Верхоустинский Борис Алексеевич
Женечка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Верхоустинский

Женечка

   Как белая лилия она, а щеки ее матово-розовые. Глаза же карие, задорно бегающие. Ходит по городу с черным портфелем под мышкой и преважно надувает губы. Мальчишки у лотков и шустрые газетчики окидывают проницательными взорами модное пальто с куньим воротником и принимают за курсистку, идущую на занятия, но глубоко ошибаются: это Женечка; в ее объемистом портфеле не лекции и учебники, а образчики материй, прейскуранты усовершенствованных паровых молотилок, описания пишущих машин и два-три настольных календаря.
   ...Подходит к парадному подъезду, швейцар лениво отрывается от газеты и распахивает дверь, сердито оглядывая стройную фигуру нарушительницы его покоя.
   Женечка, не удостоив его взглядом, величественно проплывает мимо, подымается по лестнице и озабоченно морщит переносицу, что-то соображая.
   С апломбом звонит:
   -- Господин Дудов дома?
   -- Выпивши...
   -- Доложите.
   Сует в руку мужиковатой горничной визитную карточку с задумчивыми готическими буквами: "Евгения Николаевна Осокина. Представительница фирмы "Хлебопашец", компании "Описки" и издательства "Золотые Паникадила".
   -- Гони ее к черту! -- звероподобно рычит где-то в перспективе матерый голос, и дверь с шумом захлопывается за Женечкой, потому что:
   -- Они нализавшись, злющие...
   -- Нахал! -- мысленно бушует Женечка, важно спускаясь по лестнице и опаляя хмурого швейцара молниеносным взглядом, за то, что он прислуживает таким грубиянам, как господин Дудов.
   -- Газетку не пожелаете? -- подкатывается на улице газетчик. Женечка роется в желтеньком портмоне, вытаскивает серебряный пятачок и покупает левейшую газету. Потом влетает в вагон трамвая и утопает в новостях дня; ее розовый носик выглядывает из-за газеты очень многозначительно.
   -- Ай... ай... ай! -- вдруг не выдерживает она. -- Сормовские-то 96! И куда только мы катимся...
   -- Иван Петрович! Голубчик вы мой, здравствуйте! -- неожиданно замечает она вошедшего в вагон знакомого. -- Присаживайтесь сюда, веселее будет...
   -- Кого я вижу! -- радуется Иван Петрович. -- Мое почтение-с, уважаемая Евгения Николаевна. Давненько не виделись. Что новенького слыхать?
   -- Да вот с сормовскими швах...
   -- Эх! -- отмахивается рукой Иван Петрович. -- И не говорите, везде застой.
   -- И младотурки пошатываются.
   -- Да, да, представьте себе...
   Потом оба замолкают, погруженные в степенное раздумье.
   -- Какая у вас малюсенькая ручка! -- неожиданно осклабляется Иван Петрович, и его лошадиная физиономия озаряется робкой улыбочкой.
   Но Женечка обдает его ледяной струйкой презрения: потакать ухажерам она не охотница.
   -- Н-да, сормовские... Не ожидала!
   Собеседник смущается, не зная хорошо чего собственно Женечка не ожидала. Наконец, не выдерживает этой пытки -- поднимается:
   -- Счастливо оставаться... Мне здесь.
   -- Au revoir! -- сухо отвечает Женечка и вновь погружается в газету. Прочитав ее от доски до доски, бережно складывает в портфель и вытаскивает из кармана записную книжку:
   "Присяжный Тарантасов думает купить машину с открытым шрифтом. Надо будет потом заехать к нему... Кстати и календарь всучу: все-таки с двух рублей сорок копеек комиссионных. Если три -- вот тебе уже и рубль двадцать"...
   Вагон останавливается. Женечка проскальзывает, шелестя шелковыми юбками, на площадку, выскакивает...
   Снова подъезд, швейцар, лестница и на этот раз миловидная горничная с плутоватыми глазами.
   -- Мосье Козодоев дома?
   -- Дома-с.
   -- Проведите меня к нему.
   Горничная проводит.
   -- Пожалуйста! -- предлагает в кабинете Женечке стул тучный хозяин с сизоватым носом и вытаращенными глазами, похожими на мерзлые луковицы.
   -- Чем могу быть полезен?
   -- А вот, видите ли, я принесла вам прейскурант усовершенствованных паровых молотилок. Последнее слово техники. Машины безукоризненны. Вне конкуренции! Доставка за наш счет. Перед нашею фирмой Мак-Кормик ничто.
   -- Прекрасно, прекрасно... Очень приятно слышать, но...
   -- Непременно купите; если вы желаете, можно и в рассрочку.
   -- Постараюсь, постараюсь... -- мнется хозяин, незаметно поглядывая на пышную грудь гостьи, а она хмурит черные густые брови и оживленно расписывает достоинства паровых молотилок
   -- Вне конкуренции! Уверяю вас. В большом хозяйстве незаменимы.
   И уже подсовывает потеющему хозяину какую-то загадочную бумагу:
   -- Вот здесь и там... Распишитесь.
   -- Господи! -- пыхтит хозяин, но -- делать нечего, -- подписывается.
   "Какая жалость, что у этого болвана уже валяется на столе календарь", -- думает Женечка, мельком осматривая комнату и прощаясь:
   -- Через неделю молотилка на месте. Теперь удобно: снег.
   -- Снег! Именно снег! -- ни к селу ни к городу повторяет покупатель и смущается, точно его невзначай щелкнули по носу.
   Женечка, очень довольная сделкой, выходит на многолюдную улицу и быстро шагает к присяжному Тарантасову, уверенно поглядывая на прохожих, как человек, знающий себе цену.
   Вскоре пушка ударяет бб-ум! Адмиральский час.
   Тарантасов, долго отлынивая от навязываемой ему пишущей машины, утомляет Женечку, так что, покинув его, она чувствует потребность червячка заморить. Входит в ресторан средней руки, выпивает рюмочку дрей-мадеры, заказывает себе завтрак и поспешно съедает его. Потом достает из кармана юбки изящную слоновую коробочку и вынимает из нее маленькую папиросочку, закуривает. С наслаждением втягивает в себя струйки ароматного дыма и слегка щурится. Щечки ее розовеют, а глаза игриво усмехаются. Женечка чуть-чуть опьянена выпитой рюмкой дрей-мадеры. Но это ей нравится, хочется изогнуть спину и замурлыкать. Однако, дел еще по горло. Женечка поспешно расплачивается и вновь смешивается с уличной толпой.
   Когда ночь поднимает свое черное знамя, а город зажигает бесчисленные огни, утомленная Женечка возвращается домой. Неумолчный шум, грохот колес, фырканье автомобилей, люди, небо, дома так надоедают Женечке за день, что она с наслаждением прислушивается к тишине двух своих крохотных комнаток и чему-то радостно улыбается.
   Живет она в "меблирушке"; задняя комната с девственно белыми подушками и одеялом на кровати -- ее спальня. Так хорошо в ней, так уютно, а круглое зеркало на туалете смотрит так ласково широким светлым глазом. Белые гардины, легкие стулья бронзового цвета, -- спальня Женечки как хорошенькая бонбоньерка.
   Передняя же комната с дверью в коридор очень мрачна. Большой дубовый письменный стол, массивные счеты на нем, кипы бумаг, папок, свод законов и шесть сердитых венских стульев у стен; эти стулья черны, как эфиопы. Около стола кресло, тоже черное. Сидя в нем, Женечка до глубокой ночи что-то подсчитывает, что-то пишет, иногда о чем-то задумывается, и тогда ее белые зубки изгрызают деревянную ручку пера.
   Порою же на душе Женечки становится грустно, тогда Женечка берет лист бумаги, раздушенной и в вензелях, и пишет старушке матери:
   "Надоело все! Осточертело! Еду к тебе, родная".
   Однако, не едет.
   Перед сном грядущим Женечка гадает. Позевывает, ко сну ее клонит, но маленькие ручки быстро перетасовывают новенькую колоду карт, вывезенную из Финляндии.
   Короли похожи на морских волков, грозных викингов, валеты -- бесстрашные рыцари с русыми волосами до плеч и грозно поднятыми секирами, а дамы загадочно и обольстительно красивы.
   О, волки седые, бесстрашные пенители бушующих морей, откройте дочери милого севера печали, ее ожидающие, тоску, к ней подкрадывающуюся, и золотое счастье, зарытое, как клад заветный, в туманах отдаленного будущего. И вы, гордые королевы, смотрящие бесстрашными глазами на жизнь, проходящую мимо, тонкими пальцами божественных рук поднимите полог грядущего.
   -- С поздней дороги получится письмо...
   -- От кого бы это? -- задумывается Женечка и решает: -- От мамочки, вероятно.
   -- Женщина в черном умрет... Какая-то вдова.
   Тоска угнетает сердце: туз проклятый, враждебной человеку масти пик, зачем ты поднял острие свое кверху?
   -- Не твоя ли могила, моя добрая, славная старушка? Твое личико покрыто морщинами, твое тело дряхлеет, смерть приближается...
   И хочется крикнуть:
   -- Не надо смерти! Прочь, беспощадная хищница: жизнь хороша и пленительна.
   Женечка сердито смешивает карты и идет в спальню. Зажигает розовый фонарь, свисающий с потолка на бронзовых цепочках, комнатка становится чарующе розовой, все предметы, находящиеся в ней, начинают улыбаться и радоваться.
   Печаль, навеянная гаданьем, понемногу отходит. Женечка сбрасывает с себя платье и утопает в пуховиках постели. Потягивается, позевывает; два белых упругих полушария волнуются, словно пытаясь вырваться из-за белых стен обшитой кружевами сорочки, стесняющей их вольную волю.
   ...Томится молодое тело, рвется вдаль, вперед, тоскует о жгучих объятиях и о сладком шепоте любви! Женечка глубоко вздыхает и легкое облачко грусти опять подплывает к ее маленькому сердечку.
   Смотрит на розовый фонарь, темные зрачки глаз расширяются. Встает в памяти тень когда-то любимого человека, вспоминается гордое сердце, не помирившееся с жизненным ужасом.
   -- Родной мой! Возлюбленный!.. -- хочет тихо и горестно прошептать она, но не решается -- любовь похоронена.
   В звонких цепях, в арестантской куртке, с душой опозоренной и с телом поруганным, в каторжном каземате томится добрый молодец -- золотая бородушка. Странен и непонятен ей он, обреченный на долгие-долгие годы задыхаться под низкими сводами тюрьмы. Иногда он ей кажется звездою, павшею с небес и принявшею человеческий образ, -- так велика его неувядающая вера и так светла любовь его, -- но чаще всего она его находит только безумным и смешным, ибо любить туманные призраки и страдать за любовь к этим призракам может или великий сердцем или безнадежно больной. У Женечки же сердце маленькое, а сама она такая округлая, здоровьем пышущая, розовая. Вначале, когда он был подследственным, она ходила к нему на свидания, но потом стало жаль из-за каких-нибудь 5-10 минут терять целый день в скучных ожиданиях в тюремной приемной, и она перестала ходить. Вскоре и писать ему перестала. И закатилась любовь, как солнце вечернее. С ужасом Женечка вспоминает, как у нее под кроватью целых полтора месяца хранился ящик с оружием, и удивляется, как это она могла быть такою дурой, чтобы из-за каких-то браунингов подвергаться страшной опасности.
   Но все-таки Женечка часто грустит о погибшем друге-мечтателе. И смутная досада в груди пробуждается -- зачем не стал царем тела юного, когда однажды ночевал у нее, скрываясь от сыщиков.
   ...Наконец, сон берет свое -- глаза Женечки смыкаются.
   Ласково смотрит на спящую девушку розовый фонарь, а тишина ловит ее вздохи. И видятся сладкие сны... Впрочем, снится и страшное: то будто бы ее кидают с высокой-высокой стены и она переживает все муки падения, то блуждает в каком-то колоссальном сарае, сплошь заставленном гигантскими паровыми молотилками и пишущими машинами, похожими на мрачные крепости. Шумят, гудят, железом постукивают, адской трескотней потрясают кирпичные стены, и все ближе, ближе к беспомощной девушке, тщетно пытающейся найти спасительный выход...
   -- Скучно одной! Страшно! -- думает она, проснувшись, становится жутко своего одиночества.
   -- Замуж выйду! -- решает она. -- Мужа под каблук, наряжусь, как гордая царица, и стану играть на бегах.
   Опять истомно вздымаются два белые полушария, а стройное тело млеет и ждет чего-то захватывающего, неясного.
   Из полусумрака памяти выглядывает пара голубых правдивых глаз. Женечка знает, кому они принадлежат, и плотно сжимаются от гнева ее белоснежные, как у хищного зверька, зубы... Гражданин мертвого дома! Каторжник поротый! Безумец, променявший женщину на призрак!..
   ...Презирать его, ненавидеть за то, что не ворвался, сверкая ищущими глазами, не схватил в железные объятья ее трепещущего тела и дерзкими руками не сорвал одежд! Нагою и смущенною стояла бы пред ним и украдкой взглядывала бы на его губы, красные, как свежепролитая кровь.
   И так шептала бы:
   -- Бей! Что хочешь делай... Ну же, ну!
   Руки бы его целовала, на колени бы пала, покорная, и дрожащим голосом сказала бы слово простое, простотою своею великое: "люблю я"!
   Но он не пришел.
   ...Молчит ночь, молчат стены, книги, круглое зеркало, все молчит, только в сердце назревает протяжный крик:
   -- Не пришел!
   Женечка поднимается с кровати, берет юбку со стула, находит в кармане ее слоновую коробочку и закуривает крошечную папироску. Потом опять утопает в пуховиках, размышляя:
   "Жить надо для себя... Только!"
   К розовому потолку тянутся кольца синеватого дыма. Пускание этих колец успокаивает Женечку; докурив папироску, она крепко засыпает.
   Перед самым рассветом розовый фонарь гаснет, и в комнате становится темно, но ненадолго -- скоро над городом повисает бледное солнце зимы.
   Долго валяться в постели Женечка не привыкла: время -- деньги, им нужно дорожить. Но по воскресеньям она встает на полчаса позднее, потому что тогда ей некуда торопиться.
   Гремит педаль мраморного умывальника, течет ледяная струйка воды -- пальцы Женечки коченеют, а лицо свежеет: послесонной вялости как не бывало.
   Старательно вытеревшись мохнатым полотенцем, Женечка сбрасывает с себя сорочку и, нагая, делает гимнастику по самой модной системе. Вытягивается, приседает, барахтается на персидском ковре, выгодно купленном по случаю, и, наконец, с грустью пробует свои мускулы -- не прибавились ли... ее заветная мечта -- стать физически сильною: борцы, атлеты, жилистые спортсмены вызывают в ней восхищение. Летом она до одури катается на велосипеде, зимой же приходится довольствоваться одной гимнастикой. У стен спальни стоит около десятка чугунных шаров, некоторые из них так тяжелы, что ей не поднять их даже обеими руками, но она все же не унывает...
   Покончив с гимнастикой, Женечка наряжается у круглого зеркала. Платья носит она просторные, корсеты же совсем изгнаны из ее обихода, ибо Женечка... оккультистка. Ей хорошо известно, почему давние маги и современные священники в таких странных нарядах с огромными рукавами: не надо лишней обузы -- уже не говоря о неправильном кровообращении, от этого страдают астральные, магнетические и электрические отправления нашего организма.
   Но вот с туалетом покончено, Женечка идет в кабинет пить утренний кофе. На зеленом сукне стола уже стоит пузатенький никелированный кофейник на таком же блестящем подносе. Рядом возвышается горка свежих булочек-плюшек, завитушек, маковиков, розанов и превкусных филипповских сухарей. Все это принесено квартирной горничной, когда Женечка прихорашивалась у зеркала. Тут же лежит целый ворох писем: из Киева, от управления салотопенного завода, из Ревеля от крупного торговца кильками, из Владивостока, из Варшавы...
   Женечка, не спеша, разрывает конверты и читает. Письма все больше деловые, но одно городское -- пригласительное: "Многоуважаемая Евгения Николаевна. Честь имею покорнейше просить Вас пожаловать ко мне в воскресенье, к 7-ми часам вечера. Надеюсь, что наш тесный кружок и на этот раз не будет лишен удовольствия видеть Вас. Преданный Вам Краснобык".
   Это значит, что Женечку приглашают на карточное сражение. Балы посещать она не охотница; какие там люди, -- не люди, а людишки, куклы прыгающие; то ли дело пройтись по зеленому полю, да так пройтись, что сердце из груди готово выпрыгнуть. Играет она азартно: в макао, в Наполеона, в стуколку и в польский банк. Не прочь бывает и повинтить. Часто в один вечер опускает весь свой месячный заработок, а затем с прискорбным видом сообщает м-ме Лурье, владелице "меблирушки", что уплатит за комнаты после.
   Ее не смущает, что Краснобык холост и что она будет одна среди мужчин, разгоряченных азартом и вином, -- какое ей дело до всего этого, если ей хочется играть и наслаждаться остротой гордого риска. Придет время, спустятся на землю тени, покажут золотые часики полчаса седьмого, -- Женечка выйдет на улицу, кликнет извозчика и поедет... И это будет хорошо, потому что ей так хочется; на остальное плевать, ибо оно только декорация к ее независимому "я".
   Женечка пьет из маленькой японской чашечки кофе по-турецки и думает о Краснобыке. Ничего человек он, ей-Богу: в меру умен, и в меру благообразен -- как раз такой, какие нужны ей, Женечке... Слишком умные -- несносны, угнетают умом своим, а красавцы, как тепличные растения, требуют постоянного ухаживания... Два дома, завод, около десятка магазинов и прекрасная вилла в Крыму. Об этом стоит подумать. Влюблен же в нее он давно.
   -- "Преданный вам Краснобык". Ха-ха! -- Женечка смеется. -- Шалишь, брат, тень наводишь, не преданного ей надо, а покорнейшего слугу. Впрочем, и за этим дело не станет.
   Женечка нажимает кнопку электрического звонка над письменным столом; является горничная в белоснежном переднике и уносит пузатый кофейник, сухарницу и японскую чашечку.
   Старательно заперев за ней дверь, Женечка с озабоченным видом вынимает из ящика письменного стола толстую книгу с изображением астрального человека на обложке и две тетради: одна -- с золотыми обрезами, маленькая, в шагреневом переплете, другая же -- попроще и потолще.
   -- С чего бы начать? -- колеблется Женечка. Наконец, останавливается на книге. Книга эта очень оригинальна. Автор в ней трактует о вопросах бытия и небытия с такою точностью и достоверностью, что только самые желчные старики и безнадежные скептики не поверят. Свою фамилию он благоразумно умалчивает, вместо нее красуется оккультный псевдоним -- квадрат с треугольником посредине.
   "Я сам там был, -- скромно сообщает он, говоря про загробные страны, -- и скитался двенадцать месяцев; вернувшись, я приступил к написанию этой книги -- она есть вдохновенный плод двадцати лет размышления и двенадцати месяцев личного опыта".
   -- Какой умный! -- восторгается Женечка. -- Хорошо бы погулять вместе с ним среди теней и призраков.
   "Черные маги всячески препятствовали моему труду, но всуе -- сила моя победила".
   -- Ого! -- удивляется Женечка. -- Он пишет книгу, а кругом -- черные маги... Фыркают, сопят, глазами огненными поблескивают и стулья ломают. Должно быть, очень мужественный старик.
   И с покрасневшим от восторга лицом читает про Гермеса Трисмегиста, про сокровенную мудрость Каббалы, разбирается в библейских символах и удивляется, удивляется... Следит за тем, как бог, которого Каббала называет Короной, разветвляясь в Силу и Любовь -- мужское и женское начала, -- доходит до человека, занимающего Славу -- седьмую стадию космического развития, чтобы вновь вернуться к "десятой стадии Сиферот". И когда она узнает, что бессмертия достигают только влюбленные, непорочные пары, она дает себе слово никогда не грешить против нравственности и быть женою верною мужу, дабы не погубить своей индивидуальности, знает, что предстоит страшная борьба с бунтующей плотью, но... ничего не поделаешь: вечность соблазнительна.
   Оккультизм для Женечки -- та милая безделушка, в которой так нуждаются энергичные люди. Каббалистические термины пленяют воображение, непризнанность учения выделяет из толпы. Женечка -- ярая сторонница астрологии и алхимии, верит в философский камень, в гомункула и в жизненный эликсир. На мизинце ее левой руки красуется золотое колечко с крупной бирюзой, это -- амулет. Женечка родилась под знаком Стрельца, и бирюза -- ее благосклонный камень.
   Дочитав до главы "Карма", Женечка закрывает книгу. Хорошенького помаленьку, -- в следующее воскресенье она узнает, что в мире семь измерений, что 99+33=24, и что истина в метафизике.
   Уже давно Женечке хочется вступить в какой-нибудь спиритуалистический кружок, но все не собраться с духом, и, пока что, она остается на положении вольно-философствующей и пишет в большой тетради свои воспоминания:
   "Когда я была младшей наложницей царя Ассурбанипала"...
   Дальше первой строчки у нее не вытанцовывается, напрасно она хмурит густые брови -- никак не вспомнить свою жизнь в гареме ассирийского повелителя и интересные мемуары младшей наложницы Ассурбанипала остаются недоконченными.
   Поневоле приходится браться за маленькую золотообрезную тетрадь в шагреневом переплете и писать мистические стихотворения о душе, символ которой -- Вода, о Короне, принципе мирового движения и о страшной Пантере -- похоти человеческого тела.
   После обеда Женечка отправляется в кинематограф. Театры она посещает редко, и то лишь оперу да балет, зато кинематограф на нее действует, как бой быков на жгучую испанку, или гладиаторские сражения на римскую матрону времен упадка Империи. Сердце то замирает в предчувствии чего-то ужасного, то бьется гордо и радостно, в упоении сказочною стремительностью необычайной жизни, протекающей на полотняном экране.
   Мелькают картины, молчит, затаив дыхание, разношерстная толпа, на миг забывшая скучную обыденность и жизненные томления, а Женечка, плотно сжав губы и волнуясь, следит за мрачным убийцей, крадущимся к беззащитной жертве. Душа Женечки трепещет и преклоняется перед дерзостью человека, вонзающего нож в горло своего ближнего... И если бы ее спросили врасплох в тот момент, когда окровавленное тело надает на мостовую, -- кто убил? -- Женечка, не колеблясь, ответила бы: "я!" и смутилась бы, как уличенная в тягчайшем из преступлений.
   Вероятно, поэтому-то она и не любит ходить в кинематограф в сопровождении кого-либо из своих знакомых, которые только стесняли бы ее, заставив быть настороже, чего-то остерегаться.
   Одна она чувствует себя гораздо лучше.
   ...Мир за миром. Картина за картиной. Какая пестрота! Какое разнообразие! То Женечка становится изящной дамой, фавориткой всесильного короля, окруженною всею пышностью средневековья, и за ней белокурые пажи несут ее длинный шлейф, а смелые рыцари не могут сдержать своего восторга перед ее дивною красотою. То она превращается в Красную Шапочку, кроткую девочку в стоптанных башмачках и с пепельными кудрями; безбоязненная, встречает в лесу серого волка, простосердечная, верит его лживым словам. Бежит к доброй бабушке, несет букет пахучих цветов и кусок вкусного пирога... Топ-топ! Топ-топ! Уже вдали, на поляне, видна ветхая избушка со слюдяными окошками.
   Так упоительно забыть грохот каменного города, стать, хотя бы на миг, маленькой девочкой, чуждой лжи и жестокости, и стоптанными башмачками ступать по дремучему лесу неведомого тридевятого царства!
   Но вот зрелище кончено. Вдоволь наволновавшись и посмеявшись, Женечка вместе с толпой спускается по лестнице к выходу, очень довольная и еще под свежим впечатлением виденного. Зимнее небо уже потемнело: дни коротки и угрюмы. В тысячеглазых домах вспыхивают желтовато-белесые огоньки, такие слабые, такие болезненные. Холодные камни города похитили благородную душу священного Огня, оставив людям безжизненные тела, томящиеся в лампах, фонарях, стекле, фаянсе, бронзе и железе. Где воля, где неистовство стихии, где красные языки, вонзающиеся в небо и больно жалящие его? Стальною волей всемогущего человека побежден божественный Огонь, некогда согревший в сердце Зороастра восторг и мудрость, мудрость и любовь.
   ...Поскрипывает снег под ногами пешеходов, мороз пощипывает уши, а ярко-освещенные витрины магазинов лукаво блестят и соблазняют. С церквей же доносятся тягучие колокольные звоны, парящие над городом, как стая коршунов, распластавших широкие крылья. Женечка нанимает извозчика, садится в сани, бережно прикрываясь меховою полостью, и мечтает. О золотой весне, когда оживают задумчивые леса и ликуют пернатые певцы, вернувшиеся из далеких стран; о белых ландышах и о сладком шепоте листвы.
   -- Уеду я, -- думает она, -- обязательно уеду к мамочке: скучно старушке одной.
   Но крепки холодные объятия города и властен призыв его, -- не вырваться, не уйти: город-спрут. Женечка знает это и озлобляется:
   -- Извозчик! Если вы не прибавите ходу, я сойду.
   -- Н-но, ты, близорукая! -- понукает бородатый возница свою клячу, и уже скоро Женечка у богатого подъезда.
   Расплатившись с извозчиком, величественно проплывает по красному ковру широкой лестницы, звонит. В передней ей помогает раздеться мрачный лакей, такой представительный и высокий, что Женечке становится жутковато. Его Краснобык вывез из Англии и объясняется с ним мимикой, потому что в языках не силен, а упрямый потомок Джона Буля знать не хочет никакого наречия, кроме своего отечественного.
   Развесив по медным крючкам вешалки пальто, кунью шапочку и кунье боа, долговязый британец сумрачно распахивает перед Женечкой дверь и пропускает в просторную комнату, в стиле Louis XVI. Высокий потолок, со спускающейся с него бронзовой люстрой, на стенах дорогая подделка под гобелены, у стен -- рыцарь со спущенным забралом, Амур и Психея из белого мрамора и, наконец, сам Нил Маркович Краснобык, сутулый, приземистый, с приторно-слащавым лицом.
   -- Евгения Николаевна!
   -- Нил Маркович!
   Жмут руки, оба по-американски, сильно встряхивай кистью. У Женечки это выходит естественно, у Краснобыка же -- подражательно.
   -- Пожалуйста, присаживайтесь... -- начинает он неуверенным голосом, почему-то избегая ее взглядов, -- наши партнеры сегодня, невидимому, с запозданием, чему я несказуемо рад.
   -- Ну! -- удивляется Женечка, настораживая уши и бросая на собеседника игривый, зазывающий взгляд, один из тех, которые воспламеняют мужские сердца.
   -- Неужели? -- улыбается она бархатной улыбкой, полной чистоты и беспечности.
   Краснобык хлопает глазами: в его грудь закинуто что-то жгучее, красное, позывающее к греху:
   "Бой-девка! Настоящее золото... С такою женой -- как у Христа за пазухой. Деловая, образованная, любого фабриканта за пояс заткнет. А ножки малюсенькие, из-под подола выглядывают... Этакая стрекоза, симпумпончик розовый"...
   В маленькой же головке самые рискованные планы, осуществление которых, даст или полную победу или непоправимое поражение. Женечка знает наверняка, что Краснобык нарочно подстроил tête-à-tête, из простого желания полюбезничать с нею наедине, но это tête-à-tête должно ему дорого обойтись. Повернет речь в желаемую ей сторону и волею, как бичом, загонит простоватого Краснобыка в тупик.
   -- Страшно рада вас видеть, Нил Маркович, -- вскользь замечает она, -- кругом скука, пустота, живого человека нет -- мертвецы ходячие. У всех лица плоские, глаза тупые и одинаковые. Презренная толпа! Все надоели, Нил Маркович, так бы и ударилась об стену лбом... Вот и плывешь к вам, как на огонь спасительного маяка.
   И шаловливо грозит пальчиком:
   -- Смотрите! Если огонь ложный, судно разбивается о рифы и бывает кораблекрушение.
   Польщенный Краснобык совсем расчувствывается:
   -- Я не пират, Евгения Николаевна... Ей-Богу, отродясь, хе-хе! морскими экспроприациями не занимался. Скорее ваш покорнейший военнопленник.
   "Дубина ты стоеросовая, а не военнопленник!" -- думает коварная Женечка, вслух же томно вздыхает и жалуется на свою горькую долю:
   -- Ужасно, Нил Маркович, ужасно... Жить скучно, одиночество невыносимо.
   И вновь бросает на него позывающий бархатный взгляд, -- дескать, сердце мое к вам, Нил Маркович, давным-давно припаяно крепчайшей любовью.
   Делать нечего: кряхтя и заикаясь, Краснобык приступает к изложению своих нежных чувств и сам удивляется: да как же так это случилось -- не думано, не гадано, и вдруг -- предложение руки и сердца, а над холостецкой жизнью крест.
   "Ай да я! -- сияет Женечка, слушая с потупленными глазами сердечные излияния Краснобыка. -- Знай наших, такую свадебку сыгранем, что небу сделается жарко, а хождениям по городу конец".

* * *

   Через час, сидя за ломберным столом в ярко-освещенной комнате, Краснобык в рассеянности ходит вместо туза восьмеркой, ломает подряд два мелка и невпопад отвечает на вопросы. Вид у него недоумевающий, словно он еще не совсем очухался после здоровенного удара обухом по голове. Две недели! Только две недели, а потом... его свадьба с Женечкой и тогда же он должен перевести на ее имя половину своего состояния, чтобы она была независима. Это -- ее непреклонное требование. Лишь на таком условии Женечка согласилась стать его женою. Сперва она и слышать ничего не хотела, вскочила с кресла и заплакала: "Не надо мне вашей руки, не надо!" -- но когда он униженно пал перед ней на колени и пообещал застрелиться, Женечка согласилась.
   -- ...Малый шлем, господа... Нил Маркович, не спите, дорогой.
   Это говорит плутовка Женечка, нетерпеливо постукивая кольцом-амулетом по столу. Ее щечки разгорелись от выпитого ликера, от игры и от одержанной победы. Москва -- Берлин -- Париж -- Лондон -- Нью-Йорк -- такова будет ее свадебная поездка. Дома, чистокровные рысаки и завод -- ее военная добыча.
   О, теперь-то Женечка покажет свои коготки, благосклонная бирюза ее охраняет: старая ворчунья-жизнь выводит на широкую дорогу.
   Но Нил Маркович растерянно улыбается:
   -- Мой ход! Сейчас, божественная, простите...
   И ломает третий мелок.
   Впереди -- свадьба.
   
   1912 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru