Lib.ru/Классика: Верхоустинский Борис Алексеевич. Оказия

Борис Верхоустинский

Оказия

Гребут два здоровенных бурлака, а на руле сидит остроносенький старичок, по прозванию Оказия, он же Диковинка. На дне лодки лежит, укрытый тулупом, лесопромышленник Соболев.

Едут давно, но до станции, куда отвозят Соболева еще далеко -- река извилиста, то завернет направо, то налево, да и лодка сильно нагружена.

Ночь холодна не по-весеннему; изредка защелкает с берега соловей, но сразу же бросит: до любви ли -- зябнет соловей, зябнет и соловьиха. Лишь один старичок Оказия, немного подвыпивший, весел, как всегда.

Весла тихо окунаются в темную воду, на носу лодки мерцает фонарь с оплывшим стеариновым огарком. Свет впереди лодки распадается двумя полосами.

А на берегах, у плотов, краснеют костры. Караульные, заслышав всплески весел, встают, как черные привидения, и окликают:

-- Гэ-эй! Кто-о-о плы-ы-вет?

-- Со-бо-лев-ские! -- отвечает Оказия. По воде слова разносятся далеко, темный лес отзывается эхом:

-- ...ие...

Черные привидения смотрят вслед лодки и, успокоившись, возвращаются к кострам.

Все молчат -- и Соболев, и гребцы, только Оказия, хотя ему восемьдесят лет, никак не может угомониться. Он шутник, скоморох, враль и легок, как юноша. Оказия не знает усталости. Раз шел он мимо восьмипудового якоря. "А славная, братцы, мутовочка, кабы ее да моей бабе!" -- "На, возьми!" -- посмеялся Соболев. Оказия взвалил якорь на плечо и понес и унес с берега за версту, в деревню. Бурлаки и рты разинули. После четыре парня волокли якорь назад. Дал старику тогда на чай Соболев целую трешницу.

-- И пришла, деточки мои любезные, ко мне Нужда, -- рассказывает Оказия. -- Хэ-хэ! Такая кочерга, альни тошно лапти сбитые, глядит затулисто, ревет ревно, дескать, судьба-судьбинушка разнесчастная. Села на лавку, аккурат, супротив печи, а баба-то моя полезла за щами в печь, и только-только вытянула ухватом варево, прискокнула Нужда, хвать, слопала щи. То мне и вовсе, значит, не пондравилось, потому -- сидеть -- сиди, а не бесчинствуй. Одначе, смолчал я: все же, думаю, гостья. Диковинка!.. Полезла баба моя опять в печь, за хлебушкой, и только-только на шесток вытянула, а Нужда -- хвать, слопала и хлебушко, сама еще тощей сделалась. "Почто ты, Нужда-государыня, в изъян вводишь?" -- А она-то, паскудница, таращит на меня буркалы, да молчит. Я ее за косу -- вырвалась; я ее и так и сяк, она лишь тощей да тощей... "Тьфу ты!" -- думаю. -- "Хошь серебра?" -- "Хочу, хозяин, давай". -- "Дам, подожди, а за то укатись, Бога ради, из моей, стало быть, избы". Оказия!.. Стояла тут, братчики, в уголку пила, старая, проржавевшая, взял я ее, надел шапку, осерчал, ушел из дому в леса на заготовки. Пилю день дрова, пилю два дрова, пилю три дрова, пилю пять дрова, пилю, месяц... Ажно хребет заныл, на руках мозолищи, с грудей пар валит, будто от лошади. Диковинка! Вытянул я пилу, взвалил на плечо -- шасть домой. А Нужда в избе пол метет паршивым веником. "Здорово, свет-государыня!" -- "Здравствуй, господин Оказия! Скоро, ли серебра дождусь?" -- "На тебе, кочерга, подавись!" -- И кинул я, братчики вы мои, к ейным самыим ногам пилу, а пила, будто серебряная, так и блестит. Диковинка! Усмехнулась Нужда. "Спасибо тебе, Оказия, за подарочек!" Взяла котомку свою, лапоточки обула, ушла и пилы не призахватила. С той поры -- щи хлебаю, хлебушка ем досыта, из-под носу никто не вытянет.

-- Экой ты балабан, Оказия! -- ворчит со дна лодки Соболев. -- И все-то врешь, и все-то врешь. Дал бы языку-то передохнуть.

-- Язык, Костатин Демьяныч, без костей, не поломается.

Оказия замолкает, потому что лодка приближается к порогам, надо править внимательнее. Ветра нет, но вода бурлит, пенится, как будто внизу, под водой, дерутся водяники.

Соболев закуривает папиросу.

-- Холодно, ребятушки!..

Его никто не слышит из-за шума.

Он смотрит на мерцающую в небе, яркую, но одинокую звезду, и ему скучно: не радуют дела -- речонка, по которой он гонит лес, внезапно обмелела, бревна осели, придется стаскивать баграми. Да и успеет ли? Сроку дано только десять дней, потом поплывут другие. Ежели он не успеет сплавить, раскидают его лес по берегам -- жди до самой осени у моря погоды.

Лодка, миновав пороги, плывет быстро. Бурлаки вытаскивают из-под лавки бутыль и отпивают -- захолодели.

-- Эва, здесь, -- указывает бородатый бурлак на берег, -- в прошлом годе пятерых зарезали.

-- Ну?

-- Истинный Бог! Промышлял один и никак его было не поймать. Во, ловкач! Однова прибрел переодетый монахом в деревню, попросился переночевать, пустили его, а он к утру всю, как есть, семью вырезал -- мужика, бабу, ребят. Во, гад! Так и убрел. Утресь пастух видел на мосту его. Шагает, толстенький, ровно шар катится, да еще улыбается в бороду. Святой!

Бурлак плюет на ладонь и, схватившись за весло, с новою силой гребет. Весла скрипят и стучат по бортам. На востоке уже чуть-чуть посветлее. Берега за порогами крутые, утесы -- как стены, здесь холод особенно сильно чувствуется, вероятно, потому что всюду камни.

Оказия спорит:

-- А, может, и в сам-деле благочестивый человек...

-- Монах-то?

-- Да.

-- Выпородок! -- мрачно возражает бородатый бурлак. -- Таковых душить.

-- Ты, паря, стой, не спеши! -- грозит ему пальцем Оказия. -- Ты перво подумай. Иной умер в малолетстве, иной стариком -- отчего? Уж так то ему назначено... Иному быть купцом, иному разбойничком. И будет. Душеньку-то его, может, на сторону воротит, а он -- тык да тык ножиком. И сил тому нет противустоять.

-- Слободно! -- отзывается бурлак. -- Не режь, так и не зарежешь.

-- А я тебе, паря, вот что скажу. Живет гусь лапчатый?

-- Живет.

-- Щиплет травушку. Так ведь?

-- Ну?..

-- Погодь, голубь, не нукай, не запряг. Любил волк кобылу, оставил ей хвост да гриву... А? Живет волк-от?

-- Вестимо, живет.

-- То, вот, и убийцы живут и завсегда будут.

Спор кончается.

-- Э-эх! -- вздыхает Оказия. -- Дивье мое дивьюшечки, стоснулось по старушечке. Холодище-то! Теперя бы на печи с бабою, а не плыть. Плывем, плывем, ровно в ад. Тяжкие грешники! Оно, конешно, в аду потеплей.

Соболев ворочается на дне лодки.

-- Ты бывал, что ли?

-- А то, скажешь, нет? Свояка твово видел, черта рогастого, -- поднял кверху хвост, да и визжит, дескать, скоро ли Костатин Соболев сюдытки пожалует? "Скоро! -- говорю. -- Дай ему поуправиться со сплавами да мошну потуже набить".

Бурлаки фыркают, Соболев хмурится. На его душе лежит грех и то крепко помнится. Стародворский поп, перед смертью, дал ему тридцать тысяч на проценты, без всяких расписок и без векселей. А скончался поп -- знать не знаю, ведать не ведаю! Так и отошла вдова, не солоно хлебавши.

-- А намедни, братчики мои, -- рассказывает Оказия, -- был я в волостном правлении. "Подати!" -- старшина орет и на меня ножками так и топочет, так и топочет. "Тройку можем. Господин пристав, пущай мне расписочку приготовят". Писарь -- чирк! чирк! -- написал, расписочку. Получено, дескать, три рубля... А я вынул три копейки, да и подаю. -- Это почему? -- орет пристав и тоже, братчики мои, ножками топочет. -- А потому, вашескородие: тройку обещал, тройку и даю. Обиделись!

Бурлаки хохочут.

-- И все-то он врет, и все-то он врет! -- сокрушается Соболев.

-- Ан, и не все! Дожито, братчики мои, дожито вволюшку, всякие виды видывал. Три сына у меня, у сынов сыны -- внуки мои, старшому сей осенью на призыв иттить. Я-б...

Оказия подается всем туловищем вперед, бурлаки чуть не падают с лавки, лодка ударяется о плот.

-- Ч-черт!

-- Зевай!

-- Ничего, братчики мои, ничего!

Оказия круто загребает рулевым веслом, лодка выезжает на середину реки. С берега у костра окликает караульщик:

-- Чьи лю-ю-юди?

-- Собо-лев-ские.

-- ...ие -- отвечает далекое эхо.

Безбородый бурлак, крепкий, как кряж, любопытствует:

-- А что ж с тобой было, Оказия?

Старик молчит, точно не слышит вопроса.

Тихо-тихо вокруг, не видать ни живой твари, ни человека. Воздух туманно-голубой, вода светло-синяя. Зеленеет берег, здесь он отлогий; вдали стоят три кургана, словно шапки истлевших богатырей. И вползают в реку желто-песчаные отмели.

-- А было, братчики, со мной, ажно вспоминать жутко...

Бурлаки гребут тише, весла подолгу висят над водой, как неуклюжие крылья тяжелой птицы.

-- Шел я, братчики мои, третья-года со станции. Раным-рано, как сейчас. Был я, признаться, маленечко выпивши, а только что, как есть, в соображении. Оказия! И вдруг, братчики вы мои, от середнего кургана едет кто-то на белой лошади.

Безбородый бурлак широко разевает рот, напряженно слушая.

-- На белой лошади, говоришь?

-- Эге!.. Я-то спервы на них подумал, -- кивает Оказия на Соболева, -- потому у них была белая лошадочка.

-- Это верно! -- подтверждает со дна лодки Соболев. -- Знатная кобылица, за тысячу б не отдал, а пала, бес ее возьми. Такая была понятливая, что страсть.

Оказия, покосившись на Соболева, продолжает:

-- А только не он. Подъехал ко мне, осадил лошадку. "Ты ли, добрый человек, Оказия?" -- Я самый есть! Что тебе надобно от меня?

Безбородый бурлак еще шире разевает рот.

-- Диковинка!.. Лицо белое, ни кровиночки, закутан весь, лишь усищи красные торчат, да в стременах сапоги желтые -- не то осташи, не то сафьян. Я испужался, пустился прочь от него, он за мной. Остановился я: "Чего тебе надобно?" Он как слезет с коня, как припадет к моим ногам да восплачется. "Возьми меня в дом к себе, Оказия. Корми и пой, -- ровно брата родимого!" -- "Куда мне тебя с конем? -- говорю. -- Я бедный человек". -- "Возьми, Диковинка, за то тебе такое место укажу, что двадцать пуд золота тамо схоронено".

Бурлаки перестают грести. Лодка плывет сама собой по течению. И спадают с весел тяжелые, стеклянные капельки.

-- Диковинка! У меня инда пот вышибло. "Отстань, сила нечистая!" Это он, должно, из кургана вылез, да ко мне напрашивался. Я иду, он кренделит за мной. И вот, братчики вы мои, добрел я дотуда, где лежит плита каменная, а на ней крест высечен. Видывали, чай?

-- Знаем, -- отвечает безбородый бурлак, -- как прошлым годом со сплавов шли, так заместо стола водку туда ставили робята.

-- ...Диковинка! Остановился он, тоскучий да страшенный. "Ну, коли так, прощай же, Оказия! Считай двадцать порищ от креста, тамо и клад зарыт". Смотрю, братчики мои, -- никого-никогошеньки в поле нет. И тут дунул ветер, будто ребеночек заплакался...

Оказия замолкает. Бурлаки погружают весла в воду и загребают, не замечая ни воды, ни весел. Соболев закуривает папиросу. На востоке небо розовеет: скоро проснутся птицы и запоют, скоро вылетит желтокрылый ястреб на добычу, будет царить в высоте высокой.

-- Коли не врешь, правда! -- Соболев кидает за борт окурок папиросы.

Безбородый бурлак, не глядя на Оказию, осторожно выспрашивает:

-- А ты чего же не поискал?

-- Эва! -- усмехается старик. -- Кабы не искано... Уж я ходил с заступом, рыл, рыл, ничего не нарыл. Поди, знай, где оно. Близок локоть, да не укусишь. Тоже -- что такое есть порище: али верста, али сажень, али аршин? Не разберешь, я и плюнул.

Оказия рулит веслом, минуя плоты.

На берегу стоят скучно-серые дома, чернеет железная труба, притянутая к крыше проволоками. Бутылочный завод Шорохова. Всюду накиданы осколки стекла, но они еще не блестят, потому что солнце не показалось.

-- Шурп-шурп-шурп-шурп! -- работает огромным веслом на плывущей впереди гонке босой мужик в белых портах. Он старается, чтобы гонка не наскочила на берег, а то сорвутся с бревен еловые серьги и гонка расползется. Тут же, на бревнах, два мальчоночка, один что-то стругает ножиком, другой заглядывается на встречников.

-- Бог помощь! -- кричит Оказия. Гонщик, перестав грести, отвечает:

-- Спасибо!

Мальчонок, орудующий ножиком, поднимает белую голову.

Лодка проскальзывает мимо гонки, -- опять берег пуст, опять ни души. Но уже прыгают по песчаным отмелям трясогузки, кукует кукушка в лесу, трещат сороки и плещется проснувшаяся рыба.

-- Скоро щучья жора, -- говорит Оказия, -- теперича способно якорьками ловить.

-- Пустое! -- строго отзывается бородатый бурлак. -- Поставишь жерлиц пяток, вытянешь-то -- единую рыбину. Не в пример бродцом али вятерей.

Соболев скидывает с себя тулуп и садится. Соболев седоват, дороден, с хитрыми глазами. Одет в желтую тужурку, на спине складки, стянутые хлястиком. Пуговицы -- желтые, широкие, картуз синий.

Оказия подмигивает гребцам.

-- Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяин на водочку пожалует: порасчешете печальную головушку веселым гребешком.

-- Оно следует! -- осклабляется бородатый бурлак. -- Надо бы посогреться. А уж что верно, то верно -- хозяин-то у нас добреющий, не обидит. Уж кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назад-то потащим лодку волоком, веслами, я чай, не совладать.

-- Не совладать!

Оказия щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, как мордочка какого-то зверька; нос красненький, под глазами лучистые морщиночки.

-- Эва, и мост! -- говорит Оказия. Гребцы приналегают на весла.

Впереди через реку, между обрывистыми берегами, перекинут железнодорожный мост. Белеет столб семафора, гранитные быки и ледорез надменно выпятили непоколебимые груди, вода мимо них струится водоворотами.

-- Подтяни, ребятушки! -- просит Соболев, -- не опоздать бы грехом.

...Полустанок на горе, среди зелени, к нему ведет темно-желтая вертлявая тропа. Лодка с разбегу врезается в песок, Соболев выскакивает на берег и идет впереди спутников, несущих его вещи. Оказия тащит большущий чемодан; ход у старика необычный -- два шага пройдет, как и все, на третьем подпрыгнет по-заячьи. Так и на гору взбирается, так и по платформе идет, так вваливается и в пустой зал.

Поезд через три минуты. Соболев покупает билет, расплачивается с бурлаками, дает им щедро -- за греблю два целковых на нос, да чаевых рублевку.

По залу торопливо пробегает юный телеграфист, кудреватый, со вздернутым носом, в ярко-начищенных штиблетах. На нем красная фуражка, ею он, по-видимому, очень гордится -- начальник спит, а ему поручил провожать поезда.

Бурлаки выносят вещи на платформу.

Приближается поезд. Слабо гудит потревоженная земля. Издали он кажется как бы висящим в воздухе. Но вот видны и колеса и блестят поршни, из трубы паровоза валит дым.

Станционный сторож звонит в колокол. Поезд пыхтя, останавливается.

-- Прощайте, Костатин Демьяныч!

-- Счастливого пути!

-- Прощайте, ребятушки. Дня через четыре вернусь. Ты, Оказия, посматривай, чтобы все было в порядке, а ежели что, махни телеграммку.

-- Так точно, Костатин Демьяныч! Уж вы будьте благонадежны.

Толстый обер свистит в костяной свисток; паровоз вздрогнув, отходит от полустанка. Оказия и бурлаки смотрят, как мелькают вагоны, и стоят до тех пор, пока поезд не скрывается за лесом.

-- Диковинка, братчики мои, диковинка! -- качает головой Оказия, спускаясь с платформы. -- Иному везет на рубли, иному повезет на блохи. Скажем, хозяин -- Ирод Иродом, а того... тыщ сто капиталу.

Они идут в трактир испить пива.

-- Знавал, братчики мои, я бариночечка одного, рассказывал он мне, будто некоторого человека вымазали с ног до головы толченым золотом, а у него и кровь горлышком пошла. Так и окочурился золотой человечек-то.

-- С чего бы? -- недоумевает безбородый бурлак.

-- С чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнет -- в кажинной дыре человеческой свое особливое вдохновление. Без вдохновления, братчики мои, не прожить... Оказия!.. И выходит, стало быть, -- нет счастья от золота, ничегошеньки нам не надобно.

-- Толкуй! -- сердится бородатый бурлак. -- Не ляскай попусту, не люблю!

Трактир, несмотря на ранний час, уже открыт; к земскому начальнику едет целая орава народу, истцы -- два брата, повздорившие из-за земли, с каждым свидетели. Братья, дожидаясь поезда, сидят в разных углах, кричат, переругиваются.

Оба брата пожилые, не мужики, а хуторяне. Оба так и пышут, так и лезут, так и рвутся потрепать друг другу сивые бороды. Свидетели их удерживают.

Толстогрудая девка в серых валенках на босу ногу подает Оказии и бурлакам пиво. Оказия, скорчив морщинистую мордочку в хитрую улыбку, щиплет девку за пухлое колено.

-- Ты, мароказница, за меня замуж пойдешь али не? У меня богачества вдосталь, хошь пруд пруди -- крест на вороте, да деревня в городе. А деньжищ, деньжищ -- ау, брат!.. С Соболева -- триста рублей не заработано -- не получено, с стеклянного барина -- пятьсот рублей не заработано -- не получено. А, девонька?

Она смеется:

-- Да ты ведь женат, Диковинка?

-- Оказия! Приму мухамметанство, ин все тут. Будут у меня, что у татарина, две жены.

В трактире старик и бурлаки просиживают до полудня, выпивают две корзины пива да чайник чаю. Гулять, так гулять! Закусывают вяленым мясом и яичками.

-- Оказия! -- сопит безбородый бурлак, тупо поводя бычьими глазами. -- Говоришь, естя клад?

-- Есть, родный, али вру? Ф-фу, ты, провались я скрозь землю.

Бурлак красен, как кумач.

-- А я... я его, Диковинка, вырою.

-- Вырой, родимый, вырой.

Бурлак мотает головой.

-- Беспременно вырою. До-дом построю, что твой купец.

-- Слушай его, дурака! -- огрызнулся бородатый бурлак. -- Он-те наплетет с три короба. Чай, и про коня-то белого все наврал. Все наврал.

Оказия удивляется:

-- А ты, дитятко, откелева узнал? Нетто проговорился я?

-- То-то, что проговорился, старый хрен.

Оказия сокрушается:

-- Ахти!

Безбородый бурлак ругается:

-- Мо-морду тебе, старый пес, потому людей не морочь. Омманул! -- выкрикивает он. -- Омманул леший!

Старик его утешает:

-- Кровиночка ты моя единственная! А ты уж, поди, и лопату хотел куплять. Хэ-хэ! Купляй, родный, купляй: струмент завсегда надобен.

Безбородый бурлак, пошатываясь выходит из трактира, за ним бородатый и Оказия.

Солнце печет, -- глядя на него, никак нельзя подумать, что ночью стоял холод.

-- Братчики вы мои милые! -- клянчит Оказия, стаскивая с бурлаками лодку. -- Косточки-то у меня старенькие, пожалейте, пареньки, старичка. Уж тяните вы лодочку-то одни, а я в ней малость поотдохну. Уважьте старость, это и в писаниях указано.

Бурлаки привязывают к носу лодки веревку.

-- А ну тебя, пустобрех. Заваливайся!

Старик прыгает в лодку и садится на скамью, вооружившись длинным шестом, чтобы отпихиваться от берега. Бурлаки берутся за веревку, тянут, согнувшись и пошатываясь, потому что оба пьяны. Солнце жжет их шеи, спины и затылки.

Оказия, взирая на согбенные спины, лукаво улыбается.

-- Пьяный непьяного везет! Пьяный непьяного везет! -- кричит он стоящему на берегу со стадом пастуху. Пастух тоже усмехается.

-- Ты чего болтаешь? -- подозрительно поворачивается бородатый бурлак.

-- Я-то? А я говорю: пьяненькие пьяненького везут! Пьяненькие пьяненького везут! Хэ-хэ! Тяните, родимые, тяните!

Бурлаки, медленно ступая, как волы, тащат против течения лодку. Оказия нежится на солнцепеке.

Пастух садится на камень и дудит. Коровы, разбредясь по лугу, лениво жуют траву. Свирельная песнь бодрящею радостью разливается по реке.

-- Тяните, тяните, родимые! -- бормочет Оказия, щурясь от солнца и улыбаясь.

----------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Современник" No 4, 1915 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Оставить комментарий Верхоустинский Борис Алексеевич (yes@lib.ru) Год: 1915 Обновлено: 28/03/2017. 22k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Верхоустинский Борис Алексеевич Оказия

Борис Верхоустинский

Оказия

Верхоустинский Борис Алексеевич
Оказия