Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ маіоръ въ отставкѣ, владѣтель пятисотъ-душнаго сельца Петровокъ, человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, высокій, полный, нѣсколько сгорбленный, съ обрюзгшимъ довольно пріятнымъ лицемъ, высокимъ лбомъ, вѣчно улыбающимися сѣрыми глазками, нависшими надъ ними бровями, съ небольшими сѣрыми усами, подстриженными въ уровень, съ верхнею губою, двойнымъ подбородкомъ, съ складкой на шеѣ, съ просѣдью и лысиной на головѣ, съ громкимъ рѣзкимъ повелительнымъ голосомъ и жесткими, угловатыми, отчасти театральными манерами, лѣтъ тридцать тому назадъ нисколько непоходилъ на настоящаго Петра Петровича. Въ то блаженное старое время, онъ былъ худенькимъ, бѣднымъ прапорщикомъ какого-то армейскаго полка, говорилъ тихо, имѣлъ полъ дюжины ровненькихъ рубашекъ, казеннаго денщика, мундиръ, сертукъ, пару сапогъ, да длинный черешневый чубукъ, доставшійся ему по какому то особенному случаю. Объ этомъ славномъ времени много и теперь разсказываетъ Петръ Петровичъ и смѣшнаго и жалкаго, вспоминаетъ о немъ съ теплою любовью, съ слезами радости на глазахъ, какъ иногда взрослый, укрѣпившійся человѣкъ вспоминаетъ о дняхъ своего младенчества, о старухѣ нянькѣ, баюкавшей его въ колыбели. "Меня это время воспитало, научило жить" часто говоритъ онъ съ нѣкоторою гордостью, вонъ ныньче, мишура все, роскошь да изнѣженность, всякій ничего не видя въ геніи просится, нѣтъ, ты потрись, огонь и воду пройди, корку чернаго хлѣба погрызи, босикомъ побѣгай, тогда всего достигнешь, все наживешь, до всего дойдешь, заслужишь и почетъ, и уваженіе, а это что, какой тутъ порядокъ, фанфаронство, мода одна! Въ наше время не то... Въ наше время дѣло дѣлали, потомъ и кровью брали; человѣкъ если служилъ, такъ служилъ, зато и люди выходили, обтертые, выжженные, не чета сморчкамъ нынѣшнимъ!"
Этотъ образъ мыслей Петра Петровича отчасти выражалъ собою всю его служебную карьеру. Сынъ бѣдныхъ родителей, получившій грошевое образованіе, воспитанный подъ розгой, онъ былъ обязанъ исключительно самому себѣ, своему собственному терпѣнію. Онъ изъ ничего сотворилъ все. Другой на мѣстѣ Колотырникова, быть можетъ, остался бы вѣчнымъ, ничего не знающимъ, бѣднякомъ, другаго жизнь окончательно бы сдавила, стерла, уничтожила; третій бы сдѣлался съ помощью женитьбы мирнымъ двадцати душнымъ помѣщикомъ; четвертый состарѣлся бы въ маіорскомъ чинѣ, но Петръ Петровичъ махнулъ широко, опередилъ всѣхъ, совершилъ все, что по его мнѣнію человѣкъ совершить можетъ. Нѣсколько лѣтъ прослужилъ онъ въ полку, былъ ревностнымъ офицеромъ, благоговѣлъ предъ начальниками, не заносился впередъ, не умничалъ, а просто дѣлалъ свое дѣло, да иногда въ свободное время невинно мечталъ о хорошемъ бобровомъ воротникѣ или золотыхъ часахъ; потомъ получилъ какое то выгодное назначеніе, зажилъ очень прилично, не моталъ, не сорилъ деньгами, завелъ лошадь съ дрожками, тамъ, съ помощью какого то благодѣтеля начальника, вышло ему другое мѣсто еще болѣе выгодное, на немъ Петръ Петровичъ сколотилъ порядочную сумму, обернулъ ее очень успѣшно въ какое то предпріятіе, получилъ хорошій барышъ, дешево купилъ деревеньку, отлично ее устроилъ, потомъ занялся какимъ то частнымъ дѣломъ, услужилъ очень важному лицу, отъ чего въ карманѣ его зазвѣнѣли тысячи, тамъ опять мѣсто, опять новая значительная прибыль, деревенька увеличилась, переименовалась въ сельцо Петровки; въ ней выстроился господскій домъ, большой, каменный; самъ Петръ Петровичъ разтолстѣлъ, сдѣлался солиднѣе, меньше сталъ кланяться, заговорилъ громче, отрывистѣе, пустился въ откупа, и, наконецъ, послѣ двадцатипятилѣтней безпорочной службы, съ независимымъ состояніемъ, гемороемъ и лысиной, вышелъ въ отставку генералъ-маіоромъ и сдѣлался очень почтеннымъ, настоящимъ русскимъ бариномъ. Достигъ всего этого Петръ Петровичъ самъ-собой, безъ всякихъ темныхъ путей, совершенно законно, казалось, сама судьба благопріятствовала ему, по крайней мѣрѣ совѣсть никогда не тревожила его, не шептала, что онъ поступилъ криво въ томъ или другомъ случаѣ, кого-нибудь обидѣлъ, обманулъ, ложно воспользовался ввѣренною ему властью, Боже сохрани! Напротивъ, Петръ Петровичъ считалъ себя образцемъ честности и высокой нравственности, ставилъ въ примѣръ себя и свое генеральское званіе, училъ другихъ дѣйствовать такъ какъ дѣйствовалъ самъ. Онъ смотрѣлъ на дѣло, на службу, своими собственными глазами, смотрѣлъ такъ какъ научили его смотрѣть время, люди, обстоятельства, и былъ убѣжденъ, что смотрѣлъ прямо. "Это ныньче все про взятки кричатъ," разсуждалъ онъ, "крикуновъ много, въ наше время взяточестничества не было, за взятки законъ преслѣдуетъ, былъ бы умъ да стараніе -- безъ взятокъ изъ всего выгоду извлечешь; гдѣ благодарность, гдѣ экономія, они плоды трудовъ твоихъ, ими можетъ сироты сыты, горькая вдовица утѣшена, за нихъ Бога о тебѣ молятъ, не одну свѣчку поставятъ, какія же взятки тутъ... одно утѣшеніе только!..."
Дѣйствительно, Петръ Петровичъ говорилъ правду, онъ много дѣлалъ добра, много помогалъ бѣднымъ роднымъ и знакомымъ, даже и въ то время, когда самъ былъ не вполнѣ обезпеченъ, но это добро онъ дѣлалъ не столько изъ потребности облегчить участь ближняго, сколько изъ желанія похвастаться, блеснуть, заставить бѣдняка быть обязаннымъ, унижаться и раболѣпствовать. Смотрите, дескать, какимъ я человѣкомъ сталъ, сапоговъ не имѣлъ, а теперь вотъ благодѣтельствую, только уважайте меня, всюду кричите обо мнѣ. Изъ этого стремленія видѣть вокругъ себя людей ему совершенно обязанныхъ, Петръ Петровичъ, еще въ половинѣ своей служебной карьеры, женился на дѣвушкѣ совершенно бѣдной, загнанной, во всемъ ему послушной. Онъ любилъ жену, горько плакалъ, когда она послѣ десятилѣтней супружеской жизни отдала Богу душу, но любилъ по-своему, какъ свою собственность, какъ нѣчто исключительно ему принадлежащее, имъ существующее, какъ любятъ хорошую собаку, лошадь или халатъ, къ которому привыкаешь, въ которомъ такъ тепло и пріятно. Онъ, напримѣръ, ничего не жалѣлъ для жены, безпрестанно дарилъ, прекрасно одѣвалъ, иногда глядѣлъ ей въ глаза, чтобъ угадать малѣйшее ее желаніе; требовалъ чтобъ ее всѣ уважали, но никогда не ставилъ себя наравнѣ съ нею. Онъ смотрѣлъ на жену какъ на вѣрнаго слугу, которому за долгую службу позволено цѣловать барскую руку, повторять барскія мысли, величать: вы, Петръ Петровичъ, дѣлать все то, что не запрещено, исполнять все, что прикажутъ. Неизвѣстно, что бы произошло, еслибъ эта жена, какъ женщина, вздумала заявить права свои, чья бы сторона верхъ одержала, Богъ знаетъ; достовѣрно только то, что покойная супруга, даже во всѣхъ частяхъ своего туалета, должна была совершенно придерживаться непогрѣшимаго вкуса Петра Петровича. Она была какимъ то нѣмымъ, неяснымъ отраженіемъ мужа. Онъ во всемъ указывалъ ей, не изъ желанія обидѣть, Боже сохрани, а просто по чувству собственнаго достоинства, изъ того искренняго убѣжденія, что женщину нужно учить, что она ниже мужчины, что у нея волосъ дологъ, а умъ коротокъ. Точно также держалъ себя Петръ Петровичъ въ отношеніи родныхъ и знакомыхъ, равныхъ себѣ онъ не терпѣлъ, да и не зналъ ихъ, для низшихъ хотѣлъ быть главой, законодателемъ; ненавидѣлъ неподдававшихся и особенно награждалъ и поощрялъ тѣхъ, которые льстили ему, восторгались имъ какъ чѣмъ то сверхъ-естественнымъ.
"Далекій человѣкъ, всеобъемлющій, до всего своимъ умомъ дошелъ, экое состояніе пріобрѣлъ", говорили съ восторгомъ нѣкоторыя старушки и пользовались за эти слова милостивымъ вниманіемъ Петра Петровича. Съ подчиненными Колотырниковъ обращался неприступно гордо, съ полнымъ начальническимъ великолѣпіемъ, рѣдкимъ изъ нихъ протягивалъ два пальца руки своей; остальнымъ только головой кивалъ, да и то не всегда, а когда былъ въ духѣ, даже голосъ его звучалъ въ этомъ случаѣ какъ то протяжно, на-распѣвъ. О слугахъ и говорить нечего, они должны были понимать каждый взглядъ барина, каждое движеніе бровей его. Эта видимая суровость не вытекала изъ души Петра Петровича, не была ее неотъемлемымъ достояніемъ, напротивъ, онъ имѣлъ характеръ довольно мягкій, даже слезливый, онъ только нетерпѣлъ никакого либерализма, никакого противодѣйствія своей безграничной волѣ и считалъ необходимостью притворяться предъ самимъ-собою, былъ убѣжденъ, что въ его чинѣ, съ его богатствомъ онъ долженъ казаться важнымъ, гордымъ, иногда неприступнымъ. Онъ все готовъ былъ простить человѣку, заявившему передъ нимъ свое безсиліе и ничтожество. Передъ лицами сильными, начальствующими, Петръ Петровичъ не то чтобъ унижался, онъ только обращался въ безсловеснаго исполнителя ихъ воли, былъ отраженіемъ ихъ духа; сильное лицо смѣялось -- Петръ Петровичъ почтительно улыбался, сильное лицо извергало громъ и молнію -- Петръ Петровичъ хмурился, наклонялъ голову и ждалъ разсѣянія непогоды. Впрочемъ Колотырниковъ съ такимъ тактомъ держалъ себя, такъ искусно обдѣлывалъ всѣ дѣла, такъ ловко сводилъ концы съ концами, что всѣ начальники обращались съ нимъ чрезвычайно дружественно, нѣкоторые въ знакъ особеннаго вниманія говорили ему ты; если и случались невзгоды, то очень рѣдко, въ видѣ исключенія. Вскорѣ послѣ смерти жены Петръ Петровичъ вышелъ въ отставку, оставилъ Петербургъ и уѣхалъ въ благопріобрѣтенное имѣніе, сельцо Петровки.
"Пора, послужилъ, все совершилъ, больше ничего не хочу, говорилъ онъ, прощаясь съ родными и знакомыми, нужно и честь знать, другимъ дорогу очистить, отдохнуть, хозяйство устроить. Жениться надо, отвѣчали тронутые до слезъ родственники... А надо, такъ и женюсь, на все воля Божья... Все отъ Бога, повторялъ Петръ Петровичъ.
Пріѣздъ въ деревню былъ для Колотырникова какимъ то тріумфальнымъ шествіемъ; управляющему и старостамъ заранѣе отдано было приказаніе устроить парадную встрѣчу. Впереди шли дѣвки и бабы въ красныхъ праздничныхъ сарафанахъ, за ними дворовые люди въ сѣрыхъ зипунахъ, потомъ дворовые люди въ ливреяхъ, сзади ихъ слѣдовалъ, въ отставномъ генеральскомъ мундирѣ, самъ Петръ Петровичъ, въ дормезѣ, запряженномъ шестеркою лошадей; около него толпились, хватались за колеса, карабкались на запятки и козла деревенскіе мальчишки, за дормезомъ валила гурьба мужиковъ, также въ праздничныхъ кафтанахъ. У подъѣзда барскаго дома стояли управляющій и старосты съ хлѣбомъ-солью, священникъ въ ризѣ съ крестомъ и святою водою. Петръ Петровичъ вылѣзъ изъ экипажа, приложился къ кресту, принялъ хлѣбъ-соль, хотѣлъ войти на крыльцо, но толпа мужиковъ и бабъ загородила ему дорогу, нѣкоторые изъ нихъ бросались въ ноги, другіе цѣловали его руки, полы платья. Колотырниковъ прослезился, хотѣлъ что то сказать но не могъ, и приказалъ всей деревнѣ гулять трое сутокъ. Затѣмъ онъ удалился во внутрь дома, призвалъ къ себѣ управляющаго и выборныхъ, и долго съ ними бесѣдовалъ. Нѣсколько дней спустя въ Петровкахъ былъ большой обѣдъ; къ нему съѣхались всѣ помѣщики на сорокъ верстъ въ окружности; такъ Колотырниковъ знакомился съ сосѣдями, давалъ знать о своемъ барствѣ и карманѣ всему уѣзду. Наконецъ пиры миновались, крестьяне послѣ продолжительнаго питья стали опохмѣляться, баринъ приказалъ работать и самъ принялся за дѣло. Прежде всего онъ обратилъ вниманіе на наружный порядокъ въ имѣніи, завелъ главнаго управителя, приставилъ къ нему помощника, учредилъ контору для разбора крестьянскихъ дѣлъ, далъ мѣсто въ ней какому то отставному чиновнику и назвалъ его управляющимъ конторой. Для собственной особы Петра Петровича въ конторѣ былъ поставленъ отдѣльный столъ, покрытый краснымъ сукномъ и старинное вызолоченное кресло; для личнаго объясненія крестьянъ съ бариномъ назначены были особые докладные дни; для больныхъ устроена больница, къ ней выписанъ лекарь изъ уѣзднаго города; всѣ дворовые получили разныя названія, смотря по роду занятій каждаго, такъ напримѣръ явились: главный камердинеръ, просто камердинеръ, метрдотель, поваръ, поваренокъ, буфетчикъ, подбуфетчикъ, конюшій, курьеръ, докладчики, были даже какіе то подлакейченки: такъ назывались два мальчика, одѣтые въ безобразныя гороховыя куртки и дежурившіе на главномъ подъѣздѣ. Наглухо заколоченныя до сихъ поръ комнаты растворились, обчистились и также получили разныя названія: большой залы, маленькой, залы пріемной, просительской, большой столовой, и такъ далѣе. На случай прибытія гостей имѣлся особый флигель. Садъ передъ домомъ расцвѣлъ, украсился всевозможными цвѣтами, дорожки расчистились, на двухъ наружныхъ углахъ его были поставлены двѣ пушки; садовый заборъ, другой заборъ на барскомъ дворѣ, ворота, калитки, тумбы, перила на мостахъ выкрасились полосками черной, красной и бѣлой, на тотъ манеръ, какъ красятъ верстовые столбы; на самомъ домѣ запестрѣлъ флагъ съ гербомъ хозяина; скотный дворъ, конюшни, сараи, амбары, кладовыя, словомъ, всѣ хозяйственныя учрежденія украсились соотвѣтственными приличными вывѣсками. Порядокъ завелся самый строгій, самый педантическій, каждая вещь заняла надлежащее мѣсто, каждый человѣкъ неминуемо обязывался исполнять возложенное на него занятіе, каждый листокъ распускался по указанію, каждая курица казалась такою прибранною, выглаженною. Даже дворовыя собаки, и тѣ получили предписаніе-когда обѣдать и ужинать, когда быть на цѣпи и когда быть спущенными. Петръ Петровичъ окинулъ довольнымъ окомъ дѣло рукъ своихъ, вздохнулъ легко, свободно, и заложилъ каменную церковь. Потомъ онъ принялся за учрежденія, клонящіяся къ увеличенію его матеріальнаго благосостоянія, устроилъ винокуренный заводъ, фабрику, какую то паровую мельницу, образцовую ферму, завелъ различныя машины, выписалъ изъ за границы опытнаго механика, увеличилъ количество пахатной земли, старался улучшить земледѣліе: однимъ словомъ, года черезъ два, три, послѣ пріѣзда барина, Петровокъ нельзя было узнать. Все приняло лучшій обновленный видъ: крестьяне раздобрѣли, избы были большія, бѣлыя, крѣпкія; дороги, мосты исправились, въ самомъ селѣ возвысилась каменная церковь, господскій садъ разросся, раскинулся на значительное пространство, все бросалось въ глаза, все дышало изобиліемъ, смотрѣло широко, размашисто, и несмотря на все это, крестьяне дворовые, мужики, бабы, даже дѣти, всѣ ходили понуривъ голову, во взглядахъ ихъ проглядывала какая то дикая запуганность, всѣ они точно были стѣснены чѣмъ то, казалось, эти армяки, синіе суконные кафтаны, яркіе сарафаны давили имъ грудь, стѣсняли движенія, не позволяли дышать ровно, покойно...
Чего не доставало имъ, Богъ знаетъ! Мѣстоположеніе прекрасное; рѣка, густыя рощи, изобильные огороды, пашни, луга, все подъ руками, всего вдоволь, рай да и только, изъ этого рая кажется не вышелъ бы.
Зато Петръ Петровичъ былъ совершенно доволенъ, счастливъ, нечего ему желать больше, онъ совершилъ все; молва о немъ прогремѣла по всей губерніи, предъ нимъ все преклоняется, все трепещетъ, все удивляется, ему все удается.
Встанетъ онъ рано утромъ, надѣнетъ желтый нанковый сертукъ, такіе же шаравары, военную фуражку съ краснымъ околышкомъ, (отличительный знакъ его прежняго званія), возметъ въ руки суковатую палку, сядетъ на бѣговыя дрожки, сзади себя приткнетъ кучеренка съ павлинымъ перомъ на шляпѣ, отправится на заводъ, на мельницы, на лѣсопильню, потолкуетъ съ тѣмъ и другимъ, осмотритъ то, другое, третье, кого выбранитъ, кому ласковое слово скажетъ. Вечеромъ счеты, бумаги, проекты, письменныя дѣла, и только при закатѣ солнца выйдетъ хозяинъ въ садъ на террасу, выйдетъ съ трубкою въ зубахъ, и долго любуется, наслаждается, глядя на свое пріобрѣтеніе, на труды рукъ своихъ.
А любоваться дѣйствительно было чѣмъ.
Противъ самаго дома, верстахъ въ трехъ разстоянія, на вершинѣ пологаго холма чернѣлась деревня, отъ нея во всѣ стороны какими-то фантастическими узорами, словно по канвѣ вышитыми, спускались зеленые сады и огороды; надъ ними раскинувшись на необозрамое пространство, вправо и влѣво, переливалась сотнями оттѣнковъ золотистая рожь, ее окаймляла широкая извилистая дорога, вѣтвь ея пошла вверхъ, перерѣзала и рожь, и огороды, коснулась деревни и пропала вдали; за дорогой лугъ ровный, бархатный, какъ будто ни. чья нога не касалась его, и все это падало, скатывалось, казалось уходило въ землю, только крылья мельницы торчали на зеленомъ луговомъ фонѣ, да шумъ падающей воды эхомъ перекатывался по воздуху. Ближе къ дому, внизу, какъ будто подъ ногами его, разстилалась вершина сосноваго парка и рѣзкою чертою отдѣлилась отъ противоположнаго свѣтлаго луга, вправо отъ парка на его темномъ фонѣ бѣлѣла колокольня сельской церкви, кругомъ ея шумѣлъ молодой березовый лѣсокъ, отъ него тянулась широкая аллея, усаженая густымъ тополемъ, влѣво шелъ цѣлый рядъ разныхъ хозяйственныхъ построекъ, и аллея, и постройки постепенно поднимались и, наконецъ, окончательно вскарабкавшись на верхъ, отлогою дугою шли къ барскому дому и казалось обнимали широкій цвѣточный коверъ, разостланный передъ его террасой.
Часто Петръ Петровичъ сходилъ съ терассы, ступалъ но этому душистому, пестрому ковру, спускался по землянымъ ступенямъ къ сосновому парку, скрывался въ глубь его и, дойдя до противоположнаго края, останавливался, потому что дальше идти не было возможности; мѣстность здѣсь вдругъ обрывалась и отвѣсною, изрытою стѣной висѣла надъ извилистой рѣкой, разбросанные по берегамъ ея сараи казались черными точками; лѣвѣе ихъ рѣку перерѣзала плотина, съ одной ея стороны образовалось цѣлое озеро, съ другой шумѣлъ водопадъ, отъ него летѣли брызги и брилліантами разсыпались на ъоздухѣ. При взглядѣ на это необозримое пространство, на это безконечное прозрачно-голубое небо, тамъ, гдѣ-то далеко сливающееся съ землею, духъ захватывало, душѣ становилось тѣсно въ тѣлѣ человѣческомъ, она просилась въ эту бездну роднаго простора, бездну, заманчивой воли.
Однажды, въ теплый, душистый, лѣтній вечеръ, въ такой вечеръ, когда никакая серьезная мысль не шевельнется въ умѣ человѣческомъ, когда смотришь на все радостно, симпатично, Петръ Петровичъ, за маленькимъ столикомъ со стаканомъ чая, развалясь въ старинномъ вольтеровскомъ креслѣ, сидѣлъ на террасѣ. Голова его лѣниво опрокинулась на спинку кресла, прищуренные глаза смотрѣли въ даль, ноги были вытянуты, на нихъ болтались шитыя золотомъ остроконечныя туфли, правая рука держала длинный черешневый чубукъ съ большимъ янтарнымъ мунштукомъ, лѣвая висѣла на воздухѣ; небрежно надѣтый, темный шелковый халатъ распахнулся, растегнутый воротъ рубашки обнажилъ поросшую волосами грудь.
Противъ хозяина, въ почтительномъ отъ него разстояніи, на кончикѣ легкаго плетенаго стула, сидѣлъ, поджавши подъ себя ноги, худенькій, маленькій человѣкъ съ сережкой въ правомъ ухѣ, съ клочками совершенно сѣдыхъ волосъ на вискахъ и затылкѣ, съ старымъ, сморщеннымъ, красноватымъ лицемъ, окаймленнимъ сѣрою небритою бородою, съ какимъ то запуганнымъ, подобострастнымъ выраженіемъ во всей физіономіи. Онъ сидѣлъ выпрямившись, придерживаясь руками за стулъ, какъ будто бы вдругъ соскочить собирался; остроконечная голова его безпрестанно ворочалась, на губахъ мелькала какая-то печальная, вынужденная улыбка, -- маленькіе глаза слезились, моргали и почтительно смотрѣли то за халатъ Петра Петровича, то на его туфли и дымящуюся трубку. На немъ былъ однобортный, сѣрый нанковый казакинъ на глухо застегнутый, въ одной его петлѣ болталась полинялая Владимірская ленточка, шея была обмотана такимъ большимъ, чернымъ шелковымъ, порыжѣлымъ платкомъ, что въ него уходила половина подбородка и вся голова ворочалась точно въ лошадиномъ хомутѣ, казалось, она могла смотря по надобности или вся спрятаться въ галстухъ, или выглянуть оттуда на свѣтъ Божій. Узенькіе, одинаковаго цвѣта съ сертукомъ, брюки поднялись и сморщились на колѣнахъ. Въ дверяхъ, съ серебрянымъ подносомъ подъ мышкой, въ какомъ-то безобразномъ, желтомъ, засаленномъ фракѣ, съ грязными нитяными перчатками на рукахъ, съ жирнымъ, лоснящимся лицемъ, тупо уставивъ безжизненные глаза на барина, стоялъ одинъ изъ членовъ его огромной прислуги.
Молчаніе долго не нарушалось. Петръ Петровичъ зѣвалъ, хрипѣлъ, смотрѣлъ въ даль, лѣниво тянулъ изъ трубки, лѣниво прихлебывалъ чай изъ стакана.
Человѣкъ въ казакинѣ ворочалъ голову и моргалъ глазами.
Лакей въ дверяхъ стоялъ вытянувшись въ струнку и внимательно слѣдилъ за каждымъ барскимъ глоткомъ и движеніемъ.
Прошло съ четверть часа. Петръ Петровичъ повернулъ голову и вытянулъ правую руку. Подскочившій лакей взялъ чубукъ, поставилъ стаканъ на подносъ, остановился было снова въ дверяхъ, но по вторичному движенію барской брови поспѣшно удалился. Господинъ въ казакинѣ, приложилъ руку ко рту, отвернулся въ сторону и тихонько кашлянулъ. Петръ Петровичъ громко высморкался, потянулся и продолжительно зѣвнулъ.
-- Ну что, Серга Матвѣичъ, какъ живется, что въ мірѣ новаго дѣлается, сказывай, повелительно произнесъ онъ обращаясь къ гостю и величаво запахиваясь полами халата.
Господинъ въ казакинѣ вторично кашлянулъ. Его звали Сергѣемъ, но Колотырниковъ въ шутку называлъ его не иначе какъ Сергой Матвѣичемъ.
-- Что новаго, ваше превосходительство, отвѣтилъ онъ тоненькимъ, дребезжащимъ голосомъ, такъ какъ будто кто выкалачивалъ изъ него звуки,-- поучительнаго, стоющаго вашего благосклоннаго вниманія ничего нѣтъ, все мелочь одна, пустота!.. У Ивана Семеныча лошадь украли, сѣрую лошадь, хорошую, въ пристяжкѣ ходила, прошедшей зимой онъ сто серебра за нее далъ, а теперь, что будешь дѣлать, украли, на все воля Господня... цыгане украли.
-- Цыгане! неопредѣленно повторилъ генералъ.
-- Такъ точно-съ, цыгане, ваше превосходительство, воры они большіе. У Татьяны Андревны мальчишка родился; полагать надо, вашу честь крестить будутъ звать.
-- Крестить?
-- Крестить, ваше превосходительство, думать такъ надо... потому, былъ я этто у нихъ какъ молитву давали, въ вашу честь Петромъ назвали, -- хорошо бы, говорятъ, еслибъ его превосходительство не отказалъ въ счастіи воспріемникомъ быть.
-- Какъ же отказать, въ христіанской обязанности никогда не откажу,-- грѣхъ! Пусть просятъ! возразилъ Петръ Петровичъ и самодовольно улыбнулся. Что въ уѣздѣ про меня говорятъ? вопросительно добавилъ онъ.
Сергѣй Матвѣичъ нѣсколько замялся.
-- Какъ доложить, ваше превосходительство, непристойнаго чего и злой языкъ про вашу честь не осмѣлится выговорить, во всемъ какъ есть добродѣтель одна, страны украшеніе!.. Ихъ превосходительство говорятъ человѣкъ высокій, недосягаемый, неприступный, орелъ!
Петръ Петровичъ принужденно засмѣялся.
-- Вздоръ, произнесъ онъ, нѣсколько нахмуривъ брови, орелъ! Неприступный! Я всякому готовъ протянуть руку, помочь, посовѣтовать, мнѣ все равно -- бѣденъ-ли, богатъ-ли, кто уважаетъ меня, того и я уважаю; какъ неприступный! вотъ ты со мной сидишь, разговариваешь какъ съ ровнымъ.
Сергѣй Матвѣичъ чуть было не вскочилъ, во взглядѣ его выразилось нѣкоторое безпокойство.
-- И я покровительствую тебѣ, люблю тебя, продолжалъ Петръ Петровичъ, мнѣ все равно, что ты нищій, или регистраторъ въ отставкѣ, я на это плевать хотѣлъ... Вздумается -- озолочу, нѣтъ -- вонъ выгоню, могу выгнать, я хозяинъ здѣсь, добавилъ онъ довольно рѣзко.
Сергѣй Матвѣичъ вздрогнулъ и вторично чуть было не вскочилъ со стула.
-- Неприступный, орелъ, орелъ!.. повторялъ Петръ Петровичъ, какъ будто въ негодованіи, но въ дѣйствительности очень довольный этимъ сравненіемъ; вздоръ, совершенный вздоръ. А ты что отвѣтилъ, а? спросилъ онъ.
Гость снова замялся и заморгалъ глазами,
-- Что про благодѣтеля отвѣтить, ваше превосходительство, помощникъ и покровитель бысть!.. И въ рай, и въ муку всюду за благодѣтеля пойду! Онъ утеръ кулакомъ выкатившуюся слезу.
Петръ Петровичъ вопросительно взглянулъ на него.
-- О чемъ ты плачешь? спросилъ онъ съ нѣкоторымъ участіемъ.
-- Помилосердуйте ваше превосходительство, я ни въ чемъ... вспомнилось только, Аринушка, ваше превосходительство! съ трудомъ выговорилъ Сергѣй Матвѣичъ и глаза его вдругъ наполнились слезами.
-- Что Аринушка?
-- Аринушка, ваше превосходительство! повторилъ гость и заплакалъ.
Петръ Петровичъ нетерпѣливо пожалъ плечами.
-- Послушай, Сергѣй Матвѣичъ, если хочешь говорить, не рюмь, я этихъ бабьихъ слезъ терпѣть не ногу!.. Ну!..
Старикъ быстро утеръ глаза.
-- Простите, ваше превосходительство, помилосердуйте, чувство такое, дурацкое, прошепталъ онъ и опустилъ голову -- Ну что, Аринушка?
Сергѣй Матвѣичъ какъ бы опомнился и тяжело вздохнулъ.
-- Ничего, ваше превосходительство, сами изволите знать, продолжалъ онъ, стараясь быть по возможности твердымъ, дѣвушка она ничтожная, грязь сущая, сирота, а все же воспитана богобоязненно... сидитъ въ своей горенкѣ никого не видитъ, никого не трогаетъ, въ одиночествѣ все... ваше превосходительство намедни добрымъ словомъ ее пожаловали, дали ручку поцѣловать, по головкѣ погладили, какъ ребенка похвалили то-есть, а отцовское сердце и радуется, отцу любо!-- Онъ остановился.
-- Ну!
-- Людямъ злость, людьми бѣсъ руководитъ, все нечистымъ показываетъ... Ты, говорятъ, такой-сякой развратникъ старый, дочь выростилъ, продаешь теперь, на продажу выростилъ! заключилъ онъ почти шопотомъ, трясясь какъ въ лихорадкѣ.
Колотырниковъ вытаращилъ глаза, губы его посинѣли и судорожно вытянулись, руки тряслись.
-- Стало быть, вашему превосходительству продаю, едва слышно прошепталъ Сергѣй Матвѣичъ и, казалось, самъ испугался словъ своихъ, по крайней мѣрѣ тихонько всталъ со стула, отошелъ въ сторону, взялъ картузъ, облокотился о колонну и съ какимъ-то трепетнымъ вниманіемъ смотрѣлъ на Петра Петровича.
Послѣдній нѣсколько поблѣднѣлъ, глаза его сверкали, волосы на головѣ торчали, минуты двѣ-три онъ не могъ двинуться съ мѣста, наконецъ всталъ, очень близко подошелъ къ гостю и судорожно стиснулъ его руку.
-- Кто говорилъ, кто, назови мнѣ этого подлеца! Назови! Я знать хочу, грозно требовалъ онъ, стараясь говорить ты же, отчего голосъ его выходилъ какимъ-то шипящимъ.
-- Дуракъ! крикнулъ Петръ Петровичъ, смиловаться! дочь порочатъ... Торгуютъ именемъ честной дѣвушки... Меня негодяемъ оглашаютъ, меня, дожившаго до сѣдыхъ волосъ, заслужившаго вездѣ уваженіе; и вдругъ здѣсь въ этой грязи, въ трущобѣ, какая нибудь мелюзга, гадина, осмѣливается распускать гнусную сплетню, выводить подлую ложь, чернить, позорить мое безпорочное, ничѣмъ не запятнанное имя... Что я такое, дрянь, чиновничишка изъ приказа, свистунъ, семинаристъ?.. Онъ остановился и перевелъ духъ. Я ихъ раздавить могу! Я ихъ научу завидовать, я имъ покажу что я значу я... я!.. Какой ты отецъ, дуракъ, пошлый дуракъ! заключилъ онъ, отнявъ свою руку, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по террасѣ.
Сергѣй Матвѣичъ готовъ былъ провалиться сквозь землю, онъ стоялъ блѣдный какъ смерть и шевелилъ губами.
Петръ Петровичъ снова остановился противъ него.
-- Что ты сказалъ этимъ негодяямъ, продолжалъ онъ, заглушая одни слова другими, что сказалъ, что?.. Какъ оправдалъ меня?.. дочь свою?.. вѣдь ты зналъ что это ложь, клевета, мерзость!..
-- Старый дуракъ! снова крикнулъ Петръ Петровичъ, пожалъ плечами, плюнулъ, хотѣлъ еще что-то сказать, но только нетерпѣливо махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.
Сергѣй Матвѣичь тотчасъ воспользовался его отсутствіемъ, шмыгнулъ съ лѣсницы, задѣлъ ногою за горшокъ съ цвѣтами, уронилъ его и почти бѣгомъ отправился во-свояси.
Колотырниковъ долго не могъ успокоиться, все лице его судорожно подергивалось, онъ выслалъ торчащихъ у дверей лакеевъ, прогналъ камердинера, подошедшаго къ нему съ какимъ-то вопросомъ, выпилъ нѣсколько стакановъ воды и долго ходилъ взадъ и впередъ по залѣ, кабинету и гостиной. Голова его была опущена внизъ, брови нахмурились, уста что-то бормотали, порой онъ останавливался, теръ руками лобъ, ерошилъ волосы.
-- Подлость... зависть проклятая, зависть, повторялъ онъ самъ съ собою; какъ наказать?.. какъ?.. обругать?.. мало!.. какъ молчать заставить, доказать свою волю?.. озолочу, облагодѣтельствую, пусть трещатъ, трещите проклятые, мое добро, что хочу то и дѣлаю, сожгу, если нужно; свинью на диванъ посажу и той поклонитесь, болтуны, языки мерзкіе, меня на свой ладъ передѣлать, испугать хотите; замолчите, подавитесь!.. Всѣмъ надѣлю, замужъ выдамъ!.. Онъ вдругъ остановился какъ вкопанный. Что жъ скажутъ?.. скажутъ, любовницей была, потому и надѣлилъ... Черти! вамъ нужно ротъ замазать, чтобъ пикнуть никто не смѣлъ. Все равно? Зажму, зажму! продолжалъ онъ съ разстановкой, какъ бы что обдумывалъ; кто мѣшаетъ, никто, что отецъ!.. отецъ вздоръ, я царь самъ себѣ, царь своей воли!
Онъ прошелся еще разъ взадъ и впередъ по комнатамъ.-- Что взяли? Что? произнесъ онъ торжественно и вдругъ засмѣялся, только лице его было менѣе угрюмо, оно даже какъ-то ядовито улыбалось, казалось онъ на что-то рѣшился, мысленно побѣдилъ этихъ мелкихъ завистниковъ, выдумалъ имъ наказаніе и заранѣе наслаждался его поражающимъ эффектомъ.
Во снѣ ему мерещилась какая-то дѣвушка, ласкаетъ она его, руки цѣлуетъ, благодѣтелемъ называетъ, а сосѣди помѣщики какъ шмели вьются около нея, ползаютъ передъ ней, сплетничаютъ, завидуютъ, выдаютъ другъ-друга, умоляютъ о помилованіи.
На другой день утромъ, какъ только проснулся Петръ Петровичъ, тотчасъ-же приказалъ позвать къ себѣ Сергѣя Матвѣевича. Послѣдній скоро явился. Лице его выражалополное безпокойство, брови двигались, глаза жалобно смотрѣли на генерала. Онъ было остановился въ дверяхъ, но получивъ приказаніе садиться, проворно опустился на стулъ.
Петръ Петровичъ долго ходилъ, съ озабоченнымъ видомъ, скрестивъ руки на груди, взадъ и впередъ по кабинету, какъ будто приготовлялся къ чему-то; Сергѣй Матвѣичъ ворочалъ въ хомутѣ голову и изъ подлобья посматривалъ то на него, то на двери; наконецъ первый остановился противъ послѣдняго.
-- Серга Матвѣичъ! торжественно произнесъ онъ, отвѣчай мнѣ на мои вопросы, прямо, чистосердечно, безъ запинокъ, положа руку на сердце, такъ какъ бы ты исповѣдывался милосердому Богу, какъ бы говорилъ съ пастыремъ церкви.
-- Во первыхъ, я знаю, что ты не осмѣлишься лгать мнѣ; но нѣтъ ли здѣсь какого недоразумѣнія... быть можетъ, ты не совсѣмъ понялъ то, что изводилъ сообщить вчера?
-- Все понялъ, ваше превосходительство, нельзя не понять, а только не губите, ваше превосходительство, дѣло такое!.. тихо опустивъ голову, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ, привсталъ и низко поклонился.
-- Молчи!.. и все было именно такъ, какъ ты вчера докладывалъ, т.. е. тебя попрекали, что ты продаешь родную дочь свою Аринушку мнѣ старому развратнику, генералъ-маіору въ отставкѣ, Петру Петровичу Колотырникову?
-- Такъ точно, ваше превосходительство; но старому развратнику не говорили, кто осмѣлиться можетъ, а просто Петру Петровичу говорятъ...
-- Кто именно упрекалъ тебя?
-- Всѣ, ваше превосходительство, ей Богу всѣ; ты, говорятъ, чужой хлѣбъ ѣшь, мало тебѣ... дочерью торговать вздумалъ!.. Бубеницынъ тутъ былъ, Иванъ Аѳанасьичъ были; Анна Петровна съ дочкой, Константинъ Семеновичъ изъ водъ Залѣсія пріѣхавши были, тоже братецъ Константина Семеновича, Семенъ Семенычъ, всѣ были.
Петръ Петровичъ нахмурилъ брови и снова сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ. Ты дворянинъ? вдругъ спросилъ онъ? вторично остановившись передъ гостемъ.
Петръ Петровичъ очень хорошо зналъ всю родословную Сергѣя Матвѣича и Богъ знаетъ почему вздумалъ объ ней распрашивать.-- Въ гражданской службѣ служилъ? продолжалъ онъ, съ чиномъ губернскаго Секретаря въ отставку уволенъ, такъ?
-- Такъ точно, ваше превосходительство, въ 37-мъ году уволенъ, въ уѣздномъ судѣ служилъ, и теперь тамъ товарищи есть, помнятъ меня.
-- А жена дворянка была?
Сергѣй Матвѣичъ недоумѣвалъ и выпуча глаза смотрѣлъ на Колотырникова.
-- Жена дворянка была? довольно строго повторилъ послѣдній.
-- Духовнаго званія, ваше превосходительство, поспѣшно отвѣтилъ гость; отца Никиты дочка, что на Воздвиженскомъ погостѣ священникомъ былъ.
Петръ Петровичъ крякнулъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, остановился, высморкался, опустился въ большое вольтеровское кресло и устремилъ глиза на гостя.
Послѣдній спряталъ свою голову въ галстукъ до самаго носа.
-- Слушай, Серга Матвѣичъ, началъ хозяинъ какимъ то торжественнымъ офиціальнымъ тономъ: дожилъ я, братецъ, до сѣдыхъ волосъ, заслужилъ генеральскій чинъ и всегда во всемъ привыкъ исполнять одну свою волю; чужихъ совѣтовъ, чужаго участія терпѣть не могу; еслибъ мнѣ сказали: Петръ Петровичъ, обласкай, награди Сергу Матвѣича, я бы напротивъ обругалъ и выгналъ его; еслибъ мнѣ сказали, выгони Сергу Матвѣича, я бы пріютилъ его... понимаешь, я для примѣра говорю, таковъ мой характеръ; можетъ быть мнѣ было бы и жаль тебя, ничего не значитъ, я все таки обругалъ бы тебя и выгналъ; еслибъ сосѣди вздумали попрекать меня, что я ничего не дѣлаю для твоей дочери, я бы никогда ничего и не сдѣлалъ ей, этимъ попрекомъ они вынудили бы меня поступить даже противъ моего желанія; случилось на оборотъ -- ваше счастье!.. дуракамъ стало завидно, что старикъ сказалъ ласковое слово дѣвушкѣ; они вздумали очернить, замарать ее, сдѣлать подлецомъ отца, а я заставлю ихъ кланяться этой дѣвушкѣ, ползать передъ ней, цѣловать ея руки, завидовать ей вполнѣ. Онъ на минуту остановился и взглянулъ на гостя: послѣдній сидѣлъ неподвижно, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ. Можетъ быть эта рѣшительность глупа, нелѣпа! Все равно, она моя! Что для другихъ черно -- будетъ для меня бѣлымъ, понимаешь?.. Скажи твоей Аринушкѣ, чтобъ къ свадьбѣ готовилась, я женюсь на ней! докончилъ Петръ Петровичъ съ полною увѣренностью, совершенно хладнокровно, какъ будто приказывалъ купить какую-нибудь рублевую вещь для домашняго обихода.
Сергѣй Матвѣичъ поднялъ голову, въ недоумѣніи взглянулъ на хозяина, заморгалъ глазами, привсталъ, низко поклонился и, дрожащимъ голосомъ произнесъ:
-- Какъ вашему благоденствію угодно, за все будемъ вѣчно Бога молить; извѣстно, за мужемъ все лучше, заступа есть; чиновникъ тутъ въ судѣ служитъ, добрый человѣкъ, не пьющій, только что жалованье ничтожное получаетъ, всего четыре рубля въ мѣсяцъ.
-- Какой чиновникъ, что ты вздоръ бредишь; я тебѣ говорю: скажи Аринушкѣ чтобъ къ свадьбѣ готовилась, я женюсь на ней! твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ повторилъ Петръ Петровичъ.
Сергѣй Матвѣичъ разинулъ ротъ, точно услышалъ что-то совершенно чудное, положительно невозможное.
-- Ошалѣлъ, ваше превосходительство, не пойму,-- отвѣчалъ онъ такимъ тономъ, какъ-будто просилъ о помилованіи.
Петръ Петровичъ нетерпѣливо повернулся на креслѣ. Какъ не пойму! Я тебѣ говорю, что я, понимаешь, я -- онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь -- я -- Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ-маіоръ въ отставкѣ, владѣтель села Петровокъ, женюсь на твоей родной дочери Аринѣ. Ну, понятно? чуть не по складамъ повторилъ онъ.
-- Понятно, ваше превосходительство, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ, не спуская глазъ съ хозяина и, вдругъ замѣтивъ на его лицѣ улыбку, разразился тонкимъ, дребезжащимъ смѣхомъ.
Колотырниковъ нахмурилъ брови.
-- Смѣяться нечему; глупо смѣяться; я тебѣ говорю безъ смѣха; ты отецъ, потому и говорю, а то и безъ тебя сдѣлаю! довольно строго замѣтилъ онъ.
Сергѣи Матвѣичъ принялъ серьезную мину. Онъ, кажется, ничего не сознавалъ, ничего не помнилъ и только чувствовалъ, что съ нимъ творится что-то совершенно необыкновенное.
-- Виноватъ, ваше превосходительсто, виноватъ, осмѣлился, смѣшное очень расказать изволили.
-- Какъ смѣшное? Дуракъ ты, что-ли, я на твоей дочери жениться хочу, крикнулъ хозяинъ.
Гость вздрогнулъ.
-- Ваше превосходительство, ваше превосходительство, твердилъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, не губите, помилосердуйте; какая дочь, дѣвчонка... дрянь... дѣвчонка просто; ей пригрезилось, вотъ она съ ума и сошла; она на тронъ полѣзетъ, съ дуру королевой вздумаетъ быть. Я не виноватъ, ей Богу не виноватъ, плюньте вы на нее, ваше превосходительство отца не губите! тихо добавилъ онъ, со слезами на глазахъ.
На лицѣ Петра Петровича выразилась досада, онъ готовъ былъ не на шутку разсердиться, однако преодолѣлъ себя, улыбнулся, подвинулся ближе къ Сергѣю Матвѣичу и взялъ его за руку.
-- Перестань ревѣть, не объ чемъ; радоваться долженъ: Я тебѣ сказываю, что женюсь на твоей дочери, на зло всѣмъ этимъ дуракамъ, которые осмѣлились чернить ее, завидовать ей, понимаешь? Я хочу этого, а если я чего хочу, если разъ что забралъ себѣ въ голову, ты вѣдь знаешь меня, стало быть и говорирь нечего. Поди, всѣмъ объяви, что твоя дочь моя невѣста. Въ колокола звони! Я воображаю, какъ они рты разинутъ. Онъ захохоталъ и выпустилъ руку Сергѣя Матвѣича.
Послѣдній рѣшительно не зналъ, что отвѣчать, что дѣлать; онъ готовъ былъ и плакать, и смѣяться. Голова его кружилась, въ ушахъ звенѣло, глаза тупо смотрѣли на все окружающее, губы что-то бормотали.
Зато Петръ Петровичъ былъ повидимому совершенно доволенъ пораженіемъ своего гостя; въ этомъ пораженіи онъ видѣлъ свое величіе, свое право казнить и миловать, свою неизрѣченную милость, свой капризъ, свою ничѣмъ не стѣснимую барскую волю. Онъ продолжалъ сидѣть молча, вытянувъ ноги, опрокинувъ назадъ голову и торжествующими, улыбающимися глазами смотрѣлъ на Сергѣя Матвѣича, точно говорилъ ему: вотъ чего я достигъ; могу тебя въ тряпку растереть, могу озолотить, въ люди вывести.
Послѣдній нѣсколько минутъ оставался неподвиженъ какъ будто всѣ члены его отказались дѣйствовать; но вдругъ опомнился, взялъ себя за голову, зарыдалъ какъ сумасшедшій и повалился въ ноги Колотырникову.
II.
А между тѣмъ на концѣ барской усадьбы, недалеко отъ вновь выстроенной каменной церкви, на крыльцѣ маленькаго деревяннаго домика, очень похожаго на простую избу, сидѣла, подперевъ обѣими руками голову и устремивъ глаза въ даль, дѣвушка лѣтъ 20-ти, та самая Аринушка, которой судьба такъ неожиданно и самовластно рѣшалась въ кабинетѣ Петра Петровича. Смуглое, матовое лице ея, отличалось южнымъ типическимъ оттѣнкомъ и походило на лице цыганки; щеки не блестѣли румянцемъ, а были совершенно блѣдны; физіономія выражала теплую, задушевную, глубокую думу, горячее воспріимчивое сердце. Во всей фигурѣ дѣвушки, въ каждой складкѣ ея платья, въ обнаженныхъ загорѣлыхъ рукахъ, въ небрежно зачесанныхъ, черныхъ какъ смоль, волосахъ, въ желтомъ блѣдномъ цвѣтѣ лица проглядывало что-то рѣзкое, оригинальное, полудикое, совершенно отличное отъ другихъ женщинъ. Она походила на непроницаемую теплую ночь, на такую ночь, въ которую только человѣкъ привычный ступаетъ прямо, не боясь оступиться. При внимательномъ взглядѣ на эту дѣвушку такъ и хотѣлось изучить, разгадать ее какъ что-то рѣдкое, своеобразное, не подходящее подъ обыкновенный уровень. Въ каждомъ человѣкѣ есть своя особенность, свое нѣчто отличное; но здѣсь эта особенность кидалась въ глаза, ложилась широкою кистью. Большіе голубоватые бѣлки черныхъ глазъ Аринушки рѣзко отдѣлялись отъ смуглаго лица и жгуче, пристально, какъ-то пытливо глядѣли изъ подъ тонкихъ бровей, большой лобъ замѣтно выдался впередъ; въ складѣ губъ было что-то и насмѣшливое, и печальное. Вообще трудно было сказать, хороша или дурна она, до такой степени было подвижно и измѣнчиво лице ея. Иногда всѣ любовались ею, находили ее красавицей, а иногда Богъ ее знаетъ, та да не та совсѣмъ; и глаза смотрятъ вяло, и носъ изъ прямаго да правильнаго широкимъ сдѣлается, и губы сожмутся и какъ-то непріятно вытянутся. Зато каждое движеніе Аринушки выражалось до такой степени правильно, симпатично, впечатлительно, что заражало собою каждаго даже совершенно посторонняго человѣка; она смѣялась такимъ звучнымъ, веселымъ, живымъ смѣхомъ, что нельзя было вмѣстѣ съ ней не смѣяться; она плакала и горевала такъ искренно, такъ больно, что даже дѣти, глядя на нее въ такую минуту, переставали играть, со страхомъ и сожалѣніемъ смотрѣли на нее, точно хотѣли раздѣлить ея слезы.
Одѣвалась Аринушка очень бѣдно. Кромѣ простаго чернаго платья другихъ не знала; на головѣ носила, въ видѣ косынки, красный шелковый платокъ, а иногда, когда была въ духѣ, закладывала за уши пучьки васильковъ да незабудокъ.
По характеру Аринушка, еще болѣе чѣмъ по наружности, рѣзко отличалась отъ другихъ женщинъ; по крайней мѣрѣ въ ней не было этихъ мелочныхъ оттѣнковъ женской натуры. Она нетолько не любила наряжаться, но даже непонимала этого удовольствія, никогда не мечтала о немъ; не знала, что значитъ искусно, кокетливо причесать волосы, надѣть какую-нибудь вещь такъ, чтобъ она въ глаза бросилась. Случалось, что кто-нибудь изъ сосѣдей, сжалившись надъ бѣдной дѣвушкой, дарилъ ей какіе-нибудь старенькіе обноски, она тотчасъ ихъ рѣзала, кроила, передѣлывала на свой ладъ, иногда шила изъ нихъ что-нибудь совершенно ненужное или отдавала нищимъ, еще болѣе бѣднымъ, чѣмъ была сама. Держала она себя просто, всегда одинаково; казалось, для нея не существовало никакого между людьми различія; она не знала ни высшихъ, ни низшихъ ни бѣдныхъ, ни богатыхъ. На мущинъ смотрѣла прямо, открыто, никому не старалась нравиться, незадумывалась о будущемъ замужествѣ; въ зимніе крещенскіе вечера не гадала о суженомъ-ряженомъ. Правда, быть можетъ, это происходило отъ замкнутости и уединенности той сферы, въ которой росла Аринушка. Будучи малымъ ребенкомъ она лишилась матери, выросла на волѣ какъ Богъ велѣлъ, безъ мамушекъ и нянюшекъ; никто не училъ, не наставлялъ ее какъ жить, думать и дѣйствовать, чего остерегаться, какъ держать себя въ томъ или другомъ случаѣ: она заняла отъ людей только то, что видѣла вокругъ себя, а видѣла очень мало; съ мужиками да бабами не водилась потому, что была дворянскаго рода; вниманія господъ сосѣдей не удостоилась потому, что была слишкомъ бѣдна и ничтожна. Ее выростила и воспитала природа, а постоянное уединеніе пріучило думать, углубляться въ самую себя, рѣшать всѣ жизненные вопросы своимъ здравымъ, чистымъ умомъ да теплымъ сердцемъ. Окружающій міръ представлялся ей эфектной, заманчивой, театральной декораціей: она смотрѣла на него, даже любовалась имъ издалека, но не завидовала этому міру, отнюдь не думала о возможности войти въ него. Ни горя, ни заботъ не знала Аринушка; она такъ сроднилась со всевозможными лишеніями, такъ привыкла къ своей бѣдности, что даже любила ее, смотрѣла на нее какъ, на что-то родное, близкое. Она была всегда весела, а если огорчалась когда, то вещами самыми пустыми, нестоющими никакого вниманія; беззаботно бѣгала по полямъ, беззаботно пѣла, сидя на крыльцѣ своего дома, всегда рѣзвилась, прыгала какъ малый ребенокъ. Работы она почти никакой не знала да и работать было нечего; все удовольствіе ея заключалось въ какихъ-нибудь цвѣтахъ, посѣянныхъ въ огородѣ, хорошей погодѣ, въ жгучемъ солнцѣ, въ живой, лихорадочной прогулкѣ по окрестностямъ. Она уходила то въ лѣсъ, то въ поле, путалась въ высокой ржѣ, въ густомъ кустарникѣ, карабкалась по крутизнамъ, по каменьяхъ, веселилась сама съ собою, не имѣла ни подругъ, ни знакомыхъ, любила только отца и любила такъ нѣжно, такъ сильно, что бѣдный старикъ иногда терялся и не зналъ, какъ отвѣчать на ласки дочери.
Отецъ Аринушки, Сергѣй Матвѣичъ Крупкинъ, честный, запуганный жизнью бѣднякъ, лѣтъ десять тому назадъ сильно пострадалъ на службѣ, безъ прошенія былъ уволенъ въ отставку и лишился послѣдняго куска хлѣба. Чтобъ не умереть съ голоду, бѣдный старикъ принялся было за ремесло: сталъ клеить какія-то коробочки, но и ремесло не посчастливилось ему -- главами ослабъ. Отправился онъ съ дочерью въ уѣздъ по мытарству, искать у помѣщиковъ какого-нибудь мѣста, но ничего не нашелъ; всякій, посмотрѣвъ на аттестатъ Сергѣя Матвѣича, на его красное небритое лице, оборванное платье, только подозрительно улыбался, качалъ головой, давалъ гривенникъ денегъ и отъ мѣста отказывалъ. Что было дѣлать, куда дѣться, какъ прокормить ребенка? Взглянетъ бывало на него Сергѣй Матвѣичъ, да такъ слезами и зальется, а Аринушка, какъ ни въ чемъ не бывало, скачетъ, прыгаетъ, пѣсни поетъ, да развѣ иногда хлѣбца попроситъ. Пріютился Крупкинъ у простаго мужика въ деревнѣ, хлѣбалъ съ нимъ изъ одной плошки, спалъ на печи подъ рогожей, бороду отростилъ, какъ вдругъ вышло на него благословеніе Божіе. По уѣзду разнесся слухъ, что прибылъ въ свое имѣніе какой-то новый, небывалый здѣсь помѣщикъ, Петръ Петровичъ Колотырниковъ, что творитъ онъ чудеса, сыплетъ золото, надѣляетъ бѣдныхъ. Сергѣй Матвѣичъ настрочилъ какую-то бумагу, взялъ дочь, обмылъ, причесалъ ее, самъ обчистился, перекинулъ черезъ плечо катомку, отравился въ Петровки и бросился въ ноги къ ея владѣльцу. Съ тѣхъ поръ участь Крупкина была рѣшена, положеніе его вдругъ улучшилось. Неприступный Петръ Петровичъ принялъ въ немъ участіе, погладилъ Аринушку, далъ нѣсколько рублей денегъ, отвелъ для жительства флигелекъ въ концѣ своей усадьбы, а впослѣдствіи, когда бѣднякъ своею запуганностію, своимъ страхомъ и трепетомъ окончательно полюбился его превосходительству, послѣдній даже назначилъ ему хотя небольшее, но постоянное годовое содержаніе. Сергѣй Матвѣичъ блаженствовалъ, считалъ себя совершенно счастливымъ и не зналъ какъ молиться за своего благодѣтеля.
Особенной какой-нибудь обязанности не было возложено на Крупкина. Петръ Петровичъ всегда говорилъ ему: я тебя не для должности держу, мнѣ твоей работы не надо; такая воля моя, потому что ты покорный и преданный человѣкъ, добро чувствуешь, потому и держу; хочешь, въ церкви свѣчи ставь, за порядкомъ смотри, псалтырь читай... это твое доброе дѣло, а заставлять не стану. Иногда только Колотырниковъ посылалъ Сергѣя Матвѣича къ нѣкоторымъ помѣщикамъ, посылалъ въ такихъ случаяхъ, когда самому ѣхать не хотѣлось, а послать лакея казалось неловкимъ. Пользуясь такимъ назначеніемъ, Крупкинъ успѣлъ заслужить особенное благорасположеніе большинства сосѣдей; только немногіе изъ нихъ, преимущественно люди завистливые, осмѣливались составлять оппозицію, косились на него, взводили небылицы, называли сплетникомъ, упрекали чужимъ кускомъ хлѣба, дочерью и прочимъ. Такъ жилъ Сергѣй Матвѣичъ тихо, мирно, безпечно, словно въ награду за свои прежнія страданія; любовался дочерью, радовался, слушая ея пѣсни, ея смѣхъ беззаботный и, казалось, не сознавалъ лучшей жизни или по крайней мѣрѣ смотрѣлъ на нее, какъ на что-то чудное, недосягаемое,-- такъ пожалуй, какъ человѣкъ смотритъ на солнце.
Аринушка все сидѣла на крыльцѣ; она давно перестала думать, шалила, щурила глаза, смотрѣла на небо; физіономія ея весело улыбалась, глаза свѣтились радостью, косынка съ головы свалилась, волосы растрепались и длинными космами падали на грудь и плечи.
У ногъ ея вертѣлась и махала хвостомъ большая дворовая собака.
-- Гдѣ ты была Жучка, гдѣ? Съ папенькой ходила, говорила Аринушка, одною рукою трепля собаку, а другою грозя ей -- тебя не пустили туда, ты грязная, ай какая грязная, грязная, скверная! Она вздохнула и шутя, какъ бы съ сожалѣніемъ, головой покачала. Туда намъ нельзя ходить, не велѣно; тамъ господа, большіе господа, богатые, продолжала она шутливымъ тономъ -- кланяясь передъ собакой -- знаешь, тамъ старикъ живетъ, сердитый, строгій такой; помнишь, здѣсь проходилъ, помнишь? а ты залаяла на него. Какъ ты смѣла, а? Стыдно Жучка, стыдно, на него нельзя лаять, ты за меня заступилась, думала онъ обидитъ меня, онъ не обидитъ, онъ намъ хлѣбъ даетъ, все даетъ! Ты Жучка не смѣй лаять, не смѣй, будешь лаять -- тебя высѣкутъ, больно высѣкутъ, убить велятъ, а я плакать буду, горько плакать! добавила она съ сожалѣніемъ и въ самомъ дѣлѣ чуть не заплакала, по крайней мѣрѣ глаза ея на минуту сдѣлались влажными. Потомъ она проворно вскочила, спрыгнула съ крыльца, нагнулась къ кусту махроваго шиповника и принялась обрывать его. Собака расположилась на солнцѣ и сонными подслѣповатыми глазами глядѣла на госпожу свою.
Прошло нѣсколько минутъ. Аринушка все въ кустѣ рылась; густая зелень совершенно скрывала ее и вдругъ она выпрямилась, залилась звучнымъ веселымъ смѣхомъ, такъ что даже Жучка встрепенулась и хвостомъ замахала.
Голова Аринушки вся была усѣяна цвѣтами шиповника.
-- Хорошо, Жучка, хорошо? твердила она съ какимъ-то совершенно дѣтскимъ восторгомъ, разставляя руки и любуясь сама собой -- чудо какъ хорошо! Чудо! повторила она, принимая важную позу; потомъ вскочила на скамью, стоявшую передъ домомъ, и приставила въ видѣ зонтика ладонь ко лбу.
-- Папенька идетъ, папенька! Жучка встрѣчай! Папенька! произнесла она радостно, прыгнула на крыльцо и, придерживая рукою цвѣты на головѣ, вбѣжала во внутрь дома.
Сергѣй Матвѣичъ противъ обыкновенія шелъ очень скоро, мѣстами даже бѣжалъ; онъ весь запыхался, лице его было совершенно красное, волосы на головѣ слиплись, глаза смотрѣли дико. Дойдя до дома онъ на минуту остановился, засмѣялся самъ съ собою, перевелъ духъ, отеръ руками лобъ, проворно вбѣжалъ на крыльцо и на порогѣ встрѣтился съ дочерью. Войдя въ комнату онъ почти упалъ на скамью, ничего не могъ говорить, тяжело дышалъ и выпуча глаза, съ какой то двусмысленной улыбкой, смотрѣлъ на Аринушку.
Прошло нѣсколько минутъ, никто не рѣшился заговорить. Дочь съ удивленіемъ смотрѣла на отца; цвѣты съ головы ея свалились. Сергѣй Матвѣичъ не могъ выговорить ни слова.
-- Папенька! произнесла наконецъ первая въ недоумѣніи и весело улыбнулась.
Старикъ привскочилъ на скамью, захохоталъ какъ сумасшедшій, потомъ вдругъ зарыдалъ и повалился ей въ ноги.
-- Аринушка! матушка, царица, золото, счастье, счастье! шепталъ онъ, заглушая слова свои то смѣхомъ, то плачемъ и цѣлуя ноги дочери; сонъ это, одурѣлъ... радость... Не вѣрю ничему, не вѣрю!
Физіономія Аринушки вдругъ измѣнилась, улыбка пропала, волосы растрепались, безъ того блѣдное лице поблѣднѣло еще болѣе; она неподвижными, сверкающими глазами глядѣла на отца и силилась оттащить, успокоить его.
-- Папенька! говорила она, усаживая старика на лавку и цѣлуя его голову, говори, Христа ради, опомнись, что случилось? Какая радость? Какое счастье?
Сергѣй Матвѣичъ перевелъ духъ.
-- Цыганка правду сказала, правду!.. говорилъ онъ, стараясь придать своему голосу возможное спокойствіе -- ты богачиха, Аринушка, ты барыня, генеральша, королева! Петровка твоя, все твое, садъ, домъ, крестьяне, все, все!.. Я твой, я твой... повторилъ онъ, замоталъ головой, закрылъ лице руками и глухо засмѣялся.
Аринушка попятилась назадъ; всѣ члены ея дрожали; физіономія какъ то судорожно двигалась, глаза такъ смотрѣли на Сергѣя Матвѣича, какъ-будто хотѣли на-сквозь проникнуть его душу, заглянуть, что за чепуха въ ней происходитъ.
-- Папенька! еле слышно прошептала она, очнись, Христа ради!
-- Нѣтъ, не во снѣ -- на яву, все на яву! продолжалъ отецъ. Господь вознесъ, наградилъ, возвеличилъ; вотъ этимъ мерзавцамъ, вотъ, вотъ! Онъ сдѣлалъ изъ пальцевъ правой руки какую-то фигуру и показалъ ею въ окно. Петръ Петровичъ женится на тебѣ, женится, женится! неистово крикнулъ онъ и всплеснулъ руками.
-- Благодѣтель, Петръ Петровичъ, на тебѣ женятся! снова повторилъ отецъ и вдругъ схватился за боковой карманъ и дрожащею рукою вытащилъ изъ него пачку ассигнацій.
-- Вотъ, вотъ, говорилъ онъ, показывая ее дочери, смотри, смотри! Радуйся!.. приданое мое, все мое; а это, что знаете, сами сдѣлайте, на гостинцы, говоритъ, на гостинцы!.. Видала ли ты деньги такія, видала! Страшно, страшно! Онъ судорожно прижалъ пачку къ губамъ, нѣсколько разъ поцѣловалъ ее, потомъ принялся считать деньги.
Лице его покрылось пятнами; крупныя капли пота текли по немъ; глаза бѣгали -- по мѣрѣ счета руки тряслись болѣе и болѣе.
Аринушка не могла стоять. Ноги у ней подкосились, въ глазахъ потемнѣло, она опустилась на лавку.
Онъ остановился на порогѣ, лице его пріятно улыбалось, во всей физіономіи было что-то величественное, глаза блестѣли. Казалось, онъ пришелъ сюда затѣмъ, чтобъ еще разъ насладиться смущеніемъ бѣдныхъ людей, окончательно поразить своею неизрѣченною милостію, собственными глазами убѣдиться съ какимъ потрясающимъ эффектомъ радости приметъ невѣста его предложеніе, какъ, пожалуй, бросится ему въ ноги, назоветъ образцомъ человѣчества, обцѣлуетъ его старыя жилистыя руки.
-- Богъ помочь!.. Гость нежданый, произнесъ онъ весело и сдѣлалъ три шага впередъ.
Сергѣй Матвѣичъ испугался, вскочилъ съ лавки; рука его судорожно сжала деньги, старалась засунуть ихъ въ карманъ. Онъ засуетился, бросился за стоявшимъ въ углу стуломъ, вытеръ его полою сертука и подставилъ гостю.
Аринушка съ трудомъ поднялась и облокотилась насталъ.
Глаза ее были опущены внизъ, на щекахъ горѣлъ никогда небывалый румянецъ, грудь высоко подымалась. Она была очень хороша въ эту минуту: на большихъ рѣсницахъ блестѣли двѣ слезы, лице было величаво спокойно, физіономія выражала какую-то робкую дѣтскую покорность; длинные черные волосы совершенно распустились, у правой щеки -- въ нихъ торчалъ уцѣлѣвшій цвѣтокъ шиповника.
Колотырниковъ пристально глядѣлъ на нее.
-- Смилуйтесь ваше превосходительство, смилуйтесь, твердилъ Сергѣй Матвѣичъ, увиваясь около гостя, опомниться не можетъ.
-- Извѣстно!... очень тихо отвѣтила она. Я не повѣрила папенькѣ; я думала, онъ съ ума сошелъ.
Петръ Петровичъ самодовольно улыбнулся.-- Отъ чего же? спросилъ онъ.
-- Отъ того что нельзя повѣрить, что и сна такого присниться не можетъ.
-- А теперь вѣрите?
-- Должна вѣрить! Должна, по прежнему отвѣтила она и вдругъ зарыдала.
Петръ Петровичъ взялъ ее за руку. Полно-те, Аринушка, успокойтесь, произнесъ онъ съ видимымъ участіемъ, но въ душѣ очень довольный слезами дѣвушки: грѣшно, такая хорошенькая, очень хорошенькая. Развѣ не нравлюсь я вамъ? Я не старъ еще, право, не старъ; невѣстѣ стыдно плакать!
Аринушка проглотила слезы, подняла глаза и взглянула на Колотырникова.
Все дѣтское, ребяческое вдругъ изчезло въ ней. Въ эту минуту она была женщиной въ полномъ смыслѣ этого слова.
-- Помилосердуйте, ваше превосходительство, произнесла она твердымъ, умоляющимъ голосомъ, мы вамъ обязаны жизнью, готовы умереть за васъ, приказывайте! Я раба ваша. Я бѣдная, ничтожная дѣвочка, сирота глупая, какая я жена -- слово такое выговорить страшно!
Сергѣй Матвѣичъ хотѣлъ что-то сказать, но Петръ Петровичъ прервалъ его.
-- Я хочу этого, Аринушка, слышите, хочу! Не ваша забота судить о томъ, каковы вы есть. Стало быть хороши, мнѣ нравитесь, если я жениться хочу, твердо произнесъ онъ.
Дѣвушка не знала, что говорить; она смотрѣла во всѣ глаза то на отца, то на Петра Петровича, какъ-будто спрашивая у нихъ, что съ ней дѣлается, не во снѣ ли она видитъ что-то такое страшное, необыкновенное. Сердце ея стучало, слова не шли съ языка, тяжелое прерывистое дыханіе захватывало грудь.
Сергѣй Матвѣичъ трясся, вертѣлъ головой и съ какимъ то благоговѣніемъ, смѣшаннымъ со страхомъ, поглядывалъ на Колотырникова.
Послѣдній опустился на стулъ, громко высморкался; упирая руками въ палку, уставилъ на нихъ подбородокъ и устремилъ на Аринушку свои маленькіе, сѣрые, улыбающіеся глаза.
-- Вотъ что, Арина Сергѣевна, началъ онъ съ разстановкой, какъ-будто хотѣлъ придать каждому своему слову особый вѣсъ и значеніе, конечно, мое предложеніе, мое желаніе должно удивить, поразить васъ; все это въ порядкѣ вещей, иначе и быть неможетъ. По всѣмъ отношеніемъ, по лѣтамъ, по положенію мы были слишкомъ далеки другъ отъ друга. Вы смотрѣли на меня какъ на своего благодѣтеля, я видѣлъ въ васъ бѣдную сироту, существующую моимъ подаяніемъ, моею милостью; мысль о женитьбѣ нетолько на васъ, но и на комъ бы то ни было, рѣдко приходила мнѣ въ голову, не потому чтобы я не могъ жениться; я зналъ, что любая дѣвушка почтетъ за счастіе отдать мнѣ свою руку. Нѣтъ... Женитьба просто не казалась мнѣ необходимостью, не входила въ мои расчеты... Теперь, другое дѣло: что я рѣшилъ, то и сдѣлаю. Еслибы сегодня я вздумалъ сжечь Петровку, я бы сжегъ ее; точно также я вздумалъ жениться на васъ Арина Сергѣевна, и женюсь. Почему? Хочу такъ! Хочу, чтобъ люди глаза вытаращили; хочу свѣтъ удивить! Я знаю, кто вы; то, что вы дѣвушка бѣдвжя, ничтожная, необразованная; все равно, посмѣются надо мной, вамъ позавидуютъ... Пускай смѣются, это мое дѣло! Я сдѣлаю васъ богатой, образованной, дамъ вамъ вѣсъ и значеніе. Я въ васъ не влюбленъ, лѣта мои не такіе чтобъ я могъ прельститься хорошенькхмъ личикомъ... Все это вдругъ, сумасшествіе; я женюсь на васъ такъ изъ примо, изъ барской воли... ну не той ногой съ постели всталъ, мне счастье! Вы всѣмъ будете пользоваться, всѣмъ насаддаться; всѣ будутъ любить, уважать васъ, потому что я уважать васъ заставлю какъ жену свою. Вы были Аринушкой Крупкиной -- сдѣлаетесь Ариной Сергѣевной Колотырниковой, вашимъ превосходительствомъ: порадуйтесь да поцѣлуйте меня; жениха цѣловать можно! шутя добавилъ онъ и ваялъ, ее за руку.
Сергѣй Матвѣичъ во все продолженіе этой рѣчи фыркалъ и вдругъ неизвѣстно по чему принялся тщательно вытирать свои губы.
Аринушка стояла неподвижно, какъ статуя. Петръ Петровичъ всталъ, погладилъ ее по головѣ и поцѣловалъ въ лобъ.
-- Будьте умницей. Теперь нужно умницей, генеральшей быть, перестать бѣгать, одѣться въ платье хорошенькое, волосы причесать, все какъ слѣдуетъ барынѣ, гордо, неприступно! произнесъ онъ полу-шутливымъ полу-серьезнымъ тономъ. Убирайся, дай ей опомниться! грозно добавилъ онъ обращаясь къ Сергѣю Матвѣичу, когда послѣдній подошелъ къ дочери.
Крупкинъ отскочилъ въ сторону, Аринушка опустилась на лавку. Она вздрагивала, тяжело дышала, да тревожными, большими глазами слѣдила за отцомъ и Петромъ Петровичемъ. Послѣдній ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
-- Вотъ что Серга, отрывисто, повелительнымъ тономъ говорилъ онъ, не обращая никакого вниманія на свою невѣсту, дай знать всѣмъ дуракамъ сосѣдямъ, что я женюсь на твоей дочери. Пусть ихъ рты разинутъ, а?.. разинутъ?.. Онъ остановился.
-- То есть, осмѣлюсь доложить, ваше превосходительство, сквозь землю провалятся, отвѣтилъ Крупкинъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь.
-- Не то что толки -- шумъ подымется; и люди, и звѣри завоютъ, лѣса заговорятъ, ваше превосходительство!
-- Шумъ! гвалтъ! пальба пушечная, торжественно повторилъ Колотырниковъ и снова засмѣялся. Сегодня же всѣмъ объявить, продолжалъ онъ серьезно; кто далеко -- повѣстки разослать.
-- Свадьбу черезъ двѣ недѣли сдѣлаемъ; музыкантовъ выписать, весь уѣздъ созвать; огласить, что такой свадьбы и небывало никогда. Пусть ихъ разоряются, обновы шьютъ, черти проклятые! Ты въ городъ отправляйся; управляющій тоже поѣдетъ. Я самъ поѣду; тамъ всѣ закупки сдѣлаемъ. Невѣсту одѣть такъ, чтобъ всѣхъ затмила; швею Француженку сюда привести; здѣсь не найдешь -- изъ Москвы выписать; расходовъ не жалѣть; всѣмъ кричи, ври, хвастай что хочешь, горы бриліантовыя! Онъ вдругъ остановился и оглядѣлъ Крупкина съ ногъ до головы. Ты что за уродъ? Фракъ есть? Отецъ долженъ во фракѣ быть. Сергѣй Матвѣичъ смѣшался.
-- Дуракъ! почти крикнулъ Петръ Петровичъ. Новый сдѣлать, ты теперь долженъ помнить себя, гордиться собой.
-- Виноватъ, ваше превосходительство. Можно сказать, неземнымъ человѣкомъ сталъ, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ и низко поклонился.
Нѣсколько времени еще Колотырниковъ отдавалъ приказанія, потомъ снова подошелъ къ Аринушкѣ, снова погладилъ ея голову и поцѣловалъ въ лобъ.
-- Славная у тебя дочка, Серга; не стоишь ты ея. Молиться ей долженъ; самъ старичишка, дрянь, а дочка хоть куда -- красавица, право красавица! замѣтилъ онъ и вышелъ изъ комнаты.
Черезъ нѣсколько минутъ отецъ и дочь были въ объятіяхъ другъ-друга.
Аринушка на-взрыдъ плакала; по щекамъ Сергѣя Maтвѣича текли крупныя слезы.
-- Полно, голубушка, полно... До слезъ ли, говорилъ посяѣдній успокаивающимъ голосомъ; радость, великая радость! Счастливица, царица моя! Свѣтъ стоялъ, будетъ стоять, а такой радости не было на немъ.
Аринушка схватила обѣими руками голову отца и пристально взглянула ему въ глаза.
-- Папенька, что со мной дѣлается? вопросительно произнесла она. Что тутъ, счастье или горе? Жизнь или смерть! Сердце ворочается; гдѣ я... что я, ничего незнаю, ничего; мнѣ велятъ идти замужъ, я должна идти, а тамъ что? Что будетъ? Зачѣмъ женятся на мнѣ, что все это значитъ?... Страшно, добавила она и глаза ея заблистали.
Сергѣй Матвѣичъ совершенно растерялся и цѣловалъ руки дочери.
Сергѣй Матвѣичъ вздрогнулъ, взглянулъ на дочь, она покачала головой и глубоко вздохнула.
-- Ступайте, вамъ ѣхать нужно! вамъ ѣхать приказано; ступайте, всѣмъ скажите, что за счастье мнѣ выпало, мнѣ, нищей, глупой Аринушкѣ; поѣзжайте въ городъ, одѣньте, нарядите меня, нарядите лучше, какъ можно лучше; теперь жалѣть нечего! Нужно!.. нужно такъ! Поѣзжайте съ Богомъ, помолитесь, подайте нищимъ, кричите, что я замужъ выхожу, пусть всѣ радуются. Она на минуту замолчала.-- Папенька, ты какіе мнѣ наряды сдѣлаешь? произнесла она вдругъ тономъ ребенка, просящаго себѣ игрушки. Онъ сказалъ, я должна вести себя какъ слѣдуетъ барынѣ -- гордо, неприступно, должна волосы причесать; ты въ городѣ Дарью Ивановну съ собой пригласи, она все знаетъ, знаетъ, какъ нарядить меня. Она крѣпко поцѣловала отца, перекрестила его, и вдругъ физіономія ея совершенно измѣнилась, на губахъ мелькнула улыбка, глаза смотрѣли такъ весело, съ такою любовью, что казалось, кромѣ радости ничего никогда и на сердцѣ у ней не было.
Зато по уходѣ Сергѣя Матвѣича это минутное душевное спокойствіе, это солнце, мелькнувшее изъ за тучь, вдругъ спряталось; въ глазахъ Аринушки сверкнула молнія; брови сдвинулись, соединились въ одну дугу, лобъ покрылся морщинами; ей сдѣлалось душно, жарко, несносно, она подошла къ окну, долго стояла передъ нимъ и тяжело дышала, какъ-будто хотѣла подкрѣпить свои силы, запастись свѣжимъ воздухомъ.
Прошло съ четверть часа. Аринушка нѣсколько успокоилась; по крайней мѣрѣ глаза ея не блуждали, а смотрѣли тихо и задумчиво; казалось, она вся сосредоточилась на какой-то мысли, ничего ни видѣла, ничего не слышала, не замѣчала, какъ любимая собака Жучка визжала и вертѣлась подъ окномъ, какъ шедшая мимо искалѣченная старуха нищая остановилась и жалобно просила Христа-ради; она все смотрѣла на два окна барскаго дома, занавѣшанные зелеными сторами, на тѣ два окна, которыя принадлежали кабинету Петра Петровича.
Боже мой! думала она, еслибъ знать годъ, два тому назадъ, можно бы было приготовить себя, научиться, многому научиться... Тамъ живутъ иначе, иначе ходятъ; туда не пускали меня, нужда и горе вырастили меня. Тамъ женщины умныя, въ пансіонахъ учились, а я... куда гожусь я? Я все дурачилась, бѣгала, мнѣ хорошо было; а теперь, Господи, Господи, что будетъ, что дальше будетъ? Она задумалась...
-- Папенька, говорила она, раскажи мнѣ, научи ты меня, вѣдь я ничего, ничего не знаю, въ лѣсу словно, что мнѣ дѣлать, какъ жить, какъ вести себя?
-- Какъ, что дѣлать, Аринушка, да что найдется да встрѣтится: когда за хозяйствомъ посмотрѣть, когда другое-что... Да дѣлать то нечего, потому у него на все это ключницы да камердинеры есть, всякій свое дѣло и знаетъ; такой порядокъ ужъ заведенъ, а тебѣ что, только нарядиться развѣ, барыней будешь, узнаешь, какъ вести себя, извѣстно по барски и вести; дѣло не трудное, чтобъ всякій уваженіе и боязнь къ тебѣ чувствовалъ.
-- Какую же боязнь? папенька, лучше добромъ да лаской.
-- Безъ боязни нельзя, на то и барыня, Безъ боязни что жъ будетъ, какой порядокъ?.. вонъ Петръ Петровичъ, какъ баринъ такъ ужъ баринъ, все что кругомъ ходитъ трепещетъ.
-- Онъ добрый, у него глаза добрые!
-- Знаю, что добрый, а только баринъ, такой ужъ видъ у него; нельзя, величіе барское, начальникъ!
-- У меня барскаго величія нѣтъ.
-- Ты женщина, отъ тебя этого и непотребуется; тебѣ по мужѣ почетъ; ты только должна уважать, слушаться его.
-- Какъ слушаться?
-- Извѣстно, слушаться... мужъ глава; жена да боится своего мужа, въ законѣ сказано.
-- Жена должна любить мужа?
-- Любить само собой, уважать, то есть исполнять волю его.
-- Волю! кто любить, тотъ все исполнить, тому не нужно приказывать; я, папенька, люблю тебя и все сдѣлаю. Мнѣ кажется, что мужъ, что жена все одно, между ними нѣтъ разницы, они, что листья на деревѣ: въ нихъ одна душа, одно сердце, никто изъ нихъ ни выше, ни ниже; они любятъ другъ-друга какъ самого себя, въ этомъ ихъ счастіе, да иначе и не можетъ быть счастія!.. Намедни, баринъ тоже, что Романъ Семенычемъ зовутъ, умный, онъ читалъ много, все знаетъ, съ сосѣдомъ разговаривалъ, я и подслушала: онъ сказывалъ только тамъ счастіе, гдѣ человѣкъ уважаетъ въ другомъ самого себя, гдѣ волосъ одного не становится выше волоса другаго, гдѣ есть страхъ, тамъ нѣтъ любви, а есть обязанность, приличіе, законъ, привычка, не любовь только... За чѣмъ бояться? Кого любишь того бояться нельзя; я тебя не боюсь, папенька, потому что люблю тебя. Аринушка пытливо смотрѣла на отца какъ-будто хотѣла вызвать изъ его души сочувствіе словамъ своимъ.
-- Не знаю, Аринушка, что говоришь ты, нужно жить такъ, какъ люди живутъ; въ этакомъ богатствѣ слава-те Господи, не то что жить, упиваться да блаженствовать слѣдуетъ!.. отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ и засмѣялся.
-- Знаешь, папенька, что я думаю, продолжала дѣвушка не сводя глазъ съ отца, мнѣ кажется, я правду говорю, чувствую такъ, гдѣ мнѣ женой его быть... Нельзя этого, трудно,-- онъ умнѣе, лучше меня; боюсь я его, слово скажетъ -- поблѣднѣю.
Но старикъ не могъ надивиться, глядя на дочь свою.
По его мнѣнію, Аринушка должна была гордиться, радоваться да Бога благодарить за свое неслыханное счастіе, и она казалась такою задумчивою, бредила такими странными вопросами, даже похудѣла, какъ будто приготовлялась къ чему-то страшному, точно бѣду накликала на свою голову; ни наряды, ни дорогіе подарки, ни приготовленія къ сватьбѣ повидимому нисколько не занимали ее, она если улыбалась когда, то не прежнею радостною улыбкою, а какъ-то притворно, неестественно. Правда, изъ бѣднаго чернаго платья она нарядилась въ богатое шелковое, въ ушахъ заблестѣли серги, на рукахъ браслеты, волосы на головѣ были тщательно причесаны, но все это нисколько не успокоивало дѣвушку; въ новомъ платьѣ ей было неловко, она ходила въ немъ такъ странно, точно оступиться боялась; носила его только потому, что обстоятельства заставляли носить и казалось съ радостью готова была одѣться въ привычную ей черную порыжѣлую рясу. Да и не одни платья стѣсняли Аринушку. Во всѣхъ ея дѣйствіяхъ проглядывала какая-та неувѣренность, она всего стыдилась, безпрестанно то краснѣла, то блѣднѣла; ей были не ловки частыя посѣщенія Петра Петровича, его разговоры, приготовленія; она не знала что отвѣчать, какъ смотрѣть, какъ держать себя, куда дѣваться отъ всеобщаго устремленнаго на нее вниманія, отъ той роли, которую она должна играть и которую играть не умѣетъ.
-- Господи, Боже мой! говорила она сама съ собою, жалуясь на окружающихъ сосѣдей, что имъ за дѣло до меня; въ глаза смотрятъ, забѣгаютъ, распрашиваютъ, поздравляютъ. Развѣ я виновата въ чемъ, развѣ моя воля. Мужикъ мимо пройдетъ и тотъ обернется, словно сговорились всѣ!
Даже приставленныя горничныя тяготили Аринушку; она не знала на что употребить ихъ, какъ обращаться. Ей было совѣстно всѣхъ, совѣстно самой себя.
Сергѣй Матвѣичъ тоже томился, тоже былъ не въ нормальномъ состояніи духа; но его безпокойство происходило не отъ сомнѣнія, не отъ страха за будущее: онъ просто былъ слишкомъ счастливъ настоящимъ и до сихъ поръ не могъ переварить этого счастія, не могъ свыкнуться съ нимъ. Кровъ его сильно волновалась. Нѣсколько дней сряду онъ не могъ глазъ сомкнуть, а все думалъ о своемъ благополучіи, объ удовольствіяхъ безмятежной жизни, вкусныхъ обѣдахъ, о новомъ сертукѣ и фракѣ, о той роли, которую ему играть суждено, какъ генералъ-маіорскому тестю. Иногда, оставшись одинъ въ комнатѣ, онъ какъ малый ребенокъ прыгалъ, трепалъ себя по лицу, смѣялся самъ съ собою. Даже физіономія его измѣнилась, сдѣлалась какъ-то благообразнѣе, серьезнѣе, положительнѣе; онъ заговорилъ громче, смѣлѣе, сталъ меньше кланяться, не садился на кончикѣ стула, а передъ нѣкоторыми сосѣдями держалъ себя съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему величіемъ. Только въ присутствіи Аринушки да Петра Петровича Сергѣй Матвѣичъ оставался прежнимъ бѣднымъ, ничтожнымъ старикомъ; когда онъ смотрѣлъ на дочь смѣхъ замиралъ на устахъ его, радость застывала, онъ всматривался въ ея матовое, задумчивое лице и недовѣрчиво качалъ головою да шевелилъ губами.
Веселъ былъ и Петръ Петровичъ. Невѣста съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе нравилась ему; чѣмъ больше смущалась она, тѣмъ сильнѣе душа Петра Петровича трепетала отъ восторга и упоенія.
Аринушка интересовала его. Онъ видѣлъ въ ней то, что именно хотѣлъ видѣть въ женѣ, т. е. робкаго, безпрекословнаго исполнителя своей воли, всѣмъ ему обязаннаго. Онъ говорилъ: жена мужемъ красна; что мнѣ за дѣло до ея бѣдности и происхожденія. Богатства мнѣ не нужно -- своего вдоволь; она ребенокъ еще, изъ нея можно все сдѣлать. Толки сосѣдей помѣщиковъ, ихъ удивленіе, сыпавшіяся со всѣхъ сторонъ поздравленія, иногда колкія двусмысленныя слова, иногда зависть, иногда грубая лесть -- все чрезмѣрно занимало Колотырникова, щекотало его самолюбіе, разжигало всѣ чувства. Онъ даже самъ нарочно поѣхалъ къ большей части окружающихъ сосѣдей, чтобъ нѣсколько разъ насладиться ихъ неопредѣленными возгласами, вытянутыми лицами и вытаращенными глазами.
-- Я надѣюсь, господа, что вы одобрите мой выборъ; лучшаго нельзя было сдѣлать,-- чудная дѣвушка, чудная... Другой такой въ губерніи нѣтъ! говорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ, глядя на какую-нибудь маменьку, окруженную взрослыми дочерьми.
-- Достойная дѣвушка, достойная! повторяли сосѣди, исключая маменьки, у которой лице кривилось и ежилось.
Петръ Петровичъ хохоталъ въ душѣ и былъ совершенно счастливъ.
III.
Въ назначенный день и часъ вокругъ церковной ограды сельца Петровокъ стояло множество всевозможныхъ экипажей; тутъ были кареты, тарантасы, дрожки, линейки, одни щегольскіе, новые, другіе -- большею частью самаго стариннаго, безобразнаго фасона; одна карета, выкрашенная яркою желтою краскою, запряженная шестеркою рыжихъ лошадей, очень походила на пловучій домъ; она качалась даже стоя на мѣстѣ; чтобъ залѣзть въ нее нужно было подняться по довольно высокой лѣстницѣ да съ верхней ступени прискокнуть еще; были даже какія то дроги, длинныя, широкія, очень похожія на двухспальную кровать съ занавѣскою; лошадиныя збруи въ нѣкоторыхъ экипажахъ были перевиты пестрыми лентами; кое-гдѣ торчали расписныя дуги, зценѣли бубенчики. Около экипажей толпились кучера и форейторы въ армякахъ сѣрыхъ, синихъ, зеленыхъ, гороховыхъ, иные просто въ рубашкахъ; между ними терлись лакеи въ такихъ разнообразныхъ ливреяхъ, что ихъ можно было принять за маскарадные наряды. На плечахъ одного лежало неимовѣрное множество воротниковъ, отороченныхъ красной выпушкой, на другомъ былъ фракъ кургузый, съ длинными широкими фалдами, на третьемъ жилетъ закрывалъ весь животъ и спускался чуть-ли не до самыхъ колѣнъ; возлѣ старика сѣдаго, небритаго, въ голубомъ засаленомъ галунчатомъ кафтанѣ съ треугольной шляпой на затылкѣ, стоялъ казачекъ мальчикъ; сзади его расположился должно быть военный человѣкъ, въ высокомъ картузѣ съ кантиками и въ сѣрой шинели съ басонами; далѣе выглядывала какая-то красная куртка, за нею фракъ очень сомнительнаго цвѣта и т. д. Былъ даже какой-то человѣкъ совершенно похожій на Китайца, съ остроконечной шляпой на головѣ, длинными, тонкими, спускающимися внизъ усами, въ пестромъ балахонѣ съ широкими рукавами. На оградѣ толпились мужики и бабы въ пестрыхъ праздничныхъ нарядахъ. Между ними шмыгали деревенскіе ребятишки, даже бородатый козелъ неизвѣстно почему суетился между людьми, бодалъ, кого попало и возбуждалъ общій смѣхъ. Въ сторонѣ были устроены холщевые навѣсы съ даровыми пряниками и орѣхами. Шумъ, говоръ не умолкалъ ни на минуту и вливался въ одинъ протяжный гулъ. Въ ярко освѣщенной церкви присутствовали одни бары,-- въ ней происходило вѣнчаніе Петра Петровича съ Аринушкой. Женихъ и невѣста стояли на розовомъ атласѣ, передъ налоемъ. Послѣдняя была совершенно блѣдна, лице ея походило на мраморное, до такой степени оно казалось спокойнымъ и неподвижнымъ; ни одна жилка не билась въ немъ. Черные густые локоны разсыпались изъ подъ прозрачнаго вуаля, касались щекъ и лентами падали на грудь и плечи; восковая свѣча въ рукѣ слегка дрожала, пламя ея легкою тѣнью скользило и бѣгало по лицу; бѣлое кружевное платье обхватывало статную, тонкую талью и легкими, воздушными складками спускалось внизъ. Небольшой букетъ живыхъ бѣлыхъ розъ былъ приколотъ къ груди. Ничто не блестѣло на невѣстѣ, все было бѣло, мертво, безжизненно; только небольшія бриліантовыя искорки сверкали около ушей изъ-за черныхъ локоновъ. Женихъ стоялъ гордо, торжественно, съ сіяющимъ, довольнымъ, разкраснѣвшимся лицемъ, въ генеральскомъ мундирѣ, усѣянномъ множествомъ орденовъ. Голову держалъ прямо, уставивъ глаза на священника, какъ-будто наблюдалъ за нимъ, и взвѣшивалъ каждое его слово. Въ двухъ, трехъ шагахъ, съ лѣвой стороны отъ невѣсты вытянулся Сергѣй Матвѣичъ, вымытый, выбритый, въ черномъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ, упиравшемъ въ самый подбородокъ, но уже не похожимъ на хомутъ лошадиный, и бѣломъ жилетѣ. Онъ безпрестанно поворачивалъ голову, искоса взгядывалъ то на жениха, то на невѣсту; только на гостей не глядѣлъ, и усердно клалъ земные поклоны. По сторонамъ и сзади шушукала цѣлая толпа такъ-называемыхъ поѣзжанъ. Тутъ были и старухи съ взбитыми сѣдыми пуклями или рыжеволосыми накладками на лбахъ, въ чепцахъ на подобіе каланчей, и барышни пухленькія, розовенькія, съ обнаженными, заманчивыми плечами, и заплѣснѣвшія сорокалѣтнія дѣвицы, съ прыщами на лицахъ, очень рѣдкими волосами и голубыми цвѣтами на головахъ; и мущины всевозможныхъ видовъ и оттѣнковъ, помѣщики ухорѣзы, помѣщики байбаки, многодушные, щедушные, старые, молодые, чиновные, не чиновные, въ сертукахъ, фракахъ, мундирахъ, очень похожихъ на театральные костюмы актеровъ, играющихъ роли злополучныхъ квартальныхъ и офицеровъ безъ рѣчей.
Въ сторонѣ, нѣсколько впереди гостей, около самого Петра Петровича, стоялъ, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ, человѣкъ высокаго роста лѣтъ 40, въ форменномъ отставномъ военномъ сертукѣ. Загорѣлое, мужественное лице его было довольно красиво, но отличалось какою-то задумчивою суровостью; большіе, рыжеватые, опущенные въ низъ усы почти закрывали весь подбородокъ; темные волосы на головѣ были коротко выстрижены. Казалось, онъ не обращалъ никакого вниманія ни на гостей, ни на свадьбу, какъ будто думалъ о чемъ-то совершенно постороннемъ или просто дремалъ. Объ этомъ человѣкѣ, какъ о лицѣ занимающемъ не послѣднее мѣсто въ разсказѣ, слѣдуетъ сказать нѣсколько подробнѣе. Это былъ родной братъ покойной жены Петра Петровича; Романъ Семенычъ Стадкинъ, тотъ самый Романъ Семенычъ, котораго разговоръ съ сосѣдомъ подслушала Аринушка. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, онъ имѣлъ небольшое имѣніе въ окрестностяхъ сельца Петровки и служилъ въ военной службѣ; но съ тѣхъ поръ какъ сестра его сдѣлалась невѣстою, разсудилъ выйти въ отставку, а имѣніе и самого себя отдать въ полное распоряженіе Колотырникова. Рѣшено, сдѣлано -- и Романъ Семенычъ, ограничившись небольшою пенсіею, получаемою за какую-то рану, да всѣмъ готовымъ содержаніемъ отъ Петра Петровича, навсегда поселялся съ только что обвѣнчанными молодыми, сперва въ Петербургѣ, а потомъ въ деревнѣ. Причиною этой добровольно наложенной на себя опеки была сильная привязанность къ сестрѣ. Съ самаго своего младенчества, лишившись отца и матери, Стадкинъ отличался нѣкоторою дикостію; никого никогда не любилъ, ни одна женщина не произвела на него впечатлѣнія. Казалось, онъ ихъ считалъ ниже себя, избѣгалъ какъ-то и уважалъ только сестру, видѣлъ въ ней исключеніе, совершенство, благоговѣлъ передъ ней. Эта душевная симпатія Романа Семеныча никогда не выражалась наружно, ее выказалъ единственный случай -- желаніе жить вмѣстѣ съ сестрой, но и послѣ этого желанія онъ даже обходился съ ней скорѣе сурово, чѣмъ ласково. По натурѣ добрый, съ теплою, чистою душею, горячимъ сердцемъ, Романъ Семенычъ казался совершенно не тѣмъ человѣкомъ, какимъ былъ на самомъ дѣлѣ. Онъ какъ будто боялся людей, не вѣрилъ имъ и считалъ своею обязанностью хоронить, прятать всѣ свои чувства, свои лучшія человѣческія качества. Поселившись съ Колотырниковымъ, онъ уединился въ отдѣльную, очень отдаленную комнату, иногда по нѣскольку дней сряду невыходилъ изъ нее, рѣдко съ кѣмъ и видѣлся, въ домѣ его не было слышно. Такъ онъ прожилъ 10 лѣтъ тихо, глухо, однообразно; единственнымъ развлеченіемъ его была трубка; онъ курилъ чрезвычайно много съ какою-то лихорадочною жадностью, и книги онъ читалъ запоемъ, безъ всякаго разбору; попадалась ли Роману. Семенычу какая-нибудь старинная чувствительная повѣсть, философія, путь въ царство небесное, мѣсяцесловъ, учебникъ географіи, сказка объ Ерусланѣ Лазаревичѣ -- все равно; онъ все прочитывалъ отъ строчки до строчки. Умерла сестра, Стадкинъ казалось негоревалъ особенно, невыразилъ ни ропота, ни сожалѣнія, ни на волосъ не измѣнилъ своего характера; онъ только въ нѣсколько дней постарѣлъ значительно, и продолжалъ жить до сихъ поръ въ сельцѣ Петровкѣ, подъ опекой Колотырникова, въ отведенномъ ему хорошенькомъ флигелѣ, также уединенно, также читалъ книги, также курилъ неистово; только каждодневныя прогулки на кладбище на могилу сеотры отличали его настоящую жизнь отъ прежней. Онъ такъ былъ удаленъ отъ всѣхъ, такъ мало интересовался окружающимъ, такъ рѣдко встрѣчался даже съ самимъ Петромъ Петровичемъ, что объ немъ часто забывали, какъ о лицѣ почти несуществующемъ. Извѣстіе о свадьбѣ Колотырникова нисколько не удивило Романа Семеныча, не вызвало ни радостной, ни двусмысленной улыбки на лицѣ его; онъ принялъ его какъ будничное приглашеніе на чашку чая, кликнулъ козачка-мальчишку, велѣлъ провѣтрить сертукъ, который по-новѣе и въ назначенное время тихо, нога за ногу, отправился въ церковь. Вошелъ въ нее, остановился у налоя и простоялъ все время вѣнчанья на одномъ мѣстѣ, потупивъ глаза въ землю; даже врядъ-ли на невѣсту взглянулъ, хотя совершенно не зналъ ее, а если и видѣлъ когда-то мелькомъ, не обращалъ никакого вниманья. Кончился обрядъ, гости зашумѣли, засуетились, обступили новобрачныхъ, каждый изъ нихъ старался выдвинуться впередъ, заявить такъ сказать самого себя; со всѣхъ сторонъ сыпались поздравленія, мущины почтительно подходили къ рукѣ Арины Сергѣевны и низко кланялись Петру Петровичу. Дамы присѣдали, цѣловали новобрачную въ губы, въ носъ, въ щеки, нѣкоторые приложились даже къ ея груди. Сергѣй Матвѣичъ цѣловался, раскланивался, жалъ руки, вертѣлся, моргалъ глазами и вмѣсто отвѣта только шевелилъ губами.
Восторгъ былъ всеобщій. Только Романъ Семенычъ да Аринушка не раздѣляли его. Первый былъ совершенно равнодушенъ. Сухо въ числѣ прочихъ поклонился новобрачной, почти мимоходомъ пожалъ руку Петра Петровича, замѣтилъ, что очень долго вѣнчали, и отправился къ себѣ во-свояси выкурить трубку. Аринушка, также какъ и подъ вѣнцомъ, оставалась блѣдною, съ опущенными внизъ глазами; она какъ-будто на смерть шла, какъ-будто эти поздравленія, эти поцѣлуи были гробовымъ прощаніемъ, какъ-будто пѣвчіе не концертъ, а вѣчную память пѣли; а когда Петръ Петровичъ взялъ ее за руку, чтобы вывести изъ церкви, рука эта дрожала и была холодна совершенно. Двинулся свадебный поѣздъ, полетѣли кареты, коляски, дрожки, съ крикомъ побѣжали за ними, мальчишки, повалили мужики и бабы. На крыльцѣ дома новобрачные были встрѣчены хлѣбомъ и солью, какими-то двумя почтенными развалинами мужескаго и женскаго пола, полсотнею домашней прислуги, хоромъ военной музыки, дружно грянувшимъ торжественный, старинный маршъ въ родѣ "громъ побѣды раздавайся", да выстрѣлами изъ пушекъ поставленныхъ по угламъ сада. Въ большой залѣ былъ накрытъ обѣденный столъ. Хозяинъ съ хозяйкою заняли почетныя мѣста на небольшомъ возвышеніи, въ срединѣ, напротивъ огромной вазы съ цвѣтами; гости помѣстились по рангамъ и достоинствамъ. Обѣдъ былъ великолѣпный; кушанья носили съ такими вычурными, заманчивыми названіями, что одинъ помѣщикъ взялъ къ себѣ menu въ карманъ, а потомъ впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, вплоть до самой смерти, каждый день перечитывалъ его, а наизусть все не могъ выучить; вино лилось, по удачному сравненію другаго помѣщика, какъ вода въ торговой банѣ. Мызыка не умолкала ни на минуту. Со двора долетали слухи угощавшихся на барскій счетъ крестьянъ. Тосты смѣнялись тостами, пили за здоровье новобрачныхъ вообще, потомъ новобрачныхъ порознь, тамъ опять вообще, опять порознь, за ихъ будущихъ дѣтей, гостей, какой-то Анфисы Николаевны и проч. и проч.-- всего неперечесть. Въ концѣ обѣда какой-то господинъ попытался было сказать рѣчь, но только всталъ, прослезился, объявилъ, что говорить не можетъ и опустился на стулъ. Его смѣнилъ другой господинъ, онъ вышелъ на средину комнаты, развернулъ исписанный листъ бумаги, обратился къ хозяину и закатывая глаза къ небу и грозя кулакомъ вправо, продекламировалъ такіе стихи, отъ которыхъ у всѣхъ присутствующихъ закружилась голова самымъ неистовымъ восторгомъ, а у Петра Петровича градомъ полились слезы. Во время обѣда Арина Сергѣевна по наружности была живѣе, чѣмъ въ церкви; на щекахъ ее, быть можетъ отъ духоты и жару, показался легкій румянецъ, а когда мужъ по крику гостей громко, нѣсколько разъ поцѣловалъ ее, она вся зардѣлась. Сергѣй Матвѣичъ съ радости хлебнулъ черезъ мѣру, совершенно осовѣлъ, клевалъ носомъ тарелку, а потомъ ободрился, цѣловалъ всѣхъ гостей, не исключая дамъ и дѣвицъ, и просилъ въ чемъ-то простить его. Не стану разсказывать какъ кончился обѣдъ, какъ пировали далеко за ночь гости, какъ кричали ура, какъ разъѣхались, или ночевать остались, какъ веселились крестьяне, какъ раздѣли невѣсту и потомъ облачили въ розовый капотъ, чепчикъ и на всеобщій показъ вывели, какъ воодушевились при этомъ всѣ гости, какъ снова пили и еще пили, какъ Сергѣй Матвѣичъ заснулъ въ чьей-то коляскѣ и чуть было за тридцать верстъ неуѣхалъ, и т. д. и т. д. Все это извѣстно всѣмъ и каждому, кто бывалъ на широкихъ русскихъ пирахъ, гдѣ пьютъ и ѣдятъ до такой степени, точно завтра всѣмъ умирать придется. Арина Сергѣевна во все это время дѣйствала какъ автоматъ, какъ послушный, робкій ребенокъ. Казалось, она забыла свою прежнюю волю и съ жадностію исполняла все то, что прикажутъ. За нѣсколько дней до свадьбы къ ней была приставлена какая-то модистка француженка, нарочно выписанная изъ губернскаго города, да сосѣдка помѣщица, баба лѣтъ 60, веселая, разбитная, очень свѣдущая во всѣхъ малѣйшихъ тонкостяхъ свадебнаго дѣла. Безъ нихъ Аринушка окончательно растерялась бы; она даже не знала какъ одѣться къ вѣнцу, какъ и съ кѣмъ въ церковь ѣхать, гдѣ стоять, какъ подойти къ жениху и т. д. Сергѣй Матвѣичъ не могъ пособить дочери, онъ вѣнчался очень давно, да и то съ грѣхомъ пополамъ, какъ Богъ велѣлъ. Эти двѣ женщины спасли невѣсту, если не отъ бѣды, то по крайней мѣрѣ отъ всеобщаго посмѣянія, отъ злыхъ языковъ различныхъ сосѣдокъ, расчитывавшихъ найти въ Аринушкѣ что-нибудь смѣшное, странное, рѣзко бросающееся въ глаза.
Вообще первое время замужества Аринушка провела въ какомъ-то чаду, она не могла опомниться, не могла отдать отчета въ своемъ положеніи, не знала, что съ ней происходитъ, голова ея кружилась и въ ушахъ звенѣло. Виваты, поздравленія, балы, обѣды, безвыѣздные гости рѣшительно ошеломили ее; она въ бреду, какъ со сна, смотрѣла на эти парадныя комнаты, на всю окружающую роскошь, со страхомъ ходила по лоснящемуся полу, не знала какъ сѣсть на богатую мягкую мебель. Дорогія нарядныя платья давили грудь ея, казались ей камнями. Даже на ласки Петра Петровича Аринушка не знала, что отвѣчать; она то стыдилась, то боялась ихъ, то чуть не плакала, то безотчетно смѣялась, радовалась какъ-то безчувственно, точно эта радость томила ее, захватывала дыханіе. Она походила на слѣпца, который вдругъ прозрѣлъ и увидѣлъ весь міръ Божій, во всей его прелести и величіи. Только разъ оставшись на единѣ съ мужемъ она очнулась, пришла въ самую себя. Петръ Петровичъ, говорила она, тихимъ, робкимъ голосомъ, стоя передъ нимъ, какъ школьникъ передъ учителемъ, какъ проситель предъ милостивцемъ; простите меня, я сама не знаю, что со мной дѣлается.. Я говорила вамъ.. Я ничего непонимаю. Словно во снѣ вижу. Я простая, ничего не умѣю! Простите меня!
-- Всѣ?.. что всѣ, Богъ съ ними, какое имъ дѣло до меня.
-- Ну и я любуюсь! замѣтилъ Петръ Петровичъ, понявъ намекъ жены.
Аринушка подняла глаза, теплымъ, умоляющимъ взоромъ взглянула на него и продолжительно глубоко вздохнула.
-- Боже мой! произнесла она съ какимъ-то раскаяніемъ, я даже не поблагодарила васъ, какая я черствая, каменная; все оттого, что сама себя не помню, много здѣсь у меня, много! она показала на сердце. Бѣда!.. говорить не умѣю. Господи, какъ мнѣ благодарить васъ! добавила она энергически, быстро нагнулась и поцѣловала руку Петра Петровича.
Послѣдній усмѣхнулся.
-- Ты ребенокъ, Аринушка, при другихъ этого нельзя дѣлать; у мущинъ рукъ не цѣлуютъ, шутя замѣтилъ онъ
-- Какъ нельзя?
-- Такъ, нельзя, непринято; у насъ руки вонъ какія черныя.
Онъ показалъ свою руку.
-- У меня тоже черныя, отвѣтила она и улыбнулась. Да какъ же мнѣ благодарить васъ? Какъ сказать все то, что чувствую, чего боюсь, о чемъ думаю? Я много думаю!.. добавила она очень серьезно.
Петръ Петровичъ продолжительно зѣвнулъ.
-- Говорить не нужно. Все это вздоръ; лучше дѣло дѣлать, будешь хорошей, доброй женой, вотъ твоя благодарность, твоя обязанность, отвѣтилъ онъ выразительно.