Совета в комиссию, рассматривавшую предварительно этот проект.
   В этой комиссии я обнаружил и указал на то, что цифры, представленные министерством внутренних дел в доказательство правильности некоторых выводов, сделанных в представлении министерства внутренних дел, заведомо подложны.
   По поводу такого моего указания, представитель министерства внутренних дел в этой комиссии, Гербель (недавно назначенный членом Государственного Совета), сначала резко мне возражал, но затем не мог молчаливо не согласиться, что мои указания точны.
  
   Вероятно это еще более рассердило Столыпина, и с тех пор Столыпину во всех делах мерещился я. Когда Столыпину говорили о его врагах, то он говорил, что не придает значения всем своим врагам, единственно кого он боится -- это графа Витте.
   {480} На это я через друзей Столыпина ему передал, что я никогда его врагом не был и не нахожусь в числе его врагов, а нахожусь только в числе тех лиц, которые поняли громадную разницу, существующую между тем Столыпиным, который говорит благородные и либеральные речи, и тем Столыпиным, который действует, как министр внутренних дел и глава правительства; что действия его отличаются такой произвольностью и бессовестностью, до которых никогда не доходили самые реакционные министры, как, например, Вячеслав Константинович Плеве; что происходит это именно потому, что те реакционные министры были люди умные, чего бы я не мог сказать о Столыпине.
  
   После такого вотума Государственного Совета, Столыпин сейчас же подал Государю Императору прошение об отставке, заявив при этом, что он может остаться лишь при том условии, если Его Императорское Величество утвердит его предположения по поводу вотума Государственного Совета.
   Государь эту отставку принял весьма хладнокровно, сказав, что подумает и даст ему ответ, и даже не интересовался узнать, какие это условия, при которых Столыпин согласился бы остаться председателем совета министров.
   Таким образом, после подачи Столыпиным в отставку все были уверены, что отставка эта будет принята, но тут, к сожалению, вмешались известные своими интригами Великие Князья Александр Михайлович и Николай Михайловичи они начали уговаривать Столыпина взять свою отставку обратно; начали пропагандировать в высшем обшестве, что если Столыпин уйдет, то произойдет развал.
   К великому сожалению, кажется, впутали в эту историю достойнейшую и благороднейшую Императрицу Марию Феодоровну, по крайней мере в том, что Ее Величество оказывала содействие тому, чтобы Столыпин не ушел -- слух об этом был распространен по всему Петербургу; вытекало же это, может быть, из совершенно случайных обстоятельств, а именно из того, что как то раз в один из этих дней, Его Величество был в Аничковском Дворце у своей августейшей матери, а с другой стороны и из того обстоятельства, что Великий Князь Александр Михайлович, как известно, женат на дочери Марии Феодоровны, сестре Императора Николая II.
   {481} Столыпин, видя такое настроение, конечно, решил не делать уступок и потребовал от Его Величества исполнения его кондиций, при которых он согласен остаться председателем совета министров.
   Кондиции эти заключались в следующем:
   1-я. Распустить на несколько дней Государственную Думу и Государственный Совет, а в эти дни, в силу статьи 87 Основных Законов, ввести закон о земствах в западных губерниях, который провалил Государственный Совет.
   Эта кондиция была самая бессовестная, ибо она в корне и безусловно нарушала основные законы государства, а следовательно, и конституции; независимо от этого она ставила Его Величество в самое неудобное положение, как в отношении законодательных собраний, так и в отношении его верноподданных ультраправых.
   2-я кондиция Столыпина была следующая:
   Чтобы предложить членам Государственного Совета -- крайним правым -- Дурново и Трепову, которые, по мнению Столыпина, интриговали, -- вели против этого закона интригу, -- заболеть и получить отпуск до 1-го января следующего года.
   Дело в том, что по закону присутствующие члены Государственного Совета не могут быть сменены или уволены. Неправильное толкование закона дало повод правительству каждый год 1-го января в опубликованных списках присутствующих членов Государственного Совета не помещать тех членов, которые ему не желательны. В этом заключается нарушение закона. Но во всяком случае, после 1-го января члены, помещенные в списках, как присутствующие, никоим образом не могут быть исключены из присутствующих, а поэтому Столыпин потребовал, чтобы Дурново и Трепову были даны отпуски до 1-го января с тем, чтобы они до 1-го января не приходили в Государственный Совет, после же 1-го января Столыпин, конечно, имел намерение их в списки не включить.
   Очевидно, такое требование идет в разрез не только с основными законами, но является простым издевательством, как над законами, так и над личностями, ибо можно относиться с различных точек зрения к членам Государственного Совета Дурново и Трепову, -- я не их поклонник, так как не могу сочувствовать их ультраправой программе, -- но тем не менее оба эти лица, как члены Государственного Совета, действовали и действуют в пределах законом им предоставленных прав, а поэтому, так {482} шельмовать членов Государственного Совета: давать им отпуски, которых они не просят, не только составляет нарушение основных законов, но и издевательство над этими лицами.
   Кризис, заключавшийся в том, примет ли Государь кондиции Столыпина или не примет, продолжался чуть ли не более недели, причем в это время указанные Великие Князья и другие члены общества вели отчаянную пропаганду, уверяя, что только благодаря Столыпину прекратились революционно-анархические акты, т. е. покушения, и что как только Столыпин уйдет -- покушения эти возобновятся. Конечно, такая перспектива могла очень действовать на высшие сферы.
  
   В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, Государственная Дума и Государственный Совет были распущены на эти три дня и в это время был введен по ст. 87 закон о земствах в западных губерниях; а засим, Дурново и Трепов получили предложение воспользоваться отпуском.
   В конце концов, Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели.
   Когда это случилось, вся Россия была этим возмущена, были возмущены, как Государственная Дума, так и Государственный Совет.
   Столыпин давал объяснения своих действий, как в Государственном Совете, так и в Государственной Думе, причем в Государственном Совете он давал объяснения весьма почтительные для Государственного Совета и не особенно лестные для Государственной Думы, а в Государственной Думе давал объяснения весьма подобострастные в отношении Государственной Думы и весьма не лестные для Государственного Совета. Но на этот раз Столыпин не провел ни Государственный Совет, ни Государственную Думу.
   Как Государственный Совет остался при мнении о неправильности его действий, так и Государственная Дума, -- которая в этом отношении имеет большой простор и самостоятельность, -- признала действия Столыпина безусловно неправильными и незаконными.
  
   А агент Столыпина в Государственной Думе, глава так называемой партии 17-го октября, Гучков, заявил, что он порицает {483} действия Столыпина и -- благоразумно удалился из Петербурга, предприняв поездку на Дальний Восток, конечно, в расчете переждать, что из всего этого выйдет. Если Столыпин провалится, то это будет сделано без него, а если снова всплывет, то тогда он себя не скомпрометирует в глазах Столыпина и опять посредством угодничества, найдет в нем поддержку и благоволение.
   Член Государственного Совета Трепов был очень близок к Государю и пользовался особой милостью Его Величества, поэтому и имел право просить у Его Величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений. Этим правом он воспользовался и в настоящем случае. Дурново же молча подчинился приказанию воспользоваться отпуском.
   Член Государственного Совета Гончаров, весьма почтеннейший человек, принадлежащий к правой группе и ранее перед Дурново бывший лидером правой группы, так возмутился всем этим, что просил уволить его из членов Государственного Совета.
   В тот же день, когда все это случилось, вечером, по телефону из редакций газет меня спрашивали: не получил ли и я приказа воспользоваться отпуском?
   Таким образом, очевидно, ходили слухи, что я был в числе этих членов Государственного Совета -- Дурново и Трепова -- но слухи эти оказались неосновательными, потому что я ничего не получал.
  
   Указанные же Великие Князья торжествовали и могли торжествовать, так как, конечно, все это дело в значительной степени было делом их рук. Так что не совсем без основания я слышал такой афоризм: что Столыпина убил не Багров, а эти Великие Князья, т. е. иначе говоря, если бы Великие Князья не вмешались в дело, до них совсем не касавшееся, и Столыпин вышел бы в отставку, то, по всей вероятности, он преспокойно, благополучным бы образом жил, сохранив за собой уважение, как такой государственный человек, который при известных обстоятельствах, для сохранения собственного достоинства, умеет выходить в отставку.
  
   Какое горячее участие указанные Великие Князья принимали во всем этом деле, между прочим, видно из следующего:
   {484} Как раз после того, как Государь принял кондиции Столыпина и вернул ему отставку, был вечер у князя Платона Оболенского. Я на этот вечер не поехал, а там была моя жена, и среди приглашенных был очень близкий мне человек -- член Государственного Совета Стахович, был там и Великий Князь Николай Михайлович. Конечно, на этом вечере очень много говорили о происшедшем. Великий Князь распинался за Столыпина и выражал Стаховичу такое мнение; что если бы от него зависло, то он не только предложил Дурново и Трепову воспользоваться отпуском, но просто разогнал бы весь Государственный Совет.
  
   Через некоторое время после случившегося, мне передавал тот же Стахович, что он, будучи в давнишних хороших отношениях с Гучковым, беседовал, однажды, с ним относительно всего этого происшествия, причем Гучков ему сказал, что Столыпин еще 1-го января просил Государя не помещать в список присутствующих членов Государственного Совета -- Дурново и Трепова, но что Его Величество на это не согласился. Затем, Столыпин прибавил Гучкову:
   "Если бы я захотел, чтобы граф Витте не был помещен, то я уверен, что на это Его Величество согласился бы; но только я не решился этого сделать, так как я знаю, какою большою репутацией пользуется граф Витте за границей, и это произвело бы большой шум в Европе".
  
   Еще на-днях, на приеме у вновь прибывшего австро-венгерского посла, ко мне подошел один старец в ленте и спросил меня: не могу ли я его принять. Я сказал, что с большим удовольствием, и указал на следующий день и час. Старик этот ко мне явился и начал рассказывать взволнованным голосом следующее: он представился, что он член совета министра внутренних дел, тайн. сов. Пшерадский, что он один из ближайших сотрудников Столыпина, что Столыпин назначил его членом совета, и вот что с ним случилось. Рассказ его часто прерывался слезами.
   Когда, говорил он, Государь не принял последнюю отставку Столыпина по делу о введении земств в Западных губерниях, то главный мотив, который увидел Государь для отказа, был тот, что, мол, Столыпин прекратил революцию и что при нем не будет {485} более производиться всяких анархических убийств. Столыпин это и хотел доказать, что при нем, действительно, более революционно-анархических убийств быть не может.
   Как раз через некоторое время последовало убийство одного прокурора в поезде. Убийство это явно было совершено революционерами-анархистами, но все следствие было ведено так, что, моль, это было простое убийство, на почве грабежа.
   Наконец было поймано лицо, которое прямо указало, что оно убило и по решению революционного комитета. Это лицо поместили в Севастополе в тюрьму. Затем тюремщики устроили так, что дали возможность этому лицу бежать, но одновременно сделали таким образом, что как только он убежал, часовые его сейчас же застрелили и, таким образом, следы того, что это было преступление на почве революционно-анархической, скрыты.
   Затем произошло следующее, лично его, старика, касающееся: на сестре его жены женат некий морской офицер Курош. Этот Курош в 1905 году, когда в Финляндии, в крепости Гельсингфорсе, тамошние революционеры подняли революционный флаг, со своего судна стрелял в этих революционеров. Тогда же было постановлено предать его смерти и послали ему этот смертный приговор, но почему то, по той или другой причине, приговор этот не был приведен в исполнение.
  
   Затем, так как теперь снова обострились отношения между Финляндией и русским правительством, то финляндские революционеры снова подняли вопрос о Куроше, но решили, что лучше убить не самого Куроша, а его сына -- юношу 17-ти лет, находящегося в одном из петербургских учебных заведений, и в мотивировке своего решения постановили, что если убьют Куроша, так что же, -- Курош мучиться не будет, а вот, если они убьют его сына, то это тогда будет более мучительно для Куроша, потому что он сына любит и всю свою жизнь будет мучиться и, таким образом, получить должное возмездие за то, что он стрелял в революционеров.
   Вот, продолжал этот почтенный старик, Курош поехал в плавание. Мы поехали на дачу, которую занимал Курош, где-то недалеко от Риги. Там были: мой племянник, его, Куроша, сын и жена Куроша. Жена уехала. Таким образом, на даче остался этот старик Пшерадский, его жена и сын Куроша. Вот старик мне рассказывает: раз вечером, когда этот молодой человек ложился спать, то он и его жена пришли в его комнату с ним проститься. Он, племянник старика, подошел к окну и хотел его запереть, {486} а окно выходило в сад, -- в это время у окна появился какой-то человек и в то время, когда он закрывал окно, сделал несколько выстрелов и убил его наповал.
   Началось следствие и вот, говорят, после следствия, а следствие вел судебный следователь Александров, -- тот самый, который в последней стадии вел судебное следствие о покушении на мою жизнь и который никак не мог найти виновных, -- так вот Александров повел все следствие так, что, мол, этот молодой человек сам застрелился.
   Он сам, этот член совета министра внутренних дел, служил очень долго в судебном морском ведомстве и сам юрист. Когда он начал смотреть судебное следствие, он увидел, что все дело велось до такой степени безобразно, что даже в показаниях некоторых лиц судебный следователь вынимал средние подлинные листы и вставлял такие, какие были нужны для доказательства, что этот сын сам себя убил, а не убит революционерами, что отец этого Куроша, моряк, получил от Государя императора, когда сын был убит, очень сердечную телеграмму, с выражением соболезнования, что это убийство в высокой степени печально.
   Старик говорил мне: "Ведь моего племянника убили на моих глазах и, несмотря на это, следствие ведется так, чтобы доказать, что тут было простое самоубийство". Когда я спросил этого старика:
   "Я не понимаю, почему это делается?" Он ответил: "Очень просто, Столыпин, после того, как остался председателем, т. е. после того, как Его Величество не принял его отставки по делу западных земств, вследствие уверения, что с уходом Столыпина начнутся революционные выступления, дал приказ, чтобы Все те убийства, которые будут на политической почве, признавать, что эти убийства есть простые убийства. Соответственно этому, было дано распоряжение и это распоряжение и практикуется".
   Так как убийство Куроша произошло еще, когда Столыпин был жив, то следствие и приняло это направление. Когда я спросил старика: "Скажите, пожалуйста, вы обращались к морскому министру или министру юстиции?" Он сказал, что обращался к морскому министру и что тот возмущался, а что касается министра юстиции, то он, старик, сказал, что он не обращался к такому негодяю, так как, в сущности говоря, Щегловитов держался все время министром юстиции при Столыпине только потому, что был у него лакеем, и министр юстиции, глава русского правосудия, обратился в полицейского агента председателя совета министров.
   {487} 18 марта последовало смещение Воеводского с поста морского министра и назначение его членом Государственного Совета; вместо Воеводского был назначен Его Величеством адмирал Григорович, -- бывший товарищ Воеводского.
   Григорович ныне пользуется большим расположением Государя императора; насколько он оправдывает расположение Его Величества -- это мы увидим в будущем.
   Пока же носятся такие слухи: что Григорович человек толковый, знающий, впрочем, достаточно переговорить несколько слов с Воеводским и с Григоровичем, чтобы видеть разницу между тем и другим: второй -- человек серьезный, а первого -- серьезным человеком считать трудно.
   Затем, говорят, что, будто бы, Григорович ведет все дело весьма рискованно, что Все его обещания и проекты в конце концов не будут выполнены, что между прочим, теперь в морском министерстве водворилось такое взяточничество, какого прежде никогда не было, -- но все это пока одни разговоры.
  
   Вследствие отказа Гучкова от звания председателя Государственной Думы, 22-го марта последовало избрание другого председателя -- Родзянко, человека не глупого, довольно толкового; но все-таки главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, -- у него отличный бас.
  
