Висковатов Павел Александрович
М. Ю. Лермонтов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

H. B. УСПЕНСКІЙ

"ИЗЪ ПРОШЛАГО."

   

М. Ю. Лермонтовъ.

(П. Висковатаго) {"Русская Мысль", кн. XI. 1884 г.}.

   Лейбъ-гвардіи гусарскій полкъ, въ офицерскій кругъ котораго вступилъ Лермонтовъ, былъ расположенъ въ Царскомъ селѣ. Бабушка не поскупилась роскошно экипировать своего внука и дать молодому корнету всю обстановку, почитавшуюся необходимой для блестящаго гвардейскаго офицера Поваръ, два кучера, слуга (всѣ трое крѣпостные изъ дворовыхъ села Тарханъ) были отправлены въ Царское. Нѣсколько лошадей и экипажи стояли на конюшнѣ. Бабушка, кромѣ денегъ, выдаваемыхъ въ разное время, ассигновала ему десять тысячъ рублей въ годъ (по 2,600 р. въ каждые три мѣсяца, Арсеньева изрѣдка, обыкновенно на лѣтніе мѣсяцы, ѣздила въ Тарханы, проживая большую часть года въ Петербургѣ, гдѣ часто и по долгу гостилъ у нея Лермонтовъ, охотно покидавшій Царское село для свѣтскихъ удовольствій Петербурга, Его несказанно радовало, что онъ вырвался изъ стѣнъ училища на свободу. Но что начать съ собою, куда кинуться, куда дѣвать, куда направить избытокъ молодыхъ силъ? Онъ чувствовалъ себя узникомъ, которому растворили тѣсную темницу. Ему хотѣлось на свободу; порасправить могучія крылья, полной грудью дохнуть свѣжимъ воздухомъ: словомъ, хотѣлось жить, дѣйствовать, ощущать; онъ хотѣлъ извѣдать все, "со всею полнотою". Его манилъ блескъ свѣтскаго общества и удалыя товарищескія пирушки, да выходки и тревожили прежнія стремленія и идеалы, не заглохшіе въ теченіе "двухъ ужасныхъ лѣтъ", только что пережитыхъ имъ. Любопытно, какъ при самомъ вступленіи въ новую жизнь Лермонтовъ ясно ощущалъ двойственность своихъ стремленій, разладъ души, съ одной стороны, дорожившей воспоминаніями о времени своихъ чистѣйшихъ увлеченій и порывовъ, о годахъ, когда онъ думалъ посвятить всего себя служенію искусству и поэзіи, а съ другой -- увлекала его та свѣтская порча, которая уже успѣла коснуться его. Объ этой порчѣ Лермонтовъ писалъ къ другу своему М. А. Лопухиной: "Милый другъ! Что бы ни случилось, я иначе никогда называть васъ не буду, а то это значило бы порвать послѣднія нити, связывающія меня съ прошедшимъ; этого бы не хотѣлъ я ни за что на свѣтѣ, потому что будущность моя, блистательная на видъ,-- пошлая и пустая. Надо вамъ признаться, что съ каждымъ днемъ я все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что изъ меня ничего не выйдетъ со всѣми моими прекрасными мечтаніями и непрекрасными (mauvais) опытами на пути жизни... потому что мнѣ не достаетъ либо случая, либо рѣшимости... Мнѣ говорятъ: случай когда-нибудь выйдетъ: время и опытъ дадутъ и рѣшимость... а кто поручится, что когда все это сбудется, я сберегу въ себѣ хоть частицу этой пламенной молодой души, которою Богъ чрезвычайно не кстати одарилъ меня?..."
   Ощущаемый поэтомъ разладъ и двойственность выразились и въ жизни его.
   Съ одной стороны, онъ сожигалъ свои силы въ шумномъ кругу гвардейской молодежи или разсаривалъ душевныя свои качества по паркетамъ гостинныхъ, съ другой -- завязывалъ литературныя знакомства, приглядывался къ людямъ, читалъ и мыслилъ. Сосредоточенный и замкнутый въ себѣ, Лермонтовъ не легко высказывалъ лучшія свои думы и оставался молчаливымъ въ обществѣ писателей, только въ исключительныхъ случаяхъ и больше въ бесѣдѣ съ глазу на глазъ изрѣдка позволялъ заглянуть въ святую святыхъ своей души. Но тогда онъ поражалъ и мощью, и глубиной мысли, которую никакъ не могли подозрѣвать въ молодомъ гусарскомъ офицерикѣ-кутилѣ.
   Великосвѣтское общество того времени жило бѣдными интересами. Въ воспитательныхъ заведеніяхъ запрещалось всякое чтеніе книгъ литературнаго содержанія и молодежь направляла свои силы на различныя шалости, иногда стоившія ей довольно дорого, доводя до временнаго заключенія, солдатской шинели и ссылки. Жизнь сковывалась разными стѣснительными правилами и регламентаціей и противодѣйствіе имъ считалось среди юношей подвигомъ. На этотъ протестъ тратились силы, въ немъ выступало лихое молодечество, плодъ праздности умственной жизни.
   Подвиги эти встрѣчали въ обществѣ отзывъ, о нихъ говорили, герои прославлялись. Наказаніе ихъ вызывало къ нимъ симпатію даже тѣхъ лицъ, которымъ приходилось карать ихъ. Кара выходила какая-то отеческая, семейно-патріархальнаго оттѣнка. Въ концѣ 30-хъ и началѣ 40-хъ годовъ много разсказывали о продѣлкахъ Константина Булгакова, офицера Преображенскаго, а затѣмъ московскаго полка, товарища Лермонтова по школѣ. Смѣлыя, подъ часъ нелишенныя остроумія проказы Булгакова доставили ему особую милость великаго князя Михаила Павловича, отечески его журившаго и сажавшаго подъ арестъ и на гауптвахту {Великій князь Михаилъ Павловичъ благоволилъ къ офицеру московскаго полка, Булгакову, за остроуміе и находчивость прощалъ ему многія смѣлыя шалости и проступки. Въ то время существовалъ приказъ по арміи, чтобы офицеры не носили калошъ. Проѣзжая однажды по улицѣ, Михаилъ Павловичъ встрѣтилъ Булгакова въ калошахъ,
   -- Булгаковъ,-- вскричалъ великій князь,-- калоши... калоши... на гауптвахту!
   Булгаковъ молча отдалъ подобающую честь, а великій князь уѣхалъ.
   На другой день великій князь послалъ освободить Булгакова, думая, что онъ находится на гауптвахтѣ, но посланный доложилъ, что Булгаковъ былъ тамъ вчера и, по приказанію его высочества, оставилъ дежурному офицеру свои калоши, которыя и приняты новымъ дежурнымъ.
   Великій князь вспомнилъ, въ какой формѣ онъ отдалъ приказъ Булгакову, улыбнулся и проговорилъ: "Вотъ я его!" (P. С. 1879 г. кн. X).}.
   Съ этимъ Костькой Булгаковымъ (какъ его называли товарищи) Лермонтовъ "хороводился" особенно охотно, когда у него являлась фантазія учинить шалость, выпить и ли покутить на славу. Двоюродный братъ и товарищъ Лермонтова, Николай Дмитріевичъ Юрьевъ (лейбъ-драгунъ), разсказывалъ, какъ однажды, когда Лермонтовъ дольше обыкновеннаго зажился въ Царскомъ, соскучившаяся по немъ бабушка послала за нимъ въ Царское Юрьева, съ тѣмъ, что бы онъ непремѣнно притащилъ внука въ Петербургъ. Лихая тройка стояла у крыльца и Юрьевъ собирался спуститься къ ней изъ квартиры, когда со смѣхомъ и звономъ оружія ввалили предводительствуемые Булгаковымъ лейбъ-егерь Павелъ Александровичъ Гвоздевъ и лейбъ-уланъ Меринскій. Бабушка угостила новоприбывшихъ завтракомъ и развеселившаяся молодежь порѣшила всѣмъ вмѣстѣ ѣхать за "Мишелемъ" въ Царское. Явилась еще наемная тройка съ пошевнями (дѣло было на масляной) и молодежь понеслась къ заставѣ, гдѣ дежурнымъ на гауптвахтѣ стоялъ знакомый Преображенскій офицеръ Н. Недавній однокашникъ пропустилъ товарищей, потребовавъ при этомъ, чтобы на возвратномъ пути Костька Булгаковъ былъ въ настоящемъ своемъ видѣ, т. е. сильно хмѣльной, что называлось "быть на тестомъ взводѣ". Друзья обѣщали, что всѣ съ прибавкою двухъ-трехъ гусаръ прибудутъ въ самомъ развеселомъ, настоящемъ масляничномъ состояніи духа.
   Въ Царскомъ, въ квартирѣ Лермонтова, застали они пиръ горой и, разумѣется, пирующей компаніей были приняты съ распростертыми объятіями. Пирушка кончилась непремѣнною жженкою, причемъ обнаженныя гусарскія сабли своими невинными клинками служили подставками для сахарныхъ головъ, облитыхъ ромомъ и пылавшихъ великолѣпнымъ синимъ огнемъ, поэтически освѣщавшимъ столовую, изъ которой, эффекта ради, были вынесены всѣ свѣчи. Булгаковъ сыпалъ французскими стихами собственной фабрикаціи, въ которыхъ воспѣвались красные гусары, голубые уланы, бѣлые кавалергарды, гренадеры и егеря со всякимъ невообразимымъ вздоромъ въ связи съ Марсомъ, Аполлономъ, Парисомъ, Людовикомъ XV, божественною Наталіей, сладостною Лизой, Георгеттой и т. п. Лермонтовъ изводилъ карандаши, которые Юрьевъ едва успѣвалъ чинить ему, и сооружалъ застольныя пѣсни самаго нескромнаго содержанія. Пѣсни пѣлись при громчайшемъ хохотѣ и звонѣ стакановъ. Гусарщина шла въ полномъ разгарѣ. Шумъ встревожилъ даже коменданта города. Помня приказъ бабушки, пришлось-таки ѣхать въ Петербургъ. Собрались гурьбой, захвативъ съ собою на дорогу корзину съ половиной окорока, четвертью телятины, десяткомъ жареныхъ рябчиковъ, дюжиной шампанскаго и запасомъ различныхъ ликеровъ и напитковъ. Лермонтову пришло на умъ дать на заставѣ записку, въ которой каждый долженъ былъ росписаться подъ вымышленной фамиліей иностраннаго характера. Булгаковъ подхватилъ эту мысль и назвалъ себя французомъ Marquis de Gloupignon; вслѣдъ за нимъ подписались: испанецъ Don Skotillo, румынскій бояринъ Болванешти, грекъ Мавроглупато, лордъ Дураксонъ, баронъ Думшвейнъ, итальянецъ синьоръ Глупини, панъ Глупчинскій, малороссъ Дураленко и, наконецъ, россійскій дворянинъ Скотъ-Чурбановъ (имя, которымъ назвалъ себя Лермонтовъ). Много было хохота по случаю этой, по словамъ Лермонтова, "всенародной экспедиціи". Приблизительно на полдорогѣ къ Петербургу упалъ коренникъ одной изъ четырехъ троекъ (изъ Царскаго къ прежнимъ двумъ присоединилось еще двѣ тройки съ гусарами) и кучеръ объявилъ, что надо распречь сердечнаго, "ибо у него отъ бѣшеной скачки, должно быть, сдѣлался родимчикъ" и его надо оттереть снѣгомъ. Всѣ рѣшились остановиться, а чтобы времени даромъ не терять, воспользоваться торчавшимъ близъ дороги балаганомъ, лѣтомъ служившимъ для торговли, а на зиму заколоченнымъ, и въ немъ соорудить пирушку. При содѣйствіи свободныхъ ямщиковъ и кучеровъ, компанія занялась устройствомъ помѣщенія: размѣстили нашедшіяся доски, наколотивъ ихъ на полѣнья и соорудивъ, такимъ образомъ, нѣчто вродѣ стола, зажгли экипажные фонари и распаковали корзину. Ея содержаніемъ занялись всѣ присутствующіе, не исключая и возницъ. Среди выпивки порѣшили увѣковѣчить память проведеннаго въ балаганѣ времени, написавъ углемъ на гладко оштукатуренной и выбѣленной стѣнѣ принятыя присутствующими имена, но только въ стихотворной формѣ. Общими силами была составлена слѣдующая надпись, которой содержаніе разсказчикъ помнилъ лишь приблизительно:
   
   Гостьми былъ полонъ балаганъ:
   Болвинешти изъ молдаванъ
   Стоялъ съ осанкою воинской;
   Болванопопуло былъ грекъ,
   Чурбановъ -- русскій человѣкъ,
   Вблизи его -- полякъ Глупчинскій и т. д.
   
   Было два часа ночи, когда компанія прибыла къ городскимъ воротамъ. Караульный унтеръ-офицеръ, прочтя записку и глядя на красныя офицерскія фуражки гусаръ, полонъ былъ почтительнаго недоумѣнія.
   Караульные офицеры не разъ попадались въ просакъ при неосторожномъ пропускѣ мистифицирующихъ проѣзжихъ. Компанія, ѣхавщая изъ Царскаго, не желала, конечно, ввести въ непріятное положеніе своего однокашника Н. и потому на оборотѣ листа, гдѣ были записаны псевдонимы шалуновъ, они прописали настоящія свои имена. "Но, все-таки,-- кричалъ Булгаковъ,-- непремѣнно покажи записку караульному офицеру и скажи ему, что французскій маркизъ былъ на шестомъ взводѣ!" -- "Слушаю, ваше сіятельство!" -- отвѣчалъ унтеръ-офицеръ и крикнулъ: "Бомвысь!" Тройка въѣхала въ спавшій городъ.
   Это препровожденіе времени и выходки очень занимали гвардейскую молодежь того времени.
   За разныя "невинныя" шалости молодыхъ офицеровъ сажали на гауптвахту. Жили на гауптвахтахъ арестованные за менѣе важные проступки весело. Къ нимъ приходили товарищи, устраивались пирушки, а при появленіи начальства бутылки и снадобья куда-то исчезали при помощи услужливыхъ сторожей.
   Лермонтовъ особенно часто не во время возвращался изъ Петербурга и за разныя шалости и мелкіе проступки противъ дисциплины и формы сиживалъ въ Царскомъ селѣ на гауптвахтѣ. Однажды онъ явился на разводъ съ маленькою, чуть-чуть не дѣтскою игрушечною саблею, несмотря на присутствіе великаго князя Михаила Павловича, который тутъ же далъ поиграть ею маленькимъ великимъ князьямъ Николаю и Михаилу Николаевичамъ, которыхъ привели посмотрѣть на разводъ, а Лермонтова приказалъ выдержать на гауптвахтѣ. Послѣ этого Лермонтовъ завелъ себѣ саблю большихъ размѣровъ, которая при его маломъ ростѣ казалась еще громаднѣе и, стуча о панель или мостовую, производила ужасный шумъ, что было не въ обычаѣ у благовоспитанныхъ гвардейскихъ кавалеристовъ, носившихъ оружіе свое съ большою осторожностью, не позволяя ему гремѣть. За эту несоразмѣрно большую саблю Лермонтовъ опять-таки попалъ на гауптвахту. Точно также великій князь Михаилъ Павловичъ съ бала, даваемаго царскосельскими дамами офицерамъ лейбъ-гусарскаго и кирасирскаго полковъ, послалъ Лермонтова подъ арестъ за неформенное шитье на воротникѣ и обшлагахъ вицъ-мундира. Точно также не разъ доставалось нашему поэту за то, что онъ свою форменную треугольную шляпу часто носилъ "съ поля," что было противно правиламъ и преслѣдовалось.
   Въ шалостяхъ и выходкахъ разнаго рода принимали участіе и славились имимолодые люди, считавшіеся образцомъ благородства и свѣтскаго рыцарскаго духа. Таковымъ былъ Алексѣй Аркадьевичъ Столыпинъ, товарищъ по школѣ и близкій другъ Лермонтова. Онъ приходился ему родственникомъ, собственно двоюроднымъ дядей, но вслѣдствіе равенства лѣтъ ихъ называли двоюродными братьями. Столыпинъ былъ красавецъ. Красота его вошла въ поговорку. Всѣ дамы высшаго свѣта были въ него влюблены. Его называли "el beau Столыпинъ" и "la coqueluche des femmes." Вотъ какъ характеризируетъ его одинъ изъ современниковъ: "Красота его, мужественная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отличавшаяся какою-то нѣжностью, была бы названа у французовъ "proverbiale." Онъ былъ одинаково хорошъ и въ лихомъ гусарскомъ ментикѣ, и подъ барашковымъ киверомъ нижегородскаго драгуна, и, наконецъ, въ одѣяніи современнаго льва, которымъ былъ вполнѣ, но въ самомъ лучшемъ значеніи этого слова. Изумительная по красотѣ внѣшняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать "Монго-Столыпина" значитъ для насъ, людей нашего времени, то же, что выразить понятіе о воплощенной чести, образцѣ благородства, безграничной добротѣ, великодушій и беззавѣтной готовности на услугу словомъ и дѣломъ. Его не избаловали блистательнѣйшіе изъ свѣтскихъ успѣховъ, и онъ умеръ уже немолодымъ, но тѣмъ же добрымъ, всѣми любимымъ "Монго," и никто изъ львовъ де возненавидѣлъ его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о немъ худое слово не могло бы никому придти въ голову и принято было бы за нѣчто чудовищное."
   Отмѣнная храбрость этого человѣка была внѣ всякаго подозрѣнія. И такъ было велико уваженіе къ этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпину, что, когда онъ однажды отказался отъ дуэли, на которую былъ вызванъ, никто въ офицерскомъ кругу не посмѣли* сказать укорительнаго слова, и этотъ отказъ, безъ всякихъ пояснительныхъ замѣчаній, былъ принятъ и уваженъ, что, конечно, не могло бы имѣть мѣста по отношенію къ другому лицу: такова была репутація этого человѣка. Онъ нѣсколько разъ вступалъ въ военную службу и вновь выходилъ въ отставку. По смерти Лермонтова, которому онъ закрылъ глаза, Столыпинъ вскорѣ вышелъ въ отставку (1842 г.) и поступилъ вновь на службу въ крымскую кампанію въ бѣлорусскій гусарскій полкъ, храбро дрался подъ Севастополемъ, а по окончаніи войны вышелъ въ отставку и скончался затѣмъ въ 1856 году во Флоренціи.
   Съ дѣтства Столыпина соединяла съ Лермонтовымъ тѣсная дружба, сохранившаяся ненарушенной до смерти поэта. Не знаемъ, даже сомнѣваемся, что М о и г о понималъ значеніе своего родственника, какъ поэта, чтобы онъ могъ раздѣлять серьезныя думы и интересъ его къ литературнымъ идеаламъ. Лермонтовъ въ своихъ произведеніяхъ нигдѣ не касается этой стороны отношеній къ Монго. Говоритъ онъ о немъ только по поводу "гусарской выходки," героями которой были оба они, но Столыпинъ, близко знавшій душу своего знаменитаго родственника, по словамъ брата Дмитрія Аркадьевича, всегда защищалъ Михаила Юрьевича отъ всякихъ нападокъ многочисленныхъ враговъ и мало расположенныхъ къ нему людей. Въ двухъ роковыхъ дуэляхъ Столыпинъ былъ секундантомъ Лермонтова, что при безукоризненной репутаціи Столыпина не мало способствовало къ огражденію поэта отъ недоброжелательныхъ на него навѣтовъ. Два раза сопровождалъ онъ его на Кавказъ, какъ бы охраняя горячую, увлекающуюся натуру Михаила Юрьевича отъ опасныхъ въ его положеніи выходокъ.
   Почему Столыпина называли "Монго", неизвѣстно. Кажется, что названіе это, навсегда оставшееся за нимъ, было дано ему Лермонтовымъ, описавшимъ одну изъ гусарскихъ шалостей. Въ этомъ произведеніи поэтъ назвалъ себя Маешкой, именемъ, которое носилъ въ школѣ. Подъ какимъ именемъ назвать Столыпина, онъ затруднялся. Но тутъ ему подвернулось лежавшее давно на столѣ Столыпина сочиненіе на французскомъ языкѣ: Путешествіе Монгопарка, Лермонтовъ воспользовался первыми двумя слогами. Такимъ образомъ, происхожденіе имени чисто случайное. Самая поэма получила названіе Монго. Она пришлась но вкусу молодежи и во множествѣ рукописей и варіантовъ ходила но рукамъ. Весь Петербургъ зналъ ее, а за Столыпинымъ осталось прозвище. Самъ онъ назвалъ имъ свою любимую и прекрасную собаку, сопровождавшую хозяина по парку Царскаго села и не разъ прибѣгавшую искать его во время полковаго ученія, чѣмъ вводила въ досаду командира полка, Михаила Григорьевича Хомутова. Похожденіе, описанное Лермонтовымъ въ поэмкѣ его Монго, и успѣхъ ея среди блестящей молодежи тоже представляютъ иллюстрацію тогдашняго общаго ей времяпрепровожденія. Событіе, подавшее поводъ къ поэмѣ-шуткѣ, заключалось въ слѣдующемъ: героиня -- Ек. Ег. Пименова, "краса и честь балетной сцены", приглянулась Столыпину, котораго "внимательный лорнетъ" легко можно было замѣтить во время представленій въ одномъ изъ первыхъ рядовъ креселъ Большаго театра. Поразившая его молодая танцовщица любви его сначала
   
   Дней девять сряду отвѣдала,
   Въ десятый день онъ былъ забытъ --
   Съ толпою смѣшанъ волокитъ.
   
   Пименова была дочь кузнеца и воспитывалась въ театральной школѣ. Красота ея увлекла богатаго казанскаго помѣщика и откупщика, Моисеева, и дѣвушка не устояла передъ золотымъ Молохомъ. Счастливый побѣдитель поселилъ свою нимфу на лѣто въ одной изъ весьма модныхъ тогда дачъ Петергофской дорогѣ, не далеко отъ славившагося въ то время Краснаго Кабачка, гдѣ окружилъ ее всевозможною роскошью. Ей-то за холодность думалъ отомстить Moнго. Вмѣстѣ съ Маешко и задумалъ онъ совершить ночной набѣгъ на жилище балерины. Верхами выѣхали о ни изъ Краснаго села съ закатомъ солнца, съ тѣмъ, чтобы поспѣть обратно къ 7 часамъ утра на полковое ученье. Вотъ какъ Лермонтовъ характеризуетъ своего друга и самого себя:
   
   Монго-повѣса и корнетъ.
   Актрисъ коварныхъ обожатель --
   Былъ молодъ сердцемъ и душой,
   Безпечно женскимъ ласкамъ вѣрилъ
   И на аршинъ предлинный свой
   Людскую честь и совѣсть мѣрилъ
   Породы англійской онъ былъ,
   Флегматикъ съ бурными усами;
   Собакъ и портеръ онъ любилъ;
   Не занимался онъ чинами...
   Имѣлъ онъ гадкую посадку:
   Неловко гнулся напередъ
   И не тянулъ ноги онъ въ пятку.
   Какъ долженъ каждый патріотъ.
   Маешка былъ такихъ же правилъ,
   Домой съ дежурства уѣзжалъ,
   Хотя и дома былъ безъ дѣла;
   Порою разсуждалъ онъ смѣло,
   Но чаще онъ не разсуждалъ;
   Разгульной жизни отпечатокъ
   Иные замѣчали въ немъ;
   Печалей будущихъ задатокъ
   Хранилъ онъ въ сердцѣ молодомъ;
   Его покоя не смущало,
   Что не касалось до него;
   Насмѣшекъ гибельное жало
   Броню желѣзную встрѣчало
   Надъ самолюбіемъ его.
   Слова онъ вѣсилъ осторожно
   И опрометчивъ былъ въ дѣлахъ.
   Порою, трезвый -- вралъ безбожно
   И молчаливъ былъ -- на пирахъ,--
   Характеръ вовсе безполезный
   И для друзей, и для враговъ...
   Увы! читатель мой любезный,
   Что дѣлать мнѣ?-- онъ былъ таковъ!
   
   Съ смѣлою нахальностью ворвались молодые офицеры въ жилище танцовщицы, но внезапно пріѣхалъ Моисеевъ съ цѣлою свитою. Гусарамъ пришлось бѣжать, уступая поле соперникамъ. "Штатскіе взяли верхъ", что для молодаго воинства казалось весьма обиднымъ. Поэтому Лермонтовъ не входитъ въ описаніе столкновенія, а восклицаетъ:
   
   Но нѣтъ, постой, умолкни лира!
   Тебѣ-ль, поклонницѣ мундира,
   Побѣду фрачныхъ воспѣвать?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Осталось средство имъ одно --
   Перекрестясь, прыгнуть въ окно
   Опасенъ подвигъ дерзновенный
   И не сносить имъ головы;
   Но въ нихъ проснулся духъ военный
   Прыгъ, прыгъ -- и были таковы!...
   
   По свидѣтельству гр. Евд. Ростопчиной, проказы, шалости и шутки всякаго рода послѣ пребыванія Лермонтова въ школѣ гвардейскихъ подпрапорщиковъ сдѣлались его любимымъ занятіемъ. "Насмѣшливый, ѣдкій, ловкій, вмѣстѣ съ тѣмъ, полный ума, самаго блестящаго, богатый, независимый, онъ сдѣлался душою общества молодыхъ людей высшаго круга; онъ былъ запѣвалой въ бесѣдахъ, въ удовольствіяхъ, въ кутежахъ, словомъ, всего того, что составляло жизнь въ эти годы". До самой высылки на Кавказъ въ 1837 г. Лермонтовъ жилъ въ Царскомъ вмѣстѣ со Столыпинымъ на углу Большой и Манежной улицъ. Столыпинъ невольно подчинялся уму Лермонтова, который, какъ увидимъ, и среди разсѣяннаго и веселаго образа жизни въ кругу товарищей и петербургскаго свѣта, продолжая жить двойственною жизнью, не оставлялъ серьезныхъ занятій и интересовъ литературныхъ. Оба друга имѣли на офицеровъ своего полка большое вліяніе. "Товарищество (esprit de corps) было сильно развито въ этомъ полку и, между прочимъ, давало одно время сильный отпоръ притязаніямъ полковника С., временно командовавшаго полкомъ. Къ Лермонтову, по свидѣтельству г. Лонгинова, дальняго родственника его и часто съ нимъ видавшагося, начальство тогда уже не благоволило и считало его дурнымъ фронтовымъ офицеромъ. Что касается успѣховъ Лермонтова въ аристократическомъ обществѣ Петербурга, то оно сначала оставалось для него'недосягаемымъ, по крайней мѣрѣ, стать интимнымъ посѣтителемъ гостинныхъ ему не удалось. Фамилія Лермонтовыхъ не была извѣстна въ тогдашнемъ высшемъ свѣтѣ и сама по себѣ ничего не представляла. Родъ Лермонтовыхъ, какъ уже было сказано, захудалъ, и обѣднѣлъ, Молодой, некрасивый, не чрезмѣрно богатый гусарскій корнетъ ничѣмъ не могъ привлечь къ себѣ вниманія въ гостинныхъ и на балахъ. Положеніе, которое другіе легко пріобрѣтали, часто безъ всякихъ нравственныхъ преимуществъ, Лермонтовъ долженъ былъ завоевывать себѣ, борясь съ большими трудностями. Пока его поддерживали только связи бабушки, имена Арсеньевыхъ и Столыпиныхъ. Сознаніе, что онъ некрасивъ, тревожило самолюбиваго юношу.
   О душевномъ состояніи при вступленіи въ салоны петербургскаго свѣта Лермонтовъ въ 1835 г. писалъ другу своему Сашенькѣ Верещагиной въ Москву; "Вступая въ свѣтъ, я увидалъ, что у каждаго былъ какой-нибудь пьедесталъ: хорошее состояніе, имя, титулъ, покровительство... я увидалъ, что если мнѣ удастся занять собою одно лицо, другіе незамѣтно тоже займутся мною, сначала изъ любопытства, потомъ изъ соперничества". Желаніе обратить на себя вниманіе въ гостинныхъ во что бы то ни стало было слабостью, недостойною ума и талантовъ поэта. Онъ это, впрочемъ, сознавалъ, но много времени протекло раньше, нежели сознаніе это побѣдило мелочное самолюбіе 20-ти лѣтняго юноши, желавшаго ни въ чемъ не отставать отъ своихъ товарищей.
   При пылкости характера поэтовъ и ихъ врожденной впечатлительности, являются какъ бы естественными тѣ бурныя увлеченія, которымъ предаются они при вступленіи въ жизнь. Извѣстно, что кутежи привели юношу Гёте на край могилы. Только желѣзная натура спасла его. Пушкина буйная жизнь, которой онъ предался по выходѣ изъ лицея, довела до тяжкой болѣзни. Кутежи и потрата таланта на произведенія весьма скабрезнаго свойства не мѣшали, однако, ему въ тиши кабинета предаваться серьезному служенію музамъ. И Лермонтовъ, несмотря на разсѣянный образъ жизни, въ который прожигалъ онъ силы и молодость, трудится надъ своимъ образованіемъ и надъ развитіемъ своего таланта. Кромѣ посѣщенія свѣтскихъ гостинныхъ и кутежа въ товарищескихъ кружкахъ и салонахъ полусвѣта, поэтъ искалъ общества людей съ болѣе серьезными интересами и примыкавшихъ къ литературному кругу. Послѣдуемъ за нимъ туда, въ тишину рабочаго кабинета, гдѣ онъ ввѣрялъ бумагѣ свои вдохновенныя мысли.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru