Былъ сѣренькій, осенній день. Небо густымъ туманомъ коптѣло надъ землей; въ воздухѣ частилъ мелкій дождь. Весь уѣздный городъ К. съ его живописно разбросанными деревянными домиками принялъ пасмурный видъ. Блестящая колокольня соборной церкви еле свѣтилась въ вышинѣ, точно была флеромъ подернута; зеленые сады, огороды издали казались какими-то синеватыми пятнами; мокрые листья на деревьяхъ опустились и какъ будто плакали; величественная рѣка помутилась, пѣнилась и шумѣла сильнѣе обыкновеннаго; высокіе обрывистые берега ея, покрытые глиной да каменьями, размокли и обратились въ совершенную топь; когда-то твердыя ступени земляной лѣстницы, по которымъ дюжія горожанки съ коромыслами на плечахъ безъ устали сновали взадъ и впередъ, теперь смылись, сгладились, оставивъ только скользкіе слѣды своего прежняго существованія. Дома, съ запертыми на глухо окнами, смотрѣли какъ-то угрюмо, непривѣтливо; желтыя, форменныя стѣны присутственныхъ зданій приняли совсѣмъ не форменный, бурый цвѣтъ; на улицахъ была грязь страшная, вырытыя но бокамъ канавки залились водой. Не смотря на такое неблагопріятное время, на берегу рѣки, на спускѣ, около того мѣста гдѣ ходить черезъ нее паромъ, толпилась куча народа. Тутъ были мужики, бабы, дѣти, старики и старухи, удалые парни съ шапками на затылкахъ, полногрудыя молодыя мѣщанки съ пестрыми платочками на головахъ; между ними виднѣлись кое-гдѣ дамскія шляпки, самобытнаго туземнаго фасона, мужскія пальто различныхъ цвѣтовъ и достоинствъ, фризовыя шинели мелкихъ чиновниковъ, мѣстами проглядывали даже простые, засаленные халаты. Позади стояла крестьянская одноколка; изъ нея какъ-то боязливо, осаживая лошаденку назадъ, выглядывалъ старикъ крестьянинъ, а впереди его, врѣзавшись оглоблями въ толпу, помѣщался высокій господскій экипажъ, что-то среднее мѣжду каретой и коляской, запряженный тройкою рыжихъ лошадей съ рыжимъ кучеромъ на козлахъ и лакеемъ въ рыжей ливреѣ на запяткахъ. Въ экипажѣ, вытянувшись во весь ростъ и придерживаясь руками за кучерской армякъ, стояла сѣдая, дородная барыня.
На паромѣ, при звукахъ цѣлаго хора трубачей, съ громкими заливными пѣснями, переправлялись кавалерійскіе солдаты. Остальная часть полка въ ожиданіи очереди была расположена на другой сторонѣ рѣки. Паромъ причалилъ, стукнулъ о бревенчатый плотъ, и кавалеристы одинъ за другимъ, кто галопомъ, кто рысью, шумно, весело, побрякивая саблями поднялись на берегъ. Толпа засуетилась и раздвинулась въ разныя стороны. Мальчишки забѣгали, экипажъ съ барыней попятился назадъ и ударился колесами въ ворота какого-то дома; крестьянинъ въ одноколкѣ совсѣмъ растерялся и торопливо, самъ не зная зачѣмъ, понукалъ свою тощую клячу.
-- Служба!... на службѣ завсегда такъ, порядокъ такой, флегматически произнесъ старикъ съ широкой окладистой бородой.
-- Сизый-то -- начальникъ надо быть, вишь усамъ ворочаетъ, анаралъ!... тихо говорилъ простой мужикъ, указывая своему товарищу на стоявшаго не въ далекѣ сѣдого полковника.
-- Смотри-ка, Настя, смотри, саблищи какія, чай звону сколько, шептала краснощекая дѣвушка своей подругѣ. Ой смотритъ! вдругъ добавила она, засмѣялась и спрятала голову;
-- Ой батюшки, отцы родимые, до косточекъ промокли! голосила старуха баба.
Въ толпѣ раздавалось еще множество самыхъ разнообразныхъ восклицаній. Каждый съ любопытствомъ оглядывалъ вновь прибывшихъ гостей, какъ что-то диковинное, рѣдкое, дѣлалъ о нихъ свои замѣчанія, составлялъ различныя предположенія касательно ихъ будущей стоянки. Не одно женское сердце быть можетъ забилось сильнѣе обыкновеннаго при взглядѣ на молодцоватаго солдатика или статнаго молодаго офицера. Сколько надеждъ, опасеній, желаній, намѣреній быть можетъ шевельнулось при этой встрѣчѣ? Да и не мудрено, въ отдаленномъ городкѣ К, кромѣ инвалидной команды съ старымъ инвалиднымъ начальникомъ, другихъ военныхъ никого не было. А тутъ цѣлый полкъ, да еще и кавалерійскій, съ трубачами, съ пѣсенниками, цѣлая гурьба молодыхъ кавалеровъ, ловкихъ танцоровъ, жениховъ... Какъ не радоваться, какъ не вздохнуть отъ полноты души. Только черствые, сухіе эгоисты, люди старые, отставные, скопидомы смотрѣли на гостей какъ-то непріятно, изъ подлобья, точно видѣли въ нихъ враговъ своихъ, точно говорили между собой: "Жили мы до сихъ поръ одни тепло, просторно намъ было, теперь поневолѣ сжаться придется"!
Толпа смолкла и удвоила вниманіе; солдаты выстроились, затянули какую-то пѣсню и, предводительствуемые офицеромъ, двинулись въ улицы города К.
Стая мальчишекъ повалила вслѣдъ за ними.
Паромъ снова причалилъ, новая часть полка снова загарцовала на берегу и потомъ двинулась вслѣдъ за первою.
Часа черезъ полтора на рѣкѣ уже никого небыло, только нагруженныя телѣги да полковыя фуры съ большимъ трудомъ подымались по крутому, размокшему спуску.
Нѣсколько времени спустя, по одной изъ городскихъ улицъ, шагомъ, верхомъ на лошади, опустивъ поводья и оглядываясь по сторонамъ, ѣхалъ молодой офицеръ. Въ нѣкоторомъ отъ него разстояніи, какъ-то отчаянно шлепая по грязи, повѣся голову и сильно размахивая руками, шелъ казенный деньщикъ. Порыжѣлый, засаленный сюртукъ его, на красной стаметовой подкладкѣ, лоснился и очень походилъ на атласный; синіе, демикотоновые, съ широкимъ краснымъ кантомъ брюки, заправленные въ короткіе сапожные голенищи, облипли на колѣняхъ; безобразная, клеенчатая фуражка торчала на правомъ ухѣ. Сзади, по срединѣ улицѣ, безпрестанно увязая въ грязи, тихо тянулся возъ нагруженный офицерскими пожитками.
Доѣхавъ до перекрестка, офицеръ остановился. Деньщикъ поднялъ голову
-- На право, ваше благородіе! громко крикнулъ онъ, и вдругъ, оборотясь къ мужику съ возомъ, гордо прибавилъ: за ними поварачивай, слышь!
Пройдя еще улицу, процессія повернула къ рѣкѣ и вскорѣ остановилась передъ небольшимъ, одноэтажнымъ, бревенчатымъ домомъ, на воротахъ котораго было крупно написано мѣломъ: "г. поручикъ баранъ Шпигель".
Офицеръ слѣзъ съ лошади.
-- Здѣсь? спросилъ онъ, указывая на сосѣдній, довольно красивый домъ.
-- Никакъ нѣтъ-съ, тамо-тъ жильцы стоятъ, отвѣтилъ деньщикъ и во всю мочь ударилъ кулакомъ въ калитку.
Рябой, некрасивый мужикъ, въ красной рубахѣ, съ наброшеннымъ на плеча тулупомъ, черезъ минуту отворилъ ее,
Мужикъ указалъ на навѣсъ, заваленный всевозможнымъ хламомъ.
-- Тамъ конюшня есть, ваше благородіе, въ комнату пожалуйте, комната какъ слѣдуетъ, господская, поубрать только, безъ всякой церемоніи, совершенно по хозяйски распоряжался деньщикь и ступилъ на лѣсенку.
Офицеръ послѣдовалъ за нимъ.
Они вошли сперва въ темныя сѣни, съ сырымъ, непріятнымъ запахомъ. Попавшая подъ ноги имъ курица пронзительно закудахтала, замахала крыльями и стремглавъ вылетѣла на дворъ.
Деньщикъ распахнулъ дверь на лѣво.
-- Комната, ваше благородіе, два окна, лежанка, ваше благородіе, кухня тоже, въ кухнѣ плита есть, все есть... ихъ и семьи только двое, бездѣтные... вода близко... Фатера настоящая! какъ-то проворно, торжественно говорилъ онъ, ступая по слѣдамъ офицера.
Комната дѣйствительно была порядочная. Стѣны ея оклеенныя пестренькими, чистенькими обоями, весело рябили въ глазахъ; полъ лоснился и мѣстами былъ устланъ рогожами. Очень старинная, темная, краснаго дерева мебель была тщательно разставлена; на лѣво стоялъ неуклюжій, узенькій диванъ, съ какими-то львиными ножками, необыкновенно высокой спинкой и жесткой клеенчатой подушкой, надъ нимъ висѣло тусклое, небольшое зеркало въ почернѣлой рамѣ; по бокамъ, въ самомъ строгомъ симетрическомъ порядкѣ, красовались разнокалиберные стулья; около кресла похожаго на диванъ стояло другое, модное, обитое полинялымъ бархатомъ; въ углу помѣщался шкафъ; за стеклами его были также очень тщательно разставлены нѣсколько разрисованныхъ чайныхъ чашекъ и блюдечекъ съ различными надписями, три фарфоровыхъ золоченыхъ яйца, штукъ пять чайныхъ серебряныхъ ложекъ, графинчикъ съ отбитымъ горлышкомъ, солонка съ солью, какая-то конфетная фигурка, сильно засиженная мухами, скляночка изъ подъ духовъ и до полдюжины стакановъ и рюмокъ. У противоположной стѣны стоялъ огромный пузатый комодъ, съ дырами вмѣсто замковъ; надъ нимъ висѣла картина, изображавшая видъ какой-то обители, надъ ней другая, вырванная изъ моднаго журнала тридцатыхъ годовъ. Простѣнокъ между окнами занималъ столъ покрытый синею салфеткою; на окнахъ, заставленныхъ горшками жасмина и геранія, красовались кисейныя съ красною бахрамкою занавѣски; въ переднемъ углу помѣщались темные образа съ висѣвшею передъ ними лампадою. Огромная изразцовая лежанка была вся завалена мужскимъ и женскимъ платьемъ, по срединѣ ея блестѣлъ ярко вычищенный самоваръ. Вообще въ комнатѣ было необыкновенно чисто; нигдѣ ни пылинки, каждая вещь какъ будто прилипла къ своему мѣсту, точно никогда люди не жили въ ней, а только берегли ее, какъ что-то дорогое, неподходящее къ идъ обыденной будничной жизни, а нужное только про всякій случай.
Офицеръ обернулся къ двери. Тамъ стоялъ тотъ самый мужикъ, который отворялъ калитку; нѣсколько впереди его, облокотясь на лежанку, выпятилась краснощекая баба въ сарафанѣ, съ платкомъ на головѣ, изъ за нея робко выглядывала дѣвочка недоростокъ.
-- Вы хозяева? спросилъ гость, осторожно снимая свою мокрую шинель.
-- Хозяева, отвѣтилъ мужикъ, переминаясь съ ноги на ногу.
-- Мнѣ здѣсь квартира назначена... я здѣсь, въ этой комнатѣ хочу остановиться... я одинъ, мнѣ одной комнаты довольно, отрывисто говорилъ офицеръ, какъ бы выжидая согласія или возраженія.
Мужикъ и баба молчали и только искоса поглядывали другъ на друга.
-- Могу я здѣсь расположиться? Эта комната порядочная.. У васъ свое помѣщеніе есть? по прежнему продолжалъ онъ.
-- У нихъ, ваше благородіе, нечего спрашивать, отъ начальства приказано... народъ такой! замѣтилъ деньщикъ, успѣвшій напустить на полу цѣлую лужу съ своего мокраго платья.
-- Я Коршуновъ не съ тобой говорю, молчи! довольно рѣзко произнесъ офицеръ.
Деньщикъ забормоталъ себѣ подъ носъ.
Немалаго труда стоило гостю убѣдить хозяевъ. Квартира ему понравилась, но становиться на ней насильно онъ рѣшительно не хотѣлъ.
-- Такъ ужъ я остановлюсь, вы не безпокойтесь, вы, вотъ только вашу одежу куда нибудь вынесите, остальное все здѣсь останется, цѣло будетъ, произнесъ онъ.
-- Да куда вынести-то, вынести-то некуда, отвѣтила хозяйка... хоть на кофій пожалуйте, вынесемъ! неожиданно добавила она и какъ то непріятно улыбнулась.
Офицеръ сунулъ ей въ руку какую-то монету. Она посмотрѣла на нее, потрясла да ладони, хотѣла еще что-то сказать, и вдругъ обратилась къ стоявшей сзади дѣвочкѣ.
-- Ты чего тутъ? Вишь баринъ становиться хочетъ, слышь! Тащи одежу-то, ну! На передникъ подаритъ. Дѣвочка принялась убирать съ лежанки кафтаны и тулупы, взвалила ихъ на себя, и черезъ силу поплелась изъ комнаты. Хозяйка постояла съ минуту, оглядѣла вокругъ себя, точно искала чего-то, точно соображала, что оставить и что вынести, схватила со стола салфетку, подошла къ шкапу, головой покачала, потомъ вздохнула, перекрестилась и вышла.
-- Вещи вносить! радостно замѣтилъ деньщикъ и удалился во свояси.
-- Баба, равнодушно отозвался послѣдній и скрестилъ на груди руки.
-- Ты давно женатъ?
-- Женатъ-то, а годовъ семь будетъ.
-- Дѣти есть?
-- Нѣ, дѣтей нѣтъ, былъ одинъ да померъ.
-- А это кто? спросилъ офицеръ, указывая на вошедшую снова дѣвочку недоростку.
-- Энта-то, а дѣвчонка, Танькой прозывается. Дѣвочка, услышавъ свое имя, обернулась, но тотчасъ же снова нагрузила себя и вышла изъ комнаты.
-- Да она чтожъ, у васъ живетъ?
-- Нѣ, не живетъ, сосѣдская, шляется все, бѣгаетъ, чортъ такой!
-- За что жъ ты бранишься?
-- Дѣвчонка таковская, крѣпкая, ровно лѣшій!
-- Тебя какъ зовутъ?
-- Меня то, а Климомъ зовутъ Василичемъ... Жана Марьей Трофимовной прозывается, минуту спустя какъ-то почтительно прибавилъ мужикъ.
-- Что у васъ въ городѣ много господъ живетъ? спросилъ офицеръ.
-- Живутъ... господа есть.
-- Богатые?
-- Нѣ, богатыхъ нѣтъ, купцы больше. Эвоно-тѣ рядушкомъ господинъ живетъ, анаралъ... дочь у него, съ дочерью и живетъ... весь городъ подъ своимъ началомъ держитъ.
-- Какъ подъ началомъ?
-- Силу такую имѣетъ. Дочь красивая, Алена Ивановна по имени; у нихъ и Танька живетъ, ихняя, на побѣгушкахъ служитъ.
Офицеръ задумался.
-- Вы на долго-тъ что ли сюда пріѣхали? спросилъ хозяинъ.
-- На долго братецъ, года три, четыре простоимъ.
Мужикъ слегка вздохнулъ.
-- Не стояли у насъ... какъ бы обиды какой не вышло, въ раздумьи произнесъ онъ и вдругъ прибавилъ: вы улана что-ли?
-- Уланы, братецъ, уланы, повторилъ офицеръ и продолжительно зѣвнулъ.
Между тѣмъ деньщикъ съ подводчикомъ успѣли внести два большіе чемодана, сундукъ, шкатулку, да какой-то огромный узелъ.
Хозяинъ долго еще мялся около дверей, съ тупымъ любопытствомъ оглядывалъ офицерскіе пожитки, наконецъ видя что ему дѣлать нечего, почесалъ затылокъ и удалился.
-- Прощайте! произнесъ онъ на порогѣ.
-- Прощай братецъ! отозвался офицеръ.
Деньщикъ принялся разставлять складную желѣзную кровать, при чемъ не то ворчалъ, не то пѣлъ себѣ подъ носъ; порой останавливался, искоса, взглядывалъ на барина, какъ, бы о чемъ-то спрашивалъ его, наконецъ полѣзъ въ чемоданъ, засунулъ руку куда-то въ глубь онъ вытащилъ два куска сахару и положилъ кхъ себѣ въ ротъ. Потомъ вынулъ бѣлье, одѣяло, понюхалъ попавшійся кусокъ мыла, и снова вернулся къ кровати.
Офицеръ сидѣлъ молча, отвернувшись къ окну.
Хозяинъ съ хозяйкой, побѣгушка Танька, сосѣдъ генералъ, его дочь, Богъ знаетъ по чему, какъ тѣни скользили въ, умѣ его. Онъ безсознательно останавливался то на одномъ, то на другомъ изъ этихъ лицъ, мысленно говорилъ съ ними, представлялъ себѣ фигуру генерала высокую, дородную, полную величія, припоминалъ непріятное рябое лицо хозяина, съ небольшими смотрящими изъ подлобья глазами, его клинообразную рѣдкую бороду, полную грудь хозяйки, пестрый сарафанъ ея и т. д. Всѣ эти предметы нисколько не занимали его, а какъ-то насильно въ туманѣ грезились ему; онъ дремалъ, то закрывалъ, то открывалъ глаза; усталость томила его; теплый комнатный воздухъ, послѣ сыраго и холоднаго, усыпительно дѣйствовалъ на нервы. Казалось, ему было лѣнь смотрѣть, думать; онъ собирался раздѣться, лечь, и между тѣмъ не рѣшался двинуться съ мѣста. Даже прекрасный видъ изъ окомъ не разбудилъ его вниманія, Онъ полюбовался имъ какъ-то минутно, вскользь, мимоходомъ. А видъ былъ дѣйствительно хорошъ. Дождь пересталъ, утренній туманъ разсѣялся, на небѣ изъ-за тучъ проглянуло солнышко и своими яркими лучами заиграло, заблестѣло во всѣхъ капляхъ еще не успѣвшей испариться воды. Подъ самыми окнами раскинулся небольшой полисадникъ съ нѣсколькими довольно жалкими кустами какихъ-то растеній; поперегъ его тянулась извилистая дорога, кое-гдѣ обсаженная густыми раскидистыми деревьями; далѣе, спрятавшись въ глубокомъ обрывистомъ оврагѣ, шумѣла рѣка, противоположный ея берегъ былъ усѣянъ разбросанными въ безпорядкѣ домами, часовнями, садами и огородами; правѣе ихъ на темнососновомъ фонѣ рѣзко бѣлѣла небольшая кладбищенская церковь; далѣе, мѣстность, раскинувшись на необъятное пространство, покрытая золотистою зеленью, то постепенно возвышалась, то уходила куда-то, то подымалась снова, и наконецъ, еще далѣе, темною, виноватою полосой сливалась съ небомъ.
-- Эхъ, далеко видно! подумалъ офицеръ, протяжно вздохнулъ, положилъ на руки голову и закрылъ глава.
-- Двадцать! Такъ что, что двадцать, на конѣ ѣдешь... одиннадцать день шли, вотъ и считай, ну!.. У насъ что дни, что версты -- все едино, и тѣмъ, и другимъ считать можно, прибавилъ деньщикъ и самодовольно усмѣхнулся, точно былъ доволенъ, что задалъ мужику такую трудную задачу.
Послѣдній почесалъ затылокъ.
-- Верстъ двѣ сотни отвалили, порядочно!
-- То-то порядочно. Нашъ братъ по тысячамъ ходитъ, а устали не чувствуетъ, человѣкъ такой!
-- Меня-то? Меня зовутъ Кузьмой, по отчеству величаютъ Микифорычемъ, по фамиліи прозываюсь Коршуновымъ, а все вмѣстѣ взять, выходитъ Кузьма Микифорычъ Коршуновъ!.. такъ и зовутъ меня.
-- Кузьма Микифорычъ, чуть не поскладамъ повторилъ мужикъ. А барина какъ звать? добавилъ онъ.
-- Барина? Что спитъ-то? Егорій Петровичъ баринъ фонъ Шпигель, поручикъ. Вонъ его звать какъ! отвѣтилъ деньщикъ и гордо взглянулъ на хозяина.
Послѣдній погладилъ рукою бороду.
-- Богатый баринъ? спросилъ онъ.
-- Какъ не богатый! Извѣстно богатый, на то и баринъ; небогатому быть не возможно, семь деревень дальнихъ, да три ближнихъ, весь вашъ городъ скупить можетъ. Нашему барину здѣсь негдѣ деньги тратить, потому дрянь, званія никакого нѣтъ.
-- Мы съ бариномъ вездѣ бывали, по такимъ землямъ ѣздили, что супротивъ этого мѣста, что твой брилліантъ... рѣка теперича если течетъ такъ рѣка -- на одномъ берегу стоишь, другого видѣть не смѣй, даль! Мы, почитай, что во всемъ свѣтѣ были, въ Америку ѣздили... эвона-тъ! У васъ хозяйка что-ль стряпаетъ? совершенно неожиданно заключилъ дни
-- Хозяйка. Вамъ обѣдать, что-ли? Щи есть.
-- Обѣдать не обѣдать... нашъ обѣдъ поздній, а коли щи -- закусить можно; вотъ только лошадь управлю, мигомъ. Онъ швырнулъ въ уголъ находившіеся у него въ рукахъ сапоги и шинель, живо спустился съ лѣстницы и принялся возиться съ лошадью.
-- Въ свѣтелку ступайте... я хозяйкѣ скажу, произнесъ мужикъ и поплелся во внутрь дома...
-- Приду, приду, сами знаемъ... вишь лѣшій, говорилъ деньщикъ разнуздывая лошадь. Эка народъ глупый! Нашему брату только и жить, коли умъ есть, безъ ума ничего не подѣлаешь... Хуже скотины будешь, ну!.. Я имъ картины-то подведу, литеру такую пущу, что и... Ну, Васька, становись, ну, всякій свое знаніе понимать долженъ, ну! Онъ сильно потянулъ лошадь въ низенькую дверь конюшни, на минуту скрылся въ нее, потомъ вышелъ, взвалилъ на себя Лежавшее на телѣгѣ сѣдло и громко сбросилъ его на прлъ въ сѣняхъ.
Лицо его покоробилось, онъ замоталъ готовой и тяжелыми шагами, покачиваясь изъ стороны въ сторону, направился въ хозяйскую кухню.
Григорій Петровичъ баронъ Фонъ-Шпигель, поручикъ ....скаго кавалерійскаго полка, былъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, небольшаго роста, худенькій, съ недурнымъ лицемъ. Большой лобъ его оттѣненный свѣтло-русыми всегда гладко вычесанными, волосами выдавался, нѣсколько впередъ; голубые глаза изъ-подъ тонкихъ бровей смотрѣли какъ-то особенно мягко, симпатично, отчасти даже стыдливо, какъ иногда смотрятъ глаза свѣжей, неопытной дѣвушки. Носъ былъ прямой, совершенно пропорціональный всему окладу лица, подъ нимъ спускались небольшіе свѣтлые усы. Вообще во всей физіономіи и фигурѣ Шпигеля, въ его манерахъ, движеніяхъ, въ улыбкѣ, въ интонація голоса проглядывало что-то женское. Руки его были нѣжныя, маленькія, такія руки, что многія барыни почли бы за счастіе имѣть ихъ; цвѣтъ лица совершенно женскій -- блѣдно-розовый; голосъ его звучалъ чистымъ, тонкимъ теноромъ, и только иногда, въ сердцахъ, переходилъ въ голосъ мущины. Ходилъ Григорій Петровичъ также по-женски; онъ какъ-то черезчуръ частилъ своими маленькими, коротенькими ногами, ступалъ легко, не твердо, точно боялся не поспѣть за рослымъ человѣкомъ. Полковые офицеры часто смѣялись надъ нимъ, называли его полковой барышней, дочерью полка, дамой сердца и прочими нѣжными именами, а одинъ ротмистръ очень серьезно увѣрялъ, что барона по ошибкѣ мать на свѣтъ родила, что онъ былъ дѣвочкой, а потомъ, какъ-то нечаянно, по независящимъ обстоятельствамъ, сдѣлался мальчикомъ, что его только въ юпку наряди, такъ самъ чортъ до самой смерти отъ женщины не отличитъ. Эти шутки повторялись еще болѣе потому, что Шпигель не курилъ, не пилъ никакого вина, не игралъ въ карты, краснѣлъ, слушая не совсѣмъ скромные разсказы, и вообще отличался нѣкоторою щепетильностью, застѣнчивостью, несвойственною въ обыкновенномъ офицерскомъ кругу. Не смотря на все это, онъ былъ отличнымъ, ловкимъ ѣздокомъ, хорошо зналъ службу, усердно исполнялъ всѣ ея обязанности, считался лучшимъ офицеромъ въ полку. Онъ поступилъ въ полкъ лѣтъ шесть тому назадъ, но по моложавой наружности скорѣе походилъ на вновь выпущеннаго офицера. Двадцати пяти лѣтъ никто бы не далъ ему. Шпигель былъ сиротой. Въ одинъ годъ, еще будучи въ корпусѣ, онъ лишился отца и матери; изъ родныхъ имѣлъ только отдаленнаго дядю, стараго, больнаго Нѣмца, человѣка очень богатаго, но почти чужаго. Оставшіяся послѣ родителей небольшія деньги сначала помогли офицеру прилично одѣться, обзавестись всѣмъ необходимымъ, а впослѣдствіи ежегодно поддерживали его существованіе, доставляли возможность служить въ кавалеріи. Отецъ Шпигеля былъ родовой курляндскій Нѣмецъ очень хорошей фамиліи, владѣвшей когда-то огромнымъ состояніемъ, которое впослѣдствіи раздробилось по многочисленнымъ наслѣдникамъ, мать русская, такъ, что самъ Григорій Петровичъ по характеру, ко образу жизни вышелъ какимъ-то полу-нѣмецкимъ полу-русскимъ человѣкомъ. Воспитанный до тринадцати лѣтъ дома, подъ исключительнымъ надзоромъ матери, онъ пріобрѣлъ ту мягкость характера, тотъ простой, свѣжій взглядъ на жизнь, которые лучше всякаго образованія полируютъ человѣка, составляютъ крѣпкій залогъ его внутреннихъ достоинствъ. Особенныхъ способностей Шпигель не имѣлъ; учился въ корпусѣ такъ себѣ, всему одинаково, хорошо говорилъ по французски, прекрасно зналъ нѣмецкій языкъ, даже на фортопьянахъ игралъ не дурно. Онъ былъ образованъ свѣтски, кое-что читалъ, кое-что зналъ по-наслышкѣ, корпуснаго же немъ ничего не сохранилось. Вступивъ въ полкъ, Григорій Петровичъ остался вѣренъ самому себѣ; онъ не увлекался кутежнымъ обществомъ своихъ новыхъ товарищей, не присоединялся къ ихъ иногда шумнымъ собраніямъ, а напротивъ, какъ-то очень учтиво, незамѣтно отдалился отъ нихъ, поселился въ крошечной комнатѣ, чистенько убралъ ее, познакомился съ нѣсколькими семейными домами, читалъ книги и такимъ образомъ кое-какъ убивалъ скучное, свободное время. Не смотря на такое отчужденіе, офицеры очень любили фонъ Шпигеля. Впослѣдствіи, болѣе ознакомившись съ окружающимъ обществомъ, онъ иногда посѣщалъ самыя кутежныя компаніи, но дѣйствовалъ въ нихъ какъ зритель, а не какъ участникъ, и никто не преслѣдовалъ, никто не удивлялся ему; напротивъ, если бы онъ вздумалъ дѣйствовать иначе, офицеры непремѣнно удержали бы его.
Образъ жизни Григорій Петровичъ велъ очень скромный. Онъ какъ-то умѣлъ справляться съ своими маленькими средствами, ни въ чемъ никогда особенно не нуждался, имѣлъ все необходимое, все въ порядкѣ, никому не былъ долженъ. Онъ вставалъ рано, выписывалъ нѣсколько журналовъ, имѣлъ небольшую походную библіотеку, охотно знакомился въ обществѣ, всегда былъ веселъ и любезенъ, не отказывался отъ удовольствій, любилъ и потанцовать, и провести вечеръ въ тихомъ семейномъ кругу, и поговорить о дѣлѣ, и потужить, и похохотать съ пріятелемъ.
Въ квартирѣ Григорія Петровича всегда было чисто, уютно, нигдѣ ни пылинки, каждая вещь стояла на своемъ мѣстѣ. Что ни подадутъ -- обѣдъ, чай, кофе, смотрѣть любо-дорого, все такъ благородно, мило, все блеститъ какъ-то, совсѣмъ на холостого офицера не похоже, только развѣ Коршуновъ что нибудь напакостить. Одѣвался Шпигель также очень порядочно, безъ шику, безъ грому; не носилъ черезчуръ звенящихъ шпоръ, не выставлялъ на показъ толстой часовой цѣпочки, не душился, не помадился такъ, что въ другой комнатѣ слышно, не гремѣлъ саблею, не заламливалъ слишкомъ на бекрень шапки, а только каждая нитка цѣла на немъ; бѣлье прекрасное, чистое, и старенькій сюртукъ, и эполеты на плечахъ почернѣли, а все сидитъ такъ ловко, аккуратно, такъ прилично, ничто въ глаза не бросается, ничто взгляда не коробятъ,-- смотрѣть пріятно.
Совершенную противоположность съ бариномъ составлялъ деньщикъ его, Кузьма Коршуновъ. Это былъ неуклюжій, рослый ярославецъ, до чрезвычайности неопрятный, съ самыми топорными чертами лица. Узенькій лобъ его вѣчно морщился, маленькіе глаза казались сонными и какъ-то недовольно смотрѣли на свѣтъ Божій, широкій носъ покосился на сторону, подъ нимъ торчали жесткіе какъ щетина усы; ниже ихъ, пальца на два въ ширину, расположились толстыя одутловатыя губы, которыя при постоянно открытомъ ртѣ выглядывали совершенной лепешкой. Черные клочками взъерошенные волосы на головѣ походили на растрепанный вѣникъ. Цвѣтъ лица его былъ закоптѣлый, синевато бурый, точно онъ не мылся никогда. Но особеннымъ несчастіемъ Коршунова были его истинно гигантской величины руки; съ ними онъ никакъ справиться не могъ: большую вещь ухватитъ, а съ маленькой бѣда -- или разобьетъ, раздавитъ, иди и того хуже, не дается да и шабашъ. Нельзя было безъ смѣха смотрѣть, когда онъ силился захватить съ пола какую нибудь нитку или иголку: сколько проклятій сыпалось въ это время изъ устъ его, весь вспотѣетъ и кончитъ тѣмъ, что выругается... Одѣвался Коршуновъ совершенно по-своему, такъ что даже иной разъ трудно было разобрать, какое платье на немъ; сколько баринъ ни давалъ ему и новыхъ вещей, и обносковъ, сколько ни взыскивалъ -- все было напрасно: получитъ новую вещь, порядочную, тотчасъ или перекроитъ ее на свой ладъ, или запачкаетъ въ два дня такъ, что хуже старой выйдетъ.
-- Что ты сдѣлалъ? Бога ты не боишься.
-- Что-жъ, ваше благородіе, у меня сюртуки есть, на что сюртуки, во фракѣ мода, фракъ въ праздникъ надѣтъ хорошо!
Коршуновъ, по утрамъ, въ то время когда еще не входилъ къ барину, даже халатъ надѣвалъ; но каковъ былъ этотъ халатъ, мы разсказать не беремся.
Вообще онъ былъ циникъ страшный, непроходимый, но цинизмъ его прикрывался какою-то наружною, прилизанною чистотой. Онъ, напримѣръ, нисколько не стѣснялся плюнуть на барское платье для того, чтобы стереть какое нибудь пятно, онъ подавалъ барину все въ лоснящемся видѣ, а между тѣмъ очень часто взявъ со стола ложку, безъ церемоніи, вытиралъ ее полою засаленнаго сюртука своего, потомъ дышалъ на нее, вытиралъ снова, и несъ обратно. Уголъ, гдѣ помѣщался Коршуновъ, походилъ на кладовую всевозможной дряни, подъ грязной кроватью помѣщались обыкновенно самыя разнородныя вещи: тутъ былъ черепокъ съ разведенною ваксою, сапожныя щетки, оглоданныя кости, тарелка съ остатками какого нибудь кушанья, барскіе сапоги, разбитая бутылка, засаленная колода картъ и даже котенокъ въ корзинѣ, животное, которое Коршуновъ очень любилъ и которымъ онъ въ свободное время всегда забавлялся. Кромѣ того онъ обладалъ еще одною одною особенностью, даже страстью -- попробовать все барское. Несъ ли онъ жаркое, супъ, соусъ, пирожное -- онъ непремѣнно просовывалъ въ блюдо палецъ и потомъ облизывалъ его; даже лекарство не оставалось безъ его вниманія. Уходилъ баринъ со двора -- онъ чесался его щеткой, смотрѣлся въ его зеркало, нюхалъ его духи, капалъ ихъ на свои закорузлыя руки, сиживалъ иногда на его кровати, даже въ книги глядѣлъ, хотя о грамотѣ не имѣлъ и понятія. Дѣлалось все это не изъ жадности, не изъ желанія поживиться чужимъ добромъ, напротивъ, онъ былъ большой экономъ, берегъ барскую копѣйку, а просто по какой-то любознательности пощупать, отвѣадть, укусить все, что ни попадется подъ руку. Григорій Петровичъ давно негодовалъ на Коршунова, нѣсколько разъ грозился прогнать его, часто морщился, глядя на него, и все держалъ при себѣ потому, что онъ былъ человѣкъ честный, непьющій, удивительно расторопный и преданный. Это послѣднее качество Коршунова было тоже особаго рода: онъ любилъ барина, а между тѣмъ очень часто сердился на него, ворчалъ что-то себѣ подъ носъ, даже иногда довольно грубо отвѣчалъ ему. Онъ какъ будто считалъ себя умнѣе, опытнѣе барина, и всегда дулся, когда встрѣчалъ противодѣйствіе. Баринъ и онъ сливались въ его воображеніи какъ-то вмѣстѣ, составляли одно цѣлое, нераздѣльное. Онъ всегда говорилъ: мы, наше, мы жалованье получили, у насъ гости были, мы на балъ ѣздили, наши вещи отправились. Быть можетъ вслѣдствіе-то этой нераздѣльности Коршуновъ любилъ прихвастнуть, пустить пыль въ глаза, возвеличить барина, потому что при этомъ, по его мнѣнію, точно также возвеличивалъ и себя.
II.
А между тѣмъ, въ то самое время, когда Григорій Петровичъ спалъ, какъ убитый, а Коршуновъ усердно уплеталъ хозяйскія щи и, еще усерднѣе, самыми радужными, фантастическими красками описывалъ свое житье-бытье съ бариномъ, въ сосѣднемъ домѣ, томъ самомъ, который занималъ генералъ, въ довольно грязной, небольшой комнатѣ, на ситцевомъ диванѣ сидѣла дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, дочь генерала.
Прекрасное лице ея выражало нѣкоторое безпокойство, щеки горѣли, она пытливо распрашивала стоявшую передъ нею дѣвочку Таню,-- ту самую, которая таскала съ лежанки хозяйскія вещи,-- о вновь прибывшемъ офицерѣ.
Барыня улыбнулась, откинула назадъ волосы и вдругъ, какъ бы мимоходомъ, спросила: онъ молодой, богатый, ты не слыхала Танька?
Дѣвочка выставила два ряда бѣлыхъ какъ снѣгъ зубовъ.
-- Молоденькіе, такіе молоденькіе, отвѣтила она, покачивая головой, съ вами схожи, ей-Богу, схожи... красненькій, красивенькій! Она вдругъ подскочила къ госпожѣ и поправила башмакъ на половину свалившійся съ ноги ея.
Барышня встала, неопредѣленно посмотрѣлась въ висѣвшее на стѣнѣ полуразбитое зеркало, взглянула на Таню, хотѣла что-то сказать, но только махнула рукой и вышла въ другую комнату. Пройдя залу и гостиную, она остановилась передъ маленькой дверью, весело улыбнулась и тихо отворила ее.
-- Папочка, можно войдти? какъ-то кокетливо произнесла она, засовывая въ дверь голову, и порхнула къ отцу въ кабинетъ.
-- Папочка, тамъ офицеръ пріѣхалъ... помнишь, что квартира здѣсь назначена... баронъ, папочка... Его нужно къ намъ обѣдать позвать, ты еще говорилъ, что его отца зналъ. Какъ же папочка? говорила она, жеманясь передъ отцомъ.
-- Разумѣется, нужно, а?... да, нужно... обѣдать, непремѣнно обѣдать, молодаго офицера необходимо пріютить, обласкать, а?.. всегда такъ водилось... Захарка! вдругъ крикнулъ онъ и поднялъ голову.
На порогѣ, какъ изъ земли выросъ, вытянулся малый, лѣтъ тридцати, одѣтый въ казакинъ съ краснымъ кантомъ.
Она засуетилась, побѣжала на кухню, освѣдомилась, объ обѣдѣ, велѣла повару приготовить лишнее блюдо, приказала Захаркѣ въ комнатахъ убирать, потомъ побѣжала въ свою спальню одѣваться.
Елена Ивановна, дочь отставнаго генерала Ивана Никитича Перегорина, лишилась матери въ самомъ младенчествѣ и получила воспитаніе въ одномъ изъ петербургскихъ институтовъ.
Въ то время отецъ ея занималъ довольно видное мѣсто, жилъ широко, барски, припѣваючи.
Избалованная съ дѣтства, привыкшая къ нѣгѣ и роскоши, Леночка прямо съ школьной скамейки попала въ омутъ шумной, свѣтской жизни. Она порхала съ вечера на вечеръ, съ бала на балъ, наряжалась, кокетничала, принимала гостей, выслушивала комплименты; думала о женихѣ, разумѣется, статномъ, ловкомъ, богатомъ гвардейцѣ; но вдругъ, по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ, декорація перемѣнилась: Иванъ Никитичъ долженъ былъ оставить занимаемое имъ мѣсто, выйдти въ отставку, лишиться получаемаго имъ большаго содержанія и ограничиться довольно умѣреннымъ пенсіономъ. Нужно было измѣнить прежній образъ жизни, переѣхать на другую, болѣе тѣсную квартиру, навсегда отказаться отъ баловъ, пышныхъ нарядовъ и даже блестящихъ партій. Елена Ивановна плакала, сердилась, выходила изъ себя, падала въ обмороки, упрекала отца, говорила, что Петербургъ опостылѣлъ ей, что она не привыкла къ такой жизни, что надъ ней будутъ смѣяться всѣ подруги, грозилась даже въ монастырь пойдти. Однако раздраженное самолюбіе ея вскорѣ угомонилось; въ видахъ экономіи она сама предложила отцу уѣхать куда нибудь подальше, поселиться въ городъ К., въ окрестностяхъ котораго находилось небольшое имѣніе Перегориныхъ. Сказано -- сдѣлано. Въ уѣздѣ Елена Ивановна воскресла, заблистала снова... Теперь она созрѣла, ребяческая неопытность окончательно исчезла въ ней; она поняла свое положеніе, поняла, какую роль должна играть въ окружающемъ обществѣ и исполняла эту ролъ не безъ такта.
Извѣстіе о стоянкѣ кавалерійскаго полка высосало всю душу Елены Ивановны; нѣсколько ночей сряду она не могла глазъ сомкнуть; надежды, предположенія, одно другаго эффектнѣе, мѣшались въ головѣ ея; она видѣла себя и полковой командиршей, и женой молодаго, богатаго офицера. Наканунѣ прибытія полка ее била лихорадка, а въ день самаго прибытія она проклинала погоду, помѣшавшую ей видѣнъ великолѣпное зрѣлище.
Вотъ почему она такъ жадно разспрашивала побѣгушку Таню о сосѣдѣ постояльцѣ, почему выпросила у отца позволеніе пригласить его обѣдать, почему такъ кокетливо одѣвалась, такъ тщательно чесала волосы. Она приготовлялась къ побѣдѣ надъ кавалерійскимъ сердцемъ...
Да и не мудрено. Елена Ивановна знала свое превосходство, помнила свою столичную жизнь, догадывалась, что многія сердца въ уѣздѣ тщетно вздыхаютъ по ней. Всякій, взглянувши на нее въ ту минуту, когда она въ ожиданіи новаго гостя вышла въ гостиную, навѣрное сложилъ бы передъ ней свое оружіе.
Темные, каштановые, почти черные волосы, нѣсколько приподнятые къ верху, лоснились какъ шелкъ, падали на бѣлую шею двумя длинными локонами; лицо сквозило прозрачною нѣжностью, на щекахъ горѣлъ легкій румянецъ; большіе, голубые, полураскрытые глаза смотрѣли невыразимо хорошо, сулили чертовское блаженство; улыбка отзывалась чѣмъ-то добрымъ, теплымъ, просящимся въ душу. Черное шелковое платье обхватывало стройную талію, художнически обрисовывало прекрасную грудь; нѣжныя, атласныя руки были полуприкрыты черными кружевными рукавами; голубой, маленькій платочекъ на шеѣ пріятно гармонировалъ съ темными локонами; золотая цѣпочка на груди, крошечные брилльянты въ розовыхъ ушахъ, гладкій браслетъ на рукѣ, бантики на туфляхъ, легкій запахъ есъ-буке,-- все говорило о вкусѣ, тонѣ очень рѣдкомъ въ глуши, въ провинціи. Да и обхожденія Елена Ивановна была совсѣмъ не провинціальнаго; она курила легкія папиросы, говорила по-французски, причемъ даже слегка картавила, прекрасно играла на фортепьянахъ, пѣла, читала французскіе романы, толковала о литературѣ, о предметахъ возвышенныхъ, о чемъ угодно; отличалась свѣтскою развязностью -- только въ отношеніи горничныхъ дома, наединѣ, проглядывало въ ней что-то грубое, лакейское; она иногда честила ихъ такими словами, которыя никакъ не шли къ ея милому, алому ротику; въ особенности побѣгушкѣ Танѣ сильно доставалось отъ нея.
Отецъ Елены Ивановны, Иванъ Никитичъ, весь вѣкъ свои проносилъ военный мундиръ. Это былъ человѣкъ небольшого роста, статный, худенькій, живой, проворный, ловкій, нисколько не похожій на шестидесяти-лѣтняго старика. Свѣжее, розовое лице его блестѣло, лоснилось; на маленькомъ лбу ни одной морщинки; глаза на выкатѣ; только сѣдые, короткіе, стоячіе волосы на головѣ, да сѣдые, подстриженые усы какъ-то спорили со всей его остальной молодцоватой фигуркой. Всѣ движенія его отличались необыкновенною живостью, энергіею; онъ сильно, равномѣрно размахивалъ руками, выставляя впередъ маленькіе кулачки свои, какъ будто бы тактъ билъ или упражнялся въ гимнастикѣ; безпрестанно вертѣлся, рѣдко сидѣлъ на мѣстѣ, а большею частью ходилъ, почти бѣгалъ по комнатамъ. Голову держалъ прямо, говорилъ громко, рѣзко, отрывисто, какъ будто командовалъ или отдавалъ приказаніе. Любилъ строгій порядокъ, одѣвался чисто, аккуратно, дома носилъ коротенькій, сѣренькій тулупчикъ на бѣличьемъ мѣху, плотно застегнутый до самой шеи, а въ торжественныхъ случаяхъ, въ гости, облачался въ отставной генеральскій мундиръ.
Какъ всѣ люди дослужившіеся до извѣстнаго солиднаго чина, считающіе себя по этому поводу и лучше, и выше другихъ людей, Иванъ Никитичъ очень дорожилъ своимъ генеральскимъ званіемъ; любилъ видѣть вокругъ себя почетъ, уваженіе и полную безотвѣтную покорность. Прислуга его ходила по стрункѣ, во всемъ домѣ проглядывала какая-то военная выправка, все носило отпечатокъ строгой, военной дисциплины, все отзывалось лощеной казенной чистотой.
Мебель, какъ разъ была наставлена въ комнатахъ, такъ и стояла, никто не смѣлъ подвинуть на вершокъ какого нибудь кресла, перемѣстить подсвѣчники на другой столикъ, подать обѣдъ, чай, ужинъ минутой позже или раньше. Правда, часто Иванъ Никитичъ какъ будто спускался съ своего пьедестала, любилъ пошутить, посмѣяться, даже съ молодежью поболтать, но отъ всего этого вѣяло какимъ-то генеральствомъ, въ дружескомъ, фамильярномъ тонѣ проглядывало что-то начальническое, смѣхъ былъ черезчуръ рѣзокъ.
Не смотря на все это, роль Ивана Никитича была воображаемою, онъ тѣшился ею какъ дитя игрушкой; въ домѣ забывали о немъ и подобострастно, вмѣстѣ съ нимъ, преклонялись предъ настоящей хозяйкой, Еленой Ивановной.
Жили Перегорины весьма скромно, такъ какъ позволяли ихъ средства: лѣто проводили въ деревнѣ, на зиму переселялись въ городъ, пышныхъ обѣдовъ, баловъ не дали, только вся ихъ обстановка отзывалась какою-то утонченностью, привычкою къ когда-то хорошей, роскошной жизни, умѣніемъ прикрыть настоящіе недостатки. Домъ ихъ считался первымъ въ уѣздѣ; его посѣщало лучшее общество города К. просиживало въ немъ вечера, зѣвало, втихомолку жаловалось на скуку, изподтишка смѣялось надъ черезчуръ скромнымъ обѣдомъ и ужиномъ, иногда ограничивалось однимъ чаемъ и все-таки посѣщало. Таковъ русскій человѣкъ, не тотъ, который живетъ въ деревняхъ да землю пашетъ -- тому не до поклоновъ, а русскій чиновный людъ: знаетъ, что ничего не получитъ, а все-таки забѣжитъ впередъ и шапку сниметъ. Вотъ, дескать, поклонился, улыбнуться изволили.
Пробило три часа. Елена Ивановна сидѣла на диванѣ въ гостиной и горѣла нетерпѣніемъ. Она при малѣйшемъ шорохѣ поворачивала голову къ двери и прислушивалась. На колѣняхъ ея лежалъ маленькій томикъ какого-то французскаго романа.
Въ комнатѣ было тихо; только мѣрные, частые шаги генерала стучали какъ часовой маятникъ.
Прошло нѣсколько минутъ,-- онъ остановился.
-- Обѣдать пора, а?.. Три часа пробило, твой гость неаккуратенъ. Да, это не хорошо, чести не дѣлаетъ молодому человѣку, нужно аккуратнымъ быть!
Елена Ивановна вспыхнула.
-- Папочка, онъ спалъ, теперь одѣвается, придетъ сейчасъ, всего десять минутъ прошло, отвѣтила она, оправдательнымъ тономъ.
Генералъ зашагалъ снова.
-- Да, говорилъ онъ, останавливаясь на каждомъ словѣ, десять минутъ!.. спитъ!.. Время ли днемъ спать, какой это порядокъ, баловство, изнѣженность, въ наше время не такъ служили, въ наше время...
Онъ хотѣлъ продолжать, но вдругъ остановился и поднялъ голову,-- кашель и шорохъ въ передней прервали его.
Елена Ивановна поспѣшно откинула волосы, оправила платье и углубилась въ книгу. Руки ея немножко дрожали.
Въ комнату вошелъ Григорій Петровичъ. Онъ ловко поклонился и отцу, и дочери вмѣстѣ, Леночка принагнулась и снова опустила глаза. Генералъ проворно подошелъ къ нему.
-- Очень радъ, очень радъ! произнесъ онъ, тряся гостя за руку, прошу безъ церемоніи, сослуживцы, товарищи!-- Моя дочь!.. Лена, прикажи обѣдать подавать, прибавилъ онъ, указывая на диванъ.
Григорій Петровичъ вторично поклонился. Елена Ивановна присѣла и проворно вышла изъ комнаты.
-- Ваша фамилія, молодой человѣкъ? спросилъ генералъ.
-- Фамилія моя, баронъ фонъ Шпигель, почтительно отвѣтилъ Григорій Петровичъ и поклонился.
-- Имя и отчествъ?
-- Меня зовутъ Григорій Петровичъ.
-- Григорій Петровичъ фонъ-Шпигель, баронъ, поручикъ, да?.. Очень радъ, повторилъ генералъ и вторично протянулъ гостю руку. Фонъ-Шпигель, скажите, пожалуйста, я помню... одинъ Шпигель и баронъ тоже, а?.. въ двадцать... въ двадцать восьмомъ году...
-- Papa, le diner est servi, перебила его вошедшая Елена Ивановна.
-- Просимъ милости, произнесъ генералъ, указывая гостю на дверь.
Послѣдній попятился.
Елена Ивановна вывела его изъ затрудненія, она порхнула въ дверь первая, за нею нѣсколько бокомъ, почти вмѣстѣ съ хозяиномъ, прошелъ и Григорій Петровичъ.
Въ столовой было еще новое лицо, какая-то Настасья Матвѣевна, сосѣдка Перегориныхъ, являвшаяся каждый день къ генеральскому обѣду; сѣдая, сморщенная, съ рябымъ, дряблымъ лицемъ и бѣгающими глазами, въ темномъ капотѣ, желтой шалѣ и чепцѣ съ голубыми лентами.
Всѣ усѣлись.
Елена Ивановна принялась разливать супъ.
За нею, вытянувшись въ струнку, въ форменномъ казакинѣ, съ нитяными перчатками на рукахъ, торчалъ Захарка, а въ другой сторонѣ, робко прижавшись въ углу, стояла побѣгушка Таня.
-- Да, да, мы съ ними пріятели были, какже-съ, большіе пріятели, повѣсы, съ дядюшкой вашимъ; вдругъ заговорилъ генералъ.
Григорій Петровичъ вопросительно посмотрѣлъ на него.
-- Вы кажется ошибаетесь, ваше превосходительство, у меня въ военной службѣ, никакого дяди не было, довольно несмѣло замѣтилъ онъ.
-- А?... не было?... Жаль, нѣтъ, я говорю, что я Шпигеля зналъ, прекрасный человѣкъ, образцовый, снова повторилъ генералъ.
-- Папа такъ долго служилъ, много видѣлъ, всегда въ Петербургѣ жилъ,-- мы недавно здѣсь, пояснила совсѣмъ не кстати Елена Ивановна.
-- Послѣ столичныхъ наслажденій и въ этакій, можно сказать, монастырь прибыть, вотъ развѣ господа военные оживятъ, замѣтила Настасья Матвѣевна, причемъ закатила глаза и какъ-то нервически повернулась на стулѣ.
Григорій Петровичъ едва замѣтно улыбнулся.
-- У насъ здѣсь свой кругъ, свое общество; я на скуку не жалуюсь, напротивъ, послѣ институтской жизни, мнѣ нравится здѣсь --тихо! пояснила Елена Ивановна, всячески старавшаяся заявить передъ гостемъ свои тонъ и значеніе.
-- Много офицеровъ въ полку? спросилъ генералъ.
-- У насъ до сорока человѣкъ, отвѣтилъ Григорій Петровичъ.
-- Ого! Женатые есть?
-- Женатыхъ очень мало, всего четверо, даже полковой командиръ холостой.
Елена Ивановна покраснѣла, но тотчасъ же отвернулась и заговорила съ своей сосѣдкой.
Генералъ какъ-то рѣзко засмѣялся.
-- Хе, хе, хе, молодежь все, кавалерійство... а?... Вы господа насъ-то, насъ пощадите, этакъ весь городъ перевернете; я самъ служилъ, заключилъ онъ со смѣхомъ и вдругъ прибавилъ: и богатые люди есть?
-- Да, у нѣкоторыхъ есть состояніе; впрочемъ, я не смѣю хвалить, ваше превосходительство, но надѣюсь, что жители города не пожалуются на нашу стоянку -- наше полковое общество офицеровъ во всѣхъ отношеніяхъ прекрасное.
-- А, прекрасный полкъ, прекрасный! Вы, конечно, не помните, у меня много товарищей въ немъ служило -- прекрасные молодые люди, пробормоталъ генералъ и вдругъ повернувшись къ Захаркѣ громко съ разстановкой прибавилъ: а что, братецъ, нужно сдѣлать, если рюмки стоятъ? Зачѣмъ рюмки стоятъ... ну!
Захарка схватилъ стоявшую на столѣ бутылку съ остатками краснаго вина и налилъ хозяину и гостю.
-- Я надѣюсь, М-r Шпигель такъ добръ, что не откажетъ намъ въ удовольствіи познакомить съ нѣкоторыми офицерами; папа такъ любитъ военныхъ, мы всегда душевно рады, довольно застѣнчиво произнесла Елена Ивановна.
-- Я увѣренъ, что мои товарищи почтутъ за особенную честь воспользоваться такимъ лестнымъ знакомствомъ, отвѣтилъ Григорій Петровичъ и слегка наклонилъ голову.
-- Да, конечно, конечно, очень радъ, просимъ милости, проговорилъ генералъ и протянулъ гостю руку.
-- Зимой у насъ клубъ будетъ, всякіе танцы танцевать можно, вмѣшалась Настасія Матвѣевна и снова повернулась на стулѣ.
Далѣе разговоръ шелъ въ томъ же. вкусѣ. Генералъ вспомнилъ еще какого-то Шпигеля и освѣдомился не родственникъ ли ему Григорій Петровичъ, даже напередъ сказалъ: этотъ ужъ вамъ навѣрно родственникъ. Елена Ивановна пріятно улыбалась, очень мило потупляла глазки и снова какъ будто нечаянно поднимала ихъ, произнесла нѣсколько фразъ по-французски, дала замѣтить, что она поетъ и играетъ и даже вздохнула по итальянской оперѣ. Настасья Матвѣевна сообщила, что у нея братъ въ офицерахъ былъ, что офицеровъ бояться нужно, что всѣ офицеры люди "костикъ" причемъ опять повернулась на стулѣ. Григорій Петровичъ отдѣлывался какъ могъ.
Обѣдъ тянулся довольно долго и состоялъ изъ четырехъ очень умѣренныхъ блюдъ: жиденькаго супа, вынутой изъ него говядины нарѣзанной тоненькими ломтиками и приправленной какою-то зеленью, жареной курицы и пирожнаго изъ зефировъ, которыми генеральскій поваръ особенно щеголялъ во всѣхъ торжественныхъ случаяхъ.
Послѣ обѣда генералъ потрясъ гостю руку, прибавивъ: очень радъ, прошу извинить, и отправился въ кабинетъ немножко забыться.
Въ гостиной остались: Настасья Матвѣевна, Григорій Петровичъ и Леночка. Она предложила гостю папироску и узнавши, что онъ не куритъ, очень удивилась и закурила сама.
-- Je vous demande pardon, надѣюсь, покрайней мѣрѣ, что я васъ не обезпокою? шутя спросила она.
-- Напротивъ, я очень люблю, когда женщина куритъ, тутъ есть что-то поэтическое, отвѣтилъ онъ и поклонялся.
-- О, я очень много курю, и знаете почему: въ Петербургѣ, у одного нашего знакомаго -- je ne sais comment dire -- онъ въ посольствѣ служилъ, были очаровательныя, меленькія папироски; онъ всегда давалъ мнѣ, c'était une polissonnerie., а потомъ такъ привыкла... ялъ! Она вздохнула и выпустила тонкую струйку дыма изъ своего алаго ротика.
Настасья Матвѣевна дремала, сидя на стулѣ, качала головой и, кажется, готова была клюнуть носомъ стоявшій передъ нею столъ.
-- Vous voyez, comme c'est agréable? замѣтила хозяйка, указывая на нее.
-- Чистая совѣсть! отвѣтилъ Григорій Петровичъ и улыбнулся.
Елена Ивановна искоса взглянула на него и немного подумавши тихо произнесла: я надѣюсь, М-r Шпигель, вы будете часто бывать у насъ... не забудьте, здѣсь провинція, церемоній не существуетъ; да, иногда здѣсь можно умереть со скуки! добавила она нѣсколько грустнымъ тономъ, вздохнула, опустилась на спинку кресла и выставила кончикъ маленькой ножки. Григорій Петровичъ растерялся.
-- Вы меня Елена Ивановна, ставите въ затрудненіе; я не знаю, какъ отвѣчать на ваше вниманіе, на ваше доброе приглашеніе, я ничѣмъ не заслужилъ его, довольно робко отвѣтилъ онъ.
-- Я отвѣтовъ не требую; если вы дорожите имъ, докажите на дѣлѣ, отвѣтила хозяйка и прямо взглянула на гостя своими большими, улыбающимися глазами.
Онъ поднялъ голову и, въ свою очередь, какъ-то ребячески, несмѣло посмотрѣлъ на нее.
Взгляды ихъ на минуту встрѣтились.
-- Вы любите музыку? вдругъ спросила она.
-- Очень, я самъ немножко играю.
-- Да-а... Mais c'est charmant!.. Мы можемъ играть въ четыре руки, у насъ очень порядочный рояль. Хотите, я вамъ сыграю что нибудь? Она приподнялась съ креселъ.
-- Я не смѣлъ просить, отвѣтилъ Григорій Петровичъ и покраснѣвъ отъ удовольствія.
-- Охъ, батюшки, что это, офицеры все! вдругъ пробредила Настасья Матвѣевна, открыла глаза, очнулась и совершенно сконфузилась.
Елена Ивановна звонко захохотала, Шпигель улыбнулся.
-- Охъ, Господи, что это, право, со мной, никакъ я сказала что-то, проговорила гостья, ворочаясь на стулѣ.
-- Не только сказали, испугались! насмѣшливо отвѣтила Леночка и подошла къ роялю.
Григорій Петровичъ помогъ открыть его.
Она сѣла, взяла нѣсколько акордовъ, задумалась и вдругъ вопросительно взглянула на гостя..
-- Что играть? Я хочу, чтобъ вы похвалили меня.
-- Все, что вамъ угодно, я за все буду благодаренъ...
-- Да!?
Она заиграла варіаціи изъ какой-то оперы.
Григорій Петровичъ стоялъ напротивъ и не спускалъ съ нея глазъ; онъ внутренно любовался ея прозрачнымъ, разгорѣвшимся личикомъ, то поднимавшеюся, то опускавшеюся грудью, бѣгающими по клавишамъ ручками и живой, очаровательной улыбкой.
Онъ какъ-то забылся, сосредоточился на ней. Ему хорошо было.
Она кончила играть, быстро, лукаво, пронзительно взглянула на гостя, точно чѣмъ-то подразнить его хотѣла, взяла снова акордъ и совершенно неожиданно запѣла: "По небу полуночи ангелъ летѣлъ".
Григорій Петровичъ стоялъ какъ онѣмѣлый; какая-то легкая, пріятная дрожь пробѣжала по его тѣлу...
Она опять кончила, опять попрежнему взглянула на него, опять взяла акордъ и, какъ бы насмѣхаясь надъ пораженнымъ гостемъ, сама едва удерживаясь отъ смѣха, увѣренная въ торжествѣ своемъ, шутя, весело запѣла: "Пропадай моя головушка".
Григорій Петровичъ даже повернулся отъ восторга и удивленія.
-- Довольно! вдругъ произнесла она, крѣпко ударила по клавишамъ и какъ-то стыдливо прибавила: c'est gentil?
-- Простите меня, я не знаю что сказать... такое пѣніе кого хотите разшевелитъ, проговорилъ неуспѣвшій еще опомниться Шпигель.
-- Не вѣрю, посмотритѣ! отвѣтила она, улыбнулась и показала головой вправо.
Тамъ, на креслѣ, Настасья Матвѣевна снова спала.
Григорій Петровичъ пожалъ плечами.
-- Что-жъ дѣлать, стало быть это не человѣкъ, тихо замѣтилъ онъ.