МОСКВА. Типо-литографія А. В. Васильева и Ко, Петровка, д. Обидиной. 1902.
Опытъ біографическаго очерка Байрона, составившійся изъ ряда статей въ "Вѣстникѣ Европы" (съ марта 1900 года), для отдѣльнаго изданія вновь переработанныхъ и дополненныхъ, задуманъ былъ въ виду своевременности обобщенія изслѣдованій о жизни и дѣятельности поэта, замѣтно умножившихся на западѣ, и появленія "окончательнаго" изданія произведеній Байрона, предпринятаго подъ редакціею спеціалистовъ внукомъ его, лордомъ Ловлэсомъ, и массой новаго матеріала, стихотвореній, варіантовъ, писемъ (около шестисотъ, дотолѣ неизвѣстныхъ) разъяснившаго существенныя черты біографіи автора "Донъ-Жуана". Прежніе своды, характеристики, очерки, видимо устарѣли; блестящіе этюды Тэна, Брандеса отстали отъ новѣйшей литературы о Байронѣ (статья перваго критика почти на сорокъ лѣтъ); считавшаяся чуть не классическимъ пособіемъ для пониманія личности поэта (несмотря на прорывающуюся часто суровость и нравственную нетерпимость біографа) книга Эльце также давно нуждается въ переработкѣ; несмотря на (очень запоздалый) поворотъ симпатій общества и литературы въ Англіи къ великому и многострадальному поэту-соотечественнику, цѣльныхъ и безпристрастно выдержанныхъ характеристикъ мы не встрѣчаемъ; трудъ, котораго мы въ правѣ ожидать отъ превосходнаго знатока дѣла, м-ра Протеро, еще только намѣченъ въ статьѣ его о дѣтствѣ поэта.
Съ другой стороны руководило желаніе дать русскому читателю очеркъ жизни и творчества поэта, который былъ нѣкогда не только властителемъ думъ и художественнымъ образцомъ во всей европейской литературѣ, но, въ частности, въ русской поэзіи и общественной жизни отмѣтилъ своимъ вліяніемъ одинъ изъ наиболѣе содержательныхъ, умственно возбужденныхъ періодовъ. Кромѣ нѣсколькихъ переводныхъ характеристикъ (т.-е. опять Брандеса и Тэна), запасъ свѣдѣній по данному предмету, находящихся въ распоряженіи нашего читателя, очень скуденъ. Странно сказать,-- послѣдняя обширная, хоть и компилятивная, работа по Байрону на русскомъ языкѣ относится къ 1850 году (статьи Рѣдкина въ Современникѣ).
Собравъ, по возможности, все сколько-нибудь цѣнное изъ работъ по Байрону въ главныхъ европейскихъ литературахъ я пользовался кромѣ того рукописными или рѣдкими печатными матеріалами въ библіотекахъ Англіи и Италіи (Британскомъ Музеѣ, Національной Библіотекѣ во Флоренціи, Университетской въ Пизѣ) и прошелъ въ своихъ путешествіяхъ почти всюду по слѣдамъ Байрона, чтобъ на мѣстѣ многое Провѣрить и объяснить себѣ въ фактахъ его жизни и творчества. Такъ сложился настоящій біографическій очеркъ. Разноплеменный байронизмъ сознательно оставленъ мною незатронутымъ, какъ тема сама по себѣ богатая и сложная, къ которой, быть-можетъ, я вернусь.
Закончу выраженіемъ благодарности за содѣйствіе моей работѣ издателю Байроновскихъ сочиненій, м-ру Джону Мэррею, редактору переписки поэта, м-ру Роуланду Э. Протеро, и ветерану итальянской науки, пизанскому профессору Алессандро Д'Анкона.
-----
Изъ прилагаемыхъ фототипій одна снята съ портрета Байрона, работы Филлипса,-- по мнѣнію ближайшихъ къ поэту лицъ, лучшаго его изображенія, другая воспроизводитъ статую, изваянную Торвальдсеномъ, предназначавшуюся для Вестминстерскаго Аббатства и теперь красующуюся въ Кэмбриджскомъ университетѣ.
I.
"О, какъ хотѣлъ бы я снова стать безпечнымъ ребенкомъ, жить въ глуши шотландскихъ горъ, то блуждая въ лѣсной, дикой чащѣ, то носясь по темной синевѣ волнъ! Съ спѣсью британцевъ никогда не помирится тотъ, кто родился свободнымъ!" -- восклицалъ Байронъ въ одномъ изъ раннихъ стихотвореній своихъ "Часовъ досуга" ("I would I were a careless child"). Первыя сознательныя впечатлѣнія дѣтства, семьи и школы неразрывно связались у него съ красотой и привольемъ Шотландіи, съ пѣснями, преданіями и духомъ вольности ея горцевъ, съ "могучими ея скалами" и "немолчно шумящимъ океаномъ". Хотѣлось вѣрить, что только страна свободы и могла быть родиной "of а free-born soul". Но житейская проза обставила рожденіе поэта, вмѣсто величавой декораціи горъ и моря, сутолокой огромнаго города. Теперь уже давно снесенъ {Онъ замѣненъ огромнымъ многоэтажнымъ зданіемъ (первый домъ отъ Oxford Street по направленію къ скверу, слѣва). На немъ, среди лѣпной рамы съ колонками, красуется медальонъ Байрона съ подписью "Byron born here 1788").} домъ (на Holies Street, 24), гдѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ одной изъ главныхъ торговыхъ артерій Лондона, Oxford Street'а, на рубежѣ ея водоворота и затишья Cavendish Square, въ скромной обстановкѣ квартиры, нанятой проѣздомъ, на время, увидѣлъ свѣтъ, 22 января 1788 г., Байронъ. Но этотъ прологъ скрылся отъ него навсегда за густою пеленой,-- когда же проснулось сознаніе, солнце ярко свѣтило, горы алѣли и рокотало море.
Романтическая любовь мальчика къ предкамъ, вѣра въ блестящее прошлое своего древняго рода, красивый вымыселъ объ участіи Байроновъ въ крестовыхъ походахъ, пришли потомъ вмѣстѣ съ внезапно выпавшимъ ему на долю титуломъ, родовымъ замкомъ, приманками герба и рыцарскихъ традицій. Но, несмотря на то, что по его выраженію, мать была горда, какъ Люциферъ,-- на его дѣтствѣ лежалъ отпечатокъ демократическій, не чистокровно-народный, плебейскій, а тотъ, что неизбѣжно является слѣдствіемъ захудалости знатной семьи, принужденной "опроститься". Ребенокъ родился словно на перепутьѣ, во время тревожныхъ скитаній разорившейся и несчастной матери, скрылся потомъ съ нею на восемь лѣтъ въ живописномъ, захолустномъ и дешевомъ для житья Эбердинѣ, любилъ свою деревенскую няню, игралъ съ деревенскими дѣтьми, лѣтомъ часто живалъ въ горахъ, слышалъ народныя пѣсни, началъ учиться въ первобытнѣйшей школѣ, не зналъ ни роскоши, ни блеска, но не замѣчалъ ни лишеній, ни мелочной борьбы за существованіе, и потому ранніе годы свои провелъ беззаботно. Когда, въ первое путешествіе, при видѣ дикихъ красотъ Албанскаго хребта ему вспомнились шотландскія горы, и мысль понеслась къ дѣтству, онъ увидѣлъ себя не холенымъ барченкомъ, сознающимъ, что онъ потомокъ рыцарей, а расцвѣтшимъ на волѣ деревенскимъ мальчикомъ, съ здоровыми, бодрыми инстинктами, обѣщавшими дѣятельную, нормальную жизнь,-- и ему стало грустно...
Блаженное ребяческое невѣдѣніе жизни, способное безпечно играть возлѣ горя, не дало ему слишкомъ рано осмыслить того, что его окружало, понять печаль и оскорбленное чувство матери, причину неровностей и вспышекъ ея нрава, тайну стѣсненности ихъ положенія, заброшенности ихъ среди богатой родни, а ранняя смерть отца (черезъ три года послѣ рожденія ребенка, въ 1791 г.), чей образъ совсѣмъ не сохранился въ его памяти {Взамѣнъ составился у поэта и его сестры фиктивный образъ отца,-- какъ онъ грезился имъ по разсказамъ и слухамъ. Когда передъ отъѣздомъ въ греческую экспедицію Байронъ получилъ экземпляръ французскаго перевода своихъ сочиненій, изданнаго Amédée Pichot (Oeuvres complètes de L. Byron, Paris, 1823) и сопровожденнаго біографическимъ очеркомъ, очень сурово отнесшимся къ отцу поэта, Байронъ поспѣшилъ переслать издателямъ свои недовольныя замѣчанія. Отецъ рисуется въ нихъ храбрымъ офицеромъ, красавцемъ, превосходнымъ собесѣдникомъ, блестящимъ свѣтскимъ человѣкомъ,-- правда, безпечнымъ, увлекающимся и т. д.}, не дала ему понять характеръ центральнаго лица въ разыгравшейся незадолго передъ тѣмъ семейной драмѣ.
Это была скорѣе тяжелая траги-комедія влюбчивой, эксцентричной и зажиточной провинціалки и неотразимаго, но промотавшагося красавца, игрока, удивительнаго танцора и Донъ-Жуана, печальный фарсъ любви и грубаго разочарованія, самопожертвованія и безцеремоннаго хищничества, съ циническимъ хохотомъ, семейными сценами, наконецъ разрывомъ,-- и съ безграничнымъ обожаніемъ мучителя, обидчика и разорителя, которому бѣдная женщина готова бывала снова все отдать, когда онъ въ трудную минуту вспоминалъ о ней и удостоивалъ ее своего посѣщенія {Когда изданіе байроновской переписки было уже закончено, найдено было и напечатано (въ 1901 г., Letters, VI, 232) любопытное письмо матери поэта къ родственницѣ, сообщившей ей о смерти м-ра Байрона. Такъ много терпѣвшая отъ него женщина съ участіемъ вывѣдываетъ, не упоминалъ ли онъ передъ смертью о ней, и старается оправдать его поведеніе; "несмотря на всѣ его слабости, она всегда искренно его любила; необходимость, а не перемѣна въ чувствѣ разъединила ихъ" и т. д.}. Все это -- черты болѣзненныя, ненормальныя. Когда мальчику пришлось, наконецъ, понять ихъ раньше другихъ житейскихъ противорѣчій,-- впечатлѣніе было удручающее. Рано овдовѣвшая (всего 26-ти лѣтъ), съ годами все сильнѣе подпадавшая и горю, и раздраженію, мать, въ минуты аффекта вымещавшая на сынѣ грѣхи его отца, съ тѣмъ, чтобы потомъ кинуться ему на шею и душить поцѣлуями,-- пугала его, казалась безсознательной, невмѣняемой. Дизраэли очень близко къ истинѣ описалъ подъ вымышленными именами отношенія Байрона къ матери въ своемъ романѣ "Venetia" {По всему этому роману разсѣяны подобныя же точныя черты, но фабула до того (умышленно) перепутана изъ біографіи Байрона и Шелли, что его трудно счесть біографическимъ пособіемъ. Байронъ выведенъ то подъ именемъ Марміона Герберта, то подъ личиною лорда Кадорсиса. Дизраэли позволялъ себѣ иногда смѣлые вымыслы; такъ на островѣ святого Лазаря, близь Венеціи, происходитъ у него примиреніе Марміона (Байрона) съ женою, которую притомъ зовутъ такъ же, какъ супругу поэта (Annabell). За то авторъ съ негодованіемъ бичуетъ нетерпимость, съ которою общество набросилось на "Марміона"... Романъ Дизраэли изд. впослѣдствіи вновь Таухницомъ.}. Психическіе задатки съ обѣихъ сторонъ носили слѣды отравы.
Для изслѣдователя вліянія наслѣдственности родословная Байрона представляетъ много данныхъ, способныхъ объяснить сложный душевный его организмъ и своеобразныя свойства его характера, который принято называть "загадочнымъ". Это -- очень заманчивый пріемъ, и онъ въ большомъ ходу у новѣйшихъ біографовъ и "эссеистовъ"; если поддаться ему,-- можно притти къ томительной, по обилію преступности и психической болѣзненности, нисходящей лѣстницѣ, на послѣднемъ переходѣ которой ожидаешь встрѣтить не геніальнаго поэта и "благороднаго адвоката человѣчества", а маніака, "маттоида", или "uomo delinquente", съ печатью Каина на челѣ. Искусно введенное Байрономъ въ XIII-ую пѣснь "Донъ-Жуана" описаніе Ньюстэдскаго аббатства, съ памятниками старины, изображеніями предковъ и т. д., даетъ иногда поводъ къ мрачно разрисованной картинѣ: блуждая по длиннымъ галлереямъ дѣдовскаго замка, поэтъ во всѣхъ портретахъ и изваяніяхъ старыхъ рыцарей и новѣйшихъ безпутныхъ баръ видѣлъ наглядную лѣтопись ихъ бурнаго или кроваваго прошлаго и чувствовалъ роковое предопредѣленіе, нависшее и надъ его судьбой (такъ Тургеневскіе "Три портрета" напоминали герою повѣсти ужасы самоуправства и крѣпостничества). Но, не насилуя истины въ угоду теоріи, и не обращая чуть не у каждаго изъ Байроновъ малѣйшихъ ихъ отклоненій отъ нормы въ тяжкіе грѣхи или болѣзни,-- нельзя не признать, что накопленный нѣсколькими поколѣніями запасъ страстности, неукротимаго эгоизма, боевого задора, пылкой и эксцентричной фантазіи, привыкшей осуществляться во что бы то ни стало, несущейся къ цѣли, хотя бы на пути были чужая жизнь, чужое благо,-- былъ великъ {Обзору трагической части родословной Байрона посвящено было недавно нѣсколько любопытныхъ статей одного изъ ревностныхъ провинціальныхъ англійскихъ байронистовъ -- Bullock, Tragic adventures of Byron's ancestors, Aberdeen Free Press, 1898, ноябрь.}. Если дѣдъ Байрона, адмиралъ, сознательно растратилъ кипучую энергію на кругосвѣтныя плаванія, морскія войны, опасности, и тѣмъ смирялъ излишества темперамента,-- безумная горячность его брата привела, въ разгарѣ ничтожнаго спора, къ дуэли, походившей на убійство, и побуждала незаслуженно и тяжко оскорблять жену и домашнихъ. У отца поэта родовая пылкость осложнилась мотовствомъ, азартомъ игрока, храбростью воина (во время службы въ Америкѣ) и отвагой авантюриста, способностью увезти отъ мужа первую свою жену, продать себя второй, бравировать отцовскую суровость и происки кредиторовъ, въ полтора года промотать состояніе жены, грубо обращаться съ нею, бросить ее, а когда все сорвалось,-- пустить себѣ пулю въ лобъ (преданіе, которому вѣрилъ Байронъ; отецъ его умеръ одиноко, въ Валансьеннѣ).
Въ жилахъ Гордоновъ, предковъ матери, текла такая же горячая кровь. Если отца поэта прозвали "сумасшедшимъ Байрономъ", отецъ мистриссъ Байронъ кончилъ жизнь самоубійствомъ, бросившись въ каналъ въ Батѣ безъ всякой видимой причины {Это утверждалъ самъ Байронъ въ письмѣ изъ Равенны 1821, (No 937), затронувъ вопросъ о наслѣдственной передачѣ нервности въ его семьѣ.}, и передалъ дочери невыносимый нравъ, доводившій ея сына еще въ отрочествѣ до рѣзкихъ ссоръ съ нею, до желанія разрыва, и слитый изъ безумныхъ капризовъ, экстаза, гнѣва и меланхоліи.
Психическое наслѣдіе несомнѣнно было, и наслѣдіе печальное (поэта назвали недавно "сыномъ своей матери" {R. Е. Prothero. Childhood and school days of Byron. "Nineteenth Century", 1898, I, 63.}. Оно проявилось всего рѣзче въ тяжелую пору семейнаго разлада поэта и его разрыва съ отечествомъ. Но его личность постепенно раздвоилась, и въ борьбѣ тѣхъ двухъ людей, которую самъ онъ (подобно Лермонтову) сознавалъ въ себѣ, встрѣчаясь въ этомъ съ наблюденіями такого зоркаго и любящаго свидѣтеля, какъ его сестра {"Sometimes it strikes me he musl have two minds! Such amixture of blindness and perception"! Письмо Августы Ли къ Годгсону, 1816. Memoir of the rev. Francis Hodgson. 1878, II, 42.},-- властныя требованія бьющей черезъ край индивидуальности подчинились со временемъ высшимъ цѣлямъ общаго блага. Еще Соути, ненавидя Байрона, назвалъ его сатанинскимъ поэтомъ; Ламартинъ въ напыщенномъ стихотвореніи спрашивалъ его, "ангелъ онъ или демонъ"; въ наше время, любуясь имъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко сожалѣя о немъ, Кастеляръ {Life of Lord Byron and other essays, transi, by mrs. А. Arnold, 1875.} вѣрилъ, что "съ рожденія онъ былъ обреченъ на жертву адскимъ божествамъ"; подъ стать къ демоническому освѣщенію его образа, какъ человѣка и поэта, принято твердить, что вся жизнь его и вся поэзія полны культа себялюбія, своенравнаго титанизма, вражды къ людямъ. Чѣмъ больше узнаемъ мы "настоящаго Байрона" -- его появленіе возвѣщалъ еще въ восьмидесятыхъ годахъ Джэфрсонъ {John Cordy Jeaffreson, The real Lord Byron. New views of the poet's life. 1883.}, запутавшійся, однако, въ произвольныхъ толкованіяхъ и натяжкахъ, нетерпимый, чопорный, неспособный понять страстную натуру своего героя {Въ остроумной статьѣ о книгѣ Джэфрсона (Ninet. Century, 1883, авг.) Фрудъ сравнилъ ее съ "описаніемъ Везувія, составленнымъ человѣкомъ, который все время не зналъ, что Везувій -- огнедышущая гора".} -- тѣмъ болѣе убѣждаемся, что его жизнь была постоянною борьбой съ этими склонностями, пробивалась къ гуманности, альтруизму -- и закончилась освобожденіемъ...
Съ уцѣлѣвшаго портрета его матери смотритъ на насъ дебелая, грузная, заурядная фигура молодящейся женщины въ бархатѣ и кружевахъ, съ приторной улыбкой, завитками и колечками на лбу и вискахъ, необъятнымъ декольтэ, обнаженными массивными руками -- предметомъ ея гордости. Величаясь своимъ происхожденіемъ отъ Іакова I шотландскаго, въ то же время вульгарная, безконечно болтливая, мелко обидчивая, неровная, она не годилась въ воспитательницы. Не то чтобы она была безъ всякихъ интеллигентныхъ интересовъ: Протеро удалось собрать свѣдѣнія, показывающія ее большою любительницей чтенія, сторонницей демократизма (?) въ политикѣ, новыхъ направленій въ поэзіи, заботливо собиравшей всѣ критическіе разборы произведеній ея сына; но и эти культурныя склонности и несомнѣнная любовь къ сыну парализовались психопатическими пароксизмами. Въ ранніе годы его дѣтства любовь ея еще брала верхъ, выражаясь въ баловствѣ; потомъ строптивость одолѣла, и трудно было догадаться, до чего эта женщина, превращавшаяся порою въ фурію, въ глубинѣ души любила сына, заботилась о немъ, обрѣзала себя, чтобы обставить его всѣмъ необходимымъ. Недавно напечатано {Byron's Letters, I, (1898), предисловіе.}, пока единственное, письмо отца поэта къ своей сестрѣ; заговоривъ о женѣ, Джонъ Байронъ признаетъ, что она "очень мила -- издали", и что "никто, будь это хоть одинъ изъ апостоловъ, не въ силахъ былъ бы прожить съ нею и двухъ мѣсяцевъ".
Возлѣ матери, совершенно неспособной вліять на сына, стояла преданная няня May Gray, баловница, разсказчица сказокъ. Не мать, а она научила его читать, молиться, запоминать псалмы; безупречною, впрочемъ, и она не была; со временемъ, вѣроятно для обузданія слишкомъ горячаго нрава своего питомца, она стала прибѣгать къ рѣзкимъ и грубымъ пріемамъ, и, по настоянію одного изъ друзей дома, была удалена. Изъ-за двухъ этихъ женщинъ рано показывается, въ качествѣ совѣтчика-законовѣда, выручающаго изъ дрязгъ и житейскихъ превратностей, симпатичная, хотя и сухо дѣловитая фигура лондонскаго адвоката Гансона, то издали хлопотавшаго о матеріальномъ обезпеченіи Байроновъ, то появлявшагося среди нихъ, всегда съ дѣльнымъ совѣтомъ и добрымъ намѣреніемъ. Вотъ и всѣ геніи-хранители ребенка, отъ которыхъ зависѣло направленіе его жизни и воспитанія. Но мать и няня, ревностныя кальвинистки, способны были прививать ему сектантскую доктрину, нетерпимую ко всему мірскому,-- впослѣдствіи онъ не разъ сожалѣлъ, что въ такомъ именно свѣтѣ предстала передъ нимъ религія. Вполнѣ подчиниться этому вліянію не позволило глубокое, словно прирожденное чувство независимости и страстное влеченіе извѣдать жизнь. Все-же въ впечатлѣніяхъ этой поры коренится поражавшее потомъ многихъ у Байрона знаніе священныхъ книгъ, внезапно сказывавшееся въ произведеніяхъ зрѣлаго періода (Kaum, Небо и Земля), и въ особенности то, долго не расходившееся съ господствующими традиціями, воззрѣніе на жизнь, ея основы и грядущее возмездіе,-- которое лишь въ полной сомнѣній и тоски "Prayer of Nature" {Относительно развитія міросозерцанія Байрона -- см. прекрасную работу гельсингфорскаго ученаго, проф. Доннера: "Lord Byrons Weltanschauung". Helsingfors, 1897.}, написанной, когда автору было уже почти 19 лѣтъ, уступило мѣсто скептицизму и свободной мысли.
Одинъ только Гансонъ, соединяя въ своемъ лицѣ и роль семейнаго адвоката, и заботливость педагога, могъ взять на себя руководство воспитаніемъ. Послѣ допотопной начальной школы въ Эбердинѣ, куда Байрона, всего лишь по пятому году, помѣстила мать, и дальнѣйшаго блужданія мальчика по учителямъ и школамъ, Гансонъ выбралъ, уже въ Англіи, болѣе серьезно обставленное училище, потомъ помѣстилъ его въ Гарроу, бралъ его къ себѣ на вакаціи, наконецъ настоялъ на завершеніи образованія въ Кэмбриджѣ.
Томасу Муру удалось добыть (благо еще невдалекѣ была тогда пора Байроновскаго ученья) въ первой же школѣ, у мистера Боуэрса, запись о занятіяхъ мальчика, пробывшаго тамъ всего годъ; въ бумагахъ поэта нашелся -- подъ заголовкомъ: "Му Dictionary" -- разсказъ о его раннихъ школьныхъ впечатлѣніяхъ; наконецъ, удалось собрать воспоминанія его товарищей {Moore. Letters and journals of L. Byron with notices of his life, p. 9--7.-- My Dictionary напечатавъ теперь въ V томѣ Byron's Letters.}. Школа Боуэрса была однимъ изъ тѣхъ учрежденій для дѣтоуродованія, которыя потомъ такъ рѣзко обличалъ Диккенсъ. Кучка мальчиковъ и дѣвочекъ окружала воспитателя -- невѣжду и драчуна, требовавшаго безсмысленнаго зубренія. По словамъ Байрона, единственное, что онъ при этомъ выучилъ, былъ первый примѣръ "односложныхъ словъ": God made man, let us love him"; эти слова повторялись много разъ разъ по причемъ ученикамъ не было показано ни одной буквы... Потомъ ребенокъ очутился въ рукахъ ласковаго педагога-пастора, который много съ нимъ читалъ, возбудилъ въ немъ страстный интересъ къ исторической литературѣ и грезы о былыхъ временахъ. Ничѣмъ инымъ, кромѣ каприза матери, нельзя объяснить новой перемѣны, которая передала привязавшагося къ наставнику мальчика въ руки степеннаго и серьезнаго латиниста; это безпорядочное перебрасываніе ребенка завершилось отдачей въ "Grammar School", заведеніе стариннаго типа, въ родѣ стратфордской школы, гдѣ нѣкогда учился Шекспиръ. Четыре класса прошелъ въ немъ Байронъ, не вспомнивъ потомъ добрымъ словомъ ни объ одномъ изъ учителей; очевидно, это были заурядные и равнодушные къ дѣтямъ ремесленники.
Но вглядимся пристальнѣе въ несчастную жертву безтолковой педагогіи, смѣнившую нескладицу "семьи" на сумбуръ "школы". Байронъ былъ поразительно красивый мальчикъ, съ тонкими чертами лица, обрамленнаго волнами каштановыхъ волосъ, съ блестящими голубыми глазами, нѣсколько полный (позднѣйшая стройность была результатомъ сложной системы воздержанія и физическаго закала), но "живой, подвижный, страстный, чуткій, въ высшей степени предпріимчивый, безстрашный", желавшій болѣе отличаться въ играхъ и спортѣ, чѣмъ въ ученьѣ. На всю жизнь сохранившаяся склонность къ атлетическимъ упражненіямъ сказалась уже въ дѣтствѣ, несмотря на упорный недугъ, въ которомъ современная намъ медицина признала "дѣтскій параличъ". Во время усидчивыхъ занятій боли въ ногахъ бывали невыносимы, но онъ заглушалъ ихъ силою воли. "Не обращайте на меня вниманія; вы никогда болѣе не замѣтите, больно ли мнѣ",-- отвѣтилъ онъ однажды на соболѣзнованіе репетитора, и сдержалъ свое слово. Острыя страданія со временемъ прошли, хотя на лѣченіе у всевозможныхъ медиковъ и шарлатановъ ушло также не мало и времени, и силъ, но на всю жизнь осталась легкая хромота. Одна нога была немного короче другой; это сначала отражалось на походкѣ; потомъ, скрытый спеціально придуманной обувью, недостатокъ этотъ почти стушевался. Въ позднѣйшіе годы люди, только тогда узнававшіе впервые Байрона и слышавшіе о ненормальности строенія его ногъ, не могли, даже приглядываясь къ нимъ, рѣшить, которая изъ нихъ короче... Но никогда не могъ забыть о своемъ физическомъ недостаткѣ Байронъ, убѣжденный, что при первомъ же взглядѣ всѣ замѣчаютъ его "уродство". Но письмамъ и поэмамъ разбросаны грустные намеки на жестокую шутку судьбы; въ основѣ одного изъ произведеній его предсмертнаго періода "The deformed transformed", лежитъ то же неисходное сожалѣніе; разсѣять или ослабить его не могли даже успѣхи поэта среди женщинъ и лучезарная популярность, затмившая все и всѣхъ въ недолгій періодъ его славы послѣ "Чайльдъ-Гарольда". Такъ Лермонтова могло удручать сознаніе, что свѣтлая прядь рѣзко выдѣляется надъ лбомъ изъ темнорусаго оклада лица, что линіи этого лица некрасивы и рѣзки. Обобщенная, принимавшая къ сердцу горькую долю всѣхъ подобныхъ неудачниковъ, эта скорбь влилась незамѣтною струей въ меланхолію лирики Байрона, вызванную болѣе глубокими и общими причинами.
На родовомъ гербѣ семьи красовался краткій и гордо звучавшій девизъ -- "Crede Byron" ("Положись на Байрона"),-- и, говорятъ, еще въ самые ранніе школьные годы, до той минуты, когда титулъ и представительство перешли къ нему, мальчикъ сознательно стремился осуществлять завѣтъ предковъ. Чувство собственнаго достоинства, вѣрность своему слову, были замѣтны въ немъ наряду съ замкнутостью внутренняго міра, куда онъ не допускалъ ничьего вмѣшательства. Первое изъ его дѣтскихъ писемъ (8 ноября 1798 г.) съ виду еще полно ребячества: онъ пишетъ отъ имени матери о томъ, что картофель для сосѣдки приготовленъ, предлагаетъ для катанья пони, который сталъ слишкомъ малъ, чтобы носить его на себѣ, посылаетъ въ подарокъ кому-то вороненка, и въ заключеніе проситъ извиненія за свои ошибки, "такъ какъ это -- первое письмо, которое онъ когда-либо написалъ", но, по его же словамъ, онъ къ тому времени много прочелъ, особенно историческихъ сочиненій, много думалъ, начинаетъ осмысливать жизнь. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ уже споритъ съ матерью о направленіи школьныхъ занятій и отстаиваетъ свою честь, а два письма спустя, уже изъ Гарроу, протестуя противъ обращенія съ нимъ тьютора, онъ гнѣвно восклицаетъ: "пусть лучше онъ отниметъ у меня жизнь, но не оскорбляетъ моей личности!" -- и грозитъ уйти изъ школы.
Быстро и рѣзко развивавшаяся индивидуальность не смягчалась ничьей лаской, ничьимъ участіемъ. Дочь его отца отъ перваго брака, Августа, жила вдали, у бабушки, съ которой мать Джорджа была въ ссорѣ. Мальчику отвлеченно представлялось, что гдѣ-то у него есть сестра, съ которой онъ могъ бы близко сойтись. Они увидались не раньше 1802 года; онъ сразу привязался къ ней, часто писалъ ей, дѣлая ее повѣренною своихъ думъ, желаній и печалей. Въ ея лицѣ вошло въ его жизнь, быть можетъ, самое свѣтлое, искренно преданное ему существо, множество разъ прославленное его поэзіей, вспомнившееся ему въ предсмертную минуту,-- и оклеветанное въ наше время дикою сплетней, созданіемъ психопатическаго бреда, къ счастью теперь изобличенною и разбитою. Но раньше братской дружбы онъ испыталъ любовь, только не на радость себѣ.
Незнавшій умѣренности ни въ одномъ чувствѣ,-- "I was always violent", признается онъ, объясняя, почему и школьныя привязанности превращались у него въ "страсти",-- онъ весь охваченъ былъ нѣжнымъ лиризмомъ на порогѣ отрочества, "когда дѣтямъ еще не снятся чарующіе сны"; онъ, всего восьми лѣтъ, полюбилъ Мэри Дэффъ; въ безсонныя ночи онъ мечталъ объ ея "очахъ газели", черныхъ косахъ, ласковой улыбкѣ и мелодическомъ голосѣ. Переѣздъ въ Англію разлучилъ его съ нею; они никогда больше не встрѣчались, но среди своихъ блестящихъ лондонскихъ успѣховъ онъ донельзя обрадовался возможности узнать о ней, о ея замужествѣ, цвѣтущей красотѣ, и поразилъ отвѣчавшаго ему на эти разспросы необыкновенной сердечностью тона. Еще сильнѣе привязывается онъ черезъ три года къ своей кузинѣ, Маргаритѣ Паркеръ. Новый экстазъ передъ "черными очами, длинными рѣсницами, греческимъ профилемъ, томной прозрачностью красоты, словно сотканной изъ лучей радуги", блаженное сознаніе взаимности, снова безсонныя ночи, жгучее, нетерпѣливое ожиданіе встрѣчи съ нею -- и первые стихи. "Я давно забылъ ихъ,-- писалъ онъ много лѣтъ спустя,-- но мнѣ трудно было бы забыть ее"... Тѣмъ печальнѣе развязка дѣтскаго счастья, первое горе. Въ отсутствіи своего друга, Маргарита умерла отъ чахотки; вскорѣ смерть стала совершать рядъ нападеній на его товарищескій кругъ, не прекращая своихъ опустошеній и во время студенчества, и позже, въ средѣ друзей, которыхъ онъ надѣялся встрѣтить, вернувшись изъ путешествія на Востокъ. Въ этихъ печальныхъ впечатлѣніяхъ, разбитыхъ надеждахъ -- корень глубокой меланхоліи, которую Байронъ узналъ еще въ дѣтскіе годы. По словамъ товарищей, онъ въ Гарроу любилъ уединяться на кладбищѣ, всегда у одного и того же памятника, вскорѣ слывшаго у школьниковъ подъ именемъ Байроновской могилы, и проводилъ тамъ въ раздумьѣ цѣлые часы, иногда послѣ оживленныхъ игръ и атлетическихъ упражненій; скорбь его зародилась не въ годы пресыщенія, "вихря страстей", разочарованія.
Таковы были переходы, колебанія настроенія въ его внутреннемъ мірѣ. Внѣшняя исторія его жизни не отмѣчена была въ ту пору ни однимъ выдающимся событіемъ, кромѣ перемѣны въ его общественномъ положеніи (послѣ смерти его двоюроднаго брата Вильяма Джона Байрона, въ 1794 г.), одарившей его титуломъ лорда и дѣдовскимъ помѣстьемъ. Но перемѣна, растрогавшая его въ первую минуту до способная развить инстинкты суетности и славолюбія, дремавшіе въ демократически (по неволѣ) выдержанномъ мальчикѣ,-- перемѣна эта гораздо болѣе могла плѣнять театральною, романтическою декоративностью, чѣмъ надеждой на возрожденіе захудалой семьи. Помѣстье было разорено и запущено, долги превышали наличныя средства; необходимость поддерживать свѣтскія связи, заботиться о представительствѣ рода, готовиться къ роли пэра Англіи,-- налагала почти невыполнимыя обязательства. Много горькихъ минутъ и тягостныхъ положеній приходилось съ этой поры выносить изъ-за вѣчнаго разлада требованій свѣта и скудости семейной казны. По совѣту Гансона, мистриссъ Байронъ выхлопотала себѣ небольшую пенсію у короля; мальчикъ очутился подъ верховиной опекой "Chancery Court". Какъ только его отдали въ Гарроу, мать выѣхала изъ Ньюстэда, и нѣсколько лѣтъ подъ рядъ въ рыцарскомъ помѣстьѣ жили чужіе наемщики... А между тѣмъ красивая сторона древности манила къ себѣ и тѣшила взоръ. Старое аббатство, превращенное въ замокъ {Его не разъ описывали и въ старые годы (Вашингтонъ Эрвингъ -- въ прекрасномъ очеркѣ, перепечатанномъ въ "Crayon Miscellany", Philadelphia, 1874), и въ новѣйшее время (Newstead Abbey, its present owner, etc., 1857; "Byron's Newstead", Athenaeum, 1884, aug. 30.}, подаренное Генрихомъ VIII предку поэта и украшенное башнями, арками и галереями, съ тонувшей въ сумракѣ залой прежняго храма, увѣнчанной статуей Мадонны; вокругъ -- темная опушь лѣсовъ, прозрачное озеро, рѣка, убѣгающая вдаль, извиваясь по долинѣ,-- все это сочетаніе монастырской мистики, рыцарской величавости и смѣющейся природы не могло не дѣйствовать на воображеніе. Двѣ элегіи, воспѣвающія Ньюстэдъ въ первомъ сборникѣ Байроновскихъ стихотвореній, строфа въ "Чайльдъ-Гарольдѣ", чудный пейзажъ Ньюстэда въ "Донъ-Жуанѣ" (XIII, строфы 55--67) и много мелкихъ воспоминаній, намековъ и отзывовъ въ стихахъ и письмахъ -- сохранили сильное впечатлѣніе, произведенное когда-то на мальчика фантастической перемѣной декораціи. Въ зрѣлые годы для него казалась мучительною мысль продать Ньюстэдъ... Но давнымъ-давно родовое гнѣздо- это въ чужихъ рукахъ; мимо него пробѣгаютъ теперь десятки поѣздовъ; станція -- у самаго замка. А въ нѣсколькихъ миляхъ оттуда, въ деревенской церквушкѣ, спитъ вѣчнымъ сномъ прежній, владѣлецъ-романтикъ.
Послѣ перемѣны въ судьбѣ и переѣзда въ Англію, Байронъ долженъ былъ почувствовать, что отнынѣ о его воспитаніи станутъ серьезно заботиться. Школа доктора Гленни въ Дольвичѣ, близъ Лондона, была чѣмъ-то въ родѣ переходной ступени, и черезъ годъ съ небольшимъ (январь 1801) онъ очутился среди шумной толпы лицеистовъ моднаго Гарроу, гдѣ подборъ учениковъ и учителей, размѣры программы и обязательнаго спорта, обстановка и тонъ заведенія, какъ говорила молва, отличались утонченностью и образцовою выдержкой. Дѣйствительность оказалась ниже этихъ радужныхъ представленій. Не было и здѣсь недостатка въ рутинѣ и безжизненности. Фактическія свѣдѣнія пріобрѣтались, конечно,-- не пестрѣли бы такъ "Часы Досуга" переводами изъ греческихъ лириковъ, не былъ бы въ состояніи Байронъ выдержать цѣлую дидактическую поэму: "Hints from Horace", въ тонѣ "Ars poetica", если бы школа не привила ему необходимыхъ знаній. Но онъ, впослѣдствіи, искренно грустилъ о томъ, что учениковъ утомляютъ механическимъ изученіемъ произведеній раньше, чѣмъ они въ состояніи понимать всѣ красоты поэта; что будущія сознательныя наслажденія грубо парализуются; что ему такъ испортили, напр., впечатлѣніе Шекспира, заставивъ въ ребяческіе годы учить наизусть -- "Быть или не быть" {См. автобіографическое примѣчаніе къ IV-ой пѣснѣ "Ч.-Гарольда", строфа 75.-- Преждевременность знакомства съ Шекспиромъ не помѣшала Байрону сдѣлаться однимъ изъ рѣдкихъ въ его время энтузіастовъ великаго драматурга. До сихъ поръ, однако, встрѣчаются утвержденія (см. напр.) статью Venables, "Byron and his biographers", Fortnightly Review, 1883, IV), будто Байронъ почти игнорировалъ Шекспира. Противъ этого свидѣтельствуютъ безчисленныя (можно бы легко насчитать нѣсколько сотъ) ссылки и цитаты изъ шекспировскихъ произведеній, разсѣянныя по перепискѣ поэта; онѣ взяты изъ всевозможныхъ пьесъ и всегда мѣтко и искусно приведены. Такъ можно цитировать только любимаго писателя.}... Въ стихотвореніи: "Дѣтскія воспоминанія" ("Childish recollections") гораздо болѣе сочувственныхъ и благодарныхъ отзывовъ о товарищахъ, чѣмъ о воспитателяхъ. Одному изъ педагоговъ, д-ру Ботлеру, ставшему впослѣдствіи "Head-master'омъ", посвящена ироническая характеристика, и фигура педанта "Pomposus" -- совсѣмъ невзрачная. Остальные, какъ кучка ремесленниковъ, не удостоились обрисовки порознь. На этомъ неприглядномъ фонѣ вырѣзывается только одно лицо,-- любимецъ молодежи д-ръ Джозефъ Друри, занимавшій мѣсто главнаго воспитателя въ первые два года ученичества Байрона. Много лѣтъ спустя, среди опьяняющей славы, и позже, въ изгнаніи, Байронъ и въ письмахъ, и печатно, вспоминалъ о своемъ педагогѣ, называлъ его (въ примѣчаніяхъ къ "Гарольду") "лучшимъ и достойнѣйшимъ изъ своихъ друзей", сожалѣя о томъ, что слишкомъ поздно сталъ прилагать къ жизни его проницательные совѣты, и при встрѣчѣ съ нимъ смущенно увѣрялъ, что "онъ -- единственный человѣкъ, который не долженъ былъ бы читать ни одной Байроновской строки",-- а черезъ нѣсколько минутъ все же спросилъ: "что вы думаете о Это -- любопытный комментарій къ ходячему представленію о холодности и себялюбіи поэта.
Друри замѣтилъ выдающіяся способности и ярко обозначавшуюся оригинальность ученика. Онъ журилъ его, старался исправить и образумить; избытокъ того, что онъ называлъ въ Байронѣ "animal spirits", тревожилъ его. Не могъ онъ также не подмѣтить пароксизмовъ болѣзненной возбужденности; "не подходите ко мнѣ,-- во мнѣ чортъ!" ("don't come near me! I have a devil") -- кричалъ юноша тѣмъ, кто изъ участія или любопытства приближался къ нему въ эти минуты {Новыя показанія, собранныя Prothero въ статьѣ о дѣтствѣ и школьныхъ годахъ Байрона, Nineteenth Century, 1898, I. Укажемъ кстати на приводимое Краббомъ Робинзономъ, со словъ Вордсворта, показаніе Бунзена, которому Байронъ въ зрѣлые годы будто бы говорилъ, что иногда склоненъ считать себя порожденіемъ демона", offspring of a demon". Diary, reminiscences and correspondence of H. Crabb Robinson, 1872, II, 192.}. Самъ Байронъ называлъ впослѣдствіи такіе отголоски наслѣдственной немощи припадками "безмолвнаго бѣшенства" ("silent rage"); они не разъ пугали и тревожили его жену; опираясь на нихъ, ея сторонники хотѣли узаконить разрывъ супруговъ ссылкой на душевную болѣзнь мужа... Одно время Друри даже предлагалъ матери Байрона ускорить переходъ его въ университетъ, такъ какъ тамъ онъ поселится въ колледжѣ, отдѣльно, подъ наблюденіемъ тьютора, и не будетъ около него толпы, которая передавала ему свое возбужденіе, и сама заражалась отъ него. Но старый педагогъ невольно любовался, изумлялся и заслушивался Байрона въ минуты блестящаго проявленія его таланта. Въ Гарроу были заведены ораторскія и декламаціонныя упражненія; ученики произносили классическіе отрывки изъ античныхъ и англійскихъ писателей, или же свои разсужденія и разборы этихъ отрывокъ. Сохранились записи о трехъ состязаніяхъ съ участіемъ Байрона; въ первый разъ онъ выступилъ съ рѣчью о Виргиліѣ; во второй -- избралъ тему изъ трагедіи Юнга: "The Revenge" (рѣчь Занга надъ могилой Алонзо); третью рѣчь вдохновили монологи Шекспировскаго Лира въ пустынѣ и обращенія его къ бурѣ. Всѣ ораторы придерживались своего текста, одобреннаго директоромъ. Превосходно начавъ одну изъ своихъ рѣчей и соединяя изящество позы съ жестами и дикціей, Байронъ, къ изумленію Друри, "внезапно отклонился отъ написаннаго имъ разсужденія, и съ такою смѣлостью, съ такимъ порывомъ, что можно было опасаться, сведетъ ли онъ рѣчь къ заключенію. Но онъ не сдѣлалъ ни одной ошибки и свободно пришелъ къ концу, ничего не замѣтивъ самъ и въ горячности употребляя обороты и образы ярче и поразительнѣе тѣхъ, что сложились подъ его же перомъ" {Изъ (напечатанныхъ теперь вполнѣ) "Detached thoughts", отрывочныхъ воспоминаній, набросанныхъ Байрономъ въ Италіи, мы узнаемъ, что кромѣ славы декламатора онъ въ ранніе годы пользовался репутаціею хорошаго актера; онъ называетъ титулы веселыхъ фарсовъ, въ которыхъ онъ выступалъ съ большимъ успѣхомъ передъ сосѣдской публикой среди труппы, составленной изъ деревенской же молодежи. Прологъ къ этимъ спектаклямъ былъ, по его словамъ, сочиненъ имъ. Это происходило въ Соутвеллѣ, въ 1806 году.}.
Рвавшаяся на волю талантливость скрашивала школьные недочеты. "Нельзя сказать, чтобы я медленно подвигался тогда впередъ, все же я былъ лѣнивымъ ученикомъ" -- таковъ его позднѣйшій приговоръ. За то самообразованіе его шло необыкновенно быстро. Въ спискѣ прочтенныхъ имъ книгъ, составленномъ къ 30 ноября 1807 и напечатанномъ у Мура (I, 46), находимъ десятки, чуть не сотни изслѣдованій по исторіи различныхъ странъ (даже Россіи,-- Вольтеръ о Петрѣ, Горнъ Тукъ объ Екатеринѣ), сочиненія по философіи нрава, много біографій, англійскихъ классиковъ и "тысячи повѣстей"... На товарищей дѣйствовали и даровитость его, и поразительное искусство въ физическихъ упражненіяхъ. Знаменитая переправа его вплавь черезъ Геллеспонтъ была подготовлена школьными тріумфами въ этомъ родѣ; въ игрѣ въ крикетъ онъ былъ однимъ изъ первыхъ. Но онъ шелъ впереди и въ различныхъ ученическихъ манифестаціяхъ, дѣйствіяхъ скопомъ, безъ которыхъ не живетъ ни одна школа. Въ "Childish recollections" онъ вспоминаетъ, какъ толпа товарищей любила выставлять его своимъ вождемъ. То, чего не пришлось ему достигнуть въ низшей школѣ, теперь широко осуществлялось. У него были не только единомышленники, стачечники, но и,-- и съ этой поры у "мизантропа" проявляется сохранившійся до самой его смерти культъ дружбы. Первое его выраженіе -- въ тѣхъ же неискусныхъ по формѣ, но задушевныхъ "Дѣтскихъ воспоминаніяхъ". Они пестрѣютъ силуэтами товарищей, скрытыхъ подъ псевдонимами (Alonzo, Davus, Lycus, Euryalus, Cleon); оттѣнки характеровъ, привычки, странности -- взяты съ натуры; каждому посвящено теплое слово, благодарная память; можно подумать, что школьный кругъ былъ рѣдкимъ подборомъ великодушныхъ, преданныхъ друзей. Преувеличеніе и идеализація несомнѣнны; тѣмъ понятнѣе горе, охватившее вскорѣ Байрона, когда смерть опустошила ряды бывшихъ его школьныхъ и университетскихъ товарищей, и восторги его, даже много лѣтъ спустя, когда случай сводилъ его съ уцѣлѣвшими свидѣтелями его дѣтства (на дорогѣ близь Болоньи, въ 1821 г., онъ увидалъ "своего единственнаго друга", лорда Клэра, и своей радостью изумилъ Терезу Гвиччіоли). Судьба не дала ему разочароваться въ друзьяхъ молодости и оставила его подъ впечатлѣніемъ незамѣнимой утраты.
Но любовь снова освѣтила его жизнь. Съ каждымъ увлеченіемъ онъ, какъ будто не замѣчая того, повторялъ пламенное заявленіе, что никогда такъ сильно не любилъ; на этотъ разъ онъ былъ вполнѣ правъ,-- во всю его дальнѣйшую жизнь не испыталъ онъ такой глубокой, трепетной страсти, какъ та, что загорѣлась въ немъ къ его кузинѣ, Мэри Чэвортъ. Чтобъ остаться близко отъ нея, имѣть возможность чаще ее видѣть, онъ въ началѣ своего гарроускаго періода отказался наотрѣзъ отправиться въ колледжъ и гостилъ невдалекѣ отъ помѣстья родныхъ Мэри. Мать встревожилась, предполагала какой-нибудь недугъ, пока не убѣдилась (письмо къ Гансону, октябрь 1803 г.), что виною всего любовь, "отчаянная любовь, худшая изъ всѣхъ болѣзней". Байронъ безумствовалъ, поклонялся {Сохранившійся въ семьѣ Чэвортъ и теперь впервые воспроизведенный (въ I томѣ соч. Байрона, Poetry, 1898) портретъ Мэри передаетъ красоту большихъ черныхъ глазъ, пышность стана, кокетливый нарядъ, но не въ состояніи, конечно, передать того обаянія, которое вліяло на поэта во всю его жизнь.}, ему казалось, что сама судьба должна соединить ихъ, примиривъ въ ихъ любви старые, кровавые счеты двухъ семей,-- въ семьѣ дѣвушки не могли забыть, что всего за сорокъ лѣтъ передъ тѣмъ "сумасшедшій лордъ Байронъ" убилъ ея дѣда. И этотъ залогъ примиренія на почвѣ старой вражды, и сродство душъ, и беззавѣтная преданность любимой дѣвушкѣ, и все, что въ аффектѣ любовной горячки кажется безспорнымъ правомъ на взаимность,-- все это обѣщало счастье. Слова признанія не вырвались изъ его устъ, хотя Мэри догадывалась о его чувствѣ. Но прозаическій провинціальный сквайръ Джонъ Мзстерсъ одержалъ верхъ надъ этой сильной любовью и преданностью, и въ ту пору, когда Байронъ вступалъ въ кэмбриджскій университетъ (августъ 1805 г.), Мэри вышла замужъ. Бракъ ея былъ несчастенъ; она много страдала, нѣсколько времени была даже больна душевно, пережила поэта на восемь лѣтъ, скоро пожалѣла объ ошибкѣ, по временамъ какъ будто искала сближенія, писала ему ласковыя (къ сожалѣнію, не сохранившіяся) письма съ воспоминаніями о "прежней дружбѣ" {Byron's Works, Letters, 1898, I, 198, 202. III, 12, 15, 108.}.
Горе Байрона было неутѣшно. Съ виду онъ примирился съ своею участью, смогъ окончить образованіе, выйти на литературное поприще, достигнуть славы, но рана не заживала, и временами тоска мучительно въѣдалась въ него. Тогда единственнымъ прибѣжищемъ являлась для него поэзія ("всѣ конвульсіи разрѣшались у меня обыкновенно риѳмами",-- говорилъ онъ). "Часы досуга" полны выраженій его сердечной тоски; пять стихотвореній имѣютъ прямое отношеніе къ Мэри Чэвортъ; одно изъ нихъ: "Итакъ, ты счастлива" ("Well, thou art happy") внушено только-что пережитою сценой свиданія съ любимой женщиной, которую онъ увидалъ счастливой матерью. Нѣсколько лѣтъ спустя, набрасывая на дальнемъ югѣ, въ Албаніи, первыя строфы "Гарольда", описывающія раннюю жизнь героя, онъ надѣляетъ его своимъ сердечнымъ горемъ; Гарольдъ --
Had sighed to many though he loved but one,
And that loved one, alas! could ne'er be his.
Онъ вздыхалъ обо многихъ, но любилъ только одну, и любимая женщина, увы, никогда не могла ему принадлежать). Самая мысль о продолжительномъ путешествіи была болѣе всего внушена желаніемъ размыкать среди другой природы и другихъ людей свое горе. Но прошло опять нѣсколько лѣтъ, и въ іюлѣ 1816 г., въ Швейцаріи, онъ, "со слезами на глазахъ", пишетъ задушевное стихотвореніе: "Сновидѣніе" ("The Dream"), одно изъ замѣчательнѣйшихъ его автобіографическихъ признаній. Въ грёзахъ переносится онъ въ давнопрошедшее, видитъ среди мирной обстановки родины себя и Мэри, ее въ блескѣ красоты и безпечности, себя -- въ блаженномъ экстазѣ; потомъ надвигается мракъ, передъ нимъ -- сцена послѣдняго разставанья съ нею, еще свободною. Вотъ она -- жена другого человѣка; вотъ и онъ подъ вѣнцомъ съ другою, но полный и въ эту минуту воспоминаніями о навѣки утраченномъ счастьѣ. Сонъ замыкаютъ собой два скорбныя видѣнія: она -- несчастная, съ разбитою жизнью, онъ -- отвергнутый всѣми изгнанникъ, оба осужденные кончить: онъ -- безуміемъ, она-неутѣшнымъ горемъ {Стих. "The Dream" издано въ новѣйшее время съ комментаріями во 2-мъ выпускѣ образцоваго и, къ сожалѣнію, недоконченнаго изданія, предпринятаго знатокомъ Байрона, бреславльскимъ проф. Кёльбингомъ (The Prisoner of Chillon and other poems. Weimar, 1896). lie мало было потомъ плохихъ англійскихъ подражаній и пародій Байроновскаго стихотворенія. Тема его была переработана энтузіастомъ Байрона, Карломъ Блейбтрей, въ формѣ повѣсти: "Der Traum. Aus dem Leben des Dichterlords, v. K. Bleibtreu. 1880.-- Къ числу пародій или каррикатуръ на байроновскій замыселъ можно отнести и толкованіе Джефрсона, который видитъ въ стих."The Dream" актъ мести со стороны поэта...}.
Томленія несчастной любви совпали съ нестерпимыми семейными отношеніями. Напечатанный теперь обильный сводъ писемъ Байрона къ сестрѣ даетъ возможность прослѣдить развитіе размолвки между сыномъ и матерью. Въ письмѣ отъ 2-го ноября 1804 г. онъ впервые сообщаетъ Августѣ, "какъ тайну", о только что происшедшемъ столкновеніи. Она обошлась съ нимъ оскорбительно, и онъ "не только не чувствуетъ сыновняго почтенія, но съ трудомъ сдерживаетъ антипатію". Три быстро слѣдующихъ за этимъ письма полны такого же возбужденія; тяжелыя сцены продолжаются. "Она не оставляетъ въ покоѣ даже праха моего отца, поноситъ его, перечисляетъ грѣхи всѣхъ его предковъ, начиная съ завоеванія Англіи норманнами, говоритъ, что я буду настоящимъ Byrrone (худшій эпитетъ, который она можетъ придумать). И такую женщину я долженъ называть матерью!.." Въ письмахъ онъ уже обозначаетъ ее иногда прозвищемъ "вдовы" (the dowager). "Я начинаю убѣждаться въ томъ, что она -- сумасшедшая. Какое счастье, что она -- моя мать, а не жена, и что я могу разстаться съ нею, когда захочу"!-- восклицаетъ онъ, и уже обсуждаетъ планъ разрыва. Осенью 1805 г. онъ пишетъ Гансону: "м-ссъ Байронъ и я совсѣмъ разошлись; оскорбляемый ею, я ищу убѣжища у чужихъ людей".
Вступленіе его въ университетъ содѣйствовало разрыву, или, по крайней мѣрѣ, продолжительному разобщенію. Вмѣсто Оксфорда, куда онъ стремился и гдѣ не нашлось свободнаго мѣста, онъ очутился въ Кэмбриджѣ и избралъ Trinity College "(іюль 1805). Но было бы безполезно говорить о культурномъ вліяніи на него университета. Первыя же впечатлѣнія были неблагопріятны. Онъ устроился удобно, отдѣльно, рядомъ съ очень покладистымъ тьюторомъ, имѣетъ прислугу, держитъ лошадь, опекуны назначили ему 500 фунтовъ въ годъ,-- но что за странное заведеніе! "Всего менѣе думаютъ здѣсь о наукѣ; кажется, никто и не заглядываетъ въ какого бы то ни было автора, классическаго или современнаго, если только можетъ обойтись безъ этого. Бѣдныя музы въ загонѣ". Нѣсколько дней спустя, онъ восклицаетъ: "Это мѣсто -- настоящая резиденція дьявола. Оно называется университетомъ, но всякое другое названіе подошло бы къ нему несравненно лучше, потому что здѣсь забота о наукѣ -- на послѣднемъ мѣстѣ. "Master" только и дѣлаетъ, что ѣстъ, пьетъ и спитъ; "fellows" -- пьютъ, ссорятся и отпускаютъ плоскія остроты; о занятіяхъ "undergraduates" вы легко догадаетесь и безъ моего описанія. Я принялся за письмо съ головой, отяжелѣвшей отъ безпутства, которое я ненавижу". Ни одного симпатичнаго имени не называетъ онъ изъ профессорскаго персонала; ни одна гуманная личность, въ родѣ Друри, не примиряетъ его съ тѣневыми сторонами университета, къ которому не сохранилось у него добраго чувства. Въ числѣ товарищей были рѣдкія исключенія. Именно въ Кэмбриджѣ встрѣтилъ онъ преданнѣйшаго изъ своихъ друзей, своего спутника по Востоку, повѣреннаго самыхъ сокровенныхъ его тайнъ, стойкаго защитника во время борьбы съ общественнымъ мнѣніемъ, оберегателя его посмертной репутаціи, Джона Кэма Гобгоуза. Но довольно долго они не сходились; Гобгоузъ избѣгалъ его,-- а подавляющая масса товарищей своимъ вѣтреннымъ, кутящимъ и вѣчно празднымъ образомъ жизни захватывала и увлекала Байрона. Скучное житье въ постыломъ городѣ, раздумье, сердечное горе, семейный разладъ, все внушало желаніе забыться, разсѣяться,-- и онъ чувствовалъ, что "волна несетъ его".
Къ развлеченіямъ и пирамъ въ Кэмбриджѣ присоединились частыя отлучки въ Лондонъ, гдѣ онъ попадалъ въ еще болѣе веселую, прожигавшую жизнь, компанію. Бывали недѣли сплошныхъ пировъ и приключеній. "А propos,-- писалъ онъ, лѣтомъ 1807 г., своей давнишней пріятельницѣ, провинціальной барышнѣ-сосѣдкѣ, умной, участливой, повѣренной многихъ его тайнъ миссъ Пиготтъ {Ихъ отношенія, остроумная переписка и откровенный тонъ -- любопытная подробность юности Байрона. Въ статьѣ "Lord Byron und miss Elizabeth Pigott", Englische Studien, XVII, 3 Heft, Кёльбингъ напечаталъ забавное стихотвореніе товарки поэта "Удивительная исторія лорда Байрона и его собаки" (Ботсвейна).}, давая отчетъ въ своемъ поведеніи: -- я долженъ, къ сожалѣнію, сказать, что былъ на-веселѣ каждый день, и теперь еще несовсѣмъ трезвъ"... "Отпѣтый народъ -- всѣ эти кэмбриджцы" ("sad dogs all the Cantabs"),-- восклицаетъ онъ, и тутъ же, не безъ грустной ироніи, прибавляетъ: "кстати, мы надѣемся исправиться съ слѣдующаго января". Но въ январѣ 1808 г. онъ уже былъ на свободѣ.
Угаръ веселья и удальства не пересилилъ, однако, недовольства и грусти, не далъ забвенія. Строгій судъ надъ собою, произносимый среди разгара страстей, обнаруживалъ усиливающееся раздвоеніе личности: "Приключенія моей личной жизни, начиная съ шестнадцати лѣтъ до девятнадцатилѣтняго возраста, и та распущенность, въ которую меня втянули въ Лондонѣ,-- говорилъ онъ, напр., въ письмѣ Джону Пиготту (январь 1807),-- придали моимъ мыслямъ сладострастный оттѣнокъ". Но писавшій такъ судья своихъ поступковъ едва достигъ того рубежа -- девятнадцати лѣтъ -- съ высоты котораго уже обозрѣвалъ свою жизнь... Многіе очевидцы сходятся въ показаніяхъ о томъ, что герой столькихъ приключеній казался въ нормальномъ своемъ состояніи робкимъ, застѣнчивымъ (инымъ удавалось именно въ его сдержанности открывать слѣды гордости); сосредоточенный, задумчивый, понурый, онъ потомъ переходилъ въ противоположныя крайности. Желая показать, какъ мало цѣны придаетъ онъ людскимъ привязанностямъ, онъ рано сталъ окружать себя любимыми животными; эта страсть, все усиливаясь, дошла впослѣдствіи до широкихъ размѣровъ,-- напр. въ Италіи, гдѣ во время переѣздовъ его сопровождалъ цѣлый странствующій звѣринецъ. На переходѣ отъ студенчества къ самостоятельной жизни, его любимцемъ является сначала, ручной медвѣдь, пріобрѣтеніе котораго было оповѣщено близкимъ людямъ, какъ прибытіе новаго друга; такую же браваду встрѣчаемъ въ письмѣ къ миссъ Пиготтъ, въ которомъ воспоминаніе о нравившейся ему одно время дѣвушкѣ, чьи черты лица напомнила какая-то встрѣченная имъ незнакомка, вдругъ обрывается вопросомъ: "кстати о женщинахъ, какъ здоровье моего террьера Фанни?". Потомъ появился главный любимецъ, безконечно, по собачьи преданный ему, ньюфоундлэндъ Ботсвэйнъ, оплаканный имъ впослѣдствіи, какъ "единственный другъ" въ искренней эпитафіи, тяжело дѣйствующей своимъ безрадостнымъ, мизантропическимъ настроеніемъ {Эта привязанность Байрона къ любимой собакѣ дала мотивъ тому скромно задуманному памятнику, который, являясь уступкой славѣ поэта, наконецъ воздвигнутъ въ Лондонѣ, правда, не всенародно, на площади, а въ Гайдъ-паркѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Hyde-Parc Corner (притомъ въ сторонѣ отъ торнаго пути, такъ что массу проходящаго люда должна всего скорѣе привлечь воздвигнутая въ честь Веллингтона громадная и безвкусная статуя Ахилла, стоящая на почетномъ и эффектномъ мѣстѣ). Байронъ изображенъ очень молодымъ, въ минуту творчества; онъ задумался, держитъ перо въ рукахъ, какъ будто хочетъ записать свою импровизацію; рядомъ съ нимъ -- большой песъ, поднявшій къ нему голову и нѣжно смотрящій на него.}.
Желаніе забыться привело въ крайнемъ своемъ выраженіи къ тѣмъ пресловутымъ маскараднымъ сценамъ въ Ньюстэдскомъ аббатствѣ, которыя были непомѣрно преувеличены сосѣдскою сплетней и помогли позднѣйшимъ огульнымъ обличеніямъ Байроновской безнравственности. Самъ поэтъ далъ къ тому поводъ, усиливъ краски въ описаніи жизни Гарольда въ замкѣ предковъ, также бывшемъ прежде монастыремъ, увѣряя, что "въ прежнемъ логовищѣ суевѣрій раздавались пѣсни и хохотъ паѳосскихъ дѣвъ", что "тамъ происходили товарищескія вакханаліи (fellow Bacchanals). Одинъ изъ біографовъ вѣрно замѣтилъ, что черствая проза житейская должна была сильно сбавить эти краски, хотя бы по хроническому безденежью главнаго иниціатора веселья, неспособнаго слишкомъ тратиться на "дѣвъ" и настоящія "вакханаліи". Но даже въ достовѣрномъ и почти современномъ ньюстэдскимъ сценамъ пересказѣ одного изъ участниковъ, Чарльза-Скиннера Мэтьюса, эксцентричность Байроновской затѣи слишкомъ очевидна. Монастырское прошлое внушило мысль придать забавамъ иноческую внѣшность. Самъ хозяинъ заготовилъ себѣ нарядъ аббата; для друзей, пріѣзжавшихъ гостить, были сдѣланы костюмы монаховъ, парики съ тонзурой, церковная утварь. Послѣ обѣда ходила круговая чаша, полная бургонскимъ,-- но то былъ оправленный металлическими украшеніями черепъ, вокругъ котораго вырѣзано было стихотвореніе, напоминавшее отъ имени черепа, что и "онъ прежде жилъ, любилъ, кутилъ", какъ пьющій теперь изъ него гость. Братія пѣла пѣсни, но то были не гимны, а вакхическіе куплеты. Двѣ, три "паѳосскія дѣвы", вѣроятно, вставляли и свои пѣсенки (Мэтьюсъ молчитъ о женскомъ персоналѣ). Главнымъ зачинщикомъ всего былъ аббатъ (за которымъ на нѣсколько лѣтъ закрѣпилось это дружеское прозвище).
Такъ проходили вечера и ночи. Дни же были полны игръ и физическихъ упражненій. Новичокъ, попадая въ братство, переходилъ отъ изумленія къ изумленію, когда его встрѣчалъ на порогѣ одной комнаты медвѣдь, въ другой -- волкъ, когда онъ слышалъ раскатъ пистолетныхъ выстрѣловъ монаховъ, упражнявшихся въ стрѣльбѣ, попадалъ то въ фехтовальную атаку, то въ кавалькаду, то въ шумную партію крикета... Но и это оживленіе, эта пестрота, удаль, жажда наслажденія -- не давали ни душевной свѣжести, ни забвенія.
Байронъ рѣзко порвалъ съ Кэмбриджемъ; потомъ, годъ спустя, по необходимости, чтобъ получить степень (для этого требовалось "to reside", на нѣсколько времени снова зачислить себя въ университетъ), онъ вернулся туда и наконецъ добылъ ученый патентъ. Впереди, уже невдалекѣ, были совершеннолѣтіе, политическая зрѣлость, вступленіе въ верхнюю палату, начало самостоятельной дѣятельности, но не было ни подготовки къ политикѣ, ни опредѣленныхъ, выработанныхъ соціальныхъ взглядовъ; ихъ замѣняло довольно смутное недовольство застоемъ и господствующими охранительными теоріями; само оно мирилось съ барски-сословнымъ сознаніемъ юноши,-- конечно, подъ условіемъ, чтобы дворянство выполняло культурную миссію. Чувствовались также отголоски вліянія Руссо, чьи произведенія рано очутились въ рукахъ Байрона и должны были со временемъ многое опредѣлить въ его воззрѣніяхъ {Вліяніе Руссо на Байрона разсмотрѣно въ книгѣ Otto Schmidt'а "Rousseau und Byron", Oppeln, 1890, собравшей до мелочей все, что било сходнаго въ жизни и писательской дѣятельности обоихъ, но не свободной отъ забавныхъ натяжекъ. Такъ выдвинуто, напр., любопытное совпаденіе: Руссо, скрываясь въ Швейцаріи, носилъ одно время армянскій костюмъ,-- Байронъ во Венеціи сблизился съ армянами и учился ихъ языку.},-- но Руссо дѣйствовалъ не демократическою проповѣдью, а протестомъ противъ растлѣвающей цивилизаціи и призывомъ уйти въ природу, на волю.
Ничто не привлекало Байрона, не захватывало. Безотчетная меланхолія раннихъ лѣтъ переходила въ преждевременное утомленіе жизнью. Выражаясь на языкѣ Гарольда -- "he was sore sick at heart". Въ юной, но уже удрученной памяти мелькали милыя когда-то лица, минуты счастія, высокіе порывы, измѣна, притворство, предательство. Жаль было растраченной -- Пушкинъ-лицеистъ въ нѣсколько приподнятомъ стилѣ сказалъ бы: "въ безумствѣ гибельной "-- и погибшей юности. Вспоминались женщины, которыми онъ пытался замѣнить Мэри, мимолетныя, опьяняющія увлеченія,-- вспоминалось многое, чего намъ такъ и не удастся разгадать. Въ юношескомъ его сборникѣ мы находимъ стихотвореніе: "Къ моему сыну", полное нѣжности и грусти, ласковаго любованія золотистыми кудрями мальчика-сиротки, чье личико напоминаетъ ему "Елену", и обѣщаній всегда быть его защитникомъ, любящимъ отцомъ. Эти стихи помѣчены 1807 годомъ...
Признаній въ дѣлахъ и помышленіяхъ, сочувствій и антипатій, смутныхъ надеждъ и желаній, свѣта и тѣней этого тревожнаго пролога къ еще болѣе тревожной жизни -- нужно искать въ стихотворныхъ первинкахъ Байрона. Начиная съ перваго наброска, воспѣвшаго Мэри Дэффъ, его стихи стали зеркаломъ его души. Четыре редакціи его перваго сборника,-- въ общемъ 107 стихотвореній,-- даютъ возможность заглянуть въ его душу, многое объясняютъ, бросаютъ намеки на будущее. Вначалѣ желаніе высказаться борется съ нерѣшительностью и застѣнчивостью, можетъ быть, и съ опасеніемъ раздражить пуристовъ прямыми указаніями фактовъ и лицъ, или слишкомъ свободнымъ изображеніемъ страсти. Борьба эта привела къ выпуску первыхъ двухъ сборниковъ безъ имени автора. Но опасенія оправдались. Небольшая книжка, всего 38 пьесъ, озаглавленная: "Fugitive pieces" и представляющая собой первую редакцію (конецъ 1806 г.) была изъята изъ продажи и сожжена {Уцѣлѣло два экземпляра -- неполный въ Ньюстэдѣ, и другой -- у издателя Шелли, Бэкстонъ-Формана.}, по настоятельному совѣту друга семьи Байроновъ, пастора Бичера, нашедшаго, что подобная чувственная поэзія своими нескромностями унижаетъ автора. Онъ, конечно, имѣлъ въ виду не только довольно безобидную эротическую вещицу: "Къ Лесбіи", съ воспоминаніями о любви Байрона къ сестрѣ сосѣда, капитана Ликрофта, едва не вызвавшаго поэта на дуэль, но и посланіе: "To Mary",-- очевидно, къ куртизанкѣ, съ которой пережито было много опьяняющихъ часовъ, но съ которой и разрывъ былъ легокъ; измѣнивъ ему, она взяла другого, а онъ скоро увлекся иною женщиной. Когда авторъ вспоминаетъ о томъ, что --
No more with mutual love we burn,
No more the genial couch we bless 1),
1) Это стихотвореніе остается до сихъ поръ подъ запретомъ. Редакторъ послѣдняго "окончательнаго" изданія сочиненій Байрона не нашелъ возможнымъ его напечатать. Но оно все же было помѣщено въ "Englische Studien" (1899, 3 Heft) М. Фэрстеромъ: "Zu Byrou's Jugendgedichten".
-- его сожалѣніе сливается съ острымъ и прянымъ ощущеніемъ оживающихъ снова наслажденій былого.
Послушавшись совѣта уважаемаго имъ, хотя несходнаго по убѣжденіямъ, критика-пуританина, Байронъ, однако, черезъ два мѣсяца повторилъ изданіе; устранивъ два стихотворенія и прибавивъ двѣнадцать новыхъ, онъ озаглавилъ книгу: "Poems on various occasions" (январь 1807). Но, полгода спустя, рѣшившись поднять забрало и выпустить сборникъ уже отъ своего имени, онъ подвергнулъ пересмотру обѣ редакціи, отбросивъ изъ первой почти половину ея состава, сокративъ вторую, но внеся зато много новаго. Весь сводъ получилъ общеизвѣстное съ той поры названіе "Часовъ Досуга" ("Hours of idleness"). Съ этого свода, увеличившагося во второмъ изданіи, уже въ 1808 г., еще пятью пьесами, обыкновенно ведутъ исторію творчества Байрона, забывая почти двухлѣтнюю подготовительную работу.
Когда перечитываешь сборникъ въ полномъ его составѣ, стараясь уловить характеристическія черты этой юношеской поэзіи -- разнородныя, порою странно противорѣчивыя впечатлѣнія смѣняютъ другъ друга. Несмотря на обычную у подростковъ страсть казаться старше, поэтъ настойчиво, на заглавномъ же листѣ, спѣшитъ объяснить читателямъ, что онъ -- несовершеннолѣтній. Послѣ заголовка: "Poems on various occasions", еще безыменныхъ стихотвореній, читаемъ: "Единственная оговорка, которую необходимо прибавить въ оправданіе ошибокъ, встрѣчаемыхъ въ настоящемъ сборникѣ, заключается въ томъ, что автору еще нѣтъ девятнадцати лѣтъ". На первомъ листѣ "Часовъ Досуга", вмѣсто этихъ извиненій, поставлено при имени автора словечко: "несовершеннолѣтній" (by George Gordon, Lord Byron, а minor). И точно, во многихъ мѣстахъ чувствуется или отпечатокъ школы, или отголосокъ недавно покинутой школьной среды: это -- стихи къ товарищамъ, остроумная пародія экзаменовъ, классные переводы изъ римскихъ авторовъ, переложеніе одного мѣста изъ Эсхилова "Прометея", цѣлое стихотвореніе на тему "о перемѣнѣ директора въ большомъ публичномъ училищѣ" (отставка д-ра Друри), прощаніе съ Ньюстэдомъ передъ отправленіемъ въ Гарроу, элегическая картинка, вызванная посѣщеніемъ гарроускаго кладбища, наконецъ обширныя "Дѣтскія воспоминанія". Воспѣвающія приволье Шотландіи и ея горы, стихотворенія уносятъ, правда, изъ пансіонской жизни въ природу,-- зато они внушены воспоминаніями о раннемъ дѣтствѣ.
Въ эти незатѣйливыя отроческія изліянія вкрадывается, однако, перерождая самого поэта, иная, быстро развивающаяся, стихія. То, по мѣткому выраженію Саади, могучій султана -- любовь. Первыя впечатлѣнія, правда, наивны. Сгруппировавъ пьесы на любовныя темы, получишь прежде всего что-то вродѣ донъ-жуановскаго списка, настоящіе святцы женскихъ именъ: "Къ Лесбіи", "Къ Каролинѣ", "Къ Элизѣ". Потомъ идутъ: Анна, Мэри, Гарріетъ, Маріонъ, Джесси; есть нѣсколько стихотвореній: "То a lady"; одно даже озаглавлено: "Къ Женщинѣ" ("То Woman"); можно бы подумать, что юный поэтъ еще не вышелъ изъ безличнаго культа "des Ewig Weiblichen". Между тѣмъ, рано слышатся слова ласки, страсти, нѣги; онъ проходитъ всю гамму, воспѣваетъ "первый поцѣлуй", потомъ любуется подареннымъ ему золотистымъ локономъ и показываетъ его друзьямъ; потомъ, какъ мотылекъ, несется съ одного цвѣтка на другой, увѣряетъ, что уже "любилъ многихъ", и шалитъ стихами во вкусѣ Анакреона или Тибулла. Но проблески его настоящаго душевнаго состоянія -- не въ этой игрѣ въ любовь и эпикурейство, облеченной, притомъ, въ устарѣвшую уже тогда, но для него еще авторитетную форму лирики Попа, а -- въ элегіяхъ, внушенныхъ несчастною любовью. На третьемъ же мѣстѣ въ началѣ сборника помѣщено стихотвореніе: "На смерть молодой дѣвушки, кузины автора, очень дорогой ему"; это -- думы на могилѣ его Маргариты, куда пришелъ онъ "осыпать цвѣтами тотъ прахъ, который онъ такъ любитъ". Еще дальше -- нѣсколько, задушевныхъ изліяній въ память о Мэри Чэворть. "Другой обладаетъ ею, но для меня ея имя всегда будетъ благословенно. Вздыхая, я уступаю то, что считалъ нѣкогда моимъ, и, въ слезахъ, прощаю ея измѣну",-- говоритъ онъ въ стихотвореніи: "The Tear". Ему кажется, что еслибъ до него дошла горестная вѣсть о ея смерти, онъ умеръ бы у ея гроба. "Я ищу теперь другихъ отрадъ,-- признается онъ въ стихотвореніи: "То a lady".-- Вѣдь, думая все о тебѣ, я могу дойти до сумасшествія. Даже у моихъ враговъ шевельнется состраданіе при видѣ того, что я испытываю, потерявъ тебя навсегда". Въ послѣднихъ страницахъ сборника мысль поэта снова обращается къ Мэри. "Итакъ, ты счастлива",-- начинается одно стихотвореніе, и ему вторятъ "Стансы къ одной лэди передъ отъѣздомъ изъ Англіи", стоящіе на рубежѣ Гарольдовскаго періода и перваго путешествія. "Онъ долженъ покинуть этотъ край, потому что можетъ любить только одну"; онъ переплыветъ бѣлогривые валы, будетъ искать на чужбинѣ пріюта, но не найдетъ покоя, пока не изгладятся изъ памяти черты предательскаго, но прелестнаго лица* (a false fair face).
Отъ сѣтованій и протестовъ противъ гоненій судьбы поэтъ уже въ состояніи переходить къ обобщеніямъ и выводамъ; его міросозерцаніе начинаетъ обозначаться, и оно -- безрадостное, скептическое, презрительное. Въ стихотвореніи къ Бичеру, убѣждавшему его чаще показываться въ обществѣ, Байронъ оправдываетъ свою любовь къ уединенію нежеланіемъ "спускаться до уровня свѣта, который презираетъ", говоритъ о ничтожествѣ толпы, завидуетъ славѣ Фоксовъ или Чатамовъ: онъ считалъ бы достойнымъ жить только для подвиговъ, подобныхъ ихъ благородной дѣятельности. "Немного мнѣ лѣтъ, но я уже чувствую, что въ свѣтѣ нѣтъ для меня удѣла",-- восклицаетъ онъ въ другомъ стихотвореніи; онъ желалъ бы имѣть крылья, чтобы улетѣть далеко отъ земли, вглубь неба, и тамъ найти успокоеніе. Въ напечатанномъ теперь впервые стихотвореніи: "Pignus amoris", онъ до того выказываетъ равнодушіе къ настоящему, что считаетъ драгоцѣннѣйшимъ даромъ своимъ -- "видѣнія прошлаго".
Краски все сгущаются. То онъ берется за перо подъ давленіемъ неотвязной мысли, что скоро умретъ; то спрашиваетъ какую-то участливую къ нему женщину, прольетъ ли она слезу, когда его схоронятъ (стих: "And wilt thou weep, when I am low?"); то пишетъ грустно ироническую надпись на черепъ, служившій чашей, и смѣшиваетъ картины пира съ упоминаніемъ о могильныхъ червяхъ, которые прикасались къ черепу раньше губъ пирующихъ людей; то оплакиваетъ въ Ботсвэйнѣ единственнаго друга. Всего сильнѣе и сосредоточеннѣе выразилась меланхолія поэта въ "Молитвѣ Природы" ("Prayer of Nature"), помѣченной еще 1806 годомъ, но, по искренности настроенія и зрѣлости формы -- поразительной въ этомъ сборникѣ юношескихъ опытовъ. Взволнованный пережитымъ и передуманнымъ, онъ взываетъ: "О, Отецъ свѣта, великій Богъ въ небесахъ, услышь мой вопль", зоветъ взглянуть, "какъ мрачна его душа" {Мотивъ, предвѣщающій извѣстное стихотвореніе въ "Еврейскихъ Мелодіяхъ", переложенное потомъ Лермонтовымъ.}; молитъ указать ему путь къ правдѣ, удержать отъ гибели и грѣха. Въ патетическомъ обращеніи къ божественному началу нѣтъ и слѣда традиціонныхъ религіозныхъ воззрѣній, державшихся въ жизни и поэзіи Байрона до той поры. Отрываясь отъ нихъ, отрицая главныя ихъ основы, онъ переходитъ къ деизму, возсылаетъ свое моленіе къ Высшему Разуму, разлитому въ природѣ; отъ человѣческой нетерпимости, отъ людскихъ законовъ, догматовъ, предразсудковъ, онъ взываетъ къ вѣчнымъ законамъ, проявляющимся въ жизни природы; чтеніе Руссо (и, какъ думаетъ Доннеръ {Lord Byron's Weltanschauung, S. 50.}, Локка) укрѣпило его въ тѣхъ взглядахъ, которые внушены были опытомъ, раздумьемъ и сильнымъ художественнымъ влеченіемъ къ природѣ. Благонамѣренный оптимизмъ "Всеобщей молитвы" его любимца, Попа (Universal Prayer), на первый взглядъ столь сходной по главному мотиву, остался далеко позади. Въ стихотвореніи Байрона корень многаго, впослѣдствіи вошедшаго въ его поэтическій, нравственный и философскій символъ вѣры.
Взятый въ цѣломъ, во всемъ своемъ разнохарактерномъ составѣ, отъ ученическихъ работъ до поэзіи отчаянія, сборникъ производитъ, быть можетъ, и смутное впечатлѣніе, но далеко не въ томъ смыслѣ, какъ это нашла вскорѣ враждебная критика, и какъ это рутинно повторяется до сихъ поръ въ біографіяхъ поэта. Въ стихотворныхъ опытахъ новичка гораздо менѣе общихъ мѣстъ и избитыхъ пріемовъ, чѣмъ, напримѣръ, въ Пушкинскихъ "Часахъ досуга", т.-е. въ лицейскихъ стихотвореніяхъ (такъ Байронъ сразу былъ свободенъ отъ тягостей обязательной миѳологіи). Зависимость отъ образцовъ замѣтна,-- хотя въ числѣ ихъ мы видимъ и чопорнаго Попа, и окруженнаго романтическимъ туманомъ Оссіана, и страстнаго Тибулла. Но уже на нашихъ глазахъ происходитъ высвобожденіе отъ гнета авторитетовъ; горе, любовь, тоска -- выражаются искренно, внѣ правилъ старой поэтики; въ сарказмѣ, вызванномъ пока темными сторонами школы или свѣтской жизни, мелькаютъ искры будущей Байроновской сатиры; приступы міровой скорби уже сказались. Еще неясно, но несомнѣнно обрисовывается самостоятельная личность поэта.
Чѣмъ могъ такой сборникъ вызвать критическіе громы -- трудно понять. Среди обычнаго балласта стихотворныхъ первенцевъ дебютантовъ-риѳмоплетовъ онъ долженъ былъ выдѣляться проблесками дарованія и оригинальности. Нѣсколько второстепенныхъ изданій: "The Critical Review", "Monthly literary recreations" и "Anti-Jacobin", признали эти достоинства, другія {Напр. The Satirist, а monthly meteor, 1807, October.} подтрунили надъ юнымъ поэтомъ. Но книга вызвала противъ себя настоящій походъ, стратегически обдуманный,-- и не какой-нибудь борзописецъ-наѣздникъ, гарцуя на журнальной аренѣ, вонзилъ въ нее съ наскока свою пику. Редакція вліятельнѣйшаго "Эдинбургскаго Обозрѣнія" нашла нужнымъ заказать одному изъ лучшихъ своихъ сотрудниковъ, скрытыхъ по обычаю подъ анонимомъ, уничтожающую статью; мало того, она написана была при участіи нѣсколькихъ лицъ; желчность и остроуміе стали еще напряженнѣе; каждый отзывъ взвѣшивался, оттачивался. Къ выпуску статьи долго готовились, въ кухнѣ вѣдьмы варили и вываривали зелье; медлили настолько, что слухи дошли до поэта, и въ письмахъ близкимъ людямъ онъ уже сообщалъ, что готовится нападеніе. Статью хотѣли напечатать въ январьской книгѣ 1808 г.; выпускъ ея опоздалъ до февраля,-- наконецъ она явилась, бранчивая, нетерпимая, позорная.
При жизни Байрона авторъ статьи настойчиво опровергалъ молву, приписывавшую разборъ именно ему, и только въ сороковыхъ годахъ рѣшился признаться. Со стороны изящнаго оратора и либеральнаго министра, лорда Брума, покаяніе въ грѣхѣ молодости было самоотверженіемъ. Позднѣйшій его образъ мыслей шелъ въ разрѣзъ съ грубостью этой критической напраслины. Очевидно, онъ находился тогда подъ сильнымъ вліяніемъ своего владыки, избалованнаго непогрѣшимостью, внушаемымъ имъ трепетомъ, безнаказанностью своихъ критическихъ капризовъ и разносовъ.
Въ дни реставраціи, при Іаковѣ И, всеобщій ужасъ возбуждала расправа съ врагами монархіи объѣзжавшаго наиболѣе мятежныя провинціи судьи Джефриса, который позади себя оставлялъ страшный слѣдъ,-- висѣлицы, пытки, костры. Не одному только Байрону -- воспользовавшемуся сходствомъ именъ для гнѣвныхъ строфъ противъ критика въ слѣдующемъ же своемъ произведеніи -- вѣшатель и мучитель Джефрисъ напоминалъ новѣйшаго; литературнаго палача Джефри, основателя "Edinburgh Review". Такая оцѣнка была, правда, очень одностороннею. Превращеніе Джефри послѣ "Гарольда" и восточныхъ поэмъ, обнаружившихъ талантъ Байрона, изъ обличителя въ искренняго и умѣлаго защитника показываетъ, что онъ далеко не лишенъ былъ ни тонкаго пониманія художественныхъ красотъ, ни сочувствія прогрессу литературы. Рядъ другихъ примѣровъ, радушное приглашеніе новичка-Карлейля въ сотрудники журнала, и много другихъ,-- свидѣтельствуютъ о томъ же. Но когда юношеская поэзія Байрона имѣла несчастіе привлечь его вниманіе, Джефри предавался еще самоуправству диктатора - громовержца, встрѣчая безпрекословное повиновеніе въ редакціонномъ штабѣ, изъ рядовъ котораго онъ могъ высылать въ дѣло вмѣсто себя такихъ клевретовъ, какъ Брумъ.
Въ статьѣ нѣтъ ни одного дѣльнаго замѣчанія или совѣта, которымъ поэтъ могъ бы воспользоваться, и нѣтъ именно потому, что критикъ не признаетъ его поэтомъ, даже хотѣлъ бы вѣрить, что "настоящія стихотворенія -- послѣднія, которыми онъ докучаетъ читателю", и совѣтуетъ примѣнить въ другой области свои способности. "Подобныя упражненія писались и пишутся всѣми въ школѣ и университетѣ, но, конечно, не печатаются; изъ десяти человѣкъ девять несомнѣнно грѣшатъ ими, а десятый пишетъ стихи лучше лорда Байрона". Затѣмъ идутъ насмѣшки надъ малолѣтствомъ стихотворца, надъ частыми, будто бы, и хвастливыми указаніями на древность его рода. Эти промахи, встрѣчаемые болѣе всего въ раннихъ пьесахъ и уступившіе мѣсто презрительнымъ отзывамъ о суетности свѣта и сознательнымъ рѣчамъ рано развившагося человѣка, выдвинуты на первый планъ, словно они -- типическое отличіе книги. О задушевности, искренности чувства -- ни слова; сравненіе съ стихами старшихъ поэтовъ, Грэя, Роджерса, на тѣ же темы даетъ зато поводъ обличить дерзость новичка, осмѣлившагося тягаться съ истинными стихотворами. Выписаны лишь неудачныя строфы, причемъ критикъ утверждаетъ, что "во всемъ сборникѣ благороднаго отрока нѣтъ ничего лучше этихъ плохихъ стансовъ". Статью заканчиваетъ ироническое выраженіе признательности автору: подумать только, онъ снизошелъ съ высотъ своего благородства къ читателямъ-плебеямъ! За это слѣдуетъ его благодарить "и не смотрѣть въ зубы дареному коню" ("not to look the gift horse in the mouth").
"Лорда Байрона нельзя раздражать, сэръ; это -- юноша съ потрясающими страстями" (tremendous passions),-- говорилъ о своемъ воспитанникѣ кэмбриджскій тьюторъ. Джефри, въ лицѣ котораго изрекла приговоръ вся старая, самодовольная литературная братія, скоро пришлось испытать на себѣ справедливость этого совѣта. Жертвъ критическихъ наѣздовъ "Эдинбургскаго Обозрѣнія" было много (первые годы состояли почти сплошь изъ разгромовъ; цѣлыми гекатомбами сокрушены были Томасъ Муръ, Чарльзъ Ламъ, "лакисты" и мн. др.), но никто такъ отважно не отвѣчалъ, какъ осмѣянный поэтъ-недоросль, никто не сумѣлъ отвлечь сочувствіе массы отъ царя критики на свою сторону.
Но пора установить точную исторію этого отвѣта, съ котораго обыкновенно ведется лѣтопись самостоятельнаго, байроническаго творчества. Въ первоначальной редакціи не было отвѣта ни на что. Шотландскій журналъ еще не изрекъ тогда своего приговора. Байронъ, ободренный относительнымъ успѣхомъ "Часовъ Досуга", взялся за перо, чтобы, въ качествѣ новаго пришельца "на Парнасъ", оглядѣться на немъ, произвести смотръ его наличнымъ силамъ, возстать противъ затхлости и формализма, выдѣлить въ лицѣ немногихъ писателей залогъ возрожденія, и на развалинахъ педантизма воздвигнуть свѣтлое зданіе эстетики будущаго! Работа должна была состоять изъ полемической, критической части и изъ кодекса поэтики. Заглавіе надписано было -- "Британскіе Барды". Сатира закончена была въ октябрѣ 1807 года и состояла изъ 360 стиховъ {Рукопись принадлежитъ въ настоящее время м-ру Моррею.}. Во время набора и корректуръ авторъ увеличилъ ея объемъ до 520 стиховъ. Между тѣмъ явилась статья Брума. По словамъ Байрона, она произвела на него сначала ошеломляющее впечатлѣніе, но вслѣдъ затѣмъ оно перешло въ гнѣвъ и страстное желаніе мести. Готовыя рамки генеральнаго смотра литературы съ ея вождями и критиками пришлись какъ нельзя болѣе кстати. Сатира была снова пересмотрѣна, увеличилась вдвое (въ окончательномъ видѣ -- 1.070 стиховъ) и, появившаяся уже въ 1809 г., украсилась заглавіемъ, указывавшимъ на выдержанное нападеніе: "Англійскіе барды и шотландскіе журналисты".
Въ англійской поэзіи восьмнадцатаго вѣка, перенявшей этотъ обычай у Буало и его школы, была въ ходу сатира на литературные нравы, смѣявшаяся надъ плохими писателями, изображая муки кропанія стиховъ,-- мотивъ, съ такимъ мастерствомъ привитый русской литературѣ Дмитріевскимъ "Чужимъ толкомъ". Остроумнѣйшимъ образцомъ такой пародіи -была потѣшно-высокопарная "Дунсіада" Попа ("The Dunciad",-- отъ жаргоннаго словечка: "dunce", олухъ), собравшая галерею бездарныхъ писакъ въ ихъ зависти и заговорѣ противъ вдохновенныхъ поэтовъ. Байрону достаточно было бы поданнаго Попомъ примѣра, чтобы произвести облаву на современные ему педантизмъ и бездарность. Англійское стихотворство, къ тому же, и послѣ Попа было богато варіаціями на ту же тему: "Ролліадами", "Мэвіадами", "Симилиціадами". Но и до столкновенія съ Джефри подобныя нападки -- обветшавшія и, въ свою очередь, рутинныя -- не могли удовлетворить Байрона; у него сложились новыя оцѣнки, новые выводы; уже въ "Британскихъ бардахъ" онъ сказалъ свое слово. Наконецъ сильный импульсъ потрясъ его, заставилъ вдуматься въ положеніе дѣлъ, опредѣленно поставить свои требованія и отстоять личную независимость.
Повторять вслѣдъ за Байрономъ, болѣзненно раздраженнымъ и безсильнымъ совладать съ собой,-- будто состояніе англійской литературы въ ту пору не могло не возмущать торжествующею въ ней пошлостью и бездарностью,-- было бы большою напраслиной. Много мелкаго люда, дѣйствительно, копошилось на ея задворкахъ; въ критикѣ, часто преданной именно ему во власть, господствовали личное усмотрѣніе и бандитскіе нравы. Но въ то же время, опираясь на нѣсколько несомнѣнныхъ поэтическихъ дарованій, все яснѣе обрисовывалась англійская варіація романтизма, съ ея корнями въ народолюбіи и археологическихъ симпатіяхъ 18 вѣка, съ ея культомъ природы, деревни и старины, съ богатымъ запасомъ фантастики. Вальтеръ Скоттъ, учась у народа, собралъ уже "Пѣсни менестрелей съ шотландской границы", и уносилъ въ своихъ поэмахъ читателя въ заманчивый міръ далекаго прошлаго; Вордсвортъ уже выступилъ рѣдкимъ по колоритности пэйзажистомъ природы родныхъ озеръ и горъ, поэтомъ простыхъ людей; "Старый морякъ" и уже набросанная тогда вчернѣ "Christabel" (такъ восхищавшая впослѣдствіи Пушкина, подъ конецъ достойно оцѣненная и Байрономъ) выказали въ Кольриджѣ искуснаго балладника и завлекательнаго разсказчика легендъ. Отзывчивость на нужды современности, идейная чуткость были также далеко не чужды литературѣ. Томасъ Муръ внесъ искренній ирландскій патріотизмъ и любовь къ свободѣ въ свои "Irish melodies", Кэмпбеллъ въ воинственныхъ пѣсняхъ отстаивалъ національную свободу отъ французскихъ враговъ, а Вильямъ Годвинъ, доживая свой вѣкъ, оставался живымъ выразителемъ идей просвѣщенія, гуманности и безостановочнаго прогресса, которыя украсили собой въ послѣднія десятилѣтія 18-го вѣка англійскую общественную мысль... Но, не сумѣвъ еще оріентироваться, распознаться въ сложной области литературныхъ явленій, поэтъ-новичокъ словно не видѣлъ оттѣнковъ, исключеній, достоинствъ. Его горячей натурѣ былъ антипатиченъ чинный, добропорядочный, нравственный тонъ однихъ, напыщенныя притязанія другихъ, формальность, педантизмъ, безжизненность. Передъ нимъ былъ одинъ, надъ всѣмъ господствующій и собственнымъ опытомъ дознанный фактъ: ряды старшей, титулованной писательской братіи не разомкнулись для новаго пришельца, среди бѣлаго дня всѣ равнодушно стерпѣли звѣрское нападеніе на неповиннаго ни въ чемъ дебютанта, не захотѣли признать за нимъ элементарнѣйшихъ, неотъемлемыхъ правъ. Такъ покажетъ же онъ имъ, кого они оскорбили!..
Можно ли было ожидать, что онъ выскажется съ чувствомъ мѣры и безпристрастіемъ? Онъ едва владѣетъ собой, въ схваткѣ способенъ не различить своихъ отъ чужихъ, слить въ насмѣшкѣ и писакъ, и далеко не бездарныхъ поэтовъ; онъ вѣритъ слуху, будто нападеніе подстроено лордомъ Голландомъ, нанявшимъ продажнаго борзописца, чтобы оскорбить въ лицѣ Байрона отпрыскъ враждебной, торійской знати, и включаетъ въ обличеніе и вельможу-предателя. Порою ему самому какъ будто странно зрѣлище произведеннаго имъ опустошенія. "Вѣдь было время, говоритъ онъ, когда ни одинъ рѣзкій звукъ не исходилъ изъ устъ, теперь словно пропитанныхъ желчью. Но я измѣнился со времени моей молодости, я научился мыслить и сурово высказывать истину". Эпитетъ суровости, серьезности -- не подходитъ къ тону его сатиры. За небольшими исключеніями, онъ или язвителенъ, или яростенъ.
Однимъ изъ такихъ исключеній, среди гнѣва и расправы выдающихся по плавному и стройному складу рѣчи, служитъ воспоминаніе объ истинныхъ поэтахъ далекаго прошлаго; рядъ ихъ начинается съ Шекспира, переходитъ къ Мильтону, Драйдену, Отвэю, Шеридану, Бёрнсу, и заканчивается всего двумя, тремя современниками,-- Роджерсомъ, Гиффордомъ,-- теперь давно забытыми. То были носители вдохновенія, правды, красоты. Теперь же царствуютъ малоуміе, посредственность, идіотство; авторъ задорно сбирается прославить героевъ дня ("Моя тема -- хвала глупцамъ; моя пѣснь -- сатира; писаки -- та дичь, за которой я охочусь"), и передъ читателемъ проходятъ длинной процессіей жертвы сатирика. Въ ихъ числѣ не мало ничтожествъ, когда-то не безъ успѣха сыгравшихъ свою роль, разные Коттли, Стотты, Грехамы, Гэйли; но за ними показываются въ потѣшномъ видѣ и съ забавными претензіями "маленькій Катуллъ Little" (псевдонимъ, подъ которымъ впервые выступилъ Том. Муръ), приторный и скучный балладникъ Вальтеръ Скоттъ съ его "Пѣснью послѣдняго менестреля" и "Марміономъ", озерные поэты: вульгарный, простоватый Вордсвортъ, "доказывающій на дѣлѣ, что проза есть стихи, а стихи -- проза", претенціозный Соути съ своими мавританскими поэмами, "пѣвецъ ослиной породы" Кольриджъ; плетется кучка драматурговъ; показываются критики. Это -- самая желанная минута для обличителя.
Критика теперь необыкновенно легка, говоритъ онъ. Хотите вы ею заняться и зарабатывать немалыя деньги {"Эдинбургское Обозрѣніе", подобно "Библіотекѣ для Чтенія" Смирдина, производило большое впечатлѣніе высокимъ литературнымъ гонораромъ.},-- "идите къ Джефри, будьте послушны и покладливы, лгите, клевещите, кощунствуйте, подавите въ себѣ человѣчность, и вы будете критикомъ, васъ будутъ ненавидѣть и въ то же время ласкать". Во главѣ разбойничающей клики, "стаи сѣверныхъ волковъ, завывающей въ сумеркахъ, алча добычи", стоитъ "великій Джефри"; Байронъ то сравниваетъ его съ кровожаднымъ судьей XVII вѣка, то вторитъ молвѣ, будто "сатана уступилъ ему часть своей власти, предоставивъ ему расправу надъ словесностью", то требуетъ кары тирану за всѣ преступленія, "заслужившія ему петлю". Во власти подобнаго человѣка, окруженнаго толпой "негодяевъ или идіотовъ", находится литература, когда-то краса Англіи. "стали мы теперь" ("So are we now"!),-- негодуя, восклицаетъ сатирикъ, и, въ параллель, набрасываетъ нѣсколькими штрихами характеристику общественной среды, въ особенности двусмысленныхъ притоновъ, гдѣ добродѣтельное общество предается тонкому разврату. Мысль ясна:-- по обществу и литература; безстыдный журналъ и модные "Argyle rooms" стоютъ другъ друга. Но не пощажены и наука, политика, университетъ и парламентъ; недавній студентъ съ знаніемъ дѣла смѣется надъ пустотою и ограниченностью оффиціальной науки; поклонникъ славы Питта и сторонникъ новѣйшаго либеральнаго оратора Каннинга съ презрѣніемъ говоритъ о реакціонномъ большинствѣ палаты, издѣвающемся надъ благородствомъ подобныхъ людей. Картина современности все расширяется. Начатый для личной защиты и сведенія литературныхъ счетовъ, памфлетъ обличаетъ весь строй. Автору кажется, что "имъ руководило желаніе отстоять честь страны отъ идіотовъ, наводнившихъ ее".
Въ раздраженіи полемики онъ не замѣтилъ, что слишкомъ много мѣста отвелъ обличенію и недостаточно развилъ положительную сторону,-- то эстетическое ученіе, которымъ онъ желалъ бы замѣнить педантизмъ противниковъ. Когда онъ созналъ необходимость пополнить пробѣлъ,-- сдѣлать это въ видѣ дополненій къ новымъ изданіямъ сатиры было уже неудобно. Явился планъ послѣсловія къ "Англійскимъ бардамъ", въ видѣ отдѣльной поэмы. Но оно написано было много позже, въ Греціи; Байронъ придалъ своему разсужденію форму переложенія Горація (отсюда заглавіе: Hints from Horace") на современные нравы, высказалъ рядъ общеполезныхъ и несложныхъ требованій и правилъ (естественность и искренность тона, неподдѣльный драматизмъ, психологическая правда, изученіе природы, "умѣнье нравиться и быть полезнымъ людямъ"), не всегда удачно справляясь съ ролью теоретика, по временамъ опираясь на мало подходящіе и отжившіе свой вѣкъ образцы, словно не замѣчая, что самъ опередилъ ихъ, стремясь къ свободѣ творчества. При жизни Байрона поэма не была напечатана,-- къ счастью, потому что живымъ примѣромъ "Гарольда", написаннаго одновременно, онъ прочнѣе узаконилъ новую поэзію, чѣмъ поучительной поэмой, въ которой къ нему совсѣмъ не шелъ нарядъ "временъ новѣйшихъ Буало".
Впослѣдствіи, вспоминая споръ съ Джефри и перечитывая "Бардовъ", въ особенности нападки на людей, ставшихъ дорогими и близкими ему, или вообще по праву занявшихъ почетное положеніе въ литературѣ, Байронъ чувствовалъ раскаяніе и досаду. Есть экземпляръ "Бардовъ" съ замѣтками его на поляхъ, относящимися къ 1816 г., гдѣ часто читаемъ: "несправедливо", "незаслужено", или даже: "это совершенное безуміе", "характеръ оскорбленія не оправдываетъ такихъ нападокъ". Перемѣна взглядовъ скоро отразилась на судьбѣ сатиры. Первыя три изданія (1809- 1810) не только не сокращали, а увеличивали текстъ; въ четвертомъ есть смягченія, выброски; пятое было уничтожено по волѣ автора.
Но потребность въ частыхъ перепечаткахъ произведенія, имѣвшаго, казалось, лишь временное значеніе, уже говоритъ о силѣ сдѣланнаго имъ впечатлѣнія. Горячность, мужество, искренность убѣжденій, мастерской контрастъ величія и пошлости, призывъ къ возрожденію дѣйствовали, несмотря на излишества и рѣзкости. Послѣднія едва не повели къ личнымъ столкновеніямъ; и Томаса Мура, и Вальтеръ-Скотта (съ которымъ Байронъ встрѣтился только въ 1815 г.) едва удержали отъ дуэли. Но и они, и Джефри, и вся публика, сошлись въ изумленіи передъ народившимся сильнымъ талантомъ. "Часы Досуга" остались гдѣ-то позади; въ первые ряды словесности смѣло прошелъ теперь зрѣлый и оригинальный поэтъ. Чудо произвела безтактная, вздорная статья. Если впослѣдствіи на глазахъ Байрона подобный же критическій разгромъ мучительно подѣйствовалъ на Китса и ускорилъ его смерть {Онъ не разъ вспоминалъ объ этомъ печальномъ эпизодѣ: въ "Д.-Жуанѣ", 60, XI: "John Keats, who was kill'd off by а critique", etc., въ стихотвор. "John Keats" (1821) и т. д.}, то выходкѣ "Эдинбургскаго Обозрѣнія" современники обязаны были тѣмъ, что она вызвала на свободу таившіяся въ Байронѣ силы.
Но, несмотря на успѣхъ, льстившій его самолюбію, пережитое столкновеніе оставило на Байронѣ тяжелый слѣдъ. Оно совпало съ другими непріятными впечатлѣніями при вступленіи въ дѣйствительную жизнь. Когда онъ захотѣлъ воспользоваться своими политическими правами и занять мѣсто въ верхней палатѣ, его возмутили холодность и равнодушіе пэровъ, сколько-нибудь знавшихъ его, но уклонившихся поголовно отъ роли его воспріемниковъ, требуемой парламентскимъ обычаемъ. Его никто не ввелъ; одинокій, съ брезгливымъ выраженіемъ лица, онъ вошелъ въ залу (13-го марта 1809), опустился на нѣсколько мгновеній на одно изъ мѣстъ лѣвой стороны и вышелъ,-- чтобы вернуться, и то не надолго, лишь по пріѣздѣ изъ путешествія. Въ это раннее время, когда поэзія еще не захватила всѣхъ лучшихъ его силъ; онъ колебался между политикой и литературой ("Когда вернусь, я, быть можетъ, сдѣлаюсь политическимъ дѣятелемъ" -- "I may possibly become a politician",-- писалъ онъ матери незадолго до отъѣзда), но тогда уже рѣшилъ сохранить независимость, не поддаваться тиранніи партій, не итти на компромиссъ съ министерствомъ. Такія колебанія повторялись и въ дальнѣйшую его жизнь. Въ Италіи онъ спрашивалъ иногда себя, не была ли ошибкой его поэтическая дѣятельность, а призваніемъ -- политика. Наканунѣ греческой экспедиціи онъ думалъ о возвращеніи въ Англію для активнаго участія въ политической борьбѣ.
Матеріальныя невзгоды также стали сильнѣе прежняго удручать его. Студенчество закончено было съ тремя тысячами долга. Съ той поры займы и обязательства продолжали расти. Выйти изъ затруднительнаго положенія можно было, на его взглядъ, лишь однимъ изъ трехъ способовъ: продажей имѣній, женитьбой на золотой куклѣ (golden Dolly), наконецъ -- пулей въ лобъ. Отъ третьяго способа его удерживало самосохраненіе или, какъ онъ презрительно выражался, его лѣнь; второй представлялся ему только въ очень мрачныя минуты, когда съ горя онъ напускалъ на себя цинизмъ и съ дѣланнымъ хладнокровіемъ приписывалъ себѣ способность продать свою свободу. Первый путь былъ проще,-- но съ Ньюстэдомъ онъ не хотѣлъ разстаться, а продажа рочдэльскихъ каменноугольныхъ копей тянулась до безконечности, дразнила и волновала. Когда Байрона заставали за картами и видѣли, съ какою горячностью, часто проигрывая, онъ отдавался состязанію, тщетно споря съ фортуной, врядъ ли многіе понимали, что страсть къ игрѣ (какъ онъ признался потомъ въ "Detached thoughts") привлекала его сильными ощущеніями и возможностью
Семейныя, сердечныя, литературныя, политическія невзгоды, наконецъ злословіе - -если не общественнаго мнѣнія, то общественной сплетни, чудовищно преувеличивавшей разсказы о его ньюстэдскихъ пирахъ, лондонскихъ и кэмбриджскихъ шалостяхъ,-- вотъ та сложная основа, изъ которой развилось лихорадочное желаніе уйти куда бы то ни было и надолго изъ "этой проклятой страны" ("from this cursed country").
Когда встрѣчаешь это выраженіе въ письмѣ 1809 года -- чудится, не ошибка ли это. Такъ могъ бы выразиться лишь человѣкъ среди открытой борьбы съ своимъ народомъ; это стало умѣстно въ устахъ Байрона, когда вторично и навсегда онъ покинулъ Англію, чтобы вернуться только мертвымъ. Наканунѣ же перваго путешествія у него были очень несложные счеты со страною и съ обществомъ. Ихъ нельзя было винить въ томъ, что Мэри разбила его душу; въ томъ, что среди журнальныхъ отзывовъ нашелся одинъ грубый и несправедливый; что пэры Англіи полны спѣси, а ноттингэмскія кумушки не въ мѣру болтливы; что мать поэта -- наслѣдственный маніакъ. Но если обобщеніе поспѣшно и произвольно, то личныхъ поводовъ къ удаленію все же было достаточно, и принятое на себя сильно затосковавшимъ поэтомъ изгнанничество можно понять -- и сочувствовать ему; вѣдь еслибъ, сдѣлавъ надъ собой насиліе, онъ остался, надѣясь пріучить себя къ повседневности,-- развитіе его дарованія не двинулось бы такъ быстро впередъ, какъ это случилось, благодаря обвѣянному просторомъ моря, горъ, дальняго юга и знойнаго востока паломничеству Чайльдъ-Гарольда.
Еще съ 1807 г. встрѣчаются въ письмахъ Байрона намеки на предстоящее путешествіе; въ 1809 году, они становятся безсмѣнной темой. И сразу бросается въ глаза отличительная особенность: ни на минуту не поманила его къ себѣ культурная Европа, большіе центры ея, въ родѣ Парижа, классическая Италія, веселые водные города (по забавной англійской кличкѣ -- "the Spas") съ ихъ азартной игрой и международной сутолокой,-- обычные притоны англичанъ-туристовъ того времени. Идетъ рѣчь о посѣщеніи дальнихъ, азіатскихъ странъ, то о поѣздкѣ въ Константинополь, то о путешествіи въ Персію, даже въ Индію (въ одномъ письмѣ, предшествовавшемъ на нѣсколько мѣсяцевъ путешествію, допущена возможность очутиться черезъ годъ "за Кавказскими горами"). Байронъ увѣряетъ мать, что ему хочется изучить индійскую политику Англіи, и запасается въ правительственныхъ кругахъ рекомендаціями. Но это -- мимолетный замыселъ, вродѣ промелькнувшей послѣ путешествія затѣи поселиться гдѣ-нибудь въ Архипелагѣ и заняться оріентализмомъ. Гораздо важнѣе -- стремленіе вдаль отъ культуры, въ природу, къ простымъ людямъ и опростившимся народамъ, въ страны, гдѣ нѣкогда цвѣла свобода и гдѣ должно произойти ея возрожденіе. Въ этомъ снова видно вліяніе любимца Байрона, Руссо,-- того Руссо, съ которымъ мать не разъ сравнивала его и по характеру, и по темпераменту, и по взгляду на жизнь и людей. Онъ спорилъ съ матерью (слѣдъ такого спора остался въ одномъ письмѣ {Отъ 7-го октября 1808: "я не имѣю притязаній походить на этого знаменитаго безумца; знаю только, что проживу на свой ладъ и въ возможно большемъ одиночествѣ". Въ "Detached Thoughts" Байронъ набросалъ впослѣдствіи параллель фактовъ своей жизни съ судьбою Руссо.}),отстаивалъ свою самостоятельность, но никогда не избавился отъ вліянія женевскаго философа.
Къ веснѣ 1809 г. былъ выработанъ планъ путешествія, или, по крайней мѣрѣ, двухъ его третей (до посѣщенія Малой Азіи и Константинополя). Переѣздъ въ Персію подразумѣвался, и для усвоенія интернаціональнаго на Востокѣ арабскаго языка завязаны были сношенія съ оксфордскимъ арабистомъ, проф. Памеромъ. Объ Индіи нѣтъ рѣчи; зато подробно разработана первая часть маршрута, посѣщеніе южныхъ европейскихъ окраинъ, Албаніи, Іоническихъ острововъ, Греціи, которые по своей запущенности или примитивности подходили къ бѣгству отъ культуры. Пріохотить къ изученію ихъ, даже поставить его чуть не на первый планъ, быть можетъ, удалось занимательному поэтическому разсказу о греческомъ югѣ, принадлежавшему знатоку его, бывшему генеральному консулу Англіи при "Республикѣ Семи Острововъ", Уоллеру Родуэллу Райту {Horae Ionicae, a poem descriptive of the Ionian islands, and part of the agacent coast of Greece, 1809.}, о которомъ нашъ поэтъ сочувственно отозвался въ своихъ "Англійскихъ бардахъ". Райтъ не былъ профессіональнымъ поэтомъ, но природа и великія традиціи края, съ которымъ онъ сроднился, пробудили въ немъ вдохновеніе. Онъ былъ скромнаго мнѣнія о своемъ талантѣ. "Умолкни, моя муза,-- восклицаетъ онъ.-- Не тебѣ дано слагать на землѣ пѣсни, подобныя небеснымъ гимнамъ. Ты не сестра, а только прислужница девяти музъ". Любуясь красотами моря и горъ, онъ даетъ прочувствованныя описанія природы. Старина оживаетъ въ его мечтахъ объ историческихъ событіяхъ и великихъ людяхъ, нѣкогда прославившихъ запустѣвшую теперь страну; онъ способенъ на галлюцинаціи -- и вызываетъ тѣнь Гомера. Контрастъ свободы и новѣйшаго рабства возбуждаетъ его негодованіе на тирановъ:--
The iron despot tracks his path with blood
And proudly tramples on the great and good...
-- гнѣвно восклицаетъ онъ. Это -- предвѣстіе лирическихъ изліяній Гарольда, внушенныхъ эллинскимъ міромъ. И странно, самъ Райтъ, какъ будто предчувствуя появленіе великаго преемника, отводитъ себѣ роль его предтечи. "Чтобы достойно воспѣвать безсмертныя темы (immortal themes), нужно дарованіе могучаго художника; умолкая, я поклоняюсь и благоговѣю; объятый трепетомъ, выпускаю изъ рукъ лиру".
Приближался день отъѣзда. Добыты были средства, образовавшіяся главнымъ образомъ изъ займа въ "Providential Institution"; составленъ штатъ небольшой свиты: въ нее вошли трое англійскихъ слугъ, въ томъ числѣ юный и малоопытный Рэштонъ, оригиналъ пажа въ "Гарольдѣ", Флетчеръ, съ этой поры до смерти поэта вѣрный его наперсникъ, и нѣмецъ Фризе, только-что вернувшійся съ Востока. Изъ друзей, которыхъ Байронъ въ разныя времена звалъ съ собою, отправился лишь Гобгоузъ, и своимъ бодрымъ участіемъ въ трудностяхъ странствія, наблюдательностью, богатствомъ историческихъ свѣдѣній, даромъ рисовальщика,-- принесъ большую пользу другу. Онъ забавлялъ его внушительными запасами письменныхъ и рисовальныхъ принадлежностей,-- но, не отставая отъ товарища и въ литературныхъ результатахъ путешествія, вывезъ матеріалы для книги, обратившей на себя вниманіе {A journey through Albania, London, 1813, большой томъ съ прекрасными рисунками (картины природы, типы), описаніями народныхъ плясокъ и т. д.; изложенію придана форма инеемъ (всѣхъ 51). Авторъ постоянно говоритъ о своемъ другѣ и спутникѣ, но подъ конецъ прямо называетъ Байрона.}.
Настроеніе Байрона при отъѣздѣ біографы часто отождествляютъ съ тоской Гарольда и его щемящимъ чувствомъ одиночества. На дѣлѣ, мысли и чувства этого рода, если и проносились, то не надолго, смѣняясь впечатлѣніями новизны, заманчивой дали, отраднымъ сознаніемъ того, что замыселъ наконецъ выполняется. Въ прощальныхъ письмахъ къ матери и друзьямъ мелькаютъ Гарольдовскія выраженія. "Я покидаю Англію безъ желанія увидать снова что-нибудь въ ней,-- кромѣ васъ и вашей настоящей резиденціи" (Ньюстэда),-- пишетъ онъ м-ссъ Байронъ; или: "я беру съ собой Роберта (Рэштона),-- я люблю его, потому что онъ, кажется, подобно мнѣ, совсѣмъ безъ друзей" (a friendless animal). "Я напоминаю собою Адама, перваго человѣка, осужденнаго на изгнаніе",-- пишетъ онъ Годгсону:-- "но у меня нѣтъ Евы, и яблоко, которое я отвѣдалъ, было донельзя кисло. Такъ кончается моя первая глаза"... Когда насталъ часъ отъѣзда, мѣловые берега Англіи стали тонуть и исчезать въ туманѣ, и корабль выходилъ въ открытое море,-- въ памяти поднялось, конечно, все пережитое, покидаемое, дорогое, невозвратное; воспоминанія вереницей неслись за бѣглецомъ. Но... тотъ, кто называлъ себя "а friendless animal", передъ отъѣздомъ заказалъ лучшему миніатюристу портреты всѣхъ товарищей, загадывая впередъ, съ какимъ чувствомъ будетъ онъ впослѣдствіи пересматривать лица этой юной братіи и подводить итоги жизни. Но... тотъ, кто считалъ себя новымъ Адамомъ, уходящимъ въ изгнаніе (изъ рая?), набросалъ шутливую пѣсенку за два дня до отъѣзда и вложилъ ее въ письмо Годгсону. Пѣсенка бойкая, во вкусѣ водевильнаго куплета:
Huzza! Hodgson, we are going.
Our embargo's off at last;
Favorable breezes blowing
Bend the canvass o'er the mast...
-- такъ начинается эта стихотворная шалость, а заканчивается она призывомъ къ веселью и смѣху (хотя, можетъ быть, и сквозь слезы):
But, since life at most а jest is,
As philosophers allow,
Still to laugh by far the best is,
Then laugh on -- as I do now.
Laugh at all things,
Great and small things, etc.
Что брало верхъ въ этомъ "преніи жизни и смерти", унынія и жизнерадостности, надежды и преждевременнаго пессимизма? Выдержанное, въ связи съ задуманнымъ характеромъ Гарольда, извѣстное "прощаніе его съ отечествомъ" рѣшаетъ вопросъ въ пользу грусти и разочарованія; но Байронъ, двѣ недѣли спустя, писалъ уже изъ Лиссабона, что "до настоящей минуты путешествіе доставляетъ ему безконечное удовольствіе".
Молодость брала свое; поэзія океана захватывала. Когда, послѣ переѣзда, длившагося четыре съ половиною дня, путешественники вышли на португальскій берегъ, ими завладѣли, послѣ сѣрыхъ тоновъ Англіи, послѣ отечественной флегмы, впечатлѣнія жаркаго юга, чудной природы, страстной расы. Оригинально придуманная путевая линія наперерѣзъ отъ Лиссабона къ Гибралтару показала имъ въ теченіе мѣсяца рядъ бытовыхъ, мирныхъ и воинственныхъ картинъ полуострова,-- Португаліи, въ особенности Испаніи; смѣняя одна другую, онѣ то очаровывали страстью и нѣгой, культомъ красоты, веселья, пѣсни,-- то говорили о порабощеніи народа, о его страданіяхъ, о хищничествѣ державъ, и прежде всего наполеоновской Франціи. Испанія для Байрона была страной серенадъ, гитаръ, любовнаго шопота, жгучихъ глазокъ, "корридъ", торреадоровъ; страной, гдѣ дѣвушка, залюбовавшись красивымъ юношей, говоритъ ему (какъ сказала Байрону, поцѣловавъ его на прощанье и обрѣзавъ себѣ на память локонъ его волосъ, его домохозяйка): "Adios, tu hermoso, me gusto mucho!" (Прощай, красавецъ, ты мнѣ очень нравишься); той классической страной свободной любви, которая дала ему краски и для первой главы "Гарольда", и въ особенности для первой пѣсни "Донъ-Жуана". Но та же Испанія дала ему первый урокъ практической политики, поставивъ его лицомъ къ лицу съ бѣдствіями и угнетеніемъ народовъ, со сладостями стараго режима и тиранніей бонапартовской солдатчины. Испанію терзали внутреннія язвы, невѣжество, суевѣріе, клерикализмъ, королевскій произволъ; ее изнуряла война; путь Байрона пролегалъ невдалекѣ отъ полей сраженія, "еще дымившихся", усѣянныхъ ядрами, политыхъ кровью (битвы при Талаверѣ, Альбуэрѣ и др.) {Впечатлѣнія эти мѣтко характеризованы у Daliois, "Etudes morales et politiques a propos de L. Byron", 1810, p. 37.}. Безуміе войнъ впервые возмутило его; борьба еще не вымершей въ народѣ любви къ свободѣ съ властолюбіемъ Наполеона навела его на мысли, намѣченныя, хотя и слабо, въ "Часахъ Досуга".
Онъ могъ бы, конечно, прервать свое занимательное странствіе и вмѣшаться въ борьбу. Такъ поступилъ прямой его предшественникъ въ заступничествѣ за народныя вольности, Вальтеръ Сэведжъ Ландоръ, поэтъ, философъ и политикъ, непонятый современниками и донесшій свою искреннюю тиранофобію до глубокой старости (умеръ въ 1864 г.) {О немъ см. John Forster, "W. S. Landor", а biography, 1869; Sidney Colvin, "Landor", 1881. Юмористическая и односторонняя характеристика его сдѣлана была близко его знавшимъ Диккенсомъ въ "Bleak-House", гдѣ онъ выведенъ подъ именемъ мистера Бойторна.}. Онъ явился въ Испанію, организовалъ отрядъ волонтеровъ, передалъ юнтѣ 10,000 реаловъ, примкнулъ къ испанскимъ войскамъ,-- и не сыгралъ своей роли до конца только вслѣдствіе столкновеній, вызванныхъ его безконечнымъ самолюбіемъ. Въ одномъ письмѣ передъ отъѣздомъ изъ Испаніи Байронъ обронилъ драгоцѣнный намекъ на то, что, не зная о Ландорѣ, онъ самъ чуть не поступилъ въ его духѣ {Byron's Works. Letters ("I should have joined the army"). 1898. 241.}. Зато въ горячихъ строфахъ "Гарольда" онъ прославитъ мужество сарагосскихъ женщинъ, которыя замѣнили на городскихъ валахъ перебитыхъ французами мужчинъ, будетъ громить Наполеона, звать народъ, когда-то свободный, къ полному возрожденію. Но его еще ждутъ новые уроки позорной политической исторіи.
На кораблѣ, отплывшемъ изъ Гибралтара въ Мальту, увидалъ Байрона, необыкновенно заинтересовался, потомъ сошелся съ нимъ соотечественникъ, Джонъ Гольтъ, со временемъ авторъ Байроновской біографіи {John Galt, "The Life of Lord Byron", 1830.}, единственно цѣнной лишь по воспоминаніямъ именно объ этой порѣ. Гольтъ путешествовалъ для здоровья, держался на палубѣ поодаль; когда явился новый пассажиръ,-- его внѣшность, изящно-простой нарядъ, выраженіе лица, поражавшее красотою и умомъ, странные переходы въ его настроеніи и разговорахъ, то оживленныхъ, то грустныхъ, тѣни, пробѣгавшія по лбу,-- заставляя брови сдвигаться и морщиться, точно отъ тяжелой думы или непріятныхъ воспоминаній,-- все казалось необычнымъ. На третій день Байронъ какъ будто успокоился, сталъ сообщительнѣе, веселѣе: но, едва взошла луна, онъ ушелъ на вышку, и цѣлыми часами сидѣлъ тамъ, "влюбленными очами" глядя на луну и игру ея свѣта въ волнахъ,-- и въ своей неподвижности казался привидѣніемъ. Наблюдателю представлялось потомъ, что онъ былъ свидѣтелемъ зарождавшагося вдохновенія. То проносились, словно прелюдія къ "Гарольду", первыя импровизаціи его стансовъ.
Отплытіе корабля въ Мальту ускорилось, посѣщеніе африканскаго берега не состоялось; послѣ небольшой остановки въ Сардиніи (въ Кальяри) {Съ посѣщеніемъ Кальяри Гольтъ и Тереза Гвиччіоли (Му recollections of L. Byron etc, 1869, I, 26) связывали первоначальный замыселъ байроновскаго Лари, возникшій будто бы при встрѣчѣ въ театрѣ съ однимъ мѣстнымъ аристократомъ, о которомъ поэту разсказали исторію таинственнаго убійства.} и нѣсколькихъ дней морского пути, Байронъ перенесся на Мальту, Мечтательное любованье Средиземнымъ моремъ, открывшее поэту -- послѣ величія океана -- новый оттѣнокъ обаянія моря, какъ будто подготовило его, уже возбужденнаго, ожидающаго, къ романтическому эпизоду. Тому, кто "увлекался многими, но любилъ только одну", судьба показала мимолетно, на перепутьѣ, одно изъ украшеній его поэтической галереи. Онъ увѣрялъ потомъ и себя, и друзей, устно и печатно, что поклоненіе было платоническое; біографы вторятъ ему. Но въ потокѣ стихотворныхъ импровизацій, вызванныхъ встрѣчей съ "Флоренсой", при всей молитвенности позъ и благоговѣйности настроенія, слишкомъ много земной любви, сдерживаемой лишь сознаніемъ, что любимая женщина несвободна, что она должна вернуться къ мужу, и что неосторожность погубитъ ея доброе имя. "Среди вихря scirocco я въ послѣдній разъ припалъ къ твоимъ губамъ",-- одна уже подобная строчка (въ "Стансахъ, написанныхъ во время бури") говоритъ объ истинномъ оттѣнкѣ чувства. Когда же другія увлеченія смѣнили мальтійскій эпизодъ, и Байронъ признался, что "очарованіе прошло, волшебство разлетѣлось", онъ этимъ под. твердилъ, что чары дѣйствительно были, что онъ былъ въ плѣну у своей "Калипсо".
Полное художественнаго удивленія изображеніе ея, принадлежащее женщинѣ (герцогинѣ Д'Абрантэсъ {Mémoires historiques sur Napoléon, la révolution etc., 1833, vol. XV, 4--5.}) объясняетъ, что именно могло въ ней нравиться Байрону. Это была -- "сама грація, воздушное созданіе, съ нѣжнымъ, словно прозрачнымъ лицомъ, чудной русой косой, волнистыми тѣлодвиженіями" и т. д. Необычайная судьба этого, совсѣмъ еще молодого существа, испытавшаго много опасностей, гонимаго Наполеономъ, захваченнаго французами, чудесно спасеннаго, на морѣ снова очутившагося на краю гибели, укрывшагося на Мальтѣ послѣ кораблекрушенія,-- и все такого же изящнаго, воздушнаго,-- плѣнила поэта столько же, какъ и красота. Онъ былъ неразлученъ съ "Флоренсой". Врядъ ли много осталось у него въ памяти рыцарскихъ преданій или даже контуровъ скалистаго гнѣзда, родины витязей-иноковъ, и пиратовъ,-- ни въ письмахъ, ни въ поэмѣ нѣтъ и слѣда ихъ,-- а стихотвореніе, надписанное "Farewell to Malta", комически прощающееся съ... карантиномъ, красными мундирами, мальтійскими лавочниками, танцорами на губернаторскихъ балахъ и т. д., словно умышленно усиливаетъ юморъ, чтобъ заглушить имъ глубокое чувство. Въ преддверіи Востока, словно грёза, явилось передъ нимъ олицетвореніе того родного, британскаго типа красоты, который когда-то вызвалъ у него столько блаженства и столько горя,-- вѣдь у незнакомки было прозаическое имя -- мистриссъ Спенсеръ Смитъ, и мужъ ея былъ посланникомъ въ Вюртембергѣ. Но фантазія поэта облекла ее въ одѣянія Калипсо, создала для нея нѣжный псевдонимъ -- "sweet Florence" -- и не хотѣла разстаться съ ея образомъ. Прощаніе съ нею вызвало "Стансы къ Флоренсѣ"; лирическое настроеніе во время переѣзда по Амиракійскому заливу выразилось въ новыхъ стансахъ къ ней; послѣ бури въ Зитцѣ, въ Албаніи, мысль понеслась къ ней съ тревогой и запросомъ, гдѣ она въ эту минуту, достигла ли твердой земли, и въ стихахъ отразились любовь, заботливость и благодарность. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, въ Малой Азіи, среди работъ надъ второй пѣснью "Гарольда", въ нѣсколькихъ строфахъ снова, но въ послѣдній разъ, обрисовывается образъ "sweet Florence".
"Для береговъ отчизны дальней" она покинула Мальту; Байронъ, только ради нея зажившійся на островѣ, отплылъ на военномъ англійскомъ бригѣ, черезъ восемь дней высадился въ Превезѣ, и передъ нимъ открылся греко-восточный міръ, такъ сильно манившій его къ себѣ. Вступивъ въ него, онъ впервые выказалъ поразительныя способности выносливаго путешественника. Верховая прогулка по Пиренейскому полуострову, съ аккомпаниментомъ кастаньетъ, серенадъ, и дальняго грохота пушекъ, была дилеттантическимъ вступленіемъ, морской путь -- мечтой; теперь настала пора трудныхъ походовъ, безъ дорогъ, по горнымъ тропамъ, въ глуши, съ опасностью нападеній и грабежа, съ необходимостью вооруженнаго прикрытія. Переѣзды длились недѣлю, дней девять; съ краткими остановками приходилось проѣзжать по 150 миль; ночлегомъ служили монастырь въ горахъ, горская сакля, загонъ для овецъ -- или дворецъ паши. Въ долинахъ стояла теплая осень; въ ноябрьскій жаркій день Байронъ съ наслажденіемъ бросился въ волны Артскаго озера; на поднебесныхъ высотахъ его охватывала альпійская бодрящая свѣжесть. Когда онъ видѣлъ себя безконечно далеко отъ какой бы то ни было культуры, въ "невѣдомой странѣ", верхомъ, среди усатыхъ, увѣшанныхъ оружіемъ богатырей, дѣтей природы, албанцевъ или суліотовъ, казалось, онъ на яву переживаетъ фантастическій сонъ. Вокругъ все было величественно, тихо, первобытно. Надъ головой проносилась или рѣяла въ воздухѣ стая орловъ, и ему чудилось, что это -- благодатный символъ. Почти безсознательно онъ пустилъ однажды пулю въ слѣдъ царственнымъ птицамъ, тяжело ранилъ одну изъ нихъ; она такъ грустно смотрѣла своими необъятными глазами, что Байронъ, измученный сожалѣніемъ, тщетно старался спасти ее,-- и съ тѣхъ поръ не могъ уже застрѣлить ни одной птицы.
Эпиръ и Албанія были первыми греко-турецкими краями, которые узналъ онъ. Такъ же легко, какъ впослѣдствіи, въ Венеціи, онъ усвоилъ основы армянскаго языка, онъ овладѣлъ элементами новогреческаго и еще болѣе труднаго -- албанскаго. Формы быта, пѣсни, пляски, костюмы, отмѣчались, наблюдались, зарисовывались то поэтомъ, то Гобгоузомъ; въ память врѣзывался военный танецъ албанскихъ горцевъ {См. статью G. Meyer, Die albanischen Tanzlieder in Byron's "Childe Harold", Anglia, 1892, XV, 3.} или мотивъ разбойничьей пѣсни изъ окрестностей Парги. Строгія требованія поста, Рамазана, сковывавшія народную жизнь, соблюдались только днемъ, и (по словамъ Гобгоуза) съ заходомъ солнца вся пестрота и разнообразіе жизни вырывались наружу, начинались пляски, пѣніе, игры. Чѣмъ глубже уходили въ страну путешественники, тѣмъ ярче становилась этнографія и величественнѣе природа. Изъ Превезы черезъ Арту и Санъ-Деметрэ они прибыли въ столицу Албаніи, Янину, и, послѣ стоянки, вернулись бы къ морскому берегу, но до слуха Али-паши янинскаго, занятаго войной противъ смежнаго властителя Измаила-паши, дошло, что въ его владѣнія прибылъ представитель англійской знати, и онъ оставилъ приказъ пригласить пріѣзжаго въ его главную квартиру. Поѣздка возобновилась по еще болѣе глухимъ и дико-красивымъ мѣстамъ сѣверо-западной Албаніи, черезъ Зитцу (гдѣ по преданію, донынѣ сохранившемуся въ мѣстномъ монастырѣ {Въ Зитскомъ монастырѣ, какъ передаетъ современный итальянскій путешественникъ по Албаніи (Nuova Antologia, 1901, 15 giugno, "Impressioni d'Albania", Francesco Guicciardini) показываютъ комнату, въ которой онъ останавливался; нѣсколько лѣтъ тому назадъ на ея выбѣленныхъ стѣнахъ еще видны были написанные имъ стихи, а въ книгѣ посѣтителей его подпись. Но стихи современемъ стерлись, а книга пропала,-- быть можетъ, была продана какому-нибудь англійскому коллекціонеру.}, онъ до того увлекся живописностью ландшафта, что не могъ рѣшиться ѣхать далѣе, и цѣлые дни проводилъ подъ тѣнью древнихъ дубовъ), Дельвинаки и Либохово до Тепелени, гдѣ очутились лицомъ къ лицу поэтъ, въ расцвѣтѣ молодости и красоты, на здоровомъ просторѣ горъ, среди жизни по природѣ, казалось, изгладившій всѣ слѣды недуговъ и терзаній,-- и турецкое подобіе Ивана Грознаго, жестокій, самоуправный и, въ то же время, проницательный, себѣ на умѣ старикъ-паша, ласково привѣтствовавшій юношу-красавца, осыпая его нѣжными заботами, видя въ немъ чуть не отрока, неосторожно отпущеннаго матерью въ даль.. Впослѣдствіи Байронъ приводилъ его въ примѣръ того, какъ бываетъ обманчива внѣшность: "однажды меня обокралъ человѣкъ обходительнѣйшей любезности, говорилъ онъ,-- однимъ же изъ наиболѣе ласковыхъ людей, какихъ я встрѣчалъ, былъ несомнѣнно Али-паша". Ласка приземистаго, полнаго, съ густой сѣдой бородой, типическаго турка, который "просилъ считать его отцомъ, по двадцати разъ въ день присылалъ лакомствъ, любовался крохотными ушами, вьющимися кудрями, маленькими бѣлыми руками,-- признаками хорошей породы",-- не мѣшала поэту видѣть въ немъ грознаго изверга, котораго боялись даже въ Константинополѣ, зная, что онъ только номинально подвластенъ Портѣ,-- вождя янычаровъ-опричниковъ, искусно соединявшаго съ безумнымъ деспотизмомъ чутье къ западной культурѣ и кокетство съ дипломатіей, особенно англійской,-- злодѣя, отъ котораго правительство смогло избавиться, только приславъ зарѣзать его, какъ онъ рѣзалъ и вѣшалъ сотнями своихъ враговъ. Черты Али навсегда сохранились въ памяти Байрона (въ 1813 г. паша напомнилъ ему о себѣ латинскимъ письмомъ, посланнымъ съ Голландомъ,-- съ обращеніемъ: "Excellentissime nec non Carissime", и просьбой содѣйствовать заказу какой-то пушки {Объ этомъ курьезномъ латинскомъ письмѣ турка, подписанномъ: "Ali Vizir", Байронъ сообщилъ Томасу Муру въ нѣсколькихъ словахъ, въ письмѣ 8 сентября 1813.}); когда бы ни приходилось обрисовывать старческій оттѣнокъ восточнаго типа, онѣ служили ему большую службу; кромѣ ІІ-й пѣсни "Гарольда", гдѣ онъ является самолично, мы съ нимъ встрѣчаемся и въ "Донъ-Жуанѣ", и особенно въ "Абидосской невѣстѣ", гдѣ Джаффиръ -- копія съ Али.
За все время восточной поѣздки Байронъ настойчиво повторялъ въ своихъ письмахъ, что, въ противоположность Гобгоузу, который вѣчно скрипитъ перомъ, онъ не ведетъ дневника. Это, однако, было лишь отчасти правдой. При массѣ впечатлѣній, подъемѣ силъ, невозможно предположить отсутствіе желанія закрѣпить навсегда въ видѣ набросковъ съ натуры видѣнное и пережитое. На листкахъ, безъ связи и плана, стали возникать бѣглые очерки въ стихахъ. Первый листокъ исписанъ былъ 31 октября 1810 въ Янинѣ, по возвращеніи отъ Али; начинался онъ воспоминаніемъ объ отъѣздѣ изъ Англіи и морскими картинами по пути въ Португалію. Стихотворный разсказъ двигался впередъ, догоняя фактическое путешествіе. Сцены въ Испаніи, на Мальтѣ и Іоническомъ морѣ писались на албанскихъ и морейскихъ стоянкахъ; въ Аѳинахъ поэзія и дѣйствительность, стихи и маршрутъ, сравнялись и пошли параллельно. Поэтическій дневникъ незамѣтно создался. Къ концу путешествія авторъ, не придававшій ему особаго значенія, насчитывалъ до четырехъ тысячъ стиховъ "во вкусѣ Спенсера" Это -- первичная редакція "Чайльдъ-Гарольда".
Албанская глаза странствія смѣнилась другою, еще могущественнѣе подѣйствовавшею. Она открылась сильной бурей, которую Байронъ стойко вынесъ среди обезумѣвшаго отъ опасности экипажа турецкаго военнаго корабля. Путь лежалъ въ Аѳины. Изъ Мисолонги, гдѣ, пятнадцать лѣтъ спустя, Байронъ нашелъ смерть, онъ направился въ Морею. Перерѣзавъ Патрасскій заливъ, онъ изъ Патраса круто повернулъ на востокъ, снова очутился на морѣ, переправился на другой берегъ Коринѳскаго залива -- и вступилъ на классическую почву, гдѣ каждый шагъ вызывалъ воспоминанія объ эллинской старинѣ. Вотъ Дельфы, Кастальскій источникъ, Ѳивы, вотъ, наконецъ, Аѳины; любознательность разгорается: изъ Аѳинъ онъ устремляется къ Саламину, посѣщаетъ Элевзисъ, задумчиво бродитъ по Мараѳонскимъ полямъ, входитъ въ храмъ Паллады въ Суніумѣ. Но чѣмъ болѣе оживали преданія свободы, патріотизма, великаго творчества тѣмъ мучительнѣе угнетало зрѣлище рабства и одичалости. На родинѣ Перикла властвовалъ невѣжественный паша или "воевода" (Байронъ пишетъ: "Waywode"); беззаконіе, грубость и алчность царили. Горячій лирическій протестъ противъ порабощенія,-- первый фактъ заступничества Байрона за грековъ,-- вырвался у поэта, еще сильнѣе потрясеннаго, чѣмъ въ Испаніи. Часто, даже въ минуту душевнаго затишья, произволъ и жестокость рѣзко напоминали о себѣ. Такъ, во второй пріѣздъ въ Аѳины, возвращаясь изъ Пирея съ купанья, Байронъ увидалъ солдатъ, тащившихъ мѣшокъ съ зашитой въ немъ женщиной {Совершенно праздными были прежніе толки о томъ, будто она замѣшана была въ какомъ-то любовномъ похожденіи самого поэта. Теперь считается болѣе или менѣе вѣроятнымъ, что это была подруга одного изъ Байроновскихъ слугъ.}, чтобы бросить ее въ море; угрозами и деньгами онъ сумѣлъ отбить несчастную, скрыть ее въ монастырѣ, потомъ отправить на родину,-- и со временемъ ввелъ этотъ эпизодъ въ "Гяура".
Кругомъ была благодатная природа, "красивѣйшіе въ мірѣ пэйзажи, небо вѣчно безоблачное, нѣжно-голубое". Отъ тяжелыхъ впечатлѣній Байронъ переходилъ къ истинно эллинскому наслажденію. Въ дивной рамкѣ казалась еще привлекательнѣе женская красота. Когда поэтъ, въ письмѣ къ Генри Друри, говоритъ, что "умираетъ отъ любви къ тремя дѣвушкамъ-гречанкамъ, въ чьемъ домѣ онъ живетъ, и оговаривается, что ни одной изъ нихъ нѣтъ и пятнадцати лѣтъ, опасность любовнаго недуга не можетъ показаться слишкомъ серьезною. Но въ числѣ трехъ грацій, Терезы, Маріанны и "Катиньки" ("Katinka") Макри, находилась воспѣтая Байрономъ "Аѳинская дѣва" (Maid of Athens), Тереза {Новѣйшій издатель соч. Байрона, Кольриджъ, считаетъ, что кромѣ извѣстнаго стихотворенія "Maid of Athens, ere we part", къ Терезѣ Макри относится и вставленная въ І-ую нѣснь "Гарольда" лирическая импровизація: То Inez".},-- а тѣ, кто еще не такъ давно (она умерла 80-ти лѣтъ, въ 1875 г.) видѣлъ ее и въ память о поэтѣ позаботился о ней, совсѣмъ обнищавшей {"New York Times", 22 октября 1875, статья американскаго консула въ Аѳинахъ, Martelaus'а, познакомившагося съ "аѳинской дѣвой". Въ пользу нея устроенъ былъ концертъ въ Парижѣ, при чемъ Шарль Гуно написалъ музыку на слова Байрона къ "аѳинской дѣвѣ".}, узнавали въ величавой, "внушавшей уваженіе", старой женщинѣ слѣды поразительной красоты.
Рѣшивъ вернуться въ Аѳины, Байронъ оторвался отъ впечатлѣній Эллады, чтобы продолжать путь. Первая Группа набросковъ, или, пожалуй, первая пѣснь поэмы, пока безформенной и безыменной, была закончена 30 декабря 1809 г., а въ началѣ марта 1810 онъ былъ уже на англійскомъ фрегатѣ, направлявшемся въ Малую Азію. Два мѣсяца ушло на посѣщеніе ея западной окраины, отъ Аяслуга (прежняго Эфеса) до мыса Венальо, откуда путешественники направились въ Константинополь. Центромъ экскурсій была Смирна; отсюда Байронъ ѣздилъ на югъ, къ великолѣпному мраморному храму Артемиды эфесской, превращенному въ мечеть, изъ Смирны же проникъ на сѣверъ, къ легендарнымъ останкамъ Трои, которые рядами валовъ напоминали ему курганы сѣверной Англіи; вѣроятно, были и менѣе выдающіяся поѣздки и блужданія. Если съ картой въ рукѣ не всегда легко прослѣдить его странствіе, то за эту пору почему-то чувствуется особенная скудость хронологіи и деталей. Но иногда, даже въ значительно позднѣйшихъ произведеніяхъ, вдругъ послышится отголосокъ этой доли юношескаго путешествія. Такъ, въ IX-ой пѣснѣ "Донъ-Жуана" (строфы 26--27), въ горячей выходкѣ противъ ненавистниковъ прогресса, нетерпѣливо и жадно подстерегающихъ случай повредить ему, поэтъ вспоминаетъ, какъ ночью вокругъ чуднаго эфесскаго храма стаи голодныхъ шакаловъ завывали, требуя добычи; быть можетъ, тогда же подумалось ему, что "хищники пустыни не такъ опасны, какъ пауки человѣческаго рода, раскидывающіе всюду паутину, чтобы ловить и мучить своихъ жертвъ". Эфесъ и Троя снова переносили мысль въ прошлое, картины современной Азіи говорили воображенію, стихи лились свободно,-- и въ Смирнѣ закончена была вторая пѣснь будущаго "Гарольда".
Впереди, казалось, было еще много странствій и впечатлѣній. Не вполнѣ рѣшенъ былъ вопросъ, поѣдетъ ли Байронъ изъ Константинополя въ Персію; относительно Египта, наоборотъ, рѣшеніе было принято, и необходимый фирманъ полученъ. Между тѣмъ конецъ путешествія былъ уже близокъ. Послѣ бравурнаго вступленія, во вкусѣ студенческихъ традицій поэта и легенды о Леандрѣ и Геро,-- когда ему удалось переплыть Геллеспонтъ на протяженіи четырехъ англійскихъ миль при сильномъ теченіи и въ почти ледяной водѣ,-- насталъ періодъ константинопольскаго житья. Всѣ краски, которыя со временемъ оказались въ распоряженіи автора "Донъ-Жуана" при изображеніи жизни и нравовъ турецкой столицы (отчасти и Измаила, куда онъ перенесъ нѣсколько чертъ Стамбула), были сняты теперь съ натуры. Изъ французской гостинницы въ Перѣ друзья предпринимали походы и поѣздки во всѣ направленія; такъ они проникли черезъ Босфоръ въ Черное море; Байрону захотѣлось побывать на легендарныхъ Кіанейскихъ островахъ (при самомъ выходѣ въ Понтъ), нѣкогда будто бы преграждавшихъ путь кораблямъ, зловѣще сталкиваясь между собой,-- и вскорѣ онъ уже взобрался на гребень "Симилегадовъ"; начиная съ св. Софіи, осматривали они съ фирманомъ въ рукахъ, древнія мечети, любовались видомъ Золотого - Рога во всей его сказочной фантастикѣ, объѣзжали окрестности (напр. деревню Бѣлградъ, около Буюкдерэ, въ которой когда-то жила извѣстная въ свое время англійская путешественница лэди Монтэгю), всюду видѣли крайнюю нищету и невѣжество, изнанку надменнаго величія и роскоши. Наконецъ, воспользовавшись прощальной аудіенціей англійскаго посла, Байронъ, облекшись въ парадный костюмъ, былъ принятъ султаномъ,-- и Махмудъ ІІ-й очутился лицомъ къ лицу съ своимъ позднѣйшимъ врагомъ, предтечей греческаго освобожденія. Но центръ турецкаго міра произвелъ все же слишкомъ удручающее впечатлѣніе, и житье въ немъ излѣчило отъ дальнѣйшихъ оріентальныхъ плановъ. Байронъ, правда, все еще говорилъ въ письмахъ объ экскурсіи въ Египетъ, даже о посѣщеніи Іерусалима {Вновь найденныя письма къ Гансону, напечатанныя въ приложеніи къ послѣднему тому переписки (VI. 455).},-- но "вѣдь я словно ртуть" ("I am quicksilver"),-- прибавлялъ онъ, приготовляя своего корреспондента къ перемѣнѣ плана,-- и очутился въ Аѳинахъ, въ францисканскомъ монастырѣ. Гобгоузъ былъ уже на пути въ Англію, съ богатымъ матеріаломъ наблюденій и рисунковъ, готовымъ къ печати, съ письмами и подарками отъ поэта; а другъ его, казалось, предался блаженному "far niente", уединялся въ своей келіи или одиноко странствовалъ по Пелопоннезу, все тѣснѣе сближаясь съ греческой жизнью и изучая страну (съ перваго пріѣзда въ нее онъ, напр., восемь разъ переходилъ, по его словамъ, Коринѳскій перешеекъ), наполняя досуги стихотворными работами (въ теченіе марта 1811 написаны были и "Hints from Horace" {Ближайшимъ поводомъ къ этой варіаціи гораціевскихъ правилъ на со. временный ладъ была находка Ars poёtica въ скудной библіотекѣ монастыря.} и раздраженно-обличительное "Проклятіе Минервы", бичевавшее расхищеніе англичанами художественныхъ античныхъ памятниковъ). Перерывъ въ его перепискѣ съ февраля по іюнь дѣлаетъ тѣмъ поразительнѣе перемѣну декораціи. Письмо къ матери, отъ 25 іюня, написано уже на фрегатѣ "Volage", въ пути изъ Мальты въ Портсмутъ.
Байронъ неохотно объяснялъ причину ускореннаго возврата; вѣроятно, ее нужно искать въ гнетѣ матеріальныхъ условій. Гансонъ въ отсутствіи поэта не сообщилъ ему ни строчкой о положеніи дѣлъ. Мать, вдали отъ него полная заботъ о его благѣ, дѣлала чудеса бережливости, чтобы дать ему возможность пользоваться жизнью,-- но едва справлялась съ задачей. Вопросъ о продажѣ имѣній былъ насущнымъ. "Если я могу сохранить Ньюстэдъ, я вернусь; если нѣтъ, останусь здѣсь",-- писалъ поэтъ матери, а Годгсону признавался:-- "домашнія дѣла мои разстроились, страсть къ путешествіямъ утолена странствіями, многія надежды мои въ этомъ свѣтѣ угасли, а шансы на томъ свѣтѣ не блестящи. Первое, что я увижу, высадившись, будетъ -- адвокатъ, потомъ кредиторъ, потомъ рудокопы, фермеры, управляющіе, всѣ пріятные аттрибуты испорченной и потрясенной собственности. Я боленъ и раздраженъ; когда сколько-нибудь устрою расшатанныя дѣла, уйду или на испанскую войну, или назадъ на Востокъ, гдѣ надо мной будетъ, по крайней мѣрѣ, безоблачное небо, и я буду свободенъ отъ дрязгъ
Приступъ лихорадки, вынесенный въ Патрасѣ и по невѣжеству врачей едва не кончившійся трагически, оставилъ слѣдъ на его здоровьѣ. Безконечный морской путь (одно письмо написано, напр., на 35-й день пути) утомлялъ чрезвычайно; проза, ожидавшая на родинѣ, волновала и бѣсила. Хмурый и нездоровый туристъ, который плылъ теперь по тому же морю къ берегамъ Англіи, мало походилъ на энтузіаста, мечтавшаго, за два года передъ тѣмъ, ночи напролетъ при лунѣ; не похожъ онъ былъ и на бодраго странника, взбиравшагося на горы, переплывавшаго проливы, трепетавшаго отъ любви, отъ вдохновенія, отъ жажды великихъ подвиговъ. Можно было подумать, что привидѣлся красивый поэтическій сонъ, смѣнившійся, при пробужденіи, людской злобой, измѣной, неудачами. Но въ тайникахъ памяти сохранилось все, что пережито и передумано было во время путешествія. Поэзія Байрона за слѣдующія пять лѣтъ, періодъ наибольшей его популярности, исключительно питалась этими отголосками.
Чѣмъ ближе подходилъ фрегатъ къ Англіи, тѣмъ мрачнѣе становилось на душѣ; гамлетовское раздумье томило его. Кстати, вмѣсто черепа Іорика, онъ везъ съ собой, какъ лучшій подарокъ самому себѣ, четыре аѳинскихъ черепа, вырытыхъ изъ саркофаговъ; онъ привыкъ ставить ихъ на столъ и долго смотрѣть на нихъ. Но то, что ждало его на родинѣ, превзошло ожиданія. Его встрѣтила вѣсть о томъ" что задѣтый имъ въ "Англійскихъ Бардахъ" наемный писака Гьюзонъ Кларкъ отмстилъ ему, помѣстивъ въ одномъ періодическомъ изданіи ("The Scourge", мартъ, 1811) пасквиль, гдѣ утверждалъ, что поэтъ -- "незаконный потомокъ убійцы", низкій развратникъ, а "мать его дни и ночи проводитъ въ безуміи пьянства",-- и въ гнѣвѣ онъ рѣшилъ добиться наказанія оскорбителя, заступаясь главнымъ образомъ за доброе имя матери. Долгое отсутствіе съ родины смягчило отношенія его къ виновницѣ многихъ его страданій; письма изъ-за границы написаны были почти исключительно къ матери, въ тонѣ остроумной и дружеской бесѣды. Вернувшись, онъ хотѣлъ, устроивъ дѣла въ Лондонѣ, поѣхать къ ней,-- и она ждала его, употребляя послѣднія усилія, чтобы задержать надвигавшійся денежный кризисъ, но одинъ изъ кредиторовъ внезапно предъявилъ взысканіе; со дня на день грозила опись; м-ссъ Байронъ почудилось, что и она, и сынъ -- на краю гибели, разорены {Новыя свѣдѣнія, собранныя Prothero, Ninet. Century, 1898, I.}, и отъ потрясенія она внезапно умерла. Глубокое горе охватило Байрона, горе, силы котораго онъ даже не ожидалъ; въ Ньюстэдѣ цѣлую ночь просидѣлъ онъ у постели умершей, тоскуя и рыдая, захотѣлъ-было переломить себя, объявивъ, что не будетъ на похоронахъ, и занялся -- фехтованіемъ, но ясно показалъ яростью нападеній на противника и смѣнявшими ихъ паузами самозабвенія, какъ тяжело у него на душѣ. Едва перенесъ онъ смерть матери, какъ въ нѣсколько дней лишился такихъ друзей молодости, какъ Скиннеръ Мэтьюсъ и Уингфильдъ; двое близкихъ знакомыхъ, Игльстонъ и младшій Гансонъ -- также погибли. Судьба ожесточилась. Она готовила новый ударъ.
Нѣсколько строфъ "Гарольда" (II, 9, 95, 96) и пять безъисходно грустныхъ стихотвореній, посвященныхъ памяти "Тирзы", всегда останутся поразительнымъ выраженіемъ лирической силы Байрона. "Euthanasia", "One struggle more and I am free", "And thou art dead, as young as fair" -- вызываютъ навѣки скрывшійся образъ свѣтлаго, прекраснаго существа, добраго генія; его поэтъ любилъ искренно, но любовь не была чувственною, поцѣлуи не жгли крови; появленіе его въ жизни его друга было чуднымъ сновидѣніемъ; "на что мнѣ жизнь, когда тебя нѣтъ въ живыхъ!" -- восклицаетъ Байронъ въ "Гарольдѣ"... Множество догадокъ и комментаріевъ {Говорили, напр., о томъ, будто бы Байрона съ 1806 г. до отъѣзда на Востокъ вездѣ сопровождалъ пажъ, похожій на него лицомъ, и подъ этимъ костюмомъ скрывалась влюбленная въ него "Тирза". Джэфрсонъ довольно неудачно ищетъ ключа къ загадкѣ въ отголоскахъ любви Байрона къ Маргаритѣ Паркеръ, и только смущенъ тѣмъ, что Маргарита умерла за много лѣтъ передъ тѣмъ. Авторитетный судья, Лесли Стифенъ (авторъ статьи о Байронѣ въ Dictionary of national biography, 1886, стр. 137) нашелъ возможнымъ категорически заявить, что никто не подходитъ подъ оригиналъ Тирзы.} окружаетъ этотъ загадочный эпизодъ, много именъ было подыскано для оригинала таинственнаго псевдонима. Поэтъ, въ письмахъ къ Долласу, опредѣленно высказывается, говоря, что стихи относятся къ смерти лица, неизвѣстнаго корреспонденту даже по имени, и не имѣютъ никакого отношенія къ утратѣ друзей-мужчинъ (male friends), что оплаканная имъ смерть случилась вскорѣ послѣ пріѣзда его въ Англію, и не при немъ. Ему, очевидно, удалось окружить непроницаемою тайной одно изъ своихъ юношескихъ увлеченій,-- и вмѣстѣ съ новѣйшимъ издателемъ сочиненій поэта слѣдуетъ посовѣтовать "оставить тайну въ томъ видѣ, какой захотѣлъ придать ей Байронъ".
Одиночество стало его тяжко угнетать; "дорогой Скропъ -- молитъ онъ одного изъ немногихъ уцѣлѣвшихъ товарищей,-- если вы можете пожертвовать мнѣ временемъ, пріѣзжайте; мнѣ нуженъ другъ. Спѣшите, спѣшите, я въ отчаяніи, я теперь почти одинъ на всемъ свѣтѣ". Онъ составляетъ завѣщаніе, дѣлаетъ распоряженія о своихъ похоронахъ, которыя должны быть крайне просты, въ Ньюстэдѣ, въ склепѣ среди сада, рядомъ съ могилой его друга Ботсвэйна (трогательная заботливость о немъ сказалась въ оговоркѣ: "я желаю, чтобы мою вѣрную собаку не потревожили при этомъ").
Но никогда слава и могущество не были такъ близки отъ Байрона, какъ въ эти тяжелые дни. Въ первую же встрѣчу съ Долласомъ, въ отвѣтъ на вопросъ, что онъ привезъ съ собой новаго, Байронъ показалъ ему Переложеніе изъ Горація, и только на другой день, замѣтивъ недоумѣніе собесѣдника въ виду скуднаго литературнаго результата долгаго и занимательнаго путешествія, онъ позволилъ порыться въ сундукѣ и взять стихотворные путевые наброски. Долласъ унесъ ихъ, пришелъ въ восторгъ, пристыдилъ друга равнодушіемъ къ сокровищу, отыскалъ издателя; когда же тотъ смутился вольномысліемъ поэта,-- свелъ съ нимъ Мэррея, отнынѣ неизмѣннаго Байроновскаго publisher'а {Товарищъ его по школѣ, Долласъ, сыгравшій столь важную роль при появленіи первыхъ пѣсенъ Гарольда, а затѣмъ и восточныхъ поэмъ, постепенно отдалился отъ Байрона и захотѣлъ воспользоваться послѣ смерти поэта прежней близостью къ нему для изданія полной нескромностей, хотя дающей и фактическій матеріалъ книги: Correspondence of L. Byron with a friend, including his letters written to his mother etc, also recollections of the poet. Противъ ея изданія протестовали Гобгоузъ и Августа Ли; судъ остановилъ книгу, но сынъ Долласа напечаталъ ее въ Парижѣ (1825, Galignani).}. Затихли тревоги и горести; закипѣла работа пересмотра и улучшеній; написаны новыя строфы (посвященіе "Янтѣ", прелестному ребенку, дочери лорда Оксфорда; тридцать-четыре строфы въ концѣ ІІ-ой пѣсни); объединены бѣглыя черты центральнаго лица, Пилигрима; придуманы -- ему имя, а поэмѣ -- заглавіе; двѣ пѣсни, приготовленныя къ печати "въ видѣ опыта" ("these two cantos are merely experimental"), вышли въ свѣтъ 10-го марта 1812 г.,-- и внезапно произошло то литературное событіе, о которомъ потомъ Байронъ вспоминалъ, говоря, что "въ одно прекрасное утро онъ проснулся и -- увидалъ себя знаменитымъ".
II.
"Моя пора прошла,-- что жъ!-- у меня все же была своя пора"!..-- Му day is over -- what then -- have had it {Works, 1899, Letters, III, 386.} -- такъ, вспоминая среди бѣдствій о дняхъ счастья, Байронъ отзывался позже о краткомъ періодѣ безспорной славы, внезапно наставшемъ послѣ появленія первыхъ главъ его "Чайльдъ-Гарольда". Иногда онъ преувеличивалъ непродолжительность своей диктатуры, сводя ее къ нѣсколькимъ мѣсяцамъ, чуть не недѣлямъ. Чарующее впечатлѣніе, произведенное "Гарольдомъ", поддержанное восточными поэмами и "Еврейскими мелодіями", сохраняло силу, хоть и не новизну, до 1815 года. Горячность творчества, изумительная смѣна картинъ, образовъ, фабулъ, красота формы, возрастающая таинственность излюбленнаго поэтомъ героя, не давали современникамъ очнуться послѣ плѣнительной грезы. Правда, враждебные элементы уже обозначались, организовывались, но не смѣли выбиться на свѣтъ. Только острый кризисъ въ личной, общественной и писательской жизни Байрона нарушилъ очарованіе, придалъ смѣлости и энергіи его противникамъ и вызвалъ ожесточенную борьбу.
Итакъ, своей канонизаціей Байронъ, наканунѣ мало извѣстный, обязанъ былъ появленію на литературной аренѣ своего задумчиваго и печальнаго двойника, Гарольда. Необходимо вглядѣться въ него, отдать себѣ отчетъ въ причинахъ вліянія поэмы на умы и чувства цѣлой эпохи.
Самъ авторъ видимо сознавалъ неясность и неполноту образа вымышленнаго героя, которымъ онъ, изъ осторожности и подчиняясь совѣту друзей, захотѣлъ подмѣнить свою собственную личность {Тѣ же совѣты побудили его замѣнить Гарольдомъ его первоначальное, слишкомъ близкое къ фамиліи автора, имя Childe-Burun. Приставка къ нему отзывается рыцарски-археологическими претензіями. Childe -- въ старину обозначалъ юнаго, еще непосвященнаго рыцаря.}. Въ двухъ предисловіяхъ къ поэмѣ,-- одномъ при первомъ ея появленіи, другомъ -- послѣ сужденій и комментаріевъ критики,-- онъ нѣсколько разъ возвращается къ оцѣнкѣ характера Гарольда, и приговоръ его суровъ. Это -- "фиктивное лицо, введенное для того, чтобы придать произведенію хоть нѣкоторую связь, не говоря уже о стройности"; "лицо непривлекательное, выставленное со всѣми его недостатками, которые авторъ легко могъ сгладить, заставивъ его болѣе дѣйствовать, чѣмъ разсуждать"; "это не образцовый герой,-- наоборотъ, онъ показываетъ, какъ извращеніе ума и нравственности ведетъ къ пресыщенію, портитъ всѣ радости жизни". Поэтъ не только возстаетъ (подобно Лермонтову въ его предисловіяхъ къ "Герою нашего времени", сильно напоминающихъ Байроновскіе пріемы) противъ привычки читателей смѣшивать автора съ созданнымъ имъ характеромъ, но въ интимныхъ письмахъ заявляетъ, что "ни за что на свѣтѣ не желалъ бы походить на такого человѣка", хотя мѣстами и придалъ ему нѣсколько своихъ чертъ. Ему казалось, что онъ когда-нибудь "углубитъ" и объяснитъ Гарольда; но, возвращаясь къ нему въ разные періоды жизни, и время отъ времени напоминая современникамъ о прежнемъ ихъ любимцѣ то третьею, то четвертою пѣснью "Паломничества" {Въ 1822 году, задумывая поѣздку въ южную Италію,-- именно въ Неаполь, незатронутый въ итальянскихъ картинахъ его поэмы, Байронъ сбирался, изучивъ страну, написать пятую и шестую пѣснь "Гарольда". См. письмо къ Мэррею, 25 окт. 1822 г., (Letters, VI, No 1048).}, онъ постепенно свелъ на нѣтъ разсказъ о фиктивномъ героѣ,-- въ послѣдней главѣ вытѣснилъ его совсѣмъ, выступая уже отъ своего лица,-- и только передъ паденіемъ занавѣса вспомнилъ, что у него прежде былъ спутникъ, была фабула; но въ эту минуту для него они казались ненужной, поблекшей сказкой.
Передъ нами, стало быть, только контуръ Гарольда. Байрону, конечно, не удалось бы объективно "углубить" и объяснить его. Вѣдь, обѣщая это сдѣлать, онъ прибавлялъ, что въ его первоначальный планъ входило представить въ немъ "современнаго Тимона или опоэтизированнаго Zeluco". Это -- одинъ изъ разительныхъ примѣровъ неудачнаго самоанализа, встрѣчающихся иногда у величайшихъ мастеровъ. Чуткій къ народнымъ страданіямъ, поклонникъ свободы, доступный впечатлѣніямъ искренней женской ласки или величавой природы, меланхоликъ Гарольдъ не могъ выродиться въ лютаго ненавистника людей, психопата -- Тимона {Литературная исторія этого типа -- въ моихъ "Этюдахъ о Мольерѣ. II. Мизантропъ". М. 1881.}, хотя бы "современность" и сняла съ него слишкомъ рѣзкія черты, завѣщанныя преданіемъ. Такъ же мало годится ему въ прототипъ Zeluco, герой совсѣмъ посредственнаго англійскаго романа восьмнадцатаго вѣка {Zeluco. Various views of human nature, taken from life and manners, foreign and domestic". 1789, два тома. Авторомъ былъ Джонъ Муръ.}, прочтеннаго Байрономъ очень рано. Даже бѣглаго знакомства съ этой безвкусной стряпней, кажется, достаточно было бы, чтобъ остановить біографовъ поэта {Elze, "Lord Byron", 1886, р. 21, находить даже нѣсколько сходныхъ біографическихъ чертъ у Байрона и героя романа!} отъ повторенія сдѣланной имъ, быть можетъ, даже шутливой ссылки, принимаемой ими на вѣру. Низкопробный авантюристъ, игрокъ, хищникъ, мучитель своихъ рабовъ-негровъ, соблазнитель и обманщикъ женщинъ, герой скучнѣйшаго и притомъ поучительнаго романа, итальянецъ Зелюко цѣлой бездной отдѣленъ отъ мірового скорбника Гарольда.
Освободимъ же Байроновскаго пилигрима отъ неподходящей къ нему родословной, признаемъ также, что съ другими представителями скорби его связывало лишь элементарное сходство темы; родоначальникъ ихъ, Вертеръ, не оставилъ и слѣда на характерѣ Гарольда; итальянскаго Вертера, Якопо Ортиса, Байронъ тогда не зналъ; эгоизмъ Шатобріанова Ренэ непримиримъ съ народолюбіемъ,-- не говоря уже о томъ, что нѣтъ слѣдовъ изученія Байрономъ романа его предшественника {Въ старости Шатобріану чудилось, будто онъ получилъ вскорѣ послѣ появленія Renй привѣтственное посланіе отъ кэмбриджскаго студента Байрона,-- показаніе совершенно фантастическое, такъ какъ въ 1802 году, когда напечатанъ былъ романъ, Байронъ былъ еще школьникомъ въ Гарроу; о французскомъ письмѣ не можетъ быть и рѣчи, потому что, свободно читая авторовъ, Байронъ всегда избѣгалъ французскаго разговора и писанія; но не видно и сильнаго впечатлѣнія отъ чтенія Renй,-- въ любопытномъ спискѣ прочтенныхъ Байрономъ въ Гарроу книгъ, приводимомъ Муромъ (томъ I, стр. 46--47), значится въ отдѣлѣ поэзіи лишь: "нѣсколько французскихъ, изъ которыхъ Сидъ наиболѣе мною любимая".}; только одинъ Руссо завѣщалъ Гарольду вмѣстѣ съ протестомъ противъ лживой цивилизаціи тонкость чувства и пониманіе природы. Установивъ же перевѣсъ самостоятельности Гарольда, мы придемъ къ убѣжденію, что, слабый, какъ поэтическій характеръ, онъ пріобрѣтаетъ значеніе и силу, сливаясь съ самимъ авторомъ. Нѣсколько начальныхъ строфъ первой главы какъ будто должны ввести насъ въ особую біографію героя: онѣ говорятъ о его родныхъ, о замкѣ предковъ, о шумномъ кругѣ его друзей и любовницъ, о безумной растратѣ силъ,-- но "костюмъ странника оказывается простымъ домино, и маска неплотно прилегаетъ къ лицу" {Спасовичъ, "Байронъ и нѣкоторые изъ его предшественниковъ". Спб. 1885, стр. 106.}. Съ фикціею никогда не -существовавшаго героя разлетается и фабула, зачѣмъ-то снабженная завязкой. Поэмы нѣтъ,-- но сохранившійся въ ея нарядѣ первообразъ,-- поэтическій дневникъ путешествія и искренняя лирическая исповѣдь,-- полонъ красотъ.
Пусть мѣстами (хотя и рѣдко) форма устарѣла, а подражаніе не только Спенсеру, но -- въ языкѣ -- даже средневѣковымъ поэтамъ {Оно замѣчено въ первыхъ, біографическихъ строфахъ, однимъ изъ новѣйшихъ историковъ англійскаго романтизма, Henry Beers, "History of romanticism in the XVIII century". 1899, p. 98. Такія слова, какъ whilome (нѣкогда), взятое изъ англо-саксонскаго, или "was he hight" (былъ юнъ названъ) -- довольно неожиданные архаизмы.} несвойственно дарованію Байрона и натянуто; пусть разсказъ иногда отягченъ обиліемъ историческихъ, географическихъ подробностей,-- самою нестройностью своей, вѣчными отступленіями и эпизодами, смѣною описаній задушевными изліяніями, силой личной грусти, рѣзкостью гнѣва на поработителей и тирановъ -- это небывалое, непредвидѣнное никакою поэтикой произведеніе и теперь вызываетъ изумленіе. Съ виду,-- по выраженію послѣдняго издателя Байрона,-- это -- "поэтическая діорама" съ яркими картинами юга,-- но въ то же время это -- либеральный памфлетъ, смѣло брошенный въ европейскую толпу, приниженную и обезличенную военщиной бонапартизма и узкимъ націонализмомъ англійской охранительной политики; наконецъ, это -- циклъ чудныхъ меланхолическихъ стихотвореній, выдѣляющихся изъ фона описаній и разсужденій, оставляя позади себя какъ ихъ, такъ и все, что дала за нѣсколько вѣковъ англійская поэзія чувства и рефлексіи. Въ поэмѣ, быть можетъ, не видно было Гарольда, но въ ней показался "истинный Байронъ".
Онъ весь здѣсь, съ своими слабостями и великими достоинствами. Онъ преувеличиваетъ испорченность Гарольда, ищетъ мелодраматическаго эффекта, говоря о томъ, какъ, по временамъ, по лицу героя "проходили странныя тѣни, точно мучило его въ эти минуты воспоминаніе о смертельной враждѣ или разбитой любви," -- и потомъ будетъ надѣлять героевъ своихъ восточныхъ поэмъ таинственнымъ, чуть не преступнымъ прошлымъ,-- но онъ же даетъ волю глубокой и искренней скорби, душевному одиночеству въ "Прощаніи Гарольда", или въ "Стансахъ къ Инесѣ". Первое стихотвореніе -- говоритъ онъ -- зародилось подъ вліяніемъ такого же "Прощанія" шотландскаго изгнанника, лорда Максуэлла, чью балладу, начала XVII-го вѣка, онъ прочелъ въ сборникѣ Вальтеръ-Скотта: "Minstrelsy of the Scottish border",-- но, свободное отъ подражанія, оно вылилось изъ души въ минуту сильнаго аффекта. Во второмъ сказалась уже мучительная рефлексія позднѣйшихъ лѣтъ; оно говоритъ о безысходной душевной усталости, о томъ "taedium vitae", которое возбуждается въ поэтѣ всѣмъ, до чего ни коснется онъ, всѣмъ, что онъ слышитъ, видитъ, встрѣчаетъ,-- о проклятіи, которое преслѣдуетъ его, "какъ Вѣчнаго-Жида легенды"; о мучащемъ его "Демонѣ Мысли" (Demon Thought). Въ разсказъ то-и-дѣло врывается личное, пережитое; экзотическій ландшафтъ блѣднѣетъ, и передъ читателемъ -- скорбный поэтъ, оплакивающій безвременно погибшую Тирзу. Печаль о личныхъ утратахъ окончательно сливается съ меланхолическими отголосками міровой исторіи, говорящей о гибели народовъ, цивилизацій великихъ городовъ, великихъ людей. Путешествіе, почти все время проводившее странника по развалинамъ былого величія, придало въ поэмѣ основному мотиву "міровой скорби" особую силу. Впослѣдствіи, въ Италіи, когда писалась четвертая пѣснь "Чайльдъ-Гарольда", Байронъ вспомнилъ, какъ въ молодости онъ прошелъ по слѣдамъ друга Цицерона, Сервія Сулыіиція; какъ, послѣ отплытія изъ Эгины, оглядѣлся вокругъ себя, и слова Сульпиція пришли ему на память: "Позади меня была Эгина, передо мной Мегара; Пирей былъ справа, слѣва же Коринѳъ; все города, нѣкогда славные, цвѣтущіе,-- теперь же похороненные подъ обломками. Увы! какъ мучимся мы, бѣдные смертные, когда лишаемся друга, чья жизнь была коротка,-- тогда какъ передо мной жалкіе остатки такого множества великихъ и могучихъ городовъ!" {"Childe Harold's Pilgrimage", canto IV, XLIV.-- Байронъ дѣлаетъ выписку изъ письма Сульпиція къ Цицерону, по поводу смерти его дочери. Но ему извѣстна была также прекрасная варіація на ту же тему, введенная Тассомъ въ его "Освобожден. Іерусалимъ"; одинъ изъ его мѣткихъ оборотовъ онъ усвоилъ во 2 пѣснѣ Гарольда (LIII,-- "and shall man repine that his frail bonds" etc.). Срав. "Gerusalemme liberata", XV, 20.} Но этотъ любопытный античный образецъ "Weltschmerz'а", какъ бы близко ни сошлись въ мысли о бренности всего существующаго задумчивый римлянинъ и одинъ изъ виновниковъ міровой скорби ХІX-го вѣка, не исчерпываетъ настроенія Байрона. Безрадостный и безнадежный по отношенію къ себѣ, онъ, при видѣ гибели, развалинъ, упадка, порабощенія народовъ, превозмогаетъ свою грусть и находитъ въ себѣ мужество пророка возрожденія, политическаго поэта; скорбникъ становится Тиртеемъ. "Возстаньте, испанцы!" -- "Возстаньте, греки!" восклицаетъ тотъ, кого личная жизнь, казалось, убѣдила въ ничтожествѣ всякихъ иллюзій,-- и къ "Чайльдъ-Гарольду" прилагаетъ свой переводъ гимна къ свободѣ, сложеннаго предшественникомъ всѣхъ участниковъ въ греческой революціи и освободительныхъ войнахъ,-- въ томъ числѣ и самаго Байрона,-- разстрѣляннаго турками въ 1796 году Константина Ригаса,-- настоящей эллинской Марсельезы.
Такой лирики унынія и раздумья, и такихъ горячихъ воззваній не слышало ни отъ кого современное англійское поколѣніе,-- ни отъ балладниковъ, увлекавшихъ читателя въ даль среднихъ вѣковъ или въ романтику испанскаго рыцарства,-- ни отъ "озерныхъ" поэтовъ, въ чьей поэзіи, какъ въ "лонѣ водъ", безмятежно отражалась родная природа и идеализованная деревенская жизнь,-- ни отъ мистиковъ или пантеистовъ, ни отъ немногихъ спеціалистовъ по политической лирикѣ, когда-то вольнодумствовавшихъ, а теперь холодно и отвлеченно декламировавшихъ о примиреніи и спокойствіи. Въ то время, какъ литература континента полна была отраженій разочарованности и недовольства, скопившихся послѣ крушенія революціи и возврата къ старому строю,-- въ англійской литературѣ то былъ "вѣкъ Вордсворта" {Исторія литературы въ Англіи настойчиво величаетъ и теперь этимъ именемъ эпоху, которая по справедливости должна быть названа "вѣкомъ Байрона". Ср., напр., книгу Herford'а, "The age of Wordsworth", L. 1899.}, богатый оптимизмомъ, фантазіей, поэтическими красками, платоническимъ народничествомъ, но безсильный отозваться на поднимавшуюся въ жизни общества нервную тревогу, на политическій протестъ, на борьбу за права личности. Не трудно представить себѣ чарующую необычайность появленія въ этой средѣ Гарольда.
"Wer Vieles bringt, wird Manchem etwas bringen!" -- Поэма различными своими сторонами вызывала разнообразные оттѣнки интереса и энтузіазма. Автору прощали недочеты и небрежность въ строеніи стиха и риѳмахъ,-- зато одни привѣтствовали зарожденіе Байроновскаго "героическаго типа" {Спеціальная работа по исторіи развитія этого типа -- Heinrich Kraeger, "Der Byronsche Heldentypus", Mьnchen, 1898.} въ лицѣ первенца обширной семьи неудачниковъ; другіе любовались женскими головками, силуэтомъ Флоренсы, печальнымъ призракомъ Тирзы; третьи (въ противоположность опасеніямъ Мэррея, сначала убѣждавшаго автора ослабить рѣзкія мѣста относительно испанскихъ событій) радостно отзывались на починъ политической поэзіи, на заступничество за народныя права; инымъ нравились картины природы и быта, испанскія душистыя ночи, морское плаваніе, янычары, муэдзины, албанскія пѣсни ("Tamburgi"), бой быковъ,-- наконецъ, красивая этнографическая пестрота, зачѣмъ-то скрѣпленная множествомъ ученыхъ примѣчаній въ концѣ книги {Пристрастіе къ ученому аппарату усиливалось съ каждой новой главой; тутъ и археологія, и исторія, и филологія, образцы діалектовъ, новогреческихъ пѣсенъ и т. д. Въ письмѣ къ Долласу (No 190, 17 сент. 1811) Байронъ говоритъ, что въ Аѳинахъ сталъ записывать свои замѣчанія о новогреческой жизни, озаглавивъ ихъ "Noctes Atticae"; когда печатался Гарольдъ, они вошли въ примѣчанія къ поэмѣ,-- но отдѣльно не сохранились.}, разумѣется, не прочтенныхъ никѣмъ. Успѣхъ переходилъ въ фанатизмъ. Изданія быстро слѣдовали одно за другимъ; въ первый же годъ поэма была издана пять разъ, она все хорошѣла, развивалась, особенно послѣ седьмого изданія, обогащеннаго десяткомъ новыхъ строфъ, и при жизни Байрона достигла одиннадцати изданій. Любопытство было возбуждено въ высшей степени. Зная, что двѣ главы выпущены въ свѣтъ "въ видѣ опыта", масса не сомнѣвалась въ томъ, что колоссальный успѣхъ побудитъ автора издать слѣдующія главы, которыя, конечно, у него давно готовы... Но кромѣ небольшихъ набросковъ изъ третьей главы, въ которой какъ будто должно было явиться продолженіе восточнаго путешествія (уцѣлѣло и напечатано лишь въ 1890 году {Этотъ единственный отрывокъ (The monk of Athos) былъ впервые напечатанъ Роденъ Ноэлемъ въ его "Life of L. Byron", 1890; біографъ добылъ эти стихи изъ бумагъ, оставшихся послѣ Долласа.}) 27 стиховъ съ красивымъ описаніемъ Аѳона, навѣвающаго "религіозное успокоеніе" на отшельниковъ его безчисленныхъ монастырей величіемъ горъ, свѣжестью дремучихъ лѣсовъ, просторомъ моря),-- кромѣ этихъ набросковъ у Байрона не было ничего готоваго. Водоворотъ житейскій вскорѣ закружилъ его и отвлекъ отъ мысли продолжать поэму въ задуманномъ направленіи {"Я очень польщенъ желаніемъ видѣть продолженіе моей поэмы" -- писалъ Байронъ Долласу (Letters, II, 27), но для этого я долженъ былъ бы снова вернуться въ Грецію и Азію; мнѣ нужно горячее солнце, голубое небо; я не могу описывать дорогія мнѣ картины, сидя у камина".}; когда же, четыре года спустя, появилась одинокая третья глаза,-- она уже взята была изъ совершенно иного періода жизни поэта, и изображала другіе края, другую природу,-- да и сложилъ ее, казалось, совсѣмъ иной поэтъ, измученный, негодующій.
Успѣхъ "Гарольда" совпалъ съ мимолетной, но, по словамъ очевидцевъ, поразительной побѣдой Байрона въ парламентѣ. Авторъ поэмы неожиданно выказалъ такія способности оратора, которыя старожиламъ напомнили славные дни Питта, Фокса и Борка; заставилъ верхнюю палату выслушать рядъ горькихъ истинъ, выказалъ себя сторонникомъ демократіи; хотя, правда, не смогъ провести своего гуманнаго предложенія наперекоръ компактному охранительному большинству, но все же рѣзко выдѣлился и внушилъ къ себѣ уваженіе. Зная ближе многихъ бѣдственное положеніе ткачей Ноттингэмскаго округа, своихъ земляковъ и сосѣдей онъ не могъ молчать. Введеніе машинъ ихъ разоряло; они стали толпами нападать на фабрики и уничтожать ненавистныя имъ орудія. Высланы были войска, и подъ конецъ -- отрядъ въ 3.000 всадниковъ и пѣхотинцевъ; началась суровая расправа, для узаконенія которой понадобился билль, каравшій участниковъ въ порчѣ машинъ смертною казнью и поощрявшій доносы. Пэръ-новичокъ напоминалъ маститымъ товарищамъ, что прежде, чѣмъ карать насилія, нужно выяснить причины, вызвавшія ихъ; съ горячностью глубоко потрясеннаго очевидца онъ изображалъ народное бѣдствіе, взывалъ къ справедливости и гуманности, не хотѣлъ вѣрить, чтобы нашлись кровожадные присяжные, способные засудить голодныхъ и несчастныхъ. Когда билль прошелъ и сталъ заколомъ, Байронъ долго не могъ успокоиться, называлъ его позоромъ для цивилизованной страны, писалъ возбужденныя письма къ выдающимся политическимъ дѣятелямъ (лорду Голланду), называя себя единомышленникомъ ткачей, Блескъ политическаго дебюта, почти не имѣвшаго послѣдствій (Байронъ произнесъ еще только двѣ рѣчи въ палатѣ) затмился поэтической славой автора "Гарольда"; но такіе быстро слѣдующіе одинъ за другимъ тріумфы {Г. Брандесъ придаетъ дѣятельности Байрона, какъ политика, ироническое названіе дилеттантизма, направляемаго состраданіемъ и отзывчивостью, а не здравой обдуманностью государственнаго мужа. Но, быть можетъ, приложимое къ юношескому дебюту въ парламентѣ, названіе это непріятно удивляетъ, когда прикладывается критикомъ и къ послѣдовательной, многолѣтней дѣятельности Байрона-карбона и избавителя Греціи.} убѣждали современниковъ въ необычайности дарованій Байрона. Его пора настала.
Эта пора была полна сильныхъ, сладостныхъ, острыхъ, пряныхъ ощущеній; она тѣшила и мучила, манила все новыми иллюзіями и разбивала ихъ, льстила суетности, научала играть роль, эффектно драпироваться, возбуждала къ лихорадочной работѣ изъ-за новаго, опьяняющаго успѣха, кружила голову безумнымъ поклоненіемъ женщинъ, множествомъ сердечныхъ романовъ и свѣтскихъ приключеній,-- и среди маскарадовъ, баловъ, отчаянно смѣлыхъ свиданій, зарождала эксцентрическія поэмы, возникавшія въ три, четыре дня, уносившія поэта все дальше и дальше отъ грезъ и идеаловъ его творчества, отъ его искренней скорби, отъ его общественныхъ симпатій. Это была въ полномъ смыслѣ слова "жизнь подъ высокимъ давленіемъ", быстро подтачивавшая силы, заставлявшая прибѣгать, для поддержанія ихъ, къ возбуждающимъ средствамъ -- опіатамъ,-- вызывая во всеобщемъ кумирѣ (многіе современники иначе и не называли Байрона, какъ "the idol of society") тревогу о своемъ здоровьѣ, испугъ передъ возможностью сумасшествія. Эту боязнь находимъ мы у него еще въ 1811 г., (Letters, II, 54), вмѣстѣ съ признаніемъ, что онъ въ двадцать три года чувствуетъ себя такимъ старымъ, какимъ люди бываютъ въ семьдесятъ лѣтъ.
Байронъ окруженъ теперь свѣтилами литературы. Отнынѣ дружба связываетъ его съ Томасомъ Муромъ и Вальтеръ-коттомъ; не вступая въ ряды романтиковъ, не зачисляя себя ни въ какую партію, онъ свободно и смѣло занимаетъ совершенно независимое положеніе. Доживающій свой вѣкъ, дряхлый, вѣчно нетрезвый, но попрежнему остроумный авторъ "Школы Злословія", Шериданъ, увлекается имъ; изъ "озерныхъ" поэтовъ къ нему съ сочувствіемъ подходитъ Кольриджъ; даже у будущаго злѣйшаго врага и доносчика, Соути, отношенія къ Байрону -- приличныя; на изящныхъ и полныхъ остроумія литературныхъ обѣдахъ свѣтскаго человѣка и даровитаго стихотворца Роджерса {Впослѣдствіи сдѣлана была попытка записать происходившее на оригинальныхъ банкетахъ этого литературнаго кружка: "Recollections of the table-talk of Samuel Rogers", изд. 1887.}, Байронъ -- желанный и неизмѣнный гость. Онъ очаровываетъ г-жу Сталь, укрывшуюся отъ преслѣдованій Наполеона, послѣ скитаній по всей Европѣ въ Лондонъ {Для характеристики своеобразныхъ отношеній его къ г-жѣ Сталь письма его даютъ не мало матеріаловъ, но ими пренебрегъ авторъ большого труда о Сталь, lady Blennerhasset: "Frau von Staёl, ihre Freunde und ihre Bedeutung in Politik, und Literatur", Berlin, 1887--9.}, изумляетъ ее своею смѣлой критикой поддѣльной свободы англійскаго общественнаго строя, бесѣдуетъ съ нею о ея книгѣ "De l'Allemagne", выпущенной въ свѣтъ въ Лондонѣ, и въ ея глазахъ онъ -- "l'homme le plus intéressant de toute l'Angleterre". Но его можно видѣть очень часто и среди high-life'а, даже въ обществѣ знаменитаго дэнди, законодателя модъ, Броммеля, которому онъ способенъ былъ писать стихи въ альбомъ,-- даже въ придворныхъ кругахъ, куда антипатичный ему принцъ-регентъ и его клевреты стараются привлечь всеобщаго любимца, приручить и подчинить его,-- въ партерѣ театра въ тѣ дни, когда игралъ великій Кинъ, увлекавшій его до того, что во время представленія драмы "Sir Giles Overreach" отъ потрясенія съ Байрономъ сдѣлался припадокъ судорогъ,-- наконецъ даже за кулисами, гдѣ подъ конецъ этого періода онъ проникъ въ комитетъ, управлявшій Дрюрилэнскимъ театромъ.
Съ избыткомъ подобныхъ впечатлѣній, встрѣчъ, знакомствъ, состязаній въ умѣ и дарованіяхъ, совпадала сильно возбужденная жизнь чувства; все волновало, разжигало и угнетало Байрона. По временамъ усталость и пресыщеніе доходили у него до того, что ему страстно хотѣлось уйти безъ оглядки отъ этихъ людей. Весной 1813 года онъ сообщаетъ друзьямъ, что рѣшилъ навсегда уѣхать изъ Англіи и поселиться на одномъ изъ греческихъ острововъ. Нѣсколько позже, когда мысль о бѣгствѣ снова овладѣла имъ, онъ выхлопоталъ разрѣшеніе занять кабину одного изъ офицеровъ корабля "Boyne", уходившаго въ Средиземное море, и въ письмѣ къ секретарю адмиралтейства извѣщалъ, что готовъ будетъ къ отъѣзду "въ субботу"... Но онъ не могъ уже болѣе твердо хотѣть чего бы то ни было, оставался въ Лондонѣ, и безумная жизнь снова начиналась.
Ея главными виновницами были женщины. Психопатическія проявленія обожанія и восторговъ на него почти не дѣйствовали, и забавно необузданныя его поклонницы, о которыхъ потомъ вспоминалъ Роджерсъ, способныя Богъ вѣсть чѣмъ пожертвовать за нѣсколько интимныхъ минутъ съ нимъ,-- вызывали въ немъ брезгливость. Но на его пути были женщины, которыми онъ самъ увлекался, въ которыхъ -- какъ идеализованный новѣйшими поэтами Донъ-Жуанъ -- онъ вглядывался, страстно надѣясь найти, наконецъ, осуществленіе своей мечты,-- и вѣчно ошибаясь. Связи продолжались недолго; одна изъ нихъ,-- съ лэди Оксфордъ,-- по его же словамъ, всего восемь мѣсяцевъ. Всевозможныя препятствія, ревнивые мужья, свѣтская огласка, вѣроятность дуэли, не останавливали его. Въ пылу страсти онъ воспѣвалъ царицу своей души; такъ, по свидѣтельству Мура, и въ "Абидосской Невѣстѣ", и въ современныхъ ей стихотвореніяхъ лирическій огонь вызванъ былъ увлеченіемъ лэди Фрэнсисъ, женою Уэддерборна Уэбстера, и въ новыхъ письмахъ немало слѣдовъ этой связи -- совсѣмъ на глазахъ у мужа {Первое впечатлѣніе, произведенное открытіемъ ея измѣны, выразилось въ стихотвореніи, которое стало извѣстно лишь съ 1869 года (напеч. въ "Quarterly Review", October, "The Byron mystery"). Оно начинается словами: Go, triumph securely, the treacherous vows thou hast broken" etc., полно упрековъ -- и въ то же время неисправимой любви.}. Лэди Оксфордъ не только была, въ свою очередь, музой поэта; когда оба супруга сбирались надолго уѣхать за границу, Байронъ готовъ былъ все покинуть, послѣдовать за любимою женщиной,-- и въ гнѣвѣ разорвалъ отношенія, убѣдившись въ ея невѣрности...
Но, отстранивъ всѣхъ соперницъ, взявъ Байрона съ бою, на его пути появляется одинъ изъ его злыхъ геніевъ, лэди Каролина Ламъ.
Дошедшая до насъ миніатюра, изображающая ее въ нарядѣ пажа, въ кокетливой бархатной курточкѣ съ наплечными нашивками въ испанскомъ вкусѣ и высокимъ кружевнымъ воротомъ, въ атласномъ жилетѣ, обрисовывающемъ стройную талію, съ вьющимися кудрями, зачесанными по-мужски на лобъ, съ большимъ хрустальнымъ блюдомъ, полнымъ крупныхъ кистей винограда, въ поднятыхъ рукахъ,-- какъ будто застаетъ ее въ одну изъ сумасбродныхъ ея выходокъ. Черты красивы, глаза большіе и выразительные, но на лицѣ печать нервности, порывистой страстности. Сначала счастливая въ замужествѣ, потомъ вообразившая себя непонятой, одинокой, неудовлетворенной, {Одинъ изъ друзей ихъ дома, Августъ Фостеръ, въ письмѣ къ герцогинѣ Элизѣ Девонширской, знакомой и Байрону, остроумно ставилъ въ вину мужу Каролины, что онъ "мало изучалъ Шекспировское "Укрощеніе строптивой". The two duchesses of Devonshire", by Vere Foster, p. 417.} она, увидавъ Байрона, въ первую минуту испытала необъяснимую тревогу, записала въ своемъ дневникѣ, что встрѣтила человѣка "безумнаго, дурного, съ которымъ сближеніе опасно" -- mad, bad and dangerous to know,-- но вслѣдъ затѣмъ увлеклась имъ до самозабвенія. Чего только она не дѣлала, чтобы быть съ нимъ! Переодѣваніе пажомъ, дававшее ей возможность проникать въ мужское общество, напримѣръ, во внутренніе покои парламента, было одною изъ привычныхъ ея выдумокъ {Долласъ (Correspondence of L. Byron with a friend etc. Ill, 41) описываетъ, какъ очевидецъ, появленіе на квартирѣ у Байрона Каролины въ необыкновенно красивомъ театральномъ костюмѣ пажа.}. Въ напечатанномъ теперь письмѣ, одномъ изъ первыхъ послѣ ихъ сближенія, она говоритъ Байрону, что никого не боится, себя не жалѣетъ, идетъ навстрѣчу опасностямъ. Ее смущаетъ мысль, что онъ можетъ жениться, и она заклинаетъ его повременить,-- вѣдь его никто не будетъ такъ сильно любить!.. Она показывалась съ нимъ всюду, надѣясь гласностью своей связи разстроить всѣ притязанія другихъ женщинъ. Въ ея поступкахъ было много несообразнаго, безтактнаго, необузданнаго. Заподозривъ охлажденіе, она сожгла однажды Байрона -- in effigie -- уничтоживъ вмѣстѣ съ портретомъ его подарки, кольцо и цѣпь, потомъ описала эту расправу въ стихахъ и послала ихъ вѣроломному. Въ другой разъ, зная, что ее уже не пустятъ къ нему, она одѣлась извозчикомъ и проникла въ его квартиру, въ третій -- едва не закололась на его глазахъ. Но въ ея сумасбродствѣ было столько искренней любви, что Байронъ прощалъ ей многое, стараясь сдерживать и умѣрять ея нервность. Уцѣлѣло три интимныхъ его письма къ Каролинѣ; ихъ тонъ становится все нѣжнѣе; онъ зоветъ ее своею "Caro", своею любовью -- my Caro, my love;-- слышатся рѣдкія у него признанія: "есть ли на землѣ или на небѣ что-нибудь, что сравнилось бы для меня съ счастьемъ назвать васъ моею!.. Я отдаю себя вамъ, свободно, всецѣло, повинуюсь, уважаю, люблю, готовъ бѣжать съ вами -- когда и куда вы захотите". Но мучительная неровность ея натуры, постоянные приступы ревности и слезъ, неожиданныя фанфаронады,-- наконецъ, тяжелое впечатлѣніе горя, которое вызывалъ въ семьѣ молодой женщины ея психозъ, охладили увлеченіе. Байронъ теперь проповѣдывалъ умѣренность, совѣтовалъ сблизиться съ мужемъ. Она же увидѣла въ этомъ интригу соперницъ, особенно лэди Оксфордъ. Истерзавшись душой, она, наконецъ, отдалилась отъ него, затаивъ мщеніе, съ трудомъ перенесла вѣсть о женитьбѣ Байрона и съ злорадствомъ услышала о семейномъ разладѣ своего прежняго друга {Къ біографіи байроновскаго издателя Маррея, составленной Смайльсомъ и богатой матеріалами, письмами и т. д. (А publisher and his friends. Memoir of the late John Murray, 1891) приложенъ снимокъ съ собственноручнаго рисунка лэди Ламъ, изображающаго чету Байроновъ. Онъ во фракѣ, смотритъ въ сторону отъ жены, хотя держитъ ее за руку; она въ бальномъ платьѣ, декольтэ, съ ожерельемъ, смотритъ прямо и самоувѣренно; на его лицѣ -- страданіе.}. Казалось, только ненависть могла внушить ей мысль избрать для мести такое тяжелое для Байрона время, какъ разлука съ дочерью, разрывъ съ женой, добровольное изгнаніе,-- она взялась за перо, чтобы въ романѣ-пасквилѣ "Glenarvon", обставленномъ сложнымъ аппаратомъ "убѣдительныхъ" доказательствъ, писемъ поэта и т. д., разсказать исторію своей роковой любви, черня Байрона, обѣляя себя. Но когда поэта не стало, она опасно заболѣла, и съ одра болѣзни послала издателю извѣстныхъ въ свое время "Разговоровъ съ лордомъ Байрономъ" Медвина,-- Коборну, большое письмо съ поправками къ Медвиновскому тексту и любопытными признаніями,-- письмо, проникнутое снова любовью и тяжкимъ горемъ {"Journal of the conversations of L. Byron, noted during а residence with his lordship at Pisa in the years 1821 and 1822", by T. Medwin. bond. 1824.-- Этой книгѣ необыкновенно посчастливилось; она была переведена на всѣ'языки (недавно на нѣмецкій); въ русской литературѣ это была первая книга о поэтѣ (Записки о Лордѣ Байронѣ, Спб. 1835); такой репутаціи она не заслуживаетъ по массѣ вымысла. Гобгоузъ назвалъ автора "презрѣннымъ обманщикомъ" (infamous impostor); см. письмо его, неизданное, къ Августѣ Ли, 4 ноября 1824 г.}.
Разгоряченная, нездоровая была атмосфера, въ которой сложились ближайшія послѣсловія "Чайльдъ-Гарольда" -- восточныя поэмы, отвѣчавшія на запросъ общественнаго мнѣнія, которое жаждало повторенія плѣнительныхъ картинъ "Паломничества". Ожиданія сбывались: картины дальняго юга, напоминавшія поэту, какъ свѣтлыя сновидѣнія, недавнее прошлое, много разъ проходили передъ читателемъ. Но на ихъ фонѣ выдѣлялись лица, событія, становившіяся съ каждымъ произведеніемъ все мрачнѣе, трагичнѣе. Первый опытъ въ новомъ родѣ, "Гяуръ", былъ, по словамъ поэта (письмо къ Гиффорду, ноябрь 1813), написанъ въ такомъ вызванномъ обстоятельствами, которое побуждало умъ сосредоточиться на чемъ бы то ни было, только не на дѣйствительной жизни (any thing but reality). Лишь незначительная часть фабулы была реальна,-- видѣнная имъ когда-то въ Пиреѣ сцена расправы съ зашитой въ мѣшокъ женщиной. Остальное, какъ увѣряетъ авторъ въ заключительномъ примѣчаніи, будто бы воспроизводитъ разсказъ, случайно слышанный на востокѣ въ кофейной, изъ устъ профессіональнаго сказочника... Зато, трагическое освѣщеніе центральнаго лица, которое сначала просто пригрезилось поэту, въ извѣстной степени поддержано было литературнымъ вліяніемъ "разбойничьихъ" сюжетовъ {Древность "разбойничьей романтики", какъ доказали изслѣдователи восходящей исторіи Шиллеровскихъ "Разбойниковъ" (напр. Эрихъ Шмидтъ, Schiller, sein Leben u. seine Werke, 1890, I, 313 и слѣд.) очень внушительна. Первымъ "романтическимъ" разбойникомъ можно счесть грека Феликса, о которомъ говоритъ Діонъ Кассій.} и окружено романтической дымкой преступности, тайны и невѣдомыхъ страданій,-- рѣшило участь нововведенія, возбудившаго величайшее любопытство.
Настроеніе, вызвавшее "Гяура", долго продержалось у Байрона, и за однимъ тяжелымъ сномъ наяву вскорѣ слѣдовалъ другой, еще тяжелѣе. Популярность росла, баловала и дразнила поэта; онъ началъ находить своеобразное, почти болѣзненное удовольствіе въ возбужденіи суевѣрныхъ и фантастическихъ бредней о томъ, будто всѣ ужасы его поэмъ были пережиты имъ, въ мистификаціи довѣрчивой толпы. Такъ -- относительно эпизода съ избавленной имъ дѣвушкой -- онъ хотя и огласилъ письмо очевидца, маркиза Слэйго, тѣмъ не менѣе не скупился, въ разговорахъ съ легковѣрными людьми, на намеки, изъ которыхъ они выводили заключеніе, что онъ самъ былъ любовникомъ несчастной, едва не поплатившейся жизнью за него,-- и рядъ біографовъ повторилъ, небылицу. Но досужая сплетня забиралась дальше въ глубь сюжета, готовая приписать автору мрачныя дѣянія Гяура и угрызенія его совѣсти. Чего не могло случиться въ невѣдомыхъ дебряхъ востока!.. Образъ поэта становился все привлекательнѣе и таинственнѣе.
Связь частей въ поэмѣ и прерывистая форма разсказа удивительно слабы и небрежны; все говоритъ о томъ, что произведеніе писалось урывками, среди дрязгъ, заботъ и развлеченій; потомъ, съ каждымъ новымъ изданіемъ, оно пересматривалось, дополнялось, къ шестому изданію удвоилось размѣрами, но и въ окончательномъ видѣ поражаетъ фрагментарностью. Новый другъ Байрона, Роджерсъ, незадолго передъ тѣмъ выпустилъ поэму "Columbus", изображавшую открытіе Америки и пророческое видѣніе о будущихъ ея судьбахъ; свой сюжетъ онъ обработалъ въ рядѣ отрывковъ, увѣряя, будто нашелъ ихъ въ такомъ видѣ въ старой испанской рукописи и только перевелъ. Почему-то этотъ пріемъ приглянулся Байрону, и, сдѣлавъ во введеніи намекъ на существовавшую будто бы законченную, полную редакцію поэмы ("the story, when entire, contained" etc.), онъ далъ читателю лишь "несвязанныя между собой части разсказа" (disjointed members); отрывочность повѣствованія дошла у него до такой^ крайности, что развитіе сюжета можетъ быть понято лишь съ комментаріемъ. Послѣ прекраснаго вступленія, изложеннаго отъ лица автора, идетъ чей-то разсказъ о событіяхъ, состfвляющихъ канву поэмы; очень смутно намѣчено, что разсказчикъ -- бѣдный рыбакъ съ береговъ Эгинскаго залива, случайный свидѣтель ужасныхъ дѣлъ. Притаившись у челнока, онъ, конечно, могъ видѣть скачущаго во весь опоръ Гяура и негодяевъ, бросившихъ въ воду женщину, но не былъ же онъ вездѣсущимъ и не могъ знать того, что происходило потомъ въ домѣ Гассана, и въ ущельѣ, гдѣ мѣткая пуля Гяура положила на мѣстѣ его врага, и снова у Гассана, гдѣ мать тщетно ждетъ его возвращенія. Этого мало,-- безъ оговорокъ дѣйствіе вдругъ переносится черезъ шестилѣтній промежутокъ въ греческій монастырь, и разсказъ возобновляется отъ чьего-то лица, задающаго одному монаху вопросъ: "Кто этотъ одиноко стоящій калугеръ (старецъ)"? Снова передъ нами рыбакъ, узнавшій въ "старцѣ" Гяура,-- но, нѣсколько десятковъ строкъ спустя, мы уже слышимъ предсмертныя признанія героя одному изъ старшихъ монаховъ. Очевидно, мелочи техники казались излишними при страстномъ тэмпѣ работы, который, какъ свидѣтельствуетъ Муръ, мѣстами отразился и на внѣшности рукописи, исписанной бѣглыми, спѣшными, неразборчивыми строками. Воображеніе неслось впередъ, и перо едва успѣвало закрѣплять его образы на бумагѣ.
Но, при всей отрывочности формы, эта поэма была первой Байроновской попыткой "романтическаго разсказа", какъ говорили въ старину; съ несравненно большимъ правомъ, чѣмъ къ "Ч.-Гарольду", къ ней предъявлялись требованія ясной завязки и опредѣленной характеристики,-- эти требованія совсѣмъ не удовлетворялись. Личность Гяура осталась туманной, его прошлое до смерти Лейлы и убійства Гассана и послѣдующая жизнь до вступленія въ монастырь -- окружены таинственностью. Очевидно, пришелецъ на востокѣ (въ разсказѣ, слышанномъ будто бы Байрономъ отъ сказочника, "молодой венеціанецъ"), Гяуръ кажется старику-монаху ренегатомъ, который передъ смертью кается въ измѣнѣ христіанству. Нѣтъ и намека на то, что могло его побудить къ ней. Ранніе годы, прошедшіе словно внѣ времени и пространства, дали ему "много разочарованій въ дружбѣ, любви и радостяхъ"; не они ли привели его къ мысли схоронить себя среди мусульманской жизни? Но вотъ онъ впервые сильно и счастливо полюбилъ. Черкешенка Лейла хочетъ бѣжать съ нимъ изъ гарема въ одеждѣ "грузинскаго пажа"; она схвачена, казнена,-- онъ отмстилъ за нее. Съ той поры тоска преслѣдуетъ его. Когда она вызываетъ передъ нимъ образъ Лейлы и напоминаетъ ему, что любимая женщина погибла изъ-за него,-- реальность этихъ мукъ захватываетъ читателя; но когда она ведетъ несчастнаго, послѣ его утраты, къ озлобленной преступности, къ ряду убійствъ, отъ которыхъ гибнутъ неповинные передъ нимъ люди, когда онъ, повидимому, дѣлается бандитомъ, а съ другой стороны, когда его сердце обвивается ядовитыми змѣями рефлексіи и самоистязанія,-- недочеты психологіи и мелодраматическія преувеличенія поражаютъ, особенно теперь, на большомъ отдаленіи отъ эпохи.
Но, когда указываешь на слабыя стороны этой поэмы и стараешься съ спокойной объективностью произвести неизбѣжный анализъ, чувствуешь не разъ, съ какимъ разсудочнымъ холодомъ подходишь къ тому, что въ сотнѣ мѣстъ полно горячей и искренней поэзіи. Большое вступленіе къ "Гяурусамо по себѣ одно изъ украшеній Байроновской живописи природы; это -- роскошное описаніе Греціи, благословенной страны, царства боговъ,-- и въ то же время -- совершенно въ духѣ историко-политическихъ оцѣнокъ "Гарольда" -- рѣзкій протестъ противъ тиранніи, доведшей чудный край до летаргическаго сна:
Such is the aspect of this shore;
'T is Greece, but living Greece no more!
Это вступленіе -- въ сущности законченное лирическое изліяніе, лишь внѣшнимъ образомъ связанное съ поэмой. А въ ней самой сколько вдохновенныхъ мѣстъ, которыя то и дѣло вспыхиваютъ во время разсказа, точно яркія искры: то восторженное описаніе красоты Лейлы, то живо представившаяся поэту смѣна чувствъ у старой мусульманки, матери Гассана, когда она прислушивается къ бубенчикамъ Гассановыхъ верблюдовъ, ждетъ сына, готовитъ ему встрѣчу,-- и слышитъ вѣсть о томъ, что его убили,-- то безконечныя и все-таки захватывающія своею задушевностью, предсмертныя воспоминанія Гяура о его подругѣ и пластически-яркій разсказъ его о томъ, какъ въ его галлюцинаціи она пришла къ нему на послѣднее свиданіе! Въ тонѣ этихъ воспоминаній дѣйствительно отгадываешь пережитое поэтомъ, изъ недавнихъ его утратъ или разставаній навѣки перенесенное въ оріентальную обстановку и мрачную, вымышленную драму. Такого лиризма не вычитаешь, его нельзя заимствовать,-- и старанія нѣмецкаго автора диссертаціи о "Гяурѣ" {Karl Hofftnan, lieber Lord Byron's "The Giaour". Halle, 1898.}, со всѣми его ссылками и справками изъ двухъ Вальтеръ-Скоттовскихъ поэмъ, "Rokeby" и "Mannion", не привели къ правдоподобной генеалогіи Байроновскаго произведенія.
Очарованіе, вызванное "Гарольдомъ", усилилось послѣ появленія новой поэмы, хотя оттѣнокъ былъ уже иной. Если "Гарольдовъ плащъ" прикрывалъ собой политическое, соціальное и личное недовольство, то "Гяуръ" отвѣчалъ все еще не вымершимъ стремленіямъ къ чудесному, таинственному, потрясающему, и притомъ экзотическому, которыя поддерживались, бывало, романтизмомъ первой формаціи."Гяуръ" давалъ "any thing but reality", волновалъ ужасами и преступленіями, плѣнялъ игрой страстей, загадочностью героя. То былъ, конечно, тоже неудачникъ, лишній человѣкъ, но "болѣзнь вѣка" облечена была въ чужеземное одѣяніе и уносила читателя далеко за предѣлы лондонскихъ тумановъ, сплина и политическаго гнета;-- въ гибкомъ и разнообразномъ дарованіи поэта - чародѣя открылась новая черта, показавшаяся необыкновенно завлекательно!
Волна, уже захватившая Байрона несла его дальше. Всѣ ожидали отъ него новыхъ "турецкихъ повѣстей",-- четыре ночи онъ набросалъ слѣдующую свою фантазію на восточныя темы, "Абидосскую Невѣсту" или "Зюлейку", какъ онъ назвалъ ее сначала. Запись въ его дневникѣ объясняетъ появленіе поэмы не желаніемъ поддержать разгорѣвшееся любопытство читающей массы, а глубокими личными причинами. "Я написалъ ее,-- говоритъ онъ,-- чтобы разсѣять мои мечты о ***. Еслибъ я не сосредоточился тогда на какомъ-нибудь трудѣ, я бы съ ума сошелъ, постоянно гложа свое сердце". Но -- принявшись за дѣло, чтобы заглушить грустныя воспоминанія, онъ въ созданіи и въ выполненіи плана поэмы пошелъ по пути, намѣченному "Гяуромъ". Благосклонный къ нему отнынѣ критикъ "Эдинбургскаго Обозрѣнія", находя большія красоты въ "Гяурѣ", сожалѣлъ о склонности поэта къ "мрачнымъ и отталкивающимъ сюжетамъ". "Абидосская Невѣста" подтвердила это наблюденіе. Неясные намеки на разбойничество, которому предался Гяуръ съ отчаянія и изъ злобы на судьбу и людей, замѣнены профессіональнымъ пиратствомъ новаго героя, Селима. Воздухъ пропитанъ лютой враждой и кровожадностью; оба противника, старый деспотъ Джафиръ и его мятежный пріемышъ, бѣшено ненавидятъ другъ друга; схватка тѣлохранителей паши съ разбойниками превращается въ бойню, вода окрашивается кровью,-- убиты и Селимъ, и Джафиръ; Зюлейка не можетъ пережить своего друга,-- опять сколько мрака и ужаса!.. Одна лишь нѣжность Зюлейки къ тому, кого она долго считала братомъ, быстро переходящая въ любовь и самоотверженіе, смягчаетъ трагизмъ внезапно разразившагося бѣдствія, словно осѣняетъ его ореоломъ. И, конечно, никогда еще Байронъ не рисовалъ съ такимъ тонкимъ мастерствомъ женскаго образа. {Любопытно, что онъ еще не довѣрялъ своимъ силамъ въ этомъ отношеніи. Изъ письма къ Муру 28 авг. 1813, мы узнаемъ, что онъ задумалъ было поэму о любви Пэри къ смертному, "что-то во вкусѣ Diable amoureux Казотта", но оставилъ эту мысль,-- "для такого сюжета нужно много поэзіи, говоритъ онъ, а нѣжность не по моей части"...} Какъ "Абидосская Невѣста", по его словамъ, первое его цѣльное и стройное произведеніе, такъ героиня поэмы -- первое жизненное и, вмѣстѣ, поэтическое лицо въ ряду "Байроновскихъ женщинъ".
Но герой?.. Неужели, по заведенному обычаю, и въ немъ, какъ въ Гяурѣ, нужно искать снимка съ Байрона, отмѣчать его автобіографическое значеніе? Если для этого достаточно общаго освѣщенія порывистой, непокорной, властной натуры, пусть сойдетъ и онъ за клише съ великаго человѣка. Но для него найдется мѣсто въ другой связи художественныхъ фактовъ. Онъ -- замѣтное звено въ эволюціи "байроническаго типа героевъ", образующее переходъ къ "Корсару". Трехъ дѣйствующихъ лицъ въ восточныхъ поэмахъ", Гяура, Селима, Конрада, объединяетъ -- разбойничество, правда, значительно опоэтизированное по Шиллеровскому образцу. Спеціальныя изслѣдованія развитія героическаго типа у Байрона и работы по генеалогіи "Разбойниковъ" Шиллера и ихъ позднѣйшему вліянію показали, какъ мотивъ "Разбойниковъ", сначала въ англійскомъ переложеніи (въ формѣ повѣсти "The Germanstale" миссъ Гарріетъ Ли), прочтенномъ Байрономъ еще въ дѣтствѣ и такъ поразившемъ его, что онъ задумалъ въ 1802 г. драму "Ulric and llvina" съ героемъ во вкусѣ Карла Мора,-- потомъ, при непосредственномъ знакомствѣ съ ШиллеровТской пьесой, опредѣлилъ его своенравную наклонность къ сюжетамъ этого рода. Но пора признать, что эта наклонность была преходящимъ явленіемъ;что она, и въ художественномъ, и въ нравственномъ отношеніи стоитъ значительно ниже другого героическаго склада, который, подъ вліяніемъ вынесенныхъ поэтомъ тяжелыхъ испытаній, смѣнилъ ее у Байрона, и на мѣсто Корсара (хотя бы онъ и велъ по-своему борьбу со всѣмъ общественнымъ строемъ) поставилъ титана, Прометея.
Оставивъ Селима въ обычныхъ рамкахъ романическаго героя и возвративъ фабулѣ значеніе пламеннаго вымысла, который своимъ оріентализмомъ и небывальщиной призванъ былъ отвлечь и разсѣять думы поэта, нельзя не отмѣтить значительнаго шага впередъ, сдѣланнаго Байрономъ. Дѣйствительно, это уже не кучка красивыхъ отрывковъ, а искусно выдержанный разсказъ, съ драматическимъ движеніемъ, захватывающими неожиданностями, живыми людьми, сильными характерами. Зрительная память, развившаяся во время путешествія, такъ еще была сильна, что снова вызвала яркія картины юга. Онѣ перевиты оригинальными отступленіями, сравненіями, варіаціями: то (во вступительной строфѣ) послышится вдругъ мотивъ Гётевскаго "Kennst du das Land" (Know ye the land where cypress and myrtle" etc.); то отголосокъ легенды о Геро и Леандрѣ; то -- эхо арабской поэзіи. Природа, люди, страсти -- не британскіе подъ восточнымъ нарядомъ, а съ подлиннымъ оріентальнымъ пошибомъ. Въ поэмѣ разсыпано въ затѣйливыхъ сочетаніяхъ красокъ много бытовыхъ, религіозныхъ, народно-поэтическихъ деталей, много отголосковъ древняго восточнаго творчества (напр. Сади, нѣжно-романтическихъ повѣстей о Лейлѣ и Мединунѣ, Юсуфѣ и Зюлейкѣ и т. д.), которые придаютъ произведенію яркую couleur locale {Поэтъ видимо очень дорожилъ ея вѣрностью, несмотря на быстроту работы обращался къ источникамъ, дѣлалъ много справокъ, снабжалъ соотвѣтствующія мѣста подстрочными комментаріями, которые въ наше время подтверждены были оріенталистами, и могъ отвѣчать за каждый свой шагъ. "Я ни во что не ставлю моихъ стиховъ, писалъ онъ, но костюмъ и точность обстановки буду отстаивать во что бы то ни стало.}. Поэтъ своимъ волшебнымъ жезломъ переноситъ читателя всюду, куда захочетъ. Масса ликуетъ, поглощаетъ съ энтузіазмомъ одно изданіе за другимъ; критика побѣждена.
Байронъ уже въ въ силахъ остановиться. Отзывчивая, гуманная поэзія "Гарольда" еще дальше отодвинулась въ прошлое, хотя общественныя и политическія убѣжденія поэта ни въ чемъ не измѣнились. Соблазны успѣха, славы, честолюбія увлекаютъ его къ невѣдомымъ берегамъ фантастическаго царства. Но такъ не можетъ долго продержаться это насиліе надъ собой. Еще одна феноменальная, все затмевающая удача,-- созданіе "Корсара", и настанетъ упадокъ, отливъ. Все, что было болѣзненнаго, сумрачнаго, односторонняго, ультра-нервнаго въ принятомъ направленіи,-- все это возьметъ верхъ и приведетъ по наклонной плоскости въ непостижимо таинственныя дебри "Лары".
Но какой тріумфъ доставилъ ему "Корсаръ", какъ засіяла въ немъ во всемъ блескѣ изумительная даровитость! Послѣ летучихъ импровизацій Байронъ выступилъ съ обширной поэмою въ трехъ пѣсняхъ, полною драматизма, выработанной тщательнѣе всѣхъ другихъ его произведеній -- она написана въ тринадцать дней, 18--31 дек. 1813,-- созданной, по его же свидѣтельству, "съ особымъ увлеченьемъ, con amore, и въ значительной степени взятой изъ дѣйствительности" -- very much from existence.
Послѣднее показаніе слишкомъ важно; стоитъ остановиться на немъ и разъяснить вопросъ. Въ горячности его творческаго темперамента за это время нельзя сомнѣваться; все, что написалъ онъ тогда, отмѣчено ею; конечно, "Корсаръ" могъ еще сильнѣе захватить его своимъ сюжетомъ, волновать грезившимися ему лицами, рѣчами, событіями. Но гдѣ же слѣды дѣйствительности? Общее мнѣніе повторило тогда шаблонную догадку о связи съ личною жизнью автора. Критика до нашихъ дней обнаруживала склонность вторить подобнымъ празднымъ догадкамъ. Полезно будетъ прислушаться, въ виду этого, къ важному свидѣтельскому показанію. Вотъ что говорилъ, умно и энергично возставая противъ всѣхъ такихъ пересудовъ, Вальтеръ-Скоттъ, тонко изучившій Байрона, какъ поэта и человѣка, и одаренный большою терпимостью къ его убѣжденіямъ, которыхъ онъ далеко не раздѣлялъ. Посмѣявшись надъ тѣми, кто ищетъ полнаго сходства автора и героя,-- и кто, стало быть, долженъ притти къ подозрѣнію и въ тайномъ пиратствѣ Байрона,-- В.-Скотгь допускаетъ, однако, что поэтъ приписывалъ нѣкоторыя, часто совсѣмъ внѣшнія свои примѣты созданнымъ имъ лицамъ. По его мнѣнію, "эту склонность можно объяснить разнообразными причинами: меланхолическимъ душевнымъ складомъ, находящимъ особое удовольствіе въ вымышленныхъ положеніяхъ преступности и опасности, подобно тому, какъ иныхъ людей влечетъ бродить по самому краю пропасти, или, почти не имѣя никакой опоры, проходить надъ бездной, въ которую несется потокъ; это могло быть прихотливо придуманнымъ переряживаньемъ въ родѣ того, когда человѣкъ выбираетъ себѣ для маскарада плащъ, кинжалъ и потайной фонарь какого-нибудь bravo,-- или, зная за собой большое мастерство въ изображеніи мрачнаго и ужасающаго, Байронъ въ своемъ рвеніи принималъ на себя точное подобіе описываемыхъ характеровъ, какъ актеръ, который выступаетъ на сценѣ въ одно и то же время съ чертами подлинной своей личности и въ образѣ трагическаго героя, чья роль на него возложена".
Необходимо же, однако, отдѣлить въ "Корсарѣ" правду отъ вымысла. "Дѣйствіе поэмы происходитъ на островѣ пиратовъ, населенномъ созданными мною my own creatures); вы можете себѣ представить, сколько бѣдъ они надѣлали на протяженіи трехъ пѣсенъ",-- такъ шутливо рекомендовалъ Байронъ поэму, посылая ее издателю. Не только Сеидъ-паша или разбойники и есаулы Конрада, не только обѣ героини, Медора и Гюльнара, но и самъ Конрадъ -- созданныя имъ лица; поэтъ ни видѣлъ ихъ, ни слышалъ о нихъ разсказы. Что касается, въ частности, Конрада,-- преступное его ремесло могло бы служить (говоря съ В.-Скоттомъ) маскараднымъ плащомъ, но подробно очерченныя душевныя его свойства рѣшительно разъединяютъ его съ поэтомъ,-- и прежде всего ненависть къ людямъ -- "онъ слишкомъ ненавидѣлъ людей, чтобы чувствовать раскаяніе". Байрона всегда возмущалъ упрекъ въ мизантропіи, побудившій его подъ конецъ жизни съ горечью воскликнуть: "Зачѣмъ приписываете вы мнѣ ненависть къ людямъ? Оттого ли, что вы меня ненавидите, а не я васъ"? Упрекъ этотъ въ значительной степени опирается на характеристику Конрада. Но ее нельзя назвать неосторожною, давшею врагамъ автора орудіе противъ него,-- вѣдь въ предисловіи, какъ будто предвидя выводы этого рода, онъ сильнѣе прежняго разобщаетъ свои творческіе образы съ личною жизнью,-- и, стало быть, былъ вполнѣ воленъ обрисовывать Конрада, какъ существо, внѣ его стоящее. Но черты реальныя, личныя, все же проникли въ вымыселъ. Хотя Конрадъ жестокъ, суровъ,-- самъ сознаетъ, что онъ негодяй (а villain), хотя за нимъ "одна добродѣтель и тысяча преступленій", но одно чувство смягчаетъ, облагороживаетъ его,-- любовь. Его привязанность къ Медорѣ, мечты о ней во время пиратскаго набѣга, внезапный чувственный капризъ, сблизившій его съ Гюльнарой, и отчаяніе, овладѣвшее имъ, когда измученной тоскою и разлукою Медоры не стало,-- давали поэту просторъ для личныхъ признаній. Тутъ былъ и возвратъ къ неудачной юности, "когда дурныя страсти научали менѣе цѣнить ту, которая искренно любитъ, чѣмъ ту, что послушна его волѣ",-- и полныя раскаянія воспоминанія о разставаніяхъ, подобныхъ прощанію съ Медорой, когда безконечная нѣжность и самоотверженіе любящей женщины принимались, какъ что-то привычное и должное,-- и воскрешавшее терзанія Байрона изъ-за утраты Тирзы и другихъ, глубоко подѣйствовавшихъ сердечныхъ разочарованій, неутѣшное горе Конрада надъ недвижимымъ, холодно прекраснымъ трупомъ той, которую онъ не умѣлъ цѣнить. Авторъ во-время спускаетъ занавѣсъ, не говоря о дальнѣйшей судьбѣ героя. Конрадомъ завладѣваетъ неотвязная мысль, онъ безслѣдно скрывается,-- но все же онъ далъ поэту грустную отраду пережить былое, вложить въ вымыселъ свою исповѣдь.
Въ такихъ предѣлахъ "Корсаръ" написанъ -- "very much from existence". Шагъ дальше или въ сторону,-- и начнется выпучиваніе изъ поэмы желанныхъ доказательствъ "демонизма" Байрона, о которомъ заговорили тотчасъ вслѣдъ за ея появленіемъ, приводя между прочимъ, какъ аргументъ, два, три неловкихъ выраженія, что вызвало въ Байронѣ тогда же ироническую догадку о лежащей въ основѣ этихъ пересудовъ женской сплетнѣ.
Но какъ велика, сравнительно съ долею "Wahrheit", сила "Dichtung* въ этомъ произведеніи! Сжатый, быстро идущій впередъ разсказъ,драматизмъ положеній, полныхъ такими смѣлыми эффектами, какъ появленіе Конрада, переодѣтаго дервишемъ, въ станѣ паши, искусная мистификація, внезапное нападеніе Конрадовой шайки,-- два художественно выполненныхъ этюда женской психологіи, обособленные и своеобразные: Медора -- вся преданность и обожаніе,-- и пламенная, ревнивая, способная ради любви дойти до преступленія, до убійства, Гюльнара; наконецъ, несмотря на мелодраматическіе привѣски, окруженный сумрачной величавостью и отвагой центральный образъ; пестрота и оживленіе разбойничьей орды, пѣсня пиратовъ, и въ противоположность ей -- глубоко грустная пѣсня одинокой Медоры; бодрая свѣжесть моря и просторъ природы, переданные въ чудныхъ описаніяхъ,-- и зрѣлище разъѣдающаго унынія, на изображеніи котораго поэтъ останавливается долго, настойчиво, не щадя читателя, но не переставая дѣйствовать на его потрясенное чувство,-- какое богатство красотъ!.. "Корсаръ" по истинѣ сталъ -- какъ выразился тогда изумленный Мэррей -- Байроновскимъ "carmen triumphale"; "въ первый же день совершился фактъ, неслыханный въ англійской книжной торговлѣ,-- разошлось десять тысячъ экземпляровъ". Издатель поэмы принимается, затѣмъ, перечислять знаменитыхъ цѣнителей, выражавшихъ при немъ удивленіе и восторгъ, но прерываетъ свой перечень,-- до того много именъ. И всюду "Корсару" суждено было явиться откровеніемъ Байроновской поэтической силы. Пушкинъ признавался Мицкевичу {Статья о Пушкинѣ въ журналѣ "Le Globe", 1837 г., I. Ср. мою статью: "Пушкинъ и европейская поэзія", въ журналѣ, Жизнь", 1899, май.}, что чтеніе "Корсара" показало ему вполнѣ величіе Байрона и оживило въ немъ вѣру въ свое поэтическое призваніе; первый же результатъ байронизма самого Мицкевича, "Конрадъ Валленродъ", по мнѣнію польской критики, испыталъ сильное вліяніе "Корсара" {Zdziechowski, "Byron і jego wiek"; w Krakowie, II, 1899, 427.}.
Но побѣдное шествіе поэта не исключало проявленій враждебности,-- напротивъ, вызывало ихъ. Чѣмъ выше поднимались волны успѣха, тѣмъ злѣе становились зависть и раздраженіе въ тѣхъ литературныхъ и общественныхъ закоулкахъ и приходахъ, которые не могли перенести ни съ чѣмъ не соразмѣримаго тріумфа, отодвигавшаго ихъ привычныхъ дѣятелей въ тьму и забвеніе. Старые счеты съ авторомъ "Англійскихъ бардовъ" только съ виду замолкли; раны не зажили. Показавъ и въ прежнемъ столкновеніи съ поэтомъ способность бороться не литературными средствами, а инсинуаціями и доносами, вторгавшимися въ частную жизнь врага, соперники Байрона поспѣшили взять въ руки орудіе которое онъ же далъ имъ противъ себя.
Къ изданію "Корсара" было приложено небольшое стихотвореніе,-- всего въ два куплета,-- озаглавленное: "То а lady weeping", Плачущей женщинѣ. Они были написаны за два года передъ тѣмъ, въ 1812 г., стало быть, въ разгаръ славы "Гарольда", и напечатаны въ газетѣ безъ подписи; авторъ, сумѣвшій сохранить анонимность, не былъ узнанъ, и стихотвореніе было приписано молвою Томасу Муру, имѣвшему уже репутацію политическаго вольнодумца съ окраской ирландскаго патріотизма. Байрону почему-то захотѣлось снять маску и подъ прикрытіемъ "Корсара" признать эту вещицу, всего въ 8 стиховъ, своею собственностью. Но "плачущая женщина", къ которой поэтъ обращался, была принцесса Шарлотта; ея горе, симпатичное автору, было вызвано упорнымъ нежеланіемъ правителя сдѣлать уступки народнымъ требованіямъ; надежда поэта, что она своими слезами искупитъ грѣхи и пороки отца, мѣтила прямо въ ненавистнаго Байрону принца-регента {"Я не писалъ эпиграммъ, которыя мнѣ приписываютъ,-- говоритъ Байронъ въ одномъ изъ писемъ 1812 г.,-но еслибы мнѣ пришлось бросать въ кого-нибудь этими ручными гранатами, это было бы именно въ принца-регента". Байронъ демонстративно навѣщалъ въ тюрьмѣ издателя журнала Examiner, радикала Ли-Гонта, арестованнаго за оскорбленіе принца въ ѣдко-остроумной статьѣ, переводившей на общепонятный языкъ лакейски-льстивыя хвалы оды въ честь регента, явившейся въ Morning Post. Это была первая встрѣча Байрона съ Гонтомъ, съигравшимъ впослѣдствіи замѣтную роль въ его итальянскомъ періодѣ. Гонта выдержали въ тюрьмѣ два года.}. Предлогъ для протестовъ противъ оскорбленія главы государства "безстыднымъ и вольнодумнымъ" поэтомъ былъ найденъ, и по всей консервативной печати пролился потокъ этихъ протестовъ, въ прозѣ, и въ особенности въ стихахъ. Байронъ былъ изумленъ тѣмъ, что "какихъ-нибудь восемь строкъ породили восемь тысячъ строкъ стихотворныхъ проклятій и ругательствъ". Но и этого похода было мало; написанъ былъ пасквиль "Anti-Byron", въ которомъ собраны были и прежнія его дѣянія, и новыя вольности его поэмъ, выставляемыя верхомъ цинизма, безнравственности, либерализма и безбожія. Черезъ посредство Мэррея поэту удалось добыть въ рукописи этотъ доносъ; прочитавъ его, онъ посовѣтовалъ своему издателю взять на себя его печатаніе, и разсерженъ былъ его отказомъ. Но уже стало очевидно, что въ то время, какъ масса читателей еще предавалась восторгамъ, подкопъ былъ заложенъ и поворотъ общественнаго мнѣнія подготовлялся {Въ Британ. Музеѣ (Addit. manuscr. 31,037) есть чье-то (лорда Мэгона?) письмо къ Байрону, заклинающее его сдѣлать первый шагъ къ примиренію съ принцемъ, и просить у него аудіенціи, которая несомнѣнно увѣнчается полнымъ успѣхомъ. Этого шага Байронъ не сдѣлалъ.}.
Авторъ "Восточныхъ поэмъ" -- политическій вольнодумецъ,-- что можно было придумать несправедливѣе этого упрека! Съ каждымъ новымъ произведеніемъ онъ нарушалъ традиціи "Гарольда", и его поэзія нуждалась въ возстановленіи связей съ современностью. Другое дѣло -- его интимныя убѣжденія. Письма и дневникъ говорятъ намъ, что онъ нисколько не измѣнилъ своихъ политическихъ взглядовъ. Запись въ дневникѣ 1813 г. отдаетъ рѣшительное предпочтеніе республиканской формѣ правленія, оплакиваетъ кратковременность существованія англійской республики и доходитъ до лирическаго восклицанія: "быть первымъ въ народѣ,-- не диктаторомъ, не Суллой,-- но Вашингтономъ, или Аристидомъ,-- руководителемъ жизни въ силу справедливости и опираясь на талантъ,-- участь, равняющая человѣка съ божествомъ!" Если, наоборотъ, въ дневникѣ 1814 г. встрѣчается выходка, утверждающая, будто поэтъ "упростилъ свою политику рѣшительнымъ презрѣніемъ ко всѣмъ правительствамъ", и что онъ, "какъ только была бы провозглашена повсемѣстная республика, способенъ превратиться въ защитника единоличнаго деспотизма",-- она является однимъ изъ тѣхъ парадоксовъ, которые, особенно въ минуты тяжелаго раздумья и разочарованія, вырывались у него, совершенно вразрѣзъ съ его поступками и неизмѣнными убѣжденіями. Иное дѣло -- такой, тоже интимный, отзывъ: "Свобода,-- я ея не знаю, нигдѣ я ея не видѣлъ"... Опытъ и наблюденія всей его молодости научили его среди всеобщаго застоя этой печальной истинѣ; онъ видѣлъ къ тому же, что, съ крушеніемъ Наполеона и насажденіемъ "добрыхъ сѣмянъ" въ избавленной отъ него Европѣ, еще болѣе понизится значеніе того начала, которое онъ привыкъ считать величайшимъ благомъ. Въ побѣдахъ европейской коалиціи онъ отгадалъ торжество реакціи; вступленіе союзныхъ войскъ въ Парижъ обозвалъ рѣзкимъ словомъ: "воры въ Парижѣ!" -- the thieves are in Paris!-- "какъ якобинецъ", отказался присутствовать при чествованіи Лудовика XVIII въ Лондонѣ; съ горестью воскликнулъ: "итакъ, всѣ надежды на республику во Франціи рушились!"; когда же Бурбоны возвратились къ власти, "ничему не научившись и ничего не позабывъ", онъ въ негодованіи остановилъ свой дневникъ и вырвалъ остававшіяся бѣлыя страницы. Вотъ послѣдняя его запись, апрѣля 19, 1814 "Бурбоны возстановлены во власти!!! Повѣсьте же философію!.. {"Ромео и Юлія", актъ III, 3.} По истинѣ, долго я презиралъ и себя, и людей, но никогда не приходилось мнѣ плевать въ лицо ближнимъ! О, шутъ, я сойду съ ума!" {"Король Лиръ", II, 4.}.
Вольнодумства Байрона въ эту пору отрицать нельзя. Для потомства оно ясно; порукою въ томъ служатъ недоступные его современникамъ письма и дневники,-- даже стихотворенія политическаго содержанія, не проникшія тогда въ печать, особенно "Поѣздка дьявола" (The devil's drive), написанная на мотивъ изъ Кольриджа {"Die englische Romantik und Samuel Taylor Coleridge" v. Alois Brandi. 1886, 119.}, но смѣло и съ юморомъ, предвѣщающимъ "Донъ-Жуана", освѣтившая современность "неоконченная рапсодія". Желая развлечься, Люциферъ покидаетъ адъ, соскакиваетъ на землю, и тамъ "однимъ прыжкомъ изъ Москвы переносится во Францію",-- "но -- спѣшитъ поправиться авторъ -- я забылъ сказать, что когда онъ несся, онъ остановился на мгновеніе надъ полями лейпцигскаго сраженія, и сладостенъ былъ для разгорѣвшихся его глазъ видъ полей; съ наслажденіемъ смотрѣлъ онъ на покраснѣвшую отъ крови землю, и, дико захохотавъ, промолвилъ: "Кажется, здѣсь не очень нуждаются въ моей помощи!" Отъ картинъ недавней битвы, отъ грудъ труповъ, дьяволъ отрывается, чтобъ очутиться, наконецъ, въ Англіи, пролетѣть по лондонскимъ улицамъ, войти въ парламентъ и осмѣять бездарныхъ и ничтожныхъ владыкъ и вождей политическаго міра. Всюду желчная иронія, рѣзкій смѣхъ... Но эти выраженія мнѣній поэта были закрытою грамотой для читателей и критики. Извлечь же доказательства вольнодумства изъ восточныхъ поэмъ съ ихъ чужеземными сюжетами, загадочными героями, кипучими страстями и ужасными злодѣяніями -- можно только при умѣньѣ читать въ сердцахъ и извращать печатную строку, пока она не обнаружитъ желаемаго смысла.
Такое же чтеніе въ сердцахъ и навязываніе вымышленныхъ намѣреній привело къ другому извѣту,-- въ безнравственности и атеизмѣ. Но даже правовѣрный "Christian Observer", порицая поэта за то, что онъ своихъ героевъ беретъ то изъ Ньюгэта (тюрьмы), то изъ Бедлама (дома сумасшедшихъ), призналъ тогда, что онъ никогда не изображалъ своихъ негодяевъ и изверговъ счастливыми, а напротивъ, надѣлялъ ихъ невыносимыми терзаніями и раскаяніемъ. Такимъ образомъ устранялось подозрѣніе въ проповѣди двусмысленной морали. Если такъ, то не должно ли было остаться въ силѣ порицаніе симпатій стихотворца къ борьбѣ съ обществомъ, хотя бы она и велась подъ флагомъ разбоя? Но чопорность въ такомъ вопросѣ была бы не къ лицу поколѣніямъ читателей и зрителей конца XVIII-то и начала ХІX-го вѣка, привыкшимъ, благодаря Шиллеру и нѣсколькимъ второстепеннымъ поэтамъ, къ разбойничьимъ сюжетамъ въ романѣ и драмѣ; личной виновности Байрона тутъ нельзя было доказать. Что же оставалось за вычетомъ нелегальности героевъ и ихъ кающагося, психопатическаго состоянія? Повѣсть любви, тонко очерченная женская психологія, красивая этнографія, картины природы. Сколько нужно было коварства для того, чтобы поэзію выставить безнравственной и опасной!..
Поклонниковъ Байрона очень опечалило заявленіе, сдѣланное имъ при выпускѣ въ свѣтъ "Корсара": это -- его послѣднее произведеніе; на много лѣтъ онъ воздержится отъ литературной дѣятельности. То же рѣшеніе высказано имъ было во многихъ письмахъ того времени. По мѣрѣ того, какъ ожесточались нападки и клеветы, а хроническое возбужденіе нервной системы вѣчно взволнованною жизнью подрывало силы,-- рѣшеніе это крѣпло, и являлось сознаніе невозможности работы. Опять хотѣлось уйти куда-нибудь,-- на этотъ разъ въ Италію; приглашая съ собою друзей, Байронъ сбирался "въ южномъ Раю написать свай Адъ", пересказавъ все, что пришлось за послѣднее время пережить. По временамъ у него поднималось желаніе обличительнаго изображенія окружающаго общества; по свидѣтельству дневника 1813 г., онъ оставлялъ поэмы, для того чтобы писать комедію и романы, но обѣ работы были имъ прерваны,-- потому что выходили "слишкомъ близкими къ жизни, и много людей могли бы себя узнать",-- конечно, также и потому, что охота къ труду была парализована.
На душѣ было тяжело; въ дневникѣ встрѣчаются записи, говорящія о подавленномъ состояніи; одна изъ нихъ набросана наскоро утромъ, послѣ пробужденія отъ страшнаго сна, вызвавшаго тѣнь умершей женщины: "Какой сонъ!.. Ей не удалось овладѣть мною!.. Но я хотѣлъ бы, чтобъ мертвецы мирно покоились!.. О, какъ стыла моя кровь!.. Я никакъ не могъ проснуться",-- и ему вспоминаются слова Ричарда ІІІ-го, пробуждающагося послѣ ночи страшныхъ видѣній. Нервы были настолько плохи, что даже сильныя эстетическія впечатлѣнія вызывали у него судорожные припадки -- какъ это было послѣ потрясающей игры Кина. Все волновало, жалило, возмущало,-- частыя разочарованія въ любви, уколы литературной зависти и матеріальныя затрудненія. Печатаніе поэмъ не приносило выгодъ, потому что доходъ съ нихъ Байронъ предоставлялъ въ распоряженіе то того, то другого изъ нуждающихся или временно стѣсненныхъ своихъ товарищей по перу,-- напр., одного изъ ветерановъ англійскаго радикализма, Годвина, когда-то извѣстнаго автора "Политической справедливости", теперь старѣвшаго и опускавшагося. Не барская спесь, какъ думали многіе, а гуманность заставляла его уклоняться отъ гонорара; готовность его активно помочь въ нуждѣ дошла до полнѣйшаго своего выраженія въ великодушной поддержкѣ, оказанной имъ въ болѣзненный періодъ "Корсара" и "Лары" одному изъ старыхъ товарищей. Годгсонъ рѣшительно не сходился съ нимъ во взглядахъ, настойчиво пытался его переубѣдить въ вопросахъ религіи, получалъ отъ него письма, полныя сарказмовъ {Эти письма (Letters, II, 18, 32, 34) очень характеристичны для оцѣнки переживавшагося въ то время поэтомъ остраго кризиса религіознаго скептицизма. Онъ не хочетъ допустить безсмертія; жизнь такъ тяжка, что возрождаться, чтобъ снова жить, немыслимо; въ смерти онъ видитъ "избавленіе отъ муки". Онъ презираетъ богословскую, особенно сектантскую нетерпимость, готовъ быть скорѣе манихеемъ, спинозистомъ, послѣдователемъ Зороастра,-- а всего яснѣе сознаетъ въ себѣ "языческій складъ міросозерцанія". "Что намъ говорить съ вами о душѣ, восклицаетъ онъ подъ конецъ,-- о той душѣ, которую облако можетъ погрузить въ меланхолію, а вино -- въ безуміе!"},-- но безденежье помѣшало его браку, онъ уже отказывался отъ счастья, и былъ растроганъ, получивъ, безъ всякой своей просьбы, отъ Байрона крупную сумму въ 1.500 фунтовъ. Мнимый мизантропъ и закоснѣлый эгоистъ занесъ притомъ въ дневникъ лишь краткую замѣтку о томъ, что "ему удалось сдѣлать счастливымъ одного человѣка". Но щедрость не улучшала личныхъ дѣлъ Байрона, запутанныхъ со временъ студенчества и путешествія, и, конечно, не поправившихся во время "жизни подъ высокимъ давленіемъ"... "Кумиръ лондонскаго свѣта" томился заботами и денежными дрязгами".
Выработанный имъ въ видахъ здоровья, а еще болѣе въ интересахъ эстетики,-- чтобъ не дать развиться полнотѣ,-- режимъ вегетаріанства и сложныхъ физическихъ упражненій не давалъ достаточныхъ силъ для житейской борьбы. Поддерживать организмъ должны были, какъ и прежде, возбуждающія средства; тогда это было въ ходу среди англійской молодежи, и если Байронъ не дошелъ, подобно даровитому, но загубившему себя Томасу Де-Квинси, до такихъ излишествъ, какія описаны были этимъ несчастнымъ въ извѣстныхъ "Признаніяхъ курильщика опіума" {"Confessions of an opium eater, being an Extract from the life of а scholar". 1821.}, то былъ на пути къ нимъ; болѣзненные симптомы, испугавшіе впослѣдствіи его жену вскорѣ послѣ брака, въ значительной степени подготовлены были въ описываемую пору.
Это сложное патологическое состояніе послужило тою почвой, на которой возникло, словно вопреки волѣ поэта слѣдующее его произведеніе, "Лара". Зарокъ былъ данъ не писать и не печатать ничего больше. Выпустивъ анонимно "Оду къ Наполеону", Байронъ объяснялъ это нарушеніе клятвы выходящими изъ ряду вонъ политическими событіями, и нѣсколько казуистическимъ аргументомъ, что относительно апонима не было зарока. Дѣйствительно, Байрону трудно было сохранить молчаніе при видѣ того, что должно было измѣнить судьбы всей Европы; событія отъ взятія Парижа и удаленія Наполеона на Эльбу до разгрома при Ватерлоо встрѣчены были имъ съ различными оттѣнками чувствъ и тревогой, сказавшимися и въ "Одѣ къ Наполеону Бонапарте", выпущенной, какъ pièce d'occasion, отдѣльной брошюрой у Мэррея (1814),-- и въ нѣсколькихъ стихотворныхъ отвѣтахъ на злобу дня, изъ предосторожности снабженныхъ оговоркой "from the french" (съ французскаго),-- и въ замыкающей эту серію одѣ, вызванной ватерлооскимъ сраженіемъ {Издатель контрабанднаго сборника байроновскихъ произведеній, вызванныхъ семейнымъ разрывомъ (Poems on his domestic circumstances by Lord Byron, 1816), Вил. Гонъ, прибавилъ къ нимъ чье-то реторическое стихотвореніе "Something about Gaul" на тему о судьбѣ Наполеона, выдавъ эту декламацію за байроновскую. Она перепечатана была въ статьѣ Wьlckefa "Ueber Gedichte Lord Byron's" (Berichte ьb. die Verhandlungen d. Sдchsischen Gesellschaft d. Wissensch. 1898, II).}. Первое изъ этихъ произведеній полно укоризнъ тирану, узурпатору, всесвѣтному завоевателю, второму Тамерлану, и радости при видѣ его паденія; Байронъ, не чуждый извѣстной слабости къ Наполеону, находилъ теперь, что онъ со сцены не сумѣлъ сойти съ достоинствомъ. Но, когда союзники восторжествовали, въ немъ взяло верхъ сознаніе, что поверженъ все-же сынъ революціи, а торжествуютъ носители мрака,-- и послѣдняя ода уже полна состраданія...
Поэмы несомнѣнно включались въ зарокъ Байрона,-- но вдругъ въ любезномъ письмѣ къ Роджерсу, съ выраженіями благодарности за присылку рукописи его поэмы "Jacqueline", полной, по словамъ Байрона, изящныхъ и нѣжныхъ картинъ, столь свойственныхъ его таланту,-- пишущій прибавляетъ, что въ отвѣтъ посылаетъ ему свое новое произведеніе, въ которомъ, наоборотъ, отразилась склонность дарованія къ ужасному и мрачному; прилагая къ себѣ выраженіе Макбета въ пятомъ дѣйствіи трагедіи, Байронъ говоритъ, что въ своей поэмѣ "вдоволь насытился ужасами" (supped full of horrors). И эту мрачную импровизацію (какъ мы узнаемъ изъ другого его показанія) онъ написалъ въ самое шумное, безпорядочное время своего лондонскаго житья, когда, возвращаясь изъ свѣтскаго собранія, или одѣваясь для маскарада, набрасывалъ свои стихи...
Связей у "Лары" съ дѣйствительностью нѣтъ вовсе. Анекдотическій разсказъ Гольта, повторенный Терезой Гвиччіоли, о встрѣчѣ поэта въ партеррѣ театра, въ Кальяри, съ какимъ-то мрачнымъ гидальго, подозрѣваемымъ въ убійствѣ,-- онъ только вѣренъ,-- могъ дать лишь чисто внѣшній импульсъ. Байронъ выразился какъ-то, что въ этой поэмѣ, несмотря на испанское имя героя, дѣйствіе "происходитъ не въ Испаніи" а скорѣе всего на лунѣ". Дана только въ самыхъ общихъ чертахъ рыцарская обстановка,-- феодалы, вассалы, замки, турниры. Неопредѣленность всюду, и въ фабулѣ, и въ характерѣ героя. Критика, расположенная къ Байрону, но желающая сознательно изучить его произведеніе, теряется передъ множествомъ вопросовъ, такъ и остающихся открытыми. Зачѣмъ ушелъ Лара когда-то на чужую сторону и скрылся тамъ?-- спрашиваетъ она.-- Совершилъ ли онъ въ молодости такой поступокъ, который онъ не могъ оправдать ни передъ собой, ни передъ судомъ другихъ людей? Почему онъ потомъ вернулся на родину? Оттого ли, что надъ нимъ тяготѣло новое преступленіе, совершонное во время его скитаній? Нельзя ли понять запутанное сцѣпленіе событій въ такомъ смыслѣ, что Лара когда-то вырвалъ силою дѣвушку, появляющуюся за нимъ потомъ всюду въ одеждѣ пажа, изъ рукъ враждебныхъ ему родныхъ, или постылаго жениха, или владыки въ родѣ паши Сеида, и что таинственный Эццелинъ хочетъ покарать его за это, а Лара избавляется отъ тягостнаго обличителя, убивъ его {Kraeger, Der "Byronsche Heldentypus", S. 41.}? Съ другой стороны, еще Джефри, опираясь на сдѣланный самимъ авторомъ во вступленіи къ поэмѣ намекъ, старался найти выходъ изъ недоумѣнія, принимая "Лару" за продолженіе "Корсара". Послѣ смерти Медоры, Конрадъ пропадаетъ безъ вѣсти, съ тѣмъ, чтобы всплыть на поверхность уже въ своей родной странѣ, подъ настоящимъ своимъ именемъ, и замѣнить разбойничье ремесло ролью феодальнаго владѣльца. Такой выходъ, конечно, многое упростилъ бы, но поэтъ допускаетъ въ предисловіи лишь "нѣкоторую связь между обоими произведеніями" (the stories are in some measure connected), и сходство колорита, указывая на совершенную перемѣну условій, въ которыя поставлены оба характера.
Несмотря на отголоски изъ предшествовавшей поэмы, приходится счесть "Лару" кошмаромъ, пригрезившимся поэту подъ сложнымъ вліяніемъ житейскихъ невзгодъ и ипохондрическихъ настроеній, удивлявшихъ его самого, когда они проходили. Въ болѣе свѣтлыя минуты онъ шутливо относился къ своему творенію, переполненному мракомъ. Когда "Лара" явился вмѣстѣ съ поэмой Роджерса въ одной книгѣ, Байронъ часто обозначалъ ихъ обоихъ подъ уменьшительными именами; въ его перепискѣ они живутъ подъ кличками: Larry и Jacquy; въ эти минуты Ларри какъ будто казался ему отбившимся отъ остальной группы его героевъ зловѣщимъ созданіемъ, натворившимъ чрезмѣрное количество злодѣяній. Въ самой цитатѣ изъ "Макбета", гласящей буквально, что онъ до пресыщенія поужиналъ ужасами, также какъ будто чувствуется ироническое отношеніе къ тому, до чего довела поэта его фантазія.
Безъ повтореній нельзя было обойтись. Снова тянется передъ читателемъ знакомая печальная повѣсть рано испорченной души, отравленной еще въ безпомощные годы, преданной, благодаря одиночеству и сиротству, всевозможнымъ соблазнамъ,-- обычный автобіографическій и покаянный мотивъ, вводившійся тогда Байрономъ въ его фабулы. Потомъ идетъ также знакомая внѣшняя характеристика героя: онъ вѣчно въ сторонѣ отъ людей, съ печатью глубокой меланхоліи на челѣ; какъ Печоринъ, унаслѣдовавшій эту черту отъ него, онъ могъ смѣяться губами, въ то время какъ глаза его не смѣялись:
That smile might reach his lip, but pass'd not by,
None e'er could trace his laughter to his eye.
Состояніе его духа мрачно. На совѣсти его какъ будто нѣтъ душегубства, какъ ремесла. Ожесточенное и мстительное отношеніе къ людямъ, подробнѣе чѣмъ когда-либо, мотивировано вынесенными разочарованіями и обманами; зато муки совѣсти мелодраматически сосредоточены на какомъ-то одномъ неслыханномъ и страшномъ преступленіи. Память о немъ гонится за злодѣемъ всюду, удручаетъ его галлюцинаціями; стѣны его замка, увѣшанныя реликвіями его семьи, дышатъ преступностью, напоминаютъ былые ужасы, совершонные его предками и предопредѣлившіе его грѣхи. Грозное видѣніе, явившееся ему ночью, вызываетъ бредъ наяву, борьбу, вопли, обморокъ, похожій на смерть. Но необузданная, мстительная натура не смиряется этими терзаніями отравленной совѣсти. Эццелинъ загадочно погибаетъ въ тотъ самый день, когда всенародно долженъ былъ изобличить Лару; вступившійся за отсутствующаго рыцарь Отонъ повергнутъ Ларой въ бѣшеномъ поединкѣ на землю и тяжко раненъ {Послѣдній издатель Лари (Works, Poetry, III, 351) указываетъ на любопытное совпаденіе этого мѣста съ мелодраматическою сценой... въ сенсаціонныхъ "Удольфскихъ Тайнахъ" м-ссъ Ретклиффъ. Можно ли было дальше зайти въ погонѣ за сильными эффектами!}. Всюду оставляетъ за собой слѣдъ крови, злобы и преступленія герой, освѣщенный фосфорическимъ свѣтомъ "демонизма".
Вторая пѣснь поэмы вводитъ новыя черты въ знакомый образъ великаго грѣшника. Развязка его жизни близится, но разыграется она не среди разбоя или грабежа, и не на дуэли,-- а въ неожиданной обстановкѣ народнаго возстанія противъ тираніи феодаловъ. Возстаніе это лишено реальности, описанію его развитія недостаетъ живости и яркости; холодность красокъ поражаетъ у поэта, котораго, казалось, послѣ прежнихъ симпатій къ народной борьбѣ за вольность, должна бы электризовать подобная тема. Во главѣ возставшихъ становится Лара, но имъ руководитъ не любовь къ свободѣ, и онъ поддерживаетъ требованія толпы только для того, чтобы сломить гордыню ненавидящей его знати; потомокъ крѣпостниковъ, онъ принимаетъ на себя роль демагога. Авторъ уже отмѣтилъ въ немъ роковую, гипнотическую способность завладѣвать душою тѣхъ, кого судьба близко сведетъ съ нимъ, эта власть проявляется теперь надъ толпой.
Все, дотолѣ разсказанное и описанное, дѣйствительно могло произойти "на лунѣ", или въ страшной "зимней сказкѣ"; художественной силѣ разсказчика негдѣ было проявить себя. Но съ той минуты, когда смертельно раненый Лара, обливаясь кровью, разстается съ своею грѣховною жизнью, эта сила возвращается къ поэту и заканчиваетъ блѣдное произведеніе удивительно задушевными, трогательными строфами. На изнуреннаго судьбою Лару нисходитъ наконецъ покой. Передъ нами несчастный страдалецъ, котораго покинули злые духи мести, властолюбія и самоуправства. Свѣтлыя воспоминанія о далекомъ прошломъ, прожитомъ на востокѣ, манятъ и утѣшаютъ его. О нихъ онъ шепчется съ загадочнымъ своимъ спутникомъ, пажомъ Каледомъ, пришельцемъ изъ тѣхъ дальнихъ странъ; о нихъ идетъ его тихая рѣчь на понятномъ лишь Каледу чужеземномъ языкѣ; о нихъ говорятъ долгіе прощальные взгляды, которыми обмѣнялись они передъ послѣдней разлукой. Вмѣсто дикой агоніи, которую для развязки могъ бы внушить мелодраматизмъ, примирительное впечатлѣніе затихающей душевной боли вызываетъ невольную симпатію къ умирающему; читатель отгадаетъ въ немъ, пожалуй, опять неудачника, испорченнаго жизнью, но стоившаго лучшей участи. Склонившійся надъ Ларой съ безконечной нѣжностью пажъ подтверждаетъ это своей привязанностью. До послѣдней минуты поэтъ хранитъ* его тайну, и только когда Лары не стало, при видѣ неутѣшнаго горя юноши, даетъ разгадку -- всего въ двухъ, трехъ словахъ: "Что значитъ теперь для нея и женственность, и людская молва!" -- и характеръ "Каледа" украсилъ собою галерею Байроновскихъ героинь.
Впечатлѣніе, произведенное поэмой, могло быть лишь двойственнымъ. Красоты послѣднихъ строфъ плѣняли; меланхолія личныхъ изліяній, введенныхъ въ характеристику героя, вызывала какъ и прежде, извѣстное настроеніе. Но недостатки дѣйствовали сильнѣе. Любимыхъ картинъ восточной природы и быта не было. Избытокъ "ужасовъ", возроставшій отъ поэмы къ поэмѣ, начиналъ удручать; безсмѣнная центральная фигура съ печатью Каина, демоническими страстями и уголовнымъ прошлымъ, обличала въ авторѣ болѣзненную манію. Наконецъ, все разраставшаяся сплетня нашла въ тѣхъ мѣстахъ поэмы, гдѣ слышался ей слишкомъ явно голосъ самого автора, новыя доказательства своей правоты, утверждала, что Лара -- вѣрнѣйшій портретъ поэта, безцеремонно навязываемый имъ читателямъ, и негодовала на развращенность и безстыдство. А въ немъ, каждый разъ, какъ до него доходили эти негодующіе пересуды, поднималось желаніе еще болѣе изумить и испугать толпу намеками на свою душевную черноту; "мнѣ кажется, люди въ массѣ любятъ, когда имъ противорѣчатъ",-- писалъ онъ въ 1814 г. (Letters, III, 26), а В.-Скоттъ съ большою наглядностью изображалъ ходъ такихъ мыслей въ своемъ другѣ: "А! вы отворачиваетесь отъ меня, какъ отъ порочнаго человѣка,-- говоритъ современникамъ Байронъ,-- подождите же, вы услышите отъ меня рѣчи еще страшнѣе прежнихъ". Это была во всякомъ случаѣ игра съ огнемъ. У этой странной потѣхи скоро явилась печальная развязка.
Въ письмахъ 1813--15 годовъ много грусти и недовольства собой. Несчастная въ замужествѣ м-ссъ Мэстерсъ, когда-то его Мэри Чэвортъ, своими посланіями возбуждаетъ въ немъ печальныя воспоминанія; теперь она называетъ его "своимъ дорогимъ другомъ", говоритъ о былыхъ дняхъ, какъ о "счастливѣйшихъ во всей ея жизни", увѣряетъ, что "часто вспоминаетъ и жалѣетъ о нихъ". Онъ ѣдетъ отыскивать ее въ провинціи и переживаетъ тяжелыя минуты. Въ другой разъ онъ исчезъ изъ Лондона, чтобъ убить время сначала въ напряженныхъ физическихъ упражненіяхъ, потомъ въ пирахъ съ веселой братіей "за клэретомъ и шампанскимъ съ шести часовъ вечера до пяти утра". Подъ конецъ онъ пересталъ показываться въ обществѣ. Въ особенности его утомляло и раздражало поклоненіе женщинъ, соперничество ихъ изъ-за него; поднималось желаніе покоя и -- домашняго очага. Взоръ искалъ привѣтливаго, искренняго лица и не встрѣчалъ его. "Я исправлюсь, я женюсь,-- если только кто-нибудь захочетъ взять меня",-- такія рѣчи слышатся теперь отъ него... Но кто же будетъ избранницей? Можно ли повѣрить его опасенію холодности и равнодушія къ его брачнымъ планамъ?
Одна изъ свидѣтельницъ его тогдашней свѣтской жизни, m-rs Piozzi, говоритъ, что его обаяніе на женщинъ было еще необыкновенно сильно: "еслибъ только онѣ узнали, что онъ ищетъ себѣ жену, ему бы стоило платокъ бросить"... Иногда онъ втолковывалъ себѣ, что въ подобномъ дѣлѣ личность безразлична. "Я женюсь,-- пишетъ онъ Муру,-- мнѣ всѣ равно на комъ". Но на него можно было также и вліять. Муръ, встревоженный безпросвѣтной меланхоліей его писемъ, является неожиданно въ роли свата, настаиваетъ на томъ, чтобъ онъ сдѣлалъ предложеніе дѣвушкѣ, которая за послѣднее время болѣе всѣхъ ему нравится,-- лэди Аделаидѣ Форбсъ; Байронъ уже ищетъ возможности интимнаго объясненія съ нею. Сестра Августа указала ему еще на кого-то; онъ попытался сблизиться,-- и печально-юмористическій отвѣтъ на письмо сестры воспроизводитъ сцену между молодыми людьми, въ которой Байронъ играетъ роль смущеннаго, чуть не безсловеснаго поклонника... Въ этотъ обострившійся періодъ нерѣшительности и безволія ему вспомнилось существо, совсѣмъ не похожее на столичныхъ красавицъ и модныхъ львицъ, скромно скрывающееся въ провинціальной глуши, и показавшееся ему при встрѣчѣ прелестнымъ полевымъ цвѣткомъ,-- Аннабелла (т.-е. Анна-Изабелла) Мильбанкъ.
О ней онъ давно уже слышалъ. Въ первый разъ упоминаетъ онъ ея имя еще 25 августа 1811 г., съ сочувствіемъ сообщая слухъ о томъ, что она упросила свою семью дать въ одномъ изъ деревенскихъ коттэджей пріютъ обнищавшему поэту-самородку Джозефу Блакетту, который могъ провести у нея тихо и безбѣдно свои послѣдніе дни. Мѣсяцевъ черезъ восемь послѣ того уже устанавливаются между ними личныя сношенія, и, по ироніи судьбы, виновницей ихъ знакомства и сближенія является Каролина Ламъ, не подозрѣвавшая, что сводитъ любимаго человѣка съ своей разлучницей. Лэди Каролина, по просьбѣ дѣвушки, была посредницей между великимъ поэтомъ и его скромнымъ собратомъ -- новичкомъ: Аннабелла тоже писала стихи; сборникъ ихъ переданъ былъ Байрону. Второе упоминаніе о будущей женѣ есть критическій разборъ ея стихотворныхъ упражненій, занимающій собой почти все письмо къ лэди Ламъ, отъ 1 мая 1812. Онъ "со вниманіемъ прочелъ ея стихотворенія; въ нихъ видны воображеніе, чувство; "еще нѣсколько навыка, и у нея выработается гибкій слогъ". Переходя къ частностямъ, онъ иногда расходится во вкусѣ и пріемахъ съ авторомъ, но нѣкоторыя строфы называетъ "очень хорошими", другія (подъ условіемъ небольшихъ перемѣнъ) -- даже "отличными". Нѣтъ ли у нея еще стиховъ?-- спрашиваетъ онъ, очевидно заинтересованный. "Я убѣждаюсь въ томъ, что эта дѣвушка -- совершенно необычное явленіе; кто могъ бы ожидать столько силы и разнообразія въ стихотвореніяхъ при такой безмятежной внѣшности!" Письмо заканчивается неожиданнымъ заявленіемъ: "я не имѣю желанія ближе познакомиться съ нею; она слишкомъ хорошій человѣкъ для такого падшаго духа,-- fallen spirit,-- какъ я; я бы лучше къ ней относился, если бъ она не была такимъ совершенствомъ".
Очевидно, они уже встрѣчались, и мимолетное впечатлѣніе было дополнено свѣтскими слухами и разсказами ея родныхъ, чей крутъ соприкасался съ привычными Байрону лондонскими слоями. Впечатлѣніе, произведенное ею, поэтъ передавалъ впослѣдствіи Мэдвину въ такихъ выраженіяхъ: "въ миссъ Мильбанкъ было что-то пикантное; къ ней можно было приложить названіе хорошенькой. Черты ея лица были тонки и женственны, но неправильны. Сложеніе ея гармонировало съ ея ростомъ. Въ ея привычкѣ держать себя видна была своеобразная простота, сдержанность, скромность, составлявшая пріятный контрастъ съ холодной, искусственной формальностью и заученной чопорностью, которую величаютъ модой". Но это было внѣшнее впечатлѣніе, произведенное женщиной; за ея миловидной простотой скрывалась, однако, не наивность деревенской барышни, выросшей на волѣ, а многосторонняя даровитость, и вмѣстѣ съ литературными вкусами -- даже ученость, почти переходившая въ педантизмъ. "Полевой цвѣтокъ", при ближайшемъ изученіи, превращался въ bas bleu; впослѣдствіи онъ слылъ у Байрона подъ ироническими названіями "математической Медеи" и "принцессы паралеллограммовъ",-- наконецъ сталъ "высоконравственной Клитемнестрой"... Аннабелла была прекраснымъ математикомъ, знала древніе языки, особенно греческій. Никогда еще Байронъ не встрѣчалъ такой женщины. Но не одною эрудиціею удивляла его дѣвушка; въ ея взглядахъ и сужденіяхъ чувствовалась искренняя религіозность, ея отношенія къ людямъ и жизни были проникнуты нравственной требовательностью и идеею долга. Старые ея родители, баронетъ сэръ Рольфъ и его жена, съ поддержкой воспитательницы и друга дома, мистриссъ Клирмонтъ, выдержали свою единственную дочь въ этихъ, почти пуританскихъ убѣжденіяхъ, нарочно въ сторонѣ отъ большого свѣта, куда доступъ для Аннабеллы былъ, при ея связяхъ, широко открытъ. Она берегла свою душевную чистоту, любила деревенское затишье своего Сигэма (Seaham), "служила музамъ", зная, что тамъ, вдали, въ шумномъ и развратномъ Лондонѣ,-- точно на Бэньяновской "Ярмаркѣ Суетности",-- кипитъ постылая ей жизнь. Какъ же не почувствовать смущенія при видѣ такихъ "совершенствъ" тому, кто пропитанъ былъ, казалось, интересами этой жизни, какъ не поникнуть головою "падшему ангелу" передъ небесною дѣвой!.. Долго потомъ чувствуется смущеніе и покаяніе въ тонѣ писемъ и дневника Байрона: она -- такъ добра, благородна, а такъ отягченъ грѣхами!
Но крайности притягивались; по мѣрѣ того, какъ понравившійся ему сразу "контрастъ простоты и сдержанности" съ свѣтской фальшью выяснялся передъ нимъ, онъ забывалъ первоначальный отказъ отъ близкаго знакомства съ дѣвушкой. Сближеніе установилось, и очень оригинальное: любви не было ни съ чьей стороны,-- объ этомъ опредѣленно говоритъ Байронъ въ дневникѣ 1813 г.,-- "without one spark of love on either side"; было много разсудочности, интереса узнать ближе прямую свою противоположность, много запросовъ на мирныя, гармоническія впечатлѣнія. Одна изъ великосвѣтскихъ знакомыхъ миссъ Мильбанкъ, герцогиня Девонширская {Объ ея позднѣйшихъ сношеніяхъ съ Байрономъ см. "The two duchesses of Devonshire", etc., by Vere Foster.}, тщетно прочившая ее за своего сына, отказалась отъ брачныхъ плановъ съ неудовольствіемъ, находя такую молодую дѣвушку "совершенно непостижимою, холодною, точно кусокъ льда". Если это наблюденіе было вѣрно, то въ самомъ рѣзкомъ контрастѣ, какой только можно вообразить, судьбою сопоставлены были теперь "ледъ" и "пламень". Этого мало: новѣйшія данныя, раскрывшія душевное состояніе жены Байрона во время разрыва, убѣждаютъ въ томъ, что лицомъ къ лицу стояли двѣ далеко не нормальныя, нервныя натуры, что подъ изящнымъ ледянымъ покровомъ скрывался въ дѣвушкѣ такой запасъ тревоги, мнительности, ревности, безволія, который былъ подавленъ строгой выправкой и чиннымъ воспитаніемъ, но рѣзко проявился, какъ только началась личная женская жизнь.
При пуританствѣ ея вкусовъ, Аннабеллу интересовало видѣть въ числѣ своихъ поклонниковъ перваго изъ современныхъ поэтовъ; правда, съ его славой была неразлучна преувеличенная репутація безнравственнаго и демонически опаснаго человѣка, но она не пугала, а еще болѣе влекла къ нему, и не по грѣховной прелести соблазна, но изъ-за высшихъ этическихъ цѣлей: Байронъ высказывалъ впослѣдствіи убѣжденіе, что миссъ Мильбанкъ надѣялась спасти и исправить его... Къ изяществу, учености и сердоболію, однако, присоединилась еще одна очень существенная черта,-- зажиточность, если не богатство. Для человѣка, переживавшаго финансовый кризисъ, печально остря надъ денежными неурядицами, "фамильнымъ недугомъ въ роду Байроновъ", подобная партія могла бы явиться спасительнымъ исходомъ. Защитникамъ поэта много разъ приходилось отстаивать его память отъ подозрѣній въ разсудочной и выгодной женитьбѣ,-- подозрѣній, которыя могли, между прочимъ, опираться на высказывавшееся Байрономъ и прежде, сгоряча, рѣшеніе поправить дѣла бракомъ съ "золотой куклой". Такой ближайшій къ поэту человѣкъ, какъ Гобгоузъ (впослѣдствіи лордъ Броутонъ), посвященный въ его помыслы и намѣренія, энергически протестовалъ всегда противъ намековъ и предположеній этого рода {Объ этомъ подробнѣе у Roden Noel, "L. Byron", 1890, pp. 90 et passim.-- Въ неизданномъ письмѣ къ Августѣ Ли (Рукоп. Брит. Музея, additional manuscripts, 31,037), по поводу статьи въ "London Magazine", 1824, X, "Характеристика Байрона", Гобгоузъ опредѣленно говоритъ: "Byron did not marry from mercenary motives".}. Да и Байронъ, извѣщая Мура о своей помолвкѣ, выразился очень опредѣленно: "говорятъ, будто она можетъ разсчитывать на наслѣдство, но я объ этомъ ничего точнаго не знаю и не стану развѣдывать. Знаю только, что у нея много дарованій и превосходныхъ качествъ, и вы не станете оспаривать серьезности ея рѣшенія, когда узнаете, что она отказала шести женихамъ, и согласилась выйти за меня". Дѣйствительно, если бы могла тутъ итти рѣчь о "золотой куклѣ", то слѣдовало бы отыскать литую изъ чистаго золота. Достатки сэра Рольфа Мильбанка были вовсе не изъ ряду вонъ, наслѣдство послѣ дяди терялось еще въ туманѣ будущаго; затрудненія данной минуты почти ни въ чемъ не измѣнились послѣ брака,-- и съ чести Байрона можно снять застарѣлый поклёпъ.
Въ первый разъ онъ посватался осенью 1812 года, и встрѣтилъ отказъ. Традиція говоритъ, что онъ исходилъ отъ родителей дѣвушки, испуганныхъ (какъ старики Гончаровы относительно Пушкина) одною уже мыслью, что ихъ голубка можетъ соединить свою судьбу съ такимъ погибшимъ человѣкомъ. Запись въ дневникѣ 1813 г., которая уже сказала намъ объ отсутствіи любви съ обѣихъ сторонъ, вполнѣ подтверждаетъ это преданіе. Поэтъ только-что получилъ отъ Аннабеллы письмо; по всему видно, что послѣ отказа, навязаннаго свыше, переписка между молодыми людьми не прекратилась. Онъ высказываетъ цѣлый рядъ похвалъ ей. Письмо ея "очень мило", она -- "выдающееся существо", "совсѣмъ почти не испорченное"; она -- "поэтъ, математикъ, метафизикъ, и при всемъ этомъ добра, благородна, деликатна, почти безъ всякихъ притязаній". "Какъ странны наши отношенія и наша дружба, завязавшіяся при обстоятельствахъ, которыя обыкновенно порождаютъ холодность съ одной стороны, и отвращеніе -- съ другой!" -- восклицаетъ поэтъ.
Прошло потомъ ровно два года; казалось, "демонъ страсти" (the demon of passion) совсѣмъ овладѣлъ Байрономъ; любовь, слава, борьба, вражда пронеслись въ его жизни, но воспоминаніе о той, съ кѣмъ фантазія когда-то посулила ровное и свѣтлое счастье, не изгладилось. Измученнаго и пресыщеннаго человѣка снова повлекло къ прежнему замыслу, и въ сентябрѣ 1814 г. онъ сдѣлалъ вторичное предложеніе, на которое отвѣтили согласіемъ. Другая изъ многочисленныхъ легендъ, опутавшихъ исторію брака и семейной жизни Байрона, утверждаетъ, что первая неудача сильно отдалила его отъ Аннабеллы, внушила недоброе чувство къ ней, впослѣдствіи быстро разгорѣвшееся; что новое домогательство ея руки было слѣдствіемъ одного лишь упрямаго желанія поставить на своемъ, подчинить непокорную, и что полученное, наконецъ, согласіе не доставило ему никакой отрады. Джэфрсонъ прибавилъ къ этому еще басню, будто возобновленію сватовства содѣйствовала тетка дѣвушки, лэди Мэльборнъ, старая, умная и глубоко уважаемая Байрономъ; она желала спасти его отъ нравственнаго паденія, разобщить его съ Каролиной Ламъ, также ей близкой, и этимъ путемъ возстановить семейное счастіе въ домѣ ея мужа {Jeaffreson, "The real Lord Byron", 1883, II, глаза 3.}. Это показаніе разбивается въ послѣдней своей части тѣмъ, что въ данную минуту Байронъ и Каролина давно уже разошлись; вмѣшательство доброжелательной свѣтской свахи только поддержало рѣшеніе, самостоятельно принятое Байрономъ. Что тутъ не было упрямства, недобраго чувства къ невѣстѣ за то, что ее пришлось брать долгой осадой,-- показываетъ, прежде всего, письмо поэта, двѣ недѣли спустя послѣ помолвки, въ которомъ онъ выражаетъ искреннее сожалѣніе: "это должно было бы случиться два года тому назадъ,-- отъ сколькихъ потрясеній оно бы меня избавило!" -- затѣмъ, цѣлая серія писемъ Байрона къ невѣстѣ, оглашенная впервые только лѣтомъ 1899 года, и потомъ такъ поздно предназначенныхъ (вѣроятно, послѣ колебаній и сомнѣній) къ обнародованію внукомъ поэта, что издатель лишенъ былъ возможности вставить ихъ въ хронологической связи съ остальными письмами изъ той поры и помѣстилъ нѣкоторыя изъ нихъ въ видѣ приложенія въ концѣ тома.
Въ этихъ письмахъ, постепенно дѣлающихся все нѣжнѣе (сначала нѣтъ прямого обращенія, потомъ появляется ласковое "my dear Mend", наконецъ -- "my love", любимая моя), сбережено много любопытныхъ автобіографическихъ показаній. Очевидно, дѣвушка прислала ему выдержки изъ своихъ дневниковъ 1812 года, и онъ увидалъ, до чего ее сначала пугала его репутація "злого духа", "evil spirit",-- онъ успокоиваетъ ее. "То не былъ мой истинный характеръ. Я тогда только-что вернулся изъ далекой страны, гдѣ жизнь была иная. Все мнѣ было чуждо, и я чувствовалъ себя совсѣмъ несчастливымъ въ отечествѣ, которое покинулъ безъ сожалѣнія и снова увидалъ безъ всякаго интереса. Я замѣтилъ, что сталъ, не знаю почему, предметомъ общаго любопытства, которое не желалъ возбуждать. Мой умъ и мои чувства были къ тому же охвачены заботами, не имѣвшими ничего общаго съ кругами, въ которыхъ я вращался,-- не удивительно, что я казался отталкивающимъ и холоднымъ". Въ другомъ письмѣ онъ сообщаетъ невѣстѣ о результатѣ только-что окончившагося изслѣдованія его черепа извѣстнымъ въ то время краніологомъ Шпурцгеймомъ. Осмотръ показалъ, что способности и наклонности у Байрона необыкновенно сильно выражены, но съ постояннымъ контрастомъ: добрымъ влеченіямъ соотвѣтствуютъ, на противоположной сторонѣ, столь же выпукло обозначившіяся -- дурныя; "если вѣрить ему,-- объясняетъ Байронъ,-- во мнѣ добро и зло находятся въ постоянной борьбѣ; молите небо, чтобы зло не восторжествовало", и въ духѣ этого признанія онъ не скрываетъ того, что въ глазахъ дѣвушки навѣрно могло бросить на него тѣнь. Дважды касается онъ важнаго для нея вопроса о религіи, и признается въ равнодушіи къ ней; вспоминаетъ о томъ, какъ въ Патрасѣ, находясь при смерти, онъ настойчиво отвергалъ вмѣшательство священника; "никогда еще изъ этого источника не извлекалъ онъ для себя утѣшенія". Заводитъ онъ съ умысломъ рѣчь и о различіи ихъ натуръ: "неужели вы думаете, my love, что счастье зависитъ отъ сходства характеровъ?" -- спрашиваетъ онъ и рѣшаетъ вопросъ въ пользу обоюднаго воздѣйствія супруговъ и мягкаго вліянія жены. "Теперь онъ понимаетъ, что былъ слишкомъ молодъ, когда впервые сдѣлалъ ей предложеніе, теперь онъ гордится ея отказомъ (rejection). Онъ не могъ бы представить худшаго для себя бѣдствія, чѣмъ сознаніе, что онъ сдѣлалъ ее несчастною". Если бы онъ "могъ предвидѣть, что ея жизнь будетъ связана съ его судьбой, если бы онъ имѣлъ малѣйшую надежду на это, онъ усиленно работалъ бы надъ собой и исправился бы". Его мнѣніе о ней проникнуто уваженіемъ и симпатіей. Она "почти единственная представительница ея пола, которую онъ уважаетъ; только два раза видѣлъ онъ передъ собой олицетвореннымъ идеалъ женщины,-- первая встрѣча произошла въ ранней юности и на взаимность было безумно разсчитывать, вторая свела его съ Аннабеллой" {Letters, III, pp. 137, 151, 157, 159, 398, 402, 406, 468.}.
Ему казалось, что чувство его къ ней -- любовь; онъ не разъ спрягаетъ глаголъ, которому на дѣлѣ здѣсь не было мѣста ("я люблю ее,-- пишетъ онъ Годгсону,-- и надѣюсь, что она будетъ счастлива"). Но вѣдъ самъ же онъ говорилъ ей, что "никогда не могъ, существовать безъ привязанности"; такимъ образомъ пришлось бы всѣ многочисленныя его увлеченія подвести подъ то же понятіе о любви... Его ли сердечный тонъ и искреннее желаніе сдѣлаться достойнымъ ея, перемѣнить складъ жизни, или же, несмотря на ледовитость темперамента, свободно зародившееся въ ней влеченіе, повліяли,-- но и Аннабелла испытывала теперь что-то, принятое ею за любовь. Въ этомъ духѣ писала она подругамъ о своемъ счастьѣ; глядя на сіяющую и расцвѣтшую дочь, въ томъ же духѣ сообщали близкимъ о своей семейной радости ея родители въ случайно сберегшейся ихъ перепискѣ. Въ любопытномъ письмѣ къ другу Байрона, Годгсону, невѣста поэта ласково искала сближенія, такъ какъ "другъ лорда Байрона не можетъ быть ей чужимъ" {Memoirs of the reverend Francis Hodgson, scholar, poet and divine, by his son, rever. James Hodgson. London, 1878, 297.}.
Совсѣмъ тихо, въ деревенской обстановкѣ Сигэма, отпразднована была свадьба (2 янв. 1815 г.); изъ друзей поэта былъ только неизмѣнный Гобгоузъ; послѣ церемоніи, молодые тотчасъ уѣхали въ Гольнэби, въ Іоркшэрѣ. Письма за все первое время брачной жизни полны тѣхъ же отголосковъ счастья и -- любви. Байронъ называетъ жену ласковымъ словечкомъ "Bell"; она "полна здоровья и постоянно въ прекрасномъ расположеніи духа"; когда они гостили у родителей, не мало было всякихъ шалостей,-- однажды онъ явился въ длинномъ парикѣ своей тещи и въ шлафрокѣ, вывернутомъ наизнанку, она -- въ его дорожной шляпѣ, сюртукѣ, съ усами и бакенбардами. На постороннихъ ихъ дружная жизнь производила пріятное впечатлѣніе. Сестра поэта писала Годгсону, что "никогда не слыхала и не читала о такомъ, полномъ совершенствъ, человѣкѣ, какъ жена ея брата"; она "не могла даже надѣяться, что подобное существо будетъ ему послано судьбою". Лэди Мильбанкъ, недѣли черезъ три послѣ свадьбы дочери, писала: "оба они здоровы и такъ счастливы, какъ только можетъ дѣлать людей счастливыми молодость и любовь". Наконецъ, и Байронъ, шутливо цитируя слова Свифта, утверждавшаго, что "никогда ни одинъ мудрый человѣкъ не женился", заявлялъ, что, по его мнѣнію, для глупцовъ это -- наиболѣе блаженное состояніе.
Поэзія тоже явилась отраженіемъ новаго фазиса въ судьбѣ Байрона. Первое же письмо послѣ свадьбы упоминаетъ о готовой къ печати рукописи "Еврейскихъ мелодій." Онѣ написаны были, стало быть, еще во время пролога къ браку. Незадолго передъ тѣмъ Киннэрдъ познакомилъ Байрона съ талантливымъ еврейскимъ музыкантомъ Натаномъ, много писавшимъ и для сцены, и для салоннаго пѣнія, къ тому же мастерски исполнявшимъ свои романсы. Они близко сошлись, и Натанъ искренно привязался къ поэту (Байрона тронула потомъ его преданность, когда пришлось покинуть Англію навсегда, и всѣ отвернулись отъ него). Даровитость Натана плѣнила Байрона, и онъ охотно исполнилъ просьбу композитора написать ему рядъ текстовъ для переложенія на музыку. Книга Іова и Псалмы дали фонъ и темы; общій колоритъ внушили еще не заглохшія впечатлѣнія Востока. Много передуманнаго и испытаннаго самимъ поэтомъ (наприм. смерть Тирзы, по всей вѣроятности вспомянутая въ стихотвореніи "Oh! snatched away in beauty's bloom") облеклось въ еврейскій нарядъ и прошло подъ маской Давида, Саула или Самуила, какъ проходило недавно, скрытое подъ псевдонимами героевъ поэмъ. Съ другой стороны, душевное состояніе библейскихъ личностей было отгадано съ немалымъ психологическимъ мастерствомъ.
Исполняя скромное призваніе заказаннаго романскаго текста, "Еврейскія мелодіи" мѣстами поднимались до художественной высоты, какая вообще въ ту пору могла быть достигнута Байрономъ. Въ стихотв. "When coldness wraps this suffering clay", неожиданно-величественно раскрывается судьба души, покинувшей остывшій трупъ, носящейся среди сферъ, свободной отъ добра и зла, чистой и вѣковѣчной. Варіація на тему о "суетѣ суетъ" построена на личномъ, Байроновскомъ сопоставленіи блеска, славы, когда-то испытанныхъ и очаровывавшихъ Байрона, съ крушеніемъ и разочарованіемъ; лютая змѣя обвилась вокругъ его сердца, и ничто не въ силахъ зачаровать ее, какъ смиряютъ на землѣ жалкихъ пресмыкающихся. Въ прославленной импровизаціи: "Душа моя мрачна", фантазія устремилась въ область психоза и словно хочетъ нѣжными звуками арфы смягчить и успокоить больную душу. На первый взглядъ, это -- странная поэзія для кануна свадьбы, для свѣтлаго настроенія; но она и не проникала особенно глубоко въ сознаніе автора и явилась, прежде всего, прекраснымъ опытомъ артистической виртуозности; послѣ той или другой изъ "Еврейскихъ мелодій" можно было безъ труда возвращаться съ береговъ вавилонскихъ къ дѣйствительности. Натанъ увѣрялъ {Isaac Nathan, "Fugitive pieces and recollections of Lord Byron". L. 1829.}, что стих. "Душа моя мрачна" написано было подъ впечатлѣніемъ дошедшихъ до Байрона слуховъ, будто онъ по временамъ томится приступами душевной болѣзни. Смѣясь, онъ захотѣлъ испытать силу своего дарованія, попытавшись схватить тонъ дѣйствительно безумнаго и истомленнаго человѣка; "на нѣсколько мгновеній устремилъ онъ взглядъ въ пространство, потомъ, словно охваченный вдохновеніемъ, набросалъ безъ помарокъ все стихотвореніе". Художественная меланхолія и реальный смѣхъ, сопоставленные въ этомъ разсказѣ, даютъ освѣщеніе всему сборнику. Но при выпускѣ въ свѣтъ онъ еще былъ украшенъ, въ видѣ вступленія, чудеснымъ стихотвореніемъ: "She walks in beauty",-- оно, собственно, не имѣетъ связи съ восточными темами, но не вызываетъ и диссонанса, благодаря своимъ изящнымъ очертаніямъ въ оріентальномъ стилѣ. Это -- привѣтствіе поразительно красивой женщинѣ, дальней родственницѣ поэта, m-rs Wilmot, съ которой онъ встрѣтился въ свѣтѣ; это -- свободное отъ всякой реторики преклоненіе передъ существомъ, въ которомъ соединились красота, грація, нѣжность, доброта,-- свѣтлый гимнъ, который могъ вылиться только изъ счастливой и успокоенной души.
Но, несмотря на обиліе признаковъ совсѣмъ иного рода, счастье и успокоеніе были только фикціею, осужденной на недолговѣчность. Байронъ, какъ мы уже знаемъ, признался потомъ въ своемъ "Снѣ", что во время брачнаго обряда имъ внезапно овладѣло воспоминаніе о разбитой навсегда юной любви къ Мэри. Безповоротность шага, который онъ дѣлалъ въ эту минуту, представилась ему яснѣе, чѣмъ когда-либо. Въ томъ самомъ шутливомъ и довольномъ письмѣ, откуда мы только-что взяли его полемику съ Свифтомъ о бракѣ, есть фраза, очевидно внушенная овладѣвшими имъ за послѣднее время мыслями: "все-же я стою за бракъ на извѣстный срокъ, съ правомъ его продленія,-- хотя бы отсрочка была и въ девяносто девять лѣтъ". Выйдя изъ церкви и помѣстившись въ экипажѣ рядомъ съ молодой женой, онъ не могъ найти въ себѣ того настроенія, котораго она была въ правѣ ожидать во время свадебной поѣздки. Сплетня превратила впослѣдствіи это неловкое затишье и душевную подавленность въ бурное объясненіе, чуть не въ нервный припадокъ супруга, неожиданно выказавшаго свой нестерпимый нравъ. Ничего этого не было, и когда меланхолическое облако слетѣло, возстановился ласковый тонъ, молодость взяла свое, и нѣжность загладила только-что пережитое впечатлѣніе. Обоимъ почудилось счастье; радостные отзывы писемъ были искренни. Зато, когда настали вражда и разрывъ, и ничто уже не смягчало тяжелыхъ минутъ прежняго житья вдвоемъ, гнѣвная, считавшая себя глубоко оскорбленною, супруга повторяла всѣмъ, кто только хотѣлъ слышать, что не успѣли ихъ обвѣнчать, какъ Байронъ рѣзко выказалъ къ ней непріязненное чувство, которое потомъ, возрастая, дошло до открытой злобы {Въ Times 1869, сент. 7, помѣщено было письмо Lindsay съ выдержками изъ бумагъ лэди Анны Бернардъ (умершей въ 1825 г.), близкой къ женѣ поэта. По ея словамъ, не прошло часа послѣ отъѣзда, какъ Байронъ будто бы сказалъ ей: "Куда завлекло васъ воображеніе! Какъ могла такая умная женщина вообразить, что можетъ передѣлать меня! Много прольете вы слезъ, прежде чѣмъ достигнете этого. Вы -- моя жена,-- этого достаточно для того, чтобы я васъ ненавидѣлъ. Если бъ вы были женою другого, я могъ бы найти васъ привлекательной"... Когда онъ замѣтилъ, что она обильна, онъ будто бы разсмѣялся... На всемъ разсказѣ лежитъ отпечатокъ вымученнаго сочинительства.}.
Они жили или въ Лондонѣ, или въ Сигэмѣ, у стариковъ; жена помогала поэту въ его работахъ; произведенія его доставляли теперь издателю и наборщикамъ большое удовольствіе, потому что, вмѣсто его нечеткой руки, безпорядочно носившейся по бумагѣ, они присылались переписанныя крупно, твердо и красиво рукою жены. Въ деревнѣ жизнь шла иначе; нужно было сообразоваться съ старомодными вкусами; можно безъ труда прочесть между строками, гдѣ говорится объ уютности и спокойствіи въ домѣ тестя, выраженіе скуки отъ однообразія добропорядочной и снотворной жизни. Нужно играть въ карты съ древними партнерами, выслушивать отъ отца жены допотопныя сужденія о политикѣ и вредѣ либерализма, отъ тещи -- религіозно-нравственныя сентенціи; бѣглый намекъ на нервную зѣвоту, какъ-то промелькнувшій въ письмѣ, говоритъ за себя. Но въ деревнѣ былъ за поэтомъ и любительскій, негласный надзоръ; безъ памяти боготворившая свою воспитанницу и почувствовавшая къ Байрону что-то вродѣ ревности, за то, что онъ порвалъ ихъ связи и завладѣлъ ею, мистриссъ Клирмонтъ подъ личиной любезности присматривалась къ каждому шагу, прислушивалась къ каждому слову человѣка, которому не довѣряла,-- и ея мнѣнія и выводы, конечно, сообщались старикамъ, постепенно портя ихъ отношенія къ зятю. Она не была тою фуріей, тѣмъ демономъ раздора, какимъ выставилъ ее поэтъ, послѣ разрыва съ женой, въ безпощадно уничтожающемъ стихотвореніи; не вполнѣ доказано, напр., что именно она тайкомъ вскрывала ящики письменнаго стола, чтобы найти тамъ любовную переписку Байрона съ другими женщинами; есть свидѣтельскія показанія (жены Флетчера, безсмѣннаго Байроновскаго камердинера, служившей у молодыхъ супруговъ) {"Statement of mrs. Fletcher" (Murray Manuscripts). Letters, III 320--321.}, которыя показываютъ ее скорѣе сторонницей примиренія,-- но все это не снимаетъ съ нея обвиненія въ возбужденіи подозрительности, которое много содѣйствовало порчѣ отношеній.
Въ сближеніи Байрона съ миссъ Мильбанкъ, при всей искренности его признаній, было много недоговореннаго и невыясненнаго. Это было почти исключительно сближеніе на письмѣ; по собственному показанію поэта, передъ вторымъ предложеніемъ онъ не видѣлъ Аннабеллы цѣлыхъ десять мѣсяцевъ. Ихъ отношенія походили, стало быть, на главу изъ "романа въ письмахъ", какіе были въ ходу въ литературѣ восемнадцатаго столѣтія. Но достаточно извѣстны словоохотливость этихъ романовъ, и въ то же время частые недочеты въ психологіи. Обѣ стороны несомнѣнно представляли себѣ другъ друга не вполнѣ реально; недоумѣнія, неожиданныя открытія были неизбѣжны. Разногласія въ мнѣніяхъ и вкусахъ оказались глубже и серьезнѣе. Годгсонъ говорилъ впослѣдствіи о сильныхъ спорахъ между супругами по вопросамъ религіи, въ пользу которой, очевидно, жена хотѣла склонить Байрона. Краббъ Робинзонъ напечаталъ даже письмо къ нему отъ лэди Байронъ, изъ поры ея старости, указывающее одну изъ причинъ раздора въ религіозныхъ несогласіяхъ. Съ другой стороны Аннабелла выказывала себя большою домосѣдкой, съ сильной привычкой къ провинціальной средѣ, съ очень развитымъ культомъ родственныхъ отношеній и привязанностью къ семьѣ. Для привыкшаго къ свободѣ передвиженій и къ самоопредѣленію Байрона должно было казаться гибельнымъ стремленіе прикрѣпить его къ землѣ, стѣснить его вольный полетъ. Въ мечтахъ онъ создалъ уже идиллію житья вдвоемъ гдѣ нибудь на дальнемъ югѣ, ожидая отъ него возрожденія своей поэтической работы. Но при первыхъ же серьезныхъ рѣчахъ о заграничномъ путешествіи онъ встрѣтилъ отпоръ; въ письмахъ есть слѣды этого; съ небольшимъ черезъ мѣсяцъ онъ говоритъ Муру о планѣ уѣхать въ Италію, изучить ее "отъ Венеціи до Везувія" и затѣмъ перебраться въ Грецію; "это можно выполнить въ теченіе двѣнадцати мѣсяцевъ", поясняетъ онъ, прибавляя затѣмъ довольно выразительную оговорку: "если я возьму съ собой свою жену, возьмите и вы вашу; если я ее оставлю, и вы такъ же поступите". Двѣ недѣли спустя, узнавъ, что у Мура есть другіе планы путешествія, и притомъ единоличнаго, Байронъ сообщаетъ ему: "я также рѣшилъ уѣхать, приблизительно въ одно время съ вами, и тоже поѣду одинъ". Готовность разстаться такъ скоро съ женой, и притомъ на цѣлый годъ, говоритъ объ измѣнившихся отношеніяхъ.
Но было бы большою напраслиной придавать ихъ перемѣнѣ характеръ враждебности. Не только во время житья подъ одною крышей, но и послѣ разрыва, Байронъ не переставалъ считать жену существомъ избраннымъ, полнымъ достоинствъ {Крабъ Робинзонъ, познакомившійся съ нею почти сорокъ лѣтъ спустя, въ 1853 г., называетъ ее "одною изъ лучшихъ женщинъ въ современной Англіи" и приводитъ подобный же отзывъ доктора Кинга,-- "она живетъ для того, чтобы дѣлать добро". Научные интересы она сохранила до конца дней, хотя въ старости занялась спиритизмомъ. Робинзонъ напечаталъ много ея писемъ къ нему.}. Когда они уже разошлись, онъ въ письмѣ къ Роджерсу (25 марта 1816) опредѣленно выражаетъ это: "Вы были однимъ изъ немногихъ, съ которыми я поддерживалъ отношенія, обыкновенно называемыя интимными; вы не разъ слышали, какъ я говорилъ о моихъ семейныхъ несогласіяхъ. Скажите мнѣ разъ навсегда, слышали вы когда-нибудь, чтобъ я отзывался о ней съ неуваженіемъ или безъ симпатіи, или чтобы я защищалъ себя въ ущербъ ей отъ какого бы то ни было серьезнаго обвиненія? Не слыхали ли вы отъ меня, что если тутъ есть правый и виноватый, то права она {R. W. Clayden, "Rogers and his contemporaries", 1889, 215.}?"
Сознаніе достоинствъ и преимуществъ не дѣлало, однако, совмѣстную жизнь счастливѣе, съ тѣхъ поръ какъ отлетѣла поэзія женственности и любви, оставивъ позади себя рѣзко обозначавшееся несходство характеровъ и убѣжденій {Трелони въ своихъ воспоминаніяхъ (Records of Shelley, Byron and the author, 1875, 62-65), основываясь на показаніи "одной дамы, близко знавшей Байроновъ во время ихъ брачной жизни", такъ характеризовалъ жену поэта: "къ ней нельзя было приложить изреченіе Сократа,-- я знаю, что ничего не знаю,-- она думала, что все знаетъ; педантка, невыносимо чопорная, капризная, до крайности ревнивая и подозрительная, она прежде, до брака, всѣми управляла дома, родителями, пасторомъ и т. д. и хотѣла бы подчинить Байрона".Трелони показали ея письмо, "которое подѣйствовало на него убѣдительнѣе цѣлыхъ томовъ".}. Такое событіе, какъ рожденіе дочери, Ады, должно было ввести снова мягкій тонъ въ отношенія,-- но въ первыхъ впечатлѣніяхъ Байрона, какъ отца, нѣтъ еще и слѣда той нѣжности и того поразившаго многихъ чадолюбія, которыя сказались впослѣдствіи, въ задушевныхъ строфахъ третьей пѣсни "Гарольда", обращенныхъ къ далекой, разлученной съ отцомъ навсегда крошкѣ, въ заботахъ о ней, то и дѣло мелькающихъ въ итальянской перепискѣ, въ предсмертныхъ обращеніяхъ къ Адѣ. А жизнь становилась все сложнѣе и труднѣе; денежный кризисъ обострялся. Отмѣчая въ приведенномъ уже письмѣ супружеское счастье брата, Августа не скрываетъ, что по временамъ лицо его омрачается, и приписываетъ это единственно матеріальнымъ заботамъ. Хотя смерть родственника жены, отъ котораго ожидалось наслѣдство, случилась раньше, чѣмъ это могли предполагать, Байронъ не обращался къ ея семьѣ за поддержкой; гнетъ долговъ удручалъ; если не медовый мѣсяцъ, то все же первый періодъ брачной жизни не избѣгъ непріятныхъ ощущеній нужды и стѣсненности. Попытка выйти изъ затрудненія при помощи продажи библіотеки Байрона (опись ея даетъ любопытныя данныя о художественныхъ вкусахъ его) мало помогла дѣлу. Въ квартирѣ поэта стали привычными посѣтителями судебные пристава; литература исполнительныхъ листовъ и описей процвѣтала. "За послѣднее время у меня перебывало уже десять судебныхъ требованій,-- пишетъ Байронъ,-- я начинаю къ этому привыкать"... Онъ все еще хотѣлъ оставаться вѣрнымъ своей филантропической привычкѣ отказываться въ чужую пользу отъ гонораровъ, но нужда стала такъ велика, что отказъ отъ тысячи фунтовъ, предложенныхъ ему за двѣ новыя поэмы Мэрреемъ, быстро замѣненъ былъ согласіемъ. Во мгновеніе ока этой тысячи уже не существовало; она пошла на покрытіе хоть части долговъ.
На двухъ произведеніяхъ, единственномъ поэтическомъ результатѣ краткаго супружества,-- на "Осадѣ Коринѳа" и "Паризинѣ",-- отразилось потрясенное душевное состояніе. Выборъ сюжетовъ снова мраченъ, дѣйствіе полно ужасовъ и трагизма. Подъ стѣнами крѣпости, взорванными на воздухъ, гибнутъ герои, чтобы не поддаться кровожадному измѣннику, ихъ же собрату; отъ руки палача гибнетъ сынъ, осужденный своимъ соперникомъ въ любви, отцомъ. Всюду -- месть, борьба, злоба, горе. Вдохновеніе поэта какъ будто ищетъ только такихъ сюжетовъ и, найдя ихъ -- для Siege of Corinth въ народныхъ преданіяхъ, нѣкогда слышанныхъ имъ въ Коринѳѣ, и въ анонимной "Полной Исторіи Турціи" {Compleat History of the Turks, 1719.}, для "Паризины" -- у Гиббона, въ случайно разсказанномъ имъ эпизодѣ изъ исторіи Феррары въ 15 вѣкѣ {Gibbon, Miscellaneous works, III.}, извлекаетъ изъ краткаго историческаго повѣствованія всю скрытую въ немъ трагическую сущность. Таинственный герой-пиратъ уже сошелъ со сцены. Венеціанецъ Ланчьотто, принявшій турецкое имя Альпа и осаждающій Коринѳъ, скрываетъ свое ненасытное честолюбіе подъ чалмой мусульманина, ренегата; онъ не задается, подобно Конраду, общими вопросами поруганной морали; предшествующая его жизнь, приведшая къ доносамъ на него и осужденію въ Венеціи, покрыта таинственностью; онъ попрекаетъ родину за то, что она перестала быть "страной свободы", но яростно и открыто дѣйствуетъ подъ вліяніемъ жажды власти и мщенія выкреста прежнимъ единовѣрцамъ. Въ "Паризинѣ" авторъ даже и не старался сколько-нибудь опредѣлить психологію молодого Уго, не надѣлилъ его ни міровою, ни личною скорбью,-- зато выдвинулъ горячее, искреннее увлеченіе пасынка своей мачехой, которое возмутило чопорныхъ блюстителей нравственности, протестовавшихъ противъ "апоѳоза кровосмѣшенія". Любовь и въ этихъ поэмахъ является единственнымъ смягчающимъ началомъ. Паризина не можетъ пережить казни своего милаго. Послѣднія строфы поэмы полны глубокой печали, тогда какъ первыя дышали такою нѣжностью, которая и въ сновидѣніяхъ продолжаетъ жизнь чувства, побуждая уста шептать милое имя. И для Альпа память о любимой женщинѣ одна только въ состояніи остановить дѣло разрушенія и мести; съ удивительной силой фантасмагоріи проведенная сцена появленія передъ нимъ, въ ночь наканунѣ штурма, призрака его Франчески, любящей, ласковой, молящей, наполняетъ его душу мягкими влеченіями. Но злоба всюду торжествуетъ; пороховой дымъ и сѣкира палача замыкаютъ собой двѣ печальныя повѣсти. Онѣ разсказаны были съ обычнымъ мастерствомъ, на этотъ разъ свободнымъ отъ позы и гиперболы; въ первой поэмѣ снова ожили незабвенныя для автора картины дальняго юга, греческая природа, врывающіяся въ нее черты турецкаго быта (прелестная сцена полуночнаго призыва муэдзина среди дремлющей долины); боевыя картины предвѣщали своею силой трагическую живопись войны въ "Донъ-Жуанѣ", стихъ былъ гармониченъ и тѣшилъ слухъ,-- но прежнихъ безусловныхъ восторговъ уже не было, а "Паризина" умножила собой свитокъ грѣховъ и оскорбленій, совершенныхъ поэтомъ противъ вѣры, стараго добраго порядка и нравственности...
Для поэта, казалось, изучившаго всѣ муки разочарованности и тоски и изобразившаго ихъ "за себя и за многихъ", жизнь создала новый, еще имъ не испытанный, видъ недовольства судьбою и скорби. Надежды на счастье и душевный отдыхъ разбиты; личная свобода его навсегда связана; брачная цѣпь приковала его къ существу, съ которымъ у него почти нѣтъ ничего общаго; кругомъ поднимается и растетъ вражда, смѣняя прежнее поклоненіе; личное матеріальное положеніе становится невыносимымъ. Удивительно ли, что старое, роковое наслѣдіе проявилось теперь съ особой силой, что нервная возбужденность принимала все болѣе рѣзкія формы, то сказываясь въ привычныхъ когда-то пароксизмахъ "безмолвнаго бѣшенства", то искажая тѣло судорогами, то вырываясь въ видѣ гнѣвныхъ рѣчей {Авторъ одной изъ критическихъ статей, вызванныхъ появленіемъ въ 1899 писемъ Байрона за время семейнаго разлада, высказалъ предположеніе, что "Байронъ пугалъ жену нанускнымъ безуміемъ, желая ускорить разрывъ". Saturday Review, 1899, 5 august.}. Молодая женщина, пораженная внезапностью первыхъ симптомовъ и испуганная ихъ повтореніями, не могла не рѣшить загадки въ наиболѣе заурядномъ смыслѣ, не доискивающемся сложныхъ причинъ явленія,-- и свои тревоги о мужѣ, "находящемся, повидимому, на порогѣ душевной болѣзни", поспѣшила передать родителямъ. Въ Сигэмѣ это извѣстіе вызвало ужасъ; затаенное нерасположеніе къ зятю получило полное оправданіе; сообщенный дочерью рядъ испытанныхъ ею тяжелыхъ и мучительныхъ сценъ приводилъ къ одному рѣшенію -- разобщить ихъ какъ можно скорѣе; но для этого необходимо было доказать ненормальность и невмѣняемость мужа; -- вокругъ Байрона, незамѣтно для него, начинается медицинскій надзоръ, поручаемый присяжнымъ аліенистамъ, цѣлая интрига, ключъ которой -- въ Сигэмѣ. Но Аннабелла еще не разлюбила мужа и не можетъ безропотно исполнять волю старшихъ, озабоченныхъ однимъ лишь разрывомъ; она проситъ Байрона лѣчиться, обратиться къ спеціалистамъ по нервнымъ страданіямъ. И только послѣ того, какъ явные и тайные эксперты единогласно не нашли въ его организмѣ и въ его поступкахъ никакихъ слѣдовъ тяжкой ненормальности, она отъ сожалѣнія и участія перешла въ противоположную крайность: если это не болѣзнь, то она страдаетъ отъ злой воли, отъ душевной развращенности, отъ нестерпимаго характера мужа, который никогда ея не любилъ, напротивъ, ненавидѣлъ ее и съ первыхъ же дней мучилъ. Начинаетъ создаваться, въ свою очередь, болѣзненная, нереальная, "скорбная лѣтопись" страдающей, обманутой жены {Въ духѣ ея составлена была послѣ появленія извѣстнаго біографическаго труда Мура брошюра вдовы поэта: "Remarks on mr. Moore's Life of Lord Byr. by Lady Byron, сначала выпущенная не для большой публики, позже введенная Муромъ въ его изданіе сочиненій Байрона.}.
Да, быть можетъ, именно обманутой, но съ кѣмъ, для кого,-- она не знаетъ. Прежняя страстная жизнь Байрона была ей достаточно извѣстна. Теперь мы знаемъ, что онъ добровольно открылъ ей нѣкоторыя, для насъ навсегда закрытыя, сердечныя тайны свои, существованіе побочныхъ дѣтей и т. п. Она могла легко вообразить, что неровность, нетерпимость въ отношеніяхъ къ ней вызвана оживленіемъ какой-нибудь старой связи или новымъ увлеченіемъ; но ни тогда, ни впослѣдствіи она не могла назвать,и не назвала ни одного имени, тогда какъ это могло бы вооружить ее самымъ главнымъ орудіемъ для формальнаго развода.
Назвать эти имена потрудилась новѣйшая, современная намъ сплетня, то подъ личиной заступничества за нравственность вообще и за честь страдалицы, то подъ благовиднымъ предлогомъ возсозданія біографіи "настоящаго Байрона". 1869-й годъ отмѣченъ былъ въ Байроновской литературѣ появленіемъ -- сначала въ видѣ журнальной статьи, потомъ отдѣльною книгой {"Lady Byron vindicated". Boston and London, 1869.-- Для возстановленія истины вышла тогда "The true story of lord and lady Byron, as told by Lord Macaulay, Th. Moore, Leigh Hunt, by lady Byron and by the poet himself, in answer to mrs. Beecher Stowe".} -- труда американской романистки Бичеръ-Стоу, разоблачавшаго истинную причину супружескаго раздора, смѣло и увѣренно указывавшаго ее въ связи поэта съ его сводной сестрой Августой,-- связи, открытой женою,возмутившей ее и безповоротно приведшей къ разрыву. Обвиненіе опиралось на важныя показанія пострадавшаго лица, вдовы поэта, ссылалось на разговоры съ нею, на какую-то составленную ею памятную книгу, которую авторъ статьи могъ просмотрѣть въ рукописи.
Въ то время уже исполнилось девять лѣтъ со смерти лэди Байронъ; главный разговоръ, поведшій къ признаніямъ и просьбѣ о заступничествѣ, происходилъ, по словамъ Бичеръ-Стоу, еще раньше, за 13 лѣтъ передъ тѣмъ; рукопись исчезла. Но къ честному имени и незапятнанному авторитету автора "Хижины дяди Тома" такъ всѣ привыкли, что заявленіе ея невольно заставляло прислушаться и задуматься. Къ счастью, несмотря на живучесть застарѣлаго нерасположенія къ Байрону, готоваго повѣрить каждому новому грѣховному его дѣянію, въ англійскомъ обществѣ и литературѣ статья Стоу вызвала небывало взволнованную полемику. Журналы и газеты того времени были переполнены статьями за и противъ Байрона; во главѣ газетъ шелъ "Times", открывшій свои столбцы для всевозможныхъ заявленій; журнальный же походъ привелъ къ превосходной статьѣ "Quarterly Review", октябрь 1869: "The Byron Mystery". "Times" (сент. 3 того же года), выслушавъ различныя мнѣнія, поставилъ слѣдующія два заключенія: "или лэди Байронъ подъ конецъ своей жизни сообщила мистриссъ Стоу ложь, полную непостижимой дерзости, или же г-жа Стоу выдумала сама клевету, небывалую по грандіозности".
Этотъ выводъ вполнѣ подтвержденъ послѣдующимъ ходомъ біографическихъ разысканій о Байронѣ, и необычайное сотрудничество обѣихъ женщинъ въ клеветѣ не подлежитъ сомнѣнію. Еще въ 1869 г., внукъ лэди Байронъ, лордъ Вентвортъ, заявилъ печатно, что въ бумагахъ ея дѣйствительно найдена была рукопись такого содержанія, на какое указываетъ Стоу, но что происхожденіе этой рукописи опредѣлить нельзя. Собственноручныя ;е записи лэди Байронъ не заключаютъ въ себѣ ничего похожаго на разсказъ Б.-Стоу. Много фактическихъ несоотвѣтствій и погрѣшностей открылось въ статьѣ Стоу при внимательномъ ея изученіи; авторъ былъ уличенъ въ томъ, что онъ, привыкнувъ къ сочиненію романовъ, выдумывалъ цѣлыя, напр. разговоръ между женой и поэтомъ, котораго она застала будто бы съ Августой, и т. д. Рядъ достовѣрныхъ показаній {Athenaeum, 1869, сент. 11, "The Byron scandal"; Times, 27 сент. того же года, письмо, подписанное Indignans и мн. др.} обрисовалъ Августу Ли въ ея подлинномъ, необыкновенно симпатичномъ освѣщеніи, съ семейными привязанностями, заботами о вѣчно увлекающемся братѣ, котораго она, какъ легкомысленнаго шалуна-мальчика, называла съ материнской лаской "baby Byron", жалѣла, выручала, въ ея гуманныхъ заботахъ о бѣдномъ людѣ, составлявшемъ ея деревенскую обстановку, въ ея сердечности, милой простотѣ и нравственной терпимости. Къ этой некрасивой (какъ показываютъ два изданные теперь ея портрета), но умной и участливой женщинѣ, такъ прекрасно умѣвшей "все понять и все простить", совсѣмъ не пристала клеветнически навязанная ей роль разлучницы и кровосмѣсительницы... Бичеръ-Стоу, въ виду дружнаго натиска, пробовала сначала пригрозить большимъ, генеральнымъ отвѣтомъ, но никогда не отвѣчала,-- потому что ей нечего было сказать.
Съ тѣхъ поръ число оправдательныхъ документовъ въ пользу Августы необыкновенно возросло; одни изъ нихъ уже напечатаны; другіе еще хранятся въ подлинникахъ въ Британскомъ Музеѣ (Byron-Leigh Correspondence, Additional Manuscripts, 31,037),-- это частью переписка между женою Байрона и мнимой ея разлучницей Августой, веденная во время наибольшаго развитія дѣла о разводѣ и послѣ него, въ духѣ большой дружбы и откровенности (нѣжный тонъ переписки измѣнился лишь послѣ 1830 года, когда начались несогласія по имущественнымъ дѣламъ и опекѣ),-- частью же многочисленныя позднѣйшія письма лэди Байронъ къ дочери Августы; на нее она, по ея словамъ, хочетъ перенести нѣжность и дружбу, которую всегда питала ея матери. {Въ этихъ письмахъ много цѣнныхъ указаній на прежнія отношенія. Лэди Байронъ въ пятидесятыхъ годахъ, узнавъ о тяжкой болѣзни Августы, проситъ миссъ Ли "шепнуть матери отъ ея имени слова -- Августа (Whisper her from me the words dearest Augusta!); въ послѣднемъ письмѣ, 1855 года, она утверждаетъ, что всегда чувствовала расположеніе къ матери дѣвушки, но что та отъ нея отдалялась.} Августа являлась всегда посредницей, напрягая всѣ усилія для примиренія,-- ее же выставили виновницей супружеской драмы!
Вторая басня не имѣла такого злостнаго характера, и въ извѣстной степени могла бы соотвѣтствовать фактамъ,-- если бъ только не досадная помѣха въ хронологіи. Это -- указаніе на соперницу лэди Байронъ въ лицѣ сестры второй жены Шелли, Джэнъ Клермонтъ. Красивая, страстная, съ смуглымъ южнымъ типомъ, молодая дѣвушка эта -- существо вполнѣ реальное; горячая, ночи психопатическая любовь ея къ Байрону подтвердилась напечатанными теперь впервые письмами ея къ нему; вѣчно экзальтированная, лихорадочно переходившая отъ одной профессіи къ другой, и во время своего сближенія съ Байрономъ представлявшая собой третьестепенную актрису, она, сначала подъ псевдонимами (первое письмо подписано было Е. Trefusis), потомъ снявъ маску, осыпала Байрона въ своихъ посланіяхъ такимъ дождемъ восторговъ и благословеній, такими страстными призывами, что онъ, измученный клеветами и дрязгами семейнаго раздора, сошелся съ нею еще въ Лондонѣ, и свидѣлся съ нею снова въ Швейцаріи. Она -- ненадолго -- стала его подругой; она -- матъ его второй дочери, Аллегры. Но ихъ сближеніе, какъ теперь точно доказано, произошло тогда, когда дѣло о разводѣ было уже въ полномъ ходу. Стало быть, видѣть въ связи Байрона съ нею причину и начало несогласій совершенно невозможно.
Рано умершая (въ 1852 г.) дочь Байрона, леди Ловлэсъ (Ада),-- какъ она категорически заявила это одному изъ близкихъ ей людей, м-ру Фонбланку,-- вполнѣ убѣдилась, что единственною причиной разлада ея родителей было несоотвѣтствіе и, вслѣдствіе того, неуживчивость (incompatibility) двухъ характеровъ. Это -- самая вѣрная оцѣнка сущности спора, которую Байронъ тщетно хотѣлъ выяснить и никогда ни отъ кого не узналъ. Находясь уже въ Италіи (въ La Mira, близь Венеціи), въ 1817 году, онъ услышалъ, что адвокаты его жены отказываются давать какія-либо объясненія причинъ разрыва, ссылаясь на то, что на "ихъ уста навсегда наложена печать",-- въ твердо и опредѣленно проредактированномъ заявленіи повторилъ онъ свою готовность предстать передъ какой бы то ни было трибуналъ,-- но никакого удовлетворенія не получилъ.
Противница его была не въ лучшемъ положеніи. Ея нервная система также была сильно возбуждена; на ея дѣйствіяхъ, на тонѣ ея писемъ всюду видны слѣды этого потрясеннаго состоянія. Ласково простившись съ Байрономъ и не говоря ему, что покидаетъ его навсегда, она уѣхала къ роднымъ, стала послушнымъ орудіемъ ихъ интриги и подкоповъ,-- и въ то же время писала своей дражайшей (sic!-- "dearest") Августѣ нѣжные запросы о его здоровьѣ и о новостяхъ его повседневной жизни. Когда вѣрные друзья Байрона, призванные Августой на помощь (Годгсонъ, Гобгоузъ), пытались деликатно вмѣшаться, она изумляла ихъ (напр. Годгсона) фантастическими разсказами о злобѣ мужа:-- "онъ женился на мнѣ съ глубоко обдуманнымъ рѣшеніемъ мщенія, въ которомъ признался и;ь день моей свадьбы, и которое съ той поры выполнялъ съ систематической и возрастающей жестокостью; никакая любовь не могла его смягчить". Въ письмѣ къ Августѣ (яни. 19, 1816) она дошла даже до подозрѣнія мужа въ мрачныхъ и дикихъ замыслахъ противъ нея... Въ другія минуты, какъ будто яснѣе сознавая, что она разбиваетъ и свою жизнь, она совершенно не владѣла собой и доходила до самозабвенія. Одна изъ записочекъ ея къ Августѣ, напр., звучитъ такъ: "Дорогая моя Августа, скоро я напишу больше. Надѣюсь, вы еще не уѣдете изъ Лондона. Я не больна. Я хотѣла вложитъ въ письмо -- не помню что -- думаю, что мать вернется ночью". Точно въ чаду, повторяя все болѣе грозныя и таинственныя обвиненія, увѣряя и себя, и другихъ, что она -- несчастная жертва, она не мѣшала легальному походу, начатому противъ мужа ея родителями,-- и въ тоже время, какъ свидѣтельствуетъ жена Флетчера, она доходила до заявленій, что "если разрывъ произойдетъ, она будетъ несчастнѣйшею изъ женщинъ"... Рѣчь шла теперь вполнѣ опредѣленно о разводѣ; дѣло взялъ въ свои руки и энергически велъ его опытный юристъ сэръ Сэмуэль Ромилли. Довѣренный семьи Мильбанковъ, д-ръ Лэшингтонъ (съ необыкновенной настойчивостью разстраивавшій всѣ миролюбивыя попытки вмѣшательства, застращивая въ особенности лэди Байронъ) неожиданно предсталъ передъ Байрономъ съ требованіемъ подписать актъ о разлученіи супруговъ (separation), получилъ рѣшительный отказъ, но когда объяснилъ, что, въ случаѣ сопротивленія, истица обратится къ суду, потребуетъ освобожденія отъ сожительства съ нимъ и будетъ настаивать на изъятіи дочери изъ-подъ власти безнравственнаго отца,-- получилъ согласіе (такъ, по крайней мѣрѣ, излагала Муру, со словъ своего адвоката, ходъ этой рѣшительной сцены жена поэта).
Впечатлѣніе внезапнаго раскрытія давно уже опутывавшей его интриги было ошеломляющимъ. Ко всѣмъ пережитымъ, видѣннымъ и болѣзненно грезившимся ему тяжелымъ испытаніямъ присоединилось новое, подавившее своей силой ихъ всѣхъ. Когда же съ необыкновенной быстротой слухами и сплетнями о мнимо-скандальной хроникѣ поэта завладѣло измѣнчивое общественное мнѣніе, когда вся враждебная печать, всѣ придворные и аристократическіе враги, всѣ клерикалы, методисты, піэтисты, давно стонавшіе при видѣ торжествующаго разврата, съ дикимъ наслажденіемъ накинулись на добычу, терзая его доброе имя и взводя на него множество небывалыхъ проступковъ, когда сторицей отплачивали ему за независимость, политическій либерализмъ, религіозное вольнодумство, за умъ, за геній,-- о, какъ жалки и мелки должны были показаться ему прежніе, юношескіе счеты съ родиной! Теперь, казалось, вся она поднимается противъ него, безпощадная, нетерпимая, клянетъ и гонитъ его. Вѣковѣчный трагизмъ столкновенія личности съ обществомъ, бывало, представлявшійся ему въ протестахъ Гарольда или пиратской бравадѣ его восточныхъ героевъ, захватывалъ его теперь съ такой яростью, передъ которой блѣднѣли всѣ романтическіе вымыслы. Негодованіе и презрѣніе заглушали въ немъ всѣ прочія чувства. Оставался одинъ исходъ -- разрывъ не только съ женой, съ семьей, но и съ отечествомъ, со всѣмъ, что наполняло его жизнь,-- добровольное изгнаніе, изъ котораго не должно быть возврата; "пусть даже тѣло его не возвращаютъ родной землѣ,-- оно не найдетъ въ ней покоя".
Нѣсколько спѣшныхъ распоряженій, нѣсколько дѣловыхъ бумагъ, сдержанное, дѣловое же, послѣднее письмо къ женѣ, соглашеніе, выработанное короннымъ генеральнымъ адвокатомъ сэромъ Сэмуелемъ Шеппардомъ, взявшимъ на себя роль посредника, и подписанное обоими супругами, относительно имущественныхъ и денежныхъ дѣлъ, печальное разставаніе съ сестрой,-- подарившей ему на прощаніе карманную библію, съ которой онъ никогда не разставался,-- и немногими друзьями,-- и день отъѣзда наступилъ. Карета уже подана и вещи вынесены, а вокругъ собралась толпа зѣвакъ; злой шутникъ сказалъ, что уѣзжаетъ промотавшійся и запутавшійся дворянчикъ,-- и изъ толпы полетѣли въ слѣдъ путешественнику камни и брань: это было послѣднее привѣтствіе отечества...
25 апр. 1816 г. бѣглецъ отплылъ изъ Дувра въ Остенде. Наставала новая жизнь -- на чужой сторонѣ. Эту новую жизнь застилалъ пока туманъ; все казалось смутно, неопредѣленно, безцѣльно... Но впереди -- было истинное величіе поэта.
III.
Корабль выходилъ изъ гавани Дувра. Раскинувшійся по мѣловымъ скаламъ городъ, старый, временъ норманновъ, замокъ надъ нимъ, лѣсъ мачтъ на рейдѣ, пестрота и оживленіе на пристани,-- послѣднее видѣніе родины,-- постепенно блѣднѣли и уходили вдаль. Только на крайнемъ выступѣ мола виднѣлась одинокая человѣческая фигура, долго махавшая шляпой въ отвѣтъ на прощальные сигналы отъѣзжавшаго... Эта минута глубоко врѣзалась въ память вѣрнаго друга, который проводилъ Байрона до порога Англіи, Гобгоуза,-- и когда ему пришлось, восемь лѣтъ спустя, выѣхать по Темзѣ на встрѣчу тѣлу поэта, прибывшему изъ Греціи, и отъ Standgate Creek провожать его до Лондона, ему съ необыкновенной яркостью представилась сцена разставанія: корабль огибаетъ дуврскій маякъ; Байронъ подошелъ къ самому борту, машетъ шляпой, дружески киваетъ головой {"Recollections of а long life (1786--1869) by the late lord Broughton de Gyfford". Книга эта, полная интереса и въ позднѣйшихъ своихъ отдѣлахъ, гдѣ лордъ Броутонъ (Гобгоузъ) говоритъ о своемъ участіи въ администраціи и неуклонной своей вѣрности либерализму, не была выпущена въ свѣтъ. Касающіяся Байрона мѣста извлечены были, съ особаго разрѣшенія семьи автора, въ статьѣ "Edinburgh Review", 1871, IV.-- Большія ожиданія возлагались на загадочный ящикъ съ дневниками, письмами и воспоминаніями Гобгоуза, положенный въ Британскій Музей и по завѣщанію открытый лишь въ 1900 году М-ръ Протеро сообщаетъ мнѣ, по разсмотрѣніи бумагъ, что въ нихъ не нашлось ничего новаго о Байронѣ -- "быть можетъ потому, что представители Гобгоуза тщательно проредактировали ихъ прежде чѣмъ отдать въ Музей".}.
Море было неспокойно; во время долгаго въ тѣ дни переѣзда въ Остенде оно совсѣмъ взволновалось; не было бури, но вѣтеръ засвѣжѣлъ, валы вздымались и въ природѣ шла борьба. Она была подъ-стать къ душевной тревогѣ, раздраженію, негодованію, недовольству собой изгнанника. Подъ шумъ волнъ и вой вѣтра въ его сознаніи оживало все, что онъ недавно такъ мучительно пережилъ.Фарисейство и нетерпимость теперь ликуютъ. Они избавились отъ вольнодумца, безбожника, развратника. Не за семейный разладъ отомстили ему. Сотни неудачныхъ браковъ распадаются, не вызывая общественной опалы. Независимой и рѣзко очерченной личности мстятъ за самобытность и волю. Рабы политическихъ и нравственныхъ предразсудковъ сторонятся отъ него, какъ отъ зачумленнаго {Лэди Джерси попыталась, передъ его отъѣздомъ изъ Англіи, устроить у себя вечеръ. Когда Байронъ вошелъ, викто не хотѣлъ говорить съ нимъ; всѣ сторонились. Онъ поблѣднѣлъ; казалось, ему будетъ дурно. Только нашлась одна дѣвушка, miss Mercer (впослѣдствіи графиня Flahault). которая прошла черезъ всю гостиную и сѣла рядомъ съ нимъ; послѣ того ледъ былъ пробитъ, и разговоръ завязался. Байронъ поблагодарилъ потомъ miss Mercer грустнымъ письмомъ. Эту сцену она разсказала графинѣ д'Оссонвиль (Robert Emmet): "Derniиres annйes de Byron", 1873, 37.}. Но онъ не сдастся. Гнѣвъ и мстительность переполняютъ, душатъ его. Были минуты, когда онъ былъ близокъ къ самоубійству; онъ признался въ этомъ лишь впослѣдствіи, въ единственномъ письмѣ, гдѣ онъ коснулся этой темы (Letters, IV, 1900, 98), но мысль, что онъ доставилъ бы еще большее торжество врагамъ, останавливала его. Неразлучный спутникъ его натуры, неврозъ придавалъ фактамъ еще болѣе отталкивающія, зловѣщія очертанія, внушалъ подозрѣнія, мучилъ видѣніями и отгадками тайнъ,-- и эта тревога, этотъ гнѣвъ врывались въ его творчество и отравляли его. Небольшая группа такъ называемыхъ "Poems of the separation" (новѣйшее обозначеніе вмѣсто прежняго, придуманнаго, впрочемъ, издателями контрафакцій,-- "Domestic pieces" или "Lord Byron's Poems on his own circumstances") захватываетъ и теперь той страстностью, которая породила ихъ; всѣ переходы душевнаго состоянія, вызванные семейнымъ разладомъ, здѣсь отразились. "Прощаніе" съ женой ("Fare thee well"),-- въ рукописи покрытое пятнами отъ слезъ,-- полное грусти, печальныхъ воспоминаній, укоровъ, нѣжныхъ обращеній къ ребенку, даже словъ ласки, чуть не любви къ виновницѣ несчастія, написано было въ тотъ періодъ несогласій, когда Байронъ еще не зналъ всей клеветы, напраслины и заговора, пытался найти для себя выходъ въ фаталистическомъ примиреніи съ совершившимся. Но истина разоблачилась,-- и безпощадно обличительный "Набросокъ" (Sketch), написанный во время безсонной, взволнованной ночи, заклеймилъ позоромъ ту, кого онъ считалъ главной разлучницей,-- воспитательницу жены,-- уличалъ ее въ преступленіи (для насъ недоказанномъ), звалъ смерть скорѣе уничтожить "геніальную шпіонку и наперсницу", и представлялъ себѣ, какъ даже могильные черви, гложа ея прахъ, будутъ гибнуть отъ переполняющаго его яда... Наконецъ, въ "Стансахъ къ Августѣ" мѣра страданій и оскорбленій до того переполнилась, что поэту казалось, будто онъ совсѣмъ одинокъ, и только, "словно звѣзда среди мрака", свѣтитъ ему любовь сестры... Все это было написано сгоряча, въ аффектѣ, не назначалось для публики, напечатано было въ небольшомъ числѣ (50) экземпляровъ и роздано близкимъ лицамъ, какъ оправданіе;-- кто могъ думать, что одна изъ газетъ противоположной, торійской партіи, The Sun, добудетъ откуда-то летучіе листки автобіографическихъ стихотвореній, "начала "Прощанія", потомъ "Наброска", безъ спроса напечатаетъ ихъ и станетъ виновницей всенародной ихъ гласности, поддержанной двадцатью отдѣльными пиратскими изданіями {Имъ вскорѣ вторили сборники совершенно фантастическихъ, никогда Байрономъ не написанныхъ стихотвореній ("Прощаніе съ Англіей", "Ода къ св. Еленѣ", "Къ моей дочери въ день ея рожденія", "Нѣчто о Галліи" и т. д. Въ этой наглой спекуляціи, противъ которой Байронъ протестовалъ при посредствѣ Мэррея, всего болѣе отличались бойкіе торгаши-издатели изъ Fleet-Street'а В. Гонъ и Джjнстонъ.}!
Тогда снова пошло судьбище, начался гамъ и гулъ. Лишь немногіе органы печати защищали Байрона; еще рѣже слышались голоса, (напр. Роджерсъ, Каннингъ и др.), находившіе даже въ язвительномъ "Наброскѣ" необыкновенную талантливость, утверждая, что истинное призваніе Байрона -- желчная сатира; большинство осуждало, чуть не проклинало. Очевидно, это не было только слѣдствіемъ пароксизма чопорной нравственности, по мѣткому наблюденію Маколея въ его извѣстномъ Essay, періодически повторяющагося въ жизни англійскаго общества и гибельнаго для тѣхъ, чьи проступки или отклоненія отъ нормы злосчастно совпадаютъ съ подобнымъ приступомъ соціальной болѣзни {"Разъ въ шесть, семь лѣтъ добродѣтель наша становится безпощадной. Мы не можемъ терпѣть нарушенія законовъ религіи и приличія. Мы должны ополчиться противъ порока и внушать развратникамъ, что англійскій народъ знаетъ важность семейныхъ узъ. Какой нибудь несчастный, ничуть не порочнѣе сотни другихъ, избирается искупительной жертвой. Есть у него дѣти -- отнять ихъ, состоитъ онъ въ должности -- прогнать. Ему не кланяются, его преслѣдуютъ свистками. Наконецъ злоба насыщена, жертва уничтожена, и наша добродѣтель спокойно идетъ спать еще на семь лѣтъ".}. Въ упорномъ, затяжномъ гоненіи, сначала изъ-за семейной драмы, потомъ изъ-за литературнаго ея отраженія, была особая, почти безпримѣрная преднамѣренность, словно и проступки были тяжкіе и неслыханные...
Съ этой поры Байронъ, вызванный къ всенародному, хоть и пристрастному суду, много разъ будетъ въ лирическихъ стихотвореніяхъ и въ эпизодахъ поэмъ говорить о своихъ личныхъ, брачныхъ, семейныхъ дѣлахъ,-- что должно порою казаться странною склонностью его читателямъ изъ позднѣйшей эпохи. Но, не говоря уже о томъ, что въ подобныя минуты сила его лиризма достигала иногда наибольшаго подъема,-- яростная гласность обвиненія не заставляла ли и его выступать съ своей защитой передъ тѣмъ же трибуналомъ?...
Когда тяжелыя минуты прошлаго оживали въ памяти покидавшаго родину навсегда, мысль успокоивалась только на немногихъ дружественныхъ образахъ. Такіе люди, какъ Гобгоузъ, Вальтеръ-Скоттъ, Муръ, Роджерсъ, еще нѣсколько товарищей и приверженцевъ -- его опора. Вмѣстѣ съ В.-Скоттомъ они глубоко скорбятъ о томъ, что "злосчастная семейная исторія даетъ глупости временное торжество надъ великимъ умомъ и выдающимся дарованіемъ" {Письмо В.-Скотта къ Роджерсу (Clayden, "Rogers and his contemporaries", 1889, p. 215).}, и всегда заступятся за его доброе имя. Выше ихъ всѣхъ -- неизмѣнно преданная и любящая своего "baby Byron" сестра,-- но когда они прощались въ Ньюстэдѣ, щемящее чувство говорило ему, что это -- вѣчная разлука {Въ напечатанномъ нынѣ впервые (Letters, III. 280--81) по списку Британскаго Музея (Morrison Manuscripts) послѣднемъ (дѣловомъ) письмѣ Байрона къ женѣ онъ проситъ ее быть ласковой съ Августой. "Быть можетъ, для васъ большее преимущество въ томъ, что вы утратили мужа,-- говоритъ онъ,-- но какое горе для нея знать, что теперь море, впослѣдствіи и земля разлучатъ ее съ братомъ!" Еще во время брачной жизни онъ сдѣлалъ завѣщаніе въ пользу Августы и ея дѣтей, оговоривъ пожизненную ренту жены и содержаніе для будущихъ дѣтей отъ ихъ брака.} Изъ тумана выступали также очертанія милаго дѣтскаго личика,-- но можетъ ли пятинедѣльная крошка помнить отца?"
А масса, его народъ, его страна" the million, какъ говорятъ англичане,-- какъ разгадать писателю настроеніе измѣнчивой, какъ морская волна, человѣческой толпы? Когда, съ озлобленіемъ ренегата, продавшаго свой либерализмъ за придворныя почести и лавры оффиціальнаго поэта, Соути пошелъ во главѣ похода противъ вольнодумца и развратника, не стали ли вторить ему довѣрчивые и сбитые съ пути читатели, недавніе поклонники Байрона? Даже годъ спустя, поэту казалось, что "народъ его ненавидитъ" {Letters, 1900, IV, р. 84.}, хотя выдающійся успѣхъ въ Англіи его новыхъ поэмъ, написанныхъ послѣ разрыва съ нею, могъ бы его разубѣдить. Въ какихъ же мрачныхъ чертахъ должно было представляться ему поголовное ополченіе всѣхъ противъ одного, когда впечатлѣнія разрыва были еще остры! Не кокетствомъ "загадочной натуры", сознательно драпирующейся въ плащъ пирата, врага общества, или (какъ выражался когда-то Кирѣевскій) въ "душегрѣйку новѣйшаго унынія", а горячимъ, искреннимъ и вполнѣ понятнымъ для наблюдателя протестомъ оскорбленной личности явился мятежный "титанизмъ", который овладѣлъ имъ со времени изгнанія. Сдѣлалось общимъ мѣстомъ корить его за этотъ протестъ, обличать въ немъ сатанинскую гордость, самомнѣніе превозносящей себя личности. Пора бросить и это застарѣлое общее мѣсто въ груду ветхаго хлама клеветъ, сплетенъ и искаженій, отъ которыхъ должна быть избавлена правдивая біографія поэта; пора вжиться въ его душевное состояніе и внѣ-общественное положеніе въ пору изгнанія, и признать, что протестъ, какія бы необычныя формы онъ ни принималъ, былъ его правомъ.
Сильнѣе прежняго влекло его теперь туда, гдѣ измученные и раздраженные злобой и измѣной, гнетомъ и несправедливостью люди искони искали и часто находили прибѣжище и исцѣленіе,-- въ природу. "I have lately repeopled my mind with nature" (я въ послѣднее время снова населилъ мой умъ природой),-- такъ мѣтко и наглядно выразилъ онъ вскорѣ главный результатъ переходной поры, слѣдовавшей за разрывомъ съ Англіей. Уйти туда, гдѣ нѣтъ людей, "изъ очей въ очи" смотрѣть на вѣчныя, величавыя или нѣжныя красоты природы, въ отвѣтномъ ея взорѣ найти жизнь, бодрость, призывъ къ дѣятельности, освобожденіе ума... Гарольдъ снова въ пути,-- но не знойный югъ и не голубое море зовутъ его къ себѣ; Байроновская поэзія природы должна обогатиться еще болѣе могучими мотивами горныхъ красотъ. Альпы, вѣчные снѣга, непроглядная даль кругозора съ высотъ, живительная свѣжесть воздуха, все, что поднимаетъ духъ и уносятъ мысль къ великому, несокрушимому, вѣками укрѣпившаяся политическая свобода швейцарскихъ горцевъ,-- вотъ среда, куда онъ направитъ свой путь. Между бѣшеной растратой силъ на родинѣ и благородной общечеловѣческой дѣятельностью поэта въ Италіи и Греціи, свѣтлою и необыкновенно полезною переходною полосой является швейцарскій періодъ его жизни.
Прологъ къ нему -- рядъ мимолетныхъ впечатлѣній, вынесенныхъ изъ поѣздки по Бельгіи и вверхъ по Рейну,-- непродолжителенъ. Мелькаютъ города (Брюссель, Гентъ, Антверпенъ, Мехельнъ), народныя сцены, красивыя лица, красивые ландшафты,-- мимо, мимо ихъ! Скорѣе въ завѣтную глушь! Ему не нужно людей. "И въ своемъ отчаяніи онъ гордъ; онъ найдетъ въ себѣ жизненную силу и проживетъ одинъ. Гдѣ высятся горы, тамъ -- его друзья; гдѣ волнуется океанъ, тамъ -- его желанный пріютъ; пустыня, лѣсъ, ущелье, говорятъ его душѣ несравненно больше, чѣмъ языкъ родной страны; какъ халдей, онъ въ состояніи любоваться звѣздами, населяя ихъ созданіями своей фантазіи и забывая тогда о ничтожествѣ людскомъ" ("Чайльдъ-Гарольдъ", III, 12--14). 4tф могутъ ему сказать пошлость и суета Брюсселя, этой плохой парижской карикатуры, свѣжія преданія Кобленца, пріюта политическаго старовѣрства, сбиравшагося оздоровить Европу отъ вредоносныхъ идей революціи, грозные крѣпостные валы Эренбрейтштейна, стерегущаго Рейнъ,-- все ту же старую, какъ міръ, повѣсть о злѣ, нетерпимости, произволѣ, жестокости! Сильнѣе всего -- впечатлѣнія Ватерлоо. Какъ прежде;, въ Мараѳонѣ, Байронъ, точно Гамлетъ по кладбищу, бродилъ по необъятнымъ полямъ недавняго сраженія, говорившимъ ему о ничтожествѣ славы и власти, о безуміи бойни народовъ, о величіи и паденіи владыки Европы, о злорадствѣ и мстительности его побѣдителей. Зрѣлище человѣческой трагикомедіи такъ сильно дѣйствовало, что, по возвращеніи въ Брюссель, онъ не могъ не набросать двухъ, трехъ строфъ, включенныхъ впослѣдствіи въ "Паломничество Гарольда". Успокоили его только тихія картины Рейна. Увитые плющомъ обломки замковъ, казалось, "шептали ему суровый прощальный привѣтъ", а смѣющаяся природа, вся въ цвѣтахъ и виноградныхъ гроздьяхъ, золотистыя поля, рощи у берега, веселая толпа голубоглазыхъ деревенскихъ красавицъ, обступившихъ странника во время его прогулки къ Драхенфельсу, глубоко тронувшій его, неожиданный и наивный подарокъ одной изъ нихъ, букетъ лилій, и среди всего плавно катящій свои зеленыя воды старикъ Рейнъ,-- мягко, цѣлительно дѣйствовали на душу. Память о Рейнѣ, единственномъ уголкѣ Германіи, который когда-либо видѣлъ Байронъ, навсегда осталась въ ореолѣ трогательной прелести. Но для того, кто вскорѣ вмѣстѣ съ Манфредомъ могъ сказать: "Му joy is in the wilderness", остановка на полупути и отдыхъ на примиряющихъ впечатлѣніяхъ были немыслимы. Онъ будетъ только тогда счастливъ, когда "надъ собой увидитъ Альпы, эти дворцы природы, гдѣ царитъ Вѣчность".
Быстро пронесся онъ съ сѣверо-западной окраины Швейцаріи на ея югъ, мимо альпійскихъ предгорій и голубыхъ озеръ, и выбралъ для продолжительной остановки Женеву, какъ pied a terre среди намѣченныхъ походовъ и поѣздокъ по горному краю, какъ центръ, откуда онъ направится и къ Монблану, и въ савойскія Альпы, въ долину Роны, въ берискій Оберландъ.
На правомъ берегу озернаго залива, точно широкая, полноводная рѣка входящаго въ центръ города, на холмѣ надъ предмѣстьемъ Cologny, среди густо разросшихся садовъ, но и теперь еще съ широкимъ кругозоромъ, стоитъ та "villa Diodati", въ которой послѣ недолгой остановки на противоположномъ берегу залива (въ Sécheron) поселился Байронъ. Городъ постепенно приближается къ ней; невдалекѣ раскинулся паркъ des Eaux Vives, гдѣ гремитъ музыка и гуляетъ праздничная толпа. Въ прежніе годы это была загородная дача съ деревенской обстановкой и съ чудесной панорамой, открывавшейся во всѣ стороны,-- и на хребетъ Юрскихъ горъ, и на синюю даль озера, и на Женеву съ ея колокольнями, башнями, сѣрыми массами домовъ {Кастеляръ, также посѣтившій campagne Diodati, съ лирическимъ волненіемъ описывалъ свои впечатлѣнія: "Скромный паломникъ свободы, я всегда стремлюсь посѣщать мѣста, прославленныя героизмомъ или мощью генія. Я увидалъ скрытое въ древесной листвѣ, точно таинственное убѣжище, то скромное жилище, гдѣ когда-то зароилось въ умѣ поэта множество образовъ, населившихъ потомъ лѣтописи человѣчества. Этотъ чудесный уголокъ, мирный какъ эклога и въ то же время величественный,-- въ полномъ соотвѣтствіи съ духомъ поэта". Emilio Castelar у Ripoll. Vida di L. Byron. 1873.}. Когда-то здѣсь жилъ выходецъ изъ Италіи гуманистъ-богословъ Діодати и принималъ у себя Мильтона. Портреты предковъ владѣльца виллы украшали ея стѣны; живое напоминаніе о подвижничествѣ за идею не могло не подѣйствовать на поэта; образъ Мильтона, по слѣдамъ котораго онъ вскорѣ долженъ былъ пройти и въ "Манфредѣ", и въ "Каинѣ", недаромъ предсталъ передъ нимъ... Расположившись въ нижнемъ этажѣ, оставивъ верхній для гостей, и помѣстивъ съ собой свою свиту, въ рядахъ которой старался отодвинуть неразлучнаго съ Байрономъ Флетчера на второй планъ шустрый, честолюбивый, безконечно суетный, мнившій себя тоже литераторомъ (быть можетъ потому, что его отецъ когда-то былъ секретаремъ поэта Альфьери), молодой докторъ, итальянецъ Полидори {Онъ не могъ долго ужиться съ Байрономъ и своимъ фанфаронствомъ и необузданностью возстановилъ противъ себя. Даже послѣ того, какъ они разстались, Байрону пришлось выручать его въ Италіи изъ непріятныхъ столкновеній съ полиціей, вовсе не политическаго свойства. Разладъ не помѣшалъ Полидори составить дневникъ, изображающій его отношенія къ поэту. Этотъ рукописный дневникъ принадлежитъ въ настоящее время его родственнику писателю W. М. Rossetti, но по наведеннымъ мною прямымъ справкамъ не предназначается къ печати по крайней мелочности содержанія.}, Байронъ приступаетъ къ своимъ походамъ. Но онъ не одинъ: въ тотъ же день, на разстояніи нѣсколькихъ часовъ. когда Байронъ подъѣзжалъ къ Женевѣ, туда же, но по другому пути, направлялся Шелли, и вскорѣ вступилъ въ личную жизнь поэта во всеоружіи генія, высокой нравственной чистоты и умственной силы.
Зналъ ли Байронъ, приближаясь къ Женевѣ и затѣмъ высадившись въ той же гостинницѣ, какъ и Шелли, о предстоящей встрѣчѣ, или же она была чисто случайною? На этотъ вопросъ можно теперь отвѣчать утвердительно,-- и не потому, чтобъ доказано было сильное тяготѣніе обоихъ поэтовъ другъ къ другу, требовавшее ихъ сближенія, а благодаря сторонней, совершенно романической причинѣ. Байронъ до той поры не безъ интереса слѣдилъ за дѣятельностью Шелли, но ни въ одномъ изъ писемъ къ друзьямъ на литературныя темы, съ оцѣнками современныхъ писателей, мы не встрѣчаемъ, на ряду съ крупными, въ глазахъ Байрона, дѣятелями поэзіи, имени автора "Аластора" или "Царицы Мабъ". Наоборотъ, Шелли высоко ставилъ дарованіе Байрона; борьба его съ обществомъ вызвала въ младшемъ поэтѣ уваженіе и сочувствіе. Задолго до встрѣчи съ нимъ, онъ послалъ ему "Queen Mab", при письмѣ, въ которомъ объяснялъ ходъ своей жизни и образъ дѣйствій, опровергалъ сплетни и обвиненія, выставленныя противъ него, и, кончая, заявлялъ, что если Байронъ имъ не вѣритъ, онъ будетъ необыкновенно счастливъ съ нимъ сойтись {Edward Dowden, "The life of P. B. Shelley", p. 11.}. Но это желаніе все не исполнялось, и сблизились они, повидимому, по волѣ третьяго лица.
Идеи двухъ апостоловъ освобожденія женской личности и проповѣдниковъ переустройства соціальнаго быта на разумно свободныхъ началахъ, Вильяма Годвина и его подруги, Мэри Уолльстонкрафтъ, этихъ предтечъ эманципаціи женщинъ, опредѣлившія многое въ нравственныхъ взглядахъ и поэзіи Шелли, и въ личной жизни его второй жены (дочери Мэри), совершенно своеобразно отразились на убѣжденіяхъ ея сводной сестры (дочери Годвина отъ другого брака), Джэнъ Clairmont, которую въ семьѣ звали романтическимъ именемъ Claire,-- страстной поклонницы Байрона, смѣло завладѣвшей (какъ мы уже знаемъ) его чувствомъ во время разрыва съ отечествомъ. Своему увлеченію геніальнымъ поэтомъ, ласкѣ и состраданію къ человѣку, всѣми гонимому, она придала значеніе подвига, смотрѣла на себя какъ на піонера женской свободы, и на свою, съ бою взятую, связь -- какъ на отважную попытку новыхъ отношеній между полами. Горячая, сумасбродная, съ очевидно надорванной нервной системой, она была въ жизни Байрона какъ бы двойникомъ Каролины Ламъ; ее нужно было постоянно образумливать, сдерживать {Она умерла недавно въ глубокой старости. Имѣвшіе случай видѣть ее и бесѣдовать съ нею о Байронѣ, нашли непримиренную временемъ непріязнь къ поэту. См. объ ней -- William Graham, Last links with Byron, Shelley and Keats, 1900, также Englische Studien, XXVI, статья Westenholz'а.}. Со стороны Байрона любви не было. Въ отвѣтъ на подозрѣнія сестры относительно новыхъ сердечныхъ похожденій въ Швейцаріи онъ выразился весьма опредѣленно: "У меня была всего одна связь, но не браните меня. Какъ мнѣ было поступить! Безумная дѣвочка, несмотря на все, что я говорилъ или дѣлалъ, захотѣла во что бы то ни стало слѣдовать за мной, или, лучше сказать, выѣхать мнѣ навстрѣчу, потому что я нашелъ ее здѣсь, и мнѣ стоило величайшихъ усилій убѣдить ее вернуться... Я не любилъ ея, но я не могъ разыгрывать роль стоика съ женщиной, которая промчалась восемьсотъ миль, чтобы разсѣять всю мою философію" (to unphilosophize me) {Letters, III, p. 348.}. Ни Шелли, ни его жена не знали, какъ далеко зашли отношенія Claire къ Байрону. Подъ конецъ они, при всей своей терпимости, стали смотрѣть на нее, какъ на существо больное, невмѣняемое, капризное {Напечатанная не для публики коллекція писемъ Шелли къ ней (Letters from Р. В. Shelley to Jane Clairmont, 1889) показываетъ, что и снисходительный, полный терпимости поэтъ именно такъ смотрѣлъ на нее.}. Глаза ихъ открылись лишь тогда, когда скрывать результаты связи долѣе нельзя было. Быстрый отъѣздъ семьи Шелли изъ Женевы въ Англію вызванъ былъ желаніемъ схоронить концы. Окруженная величайшей тайной, въ Батѣ Claire родила вторую дочь Байрона, Аллегру {Составительница цѣнныхъ для біографіи Шелли "Shelley memorials from authentic sources", third edition, 1875, категорически утверждала, что "мать Аллегры не находилась ни въ какой родственной связи ни съ Шелли, ни съ его женой". Теперь найдена и напечатана (Letters, IV, 1900, р. 123) метрическая запись изъ книгъ церкви St. Giles in the fields въ Батѣ. Отцомъ Клары Аллегры названъ Байронъ, пэръ Англіи, "безъ опредѣленнаго мѣста жительства, путешествующій по континенту", матерью -- Клара Мэри Джэнъ Клермонтъ.}.
Такова была случайная виновница встрѣчи и сближенія поэтовъ, таковъ несложный романъ, навязанный Байрону извнѣ и усвоенный имъ среди горя и тоски {Фантазіи Джэфрсона на эту тему остроумно и вѣско опровергнуты были Фрудомъ, "Ninet. Cent.", 1883, august, "А leaf from the real life of Byron".}, какъ неожиданная ласка среди всеобщаго ожесточенія,-- романъ, не оставившій ни одного поэтическаго слѣда (Helene Richter, "Р. В. Shelley", 1899, 224, считаетъ, однако, что строфа 52-я ІІІ-ей пѣсни "Гарольда", относится не къ сестрѣ поэта, какъ обыкновенно думаютъ, а къ Claire)... Но его развязка казалась далекою въ свѣтлые часы первыхъ впечатлѣній швейцарской природы и жизни, когда необыкновенно быстро сблизились два величайшихъ стихотворца Англіи.
Вскорѣ они были неразлучны. Семья Шелли, сначала остававшаяся на лѣвомъ берегу озера, перебралась въ сосѣдство Байрона и поселилась въ campagne Montallиgre. Начались экскурсіи въ горы или по озеру, постоянныя посѣщенія другъ друга, совмѣстныя чтенія, долгія бесѣды, споры. То Байронъ провожаетъ своихъ гостей на лодкѣ и поетъ имъ надъ озеромъ дышащую любовью къ свободѣ "Тирольскую пѣсню" Томаса Мура, политическій гимнъ патріота-ирландца; то сидятъ всѣ они вечеромъ вокругъ камина въ Montallиgre и, рѣшивъ импровизировать поочередно страшные и фантастическіе разсказы, даютъ волю воображенію. Жена Шелли придумываетъ канву для позднѣйшей своей повѣсти "Frankenstein"; Байронъ набрасываетъ контуры сюжета для "Вампира", безцеремонно присвоеннаго потомъ свидѣтелемъ этого состязанія, Полидори, обработаннаго имъ и впослѣдствіи еще безцеремоннѣе выпущеннаго въ свѣтъ съ именемъ Байрона {Въ письмѣ къ извѣстному въ свое время издателю парижской газеты "Galignаni's Messenger", тотчасъ по выходѣ "Вампира", Байронъ категорически заявилъ, что онъ этого произведенія не писалъ и не знаетъ (Letters, IV", 286--7). См. также Academy, 1895, No 1190--92, "L. Bjron and the Vampire". Единственный небольшой прозаическій набросокъ первоначальной байроновской импровизаціи, напечатанный въ приложеніи къ III тому писемъ, изображаетъ вымышленную встрѣчу автора съ таинственнымъ незнакомцемъ Августомъ Дэрвеллемъ, который умираетъ на его рукахъ на турецкомъ кладбищѣ близъ Эфеса, и своими послѣдними словами, передачей перстня-талисмана, странными предчувствіями и очевидною близостью съ темными силами волнуетъ своего спутника.}. Судьба никогда еще не ставила на пути поэта такой поразительно своеобразной, совсѣмъ не сходной съ нимъ и въ то же время привлекательной личности, какъ Шелли; ни одинъ изъ друзей его молодости, никто изъ литературныхъ его сверстниковъ, какъ бы талантливы они ни были, не производилъ на него такого обаянія, какъ этотъ хрупкій, женственный, мечтательно восторженный юноша съ длинными кудрями и вдохновеннымъ взоромъ. Это были двѣ крайнія противоположности, но оттого и влекло ихъ другъ къ другу. Обмѣнъ мыслей раскрывалъ ихъ несогласіе; образъ дѣйствій и нравственные взгляды Байрона вызывали у его друга, особенно впослѣдствіи, въ Италіи, открытое осужденіе. Временно разлучаясь, вдали одинъ отъ другого, они становились строже во взаимной оцѣнкѣ,-- но стоило имъ снова свидѣться, и прежнее очарованіе возвращалось. Въ Равеннѣ, въ 1821 году, они встрѣтились вечеромъ и проговорили всю ночь напролетъ до утра {Shelley's letters, publ. hy R. Garnett, 160.}. Они такъ дополняли другъ друга, что послѣ смерти Шелли жена его находила, что Байронъ всего болѣе напоминаетъ ей мужа, правда, совершенно особымъ образомъ,-- "я всегда видѣла ихъ вмѣстѣ,-- говоритъ она,-- и когда я слышу голосъ лорда Байрона, я ожидаю, что послышится, какъ неизбѣжный отзвукъ, голосъ Шелли" {Shelley memorials, p. 21.}.
Этотъ поэтическій союзъ былъ гораздо поразительнѣе прославленнаго двоецарствія Гёте и Шиллера, основаннаго на сгладившихся и уравновѣшенныхъ различіяхъ. Здѣсь все было въ противорѣчіи. Никогда еще идеализмъ не сходился въ такомъ контрастѣ съ рѣзко реальнымъ пессимизмомъ. Въ автобіографической поэмѣ: "Julian and Maddalo", въ которой Шелли, два года спустя послѣ первой встрѣчи съ Байрономъ, глубоко вѣрными чертами изобразилъ противоположность байроновской личности и своего характера, мы находимъ отраженіе ихъ бесѣдъ и споровъ въ Венеціи, служившихъ, конечно, продолженіемъ и развитіемъ женевскихъ страстныхъ состязаній,-- и, вмѣстѣ съ тѣмъ, характеристику коренныхъ разногласій во взглядахъ. Младшій поэтъ, негодуя на силу зла и защищая свободу жизни и мысли, вѣрилъ въ возможность торжества правды, водворенія счастья для человѣчества, подъема благороднѣйшихъ, гуманныхъ идей, тогда какъ презрительная улыбка играла на лицѣ его собесѣдника, едва начинались обобщенія, дѣлались выводы и намѣчались цѣли міровой исторіи, политики, философіи. Одному казалось, что если мы допускаемъ господство зла, то вина этого -- въ насъ самихъ, въ слабости нашей воли, въ подчиненности нашего ума; другой видѣлъ въ этомъ роковое, ненавистное предопредѣленіе, борьба съ которымъ безнадежна.
Но, какъ ни склоненъ былъ поэтъ-изгнанникъ къ безрадостному, непримиримому взгляду на современность и на будущее, какъ ни усилились, вслѣдствіе недавнихъ испытаній, его раздраженіе и скептицизмъ, неизмѣнно скрывавшаяся за его ироніей и t тоской приверженность къ основамъ человѣческаго блага, просвѣщенія, свободы, склоняла его все внимательнѣе и сочувственнѣе прислушиваться къ горячимъ рѣчамъ друга. Тотъ, кто впослѣдствіи, въ IV главѣ "Чайльдъ-Гарольда" (строфа 127), назвалъ "право мыслить послѣднимъ, единственнымъ нашимъ убѣжищемъ" (our right of thought, our last and only place of refuge), не могъ не подчиниться вліянію поэта-мыслителя, превышавшаго его философскимъ образованіемъ. Самъ онъ, при обширной начитанности въ исторіи, этнографіи, словесности, при непосредственномъ знакомствѣ съ политической теоріей и практикой, при изобиліи опыта и тяжко выстраданныхъ наблюденій надъ жизнью и людьми, оставался на уровнѣ дилеттантическихъ догадокъ и чаяній въ области философіи. Культъ природы, одна изъ основъ его міросозерцанія, предрасполагалъ его, напримѣръ, къ пантеизму Спинозы, и еще въ 1811 году въ его рукахъ были труды философа, но въ то время, какъ онъ ощупью намѣчалъ себѣ путь, широко и величественно развилось стройное воззрѣніе Шелли, опиравшееся на философскую мысль древности и новыхъ вѣковъ, на прекрасное знаніе классическаго прошлаго, на независимый отъ церковной и государственной доктрины гуманнодемократическій идеалъ. Тамъ, гдѣ свободно носилось его воображеніе, противорѣчія и нестройности жизни разрѣшались и исчезали среди необъятнаго простора и свободы будущаго, возрожденнаго человѣчества. Доказавъ своимъ заступничествомъ за гонимыхъ ирландцевъ, впослѣдствіи вмѣшательствомъ въ борьбу молодой Италіи съ реакціею, сочувствіе активному протесту, онъ въ то же время способенъ былъ воплотить его идею въ "Освобожденномъ Прометеѣ", и отъ низменныхъ житейскихъ дѣлъ и образовъ подниматься въ тѣ сферы, гдѣ божественныя силы, элементы природы, свѣтлые и мрачные духи, жизнь и крушеніе цѣлыхъ міровъ, вѣковѣчные вопросы и сомнѣнія, удручающіе человѣка, населяли его поэзію.
Передъ силой такой вдохновенной поэтико-философской самобытности долженъ былъ смягчиться байроновскій скептицизмъ и гнѣвъ; горькая усмѣшка исчезала при видѣ такой пламенной надежды; мысль и воображеніе понеслись также на вселенскій просторъ, углубились, стали могущественнѣе. "Я слишкомъ долго мыслилъ мрачно,-- скажетъ вскорѣ Чайльдъ Гарольдъ (пѣснь III, 8),-- до того, что мозгъ мой, кипя и мучаясь, сталъ ураганомъ фантазіи и огня; отнынѣ мои мысли должны хоть нѣсколько утратить дико-необузданный характеръ". Даже въ своемъ страстномъ обращеніи къ природѣ Байронъ нуждался въ руководствѣ того, кто и тогда уже былъ однимъ изъ величайшихъ мастеровъ по части ея изображенія {Ср. диссертацію Pelham Edgar: "А study of Shelley with special reference to his Nature Poetry". Toronto, 1900. Также -- Henry Sweet, "Shelley's Nature-Poetry", London, 1888 (изд. не для публики).}. Бывало, еще въ "Англійскихъ Бардахъ", Байронъ потѣшался надъ незатѣйливой простотой поэзіи Вордсворта, переходящей къ прозаическимъ описаніямъ мѣстности, ландшафта, быта; теперь Шелли научилъ его цѣнить у Вордсворта рѣдкія дарованія пэйзажиста и реалиста-разсказчика {Alois Brandi, статья "Byron and Wordsworth", Cosmopolis, 1896, VI,-- Также книга F. Pugh, "Byron und Wordsworth, ihre Stellung zu einander und ihre Bedeutung als Dichter und Denker". Heidelberg, 1901.}. Отъ прикосновенія Шелли, словомъ, вскорѣ зазвучали многія струны. Въ "Прометеѣ", "Манфредѣ", "Шильонѣ", новыхъ главахъ "Гарольда", "Каинѣ" это живо чувствуется.
Въ идейномъ вліяніи, въ подъемѣ философской мысли, въ расширеніи литературнаго образованія Байрона, который въ ту пору, напр., еще совершенно игнорировалъ Гете,-- наконецъ, въ обаяніи самой личности молодого поэта заключается сущность воздѣйствія его на Байрона. Тщательное подыскиваніе мелкихъ, частныхъ заимствованій и шелліевскихъ отголосковъ въ Байроновской поэзіи, какое иногда попадается въ литературѣ о Байронѣ {Heinrich Gillardon. "Shelleys Einwirkung auf Byron", Karlsruhe, 1898.}, даетъ микроскопическіе результаты. Повторялись и усвоивались не слова или сюжеты, а великія мысли.
Объ руку съ такимъ спутникомъ Байронъ вступилъ въ новыя области знанія и размышленія; съ нимъ онъ многое прочелъ и обсудилъ. Если позже, въ Италіи, когда его другъ готовился издать въ своемъ переводѣ одинъ изъ трактатовъ Спинозы, Байронъ могъ вызваться написать вступительный біографическій этюдъ о философѣ, эта необычная у него прежде компетентность стала возможною только послѣ женевской встрѣчи. Шелли возбудилъ въ другѣ интересъ къ поэзіи Гёте. Въ числѣ англійскихъ туристовъ они нашли хорошаго знатока нѣмецкой литературы, Льюза, прозваннаго Монахомъ (Monk Lewis) {Matthew Gregory Lewis, авторъ Tales of Wonder", "Ambrosio or The Monk" (откуда его прозвище), много содѣйствовавшій прививкѣ нѣмецкаго романтизма въ англійской литературѣ, авторъ балладъ, одно время соперничавшихъ съ вальтеръ-скоттовскими.}, посредственнаго писателя, скучнаго собесѣдника, но усерднаго и услужливаго малаго, который прочелъ имъ почти всего "Фауста", подстрочно переводя его,-- и Байронъ испыталъ новое, сильное впечатлѣніе. Женевское побережье полно было отголосковъ эпохи Вольтера и Руссо,-- повидимому, только тутъ прочли оба друга "Новую Элоизу" {Charles Elton. "Аи account of Shelley's visits to France, Switzerland, and Savoy", 1891, p. 51.},-- и превосходныя строфы III-й главы "Гарольда" остались отголоскомъ увлеченія романомъ. Посѣщеніе Фернэ, гдѣ когда-то царилъ Вольтеръ, навело на мысль о возможности такъ же бороться съ тьмой и неправдой не съ высоты презрѣнія къ людямъ, а стоя въ ихъ средѣ, заступаясь за угнетенныхъ и руководя освободительнымъ движеніемъ,-- а посѣщеніе друзьями новаго салона, который невдалекѣ отъ Фернэ, казалось, возрождалъ вольтеровскія традиціи, замка г-жи Сталь въ городкѣ Коппэ, гдѣ, послѣ долгихъ скитаній, доживала послѣдніе мѣсяцы та умная женщина, которую Байронъ съ ласковой шуткой отнынѣ величалъ "коппэйской Мадонной" (Our Lady of Coppet) {Письмо къ Роджерсу, 1817, 4 апр.}, освѣжало общеніе съ интереснымъ международнымъ кружкомъ. Изъ верхнихъ оконъ виллы Діодати видѣнъ вдали Коппэ; поѣздки туда совершались необыкновенно легко. Вступая въ гостиную "Коринны", Байронъ встрѣчался съ нѣмецкими романтиками и учеными (А. В. Шлегелемъ, I. Мюллеромъ), съ французскими поэтами и публицистами. Въ хозяйкѣ салона онъ привыкъ цѣнить, несмотря на ея причуды и слабости, искренняго своего приверженца. Онъ зналъ, что она выдержала немало битвъ, защищая Байрона отъ нападокъ его соотечественниковъ, приходившихъ къ ней на поклонъ; не разъ слышалъ отъ нея совѣты примиренія и предложеніе быть посредницей между нимъ и женой; слышалъ тонкія замѣчанія о своихъ произведеніяхъ, и свободное осужденіе своихъ поступковъ {Еще въ Англіи она писала ему, напр.: "Sachez moi gre de pardonner à votre génie tout ce qui a dû me déplaire en vous. Je voudrais causer aves vous; quand m'en trouverez vous digne?" (Брит. музей, Additional Mss. 31, 337).}. Ей пришлось теперь первой разсказать Байрону о недостойной мести Каролины Ламъ,-- ея Glenarvon''ѣ,-- взять назадъ прежніе свои упреки въ безсердечіи къ несчастной женщинѣ, и утѣшать его. На ряду съ личнымъ вліяніемъ Шелли и развивающимъ дѣйствіемъ его живительныхъ философско-эстетическихъ бесѣдъ, эти посѣщенія выдерживали его въ той чистой атмосферѣ, которая такъ необходима была для его возрожденія.
Но его звала къ себѣ природа, и, отрываясь отъ книгъ и размышленій, онъ шелъ къ ней, покидая, иногда надолго, Женеву, часто вмѣстѣ съ Шелли, или же въ обществѣ Гобгоуза, страстнаго туриста, который снова появился, чтобы раздѣлить съ другомъ впечатлѣнія путешествій, напоминавшихъ имъ былые походы по албанскимъ и греческимъ горамъ. Дневникъ главнаго изъ этихъ странствій, веденный Байрономъ для сестры, краткій и стилистически необдѣланный, но нѣсколькими штрихами умѣющій обрисовать пережитое и видѣнное, пять-шесть писемъ, въ которыхъ (иногда уже по отъѣздѣ изъ Швейцаріи) Байронъ сообщалъ друзьямъ кое-что о своихъ экскурсіяхъ, рядъ писемъ Шелли и описаніе "Шестинедѣльной поѣздки по Швейцаріи", составленное женою Шелли по личнымъ наблюденіямъ и разсказамъ мужа, остались фактической записью блужданій поэта. Скупость его собственныхъ сообщеній можетъ показаться странною, но она говоритъ не о слабости, а о необыкновенной силѣ впечатлѣній, которая до того захватывала и потрясала, что не давала отвлекаться для медлительной прозы описаній. Только поэтическія краски могли передать безконечную и безпрерывную смѣну ощущеній и настроеній, совершенно устранявшихъ душевное равновѣсіе, замѣняя его экстазомъ, опьяняющимъ восторгомъ. Объясняя страстный тонъ третьей пѣсни "Гарольда", онъ впослѣдствіи самъ называлъ свое психическое состояніе въ ту пору "безуміемъ".
Частыя поѣздки по озеру во всѣ направленія, круговой объѣздъ всего Лемана въ лодкѣ вмѣстѣ съ Шелли (вызвавшій у его друга вдохновенный "Hymn to intellectual beauty"), походъ къ Монблану черезъ Шамони, перевалъ изъ французской Швейцаріи въ Оберландъ, къ Юнгфрау и ея снѣговой цѣпи, подъ конецъ, на пути въ Италію, картины Ронской долины и переходъ черезъ Симплонъ -- какое богатство и разнообразіе впечатлѣній, отъ нѣжно-идиллическихъ до могущественныхъ, величавыхъ, почти превышающихъ способность человѣка воспринимать ихъ! Внизу, у голубыхъ водъ озера, необыкновенно растрогавшіе Байрона отголоски "Новой Элоизы" и мечты его въ "Bosquet de Julie", близь Clarens'а, оживлявшія фабулу романа, словно онъ выстраданъ былъ дѣйствующими лицами на дѣлѣ, а не создался въ пламенномъ мозгу Руссо,-- и грозная картина того же озера во время сильной бури, когда вставали, словно на морѣ, стѣнами валы, клокотала бѣлая пѣна, гремѣлъ громъ, гулко разносимый горнымъ эхо, когда близь извѣстныхъ частыми крушеніями утесовъ Meillerie лодка Байрона, съ сломаннымъ рулемъ и оборваннымъ парусомъ, едва не пошла ко дну, и оба пловца безстрашно ожидали неминуемой смерти {Много времени спустя, Байронъ все еще вспоминалъ и (очевидно, ясно видя сцену передъ собой) описывалъ поразительную неустрашимость Шелли. (Letters, IV, 296).},-- или спускъ въ подземелье Шильонскаго замка, въ темницы, гдѣ, послѣ торжественной красоты и простора природы, злоба и нетерпимость людей проявлялись еще возмутительнѣе. Покинетъ ли онъ озеро и долины для горъ,-- поэтическое чувство, фантазія, мысль еще сильнѣе поражены. Люди встрѣчаются все рѣже; бѣдные альпійскіе поселки кажутся мирными пріютами безхитростныхъ дѣтей природы; наконецъ, единственнымъ представителемъ человѣческаго рода явится развѣ суровый Aelpier, ушедшій со своими стадами на все лѣто въ заоблачныя высоты, или охотникъ за сернами. Звонъ колокольцовъ въ стадахъ, пастушья свирѣль, звукъ внезапно раздавшейся народной мелодіи (Ranz de vaches) мягко дѣйствуютъ на душу. Исчезаютъ послѣдніе признаки людского существованія. Гдѣ-то, безконечно далеко внизу, осталась грѣшная земля съ ея зломъ и неволей. Торжественно высятся надъ нею исполины въ снѣговыхъ коронахъ, рокочутъ и сверкаютъ водопады, съ веселымъ гуломъ низвергаются въ бездну лавины. Налетитъ ли гроза,-- огненныя змѣи молній, ревъ вихря, борьба косматыхъ облачныхъ чудовищъ, могучіе раскаты грома -- новая красота. Передъ лицомъ царственной природы, чья жизнь -- тысячелѣтія, чья красота и сила -- вѣчность, стоялъ человѣкъ высокихъ дарованій, съ смѣлыми стремленіями и дивными грёзами, но измученный, несчастный, раздраженный, съ печальнымъ осадкомъ страстей, ошибокъ, проступковъ.
Съ убитой душой, по лѣсамъ, по горамъ
Скитаясь, какъ странникъ безродный,
Онъ смотритъ, онъ внемлетъ, какъ бури свистятъ,
Какъ молніи вьются, утесы трещатъ,
Какъ громы въ горахъ умираютъ.
О, вихри, о, громы, скажите вы мнѣ --
Въ какой же высокой, безвѣстной странѣ
Душевныя бури стихаютъ?1)
1) Изъ стихотворенія поэта-слѣпца Козлова: "На смерть Байрона". Объ этомъ стихотвореніи недавно напомнило письмо Александра Тургенева Вяземскому, "Остафьевскій Архивъ", томъ III, Спб., 1899, стр. 68.
Совсѣмъ забыть недавно пережитое, съ довѣріемъ взглянуть на будущее, какъ будто и оно не отравлено для него, онъ не могъ и въ этой величавой обстановкѣ. Глубокою грустью звучатъ послѣднія слова его путевого дневника, заключающія въ себѣ уже прямое обращеніе къ сестрѣ. "Я люблю природу и поклоняюсь красотѣ. Я могу переносить усталость и лишенія; я созерцалъ рядъ удивительнѣйшихъ видовъ, какіе только существуютъ. Но, при всемъ этомъ, горькія воспоминанія, въ особенности о недавнихъ и ожидающихъ меня впереди семейныхъ невзгодахъ, которыя будутъ теперь неразлучны со мной во всю жизнь, овладѣвали мной и здѣсь; ни мелодія пастуха, ни грохотъ лавины, ни водопадъ, гора, ледникъ, лѣсъ или облако не могли облегчить бремя, нависшее надъ моимъ сердцемъ, ни помочь мнѣ утратить сознаніе моей несчастной личности среди величія, мощи и славы вокругъ меня и надо мной" {Works, Letters, III, 364.}.
Такъ Манфредъ будетъ тщетно молить духовъ природы о великомъ дарѣ,-- способности забвенія.
Но пребываніе "среди великихъ", но живительное дѣйствіе на душу красотъ, простора и свободы заоблачнаго царства, гдѣ смолкаютъ ничтожные и презрѣнные земные счеты, и мысль устремляется къ высшимъ цѣлямъ,-- несмотря на силу и живучесть огорченій, оставило глубокій слѣдъ на характерѣ, настроеніи и дальнѣйшей судьбѣ Байрона.
То, что испыталъ онъ, когда впервые вступилъ въ поясъ снѣговъ Юнгфрау, никогда болѣе не повторилось у него съ такою же силой. Впечатлѣнія Симилона, даже Монблана, казались ему впослѣдствіи лишь блѣднымъ повтореніемъ видѣннаго. Походъ въ бернскія Альпы, неизгладимый ни въ его воспоминаніяхъ, ни въ его поэзіи, долженъ, поэтому, занять первое мѣсто въ его швейцарскомъ паломничествѣ.
Едва покинулъ онъ, раннимъ утромъ, Кларанъ (на мѣстѣ дома, гдѣ онъ жилъ, недавно сооружена доска съ надписью: "En ce lieu-ci а séjourné Lord Byron en 1816") и берега озера, всегда вызывавшаго въ немъ сильныя поэтическія симпатіи, послѣ остановокъ въ Les Avants и у темнаго горнаго озерка (откуда Гобгоузъ поднялся къ скалистому, одинокому рогу Dent de Jaman) разстался съ чудной панорамой, которая съ высотъ раскидывается отъ Монблана, Dents du Midi и Чертенятъ (Diablerets) до дальнихъ берискихъ Альпъ, и вступилъ на горную тропу, которая вела къ первой фрибурской деревнѣ Montbovon,-- онъ уже въ восхищеніи: "Эта дорога -- настоящее сновидѣніе, мечта", записываетъ онъ въ дневникѣ. Греза на яву съ каждымъ шагомъ становилась все роскошнѣе.
По изборожденной горными перекатами, перерѣзанной долинами и потоками дорогѣ на Chateau d'Oex и Gessenay (Saanen), Байронъ перешелъ изъ французскаго альпійскаго міра въ нѣмецкій край; другая рѣчь, другой типъ, иной складъ жизни. Онъ спускается въ Зимменталь, вдоль шумно несущейся черезъ каменныя глыбы рѣки Зиммы, окаймленной сначала темною хвоею лѣсовъ, потомъ яркой зеленью луговъ,-- въ классическій край пастуховъ и стадъ, зажиточный, первобытный и уютный. Смѣна ландшафта ему пріятна, идиллическія краски успокоиваютъ. Но Тунское озеро преграждаетъ ему путь. Обступившія его скалы становятся все выше, зубцы ихъ причудливо вырѣзываются въ синевѣ неба; надъ ними показались, сверкая, горя на солнцѣ, первые отроги снѣжной цѣпи. Изъ Туна плыветъ онъ нѣсколько часовъ по озеру въ баркѣ, управляемой рыбачками,-- и ему странно, что "въ первый разъ въ его жизни женщины умѣютъ выбрать настоящее, прямое направленіе". Въ Интерлакенѣ онъ не останавливается и спѣшитъ войти въ заповѣдное царство. Гдѣ на лошади или на мулѣ, гдѣ пѣшій, онъ огибаетъ извивы вырвавшейся изъ ледника Lutschin'ы и вступаетъ въ Лаутербрунненскую долину.
Путь его стерегутъ угрюмые, отвѣсные утесы или зеленые склоны исполинскихъ горъ; солнечные лучи играютъ въ струяхъ водопадовъ, то преломляясь радугой, то слагаясь въ неуловимыя очертанія воздушнаго женскаго образа,-- то почему-то напоминая апокалиптическаго бѣлаго коня съ длиннымъ пушистымъ хвостомъ. Наконецъ, въ Лаутербрунненѣ, отовсюду надъ нимъ надвинулись снѣжныя вершины. Онъ поднимается все выше, къ Wengern Alp, на Малый Шейдеггъ. Въ былые дни, на Средиземномъ морѣ, онъ цѣлыми часами не отрывалъ взора отъ красоты океана; теперь онъ не можетъ наглядѣться на торжественное величіе царственныхъ горъ. Передъ нимъ, въ уборѣ сверкающихъ ледяныхъ кристалловъ и дѣвственно-бѣлыхъ снѣжныхъ полей, высится Юнгфрау; два другихъ гиганта словно сторожатъ ее; высоко горитъ солнце; черезъ каждыя пять-шесть мгновеній падаетъ лавина, наполняя гуломъ окрестность... Малѣйшая подробность картины врѣзалась въ художественную память поэта; вся эта "alpine scenery" стала вскорѣ фономъ "Манфреда"; наскоро набросанныя въ дневникѣ черты, сравненія, ощущенія -- прототипъ лучшихъ описательныхъ мѣстъ поэмы.
Еще нѣсколько сильныхъ или чарующихъ альпійскихъ впечатлѣній,-- спускъ въ долину къ Гриндельвальду, походъ къ ледникамъ, перевалъ къ Мейрингену, въ Hasli-Thal; на прощанье -- блескъ и шумъ окруженныхъ облаками водяной пыли рейхенбахскихъ водопадовъ, низвергающихся съ уступа на уступъ въ низину, гдѣ ихъ воды становятся бѣшеной рѣкой, потомъ мирное плаваніе по романтическому Бріэнцскому озеру, снова въ баркѣ рыбачекъ, которыя по пути пѣли стройнымъ хоромъ народныя пѣсни; наконецъ, возвратъ въ Женеву черезъ Бернъ и Фрибуръ,-- и путешествіе въ Оберландъ было закончено. Недолго длилось оно, но въ жизни Байрона оно отмѣтило несомнѣнный переломъ.
Не примиреніе, не раскаяніе и не успокоеніе вынесъ онъ изъ одинокихъ размышленій среди величественной, едва доступной людямъ природы. Еще рѣзче прежняго обозначились грани его личности, выдвинутой судьбою изъ человѣческой массы, какъ альпійскія вершины изъ земной поверхности. Независимость и непокорность Манфреда, даже въ минуту разставанія съ жизнью, даже подъ гнетомъ несчастій и невозможности забвенія -- подлинныя байроновскія черты. Прежняя терминологія называла такое состояніе духа титанизмомъ, новая готова приложить къ Байрону ходячій и претенціозный эпитетъ сверхъ-человѣка {Попытка критически разсмотрѣть правильность приложенія этого термина къ Байрону сдѣлана Карломъ Bleibtreu, "Byron der Uebermensch, Jena, 1897. Въ противоположность взглядамъ Ницше, говоритъ онъ, истинный сверхъ-человѣкъ является нравственнымъ исполиномъ (ein ethischer Kiese), какъ бы ни презиралъ онъ ходячую мораль своихъ согражданъ. Въ томъ же духѣ смотритъ на Байрона-Манфреда Herrmann Tьrk, Der geniale Türk, 1898.}. Но душевное настроеніе его въ изучаемую пору не было ни богатырствомъ, ни гордымъ самодовольствомъ избранной натуры. То, что еще недавно мучило и волновало его, выступило теперь во всемъ своемъ ничтожествѣ. Пусть личная его жизнь разбита,-- иныя, высшія и благородныя цѣли влекутъ его отнынѣ къ себѣ. Онъ старался служить имъ и прежде, въ лучшія минуты своего творчества, но превратности жизни, темпераментъ и страсти сводили его постоянно съ пути. Чистая атмосфера знанія и мысли, идеалистическій пылъ Шелли, великая альпійская природа освѣжили и оздоровили его. Съ меланхоліей онъ не въ силахъ совсѣмъ разстаться и теперь,-- но не была ли она искони удѣломъ выдающихся, геніальныхъ людей? Даже въ тѣ минуты, когда на него, уже прозрѣвшаго, снова наляжетъ тоска и будетъ грызть его, онъ всегда останется цѣлою головой выше жалкихъ, безпомощныхъ скорбниковъ -- особенно нашего времени -- да и не онъ одинъ. Какъ выразился недавно изслѣдователь современной печали {Fierens-Gevaert. "La tristesse contemporaine", 1899, p. 21.}, "если бъ великіе романтики-невропаты (les illustres névrosés du romantisme), Байронъ, Мюссе, Гейне, вернулись снова на землю, нашъ душевный упадокъ, обиліе сумасшествій, неврастеніи, самоубійствъ, возбудили бы въ нихъ жалость, презрѣніе"... Если прежде, въ приливѣ отчаянія, мысль о самоубійствѣ проносилась и въ его мозгу (онъ надѣлилъ ею своего Манфреда),-- конечно, только бравадою можно счесть его увѣреніе, будто его удерживало желаніе не доставить торжества врагамъ. Теперь же, послѣ раздумья въ святилищѣ природы, эта мысль стала для него невозможною, преступною. Онъ будетъ жить и бороться.
Не разстанется Байронъ и съ великимъ даромъ недовольства и строгой требовательности. Какъ бы ни казалось ему низменнымъ и позорнымъ людское стадо, какъ бы часто ни вырывались у него и впослѣдствіи суровые отзывы и заявленія, проникнутыя пессимизмомъ, какъ ни печально отраженіе человѣческой жизни въ его поэтическомъ зеркалѣ, и какъ ни напоминаютъ подчасъ вырывающіяся у него признанія душевный складъ аристократически-изысканной натуры,-- онъ не перестанетъ передъ лицомъ столь низко павшаго человѣчества возглашать завѣты правды, свѣта, свободы. Это -- старая, неразлучная съ нимъ борьба двухъ личностей {Въ соотвѣтствующихъ психо-физіологическихъ изслѣдованіяхъ (напр. въ книгѣ А. Binet, "Les altérations de la personnalité", 1892, особенно въ отдѣлѣ: "La coexistence de plusieurs personnalités") до сихъ поръ слишкомъ мало обращалось вниманія на проявленіе этой раздвоенности у писателей; работа въ этомъ направленіи многое освѣтила бы въ контрастахъ и противорѣчіяхъ жизни и творчества.}, но вторая, благороднѣйшая, начинаетъ видимо торжествовать. Истинный "сверхъ-человѣкъ" долженъ былъ бы потребовать воли лишь для себя, презрительно оторваться отъ массы, замкнуться въ эгоизмѣ,-- въ жизни Байрона и въ его поэзіи выдающимся началомъ (что бы ни говорили противъ этого по заведенному порядку) будетъ альтруизмъ, а первая поэма, написанная имъ въ Швейцаріи, прославитъ мученичество за свободу. Въ Оберландѣ держится преданіе, будто, замышляя "Манфреда", Байронъ въ мечтахъ своихъ представлялъ себѣ его замокъ на мѣстѣ уцѣлѣвшей и до нашего времени въ послѣднихъ обломкахъ (часть стѣны и круглая башня) развалины Unspunnen, на лѣсистомъ холмѣ вблизи Интерлакена и горы Ругенъ. Онъ приходилъ сюда, любовался видомъ на Юнгфрау, на голубую даль Бріэнцскаго озера, переносился мыслью въ настроеніе негодующаго отшельника, который затворился бы отъ міра въ этомъ дивномъ одиночествѣ, мучимый призраками прошлаго,-- но Манфредъ-Байронъ вышелъ изъ своего замка, чтобы спуститься къ людямъ и пострадать за нихъ.
Когда, возвращаясь въ Женеву изъ своихъ странствій, и чувствуя давно небывалый приливъ творчества (особенно богатъ былъ поэтическими его произведеніями іюль 1816 г.), Байронъ въ затишьѣ виллы Діодати съ увлеченіемъ работалъ, поворотъ въ его настроеніи быстро отразился на его поэзіи. Отголоски личной печали или мрачные порывы фантазіи по временамъ могутъ, правда, еще проникать въ нее. Въ эту пору написаны, напр., "Сонъ" съ его видѣніями далекаго прошлаго и повѣстью любви къ Мэри Чэвортъ (драгоцѣнный автобіографическій матеріалъ, который уже послужилъ намъ при изученіи юности Байрона) -- или "Тьма", сумрачная греза о послѣднемъ днѣ вселенной, о гибели жизни, помраченіи солнца и свѣтилъ, о смерти природы, и всемогущемъ нераздѣльномъ торжествѣ Мрака (тема стихотворенія въ извѣстной степени обусловлена была отголосками библіи, которую Байронъ зналъ въ совершенствѣ,-- сюжета безыменнаго романа начала ХІX-го вѣка, "The last man or Omegarus and Syderia", London, 1806,-- какъ полагаетъ Брандль, одного изъ эпизодовъ Кольриджевскаго "Стараго Матроса" {Байроновская фантазія о концѣ міра вызвала много подражаній. Новѣйшее изъ нихъ -- "Marche funèbre. Choeur des derniers hommes", Л. Диркса, провозглашеннаго "королемъ поэтовъ" (Oeuvres complètes. P., 1894); оно переведено по-русски С. Головачевскимъ, "Стихотворенія", М. 1899.},-- по увѣренію поэта Томаса Кэмпбелла, сообщеннаго Байрону этимъ послѣднимъ разсказа о задуманномъ имъ стихотвореніи того же содержанія) {Coleridge und die englische Romantik, S 214--15.}; наконецъ, нѣсколько скорбныхъ строфъ въ новой главѣ "Гарольда". Но символа совершившейся въ немъ перемѣны никто не станетъ искать въ нихъ. Его герой теперь -- не печальникъ съ разбитой душой, а "Прометей"
Когда одинъ изъ журнальныхъ критиковъ "Манфреда" {"Edinburgh Review", августъ, 1817.}, сталъ утверждать, что въ этомъ произведеніи всего замѣтнѣе отраженіе Эсхиловой трагедіи о Прометеѣ, Байронъ не только допустилъ возможность вліянія, но расширилъ его на всю свою поэзію. "Прометей", поразившій его еще въ школѣ, "всегда до такой степени наполнялъ его умъ, что онъ легко можетъ представить себѣ вліяніе этой трагедіи на все, что когда-либо онъ написалъ". Но ко времени житья въ Женевѣ относится особенно важное закрѣпленіе античной легенды и Эсхилова произведенія въ сознаніи поэта. Если обстановкой перваго изученія ихъ были классныя занятія въ Гарроу, то теперь онъ съ живымъ интересомъ выслушалъ переводъ трагедіи, который дѣлалъ для него съ греческаго а livre ouvert Шелли, конечно, сумѣвшій выдвинуть и охарактеризовать красоты и силу подлинника. Кризисъ въ личной жизни, вернувшій поэта къ свободному, широкому и благому для людей творчеству могъ также привести къ сравненію своей участи съ долею древняго страдальца за гуманную идею. Байроновскій "Prometheus" явился краткимъ, но глубокимъ по замыслу и сильнымъ по формѣ гимномъ въ честь "титана" {Прометей Байрона всего тщательнѣе изданъ съ комментаріями Kölbing'омъ: The Prisoner of Chillon and other poems. Weimar, 1896.}. Вѣдь въ немъ "страданія человѣчества вызывали не горделивое презрѣніе, свойственное богамъ, а сочувствіе"; его преступленіемъ было желаніе блага, стремленіе своею проповѣдью уменьшить несчастія людскія, закалить человѣка, укрѣпивъ его умъ. Мученику за человѣчество боги "отказали даже въ смерти, одарили его злосчастнымъ даромъ вѣчности", но въ его несокрушимой энергіи люди найдутъ всегда ободреніе и примѣръ. Пусть человѣчество -- "мутный потокъ, вышедшій изъ чистаго источника"; божественное начало должно выставить противъ зла силу ума и твердость воли, не поддающуюся даже пыткамъ. "Тогда и сама смерть будетъ для человѣка побѣдой".
Этотъ гимнъ въ честь древняго богоборца (одно изъ украшеній въ циклѣ многочисленныхъ поэтическихъ обработокъ легенды о Прометеѣ въ новѣйшей литературѣ,-- твореній Шелли, Лонгфелло, Л. Аккерманъ и др.) {Обзоръ ихъ сдѣланъ О. Манномъ, "Der Prometheus-Mythus in der modernen Dichtung", Frankfurt an der Oder, 1878. Очеркъ исторіи типа Прометея и прометидовъ въ связи съ народными сказаніями древней Греціи и современнаго Кавказа сдѣланъ въ моей статьѣ "Прометей въ кавказскихъ легендахъ и міровой поэзіи", Кавказскій Вѣстникъ 1901 г., No 3.},-- былъ прологомъ къ новому періоду Байроновской дѣятельности. Слѣдующій шагъ впередъ въ томъ же направленіи сдѣланъ въ "Сонетѣ къ Шильону" и въ поэмѣ "Шильонскій узникъ".
Когда въ первую же свою поѣздку съ Шелли по Женевскому озеру Байронъ посѣтилъ Шильонскій замокъ, спустился въ подземелье, гдѣ находились нѣкогда тюрьмы, увидалъ въ темномъ застѣнкѣ перекладину, на которой вѣшали иногда приговоренныхъ къ смерти, и зіяющее отверстіе внизу стѣны, по которому сталкивали въ озеро, въ этомъ мѣстѣ бездонное (800, дальше даже 1.000 футовъ глубины), другихъ несчастныхъ, когда ему показали кольцо, прикрѣплявшее къ столбу цѣпь на одномъ изъ узниковъ, Бониварѣ, а въ скалѣ, служившей поломъ, пробитый многолѣтней его ходьбой вокругъ столба слѣдъ,-- чувство ужаса овладѣло обоими друзьями (впечатлѣнія Шелли изложены въ письмѣ его къ Пикоку). Когда они снова очутились на озерѣ, поднялся вѣтеръ, началась непогода; на другой день, послѣ ночлега въ Clarens, они подъ дождемъ могли добраться только до мѣстечка Ouchy, подъ Лозанной; два дня подъ рядъ лилъ дождь; Байронъ не выходилъ изъ своей комнаты въ скромной деревенской гостинницѣ Hôtel de l'Ancre; мысль была полна шильонскими сценами (его такъ поразили онѣ, что, два съ половиною мѣсяца спустя, онъ снова побывалъ въ Шильонѣ), и "въ два дождливыхъ дня создался "The Prisoner of Chillon" {Въ видѣ курьеза можно привести увѣреніе офиціальнаго гида по Шильону (Chillon ancien et moderne, p. 29), что Байронъ сложилъ поэму большей частью въ самомъ подземельѣ и окончилъ ее въ Уши.}.
Замыселъ поэмы, какъ мы уже знаемъ, внушенъ былъ точнымъ историческимъ фактомъ; несмотря на это, въ ней (въ особенности въ наше время, послѣ детальной разработки швейцарской церковной и соціальной исторіи) чувствуется большой недостатокъ именно историческаго фона. Это созналъ и авторъ уже послѣ окончанія поэмы. "Я былъ недостаточно освѣдомленъ о подлинной личности Бонивара, когда писалъ "Узника",-- говоритъ онъ въ предисловіи,-- иначе я попытался бы.достойно прославить его подвиги и заслуги". На Байрона подѣйствовали разсказы его проводника по подземелью, сочувственный отзывъ о Бониварѣ, встрѣченный имъ у Руссо, два, три мелкихъ разспроса; все это не было провѣрено. Лишеніе свободы, многолѣтняя кара за стойкость убѣжденій были для поэта, казалось, достаточной и привлекательной темой.