Витковский Андрей Генрихович
Из моего прошлого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Училище.

   

Изъ моего прошлаго.

УЧИЛИЩЕ.

(Посвящается товарищамъ.)

I.

   Какое училище?.. спроситъ непремѣнно читатель; училища бываютъ разныя: высшія и низшія, приходскія, уѣздныя, духовныя, военныя, гражданскія? Вотъ вопросъ, который, признаюсь, крайне затрудняетъ меня. Вспомнимъ покойнаго Николая Васильича Гоголя: называлъ же онъ, во избѣжанія всякихъ непріятностей, департаментъ, въ которомъ служилъ Акакій Акакіевичъ, просто однимъ департаментомъ. По той же самой причинѣ, да проститъ мнѣ читатель, если я, не изъ желанія подражать великому художнику, а по его примѣру, назову мое училище просто однимъ училищемъ, но только не современнымъ, а давнопрошедшимъ.
   Въ настоящее время, Русь зашагала широко, вольно, какъ древній сказочный богатырь въ сапогахъ скороходахъ; куда не оглянись, отвсюду новымъ духомъ вѣетъ, все старое кой-какъ коротаетъ свой вѣкъ, только изрѣдка взглянетъ на свѣтъ божій, пуститъ словцо, другое, да и спрячется; самый образъ воспитанія юношества, этотъ корень общественнаго развитія, принялъ другое направленіе; въ рѣдкой семьѣ отецъ, по своимъ понятіямъ, сходится съ сыномъ.
   Кажется и не много прошло времени, всего лѣтъ двадцать, а взглянешь теперь на что прежнее, такъ и не узнаешь; поглядишь, поглядишь и рукой махнешь, словно и не родное тебѣ. Нѣтъ, видно матушка Россія по чугункѣ катится.
   Училище, въ которомъ я имѣлъ честь воспитываться, помѣщалось въ огромномъ каменномъ зданіи, принадлежавшемъ когда-то какому-то вельможѣ и сохранившемъ до нынѣ остатки своего прежняго величія. Исторія зданія, въ которомъ я провелъ нѣсколько лѣтъ моей юности, мнѣ неизвѣстна, да впрочемъ и кому какая нужда до этой исторіи. Мое намѣреніе разсказать читателю объ образѣ нашего воспитанія двадцать лѣтъ тому назадъ, о жизни воспитанниковъ, о характерѣ наставниковъ и вообще обо всемъ томъ, что касается внутренности учебнаго заведенія, такъ сказать, его души; а до наружности какое намъ дѣло, извѣстно, что она бываетъ обманчива.
   Я поступилъ въ училище въ 183.. году, четырнадцати лѣтъ отъ роду.
   Какъ теперь помню день или, лучше сказать, вечеръ моего поступленія.
   Долго прощалась со мной матушка со слезами на глазахъ, слезами радости, а отчасти и печали. Радовалась она тому, что вотъ и ея сынъ начинаетъ человѣческую дѣятельность, преобразовывается изъ ребенка въ юношу, поступаетъ въ одно изъ лучшихъ въ то время учебныхъ заведеній. Быть можетъ ей представлялась въ перспективѣ моя будущая самостоятельная жизнь, разумѣется въ радужномъ свѣтѣ, съ обезпеченными благопріобрѣтенными средствами или, по крайней мѣрѣ, съ мѣстомъ, дающимъ возможность пріобрѣтенія, съ крестами и чинами, съ милой женой и прелестными дѣтьми, которыхъ она, уже старушка, няньчитъ, приголубливаетъ, а дѣти протягиваютъ ей рученки, обнимаютъ, треплютъ за сѣдые волосы, называютъ бабушкой. Тосковала матушка о томъ, о чемъ тоскуетъ каждая любящая мать, при разставаньи съ любимымъ дѣтищемъ, тѣмъ болѣе, что обстоятельства заставляли ее уѣхать на нѣсколько лѣтъ въ деревню. Она вполнѣ сознавала всю необходимость и пользу нашей разлуки, видѣла въ ней свое и мое счастіе, но скучала о томъ, что съ этой эпохи кончалось ее женское, теплое воспитаніе. Она выпускала изъ рукъ своихъ прямое, ближайшее попеченіе, о своемъ сынѣ и передавала его подъ чужой кровъ, на руки постороннимъ людямъ, которые, Богъ ихъ вѣдаетъ, каковы-то еще будутъ для ея Миши, добрые или злые, судіи праведные или несправедливые.
   Кромѣ матушки, присутствовали, при отправленіи моемъ въ училище, двѣ или три старухи тетки. Одна_изъ нихъ желала мнѣ дослужиться до генеральскаго чина, какъ вѣнца всѣхъ благъ земныхъ; другая мѣтила выше и ограничивала честолюбіе андреевской лентой; третья, какъ болѣе матеріалистка, -- разбогатѣть, если не собственными средствами, то по крайней мѣрѣ съ помощію богатой невѣсты, преимущественно изъ купеческаго званія. Даже и дворня наша, состоявшая изъ старой кухарки Матрены и дѣвчонки Палашки (какъ ее всегда величали), не осталась безучастною при моемъ отправленіи. Матрена, вѣроятно изъ угожденія своей барынѣ, безпрестанно протирала грязнымъ передникомъ глаза свои и дѣлала гримасы, какъ бы собираясь чихнуть. Босоногая Палашка, съ котомъ Васькой на рукахъ, казалась болѣе равнодушною и занималась преимущественно разсматриваніемъ зубовъ у своей ноши.
   Прибѣжала также и бывшая моя нянька, старуха лѣтъ восьмидесяти, проститься съ ребенкомъ (какъ выражалась она); проститься потому, что съ поступленіемъ въ училище, я по ея мнѣнію, вдругъ сталъ и уменъ, и ученъ, и не досягаемъ. "Не приведетъ Господь и повидать-то больше, куда мнѣ старухѣ, говорила она; подикось, и на крылечко ихнее не пустятъ, увидитъ свицаръ еще треуховъ надаетъ, да и самъ-то батюшка, родимый-то мой, вѣдь не то, что махонькимъ былъ, небось въ своемъ званіи и признать не захочетъ!.. Далеко пойдетъ, охъ далеко, губернаторомъ аль министромъ будетъ". Нянька, какъ водится, притащила будущему губернатору иль министру хлѣбъ соль на дорогу, состоящій изъ пятка яблоковъ и выборгскаго трехъ-копеечнаго кренделя.
   Наконецъ матушка благословила меня, помолилась предъ образомъ и заставила меня помолиться, сказала краткую рѣчь, содержаніе которой заключалось въ наставленіи хорошо учиться и вести себя, слушаться наставниковъ, избѣгать общества дурныхъ воспитанниковъ и т. п. По окончаніи и этой церемоніи, я еще разъ окончательно со всѣми простился и отправился съ матушкой въ училище, напутствуемый и причитаньями няньки, и гримасами кухарки Матрены, и многоразличными желаніями тетушекъ.
   Что касается до меня собственно, то, признаюсь откровенно, разлука съ родными мало печалила меня. Хотя дома мнѣ было такъ привольно, матушка такъ баловала меня, но настоящее мое положеніе, удовлетворенное самолюбіе и воображеніе будущаго, затмли въ моей памяти и ласки матери и свободу домашней жизни. Я уже воображалъ себя, если не великимъ человѣкомъ, то, по крайней мѣрѣ, неограниченнымъ начальникомъ, внушающимъ страхъ и ужасъ своимъ подчиненнымъ. Что дѣлать? дѣти, глядя на взрослыхъ, рисуютъ съ натуры будущую картину своей жизненной и служебной дѣятельности.
   Пріѣхавъ въ училище, матушка проводила меня до пріемной, еще разъ простилась, еще разъ благословила, еще разъ сказала краткую рѣчь, еще разъ тихо, украдкой заплакала, скрывая свои слезы и замѣняя ихъ принужденной улыбкой. Бѣдная матушка! вѣроятно она предчувствовала, что много тяжкихъ испытаній предстоитъ перенесть ея Мишѣ.
   Оставшись одинъ, въ чуждомъ, незнакомомъ мнѣ мѣстѣ, я въ первый разъ почувствовалъ какую-то неловкость. Долго я не зналъ какъ выйдти изъ пріемной комнаты; полная нерѣшимость овладѣла мной; какъ-то безсознательно я принялся обчищать свое платье, не смотря на то, что оно было совершенно чисто, гладилъ свои волосы и безъ того приглаженные, поглядывалъ то на окно, выходящее на дворъ, по которому только что удалилась матушка, то на сапоги, то на висѣвшую лампу, то на дверь, ведущую къ камеры воспитанниковъ. Богъ знаетъ почему мнѣ пришли въ голову и нянька съ ее гостинцемъ, и гримасы Матрены, и желанія тетушекъ, и котъ Васька, и слезы матушки, и даже ватрушки, бывшія дома за обѣдомъ. Теперь, казалось, я бы радъ былъ и домой вернуться. Такъ страшно было переступить за порогъ нейтральной комнаты, тотъ порогъ, за которымъ начиналась казенная, общественная жизнь, съ свойственными ей требованіями. Къ счастію для меня, явился какой-то сторожъ, оказавшійся впослѣдствіи парикмахеромъ воспитанниковъ или, какъ называли его въ училищѣ, Theodor Rosegalion coiffeur de Paris (Theodor Rosegalion означало въ переводѣ Ѳеодоръ Розгайловъ). Пріободрившись, но не безъ замиранія въ сердцѣ, обдергивая безпрестанно бывшую на мнѣ курточку и напутствуемый парикмахеромъ, лукаво на меня посматривавшимъ, я вступилъ въ первую камеру училища, но здѣсь, не зная куда идти дальше, невольно остановился. Прислонясь къ первой попавшейся койкѣ, я стоялъ какъ потерянный, взоры мои блуждали и отыскивали вторичной выручки, въ видѣ Розгайлова. Воспитанники поминутно шмыгали мимо меня; одни проходили, не обращая никакого вниманія, другіе какъ-то свирѣпо взглядывали, нѣкоторые, поровнявшись, останавливались, осматривали меня съ ногъ до головы, какъ невидаль, спрашивали фамилію, имя, даже и отчество; я отвѣчалъ учтиво, раскланиваясь, какъ слѣдуетъ благовоспитанному мальчику, желавшему не уронить себя въ мнѣніи новаго общества. Одинъ пробѣжалъ и сдѣлалъ мнѣ ручку, другой показалъ кулакъ, третій скорчилъ какую-то гримасу и высунулъ языкъ.
   Не знаю долго ли бы я простоялъ на одномъ мѣстѣ, еслибъ подошедшій, также вновь поступившій мальчикъ, мой прежній знакомый, не напомнилъ мнѣ, что нужно явиться къ дежурному по училищу гувернеру. Я отправился. Дежурный сидѣлъ въ другой комнатѣ, окруженный человѣками десятью воспитанниковъ. Не успѣлъ я переступить порогъ, какъ былъ схваченъ подъ руки, поднятъ на воздухъ и опущенъ предъ самымъ носомъ начальника. Эта выходка крайне разсмѣшила все общество. Меня немедленно представили, то есть чья-то рука нагнула мою отуманенную голову, а нѣсколько голосовъ произнесли фамилію, не забывъ моего имени и отчества съ прибавленіемъ различныхъ, болѣе или менѣе острыхъ замѣчаній и эпитетовъ. Воспитанники, казалось, отнюдь не стѣснялись присутствіемъ начальства: настоящій дежурный повидимому былъ крайне любимъ ими, всѣ они называли его самыми нѣжными именами: папаша, Данилушка, другъ, ange, brave capitaine, слышались отовсюду. Двое воспитанниковъ обнимали талью дежурнаго, третій цѣловалъ его въ грудь, четвертый становился предъ нимъ на колѣни и т. д.
   Все это, признаюсь, крайне поражало меня, новичка, незнакомаго съ бытомъ училища; я не зналъ, что и подумать. И грозные, двусмысленные взгляды, и фамильярное обращеніе съ начальникомъ, и безпрестанные опросы фамиліи, и кулакъ, и языкъ, и сдѣланная ручка, все это смѣшалось въ головѣ моей и не позволяло вывести никакого заключенія. Я былъ совершенно уничтоженъ, не зналъ куда дѣться, что дѣлать, на что смотрѣть и только, при общемъ смѣхѣ, принужденно улыбался, самъ не зная чему.
   Въ девять часовъ насъ повели къ ужину. Здѣсь воспитанники пропѣли или, лучше сказать, прокричали, кто въ лѣсъ, кто по дрова, извѣстную застольную молитву. Ужинъ состоялъ изъ горячей воды, подернутой какимъ-то саломъ и носившей названіе супа, и гречневой размазни. До перваго кушанья положительно никто не дотрогивался, до втораго нашлось небольшое число охотниковъ. Причина такой умѣренности заключалась въ томъ, что такъ какъ все описываемое мною происходило въ праздникъ, то воспитанники, бывшіе въ отпуску, считали предосудительнымъ, послѣ домашнихъ лакомствъ, кушать казенную замазку, такъ называлась кашица. Я, разумѣется, не ѣлъ ничего. Во все продолженіе ужина, шумъ и говоръ не умолкали ни на минуту: кто звалъ солдата разносившаго кушанье, кто стучалъ ложкой въ тарелку, кто барабанилъ по столу, кто хохоталъ, кто бранился, кто бросалъ кусками чернаго хлѣба, кто просто кричалъ, такъ себѣ, безъ всякаго толку. Шумъ этотъ увеличился еще болѣе когда появились солдаты съ тарелками и разложенными на нихъ какими-то, совершенно правильными, кубическими кусочками. Тарелки эти, не доходя до стола, очищались въ одно мгновеніе, съ быстротою молніи, какъ выражались въ училищѣ. Большая часть воспитанниковъ опускала захваченные съ боя кусочки въ стаканы съ водой, сыпали туда же соль, накрывали ломтями чернаго хлѣба и ставили подъ столъ. Мнѣ подобнаго кусочка не досталось и потому я никакъ не могъ узнать изъ какого вещества состоялъ онъ. Только на слѣдующее утро оказалось, что кусочки были нечто иное, какъ чухонское масло, поданное къ кашѣ; прятали же его воспитанники за тѣмъ, чтобы утромъ намазать на казенную булку и съѣсть въ такомъ видѣ. Ужинъ кончился не совсѣмъ благополучно, случилось драматическое произшествіе, по поводу того же масла; одинъ изъ воспитанниковъ потребовалъ двойную порцію, солдатъ отказался принесть и получилъ за это громкую, чувствительную оплеуху. Не знаю было ли взыскано съ виновнаго за такое самоуправство или нѣтъ; судя потому какъ часто воспитанники безнаказанно награждали сторожей оплеухами, полагать надо, что и въ настоящемъ случаѣ оно было оставлено безъ вниманія.
   Послѣ ужина, воспитанники собрались въ рекреаціонную залу, для переклички. Церемонія эта производилась и впослѣдствіи, каждый вечеръ, и состояла въ томъ, что дежурный гувернеръ выкликалъ, по списку, фамиліи воспитанниковъ, а каждый воспитанникъ, дождавшись своей очереди долженъ былъ отвѣчать здѣсь. Дѣло кажется весьма простое; упоминаю объ немъ потому, что для меня оно сдѣлалось началомъ моихъ училищныхъ страданій.
   Вся эта процедура показалось мнѣ, незнакомому ни съ какими казенными формами, до крайности смѣшною, тѣмъ болѣе, что воспитанники, вмѣсто обычнаго отвѣта здѣсь, отвѣчали на разные голоса, кто пронзительнымъ дискантомъ, кто густымъ басомъ, кто теноромъ, кто просто крикомъ: что прикажете? present, ici, ich, азъ, я и т. п.. Не смотря на все мое стараніе, я не могъ удержаться и невольно, что называется, фыркнулъ. Вдругъ, чья-то сильная рука такъ ударила меня сзади, что искры посыпались изъ глазъ. Ошеломленный, я обернулся, быть можетъ съ намѣреніемъ отплатить тѣмъ же, но тутъ нога, замѣнившая руку, дала мнѣ такой толчекъ, что я какъ стоялъ, такъ и грохнулся на полъ. Не помню какъ я всталъ, какъ доплелся до своей кровати, какъ раздѣлся.... ударъ и паденіе совершенно ошеломили меня. Улегшись и закутавшись байковымъ одѣяломъ, я чувствовалъ какъ меня трясла лихорадка, голова кружилась и горѣла, сердце сильно билось. Долго, вѣроятно, я не могъ опомниться, наконецъ мысли начали, малу-по-малу, приходить въ порядокъ; незаслуженное оскорбленіе, досада, злость, срамъ и вмѣстѣ страхъ мѣнялись въ умѣ моемъ, волновали меня и выразились безсильными слезами. Обернувъ голову одѣяломъ и уткнувшись въ подушку, я горько заплакалъ или вѣрнѣе зарыдалъ; мнѣ пришли въ голову и мое дѣтство, и ласки матери, и все, все прошедшее, теплое, родное, а тутъ.... Боже мой, каково первое впечатлѣніе, даже и раздѣлить горя не съ кѣмъ, одна жесткая казенная подушка была свидѣтелемъ слезъ моихъ.
   Такъ нерадостно началась моя училищная жизнь. Не стану описывать какъ она продолжалась далѣе, а обращусь къ самому училищу и къ принятымъ въ немъ обыкновеніямъ.
   Въ училищѣ было четыре класса. Первый и второй, какъ старшіе, пользовались всѣми преимуществами и составляли училищную аристократію, гордую и неприступную; третій -- представлялъ собою переходное сословіе, а четвертый -- младшій, состоявшій исключительно изъ новичковъ и называвшійся Камчаткою, былъ лишенъ всѣхъ правъ гражданства и человѣческой свободы и находился почти въ такихъ же отношеніяхъ къ первому и второму классамъ, въ какихъ были древніе спартанскіе рабы къ кореннымъ жителямъ Спарты.
   Да не заподозритъ меня читатель въ преувеличеніи и искаженіи истины, нѣтъ, впередъ говорю, что я разсказываю живые факты, тѣ факты, которыхъ самъ былъ и свидѣтелемъ, и жертвою.
   Это отношеніе новенькихъ къ старенькимъ составляло какую-то особенность училища, его необходимую принадлежность, такъ сказать его душу, гордость и даже славу; оно не было дѣломъ случая, а передавалось изъ рода въ родъ, отъ поколѣнія къ поколѣнію или, лучше сказать, изъ класса въ классъ, передавалось по преданію, освященному обычаемъ, нарушеніе котораго считалось дѣломъ невозможнымъ, постыднымъ, гибельнымъ для духа училища, почти преступленіемъ.
   Такъ, напримѣръ, для наказанія новенькихъ, въ нѣкоторыхъ важныхъ случаяхъ, существовала даже особая, такъ называемая, исправительная плетка или звѣробой, съ пулею на концѣ, переходившая отъ потомства къ потомству и хранившаяся обыкновенно у самаго стараго воспитанника, отличавшагося особымъ звѣрствомъ въ обращеніи. Въ честь учрежденія этой плетки установлены были особые праздники, состоявшіе въ томъ, что каждый новенькій, безъ исключенія, награждался тремя поощрительными ударами, а потомъ кланялся, благодарилъ за испытанное удовольствіе и цѣловалъ орудіе своей казни.
   Наказывались новенькіе за все безъ исключенія: каждый старый воспитанникъ придирался сколько душѣ было угодно и всегда могъ найдти предлогъ для взысканія; если же никакого предлога не случалось, то наказывали такъ себѣ, изъ любви къ искусству, въ видѣ поощренія, приговаривая извѣстное изрѣченіе изъ русской исторіи; "земля наша велика и обильна, а порядка въ ней нѣтъ." Неисполненіе приказанія стараго воспитанника, хотя бы и не возможнаго, какъ напримѣръ, приказаніе перемѣнить фамилію или физіономію, незастегнутая пуговица, шумъ отъ походки, растегнутый воротникъ, малѣйшая неопрятность въ одеждѣ и вообще, каждое ничтожное, иногда невинное упущеніе, все это подвергало новичка болѣе или менѣе сильному истязанію. О преступленіяхъ большей важности и говорить нечего, они считались для новичка дѣломъ невозможнымъ, составляли исключеніе изъ общаго правила и, если случались, то весьма рѣдко и преслѣдовались жестоко. Даже и во время отпуска, у себя дома, новенькій не былъ въ безопасности. Каждый старый воспитанникъ могъ встрѣтить его на улицѣ, замѣтить что-нибудь, считавшееся предосудительнымъ, какъ напримѣръ: ѣзду на худомъ извощикѣ, грязные сапоги, надѣтую на бокъ фуражку, и отослать обратно въ училище.
   При этомъ не могу удержаться, чтобъ не разсказать одного бывшаго со мною случая. Великимъ постомъ, на послѣдней недѣлѣ, мы говѣли; наканунѣ исповѣди, я получилъ приказаніе отъ одного стараго воспитанника и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пѣвчаго, переписать къ завтрашнему вечеру цѣлую тетрадь съ утреннимъ и вечернимъ церковнымъ служеніемъ. Что было дѣлать? Отказаться и подумать нельзя, а поспѣть невозможно. Съ отчаяніемъ и ругательствомъ въ душѣ, я принялся за работу, но не смотря на всѣ мои усилія, успѣлъ кончить къ назначенному сроку только половину. При этомъ у меня явилась счастливая мысль, подать заданное мнѣ дѣло въ то время, когда воспитанникъ придетъ съ исповѣди, то есть, въ святую минуту разрѣшенія его грѣховъ; я былъ увѣренъ, что будетъ разрѣшено и мое тяжкое преступленіе. Но увы! слова молитвы: "остави намъ долги наши, яко же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ", вѣроятно не пришли на умъ старому воспитаннику; оказалось, что съ очищенною совѣстію онъ дѣйствовалъ какъ-то даже легче и свободнѣе, считая себя слѣпымъ исполнителемъ воли закона, карающаго преступленіе.
   Самое наказаніе совершалось, большею частію, безъ всякаго принужденія, такъ, какъ будто-бы это было въ порядкѣ вещей, взаимною обязанностію обѣихъ сторонъ, имѣвшею какую-то законную форму. Обыкновенно недовольный старый воспитанникъ говорилъ провинившемуся новенькому: "извольте ко мнѣ явиться." Получившій такое приказаніе исполнялъ его слѣдующимъ образомъ: предъ спаньемъ, раздѣвшись (что называлось въ кавалергардской формѣ), онъ приходилъ въ назначенное мѣсто, то есть, къ койкѣ своего повелителя, кланялся, разшаркиваясь, съ покорностію говорилъ: "честь имѣю, или имѣю счастіе явиться", получалъ приказаніе нагнуться или придти въ горизонтальную позу (выраженіе училища) и экзекуція совершалась.
   Малѣйшій крикъ, выраженіе боли, просьба о помилованіи вели только къ усиленію истязанія. Виновный долженъ былъ безъ униженія, не только съ твердостію, но даже съ какою-то радостію переносить заслуженную кару, какъ средство, служащее для его нравственнаго совершенства. Ослушники приказанія явиться наказывались на другой день вдвойнѣ и втройнѣ, смотря по расположенію духа своего покровителя. Нѣкоторые старые воспитанники собственноручно не наказывали, а наслаждались только созерцаніемъ экзекуціи; въ такомъ случаѣ,-- кромѣ виновнаго новичка, призывался новичекъ невинный, который и исполнялъ должность палача. При этомъ, если палачъ дѣйствовалъ худо, то роли мѣнялись. Такимъ образомъ, часто случалось, что два новичка, иногда закадышные между собою друзья, раза по три другъ предъ другомъ нагибались и раза по три другъ друга стегали.
   Особеннымъ звѣрствомъ въ обращеніи съ новенькими отличался второй классъ; первый, называвшійся чиновниками, держалъ себя уже какъ-то выше и считалъ отчасти унизительнымъ даже прикасаться къ новому воспитаннику; третій же пользовался только полуправами и хотя могъ наказывать, но дѣйствовалъ какъ-то тише, скромнѣе и вообще умѣреннѣе.
   При такомъ порядкѣ вещей, конечно, случались протесты и со стороны новенькихъ, но эти протесты составляли не болѣе какъ исключеніе, совершались они весьма рѣдко, быть можетъ въ нѣсколько лѣтъ разъ, кончались обыкновенно въ худую сторону для протестантовъ и представляли собою только феномены дерзости, необузданности, осмѣливавшейся оспаривать права, если не законной, то по крайней мѣрѣ, укоренившейся власти.
   Новенькіе такъ были запуганы, такъ убѣждены и пропитаны необходимостію рабства, такъ уничтожены, что рѣдкій изъ нихъ, не только предъ училищнымъ начальствомъ, но даже дома, родителямъ осмѣливался заикнуться о своемъ жалкомъ положеніи.
   Для устраненія всякихъ средствъ къ какому-нибудь тайному замыслу, въ училищѣ существовало обыкновеніе не позволять новенькимъ сходиться болѣе двухъ человѣкъ. Такимъ образомъ и самая мысль о возможности сопротивленія была подавлена въ ея основаніи.
   Кромѣ этихъ общихъ страданій, бывшихъ удѣломъ всѣхъ новенькихъ, нѣкоторые изъ нихъ играли роль, такъ называемыхъ любимцевъ, protégé. Въ эти любимцы попадали обыкновенно мальчики, отличавшіеся или не совсѣмъ видной наружностію, или неблагозвучной фамиліей, или другимъ какимъ недостаткомъ, или наконецъ, просто такъ себѣ, безъ всякой видимой причины, по одному счастью. Любимцами назывались они въ иносказательномъ смыслѣ, но на самомъ дѣлѣ были настоящими мучениками. Наказывались-они ежедневно, иногда нѣсколько разъ въ день, служили общимъ посмѣшищемъ, подвергались всевозможнымъ наругательствамъ. Для нихъ устраивались особыя церемоніи, какъ напримѣръ: бой быковъ, гонка сквозь строй, травля, лишеніе чиновъ и дворянства. Во всѣхъ этихъ піесахъ главными дѣйствующими лицами были любимцы. Лишеніе дворянскаго достоинства состояло въ слѣдующемъ: устраивался особый эшафотъ изъ табуретовъ, виновнаго, облаченнаго въ приличное случаю одѣяніе, состоявшее изъ вывороченной казенной куртки съ фамиліею на спинѣ, и бѣлаго бумажнаго колпака на головѣ, вводили на мѣсто казни, здѣсь читался ему заранѣе сочиненный приговоръ; затѣмъ старый воспитанникъ (обыкновенно составитель церемоніи) бралъ лазаретную туфлю и билъ мальчика по щекамъ, послѣ чего каждый могъ, въ свою очередь, награждать его тѣмъ же, такъ что иногда бѣдный четырнадцати лѣтній ребенокъ проходилъ сквозь ряды оплеухъ. Иногда, во время сильныхъ жаровъ, нѣсколькихъ любимцевъ раздѣвали до-нога, обвивали хмѣлемъ и устроивали изъ нихъ живыя картины. Несчастные должны были изображать собою миѳологическихъ боговъ и богинь. По окончаніи представленія ихъ клали на одну постель, укутывали множествомъ байковыхъ одѣялъ и заставляли лежать по нѣскольку часовъ сряду. Но этимъ не оканчивались страданія любимца. Онъ былъ безсмѣннымъ ординарцемъ, слугою, рабомъ, если хотите, почти вещію своего покровителя. Отъ послѣдняго зависѣло пустить своего protégé въ праздникъ въ отпускъ или оставить въ училищѣ. И при всѣхъ этихъ терзаніяхъ, не слышалось ни сопротивленія ни ропота; одинъ недовольный взглядъ былъ предлогомъ для наказанія; все сносилось безсловесно съ какимъ-то убѣжденіемъ въ необходимости и пользѣ заведеннаго порядка. Случалось, что мать вновь поступившаго, оставленнаго безъ отпуска, приходила въ училище упрашивать стараго воспитанника за своего сына. Чтобъ вполнѣ показать до какой степени звѣрства простиралось обращеніе старенькихъ съ новенькими, раскажу одинъ случай, въ бытность мою уже во второмъ классѣ. Въ числѣ вновь поступившихъ въ училище, былъ одинъ, у котораго пробивались усы; эти усы были сначала предметомъ насмѣшекъ, а впослѣдствіи они неоднократно намазывались скипидаромъ и зажигались. Иллюминація вполнѣ достойная Нерона и Каллигулы.
   Покровителями любимцевъ дѣлались, такъ называемые, старые, отпѣтые воспитанники, отличавшіеся совершенною безнравственностію, для которыхъ все было трынь-трава. Одинъ изъ нихъ напримѣръ, никогда не ходилъ въ отпускъ, не потому, чтобъ начальство не пускало его, а изъ собственнаго желанія. Черезъ двѣ субботы въ третью, онъ писалъ только домой слѣдующую записку: "Любезная матушка! (у него была мачиха) пришлите мнѣ столько-то денегъ, иначе я самъ приду въ отпускъ." И матушка, чтобъ не видать прекраснаго сына, всегда исполняла его просьбу.
   Кромѣ любимцевъ иносказательныхъ, изъ числа вновь поступившихъ, нѣкоторые мальчики, не болѣе двухъ или трехъ, дѣлались любимцами истинными. Таковые отличались обыкновенно весьма маленькимъ ростомъ и особенно располагающею симпатичною наружностію. Они не пользовались никакими правами, состояли на общемъ положеніи всѣхъ новенькихъ, но подвергались наказанію развѣ только въ видѣ какого-то поощренія или шутки. Обыкновенно старые воспитанники забавлялись, тѣшились ими какъ куклами. При этомъ слѣдуетъ замѣтить, что истинные любимцы были обязаны исключительно собственнымъ достоинствамъ: въ училищѣ, ни родственныя связи съ старыми воспитанниками, ни особенное покровительство начальства, нисколько не возвышали новенькаго, напротивъ, въ послѣднемъ случаѣ, за нимъ слѣдили еще неусыпнѣе, взыскивали еще строже.
   Не всегда впрочемъ новенькіе служили предметомъ наказанія; кромѣ того они употреблялись для услугъ, забавы и развлеченія старыхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ, нѣкоторые старенькіе приказывали новенькимъ носить себя на рукахъ, послѣ танцкласса обмахивать бумажными вѣерами. Набивать папиросы, выкидывать чудовищныя па, читать книги, переписывать, дѣлать гримасы, разсказывать анекдоты, пѣть пѣсни, будить ранѣе назначеннаго срока, достать спичку, линейку, карандашъ, сбѣгать туда-то, сказать то-то, -- все было дѣломъ новенькихъ.
   Были такіе артисты, которые заставляли каждый часъ, впродолженіе цѣлой ночи, будить себя, съ тою только цѣлію, чтобъ узнать степень послушанія и расторопности новичка.
   Иногда, лѣтомъ, въ жару, старенькій раздѣвался совершенно, а кругомъ себя ставилъ караулъ изъ новенькихъ. Обязанность караульныхъ состояла въ охраненіи спокойствія почивающаго. При этомъ случалось, что другой старенькій порывался пройдти сквозь охранную цѣпь, въ случаѣ непропуска грозилъ наказаніемъ, между тѣмъ какъ лежавшій обѣщалъ тоже при пропускѣ и несчастные караульные не рѣдко получали двойное возмездіе.
   Общее названіе всѣхъ вновь поступившихъ было: -- сила, частное -- рябецъ. Первое означало силу, легіонъ готовый всюду ринутся по слову старенькаго, второе, вѣроятно, происходило отъ слова рябчикъ и было, кажется, дано новенькимъ какимъ-то важнымъ лицомъ, посѣтившимъ училище. При крикѣ сила, каждый новенькій обязанъ былъ опрометью бѣжать къ кричавшему; съ неявившихся или опоздавшихъ взыскивалось на общемъ основаніи.
   Сверхъ всѣхъ исчисленныхъ привиллегій новенькихъ, они были обязаны нести особыя должности, дежурить по очереди. Нарядъ на дежурство поручался выбранному изъ среды рябцовъ -- рябецкому гувернеру или фельдфебелю, отличавшемуся большимъ ростомъ и тупостію умственныхъ способностей. Въ каждой камерѣ былъ свой особый дежурный; обязанность его состояла въ исполненіи порученій старыхъ воспитанниковъ и въ наблюденіи за начальствомъ, то есть, въ предупрежденіи о его появленіи. Былъ еще общій дежурный по часамъ, обязанный, во всякое время знать который часъ; дежурный по столовой сообщалъ всѣмъ и каждому изъ какихъ блюдъ будетъ состоять сегодняшній обѣдъ и ужинъ, дежурный и по тому мѣсту, носившему названіе кофе-ресторана училища, гдѣ воспитанники курили и собирались для дружескихъ бесѣдъ, гдѣ передавались взаимныя впечатлѣнія, гдѣ большею частію рѣшались важнѣйшіе вопросы училищной жизни, и тамъ былъ особый дежурный.
   Что касается до исполненія предписанныхъ начальствомъ постановленій, то новенькіе обязаны были исполнять ихъ въ самой строгой точности. Вставали они по первому звонку колокольчика и скорѣе не вставали, а вскакивали съ своихъ постелей, между тѣмъ какъ старые воспитанники нѣжились въ полудремотѣ, а дежурный гувернеръ бѣгалъ по камерамъ и употреблялъ всѣ усилія, чтобъ ихъ разбудить. Точно также новенькіе ложились раньше всѣхъ, по первому приказанію. Вездѣ, во всемъ они должны были быть совершенно исправными; за всякое малѣйшее упущеніе взыскивалось жестоко не начальствомъ заведенія, а грозными старыми воспитанниками.
   Въ такомъ состояніи находились новенькіе впродолженіе цѣлаго года, то есть, до слѣдующаго пріема. Здѣсь роль ихъ мѣнялась, изъ притѣсненныхъ они сами становились притѣснителями. И странно: люди, испытавшіе на себѣ всю тягость зла, всю его несообразность и дикость, сами заливавшіеся иногда въ тихомолку слезами или дрожавшіе отъ страха, въ душѣ проклинавшіе своихъ мучителей, при первой возможности, не давъ зажить еще свѣжимъ полученнымъ ими ударамъ, съ какою-то дикою, непонятною радостію становились мучителями другихъ. Именно тотъ новенькій, который претерпѣвалъ больше своихъ собратій, или иносказательный любимецъ, сдѣлавшись старенькимъ, становился, въ свою очередь, истиннымъ тираномъ.
   Не смотря однако на всю жестокость обращенія, въ немъ проглядывала и своего рода тонкость, учтивость. Новенькому всегда говорили: вы, милостивый государь, извольте, потрудитесь, не угодно-ли будетъ и т. п. Эта относительная вѣжливость не выключалась изъ употребленія даже и при совершеніи экзекуціи, Притомъ, общественное мнѣніе училища сильно преслѣдовало всякій неблагородный поступокъ съ новенькимъ. Наказать его могъ старый воспитанникъ какъ угодно, хотя бы и бесъ вины, но отнять напримѣръ у него деньги, присвоить принадлежащую новенькому вещь, воспользоваться за обѣдомъ его порціей, считалось дѣломъ постыднымъ. Старые воспитанники нисколько не были похожи на существовавшихъ когда-то старыхъ кадетъ. Они не отличались ни угловатостію манеръ, ни дикостію, ни басовымъ органомъ, ни тѣмъ пошлымъ шикомъ, который заключался въ ношеніи фуражки корабликомъ, въ кривыхъ ногахъ и нюханьи табаку. Напротивъ, старые воспитанники подавали собою примѣръ благородства, прекраснаго товарищества, отсутствія всякаго фатовства и умѣнья держать себя предъ начальствомъ. Все это было причиною, что новенькій не только боялся, но и вполнѣ уважалъ стараго воспитанника, особенно если послѣдній отличался нѣкоторою справедливостію, не билъ новенькаго зря, за дѣло и не за дѣло; въ такомъ случаѣ уваженіе замѣнялось благоговѣйнымъ сознаніемъ внутреннихъ достоинствъ праведнаго судіи.
   Поступленіе изъ новенькихъ въ старенькіе было истиннымъ праздникомъ, торжествомъ. Врядъ ли выпускные радовались такъ выпуску изъ заведенія, какъ рябцы переходу въ старые воспитанники. Чтобъ придать болѣе законности, торжественности этому, освященному временемъ обычаю, -- тиранству новенькихъ, существовала особая церемонія посвященія въ старенькіе. Днемъ посвященія назначался обыкновенно послѣдній день предъ пріемомъ новыхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ училище никогда не оставалось безъ рябцовъ, одни тотчасъ смѣнялись другими. Самая церемонія состояла въ слѣдующемъ: въ двѣнадцать часовъ ночи, всѣ новенькіе, попарно укутанные въ бѣлыя простыни, съ зазженными восковыми свѣчами въ рукахъ, открывали шествіе по камерамъ заведенія. При этомъ они пѣли особые гимны, нарочно сочиненные для торжества посвященія. Обойдя всѣ камеры, шествіе останавливалось въ одной изъ нихъ, заранѣе для того назначенной, образовывало кружокъ и становилось на колѣни. Въ средину круга входилъ старый воспитанникъ и говорилъ рѣчь, заключавшую въ себѣ разрѣшеніе всѣхъ прегрѣшеній, содѣянныхъ новенькими и наставленіе какъ вести себя въ новомъ званіи. По окончаніи рѣчи, другой старый воспитанникъ, вооруженный исправительною плеткою, смѣнялъ своего товарища и читалъ клятвенное обѣщаніе, повторяемое вслухъ всѣми новенькими, простертыми на землѣ ницъ: "Я, ничтожный и подлый рябецъ, говорилось въ клятвѣ, обѣщаюсь и клянусь предъ симъ оружіемъ, честію моею и честію училища, во всемъ поступать согласно съ его обычаями и преданіями. Не выдавать ни въ чемъ своихъ товарищей, хотя бы и во вредъ себѣ, стоять другъ за друга до послѣдней возможности, въ отношеніи начальства держать себя гордо, не унижаясь и не подличая, низкихъ, недостойныхъ моего званія поступковъ отнюдь не дѣлать. За новенькими смотрѣть такъ какъ смотрѣли за мной, взыскивать съ нихъ такъ какъ взыскивали съ меня. За неисполненіе въ полной мѣрѣ чего либо сказаннаго, я становлюсь безчестнымъ подлецомъ, отчужденнымъ отъ общества и всѣми презираемымъ. Въ подтвержденіе всего сказаннаго цѣлую орудіе бывшей моей казни и принимаю въ послѣдній разъ его удары." За симъ начиналось исполненіе подтвержденія, то есть, каждый новенькій цѣловалъ исправительную плетку и награждался тремя легкими ея ударами.
   Все сказанное дѣлалось отнюдь не подъ видомъ шутки, а совершенно серьезно, съ полнымъ достоинствомъ, важностію и убѣжденіемъ въ пользѣ и необходимости. Каждый сознавалъ, что наказывались новенькіе не по одной прихоти школьничества и кулачнаго права, нѣтъ, наказаніе служило здѣсь какъ бы благодѣтельною мѣрою для воспитанія новенькаго, средствомъ привить его къ общему духу училища, необходимымъ зломъ, безъ котораго нельзя было достигнуть почетнаго званія стараго воспитанника. Система конечно ложная, но тѣмъ не менѣе имѣющая свое основаніе. Съ новенькаго дѣйствительно смывали всю ненужную дурь и въ училищѣ; даже не хорошій мальчикъ по неволѣ становился по крайней мѣрѣ наружно, хорошимъ, не позволялъ себѣ ничего неблагороднаго, сначала изъ страха общественнаго суда, а впослѣдствіи -- по привычкѣ.
   Многимъ покажется страннымъ, какимъ же образомъ начальство заведенія позволяло творить подобныя вещи? Не знать обо всемъ происходившемъ оно не могло, да притомъ и самое незнаніе отнюдь не служило бы оправданіемъ. Развѣ не было средствъ прекратить зло въ самомъ его началѣ и постояннымъ надзоромъ уничтожить всякую возможность его проявленія? Почему было не пожертвовать на пользу общую нѣсколькими главными ревнителями принятаго порядка, тѣмъ болѣе, что, при существующихъ обыкновеніяхъ, самое начальство не было въ безопасности, репутація его легко могла пострадать: вѣдь рано или поздно должны же были открыться, если не всѣ, то, по крайней мѣрѣ, главныя пружины характера заведенія? Все это совершенная правда. Начальство очень хорошо, со всею подробностію знало обо всѣхъ терзаніяхъ, которымъ подвергались новенькіе, но для уничтоженія зла не только не принимало никакихъ мѣръ, но скорѣе поощряло къ его развитію.
   Такое равнодушіе происходило отъ двухъ причинъ: во-первыхъ изъ желанія угодить двумъ старшимъ классамъ училища, отъ спокойствія которыхъ зависѣло спокойствіе всего заведенія, и во-вторыхъ, начальство смотрѣло на обращеніе съ новенькими, какъ на шутку и, быть можетъ, даже видѣло въ ней нѣкоторую пользу, заключавшуюся въ контролѣ старшихъ воспитанниковъ надъ поступками младшихъ. Этимъ контролемъ облегчалась, такъ сказать, трудная обязанность начальства; новенькихъ оно могло оставить совершенно безъ вниманія и было увѣрено, что никакой мало-мальски дурной поступокъ не пройдетъ имъ даромъ.
   Впрочемъ, чтобъ лучше объяснить такой надзоръ начальства, нужно ознакомиться съ тѣмъ положеніемъ, въ которомъ находились старшіе классы училища.
   Третій классъ представлялъ собою, какъ уже выше было сказано, переходное сословіе, какъ бы чистилище, что-то среднее въ отношеніи патриціевъ первыхъ двухъ классовъ и плебеевъ Камчатки. Такъ напримѣръ, третій классъ не ходилъ на цыпочкахъ, подобно новенькимъ, не трясся и не застегивалъ воротника предъ старшимъ, но не могъ курить и вообще не пользовался никакимъ авторитетомъ. Здѣсь воспитанникъ не являлся, подобно рябцу, для полученія наказанія, не нагибался унизительно выжидая удара, но, въ случаѣ совершеннаго имъ преступленія, противнаго духу училища, наказывается сообща; то есть, старшіе воспитанники нападали врасплохъ на виновнаго, но не били какъ новенькаго, а просто давали потасовку, кто чѣмъ попало и куда попало. При этомъ оскорбленное самолюбіе классныхъ товарищей обыкновенно вступалось за пострадавшаго, завязывалась драка болѣе или менѣе сильная, смотря по степени обиды, энергіи и числу воюющихъ. Бывали и побоища знаменитыя, не умиравшія въ лѣтописяхъ исторіи училища, но такія сраженія происходили рѣдко, вслѣдствіе особыхъ, важныхъ причинъ, иногда относившихся къ политикѣ заведенія, и составляли исключеніе изъ общаго правила. Вообще третій классъ находился въ положеніи весьма неопредѣленномъ, права его не были указаны никакими точными законами; не мудрено, стало быть, что, при малѣйшей попыткѣ къ разширенію этихъ правъ случались безпрестанныя столкновенія.
   Относительно начальства, третій классъ находился въ самомъ строжайшемъ его контролѣ. Здѣсь могли дѣлаться безопасно всевозможныя взысканія: сажаніе въ карцеръ, оставленіе безъ отпуска и т. п. тѣмъ болѣе, что третій классъ наказывался общественнымъ судомъ только за преступленія особенныя, не всегда подлежащія разбору начальства; проступки же общіе, противные не духу и обычаямъ училища, а начальственнымъ постановленіямъ, совершались на общемъ основаніи и не подвергались гоненію старшихъ товарищей. Слѣдовательно третій классъ составлялъ единственное поле для начальственной дѣятельности; съ новенькихъ, какъ уже было сказано, не оставалось ничего взыскивать, съ благородной же аристократіи всякій взыскъ былъ крайне опасенъ и могъ послужить поводомъ къ болѣе или менѣе сильной революціи.
   Первые два класса составляли главу и сердце всего училища и пользовались совершенно неограниченною, деспотическою властію. Здѣсь преслѣдовались только криминальныя преступленія, вредныя чести заведенія, которыхъ скрыть не было возможности, во всемъ же остальномъ господствовала полная, необузданная воля. Поведеніе всего училища, его направленіе, характеръ, образъ мыслей, степень покорности начальству или своеволія, все зависѣло отъ перваго и втораго классовъ. Не мудрено послѣ этого, что начальство, съ своей стороны, изъ благодарности или боязни, слѣдуя пословицѣ: "и волки сыты и овцы цѣлы", махнуло рукой и отвернуло свои взоры отъ всѣхъ продѣлокъ и шалостей, иногда весьма серьезныхъ, составлявшихъ принадлежность этого благороднаго сословія. Воспитанники перваго и втораго классовъ могли вставать и ложиться позже другихъ, спать послѣ обѣда, курить сколько душѣ угодно, ходить въ классы когда угодно и кому угодно, отпрашиваться въ будни со двора, возвращаться изъ отпуска ночью, бить сторожей, отвѣчать заданные уроки или нѣтъ, требовать лишнія порціи кушанья, спать въ классахъ на лекціяхъ или завтракать паштетами и ветчиной изъ ближайшей колбасной, духъ отчего разносился по нѣсколькимъ заламъ, во время гулянья приставать къ встрѣчающимся женщинамъ; были даже какія-то названыя тетушки, приходившія иногда навѣщать патриціевъ старшихъ классовъ. О главныхъ, болѣе важныхъ продѣлкахъ, считаю лучшимъ умолчать изъ боязни, что читатель не воспитывавшійся въ описываемомъ мною заведеніи не повѣритъ имъ. Впрочемъ, къ чести училища слѣдуетъ сказать, что, не смотря на всевозможныя, иногда громадныя шалости, онѣ никогда не выходили изъ границъ приличія, не заключали въ себѣ ничего предосудительнаго, грязнаго, вреднаго для товарищей. Шалости эти были вполнѣ свойственны только разгулу свободной молодости, не стѣсненной желѣзной дисциплиной.
   Бывали, конечно, случаи, что нѣкоторыя начальственныя личности вооружались на заведенный порядокъ и покушались обуздывать анархію аристократіи. Но всѣ подобныя попытки кончались во вредъ ихъ изобрѣтателямъ; они или покорялись необходимости и подходили подъ общій уровень, или открыто преслѣдуемые всевозможными гоненіями оставляли училище.
   Сильнѣйшую оппозицію своей власти встрѣчали дежурные гувернеры; бывали примѣры, что ихъ забрасывали сапогами, ругали въ глаза, нисколько не стѣсняясь. Подобное торжество называлось бенефисомъ; составъ его могъ быть различенъ, смотря по степени вины бенифиціанта и его служебнаго поприща. Такъ напримѣръ, бенефисъ, устраиваемый въ пользу дежурнаго наставника, совершенно отличался отъ бенефиса учительскаго. Программа послѣдняго иногда состояла въ томъ, что цѣлый классъ, не смотря ни на какіе вопросы учителя, ничего не отвѣчалъ, такъ, что когда разсерженный учитель, спросилъ одного воспитанника: "есть ли у него языкъ"? то воспитанникъ, нисколько не стѣсняясь, молча, показалъ свой органъ вкуса и слова; иногда классъ, во всю лекцію, неистово сморкался, кашлялъ, шаркалъ ногами, заглушая слова учителя; иногда громко хохоталъ, вдругъ, какъ по командѣ, безъ всякой видимой причины. Съ своей стороны и учителя были пріучены къ подобнымъ выходкамъ и сносили ихъ, большею частію, если не хладнокровно, то по-крайней мѣрѣ съ полнымъ достоинствомъ. Они очень хорошо понимали, что крикомъ, угрозами, запальчивостію, тутъ ничего не возьмешь, развѣ насмѣшишь только, и отдѣлывались обыкновенно или шутками или, какъ бы, не обращая вниманія на происходившее. "Русское дворянство потѣшаться изволитъ, барская кровь разгулялась", говаривалъ обыкновенно въ подобныхъ обстоятельствахъ учитель исторіи, говаривалъ совершенно хладнокровно, безъ малѣйшаго признака гнѣва, и дворянство дѣйствительно сперва смѣялось, а потомъ мало-по-малу успокоивалось. Математическій учитель поступалъ иначе: на брань онъ отвѣчалъ бранью, на шумъ -- шумомъ, бенефисъ обращался въ перестрѣлку двухъ противоположныхъ сторонъ, причемъ сторона воспитанниковъ, по самому численному ея превосходству, всегда одерживала верхъ.
   Изъ учителей, по преимуществу, страдалъ нѣмецъ, добрѣйшее, запуганное созданіе; ему производились постоянные и притомъ ничѣмъ не заслуженные бенифисы, такъ сказать изъ одного поощренія, зачѣмъ дескать онъ училъ нѣмецкому языку, находившемуся въ общемъ презрѣніи. Нѣмца обыкновенно обстрѣливали навѣсно кусками мѣла, губками, бумажными свертками; случалось, что нѣкоторые изъ этихъ снарядовъ, пущенные болѣе вѣрной рукой, попадали прямо въ лице несчастному служителю науки. При подобномъ оскорбленіи и нѣмецкое терпѣніе лопалось, но тутъ являлся сторожъ со стаканомъ холодной воды и, ничего не вѣдая, совершенно апатично, подносилъ его нѣмцу, какъ лучшее средство для успокоенія раздраженныхъ нервъ. Ученики при этомъ кричали: "съ цукеромъ, съ цукеромъ", и нѣмецъ, окончательно побѣжденный, становился еще тише, еще сговорчивѣе, или, какъ говорилось въ училищѣ, сокращался. Если нѣмецъ вызывалъ кого либо изъ воспитанниковъ и спрашивалъ, напримѣръ: "was ist das Hauptwort"? то вызванный, нисколько нестѣсняясь, отвѣчалъ по-русски: "имя существительное есть названіе всякаго предмета "Zum Beispiel", продолжалъ нѣмецъ; "столъ, кровать, перо", говорилъ воспитанникъ.
   Впрочемъ, съ учителями воспитанники ссорились рѣдко, по той простой причинѣ, что рѣдко встрѣчались и поводы къ ссорамъ. Учителю не было дѣла ни до поведенія воспитанниковъ, ни до исполненія ими разныхъ училищныхъ правилъ; роль его кончалась съ каждой прочитанной лекціей и, если случались непріязненныя столкновенія, то развѣ по поводу неумѣстныхъ, иногда не. совсѣмъ приличныхъ выходокъ самого учителя.
   Вообще воспитанники были крайне-разборчивы; они вполнѣ умѣли цѣнить какъ достоинство, человѣка, такъ и преслѣдовать его недостатки. Только нѣмецъ составлялъ исключеніе, Богъ знаетъ почему, по какой-то общей антипатіи. Поладить учителю съ учениками было очень легко, ему стоило только не читать мертвую книгу, не преслѣдовать воспитанниковъ школьными педантическими требованіями, а разъяснять живую науку. Въ такомъ случаѣ голосъ учителя не оставался голосомъ вопіющаго въ пустынѣ, нѣтъ, онъ принимался живо, впечатлительно и всегда приносилъ извѣстную пользу; здѣсь сѣмя падало на добрую землю. Къ сожалѣнію мало было учителей правильно понимавшихъ свое дѣло. Да, притомъ, и самое направленіе образованія было ложное. Изъ насъ старались сдѣлать или чиновниковъ или офицеровъ, забывъ при этомъ, что и тѣ, и другіе, для успѣшнаго исполненія своихъ обязанностей, должны быть прежде всего образованными людьми. Такимъ образомъ обще человѣческія науки, составляющія не исключительную принадлежность спеціалиста, а каждаго образованнаго человѣка, стояли на второмъ планѣ, читались какъ-то вяло, безъ души, наполнялись множествомъ фактовъ безъ ихъ объясненія, на экзаменахъ на эти предметы не обращалось вниманія. Языки проходились только для формы, мы изучили всѣ тонкости французской литературы, Корнеля, Расина, Мольера, а рѣдкій изъ насъ могъ безъ ошибки связать самую пустую фразу. Русскій языкъ находился въ какомъ-то общемъ забытьи, начальство вѣроятно считало своихъ учениковъ достаточно въ немъ свѣдущими, между тѣмъ какъ ученики эти писали съ страшными грамматическими ошибками. Одно чтеніе книгъ, хотя и запрещенное начальствомъ, но тѣмъ не менѣе бывшее въ большомъ употребленіи, поддерживало и развивало вкусъ къ изящному. Самый учитель русской словесности былъ человѣкъ съ устарѣлымъ взглядомъ, не признававшій послѣ Ломоносова и Державина никакихъ поэтовъ. Учитель исторіи читалъ не исторію, а похвальное слово отечественнымъ событіямъ.
   Что касается до дежурныхъ наставниковъ или гувернеровъ, то роль ихъ совершенно отличалась отъ роли учительской; они обязаны были слѣдить за каждымъ шагомъ воспитанниковъ, изучать ихъ характеръ, образъ мыслей, степень исправности и проч. Все это представляло не малую задачу. Угодить вполнѣ воспитанникамъ было черезвычайно трудно, они всегда отыскивали или дурную или смѣшную сторону наставника, не угодить совершенно и того хуже, всякая открытая борьба былакрайне опасна. Оставалось одно средство, держаться благоразумной средины, не подаваясь ни на шагъ ни въ ту, ни въ другую сторону. Вообще, рѣдкій дежурный наставникъ становился въ то положеніе относительно воспитанниковъ, при которомъ невольно рождаются взаимная любовь и довѣренность. Большею частію мальчики смотрѣли на гувернера какъ на своего врага, который если и не дѣлалъ зла, то потому только, что не смѣлъ его дѣлать. Такое не нормальное отношеніе между подчиненными и начальниками происходило отъ малой образованности послѣднихъ, отъ ихъ дикаго взгляда на обязанности мальчиковъ, отъ желанія казаться выше самихъ себя. Мѣткими прозвищами перекрещивали воспитанники такихъ гувернеровъ: гвоздь, выжига, пеленка -- и понынѣ составляютъ что-то нераздѣльное съ тѣми лицами, къ которымъ когда-то относились. Одинъ изъ гувернеровъ отличался необыкновеннымъ хвастовствомъ и враньемъ, воспитанники тотчасъ сложили про него пѣсню, содержаніе которой состояло изъ всевозможныхъ небылицъ, а каждый куплетъ окончивался слѣдующимъ припѣвомъ:
   
   "Это вѣрно, достовѣрно,
   "Доровъ такъ сказалъ."
   
   Въ особенности, со стороны воспитанниковъ, преслѣдовалась всего болѣе подлость и грубость обращенія въ наставникѣ. Боже сохрани, еслибъ послѣдній осмѣлился сказать кому нибудь ты, или толкнуть не только старичка, но даже и новенькаго. Въ такихъ случаяхъ составлялась страшная оппозиція, устроивался бенефисъ со всѣми его атрибутами, дивертиссементомъ и великолѣпнымъ спектаклемъ. Бенефисъ этотъ продолжался во все время дежурства, то есть цѣлыя сутки. Начинался онъ обыкновенно съ того, что при первомъ появленіи виновнаго, никто не вставалъ и не кланялся ему; это было, такъ сказать, только предвѣстіемъ собравшейся грозы. Въ теченіи цѣлаго дня происходилъ ужасный шумъ и безпорядокъ, опрокидывались столы, табуреты, раздвигались койки, полъ заливался водой. Дежурный наставникъ бѣгалъ какъ угорѣлый, грозилъ, упрашивалъ и тщетно отыскивалъ преступника, все дѣйствовало скопомъ и заговоромъ. Ночью, посреди всеобщей тишины, когда бѣдный, уже уничтоженный дежурный дремалъ и бредилъ дневными непріятностями, всѣ воспитанники, какъ по сигналу, вскакивали въ одно мгновеніе съ своихъ постелей, гасили ночныя лампы и завернутые простынями и байковыми одѣялами, съ оглушительнымъ крикомъ и визгомъ носились по камерамъ училища. Испуганный дежурный, не приготовленный къ подобной катастрофѣ, вскакивалъ, но не смѣлъ сдѣлать шагу изъ своей комнаты; ему оставалось одно: молчать и слушать не совсѣмъ пріятныя выраженія, относившіяся къ его личности. Замѣтить кого бы то ни было и вымѣстить на немъ свое оскорбленіе мѣшала совершенная темнота и завернутыя простынями лица, ринуться же прямо въ толпу было не совсѣмъ безопасно.
   Подобные, усиленные бенефисы устраивались, большею частію, въ пользу вновь поступившихъ наставниковъ, незнакомыхъ съ духомъ училища и дѣйствительно позволявшихъ себѣ нѣкоторую грубость и фамильярность въ обращеніи. Самая цѣль бенефиса, въ этомъ случаѣ, была наставительная, чтобъ пріучить рябца-гувернера къ укоренившимся требованіямъ училищной жизни. Въ другихъ же, болѣе обыкновенныхъ обстоятельствахъ, составъ бенефиса былъ проще и ограничивался иногда одною какою-нибудь статьею изъ всего вышеописаннаго.
   При такомъ открытомъ сопротивленіи провинившейся власти, всякая тайная противъ нея борьба считалась унизительною. Въ училищѣ и думать стыдились о возможности, что называется, напакостить учителю или гувернеру, какъ напримѣръ, обрѣзать его шинель, замарать платье и т. п. Здѣсь дѣйствовали напрямикъ, съ явнымъ намѣреніемъ выразить виновному негодованіе всего заведенія.
   Какъ доказательство того, что въ училищѣ умѣли цѣнить людей, можно привести въ примѣръ одного изъ гувернеровъ котораго воспитанники не только любили но, можно сказать, боготворили. Дѣйствительно, человѣкъ этотъ рѣзко отличался отъ своихъ собратій какою-то особенною добротою и прямымъ, истинно благороднымъ характеромъ, -- (читатель отчасти знакомъ съ нимъ изъ начала разсказа, при первомъ моемъ представленіи дежурному). Нужно было видѣть, какъ воспитанники, наперерывъ другъ предъ другомъ, бѣжали на встрѣчу обожаемому Данилушкѣ (его звали Данило Семенычъ); каждый, чѣмъ только могъ, старался выразить свою преданность: кто схватывалъ шляпу и несъ ее, кто перчатки, кто обнималъ, кто цѣловалъ. Каждое приказаніе Данилушки исполнялось мигомъ, съ какимъ-то особеннымъ рвеніемъ; на его дежурствѣ всегда все было въ порядкѣ, тихо и смирно, самый отъявленный шалунъ и тотъ боялся огорчить общаго любимца. Когда Данилушку произвели въ слѣдующій чинъ, то между первымъ и вторымъ классами чуть не произошло схватки, изъ за того на чью долю должна достаться честь подкидыванія вновь произведеннаго. Любо было смотрѣть на эту чистую семейную привязанность, чуждую эгоизма и всякихъ постороннихъ видовъ, привязанность не къ начальнику съ разсчетомъ на матеріальныя выгоды, а къ истинно прекрасному человѣку. Даже и теперь, если воспоминаніями перенесешься на школьную скамейку, то непремѣнно представится Данилушка съ своимъ полу-серьезнымъ, полу-шутливымъ выраженіемъ въ лицѣ, и невольно остановишься на этомъ видѣніи, многое припомнишь, оцѣнишь и скажешь самъ себѣ: добрый былъ человѣкъ!
   Умеръ Данилушка! но и здѣсь бывшіе воспитанники не забыли прежняго своего любимца; ихъ добровольными, усердными приношеніями сооруженъ памятникъ надъ могилой покойнаго.
   Рѣзкую противоположность, какъ съ Данилушкой, такъ и съ общимъ духомъ училища, составлялъ другой гувернеръ, называвшійся старшимъ или наставникомъ-наблюдателемъ. Хитрый, вкрадчивый, двуличный, готовый по заказу плакать и смѣяться, низкопоклонный, ничтожный предъ старшимъ и гордый съ младшимъ, онъ вполнѣ олицетворялъ собою человѣка, стремящагося исключительно, всевозможными, иногда не совсѣмъ благородными, средствами къ собственной выгодѣ. По врожденной своей склонности, дѣйствовать всегда скрытно, онъ завелъ въ училищѣ систему шпіонства. Агентами его были нѣкоторые сторожа, пользовавшіеся за свою бдительность, особымъ милостивымъ расположеніемъ наблюдателя и оплеухами воспитанниковъ, и одинъ изъ младшихъ дежурныхъ гувернеровъ, игравшій роль наставническаго лакея, набивавшій ему трубки и всѣми презираемый. Благодаря сказанной системѣ, наставникъ зналъ, что называется, каждый вздохъ училища. Малѣйшій непозволительный шагъ какъ воспитанника такъ и дежурнаго гувернера, тотчасъ отдавался въ начальническомъ кабинетѣ. Такимъ образомъ, надъ всѣмъ училищемъ царствовалъ незамѣтный, постоянный и неослабный контроль. Система вполнѣ прекрасная, достойная подражанія, доказывающая отеческую заботливость начальника,-- невидимо знакомиться съ своими подчиненными. При этомъ за проступки съ воспитанниковъ не взыскивалось, они оставались до поры до времени только въ умѣ наставника, и припоминались на экзаменахъ и въ другихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ. Положимъ, напримѣръ, что воспитанникъ рисовалъ на наставника карикатуры. Въ такомъ случаѣ, на экзаменахъ, не смотря даже на безукоризненный отвѣтъ карикатуриста, ему ставился худой балъ, при слѣдующемъ замѣчаніи наставника: "это не отвѣтъ, а карикатура; понимаете-ли сударь, карикатура на отвѣтъ." Даже и дома, въ отпуску, мальчики не избавлялись отъ взоровъ наблюдателя; агенты его рыскали по улицамъ и по всѣмъ тѣмъ мѣстамъ, которыя могли и не могли посѣщать воспитанники. Разумѣется проступки большей важности доходили до ушей наставника путемъ громкимъ, безъ принятой имъ системы; послѣдняя существовала только для передачи тѣхъ мелочей, которыя не выказывались наружу, а между тѣмъ характеризовали каждаго воспитанника. Замѣчательно, что и большія преступленія, выходящія изъ разряда обыкновенныхъ шалостей, никогда не выползали изъ стѣнъ заведенія. Наставникъ-наблюдатель, вѣроятно изъ собственной выгоды, устроивалъ все шито и крыто, успокоивалъ враждущія партіи и гдѣ угрозами, гдѣ ласками, обѣщаніями, просьбами, иногда слезами, замазывалъ открывшіяся прорѣхи. Крѣпко не любили воспитанники такихъ продѣлокъ и чѣмъ только могли, явно высказывали свое негодованіе, но и тутъ ловкій дипломатъ не терялся, онъ дѣйствовалъ точно также, ни на шагъ не уклоняясь отъ принятаго девиза: всѣ средства хороши, если цѣль хороша. Въ честь наблюдателя рисовались карикатуры, сочинялись, стихи, пѣсни, устроивались церемоніи, состоявшія въ казни его изображенія. Прозвище старшаго гувернера (не употребительное въ печати) красовалось на всѣхъ окнахъ, дверяхъ, тарелкахъ училища.
   Вообще наставникъ-наблюдатель, обязанный своему умѣнью пріобрѣтать благосклонность высшаго начальства, игралъ весьма важную роль, не совсѣмъ сообразную съ мѣстомъ имъ занимаемымъ.
   Кромѣ этихъ видимыхъ достоинствъ старшаго гувернера, водились за нимъ и невидимыя; носились слухи, что онъ любилъ получать отъ воспитанниковъ разнаго рода приношенія, въ видѣ ковровъ, вазъ и другихъ болѣе или менѣе цѣнныхъ украшеній. Такъ напримѣръ, говорили, что какой-то господинъ являлся въ кабинетъ наставника (въ отсутствіи хозяина), вымѣривалъ его длину и ширину, а спустя нѣсколько времени кабинетъ украсился прекраснымъ ковромъ; сказывали также, что одному чадолюбивому родителю наставникъ обѣщалъ особенно покровительствовать его сыну и, въ знакъ умиленія, нѣжный отецъ прислалъ наставнику серебряную вазу; наставникъ, однако не сдержалъ своего слова, сынъ чадолюбиваго родителя оставленъ за лѣность на другой годъ въ классѣ, а ваза потребовалась обратно. Незнаю въ какой степени были справедливы эти слухи, можетъ ихъ распространили злые языки; извѣстно мнѣ только-то, что съ неимущихъ наставникъ не бралъ, да тутъ и взять бѣло нечего, стало быть если и бралось, то только съ людей достаточныхъ. Въ самомъ дѣлѣ, отчего-жъ было не пожертвовать отцу какой-нибудь бездѣлицей, такъ сказать угодить наставнику, задобрить его для блага своего роднаго дѣтища?
   Во всемъ остальномъ, наставникъ-наблюдатель былъ прекрасный человѣкъ и говорилъ ты только тѣмъ воспитанникамъ, которые имѣли счастіе пользоваться его особымъ благоволѣніемъ.
   Кромѣ всѣхъ гувернеровъ, существовалъ въ училищѣ еще главный начальникъ, носившій впрочемъ этотъ титулъ больше по названію, но на самомъ дѣлѣ мало входившій въ внутреннюю жизнь ввѣреннаго ему заведенія, быть можетъ, по неспособности къ воспитанію юношества, а, быть можетъ, и потому, что наставникъ наблюдатель сосредоточивалъ въ своей особѣ и высшую начальническую дѣятельность.
   Что касается до матеріальнаго содержанія воспитанниковъ, то на этотъ предметъ обращалось въ училищѣ мало вниманія, быть можетъ, изъ экономическихъ видовъ начальства, а, быть можетъ, и потому, что воспитанники сами покупали нѣкоторые жизненные продукты и такимъ образомъ пополняли свое тощее продовольствіе. Утромъ воспитанниковъ поили обыкновенно ржанымъ кофеемъ, дѣйствовавшимъ наподобіе слабительнаго. Обѣдъ состоялъ изъ трехъ блюдъ, изъ которыхъ второе, по своей сущности, тѣсно связывалось съ первымъ и состояло изъ вареной говядины, вынутой изъ супа и приправленной какимъ-нибудь соусомъ. За тѣмъ слѣдовалъ ужинъ, изъ грязной воды, носившей названіе супа и кашицы; по вторникамъ, послѣ танцкласса, кашицу замѣнялъ застуженый большими кубическими формами, квасной кисель, служившій вѣроятно для прохлажденія разгорячившихся воспитанниковъ. Большіе куски киселя летали обыкновенно черезъ всю столовую и шлепались въ стѣны и лица снующихъ тамъ и сямъ сторожей. Въ кисельный ужинъ, экономъ, боясь за свою личность, въ столовой не бывалъ. Завтракали воспитанники или казеннымъ чернымъ хлѣбомъ, или, на свой счетъ, булками съ масломъ и сыромъ, продававшимися въ столовой. Предусмотрительность начальства не только не запрещала, но напротивъ поощряла такой торгъ. Чай пили также свой собственный. Во время масляницы сторожа продавали гречневые блины, причемъ столовая училища принимала видъ обжорнаго ряда на толкучемъ рынкѣ. Впрочемъ на видимую скудность матеріальнаго содержанія никто не жаловался, сыты были, и конецъ; слѣдовательно, нечего много и говорить объ этомъ предметѣ.
   Отличительными, общими чертами внутренней жизни училища, его характера, были: благородный духъ и прекрасное товарищество.
   Воспитанникъ училища смотрѣлъ на себя не какъ на мальчика, а какъ на члена общества; онъ сознавалъ свое собственное достоинство, не ставилъ себя въ уровень съ воспитанниками прочихъ учебныхъ заведеній, стыдился унижаться предъ начальствомъ и заискивать, его расположеніе какими нибудь косвенными путями; онъ дѣйствовалъ всегда прямо, открыто, не вытягивался въ струнку предъ начальникомъ, не прятался отъ него, не смотрѣлъ безсознательно, выпучивъ глаза на дежурнаго гувернера, не поварачивался машинально, какъ кукла, когда послѣдній проходилъ мимо, не бѣжалъ опрометью, сломя голову, исполнять его приказаніе. Нѣкоторая гордость и самолюбіе стояли всегда и во всемъ на первомъ планѣ. Здѣсь воспитанникъ хотѣлъ видѣть въ начальникѣ внутреннее разумное совершенство, онъ ждалъ отъ своего воспитателя не только полицейскаго надзора за правильнымъ ходомъ мелочей казенной жизни, а добраго, дружескаго совѣта, помощи, наставленія, для разъясненія вопросовъ бойкаго, молодаго, но еще неопытнаго ума. Весьма натурально, если вмѣсто этого объясненія юноша встрѣчалъ преслѣдованіе живой мысли, слышалъ отъ своего наставника грубыя, рѣзкія выраженія или пошлыя фразы съ насмѣшкою надъ любознательностію, то тотъ же юноша быстро разочаровывался, считалъ наставника за своего личнаго врача; приставленнаго исключительно для присмотра за чистотою и числомъ его пуговицъ, для преслѣдованія всѣхъ проявленій молодости, выходящихъ изъ общей, опредѣленной мѣры. Вотъ почему воспитанникъ не только позволялъ себѣ, но даже считалъ своею обязанностію, открыто противодѣйствовать наставнику, боротся съ нимъ за свои права, за свою честь, оскорбленную ложнымъ направленіемъ начальнической власти. Не смотря на это, здѣсь мальчикъ не былъ дерзкимъ, неразумнымъ буяномъ; онъ не походилъ только на запуганнаго, загнаннаго юношу, платилъ зломъ за зло и добромъ за добро, не обижался строгимъ взысканіемъ-возмездіемъ за совершенное преступленіе, лишь бы это взысканіе согласовалось съ буквою закона; онъ негодовалъ только въ случаѣ произвола начальнической власти и ея злоупотребленія.
   Воспитанникъ не коснѣлъ въ училищѣ, не прозябалъ отдѣльною, исключительною его жизнію, нѣтъ, онъ волновался и тѣми общественными вопросами, которые были доступны его юному, пылкому уму; съ жадностію, пользуясь различными случаями, иногда нарушая училищныя постановленія, слѣдилъ за всѣмъ, что только интересовало его воображеніе. Говорилъ о политикѣ, искусствѣ, читалъ книги, увлекался, восхищался, спорилъ, высказывалъ свои убѣжденія, быть можетъ, по большей части, не совсѣмъ правильныя, но, тѣмъ не менѣе, доказывающія жажду развитія. Короче, здѣсь воспитанникъ какъ бы чувствовалъ, что безъ собственной помощи, безъ этого ознакомленія съ посторонними вещами, не входящими въ программу училищнаго образованія, воспитаніе его будетъ одностороннее, сухое, освѣщающее одну небольшую отрасль человѣческой дѣятельности и оставляющее во мракѣ всѣ прочія, громадныя ея части.
   Вообще, смѣло можно сказать, свѣтлая сторона училища была сильнѣе темной.
   Дай Богъ, чтобъ и въ настоящее время наши учебныя заведенія усвоили бы себѣ лучшую часть училищнаго духа и характера; кто не согласится, что убѣжденія молодости глубоко отражаются и въ послѣдующей служебной дѣятельности взрослаго человѣка.
   Товарищество въ училищѣ было раздѣлено по классамъ; каждый классъ составлялъ отдѣльную, тѣсно связанную между собою семью и отнюдь не считалъ своими товарищами воспитанниковъ другого класса.
   Любо было смотрѣть на эту чистую, братскую привязанность другъ къ другу, доходившую иногда до самоотверженія. Здѣсь воспитанникъ не жилъ своею отдѣльною, личною жизнію, нѣтъ, онъ былъ только членъ классной семьи, свято соблюдавшей какъ собственные, частные интересы, такъ и интересы всего училища.
   Товарищество по классамъ такъ было тѣсно, что можно сказать, каждый классъ имѣлъ какъ бы одну общую голову, одну душу, одно сердце. Не говорилось, напримѣръ, такой-то воспитанникъ не любитъ того-то, оскорбленъ тѣмъ-то, слово воспитанникъ замѣнялось другимъ -- классомъ. Конечно мальчику не запрещалось имѣть друзей и въ другихъ классахъ, но друзья эти все-таки не были товарищами-заступниками другъ за друга. Если классы ссорились, то не только друзья, даже братья родные прекращали всякое между собою сношеніе, становились самыми ревностными врагами. Общее дѣло уничтожало всѣ личныя связи и интересы.
   Если начальство наказывало провинившагося воспитанника, цѣлый классъ шелъ на защиту виновнаго, и въ большей части случаевъ просьбами, разумнымъ оправданіемъ и чѣмъ только было возможно, облегчалъ или уничтожалъ наказаніе. Исключеніе составляли только воспитанники, виновные въ отношеніи общества товарищей; здѣсь изъ заступниковъ сами товарищи превращались въ самыхъ дѣятельныхъ гонителей общественной язвы. Воспитанника попадавшаго подъ арестъ, на хлѣбъ и на воду, продовольствовалъ цѣлый классъ, закармливалъ арестанта до сыта пирогами и прочими снадобьями. Обида, нанесенная одному воспитаннику, считалась за обиду цѣлаго класса. Если цѣлый классъ страдалъ иногда за одного изъ своихъ членовъ, то страданіе это переносилось не только безъ ропота, но даже съ какимъ-то общимъ энтузіазмомъ. При такихъ обстоятельствахъ классъ соединялся еще ближе, еще тѣснѣе.
   Съ своей стороны, каждый воспитанникъ, взятый въ отдѣльности, истинно цѣнилъ любовь товарищей, гордился ею, всѣми силами старался заслужить ее. Онъ готовъ былъ подвергнуться безъ ропота самымъ строгимъ начальническимъ взысканіямъ, но малѣйшее неудовольствіе товарищей тяжело падало на душу виновнаго.
   Воспитанникъ, отверженный своими классными товарищами, становился отверженцомъ цѣлаго училища. Положеніе его было ужасное; съ нимъ не только никто не говорилъ, но отъ него бѣгали, отворачивались, какъ отъ заразы. Самая фамилія отверженца обращалась въ ругательное слово.
   Вотъ почему, даже и теперь, спустя двадцать лѣтъ, преобразившись изъ юноши въ пожилаго человѣка, пройдя на опытѣ и удовольствія и непріятности жизни, утративъ вѣру къ истинную дружбу людей, невольно чувствуешь какую-то особую, родственную симпатію къ товарищу по школьной скамейкѣ, видишь въ немъ друга того теплаго періода жизни, когда чувства высказывались открыто, безъ эгоизма, не стѣсняясь мѣркою свѣтскихъ приличіи и матеріальными разсчетами. Отрадно вспомнить и жизнь училищную, не смотря на всѣ ея грубые недостатки; съ какимъ-то благоговѣніемъ смотришь на эти стѣны, нѣмыя свидѣтельницы и горя и радости твоего воспитанія.
   Что же сроднило такъ воспитанника съ его училищемъ? вѣдь не казенная же кашица, не дежурные гувернеры, не слезы наставники-наблюдателя, а то, что здѣсь воспитанникъ имѣлъ истинныхъ друзей, любилъ, былъ любимъ въ свою очередь; что жизнь здѣсь не стѣснялась начальническимъ деспотизмомъ и педантическими требованіями закрытыхъ учебныхъ заведеній, не представляла собою нравственнаго застоя и окаменѣнія собственной мысли, нѣтъ, жизнь здѣсь кипѣла, бурлила, волновалась и развивалась такъ, какъ по общему закону природы волнуется и развивается молодость.

В. А--Й.

"Русское Слово", No 1, 1860

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru