Былъ ясный лѣтній вечеръ. Западавшее солнце цвѣтило небо и землю блѣдно-розовымъ колоритомъ, ложилось милліонами призмъ на листьяхъ деревьевъ, бросая длинную тѣнь у подножія ихъ, золотило бѣлокурую рожь, заглядывало въ глубь овражка, скользило по текущему въ немъ ручейку, по камешкамъ на днѣ его, по маковкѣ склонившагося ландыша, блестѣло на золотомъ крестѣ сельской церкви, купалось въ чистомъ озерѣ, спорило съ закоптѣлымъ окномъ крестьянской лачуги, какъ бы насильно врываясь въ нее свѣтлымъ столпомъ, освящавшимъ на пути своемъ облака ѣдкаго дыма, широкую русскую печь да сырой земляной полъ. Въ воздухѣ пахло ароматною свѣжестью, какъ будто всѣ растенія отдохнули отъ жгучаго дня, и при вечерней прохладѣ испускали душистые пары свои. Легкій вѣтерокъ еле шевелилъ мягкій волосъ на кудрявой головкѣ деревенскаго мальчика. Птички казалось щебетали вольнѣй. Хороводы ласточекъ рѣзали воздухъ, кружились надъ пашнями и лугами, привѣтливо вились кругомъ человѣка, точно провожали его съ дневнаго труда на отдыхъ. Гдѣ-то вдали бренчала балалайка, тянулась безконечная, заунывная русская пѣсня. На дворѣ барской усадьбы стояли возвратившіяся съ поля коровы, нѣкоторыя изъ нихъ, отъ нечего дѣлать, щипали траву, другія, уставивъ неподвижно головы, жевали жвачку, одна протяжно мычала, какъ будто обижалась и говорила: "что-жъ насъ не доятъ, намъ спать хочется". На нихъ равнодушно смотрѣли, объятыя сладкой дремотой, подъ навѣсомъ, на шестѣ, хохлатыя куры, съ господиномъ супругомъ по срединѣ. По двору пронеслась кошка, задравъ перпендикулярно хвостъ кверху, за нею промчалась собака, такъ быстро, что попавшаяся ей навстрѣчу корова попятилась и повела рогами. И кошка и собака возбудили большое вниманіе стоявшихъ въ сторонѣ овецъ: одна изъ нихъ даже выступила впередъ и, казалось, удивлялась проворству ловкаго животнаго, однимъ прыжкомъ вскочившаго на дерево, и безсильной злобѣ косматой шавки, ограничивавшейся пронзительнымъ лаемъ. Въ большой дождевой лужѣ деревенскіе ребятишки, поднявъ рубашонки, полоскали грязныя ноги; около нихъ купались утки съ утятами. Далѣе свинья, съ несовсѣмъ удобнымъ ошейникомъ, въ видѣ треугольника, напрасно силилась пробраться черезъ плетень къ огороду, сердилась на преграду и громко хрюкала. За сплошной стѣной густыхъ разросшихся акацій, вѣроятно, имѣвшихъ назначеніе отдѣлять чистое отъ нечистаго, то есть, дворню и домашнихъ животныхъ отъ ихъ владѣльцевъ, виднѣлась красная, черепичная крыша длиннаго барскаго дома. Самый домъ былъ деревянный, сѣраго мрачнаго цвѣта, съ большими неправильными, нѣсколько покосившимися окнами, расположенными безъ всякого плана. Тутъ не было ни колоннъ, ни барельефовъ, ни каріатидъ, ни прочихъ ненужныхъ украшеній; сквозь досчатую обшивку мѣстами проглядывала трава; ласточьи гнѣзда, на стѣнахъ подъ крышей, составляли живой, произвольный карнизъ ихъ. Наружный фасадъ дома, выходившій въ обширный садъ, почти не отличался отъ противуположной стороны: тѣ же гнилыя стѣны, та же трава, тѣ же окна и гнѣзда, только одна широкая терраса съ толстыми, неуклюжими колоннами, болѣе похожая на другой домъ чѣмъ на террасу, какъ-то не кстати приклеилась къ нему. Садъ, разбросившійся покосогору, былъ дикъ и теменъ, такъ что солнечные лучи едва пробивались сквозь деревья и только украдкой, мѣстами падали на землю; оттого въ саду было мрачно и сыро, дорожки заросли травой, остатки цвѣтовъ на клумбахъ смѣшались съ крапивой, прудъ покрылся зеленою плѣсенью, кое-гдѣ торчавшія скамейки подгнили и развалились. Вообще отъ всего этого жилища вѣяло грустью, чѣмъ-то тяжелымъ, безотраднымъ, безжизненнымъ; все было дико, печально, все истлѣвало, все говорило о смерти: оно походило на могилу, вырытую людьми заживо. Внутренность дома имѣла тотъ же характеръ. Большая комната, носившая названіе гостиной, была уставлена уродливой мебелью, самаго стариннаго фасона, съ признаками когда-то существовавшей позолоты, съ ручками и ножками въ видѣ птицъ, сиренъ, амуровъ, пылающихъ сердецъ и т. п.; штофная обивка ея, изображавшая различныхъ звѣрей, истлѣла, вылиняла до неопредѣленнаго цвѣта, мѣстами обратилась въ рѣшетчатую канву; окна, заставленныя зеленью, преимущественно гераніей да густымъ разросшимся плющемъ, пропускали мало свѣта, отчего въ комнатѣ царствовалъ полумракъ; бѣлыя стѣны были увѣшаны литографированными картинами изъ священнаго писанія, да нѣсколькими масляными, очень темными, вѣроятно фамильными портретами. Тутъ была и Юдифь, отсѣкающая Олоферну голову, и цѣломудренный Іосифъ, спасающійся отъ сладострастной жены Пентефрія, и тотъ же Іосифъ, проданный братьями, и видѣніе Іакова, и изображеніе Аѳонской обители, и какой-то господинъ въ петровскомъ мундирѣ, съ косой и въ пудрѣ. Въ одномъ углу стояла горка съ разставленными на ней фарфоровыми тарелками, чашками, чайниками и статуетками; въ другомъ столикъ съ блюдечкомъ, наполненнымъ какою-то жидкостію, погубившею множество мухъ. Полъ въ комнатѣ, тщательно устланный деревенской сермягой, скрипѣлъ безпощадно. На большомъ вольтеровскомъ креслѣ лежала мохнатая собака, немного моложе самаго кресла; у ногъ его помѣщалась другая, умильно смотрѣвшая на госпожу свою. Сама госпожа, Елена Ивановна Радимцева, сморщенная, сухая, полусѣдая женщина, лѣтъ пятидесяти, съ тонкими сжатыми губами, впалыми сѣрыми, довольно быстрыми глазами, съ строгимъ, ястребинымъ выраженіемъ желтаго лица, въ зеленомъ клѣтчатомъ тафтяномъ капотѣ, наглухо застегнутомъ на рукахъ и шеѣ, сидѣла, вытянувшись по срединѣ дивана, облокотясь на лежавшую за спиной канвовую подушку. Возлѣ нея на столѣ, покрытомъ синей домашней салфеткой, заунывно шипѣлъ самоваръ, изъ чашекъ струился паръ разлитаго чая. На другомъ концѣ стола, задумчиво облокотясь на него, сидѣла дѣвушка лѣтъ восемнадцати. Блѣдное, истомленное лице ея не отличалось красотой, но было чрезвычайно выразительное; большіе черные глаза, подъ высокимъ, открытымъ лбомъ, свѣтились добротой, смотрѣли бойко и симпатично, заглядывали прямо въ душу, спрашивали о чемъ-то невѣдомомъ; щеки впали, улыбка на губахъ говорила что-то двусмысленное; она не походила на улыбку счастія и довольства, выражала не безпечную радость или душевное спокойствіе, а скорѣе внутреннюю борьбу, глубокую думу, какое-то безучастное созерцаніе всего окружающаго и полное къ нему равнодушіе. Полураскрытыя губы выставляли рядъ бѣлыхъ ровныхъ зубовъ. Гладко зачесанные за уши густые, темно-каштановые волосы соединялись на затылкѣ въ густую косу. Вообще вся физіономія дѣвушки выражала что-то болѣзненное, неестественное, какую-то раннюю дряхлость; казалось, она хотѣла плакать и грустно улыбалась, потому только, что плакать въ ея лѣта было неприлично. При взглядѣ на это смуглое личико, у самаго веселаго, беззаботнаго человѣка замиралъ смѣхъ на устахъ, душа его наполнялась благоговѣніемъ, заражалась тѣмъ теплымъ, отраднымъ, но грустнымъ чувствомъ, при которомъ хочется услышать заунывную пѣснь, такую пѣснь, отъ которой градомъ полились бы слезы. Одѣта дѣвушка была просто. Черное шерстяное платье плотно закрывало грудь, плечи и руки; на послѣднихъ оно оканчивалось небольшими бѣлыми манжетами; на шеѣ лежалъ такой-же воротничекъ; черный лакированный поясъ обхватывалъ талью; на одной рукѣ висѣли янтарныя четки; шею обвивала тонкая золотая цѣпочка, спущенная на груди подъ платье.
Въ глубинѣ, у дверей, въ почтительномъ разстояніи отъ господъ, вытянувъ по швамъ руки и безсознательно уставивъ глаза, стояла краснощекая деревенская дѣвушка въ затрапезномъ тиковомъ платьѣ и такомъ же передникѣ. Босоногая дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати, сидѣла на полу въ углу, вязала чулокъ и, по временамъ, изподлобья взглядывала то на стоявшую въ сторонѣ подругу, то на сидѣвшихъ въ отдаленіи господъ своихъ. Въ комнатѣ было тихо; собака на креслѣ протяжно храпѣла. Радимцева отгоняла мухъ и макала ложкой въ стоявшую передъ ней на тарелкѣ медовую сыту.
-- Эка мерзкая! одна привяжется и не отстанетъ, Фу! говорила она, отмахиваясь носовымъ платкомъ, я полагаю, что въ наказаніе человѣку, за его гордость, такая тварь Господомъ Богомъ создана... подитка, грѣшно морить ихъ, грѣшно, какая ни есть, а все же Божья... вотъ послѣ Петровокъ кусать начнутъ, человѣческаго терпѣнія и не хватитъ, искусишься, поморишь окаянныхъ!... вишь, нелегкая, такъ и вьется, фу!
Дѣвушка ничего не отвѣчала, казалось, она была занята чѣмъ-то, продолжала сидѣть нагнувшись и перебирала четки.
-- Слышала, маменька! отвѣтила дѣвушка, подняла голову и вздохнула.
-- Тьфу!.. я даже какъ узнала, такъ тошно стало, потому, диви бы молодой человѣкъ, совратитель какой, ну!... а то въ гробъ смотритъ... Живетъ это Нѣмецъ у нихъ, такъ она спорить съ нимъ зачала, которая вѣра лучше, христіанская иль нѣмецкая.
Дѣвушка покачала головой.
-- Нѣмецъ свое, а она свое, вотъ и пошли... тараторка!.. обѣщалась я ей грибковъ соленыхъ, не пошлю, пусть свое шамкаетъ, добавила Радимцева сердито.
Молчаніе возобновилось.
-- Морошку сварили, Танюша? нѣсколько спустя спросила Елена Ивановна.
-- Сварили, маменька.
-- Говорятъ, для вкусу ванили хорошо положить, душистѣе будетъ.
-- И ванили можно.
-- Ѣла я намедни пирогъ у настоятеля, такъ вотъ пирогъ, Таня! такихъ пироговъ у насъ и въ заводѣ нѣтъ, наслажденіе, тѣсто какъ бархатъ!
-- Это отъ дрожжей, маменька.
-- Ужъ не знаю отчего, а только хорошъ, очень хорошъ!... согрѣшила, позавидовала даже!... Охъ, грѣшишь, все грѣшишь! добавила Радимцева съ нѣкоторымъ раскаяніемъ.
Молчаніе возобновилось.
-- Во всемъ грѣшишь, на каждомъ шагу! выразительно произнесла дѣвушка, какъ бы желая возобновить прерванный разговоръ. Знаете, маменька, часто я думаю, какъ бы жить безъ грѣха,-- трудно это, невозможно?
-- Трудно, Танюша! есть такіе избранные, есть!.. а только трудно, слабость-то человѣческая велика больно!
-- Такой ужъ свѣтъ здѣшній, искушеніе во всемъ! снова замѣтила дѣвушка; иной разъ кажется, что и доброе, дѣлаешь, по совѣсти, а глядишь, грѣхъ на душѣ, совѣсть, то заблудитъ, дьяволъ шепнетъ ей, вотъ и грѣхъ!
-- Заблудитъ, Танюша, точно заблудитъ, заведетъ далеко, не выпутаешься! рѣшила Радимцева.
Дѣвушка вопросительно на нее взглянула.
Въ комнатѣ опять молчаніе.
-- Съ чего бы Зорочкѣ храпѣть такъ, вѣрно сонъ дурной видитъ.... Зорка, Зорка! крикнула Елена Ивановна.
Лежавшая на креслѣ собака встрепенулась, открыла глаза, лѣниво взглянула на госпожу свою, перевернулась, обнюхалась, легла и захрапѣла снова.
-- Охъ, старость тоже пришла! грустно замѣтила Радимцева. Ты чего зубы то скалишь?! неожиданно обратилась она къ стоявшей у дверей дѣвушкѣ, "господа этакіе возвышенные разговоры ведутъ, а ты зубы скалишь, негодница!.. небось Андрюшка мимо воротъ прошелъ, такъ и смѣшно стало, хи, хи, хи!.. а вотъ я его на конюшню, а тебя смотрѣть заставлю, поскалишь тогда.... Что это за народъ необузданный, житья съ ними нѣтъ, только въ искушеніе вводятъ... Господи, Господи!"
Горничная хотѣла что-то сказать.
-- Молчи! крикнула на нее хозяйка, знаю!.. связалась съ Андрюшкой, нечестивая этакая, не замужъ-ли наровишь, смотри, косу береги, замужница... Танюша, гдѣ отецъ твой, не видать что-то, небось шалберничаетъ опять? замѣтила она, нѣсколько спустя, перемѣнивъ тонъ и обращаясь къ сидѣвшей напротивъ дѣвушкѣ.
-- Папенька на богомолье уѣхалъ: на Пятницкомъ погостѣ праздникъ нынче, такъ онъ съ утра и уѣхалъ, отвѣтила послѣдняя.
Елена Ивановна набожно перекрестилась.
-- Какъ уѣхалъ?!. тревожно спросила она.
-- Да, маменька, уѣхалъ; хромую, сѣренькую заложилъ да въ таратаечкѣ и уѣхалъ очень рано, подтвердила Таня.
-- Ахъ я старая грѣховодница! говорила Радимцева, съ разстановкой качая головой, вѣдь вотъ поди ты, изъ ума вонъ, словно затмѣніе какое нашло, вчера еще ложусь да думаю, кажется завтра ничего нѣтъ... ну, спасибо отцу твоему, одолжилъ... этакой человѣкъ безсовѣстный, стыда нѣтъ, сказано ему, чтобъ обо всякомъ праздникѣ докладывалъ... хоть бы ты Таня напомнила, знала небось, я бы тоже поѣхала.
-- Вы, маменька, вчера нездоровы были, а папенька сказывалъ, что это праздникъ такъ только, мѣстный, отвѣтила дѣвушка.
-- Мѣстный-ли не мѣстный, все одно, не его это дѣло, вишь уставщикъ какой, учить вздумалъ; онъ что приказано, то и дѣлай, за то и хлѣбомъ кормлю... нездорова! эка забота какая! что, я для нездоровья грѣхъ на себя приму, что-ли?
Таня молчала и сидѣла потупивъ голову.
-- Подитка-съ какое служеніе тамъ было!-- какъ бы въ раскаяніи, сама съ собой, продолжала хозяйка, небось отецъ Макарій служилъ,-- какъ не служить, и калитинскіе пѣвчіе пѣли и городской дьяконъ былъ, этакое благолѣпіе, Господи! Господи!.. вотъ ужъ подлинно не за свои грѣхи терпишь, сама то памятью ослабѣла, а понадѣешься на людей, нагрѣшишь только, потому все мірскимъ заняты, душевнаго ничего нѣтъ... вѣдь вотъ теперь только и вспомнила, отецъ то Василій еще и на пирогъ звалъ, то-то обидѣлся чай... Господи, Господи... согрѣшили мы съ тобой, Таня!.. да и какъ еще согрѣшили!
-- Ну что же дѣлать, маменька, можно поѣхать завтра, замѣтила Таня.
-- Все отцу твоему обязаны, вѣкъ я ему этого случая не забуду, умирать буду, вспомню! продолжала Радимцева, не обращая вниманія на слова дѣвушки,-- и точно я не понимаю, экую дуру, малаго ребенка нашелъ, пьянствовать захотѣлось, потому одинъ и поѣхалъ, все знаю!.. Ты чего уши развѣсила?.. твое дѣло?.. вонъ! прикнула она на горничную.
Послѣдняя повернулась и вышла.
-- Да, Таня, продолжала Елена Ивановна, какъ бы усовѣщевая дѣвушку, знаю, все знаю! благо случай пришелъ, все выскажу... прошедшій разъ на Никольское пошелъ, а попалъ въ кабакъ, трое сутокъ безобразничалъ, себя совѣстно, сосѣдей срамъ, вѣдь онъ у нихъ словно шутъ, поганый скоморохъ какой, прости Господи, плясать заставятъ -- пляшетъ, пѣсни пѣть такъ пѣсни поётъ, иногда-съ съ дѣвками въ хороводѣ пошелъ, тьфу!.. стыда-то у него нѣтъ, на старости лѣтъ паясничать вздумалъ, душу-то свою въ тартарары готовитъ, здѣсь Лазаремъ прикидывается, а за ворота шмыгъ,-- фу!.. откуда и прыть взялась!.. Я въ своемъ домѣ соблазна да разврата не могу терпѣть, какъ хочешь, Таня, не могу!.. люблю я тебя и отецъ онъ твой, а только терпѣть не могу, свою душу за него, безстыжаго человѣка, губить не стану!
Таня схватила руку Радимцевой и крѣпко ее поцѣловала.
-- Господи!.. что мнѣ дѣлать, маменька, чѣмъ-же я то виновата! видно ужъ такое затмѣніе на него послано, и на мнѣ грѣхъ за него, насмѣялся онъ надъ собой, сгубилъ себя! произнесла она съ чувствомъ.
Елена Ивановна умилиласъ.
-- Я, Таня, добра ему хочу, потому и говорю, для его же счастія, продолжала она чуть не со слезами, пусть покается да въ монастырь пойдетъ, тамъ только и исправитъ себя, душу свою спасетъ, отъ дьявола отречется... и что ему въ мірскомъ-то, сама разсуди, жить нечѣмъ, только что скоморошничаетъ да подаяніе собираетъ, и себя и другихъ срамитъ, лѣта преклонныя, о дочери заботы нѣтъ, слава те Господи, тутъ ужъ мое дѣло, чего еще нужно ему какъ не успокоить себя, развѣ въ монастырѣ жить худо, этакой благодати и не удостоится всякій!
Таня вздохнула.
-- Не для него благодать эта! произнесла она, какъ-то торжественно, къ этой благодати нужно приготовить себя, воспитать душу и тѣло, труденъ путь къ ней, папенька слабъ, грѣховенъ, не для него благодать эта!
-- Богъ милостивъ, нѣтъ грѣха безъ покаянія, отвѣтила Елена Ивановна, поживетъ съ монашествующей братіей, годъ, другой, попостится, отринетъ отъ себя всѣ мірскія заботы, исправится, для чего-жъ и монастыри какъ не для исправленія человѣческаго!
-- Онъ не хочетъ, маменька, станешь ему говорить, смѣется, упрекаетъ, ты, говоритъ, не любишь меня, избавиться хочешь, зачѣмъ я, говоритъ, пойду, мнѣ и такъ хорошо, на волѣ хочу быть... Маменька, голубушка, родная вы моя, вѣдь отецъ онъ мнѣ, поймите это, что-жъ я то сдѣлаю!?
-- Какой отецъ, безпутный человѣкъ и все тутъ! своего спасенія не хочетъ, рѣшила хозяйка, подымаясь съ дивана.
-- А ты, Танюша, можетъ тебѣ и жаль его, не знаю, правду сказать и жалѣть нечего, а я въ своемъ домѣ соблазна терпѣть не могу, ты ему вотъ что скажи, до будущей весны я терплю, дѣлать нечего, пусть приготовится сообразитъ себя, а тамъ если въ монастырь не хочетъ, милости просимъ куда угодно, на всѣ четыре стороны, за что-жъ я-то грѣшу, за что?! диви бы еще какое дѣло дѣлалъ, а то дармоѣдствуетъ только, въ грѣхъ вводитъ, вонъ сегодня до чего довелъ, всѣ люди какъ люди, а мы по его милости и Бога забыли... Прощай, Танюша, завтра къ заутрени вставать нужно, пойдешь?
-- "Конечно пойду!" отвѣтила Таня и почтительно поцѣловала руку Радимцевой.
-- "Прощай!" повторила послѣдняя, перекрестила дѣвушку и отправилась въ спальню. "Пашка!" крикнула она на порогѣ.
Таня тяжело вздохнула и вышла изъ гостиной.
Комната Татьяны Петровны находилась въ сторонѣ дома и выходила окнами въ садъ.-- Въ настоящую минуту они были растворены, въ нихъ врывались густыя вѣтки сирени и черемухи. Вдали, гдѣ-то въ рощѣ, свистѣлъ соловей.-- Въ правомъ углу, передъ большимъ кивотомъ съ образами, убранномъ вербами и восковыми херувимчиками, мерцала неугасимая лампада, налѣво стояла кровать краснаго дерева съ бѣлыми кисейными занавѣсками, въ изголовьи ея висѣло распятіе, возлѣ помѣщался маленькій столикъ съ двумя или тремя книгами, въ старыхъ кожаныхъ переплетахъ, съ бронзовыми застежками.-- Противуположную стѣну занималъ старинный неуклюжій комодъ, на немъ стояло небольшое тусклое зеркало въ золоченной рамкѣ, клѣтка съ чижикомъ, огромная зачерствѣлая просфора, крошечный подсвѣчникъ съ восковымъ огаркомъ, тарелка съ остатками земляники, да два букета полевыхъ цвѣтовъ въ огромныхъ глиняныхъ кружкахъ.-- Надъ комодомъ висѣло деревенское, съ красною каймою, полотенце.-- Остальная мебель состояла изъ двухъ или трехъ стульевъ, съ истертой порыжѣлой обивкой.-- Вообще вся эта комната съ ея убранствомъ скорѣй походила на монашескую келью, чѣмъ на жилище молодой, свѣжей дѣвушки, даже воздухъ въ ней отличался чѣмъ-то особеннымъ, какою-то смѣсью, какъ будто въ немъ слышался запахъ ладона, деревяннаго масла, сирени и ландышей.
Таня подошла къ окну и облокотилась на него, грудь ея высоко подымалась и сильно дышала, какъ будто хотѣла запастись свѣжей вечерней прохладой.
Сзади, около дверей, стояла дѣвушка лѣтъ двадцати, съ простымъ, но довольно красивымъ лицомъ.
Татьяна Петровна задумалась и разсѣянно глядѣла, сквозь вечерній сумракъ, на чистое, голубое небо.
Дѣвушка казалась озабоченною, она стояла опустивъ голову и машинально гладила рукою передникъ.
Прошло нѣсколько минутъ. Дѣвушка слегка кашлянула.
Татьяна Петровна обернулась.
-- "Что ты, Наташа, что тебѣ?" спросила она довольно ласково.
-- "Ничего, барышня, можетъ приказать что изволите," отвѣтила горничная.
-- "Нѣтъ, ступай съ Богомъ, я сама раздѣнусь." Дѣвушка стояла неподвижно.
-- Ступай, Наташа, завтра къ заутренѣ идемъ.
Дѣвушка осталась на мѣстѣ, руки ея слегка дрожали, на глазахъ выступили слезы, она быстро подошла къ госпожѣ своей и повалилась ей въ ноги.
-- Матушка, барышня, золотая, желанная! говорила она, всхлипывая, не погубите, барышня, заставьте за себя Бога молить, вѣкъ вамъ служить буду, по гробъ вашей милости не забуду, душу за васъ положу.
Татьяна Петровна смутилась, она въ недоумѣніи смотрѣла на горничную и силилась поднять ее.
-- Что ты, Наташа, что ты?.. встань, опомнись; Бога побойся, грѣшно передъ человѣкомъ на колѣни падать, встань, встань, Наташа, что ты, голубушка? говорила она съ испугомъ.
Дѣвушка встала, и заливаясь слезами, цѣловала платье Татьяны Петровны.
-- Матушка, барышня, повторяла она, ни за что человѣка губятъ, неповиненъ онъ, вотъ те Христосъ неповиненъ, къ присягѣ за него пойду, вашей милости только слово молвить. Алена Ивановна смилуется, отрѣшитъ, барышня, желанная, браліантовая.
Она снова хотѣла броситься на колѣни, но Таня удержала ее.
-- Кто неповиненъ?.. за кого ты просишь? произнесла она съ разстановкой, вытаращивъ глаза на горничную.
-- Да за Сидора, матушка, за Сидора Терентьича, что на мельницѣ былъ, барыня его въ солдаты отдаютъ, въ солдаты, матушка!.. воръ, говорятъ, такой сякой!, а вотъ отсохни языкъ мой, не то что добра какого, чужой нитки не возьметъ, хмѣльнаго тоже въ ротъ не беретъ!.. Это все староста съ правляющимъ на него злобу несутъ, барынѣ насказали, а та и повѣрила, гонитъ теперь!.. сами они воры, мошенники этакіе, глаза-то у нихъ безстыжіе.... матушка-барышня, явите божескую милость, человѣка отъ погибели спасите.
Таня молчала, она смотрѣла на горничную и что-то соображала.
-- Хорошо, Наташа, я попрошу! произнесла она нѣсколько спустя, все что могу, то сдѣлаю.... тебѣ жаль его?
-- Какъ же не жаль, добраго да хорошаго человѣка порочатъ только; онъ, барышня, на мнѣ жениться хотѣлъ, а въ солдаты пойдетъ, такъ уже что?.. извѣстно солдатъ!
-- Жениться!.. ты замужъ хочешь? какъ то грустно, съ удивленіемъ произнесла Татьяна Петровна.
Горничная улыбнулась и слегка покраснѣла.
-- Какъ хотѣть, матушка, гдѣ намъ хотѣть тоже, наше дѣло господское, подначальное, а только хорошій человѣкъ сватается, какъ и не выйти, потому въ дѣвкахъ трудно тоже!.. отвѣтила она и вздохнула.
Татьяна Петровна отвернулась.
-- А я думала, что ты никогда не пойдешь замужъ, говорила она съ нѣкоторымъ упрекомъ, что ты вѣкъ при мнѣ останешься.... взяла я тебя сиротой маленькой, въ ученье тебя отдала, все, что могла, все сдѣлала, люблю тебя... зачѣмъ тебѣ замужъ?
Дѣвушка опустила голову.
-- Что жъ, матушка барышня, не я первая, не я послѣдняя, не то что бы въ чужую деревню просилась, такой ужъ порядокъ заведенъ, всѣ дѣвки замужъ идутъ, одна останешься словно браковка какая.
-- Всѣ! повторила Таня и пристально взглянула на горничную.-- Всѣ!.. Наташа, голубушка, какое тебѣ дѣло до всѣхъ.
-- Знаешь что, я спасу Сидора, слышишь, спасу!.. а только если любишь ты меня, не ходи замужъ!
Дѣвушка смѣшалась и не знала что отвѣчать, она только глядѣла на госпожу свою и утирала кулакомъ слезы.
-- Слушай, Наташа, продолжала послѣдняя, я твоя барыня, я ни отъ кого не завишу, я свободна, а замужъ никогда не пойду, никогда!.. еслибъ женихъ у меня былъ, я бы бѣжала отъ него и скрылась!.. Я не хочу дѣлать то, что всѣ дѣлаютъ!.. Голубушка, Наташа, ради Христа не выходи замужъ, не губи ты себя, я тебя еще больше буду любить, облагодѣтельствую тебя!-- Она положила руки на плечи горничной и пристально на нее смотрѣла.
-- Ваша воля, барышня, супротивъ господъ не пойдешь, какъ приказать изволите... какое же губленіе тутъ, человѣкъ полюбился тоже!
-- Полюбился! протяжно, со страхомъ повторила Татьяна Петровна.-- Ты любишь?!.. разскажи мнѣ, Наталья, все разскажи, я знать хочу, я должна спасти тебя, говорятъ, тяжкій грѣхъ это, тяжкій!
-- Какой же грѣхъ, матушка, по закону... по нраву пришелся, парень смиренный, вотъ и полюбишь, а какъ?-- и сама не вѣдаешь, такая болѣзнь найдетъ, словно тянетъ тебя, все бы, то есть и говорила и сидѣла и всякую тяготу сносила, все съ милымъ.
Татьяна Петровна вытаращила на нее глаза.
-- Ты цѣловалась съ нимъ, Наташа? спросила она.
Горничная сконфузилась и отвернулась.
-- Не скрывай, говори, все говори....
-- Разъ поцѣловалась, отвѣтила дѣвушка очень тихо.
Татьяна Петровна отскочила, точно вдругъ испугалась чего-то, опустилась въ кресло и закрыла лице руками.
-- Ты грѣшница, Наталья, страшная грѣшница, ты погубила себя, говорила она, качая головой, нѣтъ тебѣ спасенія, что дальше-то будетъ, куда ты дѣнешься, узнаетъ маменька... мнѣ и слушать негодится тебя, страшно мнѣ съ тобой, страшно! Она не договорила и отняла руки, лице ея горѣло, на глазахъ блестѣли слезы.
-- Уйди, Наталья, уйди ради Бога!... завтра, завтра.... уйди! повторила она повелительно.
Горничная хотѣла что-то сказать, но довольно грозный взглядъ госпожи остановилъ ее, она повернулась и вышла, утирая передникомъ капавшія изъ глазъ слезы.
Оставшись одна, Татьяна Петровна простояла нѣсколько минутъ неподвижно, въ грустномъ раздумьи, потомъ опомнилась, накинула на голову большой бѣлый платокъ и вышла изъ комнаты. Проходя мимо гостиной она остановилась, прислушалась, потомъ осторожно отворила дверь на террасу, сошла нѣсколько ступеней и сѣла.
Въ саду было совершенно тихо, легкій вѣтерокъ еле перебиралъ листьями, сквозь густоту деревьевъ просвѣчивалась луна, мелькали яркія звѣзды.
Татьяна Петровна сидѣла неподвижно, устремивъ глаза къ небу, и тихо плакала. Что было причиною этихъ слезъ, сказать трудно. Быть можетъ грусть, раскаяніе, даже досада, а быть можетъ теплая, задушевная молитва волновали сердцемъ дѣвушки.
А между тѣмъ Елена Ивановна, скорчившись подъ шелковымъ одѣяломъ, лежала въ спальнѣ, на своей кровати. Зеленыя сторы были спущены, комнату освѣщали нѣсколько лампадъ, висѣвшихъ передъ образами.
На полу, около барскаго ложа сидѣла дѣвочка, та самая, которая въ гостиной вязала чулокъ, на колѣняхъ ея лежала толстая книга, возлѣ, въ жестяномъ подсвѣчникѣ торчалъ сальный огарокъ, она протяжно, тонкимъ голосомъ читала эту книгу.
Минуты черезъ двѣ дѣвочка остановилась, осторожно, тихо зѣвнула и взглянула на барыню. Она лежала съ закрытыми глазами. Снова продолжала чтица болѣе тихимъ голосомъ, потомъ еще разъ взглянула на барыню, прислушалась даже къ ея дыханію, наконецъ погасила свѣчку, ручонкой зажала тлѣвшую на ней свѣтильню, развернула на полу въ углу какое-то тряпье, легла не раздѣваясь и тотчасъ заснула какъ убитая.
II.
Елена Ивановна Радимцева, дочь отставнаго генерала, помѣщица двухъ сотъ душъ крестьянъ, лѣтъ двадцать тому назадъ нисколько не походила на ту Радимцеву, съ которой познакомился читатель въ предъидущей главѣ. Въ то время она была только зрѣлой дѣвицей съ томнымъ выраженіемъ въ лицѣ, незамѣтно подкрашеннымъ очень нѣжными розоватыми бѣлилами, единственно по причинѣ желтизны кожи. Любила пышно одѣваться, бранила горничныхъ за скверно накрахмаленныя юбки, неимовѣрно затягивалась въ корсетъ, перетягивала талью въ рюмочку, изящно чесала волосы, выпуская ихъ на вискахъ какими-то колечками, носила на шеѣ черный бархатецъ, отчего шея казалась еще бѣлѣе, мыла руки чѣмъ-то очень пріятнымъ, придающимъ нѣжность и свѣжесть, щурила, а иногда, въ особенности при разговорѣ съ мужчинами, даже закатывала глаза, краснѣла и умильно улыбалась при тонкихъ намекахъ о вещахъ неподлежащихъ дѣвическому знанію, любила пококетничать, картавила на французскомъ діалектѣ, съ нетерпѣніемъ ждала предложенія руки и сердца, почему безпрестанно ѣздила въ уѣздный городъ къ гадальщицѣ, не разъ влюблялась или казалась влюбленною, стонала, охала, сердилась на холодность мужчинъ, читала романы, плакала надъ Марлинскимъ, зорко засматривалась на луну и тяжело вздыхала; однимъ словомъ была во всѣхъ отношеніяхъ милой, благовоспитанной дѣвицей, на зависть многимъ уѣзднымъ барышнямъ. Одна бѣда, несчастливилось въ женихахъ Еленѣ Ивановнѣ. Появится мужчина, такъ и кажется предложеніе сдѣлаетъ, любезничаетъ, любезничаетъ, даже до приторности, да на томъ и покончитъ. Старикъ Радимцевъ, человѣкъ добрый, простой, вѣкъ свой прослужившій въ военной службѣ, не мало убивался такимъ застоемъ дочери, часто говорилъ ей: "охъ Леля, не хорошо, пора бы замужъ тебѣ, пора... на всю жизнь въ дѣвкахъ останешься". Но Леля принимала эти слова за упрекъ, обижалась ими, корчила недовольную мину и съ недогованіемъ отвѣчала: "вы меня сбываете, папенька, за кого же идти мнѣ? здѣсь глушь, никого нѣтъ, везите меня въ Петербургъ, въ Москву, куда хотите, тамъ влюбится въ меня человѣкъ по моимъ понятіямъ, и я съ радостью отдамъ ему руку и сердце, а здѣсь я зачахну, умру!" Она закатывала глаза. Старикъ генералъ махалъ рукой и уходилъ во свояси. Долго ждала Елена Ивановна, долго бредила столичными эполетами и даже фракомъ, и вдругъ судьба ея рѣшилась: герой ея игривой фантазіи, ея дѣвическаго бреда, свалился какъ снѣгъ на голову. Это былъ прокутившійся, высокаго роста поручикъ, съ длинными усами, орлинымъ взглядомъ и потрясающимъ голосомъ. Сердце дѣвушки сразу угадало своего суженаго; она тотчасъ, до-зарѣзу влюбилась въ него. Поручикъ сдѣлалъ предложеніе и влюбился въ Елену Ивановну. Дѣло шло какъ нельзя лучше; женихъ и невѣста были совершенно счастливы, бродили по уединеннымъ тѣнистымъ аллеямъ сада, мечтали каждый по-своему, катались по окрестностямъ, ѣздили въ гости, въ дѣвичьихъ между тѣмъ шили приданое, вся дворня бѣгала, суетилась, всюду мыли, чистили, подновляли, приготовлялись къ свадьбѣ. Но счастіе съ горемъ идутъ, какъ извѣстно, рука объ руку. Старикъ, отроду не простужавшійся, простудился схватилъ горячку и вскорѣ умеръ. Елена Ивановна осиротѣла. Свадьба была отложена по случаю траура до слѣдующаго мясоѣда. Поручикъ между тѣмъ сталъ распоряжаться всѣмъ какъ полный хозяинъ, бранился съ людьми, мало-мальски непокорнымъ задавалъ потасовку, требовалъ отъ своей нареченной денегъ на разные непредвидѣнные расходы, называлъ ее Лёлей, Лёлечкой, Лёлешей и прочими нѣжными именами. Нареченная, съ своей стороны, вздыхала, закатывала глаза, подставляла поручику свою вымытую чѣмъ-то очень пріятнымъ ручку. "Ардальонъ Дмитричъ!" въ упоеніи восклицала она, "распоряжайтесь какъ хотите, до того-ли мнѣ, берите все, все!... Я ваша, совершено ваша!"
-- Твоя! поправлялъ ее поручикъ.
-- Твоя! какъ-то шопотомъ, съ невыразимо-сладкою улыбкою повторяла Елена Ивановна.
Такъ прошло мѣсяца два, три, -- Срокъ свадьбы былъ недалекъ. Въ одинъ прекрасный день, поручикъ, снабженный изряднымъ количествомъ денегъ, уѣхалъ для разныхъ закупокъ въ губернскій городъ.-- Невѣста, какъ водится, благословила его на дорогу, умоляла не мѣшкать, возвратиться какъ можно скорѣе; чувствительный Ардальонъ Дмитричъ разцаловывалъ милыя ручки и чуть не плакалъ.-- Каково же было удивленіе Елены Ивановны, когда черезъ день она увидѣла возвратившихся обратно въ усадьбу лошадей и бричку безъ поручика. Въ первую минуту она вскрикнула, помертвѣла, ноги у ней подкосились, воображенію ея представлялась ужасная картина, она видѣла несчастнаго Ардальона Дмитрича плавающаго гдѣ нибудь въ крови или сражающагося съ напавшими на него разбойниками. Вошедшій въ комнату кучеръ, въ сѣромъ истасканномъ кафтанѣ, съ письмомъ въ рукахъ, вывелъ ее изъ заблужденія.
-- Гдѣ баринъ? грознымъ, отчаяннымъ голосомъ вскрикнула хозяйка, уставивъ глаза на вошедшаго.
-- А кто ихъ знаетъ!.. далече-чай, пожалуй-что за Сушковымъ будутъ... вашей милости кланяться наказывали, хладнокровно отвѣчалъ послѣдній, подавая письмо.
Что было съ Еленой Ивановной, когда она прочла роковое посланіе и что заключалось въ этомъ посланіи, разсказать невозможно. Оно и по настоящее время лежитъ у ней гдѣ-то въ потаенномъ ящикѣ, скрытое отъ любопытнаго глаза нѣсколькими замками. Достовѣрно только то, что она неистовствовала, въ полномъ значеніи этого слова. Плакала, хохотала, падала въ обмороки, кричала благимъ матомъ, рвала на себѣ волосы, била себя въ грудь, прокляла лошадей отвозившихъ поручика, сожгла бричку, имѣла намѣреніе даже утопиться въ пруду и прочее и прочее. Время однако мало по малу угомонило эту горячку, замазало рану, но не заживило ее, а обратило въ болѣзнь внутреннюю, развивающуюся постепенно болѣе и болѣе вмѣстѣ съ текущими годами.
Елена Ивановна поняла, что надежда на замужство исчезла для нея на вѣки; явись еще въ эту минуту какой нибудь мужчина, она безъ разбору, быть можетъ, уцѣпилась бы за него, какъ за послѣднее средство, но мужчины этого не было, послѣдняя минута была упущена, кругомъ раздавались самыя злыя насмѣшки сосѣдей... что дѣлать, куда скрыться, какъ обмануть людей, заставить ихъ молчать, какъ наконецъ забыться самой, примириться съ своимъ горестнымъ положеніемъ, какимъ средствомъ развлечься, убить въ себѣ память разлетѣвшагося счастія, какъ отомстить свѣту за свой позоръ, за свое поруганіе, какую жизнь избрать, чѣмъ наполнить ее? Елена Ивановна заперлась, наложила на себя какую-то эпитимію, сходила пѣшкомъ на поклоненіе въ отдаленный монастырь, тамъ уничтожила и Марлинскаго и французскіе романы и замѣнила ихъ душеспасительными книгами, перестала душиться, бѣлиться и выпускать височки въ видѣ колечекъ, не могла видѣть равнодушно мужчинъ, исключая лицъ духовнаго званія.
Только въ нѣкоторыя, исключительныя минуты, прежній бредъ овладѣвалъ ею. Она запиралась у себя въ комнатѣ, вынимала письмо поручика, выла, металась, стонала, потомъ мало-по-малу приходила въ себя и изливала остатокъ желчи на первой попавшейся горничной. Вообще казалось она каялась въ чемъ-то, точно желала наказать себя за прошедшее, точно въ этомъ прошедшемъ видѣла ошибку, заблужденіе, которыя надо было исправить во что бы то ни стало, хотя бы самыми насильными, противуестественными средствами. Конечно, раскаяніе это не могло быть искреннимъ, имъ она только мстила самой себѣ, она искала крайностей и думала: "люди не оцѣнили меня, насмѣялись надо мною, такъ я же насмѣюсь надъ ними, я знать ихъ не хочу, одна проживу, они враги мои, обезображу себя, а не поклонюсь имъ!"
А между тѣмъ отравленное, разбитое сердце женщины подавало свой голосъ, требовало для себя пищи, искало противуядія во всемъ, на чемъ глазъ останавливался. Она или привязывалась къ цвѣтку и плакала надъ нимъ или заводила собакъ, кошекъ, берегла и лелѣяла ихъ, по цѣлымъ днямъ не спускала съ колѣнъ, или думала любить что-то мистическое, созданное ея разстроеннымъ воображеніемъ. Забрела въ домъ какая-то похожалка, полуумная старуха, говорившая загадками съ примѣсью совершенно непонятныхъ словъ и Елена Ивановна, ни съ того ни съ сего, привязалась къ ней, видѣла въ ней какое-то нравственное превосходство, со слезами на глазахъ слушала превратную, пустую болтовню ея о человѣческомъ грѣхѣ, мірскомъ соблазнѣ, дьяволѣ смущающемъ добрую душу и т. п. Случались впрочемъ и такія минуты, когда Еленѣ Ивановнѣ были несносны и собаки и кошки и старуха странница; на нее находила полная апатія, она желала быть одной, томилась чѣмъ то и наконецъ, усталая, изнеможенная, лишенная и силъ и сознанія, начинала молиться.
При такомъ наружномъ смиреніи и отчужденіи отъ жизни, Радимцева становилась день ото дня строже, капризнѣе, неуживчивѣе со всѣмъ окружающимъ. Каждая бездѣлица выводила ее изъ себя, въ каждой малости она видѣла нестерпимую обиду и ничего не прощала, за все казнила. Молилась понѣскольку часовъ сряду, усердно постилась, ѣздила по монастырямъ, одѣляла нищихъ, юродивыхъ, а между тѣмъ дѣлала много зла окружающимъ ее, разоряла цѣлыя семьи, и строго преслѣдовала всѣ сердечныя побужденія. Однимъ словомъ изъ зрѣлой, смѣшной кокетки, изъ безвредной мечтательницы она обратилась въ ханжу окруженную ложнымъ мистицизмомъ, со всѣмъ его мракомъ и невѣжествомъ. Въ подобной женщинѣ прямыхъ нравственно-религіозныхъ началъ не могло быть и тѣни, она создала свои начала, выработанныя изъ уродливыхъ явленій въ жизни, привязалась къ нимъ какъ къ своему спасенію и коснѣла въ нихъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе.
При такихъ обстоятельствахъ Елена Ивановна встрѣтилась съ Таней, семилѣтнимъ ребенкомъ, дочерью бѣднаго пятидушнаго помѣщика, отчасти даже родственника, Петра Кононыча Кутина. Сердце Радимцевой остановилось на дѣвочкѣ, предпочло ее кошкамъ и собакамъ, выбрало окончательнымъ предметомъ, если не любви, то по крайней мѣрѣ заботы и попеченія. Женщинѣ хотѣлось для чего нибудь жить, потому что настоящаго, прямаго назначенія въ жизни у ней не было, хотѣлось насильно привязаться къ чему нибудь, настолько, насколько позволяла зачерствѣлая натура ея.
-- Что тебѣ, говорила Елена Ивановна, обращаясь къ отцу дѣвочки, самъ разсуди, матери у нея нѣтъ, сиротка, самъ ты человѣкъ бѣдный, ничтожный, какъ тебѣ и воспитать ее, путнаго платьишка не сдѣлаешь... а у меня она какъ дочь родная будетъ, умру -- все что есть ей отдамъ, облагодѣтельствую, воспитаю въ благочестіи, въ страхѣ божіемъ, кажется знаешь меня, не безпутная какая нибудь... скучно станетъ, такъ хоть каждый день навѣщай, двери не заперты, а не то и живи тутъ... что тебѣ въ самомъ дѣлѣ одному-то тоже сиротствовать, у меня поселишься -- когда совѣтомъ, когда дѣломъ поможешь, благо человѣкъ смиренный, вотъ и спасибо.
Петръ Кононычъ нетолько не сопротивлялся, но не зналъ какъ благодарить за такое доброе предложеніе.-- Таня осталась жить у Радимцевой, самъ онъ получилъ комнатку въ одномъ изъ флигелей ея усадьбы и тотчасъ же переѣхалъ.
Кутинъ, во всемъ околодкѣ, у всѣхъ окрестныхъ помѣщиковъ, слылъ подъ названіемъ "кума." -- Это былъ добрый бѣднякъ, отроду не сдѣлавшій никому зла, готовый на всѣ услуги, ради куска хлѣба, рюмки водки, поношеннаго сюртука, а иногда даже одного добраго слова. У богатаго сосѣда, напримѣръ, въ уѣздномъ судѣ дѣло было,-- кумъ бѣгалъ, хлопоталъ -- до упаду за самое ничтожное вознагражденіе, у сосѣдки помѣщицы кашель сдѣлался,-- кумъ отправлялся въ городскую аптеку за каплями, уѣзжалъ помѣщикъ изъ имѣнія,-- кумъ оставался надзирателемъ, у старика генерала дочь шла замужъ, -- кумъ разъѣзжалъ какъ угорѣлый, приглашалъ гостей на свадьбу. Однимъ словомъ, во всѣхъ отношеніяхъ, на всѣ руки, онъ былъ лицемъ необходимымъ для всего окрестнаго околодка. Имянины, рожденья, крестины, свадьбы, похороны, что хотите, ни что не обходилось безъ кума. Вездѣ онъ былъ если не главнымъ распорядителемъ, то по крайней мѣрѣ неутомимымъ и главнымъ надсмотрщикомъ надъ исправно поданнымъ чаемъ, закуской, виномъ и т. п. предметами.
Правда, нѣкоторые помѣщики, люди преимущественно молодые, модные, злоупотребляли такою добродѣтелью кума, составляли анекдоты о его неимовѣрной честности, смѣялись надъ его старомоднымъ, желтымъ нанковымъ сюртукомъ, перчатками безъ пальцевъ, давнымъ-давно купленными по случаю какого-то особаго торжества, бисерной цѣпочкой отъ часовъ, клеенчатой фуражкой необыкновенной величины и прочими невинными предметами.
Петръ Кононычъ, съ своей стороны, или не обращалъ вниманія на подобныя выходки или отдѣлывался отъ нихъ шуткою.
-- Эхъ, господа! говорилъ онъ, обращаясь къ окружавшей его молодежи, сюртукъ не хорошъ, знаю, наслѣдственный!.. бабушка дѣдушкѣ подарила, покойница маменька покойному папенькѣ собственноручно перешила, вотъ онъ какой!.. а вы, господа, подарите куму, такъ кумъ франтомъ одѣнется, всѣ барышни влюбятся!... штаны въ клѣтку, сюртучекъ на-отмашку, шляпа на затылкѣ, въ рукахъ тросточка,-- хошь въ столицу, на вывѣску, да-съ!... вотъ вы, господа, всѣ можетъ двадцатипятирублевыя ассигнаціи, чистенькія да хорошенькія; а я пятакъ мѣдный,-- ассигнацію-то всякій въ кошелечикъ спрячетъ, а пятакъ мужичекъ въ засаленную мошну сунетъ, вотъ и значитъ, что я тотъ же пятакъ и выхожу.... а сюртучишка мой мошна засаленная.... да-съ!
И нетолько однимъ помѣщикамъ такъ усердно служилъ Петръ Кононычъ,-- онъ бѣгалъ и къ простому крестьянину, лечилъ больныхъ, присылалъ имъ лекарства, ласкалъ деревенскихъ ребятишекъ, ободрялъ мужика въ горѣ и несчастіи, помогалъ ему добрымъ совѣтомъ, а въ случаѣ нужды -- и отложеннымъ на черный день четвертачкомъ да полтинничкомъ.
Немудрено, что такой человѣкъ полюбился скоро и Еленѣ Ивановнѣ, сдѣлался ея насущною потребностію. Онъ ей читалъ душеспасительныя книги, терпѣливо сносилъ брань, слушалъ самые нелѣпые разсказы, удивлялся ея благочестію, смѣялся, когда она смѣялась, что случалось впрочемъ довольно рѣдко, и чуть не плакалъ, когда у растроганной Радимцевой глаза начинали моргать и слезиться.
-- Вотъ, матушка, не разъ говорилъ онъ, точно-что не всякій такъ можетъ сократить себя, потому человѣку искуситься долго-ли, такая ужъ душа у васъ неземная, ни къ чему, то есть, земному не прилѣпляется, хошь бы взять то, что въ дѣвичествѣ остались, по нонѣшнему вѣку трудно это, куда трудно! благочестіе это великое, царство небесное, матушка, заслуживаете!
При послѣднихъ словахъ лице Радимцевой нѣсколько коробилось. Она свертывала разговоръ на другой предметъ или, ни съ того ни съ сего, начинала бранить мошенника кучера да бестію горничную.
Семилѣтней Танѣ въ первое время на новосельи не понравилось. Она плакала и домой просилась. Но ребенка разумѣется уговорили, дали ему какую-то игрушку да домашняго варенья -- и дѣло пошло на ладъ.
Елена Ивановна ласкала Таню, чистенько одѣвала ее, клала съ собою спать, кормила гостинцами, учила молиться Богу. Такъ прошло года три. Къ Радимцевой явилась какая-то старуха странница -- и жизнь Тани вдругъ перемѣнилась. У ней отобрали игрушки, объявили, что она большая теперь, учиться нужно, посадили за книгу. Сама хозяйка стала учить читать, надзоръ за дѣвочкой порученъ прибывшей странницѣ.-- Тяжело, душно стало бѣдному ребенку: ему хотѣлось прыгать, рѣзвиться, бѣгать на вольномъ воздухѣ, валяться на травѣ душистой, а тутъ заставляютъ его сидѣть надъ скучной, толстой книгой, недоступной ни дѣтскому уму, ни дѣтскому сердцу.-- Освободится дѣвочка, дневной урокъ конченъ, улетѣла бы она на свободу, рвется какъ птичка изъ клѣтки, а странница тащитъ ее въ садъ, чинно гуляетъ съ ней, запрещаетъ рѣзвиться и бѣгать, или сидитъ на скамейкѣ да разсказываетъ все что то такое странное, непонятное.-- Придетъ Елена Ивановна -- и того хуже: охаетъ да вздыхаетъ или ворчитъ все.-- Хотѣлось бы дѣвочкѣ посмѣяться, поболтать, да взглянетъ она на старшихъ, увидитъ ихъ угрюмыя, желтыя лица -- и смѣхъ пропалъ,-- Не то, соберутся гости, монахъ какой-то, дьячекъ сельскій да стриженая баба юродивая сядетъ на голую землю, хохочетъ и пѣсни поетъ, Таня смѣется, а Елена Ивановна грозить ей да шепчетъ: "грѣшно надъ святымъ человѣкомъ смѣяться, она святой человѣкъ, поди руку у ней поцѣлуй" -- бѣдный ребенокъ трясется, чуть не плачетъ и отправляется цѣловать закорузлую руку юродивой.-- И каждый день то же самое, каждый день толстая книга, разсказы старухи странницы, оханье и брань Елены Ивановны, да скучные, уродливые гости въ грязныхъ лохмотьяхъ.
Только въ праздникъ нѣсколько разнообразилась жизнь ребенка: его одѣвали въ бѣленькое, чистенькое платьице, мыли, чесали, учиться нетолько не принуждали, но даже не позволяли, возили въ церковь, заставляли стоять на вытяжкѣ понѣскольку часовъ сряду, потомъ заѣзжали въ гости, большею частію къ какому нибудь священнику, завтракали или, вѣрнѣе, обѣдали и возвращались домой подъ-вечеръ.-- Въ гостяхъ Таня находила себѣ ровестницъ, она жадно знакомилась съ ними, дружилась и нерѣдко разставалась съ сдержанными на глазахъ слезами.
Трудно было сначала дѣвочкѣ пересиливать себя, ломать свою дѣтскую натуру, но впослѣдствіи, мало по малу, она такъ всосалась въ окружавшій ее міръ, такъ свыклась съ его обстановкой, такъ ввѣрилась ученію своихъ наставницъ, что и пересиливать было нечего, она невольно потянулась за этимъ міромъ, невольно, безотчетно привязалась къ нему.
Она представляла изъ себя ребенка съ рожденія окруженнаго людьми ходящими на четверенькахъ, весьма естественно, что подобный ребенокъ перенялъ-бы взрослыхъ, ползалъ бы также какъ и они, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока какой нибудь благодѣтель не научилъ бы его ходить по-человѣчески.
Даже общество прежнихъ подругъ перестало занимать Таню, она старалась отдѣлиться отъ него, хотѣла казаться чѣмъ-то особеннымъ и болѣе, и болѣе, и душой и тѣломъ, прилѣплялась къ старухѣ странницѣ да Еленѣ Ивановнѣ.-- Да и не мудрено, бѣдная дѣвочка не знала истинной жизни, не видѣла образца ея, она приняла тьму за свѣтъ, потому что не знала послѣдняго.-- Старуха странница твердила ей о какомъ-то змѣѣ-соблазнителѣ, во образѣ мужчинъ губящемъ женщинъ, о мукѣ огненной, объ антихристѣ, о суетѣ мірской, о святыхъ монастыряхъ.-- Елена Ивановна, съ своей стороны, вторила глубокомысленной наставницѣ, а иногда даже щеголяла передъ ней, разсказывала, какъ у одной дѣвушки на лбу рога выросли за то только, что во снѣ увидѣла мужчину и поцѣловалась съ нимъ или какъ купеческая дочь, любившая очень танцовать, вдругъ кружиться начала и кружится до сихъ поръ и прочее.-- Всѣ эти разсказы и наставленія, облеченные большею частію въ страшную таинственную форму, не могли не дѣйствовать на душу ребенка.-- Въ четырнадцать лѣтъ она представляла живое подобіе своихъ воспитателей, ихъ миніатюръ, который разнился съ оригиналомъ только въ крѣпости матеріала: первый былъ мягокъ, могъ принять другую, новую форму, послѣдній окаменѣлъ окончательно.
-- Таничка, душенька, пойдемъ играть съ нами, говорила какъ-то дочь сосѣда помѣщика, ровестница Кутиной.
-- Нѣтъ, что играть, я лучше здѣсь посижу, здѣсь хорошо такъ, отвѣчала послѣдняя, усаживаясь на скамью, въ глубинѣ сада.
-- Какая ты право странная, Таня, мы въ горѣлки будемъ играть, что тебѣ сидѣть-то одной?
-- Ну останься со мной, поговоримъ, разскажи мнѣ что нибудь страшное, страшное, я люблю это... Вы въ монастырь ѣздили?
-- Ѣздили.
-- Хорошо тамъ?!
-- Нѣтъ, скучно!
Таня съ упрекомъ взглянула на подругу.
-- Что ты, Маша, какъ не стыдно говорить такъ, тихо произнесла она, въ монастырѣ не можетъ быть скучно, тамъ святая обитель, говорятъ, ангелы живутъ тамъ!
Маша махнула рукой.
-- Богъ тебя знаетъ, Таня, ты все такая непонятная, точно боишься чего, точно тебѣ плакать хочется.
-- Какъ же понапрасну смѣяться, развѣ хорошо это, грѣхъ; знаешь, кто въ пятницу смѣяться будетъ, тому въ старости много плакать придется, много, это я въ книжкѣ читала.... сегодня пятница!
-- А завтра суббота, завтра мы въ гости поѣдемъ, танцовать будемъ, ахъ, какъ весело! воскликнула Маша и всплеснула руками.-- Вотъ, Таня, голубушка, ты одна все, оттого тебѣ и скучно, твоя маменька строгая да сердитая такая, никуда не пускаетъ тебя, добавила она съ жалостію.
-- Моя маменька добрая, я и сама никуда не хочу, мнѣ дома хорошо! завтра къ намъ самый святой человѣкъ придетъ, разсказывать страшное будетъ!.. Мнѣ не скучно одной, я люблю одна быть; знаешь, иногда всѣ спать улягутся, тихо такъ станетъ, а я выйду въ садъ на крылечко и сяду, смотрю на небо, долго, долго смотрю, и думается мнѣ, хорошо тамъ!.. звѣздочки ярко блещутъ, мѣсяцъ свѣтитъ, птички летаютъ, поютъ, такъ и кажется, что это голоса съ небесъ раздаются, и вдругъ душно станетъ, такъ душно, даже слезы на глазахъ выступятъ.... а иной разъ къ вѣтерку прислушаешься, какъ онъ листьями перебираетъ, слушаешь, слушаешь, и кажется точно кто говоритъ съ тобой, да такъ хорошо, пріятно и страшной весело, сердце забьется, такъ забьется, кажется каждое бы деревцо обняла, каждый бы листикъ разцѣловала!.. а то солнышко только что восходить начнетъ,-- какъ тутъ спать!-- побѣжишь на кладбище, сядешь на могилку, кругомъ тихо, тихо, только въ травкѣ жужжитъ да щекочетъ что-то, прислушаешься, точно тысячи голосовъ поютъ; говорятъ, это души праведныхъ наслаждаются... Ахъ, какъ хорошо, Маша!.. Люблю я и кладбище и вѣтерокъ и ночь со звѣздами... Знаешь, зашла я разъ въ лѣсъ, одна одинешенька, и сама не знаю зачѣмъ, такъ, тянуло что-то, посмотрѣть хотѣлось, въ самую чащу забрела, подъ ногами сучья хрустятъ, ступишь и оглянешься, такъ это отдается все, никого нѣтъ, а точно люди за тобой идутъ, попробовала я аминь закричать, закричала, а кругомъ меня такъ все и вздрогнуло, такъ и вскрикнуло, точно каждое дерево своимъ голосомъ отвѣтило... Ахъ, Маша, какъ я люблю все это!.. Что игры, что танцы?-- въ танцахъ человѣкъ бѣсу уподобляется.-- Она вздохнула, потомъ схватила подругу за руку и быстро, умоляющимъ голосомъ, проговорила: Маша, голубушка, ты не говори никому, маменька узнаетъ, бѣда будетъ, за мной смотрѣть станутъ, всѣ двери запрутъ... что я буду дѣлать тогда? я умру, Маша, право умру!-- Она опустила голову, на глазахъ ея блеснули слезы.
Дѣйствительно, Таня съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе углублялась въ окружавшую ее природу, искала въ ней чего-то теплаго, задушевнаго, молча бесѣдовала съ нею, какъ съ лучшимъ другомъ, находила въ ней отголосокъ своихъ мыслей, радовалась и плакала вмѣстѣ съ нею.-- Если солнце свѣтило ярко, физіономія дѣвушки принимала праздничный видъ, она торжественно улыбалась, точно поздравляла всѣхъ и каждаго съ чѣмъ-то особенно радостнымъ. Напротивъ, въ день пасмурный, облачный, Таня сидѣла угрюмая и чуть не плакала. Въ грозу, бурю лице ея принимало строгое, величественное выраженіе, точно она прислушивалась къ чему-то важному, таинственному.-- Даже состояніе здоровья Тани измѣнялось вмѣстѣ съ временами года: осенью и зимой она хилѣла, блѣднѣла, къ веснѣ поправлялась, на щекахъ ея показывался румянецъ, лѣтомъ раскраснѣвшееся личико, покрытое сильнымъ загаромъ, дышало необыкновенною свѣжестію.-- Она вставала съ восходомъ солнца, даже боялась провести это время въ постелѣ, наскоро накидывала на себя легкое платьице, подбирала рукой разсыпавшіеся волосы, выходила въ садъ, осматривала каждый кустикъ, умывалась ключевой водой, радовалась, глядя на цвѣтникъ распустившійся, долго молилась, припавъ головкой на мокрый песокъ или траву росистую, забѣгала на скотный дворъ, въ птичникъ, гладила коровъ, лакомила ихъ хлѣбомъ; тамъ отправлялась на сельское кладбище, обходила кругомъ могилы, прислушивалась къ шуму листьевъ, щебетанью птичекъ, чириканью насѣкомыхъ или, въ какомъ-то отрадномъ забытьи, лежала на душистомъ сѣнѣ, устремивъ неподвижно глаза въ голубое небо. Начинался день, вставала Елена Ивановна и жизнь Тани временно прерывалась: она поила старушку чаемъ, тамъ читала ей книги, бѣгала, хозяйничала, заказывала обѣдъ и завтракъ.-- Приходилъ вечеръ, Радимцева отправлялась на боковую, а Таня долго ходила по саду, грудь ея высоко подымалась, сильно втягивала воздухъ, упивалась имъ какъ какою-то новизною. Иногда она сиживала на скамейкѣ и привѣтливо чему-то улыбалась, губы ея что-то шептали, казалось она разговаривала съ невидимымъ другомъ, или, прислонившись къ плетню, задумчиво смотрѣла вдаль, прислушивалась къ заунывной пѣснѣ пастуха, къ отдаленному звону колокольчика, къ лаю цѣпной собаки, точно искала въ нихъ какого-то значенія. Въ иной день, рано утромъ или подъ вечеръ, перебродитъ Таня по всей деревнѣ, по полямъ, лугамъ, рощамъ, промочитъ въ мокрой травѣ ноги, испачкаетъ платье, перецарапаетъ руки, волосы ея растреплются, щеки сильно разгорятся, возвратится она домой измученная, усталая, съ пучками полевыхъ цвѣтовъ, обставитъ ими себя и радуется. Иногда, потихоньку отъ Елены Ивановны, соберетъ она деревенскихъ ребятишекъ, посадитъ ихъ вокругъ себя, кормитъ гостинцами, пряниками, смѣется на нихъ, любуется ими, а дѣти ползаютъ, увиваются около ея, цѣлуютъ ея колѣни, руки, ноги. А пройдетъ кто взрослый, Таня вскочитъ, убѣжитъ, какъ будто ей совѣстно станетъ, точно испугается чего-то. Зато въ ненастную погоду, въ мокрую осень, тяжело было дѣвушкѣ: забьется она вечеромъ къ себѣ въ комнату и чуть не плачетъ, недостаетъ ей чего-то, душно какъ-то; станетъ она передъ образомъ на колѣни и долго, долго молится, потомъ раздѣнется, ляжетъ, ворочается съ боку на бокъ, а заснуть не можетъ. Вообще, къ ней можно было примѣнить слова поэта:
Съ природой одною онъ жизнью дышалъ;
Ручья разумѣлъ лепетанье,
И говоръ древесныхъ листовъ понималъ
И чувствовалъ травъ прозябанье,
Была ему звѣздная книга ясна,
И съ нимъ говорила морская волна.
Такъ выросла Таня, такъ достигла семнадцатилѣтняго возраста. Образованія она не получила никакого. Елена Ивановна выучила ее читать и писать; писарь изъ стана, горькій пьяница,-- первымъ правиламъ ариѳметики,-- вотъ и все.
Это было чистое дитя природы, съ доброй, прекрасной, теплой душой, воспріимчивымъ, любознательнымъ умомъ, къ сожалѣнію отравленнымъ окружавшей сферой, задавленнымъ мистицизмомъ и суевѣріемъ.
Петръ Кононычъ, между тѣмъ, облагодѣтельствованный Еленой Ивановной и лично и въ лицѣ дочери, въ послѣднее время измѣнился совершенно. Прежняя угодливость его и неподдѣльная, чистая веселость пропали; изъ добраго старичка, готоваго всюду лишь бы услужить окружавшимъ сосѣдями, онъ сдѣлался ихъ шутомъ, пошлой игрушкой ихъ празднаго времени, началъ заливать-за-галстухъ или, какъ самъ онъ выражался, "убивать муху". Что было причиною такой внезапной перемѣны, сказать трудно. Надоѣло-ли однообразіе обыденной жизни, горе ли какое сдавило его, за мучилъ-ли кусокъ чужаго хлѣба, или просто скука и отсутствіе всякой заботы стерли человѣка, обратили его въ какое-то бездушное, жалкое существо безъ мысли и цѣли -- Богъ знаетъ!-- Иногда и умный и образованный человѣкъ, а вдругъ ни съ того ни съ сего опустится въ самую грязь, да такъ, что никакими силами и не вытащить его оттуда; другаго, напротивъ, судьба щелкаетъ, а повалить никакъ не можетъ, онъ и въ усъ не дуетъ, смѣется надъ всѣми невзгодами, хорошѣетъ, тучнѣетъ, идетъ впередъ да впередъ. Все зависитъ отъ матеріала души человѣческой; нѣжное да деликатное портится скорѣе чѣмъ простое да грубое.-- Кумъ свихнулся, обнищалъ; а другой бы на его мѣстѣ, при его положеніи, быть можетъ выпрямился, копѣйку нажилъ и рости бы пошелъ.
Поселившись у Елены Ивановны, Петръ Кононычъ отложилъ всякое попеченіе нетолько о дочери, но и о себѣ собственно. Да и о чемъ было хлопотать ему!-- Таня пристроена, одѣта, обута, облагодѣтельствована, самъ онъ и прежде рѣдко существовалъ дома, а теперь и говорить нечего!-- гдѣ чаю напьется, гдѣ позавтракаетъ, гдѣ пообѣдаетъ, летаетъ по окрестному околодку, какъ птица божія. Выпьетъ у мужичка, выпьетъ у помѣщика, завернетъ къ становому приставу -- и тамъ выпьетъ; со всѣми онъ знакомъ, всѣ его угощаютъ, кто за услугу какую, а кто и такъ-себѣ. Только злые люди больше прежняго трунить надъ кумомъ стали: "что, куманекъ, закабалилъ себя, въ аренду отдалъ къ старухѣ, въ послушники опредѣлился, присмирѣлъ, испостился небось, чай на сухоядѣніи все?-- ну-ка выпей съ горя, не скажемъ, чего боишься!" говорили они, и кумъ выпивалъ разъ, другой, третій, четвертый и такъ далѣе. Впослѣдствіи времени эти выпивки кума пріѣлись веселымъ господамъ сосѣдямъ, показались имъ слишкомъ обыкновенными, они разсудили, что Кутинъ не гость, не ровня имъ, что даромъ поить его не слѣдуетъ. Въ уплату за угощеніе они стали заставлять охмѣлѣвшаго Петра Кононыча плясать въ-присядку, пѣть пѣсни, ходить на четверенькахъ, декламировать какіе-то стихи, однимъ словомъ-выдѣлывать такія штуки, отъ которыхъ все общество покатывалось со смѣху. Услужливый кумъ сначала сопротивлялся, отговаривался неумѣньемъ, но потомъ малу по малу такъ привыкъ къ своей роли, что самъ навязывался на ея выполненіе.
-- Прикажете, ваше превосходительство, многоуважаемыхъ гостей повеселить?-- говорилъ онъ послѣ имяниннаго обѣда у помѣщика генерала,-- всѣхъ звѣрей и птицъ изображу!
Черезъ минуту въ залѣ раздавался пѣтушиный крикъ, хрюканье, мычанье, мяуканье, блеянье, ржанье, даже соловьиный свистъ, все, что хотите.
Гости смѣялись до-упаду. Куму за труды подносилась рюмка наливки.
Только въ присутствіи Радимцевой и Тани Петръ Кононычъ велъ себя совершенно иначе. Здѣсь онъ былъ попрежнему тихимъ, скромнымъ, добрымъ старичкомъ, былъ человѣкомъ насильно, по тяжкой обязанности, изъ боязни прогнѣвить благодѣтельницу Елену Ивановну, а быть можетъ и изъ любви къ дочери, неизгладившейся изъ сердца кума ни виномъ, ни пѣснями, ни плясками.
III.
На другой день послѣ того, когда заунывное чтеніе дѣвочки сладко усыпило Радимцеву, она, въ сопровожденіи Тани, возвращалась изъ сельской церкви, отъ заутрени. За ними, въ нѣкоторомъ отдаленіи, то въ припрыжку, то лѣниво шатаясь изъ стороны въ сторону, слѣдовалъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти. Длинные сѣдые волосы на его обнаженной головѣ развѣвались вѣтромъ, поднимались кверху, торчали космами или спускались на лобъ и закрывали глаза. Загорѣлое, сухое, сморщенное лице, бронзоваго цвѣта, безсознательно смѣялось. Костюмъ его состоялъ изъ бѣлой холстинной рубахи, очень толстой и грязной, подпоясанной простой веревкой, и такъ же коротенькихъ шараваръ; босыя ноги такъ закорузли въ пескѣ и пыли, что казались обмазанными глиною. Человѣкъ этотъ разговаривалъ самъ съ собою, размахивалъ руками, моталъ головой, по-временамъ останавливался, плевалъ на всѣ стороны и въ-припрыжку догонялъ опередившихъ его спутницъ.
-- Яша, голубчикъ, что, усталъ развѣ? спросила съ участіемъ Елена Ивановна, остановившись на дорогѣ, подъ деревомъ, и поджидая отставшаго.
Старикъ сдѣлалъ нѣсколько скачковъ и поравнялся съ Радимцевой.
-- Это къ дождю, Яша,-- замѣтила Елена Ивановна, продолжая путь.
Таня шла повѣся голову и съ благоговѣніемъ вслушивалась въ слова старика.
-- Польетъ дождичекъ, дождичекъ мокренькій, разцвѣтутъ цвѣтки,-- на-распѣвъ продолжалъ послѣдній,-- на травкѣ-муравкѣ зелено станетъ, ой зелено!.. Яшенька споетъ пѣсенку.... Жила была барынька, у той барыньки дочка...
-- Что это ты, Яша, ужъ не про меня ли поешь?! со страхомъ замѣтила Таня и щеки ея вдругъ покраснѣли.
Старикъ замоталъ головой, пронзительно свиснулъ и продолжалъ: "не то, что бы дочка, а простая птичка!... Танька, Танюшка!" громко крикнулъ онъ.
Дѣвушка вздрогнула.
-- Яша, голубчикъ, не пой Христа-ради, я тебѣ гостинцу дамъ, гривенничекъ подарю! умоляющимъ голосомъ произнесла она.
-- Что ты, Таня, да развѣ это онъ поётъ -- такое ужъ откровеніе значитъ, не мѣшай ему.
Юродивый захохоталъ.
-- У Яши мѣшечекъ съ золотомъ, сыплетъ, просыплетъ; купитъ Яша корабликъ, поплыветъ далече, далече, въ самое синее море, рыбку поймаетъ.... ай, ворона, ворона! снова крикнулъ онъ что есть мочи.
Елена Ивановна и Таня невольно остановились.
-- Ну, голубчикъ, кажется и не труслива, а вотъ поди ты, испугалась тоже! замѣтила первая, качая головой и насильно улыбнулась.
-- Карръ, карръ! продолжалъ кричать Яша.
Они подошли къ дому. Двѣ дворовыя собаки съ страшнымъ лаемъ налетѣли на юродиваго. Онъ кричалъ, корчился, отмахивался, прятался за женщинъ, Елена Ивановна ему вторила, но собаки остервенились и слушать ничего не хотѣли.
-- Цицъ, цицъ!.. Шарикъ!.. Пашка, Тимошка!.. цицъ!. Машка, Федька! голосила на весь дворъ Радимцева.
Черезъ минуту изъ разныхъ концовъ выбѣжало нѣсколько мужчинъ и женщинъ.
Собаки угомонились и побѣжали прочь, помахивая хвостами.
-- Черти!, вѣдьмы проклятыя! продолжала кричать Елена Ивановна на осовѣвшую дворню,-- убить меня хотите, убить!.. сказано собакъ на цѣпи держать, чего зѣнки вытаращили, чего!.. богоотступники безстыжіе!.. вонъ, святаго человѣка чуть не загрызли... подлые!
Яша между тѣмъ теръ себѣ ноги, показывалъ дворнѣ кулакъ, швырялъ въ нее мелкими каменьями.
-- Разбойники, душегубцы!, одинъ грѣхъ съ вами, срамота одна... твердила Радимцева, но наконецъ плюнула, повернулась и стала взбираться на крыльцо.
Таня и юродивый послѣдовали за нею.
Дворня разошлась молча, повѣся головы, только какой то парень, проходя мимо зазѣвавшейся бабы, глубокомысленно замѣтилъ:
-- Э-вотъ, лѣшаго водитъ, нешто человѣка собака тронетъ!-- собака свою волю имѣетъ, вотъ и грызетъ, такая ея воля значитъ, звѣрь!
-- Вѣстимо-тѣ звѣрь! отозвалась баба.
Въ гостиной Яша безъ церемоніи расположился посрединѣ дивана, поджавши подъ себя грязныя ноги. Елена Ивановна помѣстилась возлѣ. Таня сѣла напротивъ и стала разливать чай.
Юродивый безсмысленно улыбался и покачивался изъ стороны въ сторону.
-- Что это я за сонъ видѣла, такъ и объяснить себѣ не могу, говорила хозяйка, вотъ развѣ божій человѣкъ, по своему откровенію, не разскажетъ ли?
Яша протянулъ свою мозолистую руку. "Уу, уу!" вытягивалъ онъ на-распѣвъ, тыкая пальцемъ въ раскрытую ладонь, у меня дочки, дочки кралечки, цвѣтики; глазки у нихъ бѣлые, волосики красные, ножки золоченыя; умницы, разумницы... ой, ой!, плеточкой ихъ, плеточкой!" Онъ защолкалъ языкомъ и заболталъ что-то совершенно непонятное.
Радимцева вытащила изъ кармана серебряную монету и подала старику.
Онъ проворно сжалъ ее въ рукѣ, потомъ сунулъ за пазуху.
-- Полно, Яша, голубчикъ, лучше выпей чайку на здоровье, помолись за насъ грѣшныхъ, говорила Таня, придвигая къ нему огромную кружку съ чаемъ.
Яша съ жадностію принялся за чай, набивалъ за обѣ щеки стоявшія на столѣ булки и крендели, дѣлалъ видъ будто обжигается, дулъ, корчилъ гримасы, утиралъ рукавомъ мокрыя губы.
Татьяна Петровна и хозяйка по-временамъ взглядывали на него съ полнымъ благовѣніемъ, точно видѣли въ немъ образецъ человѣка, такой образецъ, сдѣлаться которымъ могли только немногіе избранные.
-- А я вотъ про сонъ хочу разсказать, начала Елена Ивановна, какъ-будто обращаясь къ Танѣ, но на самомъ дѣлѣ желая возбудить вниманіе Яши, услышать отъ него откровеніе.-- Вижу я, будто птица къ намъ прилетѣла, и такая странная да небывалая, издалека откуда-то.
-- Птица, маменька, хорошо значитъ, впрочемъ какая птица,-- вотъ ястребъ да ворона, говорятъ, къ несчастію, замѣтила Таня.
Дѣвушка и хозяйка вопросительно взглянули на него и другъ на друга; первая опустила голову и задумалась; на лицѣ ея выразилось безпокойство, послѣдняя разсѣянно мѣшала ложкой чай и казалось ждала объясненія загадочныхъ словъ Яши.
-- Не ястребъ и не ворона, а такая странная да небывалая, не смѣло продолжала она, -- какъ будто и знакомая какая, а только распознать не могу, побольше вороны, поменьше ястреба, крылья бѣлыя, бѣлыя такія!.. прилетѣла она вотъ на это окошечко и сѣла; сидитъ и геранійку клюетъ; хотимъ мы ее выгнать, а она не дается, все крыльями машетъ; взмахнетъ крыломъ -- мы и отскочимъ, словно вѣтромъ какимъ отшатнетъ; махала, махала, а ты вдругъ будто поблѣднѣла вся и говоришь: маменька не гоните эту птицу, это благодать прилетѣла къ намъ!
-- Видите, это хорошій сонъ! произнесла Таня, такимъ тономъ, какъ будто что-то тяжелое свалилось съ души ея.
-- А кто его знаетъ! хорошій или худой, гдѣ намъ грѣшнымъ знать, знать это только по откровенію можно! возразила Радимцева, искоса взглядывая на юродиваго.
-- Бѣлый цвѣтъ, маменька, хорошо значитъ, вотъ голубь хорошая птица, его всегда бѣлымъ изображаютъ.
-- То голубь, Таня, а это, кто ее знаетъ! словно и не птица, такая странная да невѣдомая.
-- Чтожъ, что невѣдомая! все-таки бѣлая, маменька!.. вонъ и Яшу спросите, онъ тоже скажетъ.-- Яшенька, голубчикъ, добренькій Яшенька! Она взглянула на юродиваго, онъ сидѣлъ, опустивъ голову и качался всѣмъ туловищемъ.
-- Яшенька, миленькій, человѣкъ божій, смилуйся, скажи что нибудь... правду я говорю? не совсѣмъ смѣло спросила Таня.
Старикъ уставилъ на нее глаза, скорчилъ гримасу, промычалъ что-то, потомъ вскочилъ съ своего мѣста, пробѣжался раза два по комнатѣ и остановился.
Татьяна Петровна поблѣднѣла, Радимцева набожно перекрестилась.
-- Да будетъ воля Господня! произнесла она тихо, не спуская глазъ съ Тани. Что это онъ пророчитъ такое, Господи! какой бы кажется бѣдѣ быть!-- все въ порядкѣ, тихо да спокойно, вотъ развѣ отъ людей неудовольствіе получишь, такъ на это плевать... согрѣшили!.. обидѣла ты его Таня, можетъ разсердился, пожалуй не заглянетъ больше.
-- Что вы, маменька, чѣмъ обидѣла, смѣю-ли я!.. ну я прощенья попрошу, умилостивлю, все сдѣлаю, только бы худого ничего не было!.. У меня и самой все сердце тоскуетъ! иной разъ такъ заноетъ, что страсти!-- точно бѣду чуетъ, такъ бы кажется и заплакала, а слезъ нѣтъ, такъ только, томитъ что-то... А въ саду теперь трава выросла и не бывало такой, колючая, преколючая!.. тоже задумаешься иной разъ или засмотришься на что, хоть на цвѣтокъ какой, и все тебѣ представляется что-то такое странное, да недоброе, и сама не знаешь что, а за душу хватаетъ!..
-- Это ужъ въ мысляхъ такъ, мнѣніе такое, замѣтила Елена Ивановна.
-- Нѣтъ, маменька, это все грѣхи наши. Грѣшимъ мы много, сами надъ собой бѣду творимъ!
-- Чѣмъ же грѣшимъ, Таня, что ты!.. кажется, все исполняешь какъ слѣдуетъ, вотъ развѣ...
-- Грѣшимъ, ближняго обижаемъ! прервала ее дѣвушка. Знаете, маменька, вы хотите Сидора въ солдаты отдать, не отдавайте, простите его, Господь помилуетъ насъ! Она схватила руку. Елены Ивановны и крѣпко ее поцѣловала.
-- Что ты, Таня, нашла грѣхъ тоже! Не стыдно-ли этакими пустяками заниматься. Да я его мошенника не то чтобы въ солдаты, а въ самые тартарары упрятала-бы!
-- Все равно, маменька, простите его, освободите, простите, голубушка! говорила дѣвушка умоляющимъ голосомъ, обцаловывая руки хозяйки.
Лице Тани выражало такую горячую мольбу, такое теплое участіе къ участи ближняго, таксіе страданіе его горемъ, что только каменное, закоренѣлое сердце могло не тронуться, не сказать прости даже злѣйшему врагу своему.
-- Если согрѣшили, лучше же обѣщаніе какое положить, чаю что-ли не пить, пѣшкомъ на богомолье сходить, на доброе дѣло пожертвовать, хладнокровно возразила Радимцева, мало-ли что придумать можно.... а то Сидорка! да чего онъ стоитъ, тварь этакая.... слава-те Господи!.. мошенникъ этакой!
-- Маменька, послушайте вы меня, сердце мое правду говоритъ, чуетъ оно... если любите меня... ну сдѣлайте милость, счастіе, вѣдь это ничего не стоитъ, простите Сидора!.. и себя и меня спасете.
Елена Ивановна пристально взглянула на нее.
-- Да что ты, Таня, Господь съ тобой! пристала-простите да простите, какъ не стыдно, право!.. ну, хочешь такъ и прощу, извѣстно ничего не стоитъ, чортъ съ нимъ, пусть остается!.. стоитъ ли заниматься этимъ! не все одно развѣ!
-- Нѣтъ, не все равно! съ чувствомъ отвѣтила дѣвушка и бросилась цѣловать Елену Ивановну. Теперь нечего бояться, все хорошо будетъ! съ полною увѣренностію, очень весело добавила она.
Въ комнату вошелъ Петръ Кононычъ.
Это былъ маленькій, сухенькій человѣчекъ, въ наглухо застегнутомъ однобортномъ сѣромъ сюртукѣ и гороховыхъ брюкахъ, заправленныхъ въ сапоги, въ синемъ галстухѣ, изъ подъ котораго выглядывала не совсѣмъ чистая рубашка, красное, обрюзглое лице его привѣтливо улыбалось, точно спрашивало о здоровьѣ всѣхъ и каждаго, точно желало всѣмъ полнаго счастія. Остатки волосъ на головѣ лоснились и были такъ гладко примазаны, что казались издали шапочкой, сшитой изъ сѣренькой тафтички. Движенія его отличались необыкновенною ребяческою живостію: онъ не могъ спокойно ни стоять, ни сидѣть, безпрестанно размахивалъ руками, перебиралъ пальцами, постукивалъ ногами; сядетъ на одно мѣсто, тамъ перескочитъ на другое, третье и т. д. Даже всѣ черты его физіономіи двигались поперемѣнно одна за другою, то моргалъ лѣвый глазъ, то брови подымались и опускались, то правая щека коробилась, то носъ какъ-то ёжился, точно чехнуть собирался, то трепетали губы, то во всемъ лицѣ происходило такое броженіе, такая игра всѣхъ членовъ, что каждый бы подумалъ, что оно тотчасъ или разразится хохотомъ или обольется горькими слезами.
Войдя въ комнату, онъ на минуту остановился, осмотрѣлся вокругъ, проворно подошелъ къ Еленѣ Ивановнѣ и почтительно приложился къ рукѣ ея.
-- Съ добрымъ утромъ, матушка! добраго утра желаю, царица моя, счастія, всякаго счастія! говорилъ онъ тонкимъ голосомъ, такъ скоро, что заглушалъ одни слова другими. У заутрени изволили быть? молились?-- похвальное дѣло, матушка, похвальное! а мы вчера праздновали, пирожокъ кушали, части за ваше здравіе вынулъ, отецъ Василій кланяется вамъ, матушка, очень кланяется, благодѣтельницѣ говоритъ поклонись... извѣстіе вамъ привезъ, матушка, событіе, радостное событіе, такое событіе, даже лошаденку чуть не загналъ, извѣстіе!
Онъ присѣлъ на кончикъ стула, прищурилъ глаза, улыбался и теръ руками колѣни.
Елена Ивановна довольно грозно взглянула на него.
-- Какое еще извѣстіе?.. Небось съ похмѣлья извѣстіе-то у тебя! сердито произнесла она,-- въ головѣ шумитъ, вотъ и извѣстіе... И къ чему потащился тоже, шута-то изъ себя корчить, совѣсти ни на грошъ нѣтъ, душу-то свою къ чему готовишь, хоть бы дочери посовѣстился, безобразникъ, срамникъ этакой!
При послѣднихъ словахъ кумъ задвигалъ бровями, въ добродушной улыбкѣ его мелькнула горечь, онъ взглянулъ на Таню, она стояла отвернувшись, разсѣянно смотрѣла въ окно и мяла между пальцами листокъ гераній.
-- Обижаете, царица! за что прогнѣвались? старичка обижаете понапрасну, видитъ Богъ понапрасну, лучше накажите какъ, только словомъ не трогайте!-- говорилъ Петръ Кононычъ прежнимъ тономъ,-- только что съ праздничкомъ поздравили, по-христіански, водочки выпили, а насчетъ безобразія какого и въ поминѣ не было, отъ такого грѣха Господи спаси и избави! сами, матушка, знаете, собрались тамъ все духовныя особы, какое же безобразіе тутъ!.. обижаете, матушка, я какъ угорѣлый летѣлъ, извѣстіе везъ!
-- Да чего ты присталъ, какое еще извѣстіе, сплетня какая нибудь, врешь все! недовѣрчиво произнесла Радимцева, косясь на кума.
На лицѣ Елены Ивановны мелькнуло безпокойство, она раскрыла-было ротъ, но Петръ Кононычъ предупредилъ ее.
-- Прикажите, царица, водочки подать, даромъ и говорить не охота, потому явленіе, растресло всего!.. рюмочку, матушка, только рюмочку, мушку убить, для желудка больше.