Поѣздъ летитъ на всѣхъ парахъ, быстро приближаясь къ Москвѣ. Въ вагонѣ третьяго класса, биткомъ набитомъ простонародьемъ, прижавшись въ уголокъ, сидитъ молодая дѣвушка. Одѣта она во все новое, съ иголочки, но небогато; держитъ себя робко и большими, сѣрыми глазами всматривается въ окружающее, съ наивнымъ любопытствомъ ребенка. Губы ея сложены по дѣтски; на круглыхъ щекахъ ямочки; слегка вздернутый носикъ; бѣлокурые, курчавые волосы выбились изъ подъ круглой соломенной шляпы; нѣжное лицо дышетъ довѣріемъ и простотой.
Никто не дастъ ей болѣе пятнадцати лѣтъ, а между тѣмъ ей уже восемнадцать; она только что кончила курсъ въ Петербургскомъ институтѣ, и ѣдетъ къ брату-студенту, не имѣя больше никого родныхъ.
Въ письмахъ они условились, что она пріѣдетъ одна: онъ сознался, что не имѣетъ достаточно ни денегъ, ни времени, чтобы проводить ее.
Разстались они по смерти отца, когда ей было девять лѣтъ, а ему четырнадцать. Матери она не помнитъ совсѣмъ, лишившись ея въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Помнитъ свою недавно умершую тетку, которая на другой день послѣ похоронъ отца, увезла ее съ собой въ Петербургъ для помѣщенія въ институтъ (у тетки была тамъ рука).
Братъ остался продолжать учиться въ московской гимназіи и съ тѣхъ поръ она его ни разу не видала.
Въ послѣднемъ классѣ неожиданно получила она отъ брата письмо, и между ними завязалась дѣятельная переписка. Только за мѣсяцъ передъ выпускомъ, онъ пересталъ отвѣчать на ея письма; вѣроятно, передъ скорымъ свиданіемъ находилъ это лишнимъ, или занятъ былъ экзаменами. Мало ли какія могутъ быть причины, разсудила Маша, и успокоилась.
Стемнѣло. Замерцала тусклымъ свѣтомъ свѣча въ фонарѣ, сквозь облако табачнаго дыма неясно выдѣляя неподвижно сидящія сонныя фигуры. Несмотря на спертый воздухъ, рѣзкая, холодная дрожь пробѣгала по тѣлу. Съежившись въ своемъ тонкомъ ватер-пруфѣ, Маша подобрала ноги на освободившееся рядомъ мѣсто, положила подъ голову маленькій сакъ, надвинула шляпу на лицо и задремала, но не надолго. На слѣдующей станціи вагонъ переполнился. Человѣкъ пять рабочихъ съ пилами топорами и мѣшками протискивались между скамеекъ, немилосердно толкаясь, и давя пассажирамъ ноги.
За недостаткомъ мѣстъ, двое расположились на полу, другіе стояли.
-- Ишь развалилась барышня! слышитъ Маша недовольный голосъ:-- а ты тутъ стой себѣ.
Маша хочетъ подняться, но медлитъ. Непривычная усталость сковала ей члены; по нимъ стала разливаться пріятная теплота.
-- Ты ей махоркой-то подъ шляпку хорошенько пусти -- живо вскочитъ! совѣтуетъ кто-то.
-- И то нешто...
Хохотъ.
-- Полно дурить-то, вступается одинъ изъ стоящихъ; -- вѣдь она, птичка, глядишь, издалеча ѣдетъ, умаялась, а намъ что, и постоимъ неважность, не впервой.
-- Нешто я трону, я посмѣяться только, оправдывается курящій и старается дымить въ противоположную отъ дѣвушки сторону.
Маша усиливается встать, дать мѣсто, взглянуть на этого "добраго", но не можетъ превозмочь дремоту, и лежа слушаетъ разговоры.
-- Вотъ, братецъ ты мой, подкрался этта онъ сзади, да какъ долбанетъ ее ломомъ по головѣ, повѣствуетъ одинъ мужикъ, и часто приправляетъ хохотомъ свой разсказъ.
Машу коробитъ отъ этого дробнаго смѣха. Неужели ему смѣшно? думаетъ она, вѣрно это тотъ самый человѣкъ, который хотѣлъ меня подкурить.
-- Снялъ этта съ нея часы и убёгъ; одначе, на другой день поймали, да барынѣ и показали, не онъ ли, значитъ. Какъ взвидѣла она его, такъ и хлопнулась о-земь.
-- Испужалась?!
-- Признала, ха-ха-ха. Сейчасъ, стало быть, его и отправили! Да... зачѣмъ пойдешь, то и найдешь, заключилъ поучительно разсказчикъ, на этотъ разъ уже серьёзно.
-- Билетъ вашъ, госпожа, пожалуйте, скоро Москва.
Кондукторъ вѣжливо дотрогивается до плеча спящей пассажирки. Маша вскочила и насилу поняла, гдѣ она и что требуютъ.
Наступило свѣжее апрѣльское утро; солнце освѣтило, но еще не согрѣло однообразныя поляны, видимыя изъ окна вагона. Маша смотритъ на мелькающіе верстовые столбы, и, но мѣрѣ приближенія къ цѣли путешествія, ею овладѣваетъ безпокойство; вопросы тѣснятся въ ея головѣ: какъ-то мы встрѣтимся? большой онъ теперь? мужчина? а вдругъ онъ боленъ? И сердце дѣвушки замерло отъ такого предчувствія. Отчего онъ не писалъ? гдѣ мы будемъ жить? Вѣдь онъ бѣденъ: у него, можетъ быть, сапогъ нѣтъ.
Она составило себѣ понятіе о студентахъ по прочитанному тайкомъ роману Поль-де-Кока. Студенты живутъ на чердакѣ, втроемъ, владѣютъ однимъ платьемъ и парой сапогъ, такъ что когда одинъ уходитъ, двое лежатъ подъ одѣяломъ, подложивъ подъ голову свертки бумаги en guise de traversin.
Какъ смѣялась она, читая это; теперь ей не до смѣха. Въ первый разъ пришлось задуматься надъ такими вещами, какъ бѣдность, деньги, квартира; эти чуждые, до сихъ поръ не занимавшіе ее вопросы, предстали передъ ней близко и реально. Девять лѣтъ провела она безвыходно въ четырехъ стѣнахъ института, девять лучшихъ лѣтъ не имѣла никакого соприкосновенія съ внѣшнимъ міромъ. Тетка не покидала хутора и только изрѣдка присылала ей деньжонокъ на конфекты, другихъ нуждъ у Маши не было. Никто не навѣщалъ ее, и некому было подготовить дѣвушку къ такому важному событію, какъ вступленіе въ самостоятельную жизнь. Съ классными дамами она не сходилась, да эти одностороннія, замаринованныя существа, кромѣ педантичнаго исполненія полицейскихъ обязанностей, ничего болѣе не хотѣли знать. Пріѣзжавшія съ вакацій подруги одна передъ другой преувеличивали радости и удовольствія, испытанныя на "волѣ", и, изъ ложнаго стыда, тщательно умалчивали о темныхъ и горькихъ сторонахъ семейнаго быта. Маша инстинктивно чуяла фальшь, и мало слушала разсказы о невѣдомой ей жизни. Она предпочитала книги.
Все, что удавалось подругамъ привозить контрабандой изъ дому и что давала казенная библіотека, жадно было ею прочитано: Карамзинъ и Зола, Поль-де-Кокъ и Шекспиръ, Тургеневъ и Горбуновъ въ безпорядкѣ вторгались въ дѣтскую голову, не переваривались и испарялись.
Поѣздъ остановился подъ сводами вокзала, всѣ засуетились, дѣвушка спрыгнула на платформу, потолкалась, побѣгала, узнала, что багажъ можно взять и послѣ, сѣла на извозчика, и отправилась къ брату. Адресъ она твердо знала.
У деревяннаго дома, въ Бронной, она отпустила возницу и вбѣжала на лѣстницу.
-- Здѣсь живетъ студентъ Петръ Александровичъ Веригинъ? я его сестра, скажите ему, пожалуйста...
-- Нѣтъ здѣсь такого.
-- Я навѣрно знаю No 12.
-- Жилъ прежде, да его увезли.
-- Увезли? повторила озадаченная дѣвушка, тупо глядя предъ собой:-- зачѣмъ? что это значитъ?
-- Не наше дѣло... извольте отправляться. Мужчина указалъ ей рѣшительно на дверь.
-- Гдѣ мнѣ его найти?
-- Не знаю-съ и знать не желаю.
-- Я не уйду, онъ здѣсь, вы обманываете, дрогнулъ серебристый дѣтскій голосокъ.
-- Есть мнѣ оказія.. Я же вамъ ясно сказалъ, чего вамъ еще... Бога ради, съ вами еще бѣду наживешь! и то таскали, таскали изъ-за чужого дѣла.
-- Умоляю васъ, не гоните, скажите, въ чемъ дѣло?
-- По дѣломъ вору и мука, вотъ въ чемъ-съ. И мужчина осторожно выдвинулъ оторопѣлую дѣвушку за дверь, которую быстро захлопнулъ.
Пораженная такой неожиданностью, Маша растерянно стоитъ на тротуарѣ, выражая всей своей фигурой нѣмое удивленіе и горе; она не двигается съ мѣста. Отъ страха неизвѣстности и безпомощности, рыданія подступаютъ къ горлу.
-- Вы, что ли, сестрица ему будете? ахъ, горькая моя! не привелось вамъ свидѣться, а какъ поджидалъ-то... Эко горе!..
Услыша ласковый голосъ, Маша стала приходить въ себя.
-- Растолкуйте мнѣ, милая, что такое, гдѣ онъ?
-- Увели, увели голубчика... Устинья! говоритъ, не оставь сестренку, какъ пріѣдетъ! только и успѣлъ сказать сердешный -- это мнѣ-то. Меня Устиньей зовутъ, я въ кухаркахъ у чиновника, а онъ у него комнату снималъ.
-- Кто же увелъ и куда?
-- Извѣстно кто -- начальство, а куда -- ужь этого не могу тебѣ сказать, красавица моя.
Кухарка смотритъ на дѣвушку и жалостливо качаетъ головой.
-- Ахъ, сирота, сирота! переходитъ она въ минорный тонъ:-- чать тебѣ и дѣваться некуда, головушку-то приклонить. Она утерла глаза передникомъ и вдругъ спохватилась.
-- А ты вотъ что: иди сейчасъ на Арбатъ, Колошинскій переулокъ, домъ Полѣнова, спроси Авдотью Кузьминишну, скажи: Устинья, молъ, прислала, у ней и ночуй. Она добрая... а то совсѣмъ и останься.
-- Устинья!.. раздалось изъ окна:-- ты что это вздумала? а?
Кухарка мгновенно скрылась въ воротахъ.
Дѣвушка въ первый разъ одна на улицѣ; съ непривычки она оглушена и немного труситъ. Мелькаютъ прохожіе, снуютъ экипажи, окна магазиновъ невольно притягиваютъ ея вниманіе, все возбуждаетъ въ ней любопытство, развлекаетъ мысли. Но новизна впечатлѣній послѣднихъ дней и физическое утомленіе притупили въ ней всякое чувство, всякую способность соображать. Точно видитъ фантастическій сонъ. Она почти не сознаетъ своего положенія, не понимаетъ случившагося съ братомъ, не вѣритъ.
Съ предстоявшимъ свиданіемъ привыкла она соединять всѣ мысли о будущей жизни; на немъ строились планы, сосредоточивались мечты. Представить себя иначе, какъ съ братомъ, она была рѣшительно не въ состояніи, и кажется ей, что вотъ-вотъ она его сейчасъ увидитъ и скажетъ ему... много надо ему сказать...
-- Иди ты на Арбатъ... крѣпко держала она въ головѣ послѣднія слова кухарки, спросила прохожаго, гдѣ эта улица и заспѣшила по указанному направленію. Смутно надѣется она увидѣть тамъ брата; да какъ же иначе: вѣдь не можетъ же она, въ самомъ дѣлѣ, безъ него обойтись.
-- Дворникъ! здѣсь живетъ Авдотья Кузьминишна?
-- Здѣся, а вонъ она и сама. Эй, Кузьминишна! тебя барышня какая-то спрашиваетъ!
Маша перешагнула черезъ высокій порогъ калитки, сдѣлала нѣсколько шаговъ по грязному, изрытому двору, подняла голову и въ изумленіи отступила шагъ назадъ. На встрѣчу ей приближалась странная, вся обвѣшанная фигура. По ближайшемъ разсмотрѣніи, оказалось, что это была пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ илатьѣ и драповой кофтѣ; тамъ, гдѣ предполагалась талія, намотанъ пестрый свивальникъ: сверхъ кофты накинута на спину мантилья, два гарусныхъ платка; на шеѣ болтается длинный полосатый шарфъ; на одномъ плечѣ верхомъ сидятъ мужскія брюки, черезъ другое переброшены обрывки разноцвѣтныхъ лентъ, лоскутковъ кисеи, и чего-то еще, не разберешь; голова этой женщины покрыта темнымъ платкомъ, поверхъ котораго на самое темя положена задомъ напередъ розовая выцвѣтшая шляпка, другая, зеленая, пришпилена булавкой на груди. Въ одной рукѣ держитъ она узелъ, другую, для равновѣсія, вытянула почти горизонтально. Маша нашла въ этой фигурѣ поразительное сходство съ пугаломъ, видѣннымъ ею въ дѣтствѣ на огородѣ.
-- Что вамъ? произноситъ фигура, подойдя къ самому лицу Маши, но послѣдняя такъ заглядѣлась, что пропустила вопросъ мимо ушей.
-- Я Кузьминишна, меня что-ль надо?
-- Да-а... зачѣмъ это вы такъ нарядились?
Нѣсколько мгновеній обѣ молча смотрятъ другъ на друга, и старое, но еще свѣжее и плутоватое лицо начинаетъ недоумѣвать. Оно постепенно принимаетъ выраженіе собственнаго достоинства, голова со шляпкой надмѣнно откидывается назадъ и представляетъ такой каррикатурный видъ, что, несмотря на критическую минуту, Маша прыснула веселымъ смѣхомъ прямо въ лицо этой удивительной фигуры.
-- Э, ну васъ совсѣмъ! я думала взаправду, съ досадой проговорила Кузьминишна и заколыхалась къ воротамъ.
-- Стойте, стойте, не сердитесь на меня, голубушка! я къ вамъ по дѣлу, меня Устинья прислала.
-- Такъ бы и говорили, чѣмъ насмѣшки-то шутить... Купить, аль продать?
-- Нѣтъ, понявъ, наконецъ, что это торговка, спѣшитъ объясниться Маша: -- пустите меня ночевать, мнѣ больше негдѣ: пойдемте, я въ комнатахъ разскажу, здѣсь неловко!
-- Некогда, некогда мнѣ, приходите въ другорядь, уперлась было Кузьминишна, но когда Машѣ удалось растолковать ей свое положеніе, то больше не сопротивлялась, отложила торговлю и предоставила себя въ полное распоряженіе дѣвушки.
Аксинья Кузьминишна продавала старье, разнося его по площадямъ и домамъ. Кое-гдѣ пріобрѣла довѣріе и постоянную практику, по порученію которой доставала или сбывала поношенное платье и, такимъ образомъ, по собственному выраженію, кормилась.
Кромѣ того, нанимала квартиру въ три комнаты, и двѣ сдавала жильцамъ. Одну изъ нихъ сейчасъ же заняла Маша за десять рублей въ мѣсяцъ и Кузьминишна обязалась давать ей самоваръ и прислуживать въ свободные отъ торговли часы и въ тѣ дни, когда она оставалась дома для реставрировки товара. Маша съ благодарностью приняла условія и поселилась.
II.
Тѣсная, неприглядная комнатка, послѣ просторныхъ классовъ и грандіозныхъ институтскихъ залъ, тишина и уединеніе, послѣ многолюдія, неумолкаемаго шума и гула, сначала странно дѣйствовали на Машу.
Неужели меня теперь никто не видитъ? спрашивала она себя, сидя одна и озираясь по сторонамъ. Вымазанныя охрой стѣны, да подслѣповатое окно служили ей молчаливымъ отвѣтомъ.
До сихъ поръ каждый шагъ, каждое движеніе ея были на виду, подъ наблюденіемъ сотенъ глазъ; въ свою очередь, и отъ нея не укрывались нетолько поступки сверстницъ, но и ихъ желанія и намѣренія.
Такая совмѣстная жизнь развиваетъ наклонность къ чрезмѣрной сообщительности, пріучаетъ нетолько дѣйствовать, но и думать вмѣстѣ; совѣтоваться со всѣми въ мельчайшихъ пустякахъ, высказывать малѣйшія побужденія, провѣрять свои мнѣнія другими. Но и за всѣмъ тѣмъ вырабатываются типы, характеры, наклонности, безконечно разнообразные, зачастую діаметрально противоположные.
"Отчего мы всѣ такія разныя? вспоминаетъ Маша про подругъ, и пригоняетъ свои мысли подъ шаблонъ институтскихъ понятій:-- что бы сказали наши, еслибы узнали, какъ я близка съ какой-то Аксиньей... une revendeuse à la toilette -- неловко"... И спѣшитъ прибавить отъ себя: "Ну, такъ что-жь, она добрая, и я ее не промѣняю ни на какую инспектрису". Столько лѣтъ составляла она частицу массы, жила общей съ ней жизнью, двигалась, ѣла, спала коллективно и по командѣ, не заявляя своей воли, почти не сознавая своей индивидуальности. Ей чаще приходилось говорить мы, чѣмъ я; "мы гуляли, насъ водили, намъ запретили". Когда посторонніе ее спрашивали, напримѣръ:-- "Сколько вамъ лѣтъ?" она обыкновенно отвѣчала:-- "Въ нашемъ классѣ всѣмъ двѣнадцать, только Ивановой тринадцать, потому что она осталась".-- "Вы танцуете мазурку?" подходитъ къ ней на казенной ёлкѣ кавалеръ.-- "Нѣтъ, мы вообще ее не любимъ".-- "На какой же танецъ позволите васъ пригласить?" -- "У насъ больше вальсъ предпочитаютъ". Съ дѣтства усвоенная, безсознательная нераздѣльность отъ прочихъ глубоко въ нее вкоренилась; она и теперь не считаетъ себя совершенно одинокой: чему мы подвергаемся... мы... насъ много... т. е. людей, поставленныхъ въ такія же, какъ она, условія, или одинаково съ ней мыслящихъ; она ихъ теперь не видитъ, но они есть гдѣ-то; она дорожитъ ихъ мнѣніемъ, скучаетъ объ нихъ, любитъ ихъ.
Не легко дается Машѣ знакомство съ дѣйствительностью, но неудобства, лишенія и разочарованія выкупаются сознаніемъ свободы; ей почти хорошо въ этой каморкѣ, гдѣ она полная госпожа своихъ поступковъ и мыслей.
Ходила она, по указанію хозяйки, справляться о братѣ, и узнала, что нельзя ни видѣться, ни переписываться съ нимъ, что его нѣтъ въ Москвѣ, но гдѣ онъ -- не сказали; и на всѣ ея мольбы и слезы снизошли до совѣта быть спокойной, потому что если онъ не виновенъ, то его выпустятъ, но когда -- неизвѣстно... вѣроятно, не позже года.
Въ ея горѣ приняла участіе хозяйка и, по своему, выражала его. Каждый вечеръ приносила она ей свѣдѣнія, могущія нагнать уныніе и на незаинтересованнаго человѣка.
-- Ходила ныньче къ одному барину жилетку продавать: ужь онъ мнѣ и поразсказа-алъ -- батюшки свѣты! Кормятъ этта ихъ, а пить не даютъ, пока всѣхъ знакомыхъ не укажетъ. Другой, послабѣе за глотокъ воды десятерыхъ охаетъ.
Маша содрогается.
-- И есть этта у нихъ въ полу машина, спустятъ въ нее человѣка, да снизу-то, снизу-то...
-- Не можетъ быть! кричитъ уже Маша:-- это навралъ вамъ вашъ баринъ!
-- Вѣрное слово такъ, моя милая!
-- Намъ еще въ институтѣ было извѣстно, что тѣлесныя наказанія уничтожены въ Россіи.
-- У васъ тамъ можетъ и уничтожены, а въ волостяхъ еще дерутъ.
-- Это бѣдныхъ мужичковъ?
-- Да, бѣдныхъ мужиковъ, а вы какъ бы думали?
Послѣ такихъ разговоровъ Маша срывалась со стула, и металась по комнатѣ, въ состояніи, близкомъ къ горячечному припадку. Она бѣжала на улицу, но далеко идти не рѣшалась и, возвратившись домой, просила хозяйку достать ей что-нибудь почитать. Хозяйка стала приносить отъ лавочника вчерашнія газеты. Въ нихъ не было ничего утѣшительнаго, но слишкомъ много непостижимаго для дѣвушки. Непривычная къ праздности голова ея искала работы; пробѣлы, оставленные въ ней, настоятельно требовали пополненія; вопросы и сомнѣнія оставались безъ разрѣшеній и невыносимо мучили пытливый, неудовлетворенный умъ.
-- Хозяйка, хваталась она, какъ утопающій, за соломенку:-- зачѣмъ это "они" такія вещи дѣлаютъ?
-- Вотъ поди-жь ты!
-- У кого бы это спросить?
-- А я почемъ знаю.
Послѣ непродолжительнаго молчанія, Маша опять старается вызвать хозяйку на разговоръ.
-- А какъ эти начальники добры, снисходительны, внимательны! мы ужасно радовались и восхищались, когда они посѣщали нашъ институтъ, говоритъ Маша и выжидательно посматриваетъ на хозяйку.
-- То-то и есть.
-- А Государя у насъ всѣ рѣшительно обожали...
-- Что-жь, это хорошее дѣло.
-- А я больше всѣхъ: всегда его карточку носила на груди и по нѣскольку разъ въ день вынимала и цѣловала...
-- Ишь ты!
И хозяйка шла къ своимъ занятіямъ.
Маша стала думать. По цѣлымъ днямъ сидитъ, опустивъ голову, молчитъ и газетъ не спрашиваетъ.
-- Какъ сокрушается о братцѣ-то! сохрани Богъ, долго-ль известись! пожалѣла сметливая Кузьминишна, и нашла способъ вывести жилицу изъ этого положенія.
-- Вы, барышня, не убивайтесь такъ; Богъ дастъ, все къ лучшему уладится; что сидѣть-то носъ повѣся, развлекитесь какъ ни на есть, хотите, вотъ ужо я вамъ знакомаго найду.
-- Не надо, протестуетъ Маша: -- очень мнѣ нуженъ вашъ знакомый, дуракъ какой-нибудь, мѣщанинъ...
-- Зачѣмъ мѣщанинъ, благородный есть.
-- Кто такой?
-- Жилецъ тутъ у меня, емназистъ одинъ; не хуже васъ сидитъ да думаетъ... И объ чемъ это онъ все думаетъ, ума не приложу.
-- Гдѣ же онъ?
-- А вотъ рядомъ комнату снимаетъ: тихій, его и не слыхать, и никто-то къ нему не ходитъ.
-- Я слышу иногда чьи-то шаги; думала, вашъ гость какой-нибудь.
-- Какіе у меня гости! это онъ и есть: посидитъ, да походитъ, походитъ, да приляжетъ; одному-то неповадно, вотъ бы вамъ познакомиться съ нимъ.
-- Какъ же это?
-- А вотъ какъ: онъ самоваръ тоже спросилъ; вамъ кстати вмѣстѣ бы съ нимъ чай пить: и мнѣ меньше хлопотъ, и вамъ веселѣе; а то, что въ самдѣлѣ, люди вы молодые, все одни да одни, вѣдь наскучитъ.
-- Что-жь, я съ удовольствіемъ, попросите его ко мнѣ.
-- Нѣтъ, ужь вы къ нему пожалуйте, тамъ и самоваръ; возьмите чай, сахаръ, да идите.
-- А если онъ не захочетъ?
-- Ужь повѣрьте, будетъ радъ.
Хозяйка проводила ее черезъ кухню и ввела въ маленькую, темноватую комнату.
-- Можно, отрѣзалъ онъ, и сталъ наливать, высоко поднимая чайникъ правой рукой и склоня голову налѣво.
-- Вы въ какой гимназіи?
-- Въ классической, а вы гдѣ кончили?
Маша сказала. Помолчали немного.
-- Я бы тоже въ будущемъ году кончилъ, проговорилъ съ тяжелымъ вздохомъ гимназистъ: -- да провалился на экзаменѣ и застрялъ на годъ.
-- Ай, ай, ай, участливо воскликнула Маша: -- какъ же это вы сплоховали?
-- Латынь да Греція заѣли.
-- Трудно?
-- Не то, чтобы особенно трудно, а ужь очень впитываются.
Дождь барабанилъ въ окно и въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло; гимназистъ зажегъ лампу, поставилъ ее къ самому лицу Маши и сталъ безцеремонно ее разсматривать; она тоже глядѣла въ его лицо, ни мало не стѣсняясь, какъ будто это была вещь.
Прямой нось съ тонкими раздутыми ноздрями, изъ подъ густыхъ, почти сросшихся на высокомъ лбу бровей, глубокіе темные глаза смотрятъ серьёзно.
-- Какой бука! вывела-было о немъ заключеніе Маша, но въ эту минуту гимназистъ улыбнулся, сверкнули бѣлые зубы, и все лицо его освѣтилось привѣтомъ и лаской.
-- Нѣтъ, онъ славный! успокоилась на его счетъ Маша.
-- Хотите булки, у меня еще есть; вкусная, отъ Филиппова; я самъ ходилъ, предлагалъ онъ, суя ей въ руку тарелку съ хлѣбомъ и продолжая улыбаться.
-- Благодарю васъ; вы лучше скажите мнѣ, что значитъ: "впитываются"?
-- Вамъ ни за что не понять, да я и самъ себѣ объяснить этого не умѣю.
-- Вы изъ древнихъ языковъ не выдержали?
-- Нѣтъ, оба благополучно сдалъ, а въ математикѣ нарѣзался.
-- Отчего? вѣдь вы сказали, что древніе языки васъ заѣли?
-- Ну, да, изъ за нихъ я всѣ предметы испортилъ.
Маша удивилась.
-- Вотъ видите: зубрилъ, зубрилъ я до того, что куда ни взгляну, о чемъ ни подумаю, все приходитъ на память что-нибудь изъ выученнаго, и само собой это выученное повторяется въ головѣ. Сталъ готовиться изъ другихъ предметовъ, а въ ушахъ такъ и раздается стихъ какой-нибудь греческій или латинскій, точно назойливый мотивъ шарманки, никакъ не отгонишь, особенно Виргилія или Софокла. Хочу углубиться въ занятія, а въ головѣ нѣтъ, нѣтъ, да и заиграетъ какой-нибудь отрывокъ; и что всего хуже, несмотря ни на какія усилія, нельзя ни о чемъ другомъ думать, пока весь отрывокъ не додумается до конца. Бился, бился, измучился весь; никогда такъ трудно не давались мнѣ экзамены.
Гимназистъ оживился, зашагалъ по комнатѣ, теребя рукой черные волосы; онъ видимо доволенъ былъ случаю высказать давно накипѣвшее у него на душѣ. Замѣтное волненіе овладѣло имъ: онъ силился выражаться яснѣе, желалъ быть понятымъ и, не находя нужныхъ выраженій, жестикулировалъ, сбивался, спѣшилъ. Маша не сводила съ него глазъ.
-- Послѣ греческаго назначенъ былъ экзаменъ математики. Вызвали меня къ доскѣ, я заволновался; очень хотѣлось получше отвѣтить, это мой любимый предметъ. Написалъ задачу, сталъ соображать, какъ вдругъ завертѣлись въ головѣ длиннѣйшіе стихи Софокла изъ трагедіи "Аяксъ"... ну, думаю, пропалъ, и такъ растерялся, что даже потъ прошибъ. Спѣшу поскорѣй додумать, и какъ нарочно позабылъ одинъ стихъ, хочу выкинуть изъ головы, а память, независимо отъ меня, сама собой ищетъ проклятое слово... Въ чемъ вы затрудняетесь? спрашиваетъ учитель. Я молчу, совсѣмъ смутился, въ жаръ меня бросило даже. Садитесь, говоритъ инспекторъ. Сѣлъ я, и все продолжаю припоминать забытое слово; немного погодя вспомнилъ, успокоился и вникнулъ въ задачу, да ужь поздно... Вы не можете понять, какую пытку я тогда вынесъ!
Гимназистъ остановилъ глаза на Машѣ, безнадежно махнулъ рукой, и присѣвъ, отгрызъ кусокъ сахару.
-- Напротивъ, я очень хорошо понимаю, съ оживленіемъ заговорила Маша:-- и у меня долго вертѣлись хорошо выученные уроки, особенно стихи, складно такъ, точно играетъ... Вѣроятно, такое настроеніе на всѣхъ находитъ въ большей или меньшей степени, потому что у насъ одна институтка даже съ ума сошла отъ этого. Переучила она законъ Божій, и нетолько думала, но и вслухъ говорила славянскими текстами. Бывало, попросишь у ней, напримѣръ, булавки.-- Не дамъ, отвѣчаетъ она грубо, и странно такъ смотритъ.-- Пожалуйста, дай одну, единую... А она въ отвѣтъ: "Едино тѣло, единъ духъ, яко же и зване бысте во единомъ упованіи званія вашего, едина церковь, едино крещеніе, единъ Богъ и Отецъ всѣхъ"... Въ началѣ не обращали на это вниманія, но одинъ разъ учитель спросилъ ее, какая часть рѣчи иной, а она: "Ина слава солнцу, ина слава лунѣ, ина слава звѣздамъ, звѣзда бо отъ звѣзды разиствуетъ во славѣ, тако же и воскресеніе мертвыхъ".-- Вы бы обратили вниманіе на госпожу Покровскую, она, кажется, нездорова, заявляетъ учитель классной дамѣ.-- Нѣтъ, это она шалитъ, и будетъ строго наказана. А Покровская перебиваетъ: "Иже кого любитъ, того наказуетъ, бьетъ же всякаго сына, его же пріемлетъ.-- Перестаньте всуе поминать имя Божіе, останавливаетъ классная дама.-- Не пріемли имени Господа Бога твоего всуе, помни день субботній и т. д. всѣ заповѣди до конца. И скоро такъ трещитъ; пытались ее прерывать, а она стала бросаться книгами, и чѣмъ ни попало. Отвели въ больницу въ отдѣльную палату, гдѣ и продержали около года. Вышла оттуда бритая, жолтая, худая...
Маша вдругъ умолкла, взглянувъ на гимназиста.
-- Что если и я... началъ было онъ и замолчалъ. Лицо его приняло мрачное выраженіе; онъ понурилъ голову и задумался.
Маша поняла свою неосторожность, и, желая поправить дѣло, предложила ему какой-то вопросъ, но онъ не отвѣтилъ, и вѣроятно не разслыхалъ.
-- Вотъ такъ-то и завсегда, ворчитъ незамѣтно вошедшая хозяйка:-- ты ему говоришь, а онъ не слушаетъ. Кончили, что-ль? я самоваръ возьму. Да что вы до сей поры спать не ложитесь, на дворѣ-то ужь ночь! Ахъ дѣти, дѣти! куда мнѣ васъ дѣти!
Маша молча пошла къ себѣ.
Первая мысль ея, по пробужденіи, была о новомъ знакомомъ. Маша не могла себѣ простить вчерашняго промаха; ей хотѣлось скорѣй изгладить впечатлѣніе, произведенное ея разсказомъ на юношу; все утро продумала она, какъ бы ободрить его; наконецъ, не дождавшись обычнаго времени для чаепитія, постучалась въ его дверь.
Онъ встрѣтилъ ее своей привѣтливой улыбкой; задумчивости не было и слѣда: очевидно, онъ за ночь успокоился.
-- Я все думала о васъ, начала она безъ всякихъ околичностей:-- отчего вы не попросите переэкзаменовки?
Отъ нея не скрылось удовольствіе, которое она доставила ему такимъ вниманіемъ.
-- Просилъ за меня самъ учитель -- я изъ лучшихъ у него, да все дѣло пропало.
-- Какъ такъ?
-- Директоръ сталъ приставать, отчего я не приготовился? я сказалъ, что зналъ задачу, но не могъ отвѣчать, потому что думалъ въ это время о другомъ. Директоръ разсердился. Вотъ вы какъ поговаривать ныньче стали... отлично! кто-жь мнѣ поручится, что и во время переэкзаменовки вы не будете заняты другими, болѣе важными для васъ мыслями? Страшно разозлился, костилъ, костилъ, наконецъ, сказалъ:-- Посидите-ка еще годикъ, это васъ отрезвитъ. Научитъ думать о чемъ, и когда слѣдуетъ.
-- Вы бы ему все откровенно сказали, посовѣтовала Маша.
-- Какая тутъ откровенность! видите, что и такъ напрасно лишнее сболтнулъ. Слушайте, что дальше было. Пріѣхалъ дядя, сталъ просить за меня директора, но наслушался отъ него такихъ ужасовъ про меня, что перепугался и меня напугалъ.
-- Что же, напримѣръ, наговорилъ онъ вашему дядюшкѣ?
-- Много: что я заразился превратными идеями, что изъ упрямства и вольнодумства экзаменоваться не хотѣлъ, дерзко ему отвѣчаю, и Богъ знаетъ, что еще.
Все это проговорилъ гимназистъ монотонно и съ разстановками, сопровождаемыми кивками головы.
-- Ну, что же дальше? понуждаетъ собесѣдница.
-- Ну, а дядя вѣритъ: брось ты эти бредни, говоритъ, ты и себѣ дорогу испортишь и другимъ повредишь; я откажусь отъ тебя, въ случаѣ чего; мнѣ рисковать нельзя и т. д. Напрасно я увѣрялъ, клялся, что все неправда, что директору это показалось, не вѣритъ мнѣ старикъ, и все упрашиваетъ избѣгать кого-то. Я думалъ, обойдется, а дѣло-то приняло серьёзный оборотъ. Жилъ я тогда на попеченіи у дядина знакомаго, и ему досталось за меня. Дядя высказалъ ему, что онъ не съумѣлъ уберечь меня, злоупотребилъ довѣріемъ, и уѣхалъ, не простившись съ нимъ. Прежде каждое лѣто звалъ меня дядя къ себѣ въ деревню, еще при отцѣ, бывало, я ѣздилъ къ нему, и онъ мнѣ всегда радовался, а теперь вотъ что онъ мнѣ написалъ -- не угодно ли прочесть?
Гимназистъ досталъ изъ ящика письмо и подалъ Машѣ.
"Любезный другъ Василій, ты уже не маленькій и самъ долженъ понимать свою пользу. Прими совѣтъ отъ старика: проси переэкзаменовки, да хорошенько проси. Директоръ не откажетъ, если ты смиришься. Смирись, мой другъ, покоряться необходимо, особенно въ твои лѣта. Умоляй со слезами, если будетъ нужно. Желалъ бы тебя видѣть, но лучше останься это лѣто въ Москвѣ, приготовься хорошенько, и не осрамись.
"Если не хочешь меня слушать, то Богъ съ тобой, я останусь твоимъ опекуномъ, буду высылать тебѣ деньги до совершеннолѣтія, но въ твои личныя дѣла вмѣшиваться не буду. Живи какъ знаешь. Любящій тебя Иванъ Барановъ".
"Помни, что средства твои не велики и каррьерой пренебрегать не должно".
Маша молча возвратила письмо; гимназистъ, скомкалъ его и нервно проговорилъ:
-- За что? что я сдѣлалъ?
Въ голосѣ его задрожала слезливая нота, онъ отвернулся, а Маша придумывала, что бы сказать въ утѣшеніе, но ничего не находила.
-- Какъ же вы рѣшили? спросила она.
-- Какъ видите: остался въ Москвѣ, и живу какъ знаю; началъ съ того, что съѣхалъ оттуда, гдѣ мнѣ было невыносимо жить... Когда нибудь разскажу объ этомъ.
-- А переэкзаменовка!
-- Ну, ее! не цѣловать же мнѣ ручки у директора!
-- Все-таки попытались бы.
-- Не стану.
Наступило молчаніе. Маша съ участіемъ смотрѣла на злополучнаго гимназиста, который, утвердивъ локти на колѣняхъ, запустилъ пальцы въ волосы и уныло покачивалъ низко нагнутой головой. Вдругъ онъ разогнулся.
-- Одно мнѣ жаль, дядю потерялъ, съ прискорбіемъ воскликнулъ юноша:-- теперь я совсѣмъ, совсѣмъ одинъ остался!
Губы его нервно вздрагиваютъ, онъ дѣлаетъ надъ собой неимовѣрное усиліе, чтобы не расплакаться.
-- Я гораздо, гораздо несчастнѣе васъ, съ жаромъ и порывисто заговорила Маша, вскакивая съ дивана: -- я тоже совсѣмъ, совсѣмъ одна; на всемъ свѣтѣ у меня есть только братъ, я пріѣхала къ нему, а онъ въ темницѣ...
-- Въ какой темницѣ? изумился гимназистъ.
-- Ну, я не знаю тамъ, какъ это говорится; словомъ, увели его, арестовали что-ли...
-- За что?
-- Онъ -- студентъ, пояснила Маша просто.
-- Такъ что же?
-- Ахъ, будто, не знаете! еще въ институтѣ мы слышали, что студенты часто возмущаются; вотъ и онъ, должно быть, возмутился.
-- Какъ такъ возмутился? чѣмъ?
-- Не знаю, можетъ быть, я не такъ выразилась; кажется, надо сказать: взбунтовался.
-- Какая же причина? неужели же такъ ни съ того, ни съ сего?
-- Ахъ, почемъ я знаю! нетерпѣливо воскликнула Маша: -- говорю вамъ, пріѣхала, а его нѣтъ.
Въ своеобразныхъ выраженіяхъ и очень подробно разсказала она все, что пережила и передумала за короткое время своего одинокого существованія. Отрадно было ей высказаться. По мѣрѣ того, какъ она говорила, и собесѣдникъ проникался сочувствіемъ, ей становилось легче. Ей казалось, что часть ея бремени перекладывается на его плечи, что онъ ей поможетъ, и что она уже не одна. И это ощущеніе высказала она ему.
-- Я тоже самое испыталъ, разсказавъ вамъ свои дѣла, сознался и онъ, и оба вдругъ повеселѣли.
-- Какъ васъ зовутъ? спросила Маша.
-- Васей.
-- А отчество?
-- Зовите просто Васей, я къ отчеству не привыкъ?
-- И я тоже. Называйте меня Машей.
-- Давайте всегда вмѣстѣ чай пить, предложилъ онъ.
Они усѣлись рядомъ и посмотрѣли другъ другу въ глаза; гимназистъ вспомнилъ что-то и разсмѣялся.
-- Чему вы?
-- Такъ.
-- Скажи-ите! просительно протянула она.
-- Вы не обидитесь?
-- Нѣтъ.
-- Очень вы смѣшная.
-- Чѣмъ?
-- Вы думаете, что вашъ братъ сидѣлъ въ комнатѣ, и вдругъ безъ всякой причины, только потому, что онъ студентъ, взялъ да и взбунтовался: сталъ махать руками, кричать, швырять стулья; увидѣли въ окно, что онъ бунтуется, схватили и увели. Такъ вѣдь вы думаете?
-- Какого вы обо мнѣ понятія! обиженно произнесла дѣвушка и по дѣтски надула губы.
-- Какъ же по вашему? приставалъ гимназистъ.
-- Не скажу! капризно отвѣтила Маша.
-- Ахъ, что вы, я пошутилъ! мнѣ только интересно, за что попался вашъ братъ, оправдывался гимназистъ, и сталъ хлопотать около принесеннаго самовара.
Маша что-то сообразила и перестала дуться.
-- По всей вѣроятности, начала она съ увѣренностью:-- въ него вселились:
Язва мысли, лжеученья,
Лжесвободы кличъ пустой...
-- Откуда вы это успѣли почерпнуть? удивился гимназистъ.
-- Еще въ маленькихъ классахъ насъ заставили это разучивать, и мы пѣли хоромъ:
Она научила, и оба затянули дуэтъ: "Предъ твоею до-бротой, Предъ твоею до-бро-той, предъ твоею доброто-ой", раздавалось на всю квартиру.
Хозяйка пришла послушать.
-- Вотъ такъ бы давно, сказала она, и степенно присѣла, подперевъ щеку кулакомъ.
-- А ну-те-ка, пропойте еще. я послушаю.
III.
Быстро сблизившись, молодые люди стали необходимы другъ другу. Они видѣлись каждый день, всегда находили предметы для разговоровъ, и часто засиживались далеко за полночь, если своевременно не разгоняла ихъ хозяйка, неизмѣнно каждый разъ приговаривая: "ахъ дѣти, дѣти, куда мнѣ васъ дѣти!"
Въ особенности, Маша дорожила своимъ новымъ другомъ: онъ въ одно и то же время замѣнялъ ей и брата и институтскихъ подругъ.
Всякая, по мнѣнію другихъ, бездѣлица занимала ее; все ей было ново, непонятно, на все требовалось объясненіе. Она закидывала Васю вопросами, и тотъ терпѣливо и съ сознаніемъ превосходства, училъ ее тому, въ чемъ считалъ себя компетентнымъ. Но увы! въ самое короткое время исчерпалъ онъ весь свой запасъ житейской мудрости, и въ остальномъ призналъ себя столько же не свѣдущимъ, какъ и сама Маша.
Когда степень ихъ познаній сравнялась совершенно, они стали задавать вопросы въ пространство, стараясь разрѣшить ихъ соединенными силами.
-----
Въ такихъ случаяхъ на долю Маши выпадала руководящая роль: она дѣятельнѣе, неотступнѣе допытывалась, предоставляя Васѣ подтверждать и опровергать ея выводы, зачастую самые фантастическіе; послѣднее слово, въ большинствѣ случаевъ, произносилось Васей; чаще же вопросы такъ и оставались открытыми. Однажды, Вася предложилъ ей прочесть "Кружковщину" Незлобина, гдѣ такъ подробно описываются интересующіе ее таинственные люди.
-- Ну, что? спросилъ онъ, когда она кончила:-- каковъ Незлобинъ?