Висковатов Павел Александрович
Два мира. Лирическая драма А. Н. Майкова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Два міра. Лирическая драма А. Н. Майкова. *

   * Помѣщена въ сборникѣ Гражданина за 1872 годъ и въ третьемъ томѣ только-что вышедшаго новаго изданія стихотвореній А. Майкова. С.-Петербургъ. Изданіе князя В. П. Мещерскаго.

I.

   Въ ряду историческихъ моментовъ жизни человѣчества переходная эпоха отъ античнаго римскаго міра къ христіанскому представляетъ собою едва ли не самый интересный предметъ для историческихъ наблюденій, какъ событіе положившее начало нашему нравственному и общественному строю, какъ событіе тѣсно связанное съ высшими интересами нашего существованія. Если смыслъ этого переворота, особенно по его послѣдствіямъ, и можетъ быть ясенъ для всякаго углубившагося въ исторію, то картина его далеко непредставляется намъ ясною. Несмотря на множество историческихъ трудовъ, на воспроизведенія кисти и поэзіи, мы все еще спрашиваемъ себя: Какъ же все это совершилось? Какимъ образомъ твердое государственное устройство Рима, образованное греко-римское общество, могли уступить новому, едва зародившемуся началу и уступить притомъ въ столь короткое время? Какимъ образомъ происходило столкновеніе двухъ противоположныхъ обществъ, христіанскаго и языческаго? Что давало перевѣсъ представителямъ христіанства надъ представителями язычества? Неужели всѣ лучшіе представители языческой цивилизаціи, воспитанные философами, художниками и государственною жизнію древняго міра, перешли на сторону жизненнаго принципа вновь слагавшагося общества, и этимъ дали ему быстрый перевѣсъ? Или если этого не было, если образованнѣйшіе люди оставались вѣрны своему міру, то неужели они были такъ слабы что не могли противодѣйствовать напору и развитію идей поборниками которыхъ были люди бѣднѣйшихъ и наименѣе образованныхъ слоевъ общества? На такіе и подобные имъ вопросы и соображенія наука отвѣчаетъ сотнями трактатовъ, разъясненій, изысканій, соображеній. А между тѣмъ дать намъ полную картину этой достопамятной эпохи можетъ только искусство. Только искусство съ его творческимъ смысломъ проникаетъ въ закрытую для насъ даль и рисуетъ намъ зданіе для котораго люди науки, не щадя трудовъ и лѣтъ, мало-по-малу приносятъ необходимый матеріалъ. Отчего такъ?
   
   "Иль художники, какъ боги,
   Входятъ въ Зевсовы чертоги
   И читая мысль его
   Видятъ въ вѣчныхъ идеалахъ
   То что смертнымъ въ доляхъ малыхъ
   Открываетъ Божество."
   
   Но и художникамъ не легко дается эта возможность воскрешать въ своихъ произведеніяхъ душу и физіономію прошлой жизни. Одного таланта недостаточно. Требуется внимательное изученіе іюго что разбросано въ разныхъ-учено-историческихъ сочиненіяхъ, и не сразу посчастливится удовлетворительное изображеніе предмета. Въ литературахъ новыхъ европейскихъ народовъ можно насчитать нѣсколько попытокъ наглядно представить эпоху паденія римскаго общества и зарожденіе христіанскаго міра. {Еще недавно русская публика имѣла случай ознакомиться съ попыткою нѣмецкаго поэта Гамерлинга. Въ Отечественныхъ Запискахъ прошлаго года былъ напечатанъ переводъ его Агасѳера. Элинское стихотвореніе это довольно неудачно, хотя и содержитъ нѣсколько яркихъ картинъ.} Но всѣ они неудачны, и въ мыслящемъ читателѣ только все болѣе возбуждаютъ желаніе услышать наконецъ нѣчто болѣе совершенное.
   Новое произведеніе А. Н. Майкова представляетъ намъ римское общество въ царствованіе Нерона, въ самое характерное время эпохи о которой мы говорамъ. Поэтъ давно уже интересовался этимъ временемъ. "Первоначальная идея поэмы, сказано въ примѣчаніи къ ней, {Примѣчаніе это напечатано въ въ третьемъ томѣ стихотвореній А. Майкова его нѣтъ.} относится къ самому началу поэтической дѣятельности автора. Идея эта живетъ въ немъ уже три десятилѣтія, найдя себѣ выраженіе въ нѣсколькихъ напечатанныхъ и ненапечатанныхъ опытахъ." Уже въ первомъ изданіи стихотвореній А. Майкова (1841) напечатана молодая попытка подъ названіемъ Олинѳъ и Эсѳирь, римскія сцены временъ пятаго вѣка христіанства.
   Попытка эта не была удачна, и самъ авторъ исключилъ ее изъ второго изданія своихъ стихотвореній. {Въ изданіи 1858 года напечатанъ лишь отрывокъ изъ Олинѳа и Эсѳири (т. I, стр. 142).} Въ свое время Бѣлинскій, подробно разбиравшій стихотворенія Майкова и предрекавшій будущность молодому таланту, посвятилъ разбору этой попытки нѣсколько страницъ (томъ VI, стр. 123-- 125). Интересно замѣчаніе критика въ которомъ онъ говоритъ что поэтъ, изображая эпоху уже выродившагося, умирающаго Рима, все же "въ противоположность христіанству долженъ былъ бы избрать послѣдняго Римлянина, который независимо отъ всего окружающаго, въ своемъ личномъ характерѣ, выразилъ бы сколько стоическою жизнію и трагическою смертію, столько же и тоскою по цвѣтущимъ временамъ своего отечества, все субстанціальное, все чѣмъ великъ былъ республиканскій Римъ. Но г. Майкова только эпикуреецъ и больше ничего." желаніе критика исполнилось. Превосходное созданіе поэта поставило теперь предъ вами лицомъ къ лицу чудную, глубоко-трагическую фигуру "послѣдняго Римлянина".
   Но не будемъ забѣгать впередъ. Ровно черезъ десять лѣтъ послѣ Олинѳа и Эсѳири, была написана поэтомъ, въ 1852 году, всѣмъ извѣстная и много читавшаяся лирическая драма Три Смерти. Здѣсь, правда, христіанскій міръ не нашелъ своихъ представителей, и изображены только лица языческаго Рима, но вторая часть Трехъ Смертей (Смерть Луція), явившаяся опятъ чрезъ десять лѣтъ, въ 1863 году, вновь представляетъ попытку выставить типы двухъ противоположныхъ міровъ и столкновеніе руководящихъ идей ихъ. Эта вторая часть Трель Смертей, сравнительно гораздо менѣе первой извѣстная публикѣ, несмотря на отдѣльныя красоты и превосходные стихи, опять не можетъ считаться удовлетворительною. Входить въ разборъ ея мы здѣсь не станемъ. Самъ авторъ остался ею недоволенъ, {Вторая часть Трехъ Смертей появилась въ Русскомъ Вѣстникѣ 1863 года, а потомъ вмѣстѣ съ первою частью напечатана въ Новыхъ стихотвореніяхъ А. Н. Майкова. Москва 1864 года. Изъ выходящаго теперь изданія стихотвореній Майкова (изданіе кн. Мещерскаго) она совсѣмъ исключена.} и опять черезъ десять лѣтъ, по случаю новаго изданія своихъ сочиненій, принялся передѣлывать поэму. Эта передѣлка, три раза повторявшаяся въ истекшій годъ, дала наконецъ полную ясность богатству поэтическихъ идей, и имѣла результатомъ совершенно новое, самобытное созданіе какого давно не видала европейская литература. Съ блѣднымъ очеркомъ, со второю частью Трехъ Смертей, послужившею новому созданію такъ-сказать внѣшнимъ поводомъ, оно имѣетъ общаго лишь главную ситуацію да около сотни стиховъ. {Всѣхъ стиховъ перешедшихъ изъ второй части Трехъ Смертей въ Два Міра 123, но и они произносятся разными лицами не всегда соотвѣтственными въ обѣихъ поэмахъ.} Вкратцѣ прослѣдивъ какъ въ продолженіи тридцати лѣтъ идея эта постоянно занимала поэта, мы посмотримъ теперь насколько она созрѣла и удачно вылилась въ послѣднемъ его произведеніи.
   

II.

   Самое названіе поэмы: Два Міра указываютъ на то что мы встрѣтимся въ ней съ типами совершенно противоположными. Языческій міръ разлагался. "Не одни отдѣльные императоры, какъ Неронъ и Домиціанъ, испорченность которыхъ общеизвѣстна, а все вообще образованное общество императорскаго Рима утопало въ грязи Нероновскаго разврата. по счастію, у насъ даже нѣтъ и понятія о такихъ размѣрахъ наглаго распутства, о полнѣйшемъ уничтоженіи всякаго стыда и человѣческаго чувства. Ни полъ, ни возрастъ, ни имущественныя различія не составляли изъятія изъ этой проказы; нигдѣ и никогда не падала такъ женщина въ своемъ положеніи, нигдѣ и никогда не была подорвана такъ семейная жизнь; величайшимъ нарушеніемъ хорошаго тона въ хорошемъ обществѣ считалось то что мущина женился, или что женщина имѣетъ дѣтей. Строгія государственныя постановленія противъ безбрачія не вели ни къ чему; напротивъ того, каждое животное поползновеніе и желаніе давало себѣ полный просторъ на улицахъ и на рынкахъ, въ чертогахъ и храмахъ, ничѣмъ и никѣмъ не стѣсняясь. У этихъ поколѣній гниль съѣла мозгъ въ костяхъ, задушила всякое чувство чести, физическія и духовныя силы захирѣли въ нихъ съ одинаковою скоростью. Ядовитыя язвы нравственнаго паденія пошли изъ Рима по провинціямъ и заразили все населеніе. {Эта выписка взята изъ превосходной статьи боннскаго профессора Зибеля Первые христіане. Историческая и къ тому столь запутанная эпоха рѣдко изображается въ столь ясной, популярно-научной формѣ какъ въ этой статьѣ.} Общаго, связующаго не было ничего. Патріотизмъ давно погасъ. Оставалась только жажда наслажденій, изъ желанія заглушить чѣмъ-нибудь внутреннюю пустоту. Идеалы исчезли. Люди жаждали богатства для удовлетворенія своихъ прихотей: это было единственнымъ стимуломъ заставлявшимъ ихъ жить, хотя бы жизнью интригъ и преступленій. Отдѣльные люди того времени чувствовали это, но ни въ комъ изъ нихъ нельзя было встрѣтить юношеской свѣжести, творческой фантазіи, живительной надежды." И вотъ внезапно по обширному пространству римскихъ земель прошелъ и сталъ раздаваться все громче и громче слухъ что спасеніе явилось и возвѣщено міру самимъ Сыномъ Божіимъ сходившимъ на землю.
   Прежде всего, къ новому ученію, къ новой жизни обратились люди угнетенные которымъ отказано было въ мѣстѣ за пиршественнымъ столомъ римской жизни. Это были большею частью рабы и вообще люди тяжко удрученные судьбою.
   Типомъ такого человѣка является у г. Майкова старикъ-христіанинъ, рабъ Деція, богатаго римскаго патриція, монологомъ котораго открывается драма. Прикованный, какъ цѣпная собака, у входа {Рабы привратники бывали на цѣпи. На нихъ смотрѣли какъ на принадлежность къ дому и нерѣдко ихъ продавали вмѣстѣ со зданіемъ, какъ въ наше время цѣпныхъ собакъ.} во дворецъ Деція, онъ разказываетъ своему сотоварищу юношѣ, тоже христіанину, свое видѣніе. Юноша съ благоговѣніемъ слушаетъ разказъ. Видно старецъ пользуется большимъ значеніемъ въ христіанской общинѣ; тихою, смиренною святостью мерцаетъ фигура его. Непоколебимая вѣра, простая, безъ мудрствованій, даетъ ему огромный нравственный вѣсъ. На земную жизнь онъ смотритъ какъ на существованіе переходное, временное. Но въ дѣтскомъ смиреньи предъ премудростію божественною, онъ не позволяетъ себѣ судить о дѣлахъ земныхъ и о людяхъ. Только Богу принадлежитъ это право.
   
   "Не упреждай!
   Господень судъ!"
   
   говоритъ онъ юношѣ когда тотъ предается предположеніямъ какъ господинъ ихъ изъ огненной геенны будетъ глядѣть во свѣтлый рай, къ рабамъ своимъ. Съ полнымъ смиреніемъ несетъ старикъ тяжкое ярмо своего положенія, очевидно пользуясь огромнымъ вліяніемъ среди рабовъ-христіанъ многочисленной дворни Деція.
   А христіанство пустило между ними глубокіе корни; дворецкій Деція Давусъ говорить:
   
   Не знаю все что мой народъ?...
   У жъ смирны очень -- терпѣливы --
   Нѣтъ воровства совсѣмъ -- идетъ
   Все въ струнку.... Только молчаливы,
   И что-то шепчутся.... и къ нимъ
   Все кто-то шмыгаетъ, къ собакамъ....
   Охъ, на волканѣ мы стоимъ!
   Спартакомъ пахнетъ, да! Спартакомъ!
   
   Давусгу конечно эта тишина, эта сдержанность въ рабахъ должна была казаться чѣмъ-то грозящимъ, тишиною предъ бурей. Не для него одного, для всѣхъ Римлянъ-язычниковъ, христіане должны были казаться опасными бунтовщиками, врагами существующаго государственнаго устройства, то-есть того что одно еще сохраняло римскій міръ отъ окончательнаго разложенія. Несмотря на все свое миролюбіе, христіане все же были живы протестомъ существующему порядку вещей. Государство принимало на себя множество дѣйствій прямо противорѣчившихъ ученію Христову. Послѣдователи его не могли согласовать многихъ требованій закона со своею совѣстью. Хотя христіане и исполняли долгъ возлагавшійся на нихъ какъ на рабовъ или членовъ общества, но все же ежеминутно встрѣчались обстоятельства и требованія которымъ они не могли подчиняться. Невозможность для нихъ исполненія казней, разныхъ обрядовъ установленныхъ гражданскими порядками или языческою религіей; невозможность подчиниться, напримѣръ, обычаямъ празднествъ большею частью сопряженныхъ или съ языческими обрядами, или сопровождаемыхъ кровавыми зрѣлищами; все это должно было возбуждать Римлянъ язычниковъ, и хотя христіане явно и не противодѣйствовали, но протестъ тѣмъ не менѣе чувствовался. Люди и поразвитѣе и поглубже Давуса не понимали что означало смиреніе христіанъ на ряду съ ихъ непокорностью. Чѣмъ больше росло количество этихъ новыхъ людей, тѣмъ опаснѣе становился нѣмой протестъ ихъ.
   Противоположность двухъ міровъ составляетъ широкое основаніе для драмы. Съ одной стороны Давусъ съ приготовленіемъ предсмертнаго лира язычника, съ другой старикъ-христіанинъ, къ которому только-что пришла женщина повѣстить что назавтра имъ всѣмъ, послѣдователямъ Христа, надо готовиться идти на смерть. По прихоти цезаря, да и по собственной доброй волѣ, рѣшается умереть благородный римскій патрицій, представитель лучшихъ людей языческаго міра. До приказанію и прихоти того же цезаря, и также по доброй своей водѣ, идетъ на смерть толпа представителей новаго міра.
   Женщина пришедшая возвѣстить о рѣшеніи принятомъ "старцами" узнаетъ что Децій готовится умереть. Она поражена извѣстіемъ. Видно что она, кромѣ желанія сласти его душу, связана съ нимъ и личнымъ интересомъ, воспоминаніемъ, нѣжнымъ чувствомъ. Уходя, она еще разъ оглядывается на дворецъ Деція и говоритъ:
   
   Боже мой!
   Ужель и въ мигъ когда надъ бездной
   Теперь стоитъ онъ,-- Ты ему
   Не бросишь лучъ Свой съ тверди звѣздной
   Во всю имъ пройденную тьму.
   
   Прекрасные стихи, хотя быть-можетъ слишкомъ разчитанные на эффектъ. Подъ гнетомъ того чувства которое охватило эту женщину-христіанку, она едва ли могла такъ выражаться. Она выразилась бы проще. Но слова такъ красивы что мы не можемъ не помириться съ ними....
   Кстати, позволяемъ себѣ сдѣлать еще одно замѣчаніе. Женщина-христіанка спрашиваетъ юношу:
   
   "О господинѣ
   Ты что сказалъ?
   

ЮНОША.

   А хочетъ нынѣ
   Онъ умирать....
   

ЖЕНЩИНА.

   Онъ боленъ?
   

ЮНОША.

   Нѣтъ.
   Сказалъ тутъ Давусъ, умираемъ
   Сегодня...
   

ЖЕНЩИНА (про себя).

   Боже! И его
   Я не спасу!...
   
   Страненъ немного возгласъ женщины когда юноша объявляетъ что господинъ его умираетъ. Какимъ образомъ она хочетъ его сласти? Вѣдь она не знаетъ какою смертью умираетъ Децій. Тутъ необходимъ былъ бы намекъ на причину или родъ смерти имъ избранной. Мы слышали разъ эту поэму прочтенную намъ въ рукописи. Тамъ на вопросъ женщины: "онъ боленъ?" юноша отвѣчаетъ:
   
   "Нѣтъ.
   Имъ вдругъ вѣдь опостылитъ свѣтъ --
   Вдругъ вздумаетъ и умираетъ
   Мечемъ иль ядомъ.
   

ЖЕНЩИНА (про себя).

   Боже! И его я не спасу!
   
   Тутъ въ словахъ юноши поясняется родъ смерти Деція, и конечно это должно привести христіанку въ ужасъ, а страхъ за душу Деція внушитъ ей тутъ же мысль попытаться сласти его. Эти слова юноши еще тѣмъ хороши что, въ то же время рисуютъ и тогдашнее римское общество, въ которомъ самоубійство было явленіемъ обыкновеннымъ. Правда, въ словахъ этихъ слышится горечь не идущая христіанину, и въ устахъ старика она была бы неумѣстная, но горячему юношѣ она идетъ.-- Вѣдь заставляетъ же авторъ юношу говорить объ огненной гееннѣ въ которую попадетъ его господинъ, за что и подвергся выговору отъ старика.
   Во второй сценѣ, изъ бесѣды Деція съ Ювеналомъ мы узнаемъ что внѣшняя причина предстоящаго самоубійства Деція есть приказаніе Нерона. Ему, говоритъ Децій:
   
   На чтеньи, три лица
   Своимъ присутствіемъ ужь въ залѣ --
   Помпоній, Руфъ и я -- мѣшали,
   И крикнулъ онъ: "три мертвеца!"
   
   Но это лишь внѣшняя причина вызвавшая приближеніе катастрофы. Децій давно уже собирался лишить себя жизни. Не въ моготу ему было современное общество и весь порядокъ вещей. Гордость древняго Римлянина возмущалась при видѣ общаго растлѣнія и безсилія, и онъ рѣшился самъ прекратить тяготившую его жизнь, протестуя тѣмъ противъ всего существующаго и бросая этимъ вызовъ Нерону. Вотъ почему онъ пригласилъ все собраніе бывшее на чтеніи къ себѣ на предсмертный лиръ. Обидно Децію лишь то что Неронъ своимъ повелѣньемъ предупредилъ его собственную волю.
   
   Жаль одно:
   Задумалъ я уже давно,
   отлагалъ все исполненье. Да
   И кесарю доставилъ честь
   Напомнить! Вотъ что мнѣ обидно!
   
   Несмотря на желаніе одумавшагося кесаря избѣгать излишней смерти, гордый Римлянинъ стоитъ на своемъ.
   Децій представитель старыхъ Римлянъ, "фамилій
   
   Которыхъ съ Римомъ жизнь слилась,
   Которыхъ предки Риму были
   Отцами, и которыхъ духъ
   Изъ рода въ родъ передавался
   И держитъ Римъ и т. д.
   
   Когда мало-по-малу Римское государство расширилось далеко за предѣлы Рима, когда весь почти извѣстный тогда міръ вошелъ въ него, когда мало-по-малу право римскаго гражданина перешло и къ другимъ народамъ, значеніе древнихъ римскихъ родовъ умалилось Сначала они боролись съ требованіями пришельцевъ, потомъ, когда сила и число ихъ ослабли, они дѣйствовали заговоромъ. Наконецъ, въ послѣднее время существованія Рима, ихъ оставалось такъ мало что протестовать могли они только самоубійствомъ. Ихъ вѣкъ прошелъ. Для нихъ не было мѣста въ новомъ государственномъ строѣ. А между тѣмъ въ этой гордости* древняго гражданина заключалась вся нравственная сила языческаго общества, и гдѣ она слабѣла, тамъ расшатывались всѣ его основы.
   Сознаніе величія Рима еще такъ сильно въ душѣ Деція что не позволяетъ ему сомнѣваться въ силахъ и вѣчности Рима.
   Юный другъ и собесѣдникъ его, Ювеналъ, уже не имѣетъ той нравственной силы. О, Децій, восклицаетъ онъ,--
   
   Нѣтъ! съ собой самимъ,
   Съ тобой, къ чему мнѣ лицемѣрить?
   Но я -- почти не вѣрю въ Римъ!
   
   На что Децій отвѣчаетъ ему:
   
   Кто вѣритъ въ разумъ, тотъ не вѣритъ
   Не можетъ въ Римъ!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Римъ все собой объединилъ.
   Какъ въ человѣкѣ разумъ, міру
   Законы далъ и все скрѣпилъ.
   Наводятъ временныя тучи --
   Но разумъ бодрствуетъ, могучій
   Не никнетъ духъ....
   
   "Сатира", продолжаетъ Децій, "дочь разума". Бичуя ею, онъ убѣжденъ, удастся разсѣять ту И потоку онъ призываетъ Ювенала, воспользоваться своимъ сатирическимъ дарованіемъ. Но для успѣха онъ требуетъ отъ сатирика нравственной высоты:
   
   Чтобъ міръ призналъ твои права,
   Ты долженъ самъ стоять высоко:
   Стрѣла тогда лишь бьетъ далеко
   Когда здорова тетива.
   
   Этого убѣжденія не раздѣляетъ Ювеналъ: "Ужасное сознанье", говоритъ онъ въ раздумьи,
   
   Въ чемъ, гдѣ же эта высота?
   Въ душѣ кипитъ негодованье,
   Подъ нимъ же.... боги!... пустота.
   
   Вѣры нѣтъ у Ювенала, потому какъ нравственное лицо онъ далеко уступаетъ Децію. И Децій негодуетъ, но онъ полонъ убѣжденія что выходъ изъ бѣды есть, хотя путей онъ и не знаетъ.
   Еще ярче выдѣляется Децій среди общества людей посѣтившихъ его предсмертный пиръ. Мастерскою кистью нарисовалъ поетъ различные типы временъ паденія имперіи. И молодежь, и старики одинаково носятъ на себѣ печать отживающаго, до мозга костей испорченнаго общества, такъ что грубый полупьяный циникъ, затесавшійся на пиръ, производитъ освѣжающее впечатлѣніе, открыто выставляя свое безобразіе и оставаясь вѣренъ самому себѣ, тогда какъ другіе прикрываются личинами, тотчасъ же спадающими какъ только что-нибудь коснется ихъ выгоды или слишкомъ затронетъ страсти ихъ. Поэтому, безпощадная иронія съ какою относится къ нимъ циникъ отчасти подкупаетъ насъ въ его пользу. Когда, напримѣръ, все общество встрепенулось по поводу предстоящаго боя гладіаторовъ, онъ передразнивая кричитъ имъ:
   
   А! Крови, крови!
   Сказался звѣрь. А не хотятъ
   По Діогену жить!
   
   Онъ издѣвается надъ млѣющими отъ удовольствія слушателями евнуха Миртида, любимца Нерона, разказывающаго о проектѣ новаго дворца:
   
   Сегодня Кесарю представленъ
   Проектъ дворца. Позолоченъ
   Весь корпусъ -- на горѣ поставленъ,
   И цѣлый лѣсъ кругомъ колокъ,
   Все бѣлый мраморъ -- загдядѣнье!
   Внутри жъ, что шагъ, то изумленье!
   Хотя бы -- пиршественный задъ:
   Онъ сверху будетъ окропляться
   Духами. Стѣны -- изъ зеркалъ;
   Плафонъ же будетъ раздвигаться,
   И вдругъ, средь пира, съ высоты
   На васъ посыплются цвѣты!
   

РАЗНЫЕ ГОЛОСА.

   Какъ это мило; вдругъ цвѣты!
   

ЦИНИКЪ.

   А если вдругъ весь залъ съ гостями
   Насыпать до верху цвѣтами?
   Ароматическій конецъ!
   Шепни-ка кесарю, пѣвецъ!
   
   Трудно рѣшить кто болѣе грязенъ, этотъ ли циникъ или эти изящные патриціи, молодые и старые, изъ которыхъ одинъ молодой Клавдій, замѣчаетъ что шелъ сюда на обонянье, что
   
   Одни ужъ запахи кричатъ
   Тебѣ за милю: "Здѣсь прохожій",
   
   Другой, Лелій, прибавляетъ:
   
   Жаль, какъ ни лѣзь себѣ изъ кожи
   Все съѣшь за одного!
   
   На это Клавдій отвѣчаетъ:
   
   Ну, да!
   Два пальца въ ротъ и вся бѣда! и т. л.
   
   Характеренъ и разказъ проконсула Публія о томъ какъ знатная гетера римская, принимала его и еще двухъ старичковъ сидя въ ваннѣ. На вопросъ сенатора Аспиція: "А дорого за посмотрѣнье?" Онъ простодушно отвѣчалъ:
   
   Да что ужь! думаю просить
   Провинцію на поправленье!
   Она жъ поможетъ!....
   
   Впрочемъ на пиру, и кромѣ Деція, были люди, изъ старыхъ фамилій, которые, повидимому, не позабыли своего значенія. Такъ престарѣлый Фабій говоритъ своему сосѣду:
   
   Пойми: я Фабій, и въ сенатѣ
   Мнѣ мѣста нѣтъ!... Это жь тамъ сидитъ?
   Иберецъ, Грекъ, Сиріецъ, Бритъ?
   И что же стадъ сенатъ? Въ развратѣ
   Всѣ чувства ихъ Притуплены;
   Въ особыхъ засѣданьяхъ судятъ
   Что значатъ Кесаревы сны!
   Ну что въ нихъ слово "Римъ" пробудитъ!
   Имъ лишь погрѣться бъ отъ казны.
   
   Но Фабій говоритъ это главнымъ образомъ потому что лично онъ чувствуетъ себя обиженнымъ тѣмъ что ему въ сенатѣ мѣста нѣтъ. Въ сущности онъ самъ бы не прочь погрѣться отъ казны, и когда въ концѣ лира Децій съ пренебреженіемъ отдаетъ присутствующимъ домъ свой на разграбленіе, Фабій не отстаетъ отъ другихъ и также забираетъ цѣнныя вещи, замѣчая лить что все равно, "рабы растащутъ же!"
   Тѣмъ не менѣе въ словахъ его есть правда. То чувство которое имѣли къ Риму древніе природные Римляне, стекшіеся въ него чужеземцы не могли питать. Они являлись сюда лишь изъ жажды почестей и денегъ. На мѣсто прежняго патріотизма появился растлѣвающій индифферентизмъ, за которымъ таилась алчность, продажность, ничтожество новыхъ сановниковъ, всего образованнаго сословія. Сопоставьте съ тѣмъ что сказалъ Фабій слова Галлуса и Гиппарха, двухъ не римскихъ уроженцевъ, и перемѣна происшедшая въ умахъ и чувствѣ римскихъ гражданъ становится осязательною.
   

ГАЛЛУСЪ (адвокатъ къ адвокату Гиппарху).

   Вы посмотрите сколько насъ:
   Я -- Галлъ, вонь -- Свевъ, ты -- Ѳессаліецъ,
   Онъ изъ Египта, тотъ Сиріецъ,
   А что же общаго у насъ
   Съ Египтомъ, съ Галліей, странами
   Гдѣ и взросли бъ мы дикарями
   Когда бъ не Римъ.... Въ одно насъ слилъ
   Его языкъ, законъ, свобода!
   Міръ онъ въ жилище обратилъ
   Для человѣческаго рода;
   На общій мы сошлися пиръ,
   И хоть мы всѣ разноплеменны,
   Но, всѣ, какъ граждане вселенной,
   Чтимъ за отечество весь міръ!
   

ГИППАРХЪ.

   Единство въ мірѣ водворилось.
   Центръ -- Кесарь. Отъ него прошли,
   Лучи во всѣ концы земли....
   
   Многихъ волнуетъ то что разказывйется о новой появившейся сектѣ христіанъ. Особенно поражаетъ что
   
   У рабовъ
   Свой даже Богъ освободитель
   Отъ всякой власти и оковъ --
   Христосъ, всемірный, вишь, Спаситель!
   
   И также что
   
   Они работаютъ во мглѣ
   Повсюду, что ключи въ землѣ;
   И всевозможныя химеры
   Вбиваютъ въ головы рабамъ....
   
   Всѣхъ, какъ Давуса, пугаетъ главнымъ образомъ участіе которое въ этомъ религіозномъ движеніи принимаютъ рабы. Сенаторъ Аслицій, честнѣйшій изъ пирующихъ гостей, говоритъ про христіанъ что
   
   Ихъ
   Нельзя терпѣть!... Весьма опасно!
   Мы терпимъ много сектъ дурныхъ,
   Но эти....
   
   Поэтому общимъ одобреніемъ встрѣчено извѣстіе что на завтра, по приказанію Кесаря, всѣ христіане которые не откажется отъ своихъ убѣжденій будутъ посланы на смерть. Только Децій называетъ ихъ "Жителями небесъ, никому не опасными мечтателями".
   Появляется Лезбія, гетера о которой разказывалъ проконсулъ Публій. Блистая ослѣпительною красой, женщина эта обладаетъ властолюбивою, алчною душой. Холодная, расчетливая, она поставила себѣ цѣлью достигнуть власти и начала съ того что покорила себѣ Кесаря. Съ этою вѣстью она появилась на лиру, громогласно объявляя:
   
   Къ вамъ прямо я отъ Кесаря.
   
   Вѣсть эта производитъ сильное впечатлѣніе. Въ Лезбіи видятъ восходящую силу. Власть такихъ женщинъ обходится обществу не дешево. Квесторъ Теренцій обращается къ сосѣду:
   
   ....Какъ сказала тутъ
   Что къ намъ отъ Кесаря -- такъ сжилось,
   Другъ, сердце! такъ и показалось
   Что змѣи всюду ужь ползутъ
   По Риму, бьютъ фонтаны ядомъ,
   И подъ ея упорнымъ взглядомъ
   Вокругъ все падаетъ и мретъ!
   
   Сама Лезбія пришла на лиръ съ опредѣленною цѣлью. Вопервыхъ, она хочетъ воспользоваться первыми плодами побѣды своей надъ Кесаремъ, и предлагаетъ Децію спасти его, конечно не даромъ, а взявъ у него за это милліона три". Вовторыхъ, и это главное, она мечтаетъ сдѣлать изъ Деціл своего союзника. Предполагая и въ немъ такой же какъ въ себѣ самой честолюбивый характеръ, она убѣждена что открывая ему возможность достигнуть власти она увлечетъ его. Знатности, богатства, ума, для достиженія разъ поставленной цѣлй, у Деція болѣе чѣмъ достаточно; съ его помощью и она поднимется на высоту и сама поможетъ ему, поможетъ всѣми средствами, и предъ выборомъ ихъ конечно не остановится. "И, мой милый", обращается она къ Децію,--
   
   Вѣдь мы живемъ въ чудесный вѣкъ!
   Его понявши, человѣкъ
   Всего добьется, только бъ силы
   Достало и ума. А ты --
   Такой достигнуть высоты
   И славы можешь -- я вѣдь знаю
   Людей, и въ будущемъ читаю,
   Какъ пиѳія!-- Ты долженъ жить!...
   
   "И въ жизни лишь тебя любить", насмѣшливо отвѣчаетъ Децій. Лезбія такъ убѣждена въ своемъ превосходствѣ и въ безошибочности своихъ разчетовъ что не понимаетъ сначала его насмѣшливаго тона и принимаетъ его за упрямство, пока наконецъ выведенный изъ терпѣнія Децій рѣзко показываетъ ей что она ошибается:
   
   Довольно! Все что я имѣю,
   Твое,-- но съ тѣмъ чтобъ не мѣшать
   Мнѣ умереть.
   

ЛЕЗБІЯ.

   Какъ понимать?
   

ДЕЦІЙ (Въ полномъ разгарѣ гнѣва).

   Да! не мѣшать!... И передать
   Нерону что, собравши силы,
   Я -- издыхая, изъ могилы --
   Предъ цѣлымъ міромъ прокричать
   Ему хочу! Пускай онъ знаетъ
   Что съ легіонами рабовъ
   Не сломитъ въ насъ онъ духъ отцовъ.
   
   Децій уже взялся за чашу съ ядомъ, предоставляя богатство свое гостямъ. Гости спѣшатъ воспользоватся случаемъ и бросаются грабить его сокровища. Только мрачный и честный сенаторъ Аспицій не принимаетъ участія въ этомъ общемъ движеніи. Онъ не настолько далекъ умственно чтобы понять время, но ему не по себѣ. Онъ недоумѣваетъ что творится вокругъ него, и когда начинается грабежъ, онъ уходитъ. Такъ кончается у г. Майкова изображеніе языческаго общества, и Децій, пославшій ему свое проклятіе, готовится выпить ядъ. Его останавливаетъ Лида, пришедшая съ Марвелломъ образумить и спасти друга.
   

III.

   Въ противоположность языческому міру, блестящему разнообразіемъ красокъ и характеровъ, первые христіане сравнительно представляютъ меньше различія между собою. Они всѣ проникнуты одною идеей, всѣ живутъ одною внутреннею жизнью. Только позже, когда число христіанъ увеличилось, когда ученіе Христово проникало во всѣ слои общества, въ жизни христіанъ проявляется больше разнообразія. Однако и съ самаго начала, при болѣе пристальномъ наблюденіи замѣчается разница подхода къ новой вѣрѣ.
   Г. Майковъ представилъ намъ нѣсколько типовъ первыхъ христіанъ. Въ старикѣ христіанинѣ, въ первой сценѣ, мы встрѣчаемся съ типомъ самымъ распространеннымъ. Онъ безъ внутреннихъ битвъ, весь сразу, и сердцемъ и умомъ своимъ, принялъ ученіе какъ рыбари ближайшіе ученики Христовы. Иное видимъ въ Лидѣ и Марцеллѣ. Лида, какъ видно изъ разказовъ о ней, провела жизнь бурную и не лишенную страданій. Она
   
   Какъ безпріютная звѣзда
   Весь вѣкъ металась средь хаоса.
   Не разъ съ Левкадскаго утеса
   Хотѣла броситься....
   
   То же, какъ и Лезбія, римская гетера, она представляетъ совершенную ей противоположность. Холодная, эгоистическая Лезбія не имѣетъ ничего общаго съ искреннею, любящею, страстною душою Лиды. Въ Ладѣ никогда не было разчета и потому не было грязи. Она металась не находя исхода. Христіанство указало ей путь. Ея перерожденіе совершилось подъ сильнымъ впечатлѣніемъ которое произвела на нее гибель христіанки въ циркѣ.
   
   Я все нашла чего искала, --
   Я поняла кто былъ Христосъ.
   
   Иного характера спутникъ ея Марцеллъ. Если старикъ христіанинъ представляетъ собою типъ какими были ближайшіе ученики Христа, то Марцеллъ ближе подходитъ къ Апостолу Павлу. Римлянинъ, "строгій патрицій" (стр. 142), какъ его называетъ Децій, не такъ просто и легко обратился ко христіанству. Онъ весь былъ преданъ языческому міровоззрѣнію. Его обращеніе произошло не отъ внезапно охватившаго его внѣшняго впечатлѣнія, не чувство прежде всего было потрясено въ немъ, не оно отдалось новому ученію увлекая умъ, нѣтъ, надъ нимъ одержалъ побѣду Апостолъ Павелъ бесѣдою единой ночи (стр. 143).
   Образованіемъ уступая можетъ-быть Децію, и не столь изящный какъ онъ, даже не такого блестящаго ума, Марцеллъ человѣкъ строгихъ правилъ и глубокаго разума. И его, какъ Деція, томила мысль о необходимости обновить Римъ, и онъ видѣлъ ближайшее средство къ тому въ низверженіи Нерона, въ перемѣнѣ правленія (стр. 142). Децій и Марцеллъ были друзьями, потому перваго поражаетъ что этотъ строгій Римлянинъ сталъ собратомъ рабовъ.
   Какъ прежде Марцеллъ былъ строгимъ Римляниномъ, такъ теперь сталъ онъ строгимъ христіаниномъ. Во глубинѣ души своей онъ собственно остался тѣмъ же Римляниномъ, но только умъ свой и душу свою, уваженіе къ долгу и обязанностямъ, онъ перенесъ на новое міровоззрѣніе. Разъ понявъ что Риму нѣтъ обновленія, что все что онъ строитъ
   
   Онъ строитъ на пескѣ морскомъ:
   Прійдетъ волна, и зданье смоетъ,--
   И всѣхъ кто жизни чаетъ въ немъ --
   
   Марцеллъ отвернулся отъ него на всегда. Съ мечомъ въ рукахъ онъ стерегъ честь Рима бывъ еще язычникомъ. Теперь онъ также неумолимо стоитъ стражемъ новаго міровоззрѣнія, которое должно обновить человѣка.
   Разговоръ, споръ, если можно такъ выразиться -- впрочемъ не совсѣмъ точно -- между Марцелломъ и Деціемъ, кромѣ достоинствъ поэтическихъ, полонъ глубокаго смысла, который не легко схватить при поверхностномъ чтеніи поэмы. Серіозная простая рѣчь Марцелла удивительно скрашивается сіяющею, восторженною рѣчью Лиды, а слова Деція поражаютъ насъ своимъ трагизмомъ. Децій, инстинктивно чувствуя что въ виду возрастающей силы новаго міровоззрѣнія римская цивилизація должна пасть, плачетъ надъ великими памятниками славнаго прошлаго.
   
   Марцелль! Вѣдь строя Римъ твой новый,
   Пойми, ты губишь Римъ отцовъ,
   Созданье дѣлъ ахъ! трудъ вѣковъ!
   Римъ -- словно небо, крѣпкимъ сводомъ
   Облекшій землю, а народамъ,
   Всѣмъ этимъ тысячамъ племенъ,
   Или отжившимъ, иль привычнымъ
   Лишь къ грабежамъ, разноязычнымъ,
   Языкъ свой давшій о законъ!
   И этотъ Ромъ, о это зданье
   Ты отдаешь на растерзанье....
   Кому же?.... Тѣмъ кто годенъ былъ,
   Какъ вьючный скотъ, въ цѣпяхъ, лишь къ носкѣ.
   Земли и камня, къ перевозкѣ
   Того что мнѣ бъ и мулъ свозилъ!
   Рабы!... Марцеллъ, да гдѣ мы? гдѣ мы?
   Для нихъ вѣдь камни это нѣмы!
   Что намъ позоръ -- имъ не позоръ!
   Они (указывая на статуи) предъ этими мужамм
   Не заливалися слезами,
   Съ стыдомъ не потупляли взоръ!
   И вдругъ, безъ всякаго преданья,
   Безъ связи съ прошлымъ, какъ стада
   Звѣрей, которымъ пропитанье --
   Всей жизни цѣль,-- придутъ сюда!
   И гдѣ жъ узда для дикой воли?
   Что ихъ удержитъ? Все падетъ!
   И Пантеонъ и Капитолій
   Травою сорной заростетъ!
   
   А прежде, въ началѣ бесѣды, еще полный вѣры въ Римъ, Децій излагаетъ свое profession de foi:
   
   О, Римъ гетеръ, шута и мима,--
   Онъ мерзокъ, онъ падетъ!... Но нѣтъ,
   Вѣдь въ томъ что носитъ имя Рима
   Есть нѣчто высшее!... Завѣтъ
   Всего что прожито вѣками!
   Въ немъ -- мысль, вознесшая меня
   И надъ людьми, и надъ богами!
   Въ немъ -- Прометеева огня
   Неугасающее пламя!
   Въ символъ побѣды это мной
   Въ предѣлахъ вѣчности самой
   На вѣкъ поставленное знамя,
   Мой разумъ предъ которымъ вся
   Раскрыта тайна бытія!
   И этотъ Римъ не уничтожитъ
   Никто! никто меня не можетъ
   Низвергнуть съ этой высоты!...
   
   Горькою, строгою рѣчью отвѣчаетъ Марцеддъ Децію, ясно выставляя всю суетность его горячаго заступничества за отжившее, всю несостоятельность защищаемыхъ имъ принциповъ.
   

МАРЦЕЛЛЪ (горько; потомъ строго).

   И что же?... Все порвавъ съ толпою,
   На высотѣ всѣмъ чуждый, ты --
   Лишь самъ любуешься собою,
   И съ чашей яду лишь глядишь
   Въ красивой позѣ ль ты стоишь!...
   Твой разумъ, значитъ, злая сила,
   Когда, чтобъ въ высотѣ стоять,--
   Мильйоны ближнихъ надо было
   Ему себѣ въ подножье взять --
   
   И далѣе:
   
   Такъ это разумъ! онъ, который
   Самъ о себѣ намъ говоритъ:
   "Я -- истина", и безъ опоры
   На мечъ, -- блѣднѣетъ и дрожитъ!
   Неронъ -- онъ убѣжденъ что тоже
   Въ немъ истина!... Великій Жрецъ
   И циникъ -- также.... Отчего же
   Твой разумъ лучше всѣхъ, мудрецъ?
   
   Но эта строгая и горькая рѣчь Марцелла смѣняется удивительно сильными и восторженными словами Лиды, испугавшейся той безотрадной гордости которою преисполнена душа Деція, какъ истаго Римлянина:
   

ЛИДА.

   Какъ ночь мрачна твоя душа --
   Ты -- никого не любишь!...
   
   .... Боже! Боже!
   Христосъ былъ распятъ на крестѣ --
   И за враговъ своихъ молился!
   Кругомъ народъ надъ нимъ глумился --
   Онъ все простилъ ихъ слѣпотѣ....
   Не зналъ ни варвара, ни Грека,
   Кто господинъ, кто рабъ -- не зналъ!
   Во всѣхъ Онъ видѣлъ человѣка,
   Одну всѣмъ заповѣдь Онъ далъ!
   Простеръ ко всѣмъ Свои объятья,
   Для всѣхъ раскрылъ Онъ небеса,
   И говоритъ намъ: "всѣ мы братья!
   За всѣхъ на казнь я отдался!..."
   Вашъ гордый разумъ не выноситъ
   Что могъ Онъ съ вами всѣхъ равнять!
   И Римъ, какъ зрѣлищъ, жадно проситъ
   Чтобъ въ насъ опять Его распять!
   О, распинайте! разбивайте
   Темницу духа моего --
   Плоть эту жалкую -- но знайте
   Что въ этомъ наше торжество!
   Что Римъ пускай вопитъ и злится,--
   Христосъ любовью побѣдитъ,
   Все побѣдитъ и воцарится,
   Какъ свѣтъ не меркнущій въ сердцахъ,
   И царство Божье водворится
   Что на землѣ, что въ небесахъ!...
   
   Въ словахъ этихъ все торжество христіанства. Своею теплотой и восторженностью они поразили Деція, и не тотчасъ можетъ онъ отдѣлаться отъ впечатлѣнія произведеннаго на него Лидою. Появленіе рабовъ христіанъ пробуждаеть въ Деціи гордость, ту гордость патриція которая была главною силой и добродѣтелью доблестныхъ древнихъ римскихъ родовъ. Какъ послѣднему Римлянину, Децію подобало сохранить эту гордость до конца, и онъ сохранилъ ее до послѣдняго вздоха. Еслибъ онъ поколебался, онъ не былъ бы послѣднимъ Римляниномъ. Желаніе Лиды не осуществилось, не удалось обратить Деція въ христіанство.
   
   Боже! Я
   Имѣла вѣры недовольно!
   
   восклицаетъ она. Любя Деція, видя въ немъ любящаго человѣка, готоваго жертвовать собой во имя того во что онъ вѣрилъ, она хотѣла сберечь эту силу и, направить ее на дѣло новое и святое. Хотя личныя отношенія между Лидой и Деціемъ и составляютъ въ нѣкоторой степени сюжетъ поэмы, онъ однако уходитъ далеко на задній планъ предъ главною идеей торжества христіанства. Поэтому, какъ и слѣдовало, поэма оканчивается словами относящимися прямо къ великому историческому событію, не къ частному случаю или чувству.
   
   Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ,
   
   поютъ христіане продолжая шествіе. И съ этимъ занавѣсъ опускается. Все личное исчезаетъ здѣсь: и Децій, и Марцеллъ, и Лида. Намъ представляются только еще христіане какъ они идутъ на муку и смерть всѣ, во имя одной любви, одной правды.
   
   Творятъ дѣда здѣсь ужь не люди!
   Для всѣхъ, какъ для простыхъ орудій,
   Сокрыты цѣли. . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . .то свыше лозунгъ данъ,
   То Божій духъ по всей вселенной
   Летитъ, какъ нѣкій ураганъ....
   Что было свѣтомъ -- въ мракъ отходитъ!
   Всѣ солнца гаснутъ! Новый день
   И солнце новое восходитъ.

П. ВИСКОВАТОВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 7, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru