Веселый Артем
На верной тропе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Впервые был опубликован под заглавием "Зеленя". При последующих публикациях имел названия "Ольга Рулева", "Ольгунька".

Артем Веселый

На верной тропе

1

   Слободка куталась в пыльный, дымный вечер. По размытой дождями и развороченной мостовой гремели долгуши ломовиков, дребезжали пролетки. На дороге ребятишки играли в белых-красных. Белые скакали на палочках, размахивали плетьми. В их головы красные бросали бомбы -- пакеты, набитые пылью.
   От тюрьмы к слободке через обширную площадь шли кучки ребят и девчонок с макаронной, со спичечной, с конфетной фабрики Гребежова. Перешучивались, пересмеивались, кричали припевки.
   На пороге собственной хибарки Николай Семеныч Грибов -- страстный голубятник и рыбак -- чистил еще не уснувших язей.
   Жена Евдоха подсиняла и, шаркая опорками, развешивала по двору белье.
   Грибов выпрямил спину, с присвистом засопел потухшей трубкой и не сказал, а пропел по своей привычке:
   -- Ма-ать, самовар поставь-ка, пора-а.
   Уставшая Евдоха обернулась от забора и через плечо зло крикнула:
   -- Ай уморился, на крыше-то сидемши?.. Ай прикажешь разорваться? У меня не десять рук. [295/296]
   В калитку ввалился, блаженно улыбаясь, портной Митька Луковка и, захлебываясь пьяной икотой, сообщил:
   -- Шабаш, Семеныч, сматывай удочки... Вай-на! Красные бегут -- выковыриваются. Вот-вот казаки нагрянут.
   Грибов отложил в сторону последнего распотрошенного подуса и поднял бороду.
   -- Звони больше.
   -- Х-ха, звони!.. Грю справедливо, чичас из города, все знают. -- Портной, размахивая руками, убежал в глубь двора раззванивать новость: говорят, казёнки откроют.
   Дочери в этот вечер не дождались. Чайничали вдвоем со старухой на вольном воздухе, на дворе, под чахлой березой с оборванными на веники ветвями.
   -- Куда бы она, ведьма, запропастилась?
   -- Молода, глупа, еще чего доброго за этими товарищами увяжется.
   -- Сломит голову.
   -- Охо-хо.
   Евдоха украдкой смахивала мутную слезу и поминала казанскую заступницу.
   Ночью в город нахлынули белые. Всю ночь в городе гремели выстрелы.
   Домой Ольга пришла поутру. Сбросила дырявый рабочий фартук, умылась и в дровянике на свежих стружках завалилась спать.
    

2

   Сызмальства Ольга в работу втянулась. То на поденку бегала, то с матерью стирала, за пятиалтынный в день, в кровь сбивая руки. Года подоспели -- и на фабрику поступила.
   Дальше -- больше.
   Начала на вечерние курсы бегать; а к тому времени, когда в город пришли деникинцы, она состояла уже в комсомоле.
   Всё живое ушло в подполье: тысячи маленьких рук упорно подготовляли большую победу. Ольге поручили небольшой участок, объединявший до дюжины семей рабочих, отступивших в рядах красной дружины.
   Аккуратно каждые две недели Ольга бегала по адресам, которые навздевала на память. Раздавала маленькие запечатанные конверты с деньгами. Как могла, успокаивала плачущих женщин, не забывала оделить конфетами ребятишек. [296/297] Суетливая, как воробей, мчалась по улицам, ныряла в кривые переулки, проваливалась в прорехи калиток, в черные пасти подвалов.
   Бедовая, горловая девка Ольгунька -- страсть. Ни из рук, ни из зубов никогда ничего не вырывалось. Казак -- не девка. В работе ли, на погулянках ли -- всегда за коновода ходила. Вертелки с фабрики Гребежова, макаронщицы да и все девчонки мельничного курмыша. -- все за ней хвостом стлались: шу-шу-шу да шу-шу-шу: это как, да это эдак ли?
   Вечером придет Ольга с работы, примутся, бывало, вдвоем дочь пилить -- дым в облака.
   -- Ольга, где ночами шляндаешь, какеми такеми делами займаешься?..
   -- Мое дело.
   Евдоха подпрыгнула:
   -- Твое? Дотанцуешься, девонька, в собачий ящик попадешь. Вон нонче на базаре шестеро висят и языки высунули... а за што? Всё за политику.
   -- Моя шея -- моя и забота.
   Мать плакала, а сам кряхтел.
   -- Ох, ведьма, узнаю, што с товарищами возишься -- башку оторву, на помойное ведро приспособлю.
   Ольга спохватывалась:
   -- Што вы, родненькие, стекла битого обожрались -- эдакое порете.
   -- Собачья огрыза!
   -- Холера дохла!
   Получки ждали, как светлого дня. Через субботу во вторую приносила девка денежки. Пересчитает старик бумажки, на кучки разложит: в какую дыру сколько сунуть: это на корм голубям, это на новую сетку. У самой по домашности прорех много -- тут недостаток, там недохваток.
   -- Што мало? Где еще сороковка? -- спросит, бывало.
   -- Два дня на работу не выходила, да вот книжек купила.
   Нахохлится, как старый дудак в ненастье, заворкует:
   -- Только деньги на ветер бросать твое дело, нет бы, где каждую копейку домой тащить. Всё дурь на уме-то...
   -- Халява! -- поддакнет и мать... [297/298]
    

3

   Нашла раз Евдоха в чулане в бросовом ящике листков сувой. За селедочный хвост дала прочитать пьянчужке портному Митьке Луковке. Листки-то оказались про забастовку: все так и ахнули... Вот так Олюшка, вот так тихоня, вот так гулинька. Считали -- высчитывали, кидали -- прикидывали: в кого бы такая уродилась. Ни мать, ни отец такими делами не занимались, да и родня, будто, не слыхать. Правда, сам старик Грибов в молодости разочка два переночевал в клоповке, но как попамши туда в пьяном состоянии и совсем даже, упаси бог, не за темные дела.
   Пришла в тот вечер девка с работы и, по своей бабьей специальности, сейчас -- ширк к рукомойнику. Ужинать села. Старики так в нее и воткнулись, как шилья в колодку.
   -- Стерва ты, кудлатая стерва.
   -- В ривалюцию ударилась.
   -- Не говори, бать.
   -- Ни бога, ни царя, ни виннового козыря.
   Ольга сразу не сообразила, в чем дело и, захлебывая круто посоленный хлеб гороховым супом, просто спросила:
   -- Чево вы раскудахтались?
   Евдоха, забыв о своих шестидесяти годах, вихрем подлетела, замахала перед лицом дочери листками. Горьким упреком и страхом задребезжал ее голос.
   -- Ох, сука, молода еще родителей-то за нос водить! Аль под цинкову крышу нас хочешь на старости лет засадить? Голубка, аль те не мил вольный свет?
   -- Не живется в тепле, в суше, за выработку правов взялась, хресьян вздумала жалеть, рабочих, а мать с отцом не жалко.
   -- Брось, тятя.
   -- Бросить-то бросим, да не знай -- кто подымать будет. Прогонят вот с фабрики, ежели про "это" узнают... Тогда не взыщи, покормил я тебя, потянула из меня жилы -- будет" Тогда штоб нога твоя на порог не ступала. Тогда вот иди -- они тебя пожалеют, что ли, рабочие да крестьяне-то...
   -- Ни в чьей жалости я не нуждаюсь.
   Как нитка за иголкой, тянулась за самим мать: ржаво скрипела:
   -- У-у, непутева башка, бесстыжи зенки! Отца-то на грех наводишь -- велика выросла, да ума не вынесла. [298/299]
   Старик бурчал и бурчал, ровно сухие грибы на бечевку нанизывал.
   -- С голоду подохнешь, вошь съест. Теперь тебе што: ешь, пьешь готовое, чужим горбом заработанное.
   Ровно варом в дочь плеснул. Вскочила из-за стола, ложку бросила.
   -- Хлебом меня не кори, свое ем.
   -- Взы! Вишь взрызнула! Укажи, где твое-то заработанное.
   -- Што орешь на отца-то, как на подвластного? -- подковырнет и Евдоха. -- Ты, сука, не огрызайся, а слушай родительского наученья... Аль те родитель-то -- лиходей, худому научит?
   -- А ну вас!
   -- Не нукай, еще не запрягла.
   -- Так-то, матушка моя, ежели не хочешь родительской воле подчиняться -- иди на все четыре стороны, голова-те сломить.
   -- Брось, тятя, раззвонился, ровно соборный колокол в праздник.
   Буркнет так Ольгунька да и опять молчок, только пыхтит, в книжку уткнувшись.
   Всеми мыслями и чувствами была там, далеко-далеко в горах, где партизанили свои -- красные -- и среди них миленок Колька Рыжий...
    

4

   На Николу зимнего для ради своего ангела Грибов пропустил наперсточек и, возвратившись от обедни, полез на крышу чужого загонять: упал и убился.
   Евдохе осталось одно утешеньице -- дочь. И, мягкосердечная, все еще не теряла надежды поставить ее на путь истинный.
   Сядет, бывало, ничком на краешек узкой девичьей постели да и давай-давай в фартук сморкаться.
   -- Дочка, образумься. Брось ты ривалюцией заниматься, в годы уж вышла. Обо мне, об старой подумай. Засадят, сгноят в тюрьме тебя -- как я жить буду?
   -- Пустяки, -- только бывало и скажет любимое слово Ольгунька.
   -- Щучья ты дочь, Олюнюшка, кабы знала, каково сердцу-то материнскому. [299/300]
   -- Погоди, мать, белых прогоним, тогда заживем. Евдоха, как клуша к цыпленку, припадала к голове дочери, пугливо шептала, брызгая слюной и словами:
   -- Жди, пока черт сдохнет, а он еще и хворать не думал.
   Так текло, бежало времечко. Дочь вертелась, металась, горела.
   У старухи в мотовню старости тыкались слепые, безликие дни...
   Черт был живуч.
   Морозной ночью, когда слободка спала мертвецким сном, "они" пришли и резко, по-хозяйски, постучали.
   -- Эй!
   Мать вскочила и, шлепая босыми ногами, заметалась по комнате, шаря спички.
   -- Спроси, кто это? -- прошептала Ольга и вырвала у ней лампу.
   Настойчивый стук повторился. За двойными промерзшими рамами хлопала нетерпеливая ругань, скрипели шаги.
   -- Живо отпирай, сволочь... Заперлись, иль денег много накопили?
   -- Счас, счас, -- забормотала, заторопилась старуха, накидывая юбчонку.
   Ольга вспрыгнула на подпечек и улезла в дымовую трубу. Мать только и успела крикнуть ей напоследок:
   -- Холодно! Простудишься. Надела бы чо.
   Ворвались трое. Громко стуча сапогами и звякая шпорами, прошли вперед. Вздули свет. Блеснули погоны. Красные обмерзшие лица шлепали губами. Оглохшая Евдоха крестилась, плакала и истуканом стояла около чела. Перерыли, повыкидали из сундуков все. Облазили подпол, подлавку, сараи и, ругаясь, ушли.
   Проводила гостей, кинулась к печке.
   -- Я ухожу, мама.
   -- Куда?
   -- Не спрашивай.
   Поцеловала мать и ушла в ночь.
    

5

   С тоской леденящей да с крупельной надеждой вглядывалась Евдоха в проходящих по улице девок.
   Пропала дочурка, совсем пропала, растаяла, как ручей в весенней реке. [300/301]
   Целый годик высидела старуха у окошечка заветного. Ох, долог показался этот годик, длиннее дум стариковских. Все глядела, глядела на покривившуюся калиточку -- ждала...
   Вот-вот, мол, подъявится Ольгунька, по давнишней озорной привычке пинком распахнет дверь -- влетит в светелку.
   При каждом шорохе, стуке вздрагивала изболевшаяся мать. Залает ночью собака, старуха перекрестится, зачурается, в гнил угол поплюет и все ждет, ждет дочку родную.
   Дни ползли, ночи, кряхтя, ползли, ползли недели, катились новолунья и полнолунья.
   Год прождать -- не мутовочку облизать -- у кого хошь сердце в груди перевернется, а у матки родной и подавно. Горе едче сулемы.
   Горючими слезами выплакала Евдоха глазыньки -- ослепла. Ничего не осталось делать, как христовым именем побираться -- пошла в куски. От горя ошалела старуха. Поседевшая, как выпаренная мочалка, голова от слабости беспрестанно тряслась. Озорные слободские мальчишки ей кличку дали -- Трясучка.
   Мать не чаяла и в живых Ольгу увидеть. Пропала и пропала. Была и нету доченьки родной. Будто и не было никогда.
   Ладно.
   Теплым весенним днем грелась Евдоха у ворот на солнышке. Со стороны города доносились трески, бухи, было похоже, что качаются и разваливаются дома. Подманила пробежавшего мимо сынишку сапожника -- Ваську, которого узнала по голосу.
   -- Васянька, что там в городу-то делается, трещит больно страшно.
   -- Эх, тетеря глухая, у тебя все трещит -- белые бегут, наши близко.
   Через слободку в степь уходили обозы белых. Гремели телеги по выбоинам, ржали кони, глотки пьяно ревели.
   Вечером того же дня сидела Евдоха с бабами у ворот -- судачили.
   -- Гляди, гляди -- Ольга идет!
   -- Девоньки -- и то!
   Старуха так и обомлела, слова вымолвить не может, сидит осоловелая.
   А через дорогу на перекосы Ольга бежит, каблучками стук-стук-стук-стук, на груди бант красный, на рукаве крест. [301/302]
   Подскочила, обняла мать, горячими губами впилась в сухой и крепкий старухин рот.
   -- Дожили, мама!
   -- Анчутки сдохли! -- подсказала та, захлебнувшись радостью от близости дочери.
   -- Черти в воду, пузыри кверху.
   -- Как с облака упала.
   Не могла бельмами видеть: ощупала ноженьки, рученьки, головушку -- все целехонько. Обцеловала всю.
   Пошли во двор под руку.
   И в молодом и в старом сердце звенела радость -- в каждом своя...
   -- Што же, тебе теперь награда будет?
   -- Не без этого, -- засмеялась Ольга, -- обязательно будет.
    

6

   Завертелась Ольгунька в работе, как щепка в весенней реке. Днем все бегала, ночами редко дома ночевала -- заработалась. Матери не нужно было больше христарадничать ходить -- домовничала.
   Чувствуя около себя дочь в редкие минуты и глотая слезы, Евдоха начнет бывало, как неразведенной пилой пилить:
   -- Пожалела бы ты себя, чадушко. Вишь -- костлява стала, как вобла.
   -- Пустяки.
   -- Аль тебе свобода-то дороже матери родной, сука ты эдакая... От работы-то лошади дохнут. Отдохнула бы трохи.
   -- Пустяки, мама, отдыхать некогда -- работы выше головы...
   Или выберет бывало вечерок свободный, начнет просвещать мать, книжку ей прочитает, расскажет что. Беда со старухой -- черствая. Все новое-то в голову туго лезет -- слушает да и заскрипит:
   -- Сорока, сорока, наговорила, как каши наварила, а есть нечего.
   Смеется Ольгунька, заливается.
   Так и жили, старая да молодая -- и близкие, и далекие друг другу.
    
   (1921)
    

Комментарии
(Заяры Веселой)

            Рассказ написан в 1921 г., впервые напечатан в 1923 г. в журнале "Пролетарское студенчество" (No 2) под заглавием "Зеленя". При последующих публикациях имел названия "Ольга Рулева", "Ольгунька".
       В настоящем издании печатается по книге: Артем Веселый. Повести и рассказы. -- М., 1932.
  
   Текст приводится по изданию А.Веселый. Избранное / Сост., вступ. ст. и ком. З.А.Веселой. - М.: Правда, 1990.
    
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru