Lib.ru/Классика: Верхоустинский Борис Алексеевич. Оказия

Оказія.

Разсказъ.

Гребутъ два здоровенныхъ бурлака, а на рулѣ сидитъ остроносенькій старичекъ, по прозванію Оказія, онъ же Диковинка. На днѣ лодки лежитъ, укрытый тулупомъ, лѣсопромышленникъ Соболевъ.

Ѣдутъ давно, но до станціи, куда отвозятъ Соболева еще далеко -- рѣка извилиста, то завернетъ направо, то налѣво, да и лодка сильно нагружена.

Ночь холодна не по-весеннему; изрѣдка защелкаетъ съ берега соловей, но сразу же броситъ: до любви ли -- зябнетъ соловей, зябнетъ и соловьиха. Лишь одинъ старичекъ Оказія, немного подвыпившій, веселъ, какъ всегда.

Весла тихо окунаются въ темную воду, на носу лодки мерцаетъ фонарь съ оплывшимъ стеариновымъ огаркомъ. Свѣтъ впереди лодки распадается двумя полосами.

А на берегахъ, у плотовъ, краснѣютъ костры. Караульные, заслышавъ всплески веселъ, встаютъ, какъ черныя привидѣнія, и окликаютъ:

-- Гэ-эй! Кто-о-о плы-ы-ветъ?

-- Со-бо-лев-скіе!-- отвѣчаетъ Оказія. По водѣ слова расносятся далеко, темный лѣсъ отзывается эхомъ:

-- ...іе...

Черныя привидѣнія смотрятъ въ слѣдъ лодки и, успокоившись, возвращаются къ кострамъ.

Всѣ молчатъ -- и Соболевъ, и гребцы, только Оказія, хотя ему восемьдесятъ лѣтъ, никакъ не можетъ угомониться. Онъ шутникъ, скоморохъ, враль и легокъ, какъ юноша. Оказія не знаетъ усталости. Разъ шелъ онъ мимо восьмипудоваго якоря. "А славная, братцы, мутовочка, кабы ее да моей бабѣ!"--На, возьми!-- посмѣялся Соболевъ. Оказія взвалилъ якорь на плечо и понесъ и удесъ съ берега за версту, въ деревню. Бурлаки и рты разинули. Послѣ четыре парня волокли якорь назадъ. Далъ старику тогда на чай Соболевъ цѣлую трешницу.

-- И пришла, дѣточки мои любезные, ко мнѣ Нужда,-- разсказываетъ Оказія.-- Хэ-хэ! Такая кочерга, альни тошно лапти сбитые, глядитъ затулисто, реветъ ревно, дескать, судьба судьбинушка разнесчастная. Сѣла на лавку, аккуратъ, супротивъ печи, а баба-то моя полѣзла за щами въ печь, и уолько-только вытянула ухватомъ варево, прискокнула Нужда, хвать, слопала щи. То мнѣ и вовсе, значитъ, не пондравилось, потому -- сидѣть -- сиди, а не безчинствуй. Одначе, смолчалъ я: все же, думаю, гостья. Диковинка!.. Полѣзла баба моя опять въ печь, за хлѣбушкой, и толькотолько на шестокъ вытянула, а Нужда -- хвать, слопала и хлѣбушко, сама еще тощѣй сдѣлалась. "Почто ты, Нужда-государыня, въ изъянъ вводишь?" -- А она-то, паскудница, таращитъ на меня буркалы, да молчитъ. Я ее за косу -- вырвалась; я ее и такъ и сякъ, она лишь тощѣй да тощѣй... "Тьфу ты!" -- думаю,-- хошь серебра?-- Хочу, хозяинъ, давай.-- Дамъ, подожди, а за то укатись, Бога ради, изъ моей, стало быть, избы. Оказія!.. Стояла тутъ, братчики, въ уголку пила, старая, проржавѣвшая, взялъ я ее, надѣлъ шапку, осерчалъ, ушелъ изъ дому въ лѣса на заготовки. Пилю день дрова, пилю два дрова, пилю три дрова, пилю пять дрова, пилю, мѣсяцъ... Ажно хребетъ занылъ, на рукахъ мозолищи, съ грудей паръ валитъ, будто отъ лошади. Диковинка! Вытянулъ я пилу, взвалилъ на плечо -- шасть домой. А Нужда въ избѣ полъ мететъ паршивымъ вѣникомъ. "Здорово, свѣтъ-государыня!" -- Здравствуй, господинъ Оказія! Скоро ли серебра дождусь?-- "На тебѣ, кочерга, подавись!" -- И кинулъ я, братчики вы мои, къ ейнымъ самыимъ ногамъ пилу, а пила, будто серебряная, такъ и блеститъ. Диковинка! Усмѣхнулась Нужда. "Спасибо тебѣ, Оказія, за подарочекъ!" Взяла котомку свою, лапоточки обула, ушла и пилы не призахватила. Съ той поры -- щи хлебаю, хлѣбушка ѣмъ досыта, изъ подъ носу никто не вытянетъ.

-- Экой ты балабанъ, Оказія!-- ворчитъ со дна лодки Соболевъ:-- и все-то врешь, и все-то врешь. Далъ бы языку-то передохнуть.

-- Языкъ, Костатинъ Демьянычъ, безъ костей, не поломается.

Оказія замолкаетъ, потому что лодка приближается къ порогамъ, надо править внимательнѣе. Вѣтра нѣтъ, но вода бурлитъ, пѣнится, какъ будто внизу, подъ водой, дерутся водяники.

Соболевъ закуриваетъ папиросу.

-- Холодно, ребятушки!..

Его никто не слышитъ изъ за шума.

Онъ смотритъ на мерцающую въ небѣ, яркую, но одинокую звѣзду, и ему скучно: не радуютъ дѣла -- рѣченка, по которой онъ гонитъ лѣсъ, внезапно обмелѣла, бревна осѣли, придется стаскивать баграми. Да и успѣетъ ли? Сроку дано только десять дней, потомъ поплывутъ другіе. Ежели онъ не успѣетъ сплавить, раскидаютъ его лѣсъ по берегамъ -- жди до самой осени у моря погоды.

Лодка, миновавъ пороги, плыветъ быстро. Бурлаки вытаскиваютъ изъ подъ лавки бутыль и отпиваютъ -- захолодѣли.

-- Эва, здѣсь,-- указываетъ бородатый бурлакъ на берегъ,-- въ прошломъ годѣ пятерыхъ зарѣзали.

-- Ну?

-- Истинный Богъ! Промышлялъ одинъ и никакъ его было не поймать. Во, ловкачъ! Однова прибрелъ переодѣтый монахомъ въ деревню, попросился переночевать, пустили его, а онъ къ утру всю, какъ есть, семью вырѣзалъ -- мужика, бабу, ребятъ. Во, гадъ! Такъ и убрелъ. Утресь пастухъ видѣлъ на мосту его. Шагаетъ, толстенькій, ровно шаръ катится, да еще улыбается въ бороду. Святой!

Бурлакъ плюетъ на ладонь и, схватившись за весло, съ новою силой гребетъ. Весла скрипятъ и стучатъ по бортамъ. На востокѣ уже чуть-чуть посвѣтлѣе. Берега за порогами крутые, утесы -- какъ стѣны, здѣсь холодъ особенно сильно чувствуется, вѣроятно, потому что всюду камни.

Оказія споритъ:

-- А, можетъ, и въ самъ-дѣлѣ благочестивый человѣкъ...

-- Монахъ-то?

-- Да.

-- Выпородокъ!-- мрачно возражаетъ бородатый бурлакъ.-- Таковыхъ душить.

-- Ты, паря, стой, не спѣши!-- грозитъ ему пальцемъ Оказія.-- Ты перво подумай. Иной умеръ въ малолѣтствѣ, иной старикомъ -- отчего? Ужъ такъ то ему назначено... Иному быть купцомъ, иному разбойничкомъ. И будетъ. Душеньку-то его, можетъ, на сторону воротитъ, а онъ -- тыкъ да тыкъ ножикомъ. И силъ тому нѣтъ противустоять.

-- Слободно!-- отзывается бурлакъ:-- Не рѣжь, такъ и не зарѣжешь.

-- А я тебѣ, паря, вотъ что скажу. Живетъ гусь лапчатый?

-- Живетъ.

-- Щиплетъ травушку. Такъ вѣдь?

-- Ну?..

-- Погодь, голубь, не нукай, не запрегъ. Любилъ волкъ кобылу, оставилъ ей хвостъ да гриву... А? Живетъ волкъ-отъ?

-- Вѣстимо, живетъ.

-- То, вотъ, и убійцы живутъ и завсегда будутъ.

Споръ кончается.

-- Э-эхъ!-- вздыхаетъ Оказія,-- дивье мое дивьюшечки, стоснулось по старушечкѣ. Холодище-то! Теперя бы на печи съ бабою, а не плыть. Плывемъ, плывемъ, ровно въ адъ. Тяжкіе грѣшники! Оно, конешно, въ аду потеплѣй.

Соболевъ ворочается на днѣ лодки.

-- Ты бывалъ, что ли?

-- А то, скажешь, нѣтъ? Свояка твово видѣлъ, чорта рогастаго,-- поднялъ кверху хвостъ, да и визжитъ, дескать, скоро ли Костатинъ Соболевъ сюдытки пожалуетъ? "Скоро!" -- говорю,-- "дай ему поуправиться со сплавами да мошну потуже набить".

Бурлаки фыркаютъ, Соболевъ хмурится. На его душѣ лежитъ грѣхъ и то крѣпко помнится. Стародворскій попъ, передъ смертью, далъ ему тридцать тысячъ на проценты, безъ всякихъ расписокъ и безъ векселей. А скончался попъ:-- Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю!-- Такъ и отошла вдова, не солоно хлѣбавши.

-- А намедни, братчики мои,-- разсказываетъ Оказія,-- былъ я въ волостномъ правленіи. "Подати!" -- старшина оретъ и на меня ножками такъ и топочетъ, такъ и топочетъ. "Тройку можемъ. Господинъ приставъ, пущай мнѣ расписочку приготовятъ".Писарь -- чиркъ! чиркъ!-- написалъ, расписочку. Получено, дескать, три рубля... А я вынулъ три копѣйки, да и подаю.-- Это почему?-- оретъ приставъ и тоже, братчики мои, ножками топочетъ.-- А потому, вашескородіе: тройку обѣщалъ, тройку и даю. Обидѣлись!

Бурлаки хохочутъ.

-- И все-то онъ вретъ, и все-то онъ вретъ!-- сокрушается Соболевъ.

-- Анъ, и не все! Пожито, братчики мои, пожито вволюшку, всякіе виды видывалъ. Три сына у меня, у сыновъ сыны -- внуки мои, старшому сей осенью на призывъ иттить. Я-бъ...

Оказія подается всѣмъ туловищемъ впередъ, бурлаки чуть не падаютъ съ лавки, лодка ударяется о плотъ.

-- Ч-чортъ!

-- Зѣвай!

-- Ничего, братчики мои, ничего!

Оказія круто загребаетъ рулевымъ весломъ, лодка выѣзжаетъ на середину рѣки. Съ берега у костра окликаетъ караульщикъ:

-- Чьи лю-ю-юди?

-- Собо-лев-скіе.

-- ...іе... -- отвѣчаетъ далекое эхо.

Безбородый бурлакъ, крѣпкій, какъ кряжъ, любопытствуетъ:

-- А что-жъ съ тобой было, Оказія?

Старикъ молчитъ, точно не слышитъ вопроса.

Тихо-тихо вокругъ, не видать ни живой твари, ни человѣка. Воздухъ туманно-голубой, вода свѣтло-синяя. Зеленѣетъ берегъ, здѣсь онъ отлогій; вдали стоятъ три кургана, словно шапки истлѣвшихъ богатырей. И вползаютъ въ рѣку желто-песчаныя отмели.

-- А было, братчики, со мной, ажно вспоминать жутко...

Бурлаки гребутъ тише, весла подолгу висятъ надъ водой, какъ неуклюжія крылья тяжелой птицы.

-- Шелъ я, братчики мои, третья-года со станціи. Ранымъ-рано, какъ сейчасъ. Былъ я, признаться, маленечко выпивши, а только что, какъ есть, въ соображеніи. Оказія! И вдругъ, братчики вы мои, отъ середняго кургана ѣдетъ кто-то на бѣлой лошади.

Безбородый бурлакъ широко разѣваетъ ротъ, напряженно слушая.

-- На бѣлой лошади, говоришь?

-- Эгэ!.. Я-то спервы на нихъ подумалъ,-- киваетъ Оказія на Соболева,-- потому у нихъ была бѣлая лошадочка.

-- Это вѣрно!-- подтверждаетъ со дна лодки Соболевъ:-- знатная кобылица, за тысячу-бъ не отдалъ, а пала, бѣсъ ее возьми. Такая была понятливая, что страсть.

Оказія, покосившись на Соболева, продолжаетъ:

-- А только не онъ. Подъѣхалъ ко мнѣ, осадилъ лошадку. "Ты ли, добрый человѣкъ, Оказія?".

-- Я самый есть! Что тебѣ надобно отъ меня?

Безбородый бурлакъ еще шире разѣваетъ ротъ.

-- Диковинка!.. Лицо бѣлое, ни кровиночки, закутанъ весь, лишь усищи красные торчатъ, да въ стременахъ сапоги желтые -- не то осташи, не то сафьянъ. Я испужался, пустился прочь отъ него, онъ за мной. Остановился я: -- Чего тебѣ надобно?-- Онъ какъ слѣзетъ съ коня, какъ припадетъ къ моимъ ногамъ да восплачется.-- Возьми меня въ домъ къ себѣ, оказія. Корми и пои,-- ровно брата родимаго!-- "Куда мнѣ тебя съ конемъ?" -- говорю,-- "я бѣдный человѣкъ".-- Возьми, Диковинка, за то тебѣ такое мѣсто укажу, что двадцать пудъ золота тамо схоронено.

Бурлаки перестаютъ грести. Лодка плыветъ сама собой по теченію. И спадаютъ съ веселъ тяжелыя, стеклянныя капельки.

-- Диковинка! У меня инда потъ вышибло. "Отстань, сила нечистая!". Это онъ, должно, изъ кургана вылѣзъ, да ко мнѣ напрашивался. Я иду, онъ кренделитъ за мной. И вотъ, братчики вы мои, добрелъ я дотуда, гдѣ лежитъ плита каменная, а на ней крестъ высѣченъ. Видывали, чай?

-- Знаемъ!-- отвѣчаетъ безбородый бурлакъ,-- какъ прошлымъ годомъ со сплавовъ шли, такъ замѣсто стола водку туда ставили робята.

-- ...Диковинка! Остановился онъ, тоскучій да страшенный. "Ну, коли такъ, прощай же, Оказія! Считай двадцать порищъ отъ креста, тамо и кладъ зарытъ". Смотрю, братчики мои, -- никого-никогошеньки въ полѣ нѣтъ. И тутъ дунулъ вѣтеръ, будто ребеночекъ заплакался...

Оказія замолкаетъ. Бурлаки погружаютъ весла въ воду и загребаютъ, не замѣчая ни воды, ни веселъ. Соболевъ закуриваетъ папиросу. На востокѣ небо розовѣетъ: скоро проснутся птицы и запоютъ, скоро вылетитъ желтокрылый ястребъ на добычу, будетъ парить въ высотѣ высокой.

-- Коли не врешь, правда!-- Соболевъ кидаетъ за бортъ окурокъ папиросы.

Безбородый бурлакъ, не глядя на Оказію, осторожно выспрашиваетъ:

-- А ты чего же не поискалъ?

-- Эва!-- усмѣхается старикъ,-- кабы не искано... Ужъ я ходилъ съ заступомъ, рылъ, рылъ, ничего не нарылъ. Поди, знай, гдѣ оно. Близокъ локоть, да не укусишь. Тоже -- что такое есть порище: али верста, али сажень, али аршинъ? Не разберешь, я и плюнулъ.

Оказія рулитъ весломъ, минуя плоты.

На берегу стоятъ скучно-сѣрые дома, чернѣетъ желѣзная труба, притянутая къ крышѣ проволоками. Бутылочный заводъ Шорохова. Всюду накиданы осколки стекла, но они еще не блестятъ, потому что солнце не показалось.

-- Шурпъ-шурпъ-шурпъ-шурпъ!-- работаетъ огромнымъ весломъ на плывущей впереди гонкѣ босой мужикъ въ бѣлыхъ портахъ. Онъ старается, чтобы гонка не наскочила на берегъ, а то сорвутся съ бревенъ еловыя серьги и гонка расползется. Тутъ же, на бревнахъ, два мальчоночка, одинъ что-то стругаетъ ножикомъ, другой заглядывается на встрѣчниковъ.

-- Богъ помощь!-- кричитъ Оказія. Гонщикъ, переставъ грести, отвѣчаетъ:

-- Спасибо!

Мальчонокъ, орудующій ножикомъ, поднимаетъ бѣлую голову.

Лодка проскальзываетъ мимо гонки,-- опять берегъ пустъ, опять ни души. Но уже прыгаютъ по песчанымъ отмелямъ трясогузки, кукуетъ кукушка въ лѣсу, трещатъ сороки и плещется проснувшаяся рыба.

-- Скоро щучья жора,-- говоритъ Оказія,-- теперича способно якорьками ловить.

-- Пустое!-- строго отзывается бородатый бурлакъ: -- поставишь жерлицъ пятокъ, вытянешь-то -- единую рыбину. Не въ примѣръ бродцомъ али вятерей.

Соболевъ скидываетъ съ себя тулупъ и садится. Соболевъ сѣдоватъ, дороденъ, съ хитрыми глазами. Одѣтъ въ желтую тужурку, на спинѣ складки, стянутыя хлястикомъ. Пуговицы -- желтыя, широкія, картузъ синій.

Оказія подмигиваетъ гребцамъ.

-- Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяинъ на водочку пожалуетъ: порасчешете печальную головушку веселымъ гребешкомъ.

-- Оно слѣдуетъ!-- осклабляется бородатый бурлакъ,-- Надо бы посогрѣться. А ужъ что вѣрно, то вѣрно -- хозяинъ-то у насъ добрѣющій, не обидитъ. Ужъ кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назадъ-то потащимъ лодку волокомъ, веслами, я чай, не совладать.

-- Не совладать!

Оказія щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, какъ мордочка какого-то звѣрька; носъ красненькій, подъ глазами лучистыя морщиночки.

-- Эва, и мостъ!-- говоритъ Оказія. Гребцы приналегаютъ на весла.

Впереди черезъ рѣку, между обрывистыми берегами, перекинутъ желѣзнодорожный мостъ. Бѣлѣетъ столбъ семафора, гранитные быки и ледорѣзъ надменно выпятили непоколебимыя груди, вода мимо нихъ струится водоворотами.

-- Подтяни, ребятушки!-- проситъ Соболевъ, -- не опоздать бы грѣхомъ.

... Полустанокъ на горѣ, среди зелени, къ нему ведетъ темно-желтая вертлявая тропа. Лодка съ разбѣгу врѣзается въ песокъ, Соболевъ выскакиваетъ на берегъ и идетъ впереди спутниковъ, несущихъ его вещи. Оказія тащитъ большущій чемоданъ; ходъ у старика не обычный -- два шага пройдетъ, какъ и всѣ, на третьемъ подпрыгнетъ по-заячьи. Такъ и на гору взбирается, такъ и по платформѣ идетъ, такъ вваливается и въ пустой залъ.

Поѣздъ черезъ три минуты. Соболевъ покупаетъ билетъ, расплачивается съ бурлаками, даетъ имъ щедро -- за греблю два цѣлковыхъ на носъ, да чаевыхъ рублевку.

По залу торопливо пробѣгаетъ юный телеграфистъ, кудреватый, со вздернутымъ носомъ, въ ярко-начищенныхъ штиблетахъ. На немъ красная фуражка, ею онъ, повидимому, очень гордится -- начальникъ спитъ, а ему поручилъ провожать поѣзда.

Бурлаки выносятъ вещи на платформу.

Приближается поѣздъ. Слабо гудитъ потревоженная земля. Издали онъ кажется какъ бы висящимъ въ воздухѣ. Но вотъ видны и колеса и блестятъ поршни, изъ трубы паровоза валитъ дымъ.

Станціонный сторожъ звонитъ въ колоколъ. Поѣздъ пыхтя, останавливается.

-- Прощайте, Костатинъ Демьянычъ!

-- Счастливаго пути!

-- Прощайте, ребятушки. Дня черезъ четыре вернусь. Ты, Оказія, посматривай, чтобы все было въ порядкѣ, а ежели что, махни телеграмку.

-- Такъ точно, Костатинъ Демьянычъ! ужъ вы будьте благонадежны.

Толстый оберъ свиститъ въ костяной свистокъ; паровозъ вздрогнувъ, отходитъ отъ полустанка. Оказія и бурлаки смотрятъ, какъ мелькаютъ вагоны, и стоятъ до тѣхъ поръ, пока поѣздъ не скрывается за лѣсомъ.

-- Диковинка, братчики мои, диковинка!-- качаетъ головой Оказія, спускаясь съ платформы.-- Иному везетъ на рубли, иному повезетъ на блохи. Скажемъ, хозяинъ -- Иродъ Иродомъ, а того... тыщъ сто капиталу.

Они идутъ въ трактиръ испить пива.

-- Знавалъ, братчики мои, я бариночечка одного, разсказывалъ онъ мнѣ, будто нѣкотораго человѣка вымазали съ ногъ до головы толченымъ золотомъ, а у него и кровь горлышкомъ пошла. Такъ и окачурился золотой человѣчекъ-то.

-- Съ чего бы?-- неудомѣваетъ безбородый бурлакъ.

-- Съ чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнетъ -- въ кажинной дырѣ человѣческой свое особливое вдохновленіе. Безъ вдохновленія, братчики мои, не прожить... Оказія!.. И выходитъ, стало быть,-- нѣтъ счастья отъ золота, ничегошеньки намъ не надобно.

-- Толкуй!-- сердится бородатый бурлакъ.-- Не ляскай по-пусту, не люблю!

Трактиръ, несмотря на ранній часъ, уже открытъ; къ земскому начальнику ѣдетъ цѣлая орава народу, истцы -- два брата, повздорившіе изъ-за земли, съ каждымъ свидѣтели. Братья, дожидаясь поѣзда, сидятъ въ разныхъ углахъ, кричатъ, переругиваются.

Оба брата пожилые, не мужики, а хуторяне. Оба такъ и пышутъ, такъ и лѣзутъ, такъ и рвутся потрепать другъ другу сивыя бороды. Свидѣтели ихъ удерживаютъ.

Толстогрудая дѣвка въ сѣрыхъ валенкахъ на босу ногу подаетъ Оказіи и бурлакамъ пиво. Оказія, скорчивъ морщинистую мордочку въ хитрую улыбку, щиплетъ дѣвку за пухлое колѣно.

-- Ты, мароказница, за меня замужъ пойдешь али не? У меня богачества вдосталь, хошь прудъ пруди -- крестъ на воротѣ, да деревня въ городѣ. А деньжищъ, деньжищъ -- ау, братъ!.. Съ Соболева -- триста рублей не заработано -- не получено, съ стекляннаго барина -- пятьсотъ рублей не заработано -- не получено. А, дѣвонька?

Она смѣется:

-- Да ты, вѣдь, женатъ, Диковинка?

-- Оказія! Приму мухамметанство, инъ все тутъ. Будутъ у меня, что у татарина, двѣ жены.

Въ трактирѣ старикъ и бурлаки просиживаютъ до полудня, выпиваютъ двѣ корзины пива да чайникъ чаю. Гулять, такъ гулять! Закусываютъ вяленымъ мясомъ и яичками.

-- Оказія!-- сопитъ безбородый бурлакъ, тупо поводя бычьими глазами,-- Говоришь, естя кладъ?

-- Есть, родный, али вру? Ф-фу, ты, провались я скрозь землю.

Бурлакъ красенъ, какъ кумачъ.

-- А я...я его, Диковинка, вырою.

-- Вырой, родимый, вырой.

Бурлакъ мотаетъ головой.

-- Безпремѣнно вырою. До-домъ построю, что твой купецъ.

-- Слушай его, дурака!-- огрызнулся бородатый бурлакъ,-- онъ-те наплететъ съ три короба. Чай, и про коня-то бѣлаго все навралъ. Все навралъ.

Оказія удивляется:

-- А ты, дитятко, откелева узналъ? Нешто проговорился я?

-- То-то, что проговорился, старый хрѣнъ.

Оказія сокрушается:

-- Ахти!

Безбородый бурлакъ ругается:

-- Мо-морду тебѣ, старый песъ, потому людей не морочь. Омманулъ!-- выкрикиваетъ онъ.-- Омманулъ лѣшій!

Старикъ его утѣшаетъ:

-- Кровиночка ты моя единственная! А ты ужъ, поди, и лопату хотѣлъ куплять. Хэ-хэ! Купляй, родный, купляй: струментъ завсегда надобенъ.

Безбородый бурлакъ, пошатываясь выходитъ изъ трактира, за нимъ бородатый и Оказія.

Солнце печетъ,-- глядя на него, никакъ нельзя подумать, что ночью стоялъ холодъ.

-- Братчики вы мои милые!-- клянчитъ Оказія, стаскивая съ бурлаками лодку,-- косточки-то у меня старенькія, пожалѣйте, пареньки, старичка. Ужъ тяните вы лодочку-то одни, а я въ ней малость поотдохну. Уважьте старость, это и въ писаніяхъ указано.

Бурлаки привязываютъ къ носу лодки веревку.

-- А ну тебя, пустобрехъ. Заваливайся!

Старикъ прыгаетъ въ лодку и садится на скамью, вооружившись длиннымъ шестомъ, чтобы отпихиваться отъ берега. Бурлаки берутся за веревку, тянутъ, согнувшись и пошатываясь, потому что оба пьяны. Солнце жжетъ ихъ шеи, спины и затылки.

Оказія, взирая на согбенныя спины, лукаво улыбается.

-- Пьяный непьянаго везетъ! Пьяный непьянаго везетъ!-- кричитъ онъ стоящему на берегу со стадомъ пастуху. Пастухъ тоже усмѣхается.

-- Ты чего болтаешь?-- подозрительно поворачивается бородатый бурлакъ.

-- Я-то? А я говорю:-- Пьяненькіе пьяненькаго везутъ! Пьяненькіе пьяненькаго везутъ! Хэ-хэ! Тяните, родимые, тяните!

Бурлаки, медленно ступая, какъ волы, тащатъ противъ теченія лодку. Оказія нѣжится на солнцепекѣ.

Пастухъ садится на камень и дудитъ. Коровы, разбредясь по лугу, лѣниво жуютъ траву. Свирѣльная пѣснь бодрящею радостью разливается по рѣкѣ.

-- Тяните, тяните, родимые!-- бормочетъ Оказія, щурясь отъ солнца и улыбаясь.

Б. Верхоустинскій.

"Современникъ", кн.IV, 1915

Оставить комментарий Верхоустинский Борис Алексеевич (yes@lib.ru) Год: 1915 Обновлено: 30/03/2020. 24k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Верхоустинский Борис Алексеевич Оказия

Оказія.

Верхоустинский Борис Алексеевич
Оказия