   2-го мая последовало назначение обер-прокурором Святейшего Синода -- Саблера и увольнение от этой должности Лукьянова. Я нахожу это назначение правильным, ибо все те обер-прокуроры, которые были после Победоносцева впредь до Саблера, были, собственно говоря, в церковных делах дилетантами, а поэтому не водворив новых начал в русской православной церкви, которые были намечены комитетом министров при рассмотрении указа 12 декабря 1904 года, вместе с тем не могли иметь никакого влияния на текущую жизнь и текущие церковные дела, по той простой причине, что они не знали ни лиц, ни дел.
   Я находил назначение Саблера правильным, потому, что во всяком случае, Саблер был товарищем обер-прокурора Святейшего Синода при Победоносцеве, служил очень долго в Святейшем Синоде и несомненно знает во всех деталях дела всех церковных учреждений. Что касается принципиальных взглядов Саблера, то мне {488} представляется, что он является таким же лицом, каким являются и все другие министры, т. е. такие государственные деятели, которые всегда идут более или менее по ветру.
   Может быть, косвенно, я несколько повлиял на назначение Саблера, потому что за несколько месяцев до его назначения, -- месяца за l1/2 - 2, -- я говорил о Саблере очень подробно с одним из весьма почтенных иерархов, который ни в какие политические дела, ни в какие политические интриги не вмешивался, который был далек от Иоанна Кронштадтского, Гермогена, Иллиодора и Распутина и проч. Я высказывал ему мое мнение, что, может быть, при настоящем положении вещей, всего было бы лучше, если бы обер-прокурором был сделан Саблер, а затем, мне сделалось известно, что этот почтенный иерарх проводил эту мысль от себя в Царском Селе.
  
   В начале мая 1911 года приезжал в Царское Село наследник германского престола Фридрих с супругой, затем Эмир Бухарский, а потом сиамский принц Чакрабон.
   Наследного принца я встречал ранее в Петербург, где лично с ним познакомился. В этот приезд я его встретил у германского посла во время раута и концерта. На этом рауте было много публики, и я с принцем не говорил, так как он ко мне не подошел, а я к нему подходить не хотел. Была ли это случайность или это объясняется иначе -- я этого сказать не могу.
  
   2-го июня в Кронштадт прибыла эскадра Северо-Американских Соединенных Штатов, но эскадра была принята довольно сдержанно.
  
   23-го июня умерла Великая Княгиня Александра Иосифовна, которая очень долго болела и была весьма стара. Александра Иосифовна -- супруга Великого Князя Константина Николаевича, который умер уже в пожилых летах, в начале царствования Императора Александра III.
  
   2-го июля Их Величества отбыли в шхеры и 27-го возвратились, причем был смотр в Высочайшем присутствии, так называемых потешных.
  
   В то время была мода на потешных, вероятно, потому, что полагали, что этими мальчиками, играющими в военных, подымают патриотический, национальный дух. Этому делу придавали государственное значение, почему смотр потешных производил Государь Император; вообще это было обставлено с особой торжественностью. Но, конечно, это потешное дело так и осталось -- потешным, но не для детей, а для взрослых.
  
   19-го августа в Петербург приезжал Сербский король Петр с наследником, а 27 августа Его Величество отбыл в Киев на открытие в Высочайшем присутствии в Киеве памятника Императору Александру II.
   Я же в мае месяце поехал за границу и вернулся из за границы только в начале декабря.
  
   Во Франкфурте мне делали две довольно серьезных операции, причем первая операция производилась под хлороформом. Я лежал под хлороформом 11/2 часа.
   На эту операцию я решился потому, что тамошние профессора, которым я вполне верю, сказали мне, что эта операция необходима, ибо у меня постоянно будут воспаляться те или другие части головы, -- а я, как раз, предыдущей зимой первый раз пролежал некоторое время в постели и не выходил из дома, вследствие воспаления среднего уха, сопровождавшегося большой болью. И вот, во Франкфурте профессора мне сказали, что если я не сделаю операцию, то у меня постоянно будут происходить те или другие воспаления и, в конце концов, я все же должен буду сделать эту операцию; пока я еще настолько силен, что под хлороформом могу выдержать эту трудную операцию, но, что через несколько лет, вследствие моего возраста, может быть, я уж не буду в состоянии выдержать подобной операции.
   Поэтому я решился сейчас же сделать операцию.
   После этой первой, очень большой операции, я через месяц сделал вторую, менее важную. Следы этой операции я чувствую до настоящего времени, так как в некоторых местах лица еще не вернулась чувствительность.
   В августе месяце я был в Биаррице у моей дочери.
   {490} Ход событий за последние годы открыл для меня с очевидностью последствия режима Столыпина. Для меня было ясно, что Столыпин вооружил своими произвольными, жестокими и обманчивыми действиями миллионы людей; никогда прежде ни один из государственных деятелей, погибших от руки революционеров, не имел и сотой части того количества врагов, которых нажил Столыпин. Независимо от сего он потерял уважение всех мало-мальски порядочных людей.
   При таком положении вещей для меня было ясно, что со Столыпиным произойдет какая либо катастрофа и он погибнет, -- раз он упрямо, во что бы то ни стало желает держаться своего положения ради различных выгод и почета.
   Столыпин вооружил против себя не только революционеров и анархистов, т. е. лиц, которые желают беспорядков, но миллионы инородцев; он даже сумел своею двойственною политикою вооружить против себя черносотенцев, после того, как эти черносотенцы первые два года его министерства были его главною опорою.
   Брат Столыпина, через два года после вступления Столыпина на пост председателя совета министров, с особенным цинизмом заявил в "Новом Времени", что подобно известному выражению Шекспира: "Мавр уходи, ты мне больше не нужен", и его брат также сказал черносотенным организациям, которые были его верными слугами: "уходите, вы мне больше не нужны".
   Благодаря этой атмосфере, для всякого, мало-мальски благоразумного человека, было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет.
   Я был настолько в этом уверен, что когда у меня в Биаррице был Диллон, известный английский корреспондент, который очень часто, по целым месяцам, живет в России -- и спросил мое мнение о положении вещей, -- я ему говорил, что я глубоко убежден в том, что со Столыпиным произойдет какая-нибудь катастрофа, которая несколько изменит положение вещей.
  
   Действительно, 1 сентября в Киеве, при исключительно театральной обстановке, произошло покушение на жизнь Столыпина (В день получения известия о ранении Столыпина гр. Витте вписал в свои заметки следующие слова:
   2 сентября 1911 года. Вчера в Киеве тяжко ранен Столыпин. Таким образом, открывается 3-е действие после 17 октября. Первое действие -- мое министерство, второе -- столыпинское.).
   {491} Был торжественный спектакль в присутствии Его Величества и его августейших дочерей. На этом спектакль была масса знати, все министры. В Столыпина произвел выстрел агент охранного отделения, который, -- как это ныне говорят газеты, -- был революционер анархист. Он произвел выстрел в Столыпина из браунинга в присутствии Государя Императора. Через несколько дней вследствие полученной раны Столыпин умер.
   Конечно, это убийство само по себе возмутительно и не может быть оправдано с точки зрения человеческой, но если оно не может быть оправдано, то оно может быть понятно.
   Всякие убийства, с точки зрения человеческих, нравственных принципов не могут быть оправданы, тем не менее, убийства во всех видах постоянно производятся; многие из этих убийств производятся лицами власть имущими. Так, между тысячами и тысячами людей, которые были казнены во время премьерства Столыпина, десятки, а может быть сотни людей были казнены совершенно зря, -- иначе говоря эти люди были убиты властью, которую Столыпин держал в своих руках.
   Великий Наполеон сказал: "У государственного человека сердце должно быть в голове", к сожалению, у Столыпина нигде не было сердца -- ни в груди, ни в голове.
   Убийство Столыпина омрачило все празднества в Киеве. Начерченная программа этих празднеств была исполнена наскоро. Его Величество, побывав в Чернигове, уехал в Крым, где пробыл до поздней осени, -- Он вернулся в Петербург после 6-го декабря.
  
   Убийство председателя совета министров Столыпина может быть не имело бы места, если бы в свое время не вмешались в дела, совсем до них не касающаяся, Великие Князья. Ибо после того, как Государственный Совет отклонил проект Столыпина о введении земства в западных губерниях, в той форме, в какой этот проект прошел в Государственной Думе, когда вследствие этого отклонения Столыпин подал в отставку и поставил Его Величеству своего рода ультиматум о том, чтобы вопреки основным законам распустить Государственную Думу и Государственный Совет и ввести земство в западных губерниях по ст. 87-й, затем вырвал из Государственного Совета некоторых членов оного, которых Столыпин признавал за своих врагов, -- если бы, говорю я, после того, как он подал этот ультиматум и заявил, что в противном {492} случае он уйдет в отставку, Великие Князья не вмешались в дело, то я знаю, что дело кончилось бы следующим образом: Государь Император, конечно, этого ультиматума не принял бы, а преспокойно сказал бы Столыпину, что если он считает нужным уйти в отставку, то пускай уходить; наверное Столыпин вышел бы в отставку и был бы жив и в настоящее время и может быть со временем мог бы еще играть какую-нибудь роль в государственном правлении.
   Но Великие Князья в этом случае вмешались в дело, -- в особенности два злополучные Великие Князья Александр и Николай Михайловичи и, главным образом, под их влиянием было принято другое решение: был принят невозможный ультиматум Столыпина, невозможный в том смысле, что он совершенно противоречит нашим основным законам и является актом величайшего произвола. Все это кончилось тем, что бедный этот Столыпин так запутался, что и погиб в Киеве от руки охранника.
   Могут сказать, что это -- случайность, что этой случайности могло бы и не быть. Я со своей стороны думаю, что это не есть случайность; что при том режиме, который водворил Столыпин -- так или иначе -- а дело должно было кончиться его гибелью.
   Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки еврея Багрова, а от руки кого-нибудь другого, -- но все таки все вероятности говорили за то, что это так кончится. Но тем не менее, если даже считать, что убийство Столыпина было простой случайностью, то все таки факт остается фактом.
   Если бы за несколько месяцев до его смерти, когда он подал в отставку, вследствие непринятия Государственным Советом проекта введения земства в западных губерниях, он ушел и Великие Князья не вмешались в дело, до них не касающееся, то уйдя в отставку, Столыпин несомненно остался бы жив, потому что все те, кто считали, что в деятельности Столыпина есть масса вреда, бросили бы мысль об его насильственном уничтожении, так как раз он вышел бы в отставку, то не мог бы уже более наносить никакого вреда.
   После убийства Столыпина со стороны некоторых политических партий последовало мусирование значения этого убийства. Под влиянием этого мусирования, Его Величество оказал целый ряд милостей жене Столыпина. Причем супруга Столыпина вела себя со свойственною ей бестактностью.
   Узнав, что муж ее ранен, она приехала в Киев и, как мне рассказывал В. Н. Коковцев, она сказала Государю очень глупую {493} фразу. Когда Государь вошел в комнату, где уже лежал труп Столыпина, она, как истукан, шагами военного подошла к Государю и сказала: "Ваше Величество, Сусанины еще не перевелись в России", -- затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место.
   Ее театральная походка сопровождалась глупой театральной фразой, ибо я нисколько не сомневаюсь, что Столыпин, -- если бы он не был председателем совета министров и жизнь Государя была бы в опасности, причем от него зависело бы спасти жизнь Государю -- Столыпин поступил бы так же, как Сусанин, но так поступили бы десятки и десятки тысяч верноподданных Его Величества, которые чтут в лице Государя не Николая Александровича, но принцип русского царя, тот принцип, при влиятельном значении которого создалась Великая Россия.
   Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым и пока ум и душа его не помутились властью -- он был человеком честным.
   Но в данном случае Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали и погибают сотни государственных деятелей, которые употребляют данную им власть не на пользу государства и народа, но в пользу своего личного положения, -- а применительно к Столыпину надо сказать: в пользу не столько своего личного положения, как в пользу положения своих многочисленных родственников, из которых многие представляют собою лиц далеко не первой пробы.
   Супруга Столыпина вела себя так же бестактно и во время похорон.
   Под влиянием шумихи, поднятой националистами и приверженцами Столыпина, появился целый ряд статей, в которых говорилось, что исчезновение Столыпина составляет громадное бедствие для России, а вслед затем была открыта подписка на различные памятники, которые чуть ли не по всей России должны быть поставлены в память Столыпина.
   Но, конечно, эта совершенно искусственная шумиха скоро улеглась, не прошло еще и полгода, а настроение в России по отношению к Столыпину совершенно изменилось -- Россия оценила его по достоинству.
  
   Будучи председателем совета министров, своим темпераментом, своею храбростью Столыпин принес некоторую дозу пользы, но если эту пользу сравнить с тем вредом, который он нанес -- то польза эта окажется микроскопической.
   {494} В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Poccию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда и около себя, в качестве министра юстиции, он держал такого лицемерного и беспринципного человека -- как Щегловитова. Столыпин развратил прессу, развратил многие слои общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной Думы, обратив ее в свой департамент.
   Я не сомневаюсь в том, что то, на что я указываю, будет впоследствии указано с большею обстоятельностью, с большим хладнокровием, когда этот смрад произвола, от страха доносов и наказаний, в котором живет в настоящее время Россия, несколько уничтожится и будет водворена в стране не на словах, а на деле законность, т. е. то, что именуется правовым порядком.
  
   Кстати, я слышал из достоверных источников, что Государь не мог простить Столыпину того издевательства, которое он над Ним совершил, представив Ему свою отставку вместе с кондициями, и хотя тогда Его Величество эти кондиции принял и отставку вернул, но еще перед выездом в Киев на одном из докладов Государь, по окончании доклада перед уходом Столыпина, сказал ему:
   -- А для вас, Петр Аркадьевич, Я готовлю другое назначение.
   Эта фраза весьма поразила Столыпина. Какое это было назначение
   -- я не знаю. Одни говорят: посла, а другие говорят будто бы наместника на Кавказ.
   Во всяком случае Столыпин, воспользовавшись открытием памятника Александра II, хотел устроить себе в Киеве громадное торжество.
   Конечно, перед этим торжеством в газетах появились провокационные слухи, что в Киеве Столыпин получит "графа".
   Затем, земские учреждения, введенные по ст. 87, должны были благодарить Его Величество за те благодеяния, которые им сделаны, -- подразумевая, что эти благодеяния были сделаны именно им, Столыпиным, и совсем забывая, что они были сделаны с полным нарушением и издевательством над основными законами и над конституцией.
   Вообще Столыпин любил театральные жесты, громкие фразы, соответственно своей натуре он и погиб в совершенно исключительной театральной обстановке, а именно: в театре на торжественном представлении, в присутствии Государя и целой массы сановников.
   {495} Конечно, после смерти Столыпина его приверженцы начали говорить о том, что Столыпин погиб по вине директора департамента полиции, командующего жандармами; что будто бы секретная полиция и начальство этой полиции сделали ряд непростительных промахов.
   Все это может быть и так, но только те, которые это говорят, забывают то, что Столыпин был главою, начальством всей русской полиции, -- все ему были подчинены, а поэтому в том, что случилось, виноват прежде всего он сам.
   Я не только не возражаю, но вполне согласен с тем, что наша полиция, а в особенности секретная, при Столыпине совершенно была дезорганизована и совершенно деморализована, о чем я имел случай говорить ранее.
   Но кто же в этом был виноват? Виноват сам Столыпин: он был министром внутренних дел, он был главою всей полиции. Все назначения, более или менее важные, кем были сделаны? Им были сделаны. Вот, если бы Столыпин был председателем совета министров и, положим, министром финансов, -- в каком положении находится Владимир Николаевич Коковцев, -- или же он был бы председателем совета министров, не имея никакого министерства, -- в каком положении был я, -- если бы тогда совершилось убийство, то можно было бы сказать, что в этом виноваты одинаково министр внутренних дел и начальник полиции. Но ведь те, которые винят полицию -- прежде всего винят самого покойника.
   С этой точки зрения, если в погибели Столыпина виновата исключительно полиция, то, значит, виноват прежде всего сам покойник. Значить, Столыпин погиб из-за самого себя, вследствие того, что он взялся вести такое дело, о котором не имел никакого понятия, и вел его притом с такой смелостью, которая присуща деятелям, не имеющим сознания опасности, и тем взрослым людям, которых Бог обидел, лишив их того аппарата, который служит людям для того, чтобы уметь оценивать и понимать свои поступки.
  
   Когда умер Столыпин, то почти одновременно вернулся из поездки на Дальний Восток его сателлит Гучков. Хотя, уезжая на Дальний Восток, он говорил, что он отрекается от политики Столыпина, но, возвратившись и после события со Столыпиным, он сообразил, что ему и его партии выгоднее совершать возможно более громкую тризну по поводу смерти Столыпина, для того, чтобы {496} пропагандировать для будущих выборов в Государственную Думу, предстоящих через несколько месяцев, как себя, так и свою партию 17-го октября.
   Поэтому он в собрании адептов партии 17-го октября сказал речь о величии покойника Столыпина и в этой речи без всякого особого повода задел меня. Эта речь появилась в хронике "Нового Времени" 15-го сентября 1911 года. Так как эта речь содержала многие явные несоответствия истине, то после появления этой речи, на следующий день появилась в "Новом Времени" краткая заметка, в которой говорилось, что Гучков просит заявить о том, что в этой хронике многое изложено не совсем верно. Но помещение отчета речи в хронике "Нового Времени" сделало уже надлежащее впечатление, а поэтому эту заметку нельзя было иначе рассматривать, как хитроумную отговорку.
  
   Речь Гучкова вызвала, с моей стороны, напечатание в "Новом Времени", от 25-го сентября, объяснения. Мое объяснение вызвало письмо Гучкова, напечатанное 27 сентября в "Новом Времени", и это письмо вызвало мой ответ. Ответ этот должен был появиться в "Новом Времени" и "Новое Время" приняло и обещало на следующий день напечатать, но на следующий день заявило моему секретарю, что оно желает, чтобы из моего ответа были выкинуты многие места, на что мой секретарь не согласился, согласно данной ему мною инструкции из Биаррица.
   Письмо это было напечатано одновременно в "Речи", "Русском Слов" и других газетах. Bcе эти документы, как представляющие известный интерес, характеризующие взгляд на управление Столыпина, помещены мною ниже сего.
  
  
  
   {497}
  

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

  

КОКОВЦЕВ -- ПРЕМЬЕР-МИНИСТР

  
   После покушения на Столыпина обязанности председателя совета министров были возложены на Коковцева, а обязанности министра внутренних дел на Крыжановского. Государь, как я говорил, уже в то время, когда Столыпин лежал раненый, но еще не умер, ездил в Чернигов поклониться тамошним мощам. Когда он вернулся, то Столыпин уже умер. На другой день Государь отбыл в Севастополь и, ранее своего отбытия, назначил окончательно Коковцева председателем совета министров.
   Что в это время, со дня покушения на Столыпина до его смерти в течение 4 дней, происходило, можно в некоторой степени судить по следующему. Когда я был в Биаррице, то за несколько недель до поездки Государя в Киев я получил от некоего Сазонова письмо, которое мне было прислано не обыкновенным порядком, а через оказию.
   Сазонов в настоящую минуту издает газету "Голос Земли". Я его знаю очень давно, но он всегда во мне не внушал доверия, а потому я с ним виделся очень редко и старался не допускать его ко мне. Познакомился я с ним, когда я ездил с Вышнеградским в Среднюю Азию. Когда он там появился, вел довольно крайние разговоры, но ведя крайние разговоры в смысле левизны, он тем не менее старался ухаживать за Вышнеградским и за мною, а также старался приблизиться к Великому Князю Николаю Константиновичу, который в то время жил в Средней Азии, находясь в опале.
   Вместе с тем Сазонов, будучи ненормальным, допускал действия, прямо преследуемые уголовным законом. Он написал несколько книг, причем являлся ярым проповедником общинного {498} устройства. Затем он начал издавать в Петербурге газету "Россия"и на издание этой газеты ему дали средства некоторые московские промышленники; добыл эти деньги некий Альберт.
   Альберт этот был еврейского происхождения и был поставлен на Путиловский завод москвичами, главным образом Мамонтовым. В этой газет "Россия" участвовали довольно известные публицисты: как то -- Дорошевич, известный фельетонист, который ныне пишет в "Русском Слове", Амфитеатров, находящейся ныне заграницей, куда он бежал, после того, как написал в "Poccии" известный фельетон "Семейство Обмановых", в котором он, в своеобразной окраске, описывает последнее поколение Царствующего Дома Романовых.
   Газета "Россия" была крайне левого направления. За этот фельетон газета была закрыта, автор фельетона, Амфитеатров, бежал заграницу, где живет и по настоящее время, хотя оттуда пишет в некоторые русские газеты; Сазонов был сослан во Псков, но в скором времени он оттуда выбрался; одно время он был вхож к Плеве. Во времена с 1903-1905 годов он участвовал в различных левых газетах и после 17-го октября почел для себя выгодным примкнуть к союзникам, т. е. к Союзу Русского Народа, перезнакомился с Дубровиным, Пуришкевичем и проч. В молодости он, как говорят, был очень близок к Желябову, убийце Императора Александра II.
   Когда в 1906 году я вернулся из заграницы, то он как то был у меня, прося оказать ему содействие, дабы митрополит Антоний разрешил ему жениться на теперешней жене, так как имелись какие-то препятствия к этому браку. Я в этом отношении оказал ему содействие.
   Тогда Сазонов, между прочим, мне сказал, что вот он, из разговоров со мной, убедился, что я предан Государю, а что после того, когда я покинул пост председателя совета министров, то он в этом сомневался и даже был одним из тех, которые хотели меня убить.
  
   По мер того, как на верху кучка союзников приобретала все большую и большую силу, он все более и более к ним примыкал, вследствие этого он постепенно начал устраивать свои дела: так попал в гласные Думы, потому что поступил в услужение {499} стародумской партии и теперешнему городскому голове Глазунову, но, по-видимому, он все никак не мог хватить какой-нибудь денежный куш.
   Для этой цели он сблизился с неким Мигулиным (См. главу XL.), профессором-фельетонистом, профессором финансового права, человеком крайне расплывчатой нравственности и убеждений. Сила этого Мигулина и карьера заключается в том, что он женат на дочери профессора Харьковского Университета Алексеенко, который был одно время попечителем учебного округа, а теперь председателем финансовой комиссии Государственной Думы, коей он состоит членом.
   Когда крайние реакционеры перестали быть новинкой, и союзники, в значительной степени, потеряли свое влияние и силу, то он начал приближаться к тем лицам духовного звания, или занимающимся духовными проповедями -- как архиепископ Гермоген, иеромонах Иллиодор и старец Распутин; в особенности он очень подружился с последним. Распутин останавливался у него на квартире и, когда приезжает в Петербург, живет у него на квартире, поэтому некоторые дамы великосветского общества, которые ездят к Распутину, у него бывают на квартире. В конце концов, он создал себе особое отношение к Распутину, нечто вроде аналогичного с содержателем музея, показывающего заморские чудовища.
  
   Так как эти господа имели значительное влияние, а в особенности последний, то он и упер свое благосостояние на этом влиянии. Всюду он ходил, показывая Распутина; в разговорах уверял, что он имеет особую силу и особое влияние через Распутина, имел случай доказать это влияние и в результате добился следующего: он начал издавать журнал еженедельный "Экономист", журнал чрезвычайно посредственный, в котором участвуют Алексеенко и Мигулин.
   Журнал этот занимался постоянным нападением на министра финансов Коковцева. Коковцев, который очень чувствителен к этим нападкам, принял меры, чтобы нападки эти прекратились и дал "Экономисту" прямые и косвенные субсидии в вид объявлений, которыми этот журнал, очень мало читаемый, держится и в настоящее время. С тех пор, "Экономист" в каждой своей статье прославляет финансовые таланты Коковцева, но, конечно, Коковцев не мог купить влияния Сазонова, а, следовательно, и Распутина, такой малой {500} подачкой; потребовались большие а поэтому Сазонов и Мигулин представили проект хлебного банка, который будто бы имеет целью устранить железнодорожные залежи, происходящие после урожая.
   Министерство финансов, конечно, такого устава другим бы лицам не дало, но ему сейчас же дало. Но устроить хлебный банк не удалось: все банкиры и спекулянты, которые с удовольствием устроили бы банк, говорили, что нам нужен устав обыкновенного банка, а не хлебного, потому что хлебный банк, это есть затея мертворожденная.
   Тогда министерство финансов сейчас же переменило Сазонову устав из хлебного банка в английский банк. Они устав этого банка продали, кажется за 250 тыс. руб. Эту сумму поделили между собой Мигулин и Сазонов и, насколько мне известно, часть этой суммы досталась и Алексеенко. Сазонов решил на часть этой суммы устроить газету, на устройство этой газеты, которая имеет в виду восхвалять Коковцева, потребовал новых подачек от министерства финансов, и директор кредитной канцелярии как то позвал к себе директоров банка и высказал, что министр финансов очень желал бы, чтобы они помогли устроить газету Сазонову. Они сделали между собой подписку и дали кроме того сумму около 100 тыс. руб.
   Всего этого Сазонов добился шантажом. Он вынудил Коковцева сделать все это для того, чтобы он был за него, а не против него, а стращал он, Сазонов, своим громадным влиянием в Царском через Распутина. Таким образом создалась теперешняя газета "Голос Земли", которая держится прогрессивного направления. Там участвуют многие лица в роде профессора Ходского, но эти лица сделаны из такого же нравственного теста, как и Сазонов, т. е. в конце концов шантажируют печатным словом.
   Как это ни удивительно, но несомненно, что Сазонов имел значительное косвенное влияние, держа в руках Распутина, а Распутин в свою очередь имел (имеет ли теперь, не знаю) громадное влияние в Царском.
   Вот этот Сазонов так в конце июля или августа месяца и написал мне письмо, в котором он просит моего содействия: не могу ли я уговорить некоторых банкиров дать ему денег на газету, но главным образом цель его письма, которую он излагает, заключалась в следующем: он мне сообщал, что судьба Столыпина спета, что Государь твердо решил от него избавиться и не позже, {501} как после торжеств в Киеве; что Государь остановился для назначения министром внутренних дел на Хвостове, Нижегородском губернаторе. Затем идет различная похвальба Хвостова и его родичей и говорится, что они, т. е. Сазонов с Распутиным, едут в Нижний окончательно переговорить по этому предмету с Хвостовым, но что у них есть только одно сомнение -- это, что Хвостов молод и едва ли он сможет заменить Столыпина, в качестве председателя совета, но что он будет только прекрасный министр внутренних дел, а затем закидывается удочка в виде вопроса, не соглашусь ли я занять место председателя совета министров, дабы дать авторитетность новому министерству.
   Насколько это предложение было искренне, я не знаю. Я на это тоже через оказию ответил Сазонову: что я получил его письмо и остался в недоумении -- кто из нас сумасшедший. Они, которые мне такую вещь предлагают, или я, которому они считают возможным такую вещь предлагать.
   Нужно сказать, что Хвостов -- это один из самых больших безобразников. Между нынешними губернаторами Столыпинской эпохи есть масса больших безобразников, но Хвостов имеет перед ними первенство: для него никаких законов не существует.
   Как раз перед этим временем, как мне говорили, он, Хвостов, представил, вероятно, через Сазонова и Распутина, всеподданнейшую записку, в которой он излагал, что ныне Россия пребывает в положении скрытой революции и смуты, которые не были уничтожены Столыпиным, а загнаны в подземелье, что если не будут приняты меры против революционеров и смутьянов, то революция в самом скором времени вырвется наружу и в числе мер, которые необходимо принять, предлагал главную, заключающуюся в том, чтобы всех лиц, подозреваемых, как революционеров и смутьянов, просто на просто, тем или другим путем, но энергично уничтожать.
  
   Возвращаюсь к назначению Коковцева председателем совета министров, 9-го сентября, перед выездом Государя из Kиевa. Назначение это, как я слышал из уст Коковцева, произошло следующим образом в день выезда Государя. Его Величество до самого выезда не принял никакого окончательного решения. Он виделся с Коковцевым и другими министрами, которые в то время там находились, но относительно своих решений ничего не проявил.
   {502} Когда уже министры и все власти были на вокзале, в ожидании приезда Их Величеств, отправлявшихся в Крым, -- вдруг появился фельдъегерь, который направился к той кучке, где стояли министры, и сначала как будто подошел к министру юстиции, а потом к нему, Коковцеву, и сказал Коковцеву: что Его Величество его ждет во дворце. Он взял автомобиль и экстренно поехал во дворец.
   Приехал во дворец, когда Государь и Государыня уже собирались выходить, чтобы ехать на вокзал. Государь вошел с ним в кабинет и обратился к нему со следующими словами: "Я, Владимир Николаевич, обдумавши всесторонне положение дела, принял такое решение: Я вас назначаю председателем совета министров, а министром внутренних дел Хвостова, Нижегородского губернатора".
   Тогда, по рассказу Коковцева, он обратился к Государю и начал его умолять, чтобы он Хвостова не назначал, сказав ему:
   "Ваше Величество, Вы находитесь на обрыве и назначение такого человека, как Хвостов, в министры внутренних дел, будет означать, что Вы решились броситься в этот обрыв". Государь этим был очень смущен, но видя, что Государыня уже стоит в шляпе и его ждет, ответил Коковцеву: "В таком случае, Я прошу вас принять место председателя совета министров, а относительно министра внутренних дел Я еще подумаю", причем Коковцев сказал, что он бы советовал назначить министром внутренних дел Макарова. Конечно, он указал на Макарова, как на человека, который несомненно принадлежит к крайним правым, человека очень ограниченного, но ничем не замаранного, по-видимому, человека искреннего, хотя сделанного не из того теста, которое было бы нужно для министра внутренних дел по настоящему времени. Прежде всего Макаров не имеет и никогда не будет иметь, по качеству своей личности, какого-нибудь серьезного авторитета.
   Затем Коковцев Государю, конечно, писал о Макарове и в результате, когда Государь приехал в Ялту, то Он, согласно представления Коковцева, назначил Макарова министром внутренних дел.
   Как мне говорили, в период этих 5 дней, между покушением на Столыпина и его смертью, интрига шла во всю: министр юстиции Щегловитов интриговал, чтобы ему сделаться председателем; главноуправляющий земледелия и землеустройства Кривошеин -- дабы ему сделаться председателем, а Коковцев -- чтобы ему сделаться председателем.
   {503} Я должен сказать, что Коковцев из этих 3 кандидатов является, как деятель, более серьезным, но, что касается интриг, то он этим двум последним не уступит, а, может быть еще, в этом роде деятельности, посильнее их.
  
   Когда был назначен министром внутренних дел Макаров, то Крыжановский обиделся и не хотел оставаться товарищем министра внутренних дел. Крыжановский -- человек менее солидный, нежели Макаров, и менее надежен, нежели Макаров. Я думаю, что он обладает значительно меньшим нравственным цензом, нежели Макаров. а, с другой стороны, он несколькими головами выше Макарова по знанию, таланту и уму. Крыжановский был собственно головою Столыпина и головою хитрою.
   Он заставлял Столыпина делать многие такие вещи, который бы сам, будучи министром внутренних дел, не сделал никогда. Между прочим, план действий после того, как Государственный Совет не утвердил проект Столыпина о введении земств в западных губерниях, был внушен Столыпину Крыжановским.
   Будучи все время при Столыпине и зная все государственные секреты этого безобразного полицейского времени, конечно, оставлять Крыжановского без удовлетворения было бы невозможно, а потому Крыжановский был назначен государственным секретарем, вместо Макарова.
  
   Затем было опубликовано 17-го сентября о назначении сенаторской ревизии Киевского охранного отделения, по случаю покушения на Столыпина. Ревизором был назначен сенатор Трусевич, который заведывал секретной полицией до Курлова.
   С этим Трусевичем я довольно близко познакомился в тот день, когда у меня была в доме обнаружена адская машина. Тогда он приезжал и очень интересовался этим делом, у меня завтракал, и я сразу понял, что Трусевич -- человек, которому доверять нельзя. Это тип полицейского сыщика провокатора.
   Курлов был уволен в отставку и вместо него заведующим полицией Российской Империи был назначен Золотарев -- прокурор Новочеркасской Судебной Палаты.
   {504} Когда открылась Государственная Дума, то все ожидали, какое направление примет Коковцев, так как обществу было известно, что Коковцев, особенно в последние годы, не сходился со Столыпиным и поэтому во всех крупных вопросах был с ним в разногласии и оставался при особом мнении. Он оставался при особом мнении по поводу всех финляндских законопроектов Столыпина, самым безобразным образом нарушающих финляндскую конституцию.
   Он был против Столыпина по вопросу о введении земств в западных губерниях и по многим другим вопросами он явно показывал, что он совсем не согласен со Столыпиным с его псевдонационалистическим направлением.
  
   Все думали, что Коковцев обнаружит свое особое направление, не впадающее в безумные крайности Столыпина, при рассмотрении законов, внесенных еще Столыпиным, которые еще Дума не рассмотрела. Некоторые полагали даже, что Коковцев возьмет эти проекты обратно, но я, зная Коковцева, отлично понимал, что Коковцев протестовал против проектов Столыпина совсем не потому, что он не разделял эти проекты: потому, что Коковцев может и разделять и не разделять проекты, те или другие меры, сообразно обстоятельствам, и будет делать то, что он считает в данный момент для себя выгодным, раз он достиг цели, к которой отчасти стремился, хотя достиг по обстоятельствам, от него независящим и им непредвиденным, а именно встал на место Столыпина: он будет продолжать такую политику, какую пожелают наверху, а так как, с другой стороны, и Столыпин тоже вел такую политику, какую желали наверху, для того, чтобы не уйти со своего поста, то, следовательно, Коковцев будет делать то же самое, что делал Столыпин.
   Разница будет заключаться разве только в том, что Столыпин, ведя крайнюю политику, в смысл национализма, по указанию сверху, сам увлекался этим направлением и в пылу спора и борьбы прибавлял к этому направлению своего жара. Коковцев же своего жара прибавлять не будет, так как он более благоразумный, умный и знающий, сравнительно со Столыпиным, и будет стараться даже смягчить эти крайние направления, но постолько смягчить, посколько это возможно, дабы его не заподозрили наверху в его либерализме и дабы не лишиться, хотя на золотник, Высочайшего благоволения.
   Поэтому в Государственной Думе при первом же рассмотрении одного из законов по финляндскому делу, внесенных еще Столыпиным, по которому Коковцев, будучи только министром финансов, {505} был противоположного мнения, он явился в Государственную Думу, сказал, по обыкновению, длинную речь, -- он говорит очень хорошо, очень длинно и очень любить говорить, так что его Московское купечество прозвало "граммофоном" -- и суть этой речи заключалась, в сущности, в том, что направление политики не может меняться в зависимости от того, кто председатель совета; политика делается не министрами, а идет сверху; что когда он был только министром финансов, то мог и не соглашаться с направлением, которое вел Столыпин по указанию свыше, но раз он и министр финансов, и председатель совета министров, то, конечно, другого направления, кроме того, которого держался Столыпин, держаться не может и это так, с точки зрения Коковцева, естественно, что он удивляется, как могли подумать, что он может держаться какого бы то ни было другого направления кроме того, которого держался Столыпин.
  
   Таким образом в своих воспоминаниях я дошел до 1912 года. Временно я прекращаю свою работу.
  
   2 марта 1912 г.
  
  
  
  
  
   ( добавление; ldn-knigi:
   Из статьи
  
   http://www.vep.ru/Istory/CBR15-1.html.
  

Из истории Банка России

   Государственный банк в период первой мировой войны (1914--1917 гг.)
  
   В результате интенсивного развития промышленности в конце XIX в. Россия вошла в пятерку экономически наиболее развитых стран мира и заняла достойное место среди европейских стран. Столыпинские преобразования и промышленный подъем 1909--1914 гг. способствовали дальнейшему экономическому росту царской России. Государственный банк принял самое активное участие в обеспечении этого роста.
   Период деятельности Государственного банка Российской империи в эпоху промышленного подъема 1909--1914 гг. был периодом наибольшего его приближения к статусу "банка банков" -- подобно Банку Англии, Банку Франции или Рейхсбанку. В этот период он все больше отходил от непосредственного кредитования торговли и промышленности, в больших объемах кредитуя акционерные коммерческие банки, которые, в свою очередь, занимались непосредственным кредитованием российских фирм.
   Современники связывали эти изменения в государственной кредитной политике с деятельностью нового министра финансов В.Н. Коковцова (1), критически относившегося к некоторым мероприятиям С.Ю. Витте, в частности, к раздутому кредитованию промышленности и неуставным ссудам.
   Именно при В.Н. Коковцове кредиты главного банка империи в больших объемах выдавались акционерным коммерческим банкам. Государственный банк в это время выступал и в роли крупнейшего коммерческого банка по кредитованию хлебной торговли и других отраслей сельского хозяйства. Это обстоятельство дает основание говорить о двойственном характере деятельности главного банка империи в начале XX в.: с одной стороны, как "банк банков" он приближался по характеру своей деятельности к центральным банкам Европы, с другой стороны, оставаясь крупнейшим коммерческим банком в области кредитования сельскохозяйственного производства, он заметно отличался от них (2). В этом была сущность российской модели главного банка страны -- последний не ограничивался эмиссионной деятельностью, а становился орудием широкой экономической политики правительства.
   1913 г. был годом экономического роста России, столь бурного, что даже скептически настроенные современники признавали "относительное экономическое и финансовое благополучие" (3). Итоги хозяйственного подъема 1909--1914 гг. впечатляли.
   За это время промышленное производство в России выросло в среднем на 67%. С 1909 по 1913 гг. добыча угля возросла на 41%, выплавка чугуна -- на 61%, производство железа и стали -- на 51,5%. За этот период образовались 579 акционерных обществ с капиталом в 903 млн. руб. (для сравнения: за 1901--1904 гг. было открыто 198 акционерных обществ с капиталом в 177 млн. руб.). Внешнеторговый баланс России имел устойчивое положительное сальдо: в 1909 г. -- 521 млн. руб.; в 1913 г. -- 146 млн. рублей (4). Это вело к росту золотого запаса страны и, следовательно, к упрочению курса национальной валюты.
   Таково было экономическое положение России к первой мировой войне. Известные российские экономисты, зная о конфронтации двух политических блоков Европы, не хотели верить в военный исход конфликта, подогреваемого борьбой интересов за передел мира. Так, доктор финансового права П.П. Мигулин в марте 1914 г. писал: "Мы не думаем, чтобы война была так близка. Для того чтобы взять на себя ответственность в грандиозном кровопролитии, вызываемом современной войной, культурные народы должны иметь слишком важный повод" (5).
   К моменту объявления войны России Германией и Австро-Венгрией хозяйственная жизнь страны, не подготовленная к резким переменам военного времени, развивалась как бы по инерции -- с ускорением, заданным экономическим подъемом. 
   Деятельность Государственного банка в первый военный год также шла "по накатанному пути" -- открывались новые учреждения банка и учреждения мелкого кредита, больших объемов достигло кредитование народного хозяйства. Объемы учетно-ссудных операций в 1914 г. достигли отметки 5153,2 млн. рублей.
   Однако Россия, как и другие страны Европы, столкнулась с проблемой приспособления экономики к военным нуждам. По оценке современника, "мировой денежный рынок исчез, как и мировой товарный рынок, когда разорвались торговые сношения между странами и капиталы перестали переливаться свободно в соответствии с размерами учетного процента и потребностями торгового оборота... Но народное хозяйство и финансы сделались не только национальными. Они приняли военную окраску, приноровлены были к требованиям военного времени и к удовлетворению запросов государства прежде всего... Таким образом, деятельность банков направляется, с одной стороны, на финансирование государства в военных целях, с другой -- на учредительство военного характера, на создание и развитие военной промышленности; с третьей -- на прямое или косвенное расширенное участие в товарных операциях" (6).
   Государственный банк также был вынужден переориентировать свою деятельность. Происходило сокращение коммерческих операций банка с целью кредитования казны, постоянно нуждавшейся в денежных средствах для покрытия дефицитов военного времени. Уже в 1914 г. руководство Государственного банка обозначило три текущие задачи в деятельности своего учреждения: "снабжение войск и населения денежными знаками различных видов и достоинств", "помощь кредитным учреждениям, промышленности и торговле" и эвакуация собственных учреждений, находившихся в зоне военных действий (7).
   Специфика военного времени обусловила кредитование прежде всего оборонных отраслей. Оно осуществлялось как напрямую, так и опосредованно -- через кредитование казны и акционерных коммерческих банков.
   Акционерные коммерческие банки предъявляли повышенный спрос на кредиты еще накануне войны. Предчувствуя скорое начало военных действий, они желали "запастись" большим количеством денег на случай резкого повышения дисконта Государственного банка. Только за полмесяца перед началом войны, с 16 июля по 1 августа 1914 г., кредиты акционерным коммерческим банкам составили 385 млн. рублей (8). 
   В первые месяцы войны в акционерных коммерческих банках повсеместное востребование вкладов приобрело массовый характер. Попытки исправить ситуацию установлением более высокого процента по вкладам не имели успеха. С закрытием фондовой биржи 16 июля 1914 г. банки лишались также возможности получать необходимые средства путем продажи части портфеля ценных бумаг. 
   В Государственном банке и Кредитной канцелярии скопилось множество заявлений акционерных коммерческих банков с просьбами об открытии новых кредитов, увеличении или пролонгации существующих. Главный банк империи оперативно откликнулся на просьбы кредитных учреждений, многие банки были спасены от больших издержек и даже банкротства (9).
   Государственный банк оказал мощную поддержку акционерным коммерческим банкам и предприятиям, выполнявшим крупные заказы на оборону. Несмотря на закрытие фондовых бирж, котировки ценных бумаг акционерных коммерческих банков и металлургических заводов поддерживались на высоком уровне.
   Этот результат был достигнут благодаря продуманной политике Государственного банка, который в условиях усиленного предложения ценных бумаг старался покупать их по прежним ценам. Кроме того, главный банк империи на протяжении первых полутора лет войны продолжал политику усиленного кредитования банков и крупных фирм. Об этом говорят большие объемы учетно-ссудных операций, в 1914--1916 гг. державшиеся на уровне 5153,2--6261,7 млн. руб. -- в 1,5--3 раза больше, чем в предвоенные годы. ; ldn-knigi)
  
  
  
  
   {509}
  

ПРИЛОЖЕНИЯ

  

КНЯЗЬ В. П. МЕЩЕРСКИЙ

  
   Из тех лиц, с которыми мне пришлось встретиться, когда я сделался министром путей сообщения, наиболее интересным лицом был князь Владимир Петрович Мещерский, так называемый Вово Мещерский, известный редактор-издатель не менее известного "Гражданина", хотя известность эта, как самого князя, так и "Гражданина", по моему мнению, более печальна, нежели почтенна.
   Я встречал этого князя Мещерского еще тогда, когда я служил на юго-западных железных дорогах; раза два, когда я бывал в Москве на железнодорожных съездах, я встретился с ним у Ивана Григорьевича Дервиза.
   Этот Иван Григорьевич Дервиз был председателем Правления Рязанско-Козловской железной дороги, брат того известного Павла Дервиза -- богача; он не имел состояния, но получая очень большое жалованье, жил в Москве довольно широко, был очень милый и очень умный человек. Я был с ним очень близко знаком. П. Дервиз был женат на княжне Марье Ивановн Козловской. Эта самая Марья Ивановна, после смерти Дервиза, вышла замуж за генерала Дукмасова, который несколько недель тому назад умер, будучи генералом от инфантерии и старшим членом военного совета.
   Так вот, я встречал Мещерского раза два у Дервиза; Дервиз был с ним на ты, так как по школе правоведения Мещерский был товарищем Дервиза. Я был очень удивлен, что встречался с Мещерским только в кабинете Дервиза, который был, как я уже сказал, с ним на ты, а в гостиной у Дервиза -- Мещерский не бывал.
   Как-то раз я и спросил Марью Ивановну: знает ли она князя Мещерского?
   Она ответила: -- Он бывший товарищ моего мужа, муж с ним на ты и когда Мещерский приезжает из Петербурга -- он у него бывает, но я его не принимаю, так как это человек грязный. (Но не объяснила мне, в чем заключается его грязь.)
   {510} Когда я сделался директором департамента и переехал в Петербург, то я встретился с Мещерским как-то раза два летом в различных загородных садах, в летних театрах. Всякий раз Мещерский подходил ко мне, заговаривал, очевидно, желая со мною ближе познакомиться. Но я не имел никакого желания или влечения к этому знакомству, а потому наши разговоры так и кончались.
   Когда я сделался министром путей сообщения, то в числе служащих по этому министерству находился некий Колышко, чиновник особых поручений при министре путей сообщения. Из справки я увидел, что этот Колышко был прежде чиновником особых поручений у графа Толстого при министерстве внутренних дел.
   Вот, однажды как-то приехал ко мне Мещерский просит, чтобы я обратил внимание на этого Колышко, так как человек он очень способный...
   (Вообще приемы Мещерского были всегда удивительно сладки и подобострастны.)
   Я обратил внимание на Колышко и заметил, что действительно он человек очень бойкий, хорошо очень пишет. Оказалось, что он женат на княжне Оболенской. Был прежде офицером, чуть ли не уланом, вышел в отставку и вообще был, как я уже сказал, человек очень бойкий.
   Так как он состоял чиновником по особым поручениям у министра путей сообщения, а раньше был чиновником особых поручений у министра внутренних дел Толстого, то я о нем особых справок не наводил. Он мне понравился своею бойкостью, в особенности бойкостью своего пера.
   Затем князь Мещерский начал писать различные статьи о различных злоупотреблениях в ведомстве -- в департаменте шоссейном и водяном, именно в округах путей сообщения. Я и сам знал, что в этих округах делается масса различных злоупотреблений; это делается и доныне; в настоящее время производится расследование о различных злоупотреблениях в Киевском округе путей сообщения.
   Мещерский тогда посоветовал мне, чтобы я дал возможность Колышко показать свои способности, чтобы я послал его произвести расследование в Могилевском округе путей сообщения. Я согласился на это и летом послал Колышко делать ревизию этого округа, а других чиновников послал делать ревизию других округов.
   Через несколько месяцев явился Колышко и привез расследование, из которого ясно обнаружилось, что в Могилевском округе путей сообщения делаются большие злоупотребления. Но одновременно {511} с этим, до меня начали доходить сведения, что хотя Колышко и хорошо производит расследования, но держит себя при этом по Хлестаковски, т. е. придает положению, которое он имеет в Петербурге, совсем несоответствующее значение; он играл роль человека, как будто бы имеющего большое влияние, одним словом изображал из себя очень важного петербургского чиновника, чего на самом деле, конечно, не было.
   По поводу этого расследования я решил уволить начальника округа путей сообщения, предать его суду. Вследствие этого я должен был обратиться в Сенат. Сенат не согласился со мною и сделал обратное постановление, главным образом потому, что против этого был директор департамента водяных и шоссейных сообщений Фадеев, который занимал это место до того времени, когда я сделался министром путей сообщения, а потом состоял сенатором. Вот он то и имел влияние на то, что Сенат не согласился на эту меру и мне отказал. Поэтому я должен был обратиться к Государю Императору. Государь Император принял решение вопреки мнению Сената, по которому этот начальник округа был предан суду.
   Я рассказываю эту историю только для того, чтобы объяснить, каким образом я ближе познакомился с Мещерским.
   Мещерский несколько раз приглашал меня на обеды, я у него были встречал там министра внутренних дел И. Н. Дурново, директора департамента министерства внутренних дел Кривошеина, -- будущего министра путей сообщения, полковника Вендриха, Тертия Ивановича Филиппова и др. Затем и Мещерского я приглашал раза 2-3 к себе на обед.
   Вообще роль Мещерского мне была неясна и непонятна. Он издавал "Гражданин". "Гражданин" не имел большого числа читателей, хотя, тем не менее, он имел некоторое влияние в известном кругу; но меня удивляло: каким образом Мещерский издает этот "Гражданин", откуда он берет деньги?
   Как то раз, когда я уже сделался министром финансов, приезжает ко мне Дурново и говорит, что вот ежегодно испрашивается определенная сумма денег, а именно 80 тысяч, для редактора и издателя "Гражданина"и что деньги эти назначались из фонда на чрезвычайные надобности; что сумму эту испрашивал министр финансов и передавал ее в министерство внутренних дел, а министр внутренних дел вручал эту сумму Мещерскому. (Я припомнил тогда, что действительно, когда я был министром путей сообщения, то иногда у Вышнеградского я встречал между прочим и Мещерского.)
   {512} Далее Иван Николаевич Дурново сказал мне, что Государь Император находит, что подобного рода процедура, чтобы министр финансов докладывал Государю о выдаче денег "Гражданину", затем эти деньги вручались министру внутренних дел, а уже министр внутренних дел передавал бы их Мещерскому, -- совершенно излишня; что Государь сказал, что лучше, чтобы это прямо делал министр финансов. Причем Дурново прибавил, что он просил Государя вывести его из этого дела, так как вообще он в князе Мещерском разочаровался.
   В следующий доклад, я докладывал Государю Императору, что вот мне Иван Николаевич Дурново передал относительно Мещерского Его Высочайшее повеление.
   На это Государь Император мне ответил: что, действительно, Мещерскому, по его желанию, выдается 80 тысяч рублей на издание "Гражданина", что Он (Государь) хочет, чтобы это делал я, чтобы я сам непосредственно вручал эти деньги Мещерскому.
   Конечно, это приказание Государя я принял к исполнению, и меня крайне заинтересовала личность Мещерского. Что такое Мещерский и почему к нему такие отношения Государя?
   По этому поводу я говорил и с графом Воронцовым-Дашковым, и с Победоносцевым.
   Граф Воронцов-Дашков сказал мне, что Мещерский это такой господин, с которым он не желает знаться и которому он руки не подает.
   Победоносцев сказал мне, что Мещерский просто негодяй, такой грязный человек, с которым он также не желает знаться, хотя знает он его очень хорошо, знает его еще с молодости. И вот он рассказал мне, что такое представляет из себя Мещерский.
   Мещерский из отличной семьи князей Мещерских; отец его, князь Мещерский был женат на дочери известного историка Карамзина, что и дает повод князю Мещерскому постоянно говорить о том, что он внук Карамзина. Вообще, по рождению Мещерский из хорошего общества и вследствие того, что Карамзин имел известную близость к Царской семье, он, Мещерский, был в числе тех двух-трех молодых людей, которые, как сверстники Цесаревича Николая Александровича, были выбраны для того, чтобы постоянно играть и заниматься с Цесаревичем. Потом, когда Цесаревич делал путешествие по России, то Мещерский, а затем еще и другой молодой человек, сопровождали его.
   {513} Вместе с Цесаревичем Николаем Александровичем ездили, в качестве преподавателя, Константин Петрович Победоносцев и Борис Николаевич Чичерин. (Победоносцев -- будущий известный государственный деятель, -- тогда он был только профессором, -- и Чичерин, тоже будущий известный профессор, а потом московский городской голова.) Таким образом, Константин Петрович знал Мещерского еще совсем молодым человеком. Тогда я понял, почему Победоносцев говорил, что он знает Мещерского еще с молодости и знает, что он грязный человек, человек, которому ни в коем случае не следует доверяться. Помню, он тогда прибавил: "Вот вы увидите, если вы будете оказывать ему какую-нибудь ласку, увидите, как он вам за это отплатит".
   Затем он мне объяснил, почему так относился к Мещерскому Император Александр III.
   Император Александр III, если употребить институтское выражение, обожал своего брата Цесаревича Николая. Когда Цесаревич Николай умер, то все, что окружало его брата, все ему было дорого. Поэтому Император Александр III считал как будто бы своим нравственным долгом тем лицам, с которыми был дружен и близок Цесаревич Николай, с своей стороны оказывать точно также дружбу, внимание и привязанность. Таким образом понятно, что Император Александр III перенес свое внимание и на князя Мещерского, тем более, что он встречал Мещерского тогда, когда Мещерский состоял при его старшем брате, как ровесник, для занятий и для игр, т. е. он встречался с ним тогда, и близость эта явилась можно сказать с юношеских лет. Итак, мне стало понятно, почему Император Александр III так относился к Мещерскому; с одной стороны, он относился к нему так, во внимание к памяти Цесаревича Николая, а с другой стороны по самому характеру своему, -- Александр III был очень тверд в своих привязанностях. Но тем не менее, Мещерский бывал у Александра III чрезвычайно редко, и, если можно так выразиться, ходил с заднего хода, и у Александра III, как у Императора, и у Его семейства никогда не бывал. Мне показалось это интересным: почему это происходит?
   Тогда мне объяснили, что когда Император Александр III был еще Цесаревичем, то Мещерский бывал у него, как у хорошего знакомого; тогда же он встречался с графом Воронцовым-Дашковым, который был тогда (молодым человеком) адъютантом при будущем Императоре Александре III. Но Мещерский держал себя так, что это коробило Цесаревну Марию Феодоровну и поэтому Мария {514} Феодоровна, после некоторых его выходок, сказала, что она не желает, чтобы Мещерский переступал порог ее жилища, причем назвала его негодяем. Вследствие этого Мещерский не был принимаем Императором, как человек, с которым он знаком, а был принимаем, так сказать, более или менее с заднего крыльца.
   Но Мещерский человек, умеющий очень подделываться; кроме того, нужно признать, что Мещерский обладает хорошим литературным, публицистическим талантом, даже можно сказать, выдающимся талантом, и так как он писал статьи в тон Императору Александру III-му, то естественно, что Император до известной степени ценил его публицистическую деятельность. Кроме того, никто не умел так клянчить и унижаться, как князь Мещерский, и этим постоянным клянченьем и жалобами на свою трудную жизнь он достиг того, что Государь решил выдавать ему, ежегодно, на издание "Гражданина" сумму в 80 тысяч рублей, которую я, будучи министром финансов, в течение двух лет выдавал ему до смерти Александра III, а раньше, как я уже объяснил, сумма эта выдавалась Вышнеградским министру внутренних дел для передачи Мещерскому.
   При этом я заметил, что "Гражданин", где только мог, лягал графа Воронцова-Дашкова, но лягал так, чтобы не очень форсировать Императора Александра III. Тоже самое было и относительно Победоносцева. Что же касается И. Н. Дурново, то прежде "Гражданин" его очень восхвалял, но после того, как Дурново отказался быть посредником по передаче денег Мещерскому, "Гражданин" начал страшно ругать и Дурново.
   Итак, Государь Император приказал мне непосредственно передавать Мещерскому деньги на издание "Гражданина". Таким образом, в течение двух лет я передавал ему по 80 тыс. руб. в год (в 1892 и 1893 гг.). Всякий раз выдача эта была оформлена моим особым всеподданнейшим докладом, причем деньги эти передавал директор департамента казначейства.
   Такое положение, в которое я был поставлен по отношению к Мещерскому, побудило его особенно искать сближения со мною; поэтому он всячески за мною ухаживали с другой стороны, что вполне естественно, это дало мне возможность еще более узнать Мещерского.
   Я убедился, что Император Александр III почти никогда не видал Мещерского, но Мещерский аккуратно делал ему разные сообщения, т. е. посылал ему нечто в роде своего дневника, в котором писал обо всех выдающихся политических событиях. С своей стороны, Император иногда тоже писал Мещерскому.
   {515} Нужно знать привязчивость князя Мещерского и уменье его влезть в душу, чтобы не удивляться тем отношениям, которые установились между ним и Императором Александром III. Такие отношения между Мещерским и Императором Александром III установились, как я уже говорил, в виду того случайного положения, которое занял Meщерский в сердце Императора Александра III, вследствие воспоминаний Императора о своем умершем старшем брате Цесаревиче Николае.
   Как я уже говорил, Мещерский бывал очень редко у Императора, и бывал, если можно так выразиться с заднего крыльца; причем он продолжал себя вести таким образом, что еще больше вооружил против себя Императрицу. С ним происходили постоянные скандалы. Один из скандалов был таков, что выплыл наружу -- это именно, так называемая, история с трубачем. История эта такого рода:
   В лейб-стрелковом батальоне находился один трубач -- молодой парень -- который очень понравился Мещерскому. Этот парень бывал у Мещерского. Командиром батальона в то время был граф Келлер; гр. Келлер, узнав об этом, наказал трубача и потребовал, чтобы трубач этот больше к Мещерскому не ходил. Тогда Мещерский начал, по своему обыкновенно, доносить на Келлера, писать грязные статьи в "Гражданине". Благодаря его доносам и статьям граф Келлер должен был оставить командование батальоном. Но затем расследование всего этого дела установило совершенную правоту графа Келлера и удивительно грязную роль во всем этом деле князя Мещерского. Вследствие этого гр. Келлер был реабилитирован в своей служебной карьере и вскоре получил назначение директором Пажеского корпуса. Потом он был сделан губернатором в Екатеринославе. Во время японской войны он поехал на войну и, как известно, славно погиб там, командуя отрядом.
   Эта грязная история с трубачом разнеслась по всему Петербургу; вероятно, она сделалась известна и Императрице и вооружила ее еще более против Мещерского.
  
   В числе молодых людей, которые находились под особым покровительством князя Мещерского, был и Колышко, о котором я уже раньше говорил. Затем Колышко был устранен.............................. ................................................................... . ради другого молодого человека, некоего Бурдукова. Этот Бурдуков до настоящего времени играет в жизни князя Мещерского не то, чтобы {516} преобладающую роль, а просто доминирующую роль. Бурдуков может сделать с этим старым развратником все, что он захочет.
   Мещерский являлся самым ревностным защитником, покровителем и ходатаем особой компании, которая всегда при нем находилась. Но в этой компании вообще всегда какое-нибудь одно лицо, какой-нибудь молодой человек играл доминирующую роль.
   Так, Колышко из простого офицера (он кончил курс юнкерского училища) сделал себе следующую карьеру: он был чиновником по особым поручениям при министре внутренних дел, потом чиновником по особым поручениям при министре путей сообщения -- когда я был министром путей сообщения. Затем, после того, как я ушел из министерства -- при моем заместителе Кривошеине -- Колышко, опять благодаря тому же князю Мещерскому, играл особую роль, пока не должен был оставить службу вследствие нареканий на него. Дело это даже восходило в суде.
   Колышко постоянно уверял, будто бы обвинение было неправильно на него возведено, -- я в это дело не вникал....... ............................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................
   Тем не менее, как я уже говорил, Колышко несомненно человек талантливый; несомненно он имеет большой литературный талант,.................................................................................................................................................................................................................................................. Мещерский встретил другого молодого офицера Бурдукова, который совсем завоевал его сердце, и до настоящего времени этот Бурдуков делает из Мещерского все, что захочет............ ............................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................
   (все пропуски выше - так в оригинале! ldn-knigi)
   Замечательно, что Бурдуков, будучи простым армейским офицером, не имея никакого ни таланта, ни образования, будучи человеком вполне ничтожным -- в настоящее время уже камергер, член тарифного комитета министерства финансов от министерства внутренних дел и чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел. Кроме того, он имеет некоторые средства, потому что благодаря Мещерскому ему постоянно давали какие-то поручения, связанные с различными денежными подачками. Так, например, он несколько раз ездил в Туркестан по поручению министерства земледелия (бывшее министерство государственных имуществ) для изучения коврового дела в Туркестане. Всякий раз за эти командировки {517} он получал по несколько десятков тысяч рублей. Конечно, командировки эти не могли иметь никаких последствий. Даже как то раз, насколько мне известно, он получил командировочные деньги, совсем не ездивши в Туркестан.
   Когда в конце 1894 года (20 октября) умер Император Александр III, то князь Мещерский был этим очень огорчен.
   И я нисколько не сомневаюсь, что он был искренно огорчен смертью Императора, потому что Александр III был, действительно, его благодетелем. Наконец, всякий, кто имел счастье приближаться к Императору Александру III, не мог не быть огорчен его смертью, потому что Император Александр III был такою привлекательною и высокою личностью, которая не могла не внушать к себе глубокого уважения, преданности и любви. -- С другой стороны, князь Мещерский был поражен этой смертью и потому, что он чувствовал, что материальное его положение будет значительно изменено.
   Перед новым годом, т. е., когда наступал срок, когда я должен был докладывать о выдаче Мещерскому 80 тыс. руб. на издание "Гражданина" -- Мещерский явился ко мне и упрашивал меня, чтобы я доложил Государю и доложил в возможно благоприятном для него смысле.
   Я перед наступающим 1895 годом докладывал об этом Государю Императору и доложил ему все дело так, как я его рассказал. Император, видимо, был уже настроен против Мещерского; для меня было совершенно ясно, что он никогда не говорил с своим отцом о Мещерском, но слышал отзывы и отзывы, конечно, совершенно справедливые о Мещерском от своей августейшей матери. Поэтому при моем докладе, он отнесся к Мещерскому крайне недоброжелательно и сказал, что он о Мещерском неблагоприятного мнения и продолжать ему что-нибудь выдавать он не намерен и что изданию "Гражданина" он не придает никакого значения. Вообще, Император отнесся к Мещерскому скоре даже враждебно, нежели благосклонно. -- Тем не менее, я доложил Государю, что сразу ликвидировать это дело нельзя, что Мещерский издавал "Гражданин" много лет при непосредственной поддержке его августейшего отца и что следовало бы, во всяком случае, дать ему время, чтобы его ликвидировать.
   Тогда Император приказал выдать Мещерскому 80 тыс. руб., но велел мне предупредить Мещерского, что эти 80 тыс. руб. выдаются ему в последний раз, что больше выдавать Мещерскому каких-либо {518} денег он не желает и кроме того просит Мещерского к нему ничего не писать и к нему ни с чем не обращаться.
   Я приказал Мещерскому выдать 80 тыс. руб. и передал ему о повелению Государя.
   Потом я узнал, что Мещерский все-таки написал Государю (передал он свое письмо через генерала Васильковского, бывшего управляющего Аничковым дворцом, через которого и впоследствии неоднократно передавал свои письма Государю) и при письме он представил Государю и все те письма, которые писал ему Император Александра III для того, чтобы показать свою близость к Императору.
   Император Николай II, -- как он сам мне потом рассказывал, -- вернул ему все эти письма обратно и вторично подтвердил, что просит к нему никогда ни с чем не обращаться.
   Мещерский был в отчаянии; многократно приходил ко мне и все просил, умолял меня, чтобы я при случае заговорил опять с Государем о нем. Вероятно, он обращался с такими же просьбами и к другим министрам -- между прочим и к министру гр. Делянову, так как он, Мещерский, числился служащим по министерству народного просвещения. Но все ходатайства его в течение того времени -- когда министрами внутренних дел были Иван Николаевич Дурново и затем Горемыкин -- ни к чему не приводили.
   И вот, наконец, когда министром внутренних дел сделался Дмитрий Сергеевич Сипягин, который находился с Мещерским в некотором отдаленном родстве, то Мещерский этим родственным чувством сумел воспользоваться и со свойственной ему способностью влезать во все отверстия -- оказал такое влияние на Сипягина, а, с другой стороны, Д. С. Сипягин -- на Государя, что Император Николай II разрешил Мещерскому писать ему письма, подобные тем, какие он писал его отцу. Таким образом установились отношения между Мещерским и Императором, причем в скором времени Государь Император приказал мне выдавать Мещерскому деньги на издание "Гражданина".
   При Императоре Александре III "Гражданин" был ежедневной газетой, а после того, как Мещерский был лишен субсидий в 80 тыс. р. -- "Гражданин" сделался еженедельной газетой -- можно сказать листком; в этом виде он издается и до настоящего времени.
   Итак, Государь Император приказал выдавать субсидию на издание "Гражданина" в размере 18 тыс. р. в год, причем эти 18 тыс. р., пока я был министром, он всякий раз, ежегодно, получал по особому всеподданнейшему докладу; насколько мне известно, {519} он продолжал их получать и после меня, продолжает получать и в настоящее время.
   Когда Мещерский получил таким образом возможность писать Государю, то в скором времени я заметил, что с Государем у него установились отношения довольно близкие. Так, мне князь Мещерский несколько раз показывал письма Государя, в которых Государь Император писал ему на "ты".
   Как известно, Император Александр II ко всем своим близким и подчиненным обращался на "ты", но этот обычай вывел Император Александр III, который ни к кому, кроме как к своим родным, не обращался на "ты". Тем более это нужно сказать и об Императоре Николае II, потому что, как я уже говорил, Император Николай II человек в высокой степени деликатный, воспитанный в заграничном духе, с точки зрения именно внешнего воспитания, а, следовательно, обращения (с его стороны) к князю Мещерскому на "ты" показывало безусловно особую милость Государя к Мещерскому, милость, которую вообще он никому из своих приближенных лиц, ни министрам, ни другим лицам, с которыми Государь Император имеет постоянные сношения, -- не оказывал.
   Мне Мещерский объяснил, что он особо как то раз умолял Государя оказать ему милость и в память тех отношений, которые были между ним и Императором Александром III, обращаться к нему, к своему верному слуге на "ты".
  
   Когда случилось несчастье с Сипягиным, который был убит Балмашевым, то явился вопрос: кто будет министром. На другой уже день я узнал, что министром будет Плеве.
   Плеве был назначен министром потому, что об этом писал Государю Мещерский, который очень рекомендовал Плеве (в качестве министра), как человека, который в состоянии поддержать порядок и задушить революционную гидру, от руки которой пал действительно высоко почтенный министр и глубоко порядочный и честный человек -- Сипягин.
   Такая рекомендация со стороны Мещерского являлась странной, потому что как то раз, еще за несколько месяцев до смерти Сипягина, я, Мещерский и Сипягин обедали, -- (не помню у кого -- у Мещерского или у Сипягина) и Сипягин жаловался на то, что он не может вести дело так, как бы он хотел, что он встречает различные затруднения и говорил, что если будет так продолжаться, то он будет вынужден уйти. -- Тогда возник естественно вопрос: если он уйдет, кто же может быть назначен вместо него? -- Когда {520} было произнесено имя Плеве, то Сипягин сказал, что это будет самое большое несчастье для России, если министром будет назначен Плеве, -- и Мещерский не только против такого мнения не возражал, но даже с таким мнением Сипягина согласился. Так как Мещерский считал себя поклонником Сипягина и был близок к нему, то было крайне странно, что через несколько месяцев после этого разговора он рекомендовал именно Плеве.
   Будучи министром, Плеве чрезвычайно покровительствовал Мещерскому, всем его ублажали при нём. Бурдуков был сделан членом тарифного комитета министерства финансов от министерства внутренних дел. Вообще Плеве исполнял всякие просьбы о различных наградах, с которыми к нему обращался Мещерский. -- Мещерский часто бывал у Плеве; он, вероятно, давал ему благие советы, как управлять Россией, а с другой стороны он узнавал от Плеве много различных сведений для своего "Гражданина".
   Вообще "Гражданин", в течение всего времени издания его Мещерским, всегда пользовался и пользуется, хотя и в ограниченном кругу читателей, известным влиянием. Происходило это и происходит от того, что, с одной стороны, как я уже говорил, Мещерский несомненно человек талантливый, имеет некоторую опытность, а, с другой стороны, потому что "Гражданин", вследствие особого положения Мещерского, часто являлся осведомленным, т. е. знал такие вещи, которые другим газетам и изданиям были недоступны; наконец, объясняется это еще и тем, что Мещерского считали вообще человеком влиятельным (и считали его влиятельным не без основания), а потому естественно находился такой круг читателей, который покупал "Гражданина" и читал его, в виду такого его влияния.
   Кроме того, у Мещерского всегда раз в неделю по вечерам собирались. На этих вечерах я никогда в жизни не был, но мне говорили, что на этих вечерах собиралось большое общество, состоящее большею частью из лиц, искавших какую-нибудь протекцию или поддержку, не исключая и лиц, стремящихся в Государственный Совет. Так, например, я знаю несколько лиц, которые попали в Государственный Совет, вероятно, благодаря ходатайству и рекомендации Мещерского, а именно: член Государственного Совета Платонов, член Государственного Совета Шевич, и вообще многие другие лица также получали различные места благодаря протекции Мещерского -- места губернаторов и другие высшие места в провинции.
   Так, например, когда я был министром финансов, то князь Мещерский страшно ко мне приставал и страшно на меня обижался {521} жалуясь, что я никогда не исполняю никаких его справедливых просьб; он хотел, чтобы я одного податного инспектора по фамилии Засядко, человека вообще не без способностей (он был из числа молодых людей, любезных князю Мещерскому) непременно сделал управляющим казенной палатой где-нибудь в России. Я долго на это не соглашался, но потом, когда открылось место управляющего казенной палатой в Царстве Польском в Полоцке -- я назначил его управляющим казенной палатой. -- Затем, как только вступил Плеве, он сделал г. Засядко председателем губернской земской управы в Твери (после того, как председатель по выборам должен был быть, по высочайшему повелению, заменен председателем по назначению).
   Когда я сделался председателем совета министров, в 1905 году, то я застал г. Засядко управляющим губернией в Самаре и, конечно, как только я вступил на этот пост, то он через 2--3 месяца потерял это место. Но потом, когда я ушел из председателей совета, то он опять благодаря протекции Мещерского получил место губернатора в одной из губерний Царства Польского, где он находится и до настоящего времени.
   Этот Засядко вообще человек очень неглупый, не особенно дурной, но, конечно, сделал он эту карьеру не из за своего ума, не из за своего образования (он тоже просто из отставных офицеров; кончил курс, кажется, в Пажеском корпусе), не из-за своих талантов и заслуг, а исключительно благодаря своей близости, -- когда он был еще молодым человеком, -- к князю Мещерскому.
   Когда министром внутренних дел сделался князь Святополк-Мирский -- человек весьма благородный, чистый и честный, то Мещерский хотел к нему проникнуть; он неоднократно просил меня об этом, но я, конечно, желания Мещерского не исполнил. Тогда он старался проникнуть через другие пути; наконец, он что то написал Государю, так что Государь сам заговорил с Святополк-Мирским о Мещерском. Когда Император Николай II заговорил с Святополк-Мирским о Мещерском, то он сказал Государю, что считает Мещерского такого рода человеком, которого Государь не только не должен знать, но даже произнесение имени князя Мещерского устами Государя Императора, -- по его мнению, -- оскверняет эти царственные уста. -- Поэтому в течение кратковременного министерства князя Святополк-Мирского -- Мещерский не играл никакой роли, но тем более он всячески марал Святополк-Мирского, писал всевозможные клеветы на него Государю Императору {522} и делал различные выпады против Святополк-Мирского в своей газете.
   Когда Святополк-Мирский, после рабочей манифестации (в начале 1905 г.) должен был покинуть пост министра и вместо него министром внутренних дел был назначен Булыгин, а затем в скором времени товарищем его сделался Трепов (который в сущности говоря, был не только товарищем министра внутренних дел, по и диктатором, в каковой роли он находился не только впредь до того времени, когда случилось 17-ое октября и я сделался председателем совета министров, но и после этого, вследствие чего, отчасти, я и должен был покинуть пост председателя), -- то Мещерский также особенного успеха у Булыгина и у Трепова не имели отношения его к Государю продолжались, но уже не в такой степени, как это было раньше: так что можно сказать, что при Мирском, а потом при Булыгине и Трепове -- Мещерский был отдален от Государя.
   Отдаление это произошло отчасти от того, что Святополк-Мирский был безусловно против Мещерского, а с другой стороны Булыгин и Трепов также относились к Мещерскому с неуважением; главной же причиной этого отдаления было то, что Мещерский в японскую войну играл особую роль.
   Надо отдать справедливость Мещерскому, что он был против этой войны, против этой истории, против Безобразова, Вонлярлярского, Абазы и вообще всей этой банды, которая вовлекла нас в японскую войну; он имел в данном случае смелость откровенно писать об этом Государю. Когда вся эта война разразилась, разразились все несчастные последствия этой войны, то Государя это весьма охладило к Мещерскому, так как ни предупреждениям Мещерского, ни предупреждениям многих других лиц, -- и прежде всего моим -- относительно несчастных последствий, которые будет иметь эта война, -- Государь не придавал должного значения.
   Я отлично помню, как 6 мая 1903 года приходит как то ко мне Мещерский и показывает мне письмо Государя, в котором Государь говорит ему (содержание письма приблизительно было таково):
   -- Я тебе очень благодарен за то, что ты мне пишешь всю правду и предупреждаешь относительно тех лиц, которые по твоему мнению, ведут меня к войне. За эти сообщения я тебе очень благодарен, но остаюсь при прежнем своем мнении, и завтра ты увидишь этому доказательства.
   Я спросил Мещерского: по поводу чего ответил ему Государь? Мещерский сказал мне что он получил письмо это в ответ на {523} его предупреждения о всех тех лицах, (которых он перечислял пофамильно), которые вели самую мерзкую и опасную интригу, приведшую нас к войне. -- Письмо это (которое мне Мещерский прочел), которое я отлично помню, было написано в весьма дикой и остроумной форме. Но письмо это я не считаю возможным ныне здесь привести.
   Так вот это письмо Государя было ответом на его письмо.
   Мещерский спросил меня, что значит фраза в письме: "Завтра ты увидишь по этому предмету мое мнение". Я ответил, что я также не могу этого понять. Но на другой день мы прочли, что Безобразов сделан статс-секретарем, генерал Вогак, который был один из помощников Безобразова и ездил с ним на Дальний Восток -- причислен к свите Его Величества; затем последовали и другие награды. Одним словом, Безобразов сделался чуть ли не самым влиятельным лицом у Государя.
   Вот это отрицательное отношение Мещерского к японской войне и его довольно резкие по этому предмету письма к Государю, из которых одно, -- как я уже говорил, -- я читал, вероятно, и послужили поводом охлаждения Государя к Мещерскому. Охлаждение это, -- как мне известно, -- продолжалось довольно долго, именно весь 1906, 1907 и, кажется, 1908 год. И вот только в последнее время, в последний год или 11/2 Мещерский опять воспрянули, Государь кажется, раза два его принимал и вообще опять начал к нему благоволить.
   Но я, со времени оставления мною поста председателя совета министров, более с Мещерским не знаком и ни в каких с ним сношениях не нахожусь. Произошло это вот почему:
   Когда я вернулся из Портсмута, то Мещерский писал мне всевозможные дифирамбы; был у меня и плакал, уверяя что Россия погибла и что единственное спасение Poccии заключается в конституции; необходимо дать России конституцию. После этого, когда произошло 17-ое октября и России, действительно, была дана очень умеренная и очень консервативная конституция (которая между прочим, можно сказать, почти что уже похоронена Столыпиным) и как только я покинул пост председателя, то Мещерский накинулся на меня, писал всякие гадости. Особенно возмутила меня одна статья, в которой говорилось, что конечно я, теперь в виду такого состояния России, бросил Poccию, поеду за границу и буду за границей жить, а Россия может страдать, будет проливаться кровь, а я теперь на все готов плевать, благо что, {524} по соображениям Мещерского, я имею некоторые средства, которые и дозволяют мне жить за границей.
   Затем он начал писать, конечно, в угоду направлению, которое все более и более стало преобладать, а именно начал писать в духе крайне черносотенного, консервативного направления. Начал уверять, что 17-ое октября, и затем вот эта конституция была дана потому, что я чуть ли в это время совсем не помешался; что я в это время был совсем помешанный, невменяемый, а потому и поднес Государю Императору такого рода акты.
   Тем не менее, написав такую статью, Мещерский и господин его адъютант, ...............-- Бурдуков, -- имели нахальство ко мне явиться; конечно, я их не принял (это было сейчас же после того, как я покинул пост председателя совета министров).
   Затем я поехал за границу и был в Гомбурге, куда под предлогом лечения почел нужным явиться и господин Мещерский, а главным образом для того, чтобы как-нибудь ко мне приблизиться и не терять со мною связь. Но это Мещерскому не удалось.
   С тех пор я Мещерского не признаю, несмотря на то, что он вначале, -- пока думал, что я могу опять придти к власти, --всячески ко мне старался влезть, но все его вылазки, а также и вылазки господина Бурдукова, всегда с пренебрежением отвергал и отвергаю до настоящего времени.
   Между прочим, когда я был председателем совета министров, то в первые же дни моего председательствования, ко мне явился Мещерский, который упрашивал меня причислить к своей канцелярии некоего Мануйлова. Я знал, что Мануйлов был агентом департамента полиции и, после ухода Рачковского, агентом министра внутренних дел в Париже; знал это потому, что когда я в качестве председателя комитета совета министров был в Париже, то ко мне раза два являлся Мануйлов.
   Мещерскому относительно его просьбы я сказал, что решительно ничего не имею против того, что если Мануйлов хочет, пусть припишется к моей канцелярии, оставаясь в департаменте полиции, если только на это согласен министр внутренних дел. Затем, я просил начальника моей канцелярии Вуича снестись с министром внутренних дел. Министр внутренних дел ответил, что он решительно никаких препятствий не имеет, а поэтому этот Мануйлов был причислен к моей канцелярии и находился в ведении директора {525} канцелярии и управляющего канцелярией -- Вуича, (который ныне состоит сенатором), человека в высокой степени порядочного, благородного и редко честного.
   Лично я ни в каких непосредственных сношениях с Мануйловым не находился; только раза два пришлось мне иметь с ним непосредственные отношения, что было известно и Вуичу.
   Дело заключается в следующем:
   Как то раз приходить ко мне Мануйлов и от имени князя Мещерского очень просит, чтобы я принял священника Гапона. Я был очень удивлен, что священник Гапон находится здесь, и через несколько дней конечно выпроводил его за границу. Но раньше чем я его выпроводил -- ко мне явился Мещерский и убеждал меня принять священника Гапона. Говорил, что Гапон раскаялся, что он может принести громадную пользу правительству в смысле сыска.
   Но я сказал Мещерскому, что Гапона я никогда в своей жизни не видел, видеть не желаю и его не приму. Потом я сказал ему, что Гапон этот раз уже обманул Святополк-Мирского и Плеве, когда, вследствие этой истории 9-го января 1905 года, на Дворцовой площади благодаря Гапону было убито несколько сот человек невинного народа, и что я с таким негодяем ни говорить, ни видеться не желаю.
   Так что, несмотря на все настояния Мещерского -- я просьбы его не исполнил.
   Затем, как я слыхал, он обращался с такими же просьбами и к Дурново.
   Мне на днях говорили, -- я сам этого не читал, может быть это и неверно, -- но мне говорили люди довольно верные, что "Русское Слово" купило мемуары Гапона (который, как известно, уже давно убит), что мемуары эти будут летом печататься; что в этих мемуарах есть запись Гапона, относительно того, что когда он обращался к Мануйлову и Мещерскому и просил, чтобы я его принял, что тогда он лишь обманывал. В мемуарах Гапон, как мне передавали, пишет, что он хотел настоять, чтобы я его принял потому, что было решено меня убить, было решено, что Гапон придет ко мне с пистолетом и убьет меня из браунинга. Но это ему не удалось, потому что, несмотря на просьбы Мануйлова и Мещерского, я Гапона не принял, так как считал его негодяем.
   Рассказывая это, я, конечно, уверен, что несмотря на низкие качества Мануйлова и Мещерского, они не знали намерений Гапона, а рассказываю это я (по поводу Мануйлова) только для того, чтобы охарактеризовать личность Мещерского, чтобы показать, какого рода {526} этот человек. Раньше, чем была дана конституция -- он плакал и убеждал меня, что России необходима конституция, но когда конституция вышла из моды, то он начал кричать и накидываться на тех, кого он считает участниками этой реформы, благодаря кому конституция эта была дана.
   Всю свою жизнь Мещерский только занимается своими фаворитами; из политики же он сделал ремесло, которым самым бессовестным образом торгует в свою пользу и в пользу своих фаворитов. Так что я не могу иначе сказать про Мещерского, как то, что это ужаснейший человек. Про это знают почти все, имеющие с ним сношения.
   Как я уже говорил, относительно его предупреждал меня и граф Воронцов-Дашков, и К. П. Победоносцев, которые иначе, как негодяем, его не называли; против него были и Тертий Иванович Филиппов, и Дурново.
   Затем, сам я видел, что до тех пор, пока какой-нибудь человек находится у власти и ему нужен -- Мещерский пишет этому человеку дифирамбы, уверяя, что если только он уйдет, то Россия погибнет; а стоить только этому лицу уйти -- он на другой же день начинает обливать его помоями.
   Брат Мещерского -- который был попечителем московского учебного округа, а затем жил в Москве -- Мещерского не признавал, считая своего брата таким человеком, с которым знаться нельзя.
  
   У московского князя Мещерского было пять дочерей, из которых на одной женат князь Васильчиков (тот, который был министром земледелия, а теперь член Государственного Совета), на другой князь Голицын, а на остальных лица известные и вполне порядочные из общества. Все эти племянницы, а также и их мужья не признают этого Мещерского и считают постыдным для себя быть с ним знакомыми.
   Вот, что такое Мещерский, а поэтому нельзя иначе, как с большим соболезнованием думать о том, что подобного рода лица могли и могут иметь какой бы то ни было доступ к таким чистым лицам, как наши монархи. Тут, очевидно, происходить -- величайший обман, с одной стороны, и заблуждение -- с другой.
  
  
  
  
   {527}
  

МОЯ ПОЛЕМИКА С А. И. ГУЧКОВЫМ

  

НОВОЕ ВРЕМЯ, 15 СЕНТЯБРЯ 1911 ГОДА.

В ОБЩЕСТВАХ И СОБРАНИЯХ

  
   Сегодня вечером состоялось под председательством А. И. Гучкова заседание центрального комитета союза 17 октября при участии членов партии, живущих в Москве. Заседание было посвящено главным образом речи Гучкова в память П. А. Столыпина.
   Прежде всего память почившего была почтена вставанием. Гучков указал, что в лице Столыпина сошел человек, который по своим идеям, по своим стремлениям, по своим политическим задачам наиболее сходился с планами и стремлениями многих членов 17 октября. В виду этого к смерти этого человека союз не может отнестись так, как отнесся бы или мог бы отнестись к смерти всякого другого видного администратора и государственного деятеля, как бы крупно ни было его значение. Однако же пусть собрание не ждет от оратора попытки охарактеризовать всю деятельность Столыпина, все его заслуги. Оратор прежде всего лично подавлен тяжестью утраты и не мог бы осуществить такую задачу во всей ее полноте под свежим впечатлением момента. Это требует серьезной и продолжительной работы, да и время для полной оценки Столыпина еще не наступило, потому что события слишком близки к нам. Гучков хочет лишь познакомить собрание с некоторыми эпизодами, которые имели прямое или косвенное отношение к союзу 17 октября.
   Первый раз Гучков познакомился с личностью Столыпина, когда граф Витте формировал кабинет и шла речь о приглашении в него общественных деятелей. Тогда на совещание были приглашены: профессор князь Трубецкой, Шипов и сам оратор. Им было предложено вступить в министерство. А. И. Гучков совершенно не хотел принимать портфеля, другие колебались, но во всяком случае все ставили известные условия. Прежде всего они хотели знать, кто будет их товарищами по кабинету, главное -- кто будет министром внутренних дел. Гр. Витте говорил о Дурново. Против него решительно запротестовали все присутствовавшие общественные деятели. Гр. Витте предложил компромисс в виде назначения товарищами Дурново князя Урусова и Лопухина.. которые будут де сдерживать Дурново, но общественные деятели решительно высказались против Дурново.
   Тогда кн. Оболенский, присутствовавши на собрании, выдвинул имя Столыпина, рекомендуя его с прекрасной стороны. После долгих переговоров и колебаний гр. Витте взял телеграфный бланк и написал вызов Столыпину в Петербург. Общественные деятели ушли в полной уверенности, что в кабинете будет Столыпин, но на другой день гр. Витте {528} собрал их и заявил, что передумал и остается при Дурново. Столыпин появляется уже после, когда перед созывом первой Государственной Думы Горемыкиным был сформирован кабинет. Тут состоялось и непосредственное знакомство Гучкова со Столыпиным. Когда во время первой Государственной Думы зашла речь о кадетском кабинете и вопрос об образовании его был в принципе почти решен, П. А. Столыпин был тот, который восстал против этой мысли и которому удалось доказать нежелательность такой комбинации.
   Первая Государственная Дума была распущена и Столыпин был назначен премьером. Гучков рассказал все более или менее известные подробности об отношении Столыпина ко второй и третьей Думе, остановившись обстоятельно на образовании правой группы в Думе и, особенно, в Государственном Совете уже во время третьей Думы, причем деятельность этой группы в Государственном Совете была целиком направлена против Столыпина. Во главе этой группы стоял Дурново, а негласным ее вдохновителем был гр. Витт. В первый раз кампания правых против Столыпина должна была проявиться на преобразовании русской миссии при японском правительстве в посольство. Правые хотели подчеркнуть в этом акте покушение революционного Столыпина на прерогативы Монарха, который должен был провести это помимо Думы. Затем решено было оставить этот повод и ожидать более удобного случая. Случай нашелся в штатах морского министерства. Подробности этого инцидента достаточно известны. Когда эти штаты, пройдя через Думу и Государственный Совет, не удостоились Высшего утверждения, Столыпин подал в отставку. В вопросе о штатах, как и в вопросе об японской миссии, всю интригу вел Дурново, инспирированный своим другом Витте, или вернее гр. Витте через своего Дурново.
   Третье столкновение Столыпина с этой кампанией было в вопросе о введении земства в западных губерниях. Все это дело настолько близко и настолько известно, что оратор не счел нужным о нем распространяться. Он только заявил, что октябристы во всем, где только было возможно, шли совместно со Столыпиным, рука об руку с ним. В заключение Гучков говорил о душе Столыпина, о его сердце, о том, что это был прекрасный, благородный патриот в лучшем смысле этого понятия. Он горячо любил Poccию и с особенно нежным, хорошим чувством произносил это слово Р о с с и я.
   После Гучкова говорил местный октябрист доктор Куманин. Он произнес горячую тираду, зажигательные слова, посвященные памяти благородного человека и великого гражданина.
   Затем вниманием собрания вновь завладел Гучков. По поводу появившегося в газетах сведения он дал насколько любопытных разъяснений. В газетах писали, что собственно неизвестно, кто убил Столыпина: революционеры или охрана. Нужно ли считать виновником Багрова или Курлова, Кулябка и камер-юнкера Веригина? Действительно, все здесь так запутано, что трудно разобраться в истине и выяснить, кто виноват. Вместе с тем в связи с покушением уже появились слухи, что есть стремление замять это дело, не дать возможности осветить его во всей полноте, что уже приняты в этом направлении известные шаги. Это дало повод преданным Столыпину октябристам и националистам, собравшимся на могиле премьера, выяснить создавшееся положение, причем собравшиеся уполномочили от лица присутствовавших председателя Государственной Думы Родзянко обратиться к министру {529} юстиции Щегловитову и заявить ему, что если дело об убийстве Столыпина но будет освещено в полном объеме, то Государственная Дума возьмет это дело в свои руки. Щегловитов спросил Родзянко: "Что это, угроза?" На это Родзянко ответил: "Нет, предупреждение).
   В собрании октябристов было выдвинуто имя сенатора Трусевича, как лица, которому должно быть поручено расследование этого дела. Об этом Родзянко тоже сообщил Щегловитову, который сказал, что и он думал об этом кандидат. Так ли это или нет, но во всяком случае Трусевичу поручено расследование этого дела. В газетах, говорил затем Гучков, сообщалось также, что в Киеве состоялось соглашение между националистами и октябристами. Это не совсем так. Во-первых, в Киеве не были все представители обеих партий, а присутствовавшие, конечно, не могли брать на себя смелости решать за всю партию. Действительно, на могиле Столыпина октябристы и националисты объединились больше в общем чувстве скорби по поводу утраты Столыпина, но никаких решений и обязательств принято не было. Несомненно одно, что октябристы пойдут теперь с националистами по всем вопросам, по которым они могут идти совместно, например, по финляндскому вопросу. Но это совместное хождение будет только до известного предела. Например, в вопросе о церковно-приходской школе, если националисты не пожелают подчинить ее светской власти, октябристы за ними не пойдут; также разойдутся националисты с октябристами и по вероисповедному вопросу.
   В заключение Гучков благодарил членов партии, собравшихся сегодня. Собрание аплодисментами подтвердило свою солидарность с заявлениями Гучкова о совместной тактики националистов и октябристов.
   Сегодня же вечером со скорым поездом Гучков уехал в Петербург.
  

НОВОЕ ВРЕМЯ

16 СЕНТЯБРЯ 1912 ГОДА

  
   А. И. Гучков прислал нам письмо, в котором просить заявить, что заседание центрального комитета Союза 17 октября в Москве было закрытое, представители печати на нем не присутствовали и этим, очевидно, объясняется, что сообщение нашего московского хроникера о произнесенных г. Гучковым речах совершенно не соответствует истине.
  
  

НОВОЕ ВРЕМЯ

25 СЕНТЯБРЯ 1912 ГОДА

  
   Граф С. Ю. Витте просит нас напечатать нижеследующее:
   В "Новом Времени" от 15 сего сентября, в отделе "В обществах и собраниях" помещен отчет о заседании центрального комитета союза 17 октября. В этом отчете говорится, что будто бы А. И. Гучков в своей речи, между прочим, сказал следующее: (Следует цитата из приведенного выше отчета от слов "первый раз Гучков..." до слов "Все это дало настолько близко и настолько известно, что оратор не счел нужным о нем распространяться"),
   В этом изложении содержится целый ряд сведений и утверждений, несоответствующих истине.
   {530} 1. Графом Витте в совещании, о котором идет речь, были приглашены следующие общественные деятели: Д. Н. Шипов, которому был предложен пост государственного контролера; А. И. Гучков, которому был предложен пост министра торговли; князь С. Н. Трубецкой, которому был предложен пост министра народного просвещения; князь Урусов, которому предполагалось предложить пост министра внутренних дел, и М. А. Стахович, которому ничего не было предложено, так как он сразу заявил графу Витте, с которым находится до ныне в самых дружественных отношениях, что желает баллотироваться в члены Государственной Думы и потому не считает удобным принять какой либо правительственный пост, остальные же лица, в том числе и А.И. Гучков, не отказывались принять портфелей и только ставили некоторые условия. Bcе эти деятели, кроме князя Урусова, были известны графу Витте, князь же Урусов был рекомендован ему, на пост министра внутренних дел князем А. Д. Оболенским. Кроме вышеуказанных лиц и графа Витте в сказанном совещании принимал еще участие только князь А. Д. Оболенский.
   2. Из предварительных, до совещания, объяснений с князем Урусовым графу Витте сделалось известным, что князь совсем не знаком с организацией и функциями русской секретной полиции, и потому ему не был предложен пост министра внутренних дел. По той же причине граф Витте не мог последовать совету совещания принять самому, оставаясь председателем совета министров, этот пост. Во время совещания князем А. Д. Оболенским был также предложен на пост министра внутренних дел саратовский губернатор П. А. Столыпин. Некоторые из присутствовавших отнеслись к этому предложению сочувственно: двое заявили, что Столыпина не знают; один заявил, что, насколько ему известно, Столыпин в своих действиях и мнениях не определенен и изменчив. Граф же Витте на это предложение никак не реагировал, никакой депеши Столыпину не давал и не предполагал давать, находя, что предлагаемый кандидат не может занять место министра внутренних дел, не будучи знаком с некоторыми частями министерства и, главным образом также, как и князь Урусов, не будучи совсем знаком с организацией и функциями русской секретной полиции. Поэтому граф Витте на пост министра внутренних дел с самого начала совещания предложил П. Н. Дурново и настаивал на этом предложении, сознавая всю ответственность, которая на нем лежит, в случае катастрофы по неопытности министра внутренних дел, -- подобной той, которая произошла в Киеве и которая могла иметь еще неизмеримо более ужасные последствия, не произошедшие не вследствие распорядительности и опытности министра внутренних дел, а по Божьей милости.
   Если подобная катастрофа оказалась возможной через пять лет после оставления графом Витте поста председателя совета и после засвидетельствования "успокоения", то тем паче их графу Витте следовало опасаться во время полной смуты конца 1905 и первой половины 1906 годов, когда граф Витте был премьером.
   3. В первом заседании совещания между графом Витте и вышеупомянутыми общественными деятелями последовало принципиальное согласие по всем главным вопросам, за исключением вопроса о назначении министра внутренних дел. Граф Витте настаивал на назначении Дурново, а общественные деятели, за исключением князя Урусова, высказывались против этого назначения. Князь Урусов убеждал своих коллег по совещанию, в виду трудного {531} момента и невозможности медлить, согласиться на назначение Дурново и, с своей стороны, чтобы показать пример, заявил, что готов принять пост товарища Дурново по министерству. Вследствие такого разногласия заседание совещания было отложено на несколько часов. В следующем заседании Шипов, Гучков и кн. Трубецкой заявили, что они не могут войти в министерство, где будет Дурново, а граф Витте заявил, что он сожалеет, что лишается столь почтенных коллег, но не может отказаться от назначения Дурново.
   Поэтому образование министерства с общественными деятелями не состоялось и Дурново был назначен, но только управляющим министерством внутренних дел, хотя графом Витте был представлен в министры. Товарищем Дурново одновременно был назначен князь Урусов, а о назначении Лопухина товарищем министра внутренних дел не было ни в совещании, ни вне его и речи. Лопухин не мог входить в предположения графа Витте уже потому, что он был правой рукой В. К. Плеве.
   4. Заявления, будто бы сделанные г. Гучковым в сказанном заседании, о том, что граф Витте был негласным вдохновителем правой группы членов Государственного Совета и лидера ее Дурново, "его друга", безусловно ошибочны. Всем членам Государственного Совета правой группы это отлично известно. Граф Витте ни в правой и ни в какой иной группе не состоял и не состоит. С Дурново у него сохранились хорошие личные отношения, но вследствие разномыслия по многим принципиальным вопросам они виделись редко и избегали деловых разговоров. В частности по делу о миссии в Японии граф Витте не принимал никакого участия, и все это дело проходило в его отсутствие. По делу о штатах морского министерства граф Витте указал на точный смысл законов так, как он их понимал, когда составлял. Правительство же Столыпина толковало эти законы в смысле ограничительном по отношению власти Монарха, а затем, когда Его Величество не одобрил это толкование, то то же правительство в исключительном порядке растолковало те же законы в смысле значительно более широком, нежели их комментировал граф Витт. По делу о земствах в западных губерниях, граф Витте и многие члены правой группы совершенно по различным и даже противоположным мотивам высказались против предложения правительства -- и граф Витте до сих пор держится убеждения, что принятое решение породит массу недоразумений и толков.
   От редакции. Сообщение А. И. Гучкова о том, что отчет нашего хроникера о речах, произнесенных в заседании центрального комитета союза 17 октября, не соответствует истине, графу С. Ю. Витте известно.
  
  

НОВОЕ ВРЕМЯ

27 СЕНТЯБРЯ 1912 ГОДА

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

  
   М. г. В No 12765 Вашей уважаемой газеты помещено письмо графа С. Ю. Витте с возражением против некоторых мест того доклада (кстати, с большими искажениями переданного в газетах), который был сделан мною {532} в заседании центрального комитета союза 17 октября. В общем граф Витте излагает правильно ход дела с первой попыткой образовать правительство, как тогда называлось, из "общественных деятелей", и не вступает ни в какие противоречия с той версией, которая была сообщена мною в моем докладе. Однако, встречаются подробности, которые представляют известный интерес, но, за давностью времени, или запамятованы графом Витте, или сохранились в его памяти в искаженном виде. И не мудрено: ведь среди той кипучей работы по постройке новой России на основах манифеста 17 октября, которой, казалось, был поглощен новый председатель совета министров, те переговоры, которые он вел с группой общественных деятелей, представляли для него небольшой эпизод, который мог и не сохранить отчетливого следа в его памяти. Внимание его собеседников было более пристально и могло оставить более резкий отпечаток в их воспоминаниях об этих событиях.
   Главным пунктом разногласия в переговорах явился, действительно, вопрос о замещении поста министра внутренних дел. Граф Витте с самого начала весьма категорически высказал, что единственным его кандидатом на этот пост является П. Н. Дурново (тогда товарищ министра, заведывавший полицией).
   Главным доводом в пользу этого кандидата выставлялось его близкое знакомство с делами полиции, охраны, борьбы с революционными партиями: "он держит в руках все нити". Собеседники графа Витте не менее категорически возражали против этой кандидатуры. Возражения их имели в виду не столько политическую, сколько моральную фигуру кандидата. ведь политическая физиономия господина Дурново в то время еще мало обрисовалась, а я лично имел некоторые веские данные, чтобы считать будущего борца против революции не столь непримиримым реакционером, каким, он, видимо, перейдет в потомство. Я имел основание считать его достаточно гибким и покладистым, чтобы сделаться верным слугою всякого политического порядка, лишь бы этот порядок был прочен. На основании этих данных я легко мог себе представить господина Дурново в качестве министра внутренних дел при том конституционно-монархическом строе, который был заложен манифестом 17 октября, правда, при условии, чтобы этот строй был вне посягательств.
   Повторяю, главные возражения против этой кандидатуры относились к нравственной личности кандидата, к событиям из его прошлого, между прочим и к тому происшествию, которое нашло себе характеристику в одной Высочайшей отметке. Горячим защитником кандидатуры господина Дурново явился, действительно, князь С.Д. Урусов, впоследствии член первой Государственной Думы. "Дурново лучше, чем его репутация", -- говорил нам этот защитник, который и поступил вполне последовательно, согласившись идти к господину Дурново в помощники, в то время, как другие собеседники наотрез отказались сделаться его коллегами.
   Может быть, не изгладилась из памяти графа Витте еще одна подробность этого эпизода. Был момент, правда, непродолжительный, когда он уступил своим собеседникам и отказался от своего кандидата. Все описываемое происшествие имело место сейчас же после манифеста 17 октября, когда царствовала самая широкая, я бы сказал, необузданная свобода печати. Председателю совета министров было доложено, что в распоряжении некоторых редакций имеется ужасающий материал разоблачений из прошлого его кандидата, что громовые статьи готовы в наборе и ждут только появления указа {533} о назначении нового министра, чтобы вылить ушаты грязи и на него, и на все правительство, принявшее ответственность за такое назначение.
   То, чего не могли достигнуть наши доводы в томительные дни длящихся переговоров, то в миг было достигнуто призраком скандала. Надо отдать справедливость графу Витте, что общественное мнение всегда представлялось ему силой, с которой следует ладить и за которой стоит ухаживать. Кандидатура господина Дурново пала, и тогда-то начались поиски новых кандидатов. Впервые тогда для меня прозвучало имя П. А. Столыпина.
   Граф Витте прав: имя это было названо князем А. Д. Оболенским, который очень горячо отозвался о выдающихся способностях саратовского губернатора. Кое кто подтвердил, кое кто отозвался незнанием. Определенно помню: отрицательного отзыва, о котором пишет граф Витте, никто не делал. Вероятно, граф Витте впадает невольно в весьма естественную ошибку, перенося свое позднейшее отрицательное суждение о личности покойного председателя совета министров на тот момент первого знакомства с самым именем его.
   В это же время всплыла и кандидатура господина Лопухина, бывшего директора департамента полиции при Плеве, а впоследствии эстляндского губернатора. Лопухин был назван князем Е. Н. Трубецким, который, в качестве его двоюродного брата, мог, конечно, лучше других судить о степени пригодности его к роли руководителя нашей внутренней политики. Кандидатура эта была, однако, можно сказать, одним взмахом устранена самим графом Витте, который напомнил о трусливом поведении эстляндского губернатора, позорно капитулировавшего в дни свобод в Ревеле. Позднейшая печальная история бывшего директора департамента полиции только подтвердила справедливость отрицательного к нему отношения графа Витт.
   Вскоре однако произошла новая перемена. При возобновлении переговоров граф Витте заявил собеседникам с прежнею категоричностью, что он не может обойтись в своем кабинете без П. Н. Дурново. Нам оставалось только предостеречь в последний раз против той злосчастной точки зрения, в силу которой в основу выбора лица для руководства нашей внутренней политикой и, следовательно, в основу всей этой политики, ставились интересы охраны, политического сыска и борьбы с крамолой. Нам казалось, что при всей важности этих задач, они не должны заслонить собой ту необъятную область вопросов внутренней политики, которая при нормальных условиях должна бы составлять главное содержание деятельности государственной власти.
   В частности, возвращаясь к личности будущего министра внутренних дел, я говорил графу Витте: "Призывая к власти нас, людей с воли, вы ищете не хороших техников, не хороших ведомственных министров. Среди ваших чиновников вы найдете на эти роли людей лучше нас. Вам нужны общественные деятели, которые принесут с собой, как бы авансом, в кредит, известную долю общественного доверия со стороны тех кругов, которые они представляют. Если бы мы, уступая вашим доводам, согласились стать коллегами господина Дурново, общественное мнение в миг развенчало бы нас, мы потеряли бы общественное значение, а, следовательно и всякую цену для вас. В таком случае возьмите ведомственных министров: они вам более подходящи".
   Переговоры были прерваны. Кабинет составился при участии П. Н. Дурново. Граф Витте, как видно, остался вполне доволен своим выбором, но и мне также не приходится раскаиваться в своем поведении.
   {534} Трудно возражать против последней части письма графа Витте, в которой он отрицает свои связи с правым крылом Государственного Совета и теми реакционными, внепарламентскими кругами, которые вели такую упорную и, теперь надо признать, такую успешную борьбу с покойным председателем совета министров.
   Был ли граф Витте вдохновителем этого похода? При настоящем состоянии наших исторических источников это трудно доказать документально, но для тех, кто, как а, стоял вблизи политической сцены последнего времени, была ясно видна та опытная, искусная рука, которая из-за кулис расставляла фигуры и дергала марионетками. Во всяком случае, общность конечной цели -- борьба против нового политического строя, общность ближайших тактических задач, в числе которых первой являлось устранение того лица, которое было убежденным сторонником этого строя и стояло поперек дороги всяких реакционных политических экспериментов, эта общность являлась результатом, если не сговора, то внутреннего сродства. А что приемы борьбы у этих единомышленников были разные, то кто же не знает, что своеобразная личность графа Витте избегает действовать шаблонами и ходить проторенными путями?
   Тяжкое время пережито нами. И пережито ли? На этом, сравнительно коротком периоде нашей истории, начиная с войны, сколько скопилось ошибок, преступлений, тяжких ответственностей. А сама война и ее причины, ее течение, ее исход... Разве победа была так невозможна? Разве нашу несчастную армию, истекавшую кровью, разве ее поддержали? Много явилось теперь "спасателей" отечества. Из всех щелей и нор выползают они. А где они тогда были? Ведь, как известно, этих "спасателей" всегда является тем больше, чем меньше отечество нуждается во спасении. Многие из них тогда еще не решили, по какую сторону баррикады стать, "не знали, желать ли им побед нашей армии". Суд человеческий уже опоздал, суд истории не наступил.
   А перед этим судом покойный Петр Аркадьевич Столыпин явится с иным титулом, чем титул министра полиции.

А. ГУЧКОВ

  
  

РЕЧЬ 8 ОКТЯБРЯ 1912 ГОДА

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

  
   Вследствие отказа редакции "Нового Времени" поместить полностью мое письмо в редакцию, прошу вас напечатать его в вашей газет.
   Только что получил "Новое Время" от 27 сего сентября, в котором помещено письмо А. И. Гучкова по моему адресу.
   Прежде всего напоминаю, в чем дело.
   В "Новом Времени" появилось подробное изложение речи, произнесенной многоуважаемым А. И. Гучковым в Москве по поводу возмутительного убийства П. А. Столыпина, -- причем в этой речи многократно говорилось обо мне. На другой день в той же газете была помещена маленькая заметка, что А. И. Гучков просить заявить, что речь его была передана неверно и некоторые места изложения не соответствуют истине и но что именно из напечатанной обширной речи соответствует истине и что нет, об этом {535} умалчивалось. Так как большинство того, что было напечатано относительно меня, именно и не соответствовало истине, то я почел нужным дать разъяснения, которые были напечатаны в "Новом Времени", от 25 сего сентября.
   А. И. Гучков ныне признает, что мои разъяснения в общем изложены правильно, а, следовательно, многие факты в речи А. И. Гучкова, т а к, как они были переданы в "Новом Времени", не соответствуют действительности. "Но встречаются подробности, говорит А. И. Гучков, которые представляют известный интерес и которые запамятованы графом С. Ю. Витте". Какие это подробности?
  
   "Главным пунктом разногласия (в совещании с общественными деятелями), говорит А. И. Гучков, явился, действительно, вопрос о замещении поста министра внутренних дел. Граф Витте с самого начала высказался, что единственным его кандидатом на этот пост является П. Н. Дурново (тогда товарищ министра внутренних дел, заведывающий полицией)" (sic!). "Главным доводом в пользу этого кандидата выставлялось его близкое знакомство с делами полиции, охраны, борьбы с революционными партиями: "он держал в руках все нити". "Собеседники графа Витте (кроме князя Урусова), не менее категорически возражали против этой кандидатуры". Далее А. И. Гучков говорит: "может быть, не изгладилась из памяти графа Витте одна подробность этого эпизода. Был момент, правда, непродолжительный, когда он уступил своим собеседникам и отказался от своего кандидата". "Ему было доложено, что в распоряжении некоторых редакций имеется ужасающий материал из прошлого его кандидата, что громовые статьи готовы в наборе и ждут появления указа о его назначении, чтобы вылить ушаты грязи на него, и на все правительство, принявшее ответственность за такое назначение".
   Вот это есть первая подробность, которая мною запамятована...
   В совещании с общественными деятелями, как я уже писал, я выставил единственного кандидата (по тому времени) на пост министра внутренних дел -- П. Н. Дурново, и высказал тогда же доводы к такому моему бесповоротному решению. Но доводы эти были несколько иные, нежели те, которые изложены выше. А. И. Гучков или запамятовал, или ему не было известно, что Д. И. Дурново, хотя тогда и был товарищем министра внутренних дел, но не заведывал полицией и не имел к ней касательства, а потому я никак не мог указывать на это обстоятельство в пользу моего кандидата. П. Н. Дурново заведывал полицией в качестве директора департамента при министрах внутренних дел -- графе Толстом и Иване Николаевиче Дурново, затем был сделан сенатором. Потом, через несколько лет, он был приглашен на пост товарища министра внутренних дел Д. С. Сипягиным и оставался на этом посту при Сипягине, Плеве, князе Святополк-Мирском и Булыгине, но не при одном из этих министров не заведывал полицией, и не имел в ней прямого касательства, а заведывал почтами и телеграфом. При А. Г. Булыгине всею полицией, на особых правах, заведывал генерал Трепов, а ближайшими его помощниками были директор департамента полиции, ныне сенатор, Гарин, а его действительным помощником -- Рачковский.
   В это ужасное время смуты и неурядицы, после 17 октября, я и принял пост председателя совета министров и собрал совещание с некоторыми общественными деятелями, которым было предложено войти в {536} мое министерство. Доводы, которые я им тогда представлял в пользу моего решения представить на пост министра внутренних дел П. Н. Дурново, были следующие. Я высказал, что у нас со времени уничтожения при графе Лорис-Меликове третьего отделения, к сожалению, заведывание всею, как секретной, так и наружной полицией соединено с обширнейшим министерством внутренних дел. Что на пост министра внутренних дел нашлись бы лица, которые удовлетворили бы всех присутствующих в совещании, но между ними нет лица, которому известны организация и функции русской секретной полиции. В настоящее время, говорил я, разъединить полицию от министерства внутренних дел, что необходимо сделать в будущем, невозможно, хотя бы уже потому, что это даст повод кричать, что после 17 октября прежде всего восстановили ненавистное в свое время III-е отделение. С другой стороны, смута охватила всю Империю, а потому, по лежащей на мне ответственности за безопасность Царствующего Дома и за жизнь граждан Российской Империи, а считаю необходимым, чтобы министр внутренних дел, вступающей в управление в момент революции, мог бы сразу взять в руки весь полицейский аппарат и с надлежащей компетентностью им управлять: дабы не было Азефов, Богровых и других многочисленных, по выражение погибшего министра внутренних дел. "идейных добровольцев", к которым он причислил также "Казанцева", и которые расплодились тысячами за последнее время. Для того, чтобы назначить на пост министра внутренних дел человека, которому сейчас же придется принимать решительные меры в области полиции, а не учиться и ссылаться на других, мне приходится выбирать, говорил я, или из сотрудников и учеников В. К. Плеве, или из сотрудников генерала Трепова, или предложить пост министра внутренних дел П. Н. Дурново, человеку твердому, решительному и знающему организацию русской секретной полиции.
   Вот какие доводы в пользу выбора П. Н. Дурново мною были представлены, -- выбора, который мною был бесповоротно решен до совещания, а потому я думаю, что А. И. Гучкову показалось, что во время совещания был не продолжительный момент, когда я отказался от своего кандидата. Но, во всяком случае, был ли такой момент, или нет, это такая подробность, которая едва ли имеет какое-либо значение для дела.
   В заключение своего изложения рассматриваемого эпизода, А. И. Гучков замечает: "Переговоры были прерваны. Кабинет составился при участии П. Н. Дурново. Граф Витте, как видно, остался вполне доволен своим выбором, но и мне не приходится раскаиваться в своем поведении".
   Я действительно остался доволен своим выбором в том отношении, что во время полнейшей смуты, когда я находился во главе правительства, не было такой поразившей весь мир своими сказочными особенностями катастрофы, которая произошла в Киеве, не было покушений не только на лиц Царствующего Дома, но и на более или менее видных деятелей и проч. и проч., а между тем, в мое время также не было института исключительного порядка смертных казней, установленного и получившего, так сказать, право гражданства во время расцвета 3-ей Государственной Думы, то есть расцвета "нового политического строя", -- по выражению А. И. Гучкова, такого применения смертной казни, о котором не мечтали до 17-го октября и во время моего премьерства даже самые крайние реакционеры. Если же замечание А. И.  Гучкова {537} о моем полном довольстве выбором относится до течения общей политики того времени, то я разошелся с тем течением политики, которое явилось после некоторого времени моего премьерства и к которому склонился и П. Н. Дурново, а потому, собравши Государственную Думу, я просил Государя Императора оказать мне милость и сложить с меня председательствование в совете министров.
   Другая подробность, на которую указывает А. И. Гучков, как на такую, которую я запамятовал, касается того, что в сказанном совещании никто не высказался о предложенном на пост министра внутренних дел П. А. Столыпине отрицательно, -- между тем, я сказал, что один из присутствовавших в совещания заявил, что "насколько ему известно. Столыпин в своих действиях неопределителен и изменчив". Смею утверждать, что это не я запамятовал. Я не считаю себя в праве в печати указать, кто именно из уважаемых членов совещания, видный общественный деятель, высказал отрицательное мнение о Столыпине, но если А. И. Гучкову угодно, ему лично я это напомню.
   Наконец, в речи А. И. Гучкова, напечатанной в "Новом Времени", говорилось, будто бы я был негласным инспиратором правых членов Государственного Совета и их лидера П. Н. Дурново, в их выступлениях против покойного премьера. Я заявил, что это безусловно неверно, что, я уверен, подтвердить громадное большинство моих почтенных коллег всех партий Государственного Совета. Теперь А. И. Гучков говорит, что ему трудно возражать против моего отрицания. так как он, конечно, никаких доказательств к своему утверждению, что я был вдохновителем правых членов Государственного Совета, их лидера П. Н. Дурново и "реакционных, внепарламентских кругов" не имеет, но для него, "стоявшего близко к политической сцене последнего времени, была ясно видна та опытная, искусная рука, которая из-за кулис расставляла фигуры и дергала марионетками". "Во всяком случае, общность конечной цели -- борьбы против нового политического строя, общность ближайших тактических задач, в числе которых первой явилось устранение того лица, которое было убежденным сторонником этого строя и стояло поперек дороги всяких реакционных политических экспериментов, эта общность явилась результатом, если не сговора, то внутреннего сродства" (моего и реакционеров).
   Итак. А. И. Гучков не может представить никаких доказательств моих инспираций, а только это его догадки, его политическое чутье. Против такой аргументами трудно возражать. Я, с своей стороны, заявляю, что никогда, ни прямо, ни косвенно ни с к е м ни в какие конспирации против несчастного П. А. Столыпина я не входил -- и что никто не в состоянии представить доказательства противного. Это ни что иное, как полицейско-политическая легенда, уже давно пущенная, отчасти из боязни моего престижа и, главным образом для того, чтобы дискредитировать своих противников.
   Всему свету известно, что новый строй был провозглашен манифестом 17-го октября 1905 года и очерчен законами, изданными в согласии с этим манифестом, когда я стоял во главе Императорского правительства. Всему свету не менее известно мое исключительное и ответственное участие в создании этих актов, установивших "новый политически строй". От тех {538} убеждений, которые я тогда смел смелость у счастье высказать моему повелителю Государю Императору, я никогда не отказывался, а в о с п о м и н а н и е о б этом наполняет н ы н е мою жизнь и составляет мою гордость. Известно, что правые реакционеры относятся ко всему, что было сделано 17-го октября и во время моего премьерства, вполне отрицательно, и свою ненависть к этим актам, обыкновенно, переносят на мою личность. Так как я не привык, без доказательств кого-либо заподозревать, а тем паче оглашать об этих заподозреваниях, то, с своей стороны, уверен, что реакционеры, полагающие, что нужно 17-ое октября уничтожить, думают вполне искренно. Я их мнения. не разделяю, нахожу, что то, к чему они стремятся, будет гибельно для Царя и моей родины, но их мнение я понимаю: оно искренно и ясно.
   Но о каком "новом строе" говорить А. И. Гучков, за который будто бы погиб убежденный сторонник этого строя? В чем сохранились начала 17-го октября, воплощенные во время моего премьерства в законы, вслед затем опубликованные? Об этом, если писать, то нужно писать томы.
   Но я утверждаю, что в новом обновленном строе, защитником которого теперь является А. И. Гучков, сохранился лишь труп 17-го октября, что под флагом "конституционного режима" в последние годы лишь указывали пределы Царской власти, но свою собственную власть довели до неограниченного абсолютного и небывалого произвола Для меня такие прогрессисты не более симпатичны, чем искрение, прямые, реакционеры. На эту тему, по моему особливому участию в 17-ом октябре, я не могу говорить спокойно. Об этом, как правильно замечает А. И. Гучков, скажет история...
  
   В заключение же приведу следующее. Реакционеры, с одной стороны, и приверженцы погибшего премьера, с другой, возбуждают во мне те же чувства, которые я испытывал, посещая в последнее время "revues" на злободневные темы во французских театрах. Когда на сцене похитители снимают Джиоконду и оставляют вместо нее старую стену, то зрители волнуются и огорчаются, когда же похитители снимают Джиоконду и вместо нее на старую стену вешают поддельную Джиоконду, с накрашенными ланитами и обведенными глазами, то зрители возмущаются и выходят из себя...
  
  

ГРАФ ВИТТЕ

   Биарриц, 30 сентября 1911 года
  
Оценка: 7.09*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru