Вихрев Ефим Федорович
Дыня

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ефим Вихрев

Дыня
(1921)

Макару Пасынку

   Тихая пристань ночлега.
   Паркет непривычен запыленным ногам.
   Комната не лишена уюта, она вполне вместит трех человек.
   За окном -- багряное страданье заката: его бороздят черные молнии летучих мышей. В непроглядном далеке, за гранью всех вероятий, степь возмечтала о небе. И горы слились с облаками. Нетопыри царапают их косыми крыльями.
   Кубанский вечер не долог. Его почти нет. Летучие мыши исчертили весь горизонт. Они безжалостно гасят закат. Они уже сравняли небо со степью, перемешали высоты с низинами. Скоро весь мир будет черным.
   Летучие мыши влетят к нам в комнату, погасят лампу, наполнят невещественной чернотой каждый предмет. Они и нас превратят в мрак.
   Может быть, лучше не спать?
   Кем они оборотятся -- эти маленькие крылатые демоны ночи, когда мы уснем?
   -- Дядя Миша! Кондратенко! Нам не нужно тушить лампу на случай тревоги...
   Рыжие усы чекиста приготовились к полету, как краснокрылая птица. Он строит глазами мыслительные параболы. Кондратенко замечательно умеет заводить глаза, выражая этим то удивление, то настороженность. Вот он смотрит на дверь, на окно и на стены, -- он трогает вещи.
   "Изучает обстановку", -- думаю я.
   -- Дядя Миша, может быть, мы не будем спать?
   Нетопыриные молнии плетут в моих глазах кружево из черных зигзагов. Нетопыриные молнии погубят землю. Зачем я живу -- молодой, бодрый, стремящийся? Может быть, завтра останутся от меня только портфель да наган, чем я сегодня гордился.
   Летучая мышь кувыркается в воздухе, как брошенный в темноту револьвер.
   -- Дядя Миша, будем ли мы спать?
   -- Будем, будем, -- говорит Кондратенко. -- Давайте укладываться. Последняя папироса у меня, чорт возьми... А ты не дрожи, товарищ Рабземлес. -- Кондратенко устремляет в предрабочкома концы рыжих усов и пару голубых глаз. -- Ты, может, иззяб? На вот тебе мой пиджак...
   Предрабочком бормочет, сидя на полу с опущенной головой:
   -- Жинка! Горе мое! Смерть моя! Я хочу, чтобы они сегодня пришли. Выйдут пули -- грызть зубами буду, душить буду. Я хочу, чтобы они пришли...
   Отчаяние бросает предрабочкома то в сумасшедший страх, то в неистовое геройство.
   Нетопыриные молнии безгромно раскалывают пространство. Они обжигают меня черным огнем жути и недобрых предчувствий. Они скоро взорвут нашу бедную комнату, единственную во вселенной.
   -- Дядя Миша, -- говорю я, -- на всякий случай не будем тушить лампу...
   Кондратенко стоит передо мной, статный и улыбчивый. В зубах у него папироска, и от огонька ее идут в разные стороны два красноватых луча -- усы.
   -- Какой же ты, брат, умный! -- говорит он. -- Брось эти штучки! Нужно сейчас же потушить свет, нужно опустить жалюзи, закрыть ставни и плотно завесить окна, да так, чтобы -- ни одной щели. Нужно предусмотреть каждую мелочь. В случае тревоги не зажигайте ни спичек, ни лампы. Если они будут ломиться ночью, мы будем в темноте. И нам, невидимым из своей темноты, легче будет целиться на огонь.
   Кондратенко меряет усами стены и пол, снимает с себя портупею и кладет на подушку.
   -- Ну, ребятки, давайте укладываться. К нам не так-то легко проникнуть. Пока они будут ломиться в двери первого этажа, мы успеем приготовиться к бою. Где они достанут столько ключей от всех коридоров и дверей, какие ведут в нашу комнату? Да и откуда узнают они, что мы именно сегодня приехали в совхоз и поместились в самой далекой комнате? Дверь я запираю на ключ. Наганы кладем под подушки. Ручную гранату я положу на стол, около себя, и пущу в дело, когда уже не будет никакой надежды. Не устраивайте паники и не стреляйте раньше времени...
   Наискосок, по оконным диагоналям, вразрез -- из небытия в никуда, из вечности в вечность -- безгромно прыгают ломаные молнии мрака.
   За окном -- тяжелая синева.
   Душная кубанская ночь, не боясь лампы, врывается в комнату. Мы выталкиваем ее внутренними ставнями наружу. Но это бесполезно: микробы ночи заразили комнату мраком: он гнездится в углах, таится под стульями, он берет ламповый свет в теневое карре. Впервые я постигаю совершенно бесспорную истину: стоит потушить лампу -- и в комнате станет темно.
   Предрабочком торопливо исполняет распоряжения Кондратенки. Байковое одеяло повисает на окне пеленой отчужденности и неуязвимости; я верю в это одеяло -- его не прошибут ни пули, ни снаряды. Кондратенко запирает дверь, оставляет ключ в скважине и вешает на него свою гимнастерку.
   Предрабочком нежно твердит женское имя. Он сойдет с ума в эту ночь.
   Наконец приготовления кончены.
   Кондратенко тушит лампу усами...
   Предрабочком расположился в дальнем углу. Я уверен, что он не спит: слишком уж тихо в его углу. Он, должно быть, весь сосредоточился в храбром, выжидательном безмолвии.
   Кондратенко засыпает раньше всех. Храп его, как визжанье пилы, не дает мне заснуть. Я прислушиваюсь к шорохам и отдаленным звукам. Все может быть. Но может и ничего не случиться. Поэтому нужно заснуть.
   Заснуть! Заснуть!
   Мне кажется, что комната кишит черными молниями. Они обжигают мое лицо, я прячусь от них под одеяло.
   Чтобы скорее заснуть, я вспоминаю впечатления дня.
   ... Сколько таких дней, полных риска, пережили мы с Кондратенкой вдвоем за время этой поездки с мандатами областкома! Мы видели пожарища, видели трупы, видели стонущих людей. Но мы не видели врага. Он неуловимо скрывался в степях.
   Сегодняшняя ночь должна быть завершеньем.
   День был маревным, знойным.
   В большом пустынном дворе совхоза мы соскакиваем с тачанки и отпускаем подводу.
   Мы стоим с Кондратенкой во дворе растерянные и недоумевающие.
   Всюду мы были встречаемы собачьим лаем, шумом работы, скрипами повозок, голосами людей и животных.
   Здесь же загадочная тишина притаилась во всех углах.
   К нам никто не подходит, чтобы спросить у нас документы, нас никто не встречает, да и людей ни вблизи, ни вдали мы не видим.
   -- Тут что-то было, -- с угрюмой многозначительностью говорит Кондратенко...
   ... Я осторожно высовываюсь из-под одеяла. В комнате мрак. Он меня удивляет тем, что он такой темный. Нетопыриные взмахи чудятся мне во мраке. "Дядя Миша, ты спишь?" -- хочу я сказать ему, хотя и знаю, что он спит. Но нет, его не нужно будить. Это возятся крысы. Предрабочком, наверное, слышит мое дыхание. Если я кашляну, он может наделать переполох. Я опять укрываюсь под одеяло...
   ... На середине двора лежит плуг с комьями земли на лемехе. В беспорядке валяются бороны, косилки, хода, а у огорода мертво чернеет паровая молотилка.
   Мы ходим по двору, заглядываем в клетухи.
   Я иду в конюшню. Не слышно лошадиного храпа. Из конюшни несет навозом и еще чем-то, до тошноты неприятным.
   Я растворяю ворота конюшни и в то же мгновение отступаю назад: я вижу смерть -- в полутьме над кормушками сизо тускнеют бесстыдные тела. "Да здравствует коммунизм!" -- написано на знамени. Оно свешивается с перекладины на увядшие головы. А поверх этих бедных миткалевых слов дегтем выведено: "До скорого свиданья! -- Зеленый Кречет".
   Я хочу пересчитать количество тел, но глаза мои считают буквы на знамени "Зеленый Кречет".
   Так значит, он и сюда добрался?
   Оттого ли, что я слишком резко открыл ворота и тем самым произвел движение воздуха, или по какой другой причине -- тела, висевшие неподвижно, качнулись, а одно из них повернулось ко мне лицом и уставилось на меня открытыми глазами, полными довременного хаоса...
   -- Дядя Миша! Кондратенко! -- бегу я к своему спутнику.
   Меня раздражает то, что чекист так улыбчиво и соображающе поводит глазами. Чего тут соображать?
   -- Кондратенко, ты посмотри, посмотри!
   Я сажусь на плуг. Потные руки мои холодеют.
   Дядя Миша, придерживая кобур, направляется к конюшне.
   Но не успевает он сделать и трех шагов, как в дощатом нужнике раздается скрип, затем чуть-чуть приоткрывается дверь, а через минуту оттуда выскакивает взлохмаченный человек, рябоватый и почерневший, как те...
   Босые ноги его путаются в рваных и грязных штанах.
   Человек приближается к Кондратенко зловеще-боязливой походкой. Он искоса посматривает на наши наганы и на опасную грушу, висящую на поясе у Кондратенки.
   -- Вы кто такие будете? -- злобно говорит он и вытаскивает из-за пазухи наган, держа его за дуло, а не за рукоять, и высоко поднимает над головой.
   Усы чекиста приготовились к полету, но он спокоен. Медленно поднимает он с земли соломинку, берет ее в рот и подходит вплотную к человеку.
   -- А как ты думаешь, кто мы такие?.. Э-э, брат, да у тебя патронов-то нет. Сейчас мы тебе дадим.
   Проходит минута. Человек держит в руках наши документы, руки его трясутся.
   -- Они тоже с партийными документами были, -- говорит он, дергаясь, -- тоже при звездах. И мандатики предъявили.
   Дядя Миша хлопает его по плечу.
   -- А ты рассказывай по порядку. Не сомневайся. Ты сам-то кто?
   Человек долго силится выговорить одно слово:
   -- Пр... пр... пр... предрабочком...
   ... Наганам душно. Я испытываю необходимость приподнять подушку. Я ощупывая наган рукой, глажу его. Он стал теплый. Мне кажется, что он вздохнул всем своим дулом. Дядя Миша храпит. Мне надоело молчать. Я знаю, что предрабочком меня услышит, он ведь уверен, что я не сплю. И я говорю самым тихим шопотом:
   -- Ты что же, товарищ, не спишь?
   -- Рад бы заснуть, -- револьвер мучает...
   -- А ты спи. С нами спокойно. Помирать -- так вместе. Спи! Бывает хуже.
   Я опять забиваюсь под одеяло. Одолевает сон. И уже в полусне вспоминаю я.
   ... Дядя Миша, соображая, соединяет глаза невидимыми линиями с кончиками усов. Потом отпускает усы в степные пространства.
   -- Где же люди-то? -- спрашивает он предрабочкома.
   -- Люди в конюшне! -- кричу я. -- Идемте за мной.
   Должно быть, это было неосторожно с моей стороны: предрабочком затрясся всем телом, лицо его запрыгало в страшных конвульсиях, глаза вдруг затяжелели железом и от тяжести готовы были вывалиться. Тополя, уходящие в небо, качнулись, ветер прошелестел их листьями, и вдруг, как будто из глубины земли, в воздух, в пространства, в поля вылилось одно горькое слово:
   -- Жинка! Жинка!
   Так значит, одна из висящих там, на перекладине, -- его жена...
   Молчание. Кондратенко подходит вплотную к предрабочкому, обнимает его неуклюже и ласково.
   -- Послушай, товарищ, мы это понимаем. Ты на меня посмотри. Не поверишь, -- мы, брат, сами такое вынесли...
   И в его глазах засвечаются отсветы каких-то далеких и страшных видений.
   Предрабочком доверчиво смотрит на Кондратенко.
   Зеленые налетели вчера. Они успели забрать лошадей, перерезать скотину и птицу, повесить десять рабочих, но не забрали имущества. Они обязательно нагрянут в эту ночь.
   Люди из совхоза разбежались по соседним станицам. Остались немногие.
   -- Где же они?
   -- Эй, люди! -- обрадованно и страшно кричит предрабочком хриплым, придушенным голосом.
   Люди идут из клетухов, с ближних полей, от пасеки и яблонного сада. Страх исказил их коричневые небритые лица. Сначала они смотрят на нас недоверчиво и робко. Потом на их лицах появляется выражение зависти и злобы: нам хорошо, мы приехали и уедем, а вот они принуждены скрываться в этом богатом и уединенном хозяйстве, бывшем владении немца-колониста, в новом тревожном ожидании.
   Агроном и заведующий укатили накануне налета. У рабочих был только один наган в руках предрабочкома. Что они могли сделать? Предрабочком выпустил все пули, ранил, а может быть, убил, одного из ватаги Зеленого Кречета. Раненого, а может быть, убитого, бандиты увезли с собой на тачанке. Предрабочком успел во-время прыгнуть в колодец. Он просидел в колодце целую ночь. А в это время жену его изнасиловали и повесили вместе с другими.
   Кречет совсем недалеко отсюда -- в камышах, за Зеркальным Лиманом. Ночью он прикатит с гармоникой и с песнями...
   ... Не тачанки ли гремят за окном? Может быть, они уже близко? Но нет, это скрипит кровать: Кондратенко повертывается на другой бок. Сквозь подушку голова моя чувствует револьвер. За стеной тихо. Там ночь кишит летучими мышами. Тучи мышей носятся над степью. А все-таки взойдет над степью позднее кубанское солнце, оно загонит нетопырей на чердаки, на сучья деревьев, под карнизы строений. Может быть, они повиснут и на той перекладине, где сегодня висели тела. Они сожмут костистые тряпицы крыльев, спрячут кровавые оскалы остреньких морд, -- они уснут, потому что им страшен свет. А пока...
   ... Погибших товарищей мы хоронили около старого дуба, стоящего при дороге. Мы хоронили их без песен, без похоронного марша, в наскоро вырытой братской могиле.
   Мы бросаем на свежий холм полевые цветы, полынь и шалфей, усатые колосья пшеницы. Над могилой страдальчески склоняется дуб. К нему прибита доска с именами погибших, начертанными чернильным карандашом.
   "Спите с миром, дорогие товарищи. Память о вас не умрет в сердцах рабочих и крестьян".
   Грустная наступает ночь.
   Грустно шумят островерхие тополя.
   Предрабочком сидит на могиле и смотрит в землю.
   Дядя Миша тихо беседует с рабочими и работницами.
   -- Завтра, в это время, придет сюда красноармейская часть, -- слышится мне его голос.
   -- Спать мы опять уйдем на степь, на бахчи, -- говорят рабочие, -- а вы идите в дом.
   Толстоногая босая женщина обращается к Кондратенке:
   -- Мне тошно, -- говорит она, -- ты меня проводи...
   Вскоре дядя Миша исчезает с ней в тополевой аллее.
   Я подхожу к предрабочкому. Он крепко сжимает мои руки в своих.
   -- Возьмите меня с собой, -- говорит он, -- мне страшно здесь. Здесь мне не жить.
   Люди уже разошлись, и мы вдвоем сидим на могиле.
   Дядя Миша пропал. Может быть, он выведывает подробности налета...
   ... Когда человек засыпает, прислушиваясь к биению своего сердца, кровать превращается в ладью. Моя ладья качается на беззвучных волнах -- вправо, влево, вправо, влево -- бесстрашно, безбольно. Но в самый неуловимый, в самый блаженный миг, на границе яви и сна, колючая молния простреливает меня насквозь, от головы до пят, и я просыпаюсь, не успев заснуть...
   -- Ах, это ты, Кондратенко!
   Он идет в глубине тополевой аллеи, насвистывая песенку и гремя ключами.
   -- Спать, спать пора! -- говорит он...
   Да, я вспоминаю еще:
   Мы входим в этот большой барский двор. Паркетные полы рассохлись, и кажется, что от наших шагов весь дом трещит и колеблется... Мы идет по комнатам не час и не два, а бесконечно долго.
   И вот эта комната. Летучие мыши исчертили весь горизонт. Они безжалостно гасят закат.
   Дом пуст, в дому ни души, кроме нас.
   Но мы забыли осмотреть другие комнаты, шкафы и столы... А вдруг кто-нибудь притаился? В самом деле, я слышу скрип дверей, кто-то ворочается в нашем гардеробе. Нас сейчас окружат, схватят, уничтожат. Да ведь, может быть, во всех углах притаились враги? Я слышу их шорохи. Летучая мышь носится по черным комнатам и отпирает зубами шкафы и двери. Она выпускает своих сообщников из засады...
   Паркетные полы скрипят.
   Гранате невмоготу лежать на столе. Сейчас она взорвет мрак, револьверы разрешатся от свинцового бремени.
   И вот уж нетопыриные крылья шумят надо мной...
   Летучая мышь срывает с моей головы одеяло.

...............

   Мне все понятно: к нам ломятся.
   Председатель рабочкома вскакивает и мечется в темноте, натыкаясь на предметы. Я слышу, как он тормошит дядю Мишу. Кондратенко приподнялся на локте и шопотом проговорил (голос у него все-таки дрогнул):
   -- Не шевелись.
   Извне слышатся новые стуки и грохот.
   Паркет расскрипелся.
   Я беспомощно сжимаю отяжелевший наган и слышу всхлипывания предрабочкома: он уже не может владеть собой. В его словах -- безумная храбрость и сумасшедший страх.
   -- Опять, опять... -- шепчет он. -- Жинка... Они будут в револьвере, слушай...
   Я хочу думать о близких врагах, но мысль моя вертится около предрабочкома. "Он сидит на полу", -- думаю я.
   -- Перестань! -- сердито обрывает его Кондратенко.
   И босиком, по-кошачьи он подходит к двери. Он стоит у двери: это я чувствую по его сипловатому дыханию.
   Стуки раздаются все громче.
   В коридоре, в комнатах слышны чьи-то тупые шаги.
   Я хочу думать об этом, но в моем уме всплывает вдруг далекое воспоминание детства: ветер сорвал с меня, трехлетнего, ватную шапочку и помчал ее по тротуару. Я догоняю, догоняю, ветер гонит ее все быстрее.
   "Но что мне делать с наганом? -- силюсь я отвязаться от неуместных воспоминаний. -- Он у меня совсем лишний".
   Предрабочкома больше не слышно: может быть, он умер в своем углу.
   И опять доносится скрип рассохшегося паркета, шаги и стуки.
   Сейчас случится необыкновенное в моей жизни. Как жаль, что вчера не отправил письма! Умереть... Висеть на перекладине в конюшне...
   И, готовый уже ко всему, я кладу наган на подушку: все равно он мне не поможет.
   Дядя Миша безмолвствует.
   Мне хочется крикнуть ему: "Открой же дверь!" Но Кондратенко спокоен. Он изводит нас своим спокойствием.
   И он дождался-таки, что в дверь стукнули и начали дергать ее. И чей-то простудный кашель слышится там, в непроглядной ночи.
   Наступает самая рискованная секунда. Но вместо того, чтобы действовать, я со странным спокойствием думаю: откроет Кондратенко дверь или будет палить насквозь?
   В это мгновение раздается металлическое щелканье, подобное щелканью взводимого курка.
   (Позднее я сообразил, что это дядя Миша повернул ключ в дверной скважине.)
   Летучая мышь трогает мои волосы. Нетопыриные молнии пронизывают все мое тело.
   Я судорожно закрываю глаза: я не хочу видеть смерти.
   Но свет и сквозь веки проникает в мои зрачки.
   Он настолько ярок, что я не в силах держать глаза закрытыми.
   Зрачки сужаются до предела, до боли.
   Золотые столбы падают из коридорных окон в нашу исстрадавшуюся спальню. Тысячи нетопырей исчезают мгновенно в стенах.
   Кондратенко сидит на кровати, безвольно опустив наган. Он смешно и стыдливо покручивает усы свои левой рукой.
   Предрабочком держит на взмахе гранату. Рот его широко раскрыт, и глаза налились кровью.
   В дверях стоит женщина, держа в руках огромную спелую дубовку с растрескавшейся кожей. Запах дубовки наполняет комнату. Свет и запах сливаются в одно ощущение -- праздника победы и жизни.
   Мириады пылинок пляшут в лучах полдневного кубанского солнца.
   Вот женщина проносит дыню по комнате -- вся в полосе слепящего света, и кажется мне, что земной шар плывет по солнечному пути.
   Все, что было изведано: смрад тифозных теплух, буксующие паровозы, степи, усеянные трупами людей и животных, гул гражданских битв, -- нетопыриные пляски смерти, -- все вдруг откатилось далеко-далеко, стало великим вчера.
   Дыня плывет по комнате, благоухает теплом и солнцем, дышит свободной утренней степью, разносит сладкие спелые ароматы, неся в себе настающее завтра.
   . 395
  
   И не голос ли завтрашнего героя слышится мне:
   -- Долго же вы спали, сердешные. А я вам дыню с бахчи принесла. Пора уж нынче и за работу. Чай, не придут больше.
   Слова женщины возвращают меня к ночлегу.
   "Но ведь ключи-то были у нас", -- думаю я.
   Краска заливает мое лицо. Я весь горю от стыда и, смущенный, смотрю в пол.
   Я смотрю в пол и замечаю, что ноги у женщины толстые, загорелые и тугие.
  
   1931 г.
  
   Источник текста: (Ровесники: Сборник содружества писателей революции "Перевал". М.; Л. ГИХЛ. 1932. [Кн.] 8)
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru