Верхоустинский Борис Алексеевич
Идиллия
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Верхоустинский Борис Алексеевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1912
Обновлено: 14/10/2015. 30k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Борис Верхоустинский
Идиллия
За стеною пробило восемь часов.
Валерий вытянулся и проснулся. Мельком взглянул на клавиши ремингтона на столе, потом заинтересовался узором обоев. Преуморительные кружки -- голубые и красные; как звенья цепи... А в середине черные точки.
Однако, холодновато: проклятая хозяйка, вероятно, вместо дров кладет в печку свои сорокалетние мечты. Негодная баба.
У Валерия похолодел кончик носа, а ноги -- как две ледяшки.
Стал искать носки, -- не находит. Не на стуле ли? Нет: юбка, штаны, кофточка, лиф и жилетка, а носки бесследно исчезли.
-- Неужели под кроватью?
И вдруг взор Валерия останавливается на единственном украшении комнаты -- портрете Бакунина в ореховой рамке.
-- О, разбойница... Она их закинула!
Из-за рамки выглядывает заштопанная пятка носков.
-- Хорошо-с!
Валерий смотрит на розоватое лицо подруги, на кудряшки темно-русой косы, и думает, что не дурно бы ее поцеловать в эти алые губки или в закрытые глаза с длинными ресницами-стрелками, но Маруся поворачивается во сне спиной к своему другу, и Валерий вспоминает бесповоротное решение.
-- Хорошо-с.
Он энергично прикладывает подошвы своих ног к теплым ногам подруги, она просыпается.
Возмущенная, негодующая, разгневанная:
-- Как это глупо!
-- Недостойно мыслящего человека!
-- Ты дурак!
И говорит голосом, холодным, как подошва Валерия:
-- Издевайся! Издевайся... Я ведь слабее тебя.
Потом замолкает, смертельно оскорбленная и надменная, как средневековая принцесса.
Никогда! Никогда она этого ему не простит. Никогда она этого не забудет. Напрасно он ее принимает за какую-то самку, с которой можно все делать. Нет-с, гражданка она... Возьмет сейчас -- оденется и уйдет, и ему не видать ее, как своих ушей!
-- Милая! -- отчаивается Валерий, -- прости: ей-Богу, нечаянно; родненькая, не сердись...
Но нет, -- она нема, как могила.
Совесть угрызает Валерия: что я наделал! Боже, что я наделал!
Продолжительное молчание, преисполненное терзаний.
Валерий хочет сплутовать, он говорит спокойным голосом, словно ничего не случилось:
-- Какая прекрасная статья в последнем номере журнала... Гм! О синдикатах... Удивительная статья!
Но тщетно: ни звука, ни слова.
Тогда Валерий начинает задабривать разгневанную гражданку...
-- Маруся, хочешь, я вычищу твои башмаки? Они порыжели.
Но нет и нет: вырыта яма, зарыто все прошлое, ласковое и сердечное. Валерий представляет себе, как одевается маленькая гражданка, как она уходит, не попрощавшись с ним, и как он становится одиноким:
"Один! Один! Ужасно ведь это".
-- Не мучай меня, родная, -- умоляет он, а коварная подруженька прислушивается, зарывшись кудрявой головой в подушки, и торжествует.
-- "Любит, негодный, любит!"
Валерий продолжает раскаиваться, и в словах его уже неподдельное горе.
-- Довольно! -- решает оскорбленная принцесса, повертывается лицом к печальному Валерию и строго произносит:
-- Дай укушу твое плечо.
-- Милая! -- радуется Валерий, мужественно расстегивая ворот рубашки и обнажая плечо, -- валяй.
Грехопадение и искупление греха.
Острые зубки медленно впиваются в тело. Но сладка эта боль Валерию.
...Скоро порвется кожа и брызнет красная кровь. Валерий терпеливо ждет, крепко стиснув зубы и с сияющей улыбкой на лице.
А в Марусе спорят два человека -- сердитый и ласковый, -- оба живут в ее юном сердечке и вечно ссорятся между собой.
-- А вот и укушу-у-у...
-- Больно ему, не надо... хороший ведь он.
-- А зачем обидел?
Но ласковый человек вынимает из кармана носовой платок и собирается заплакать.
-- Какая злая! Какая злая... ай-ай-ай, какая злая.
Белые зубки разжимаются, на плече остается лишь ярко-красный венчик.
Целуются и хохочут. Толстый кот стремительно выскакивает из-под одеяла, где он спал, -- веселая хозяйка дернула его за хвост.
-- Вставай, негодник! Вставай, вороватый кот!
Кот спускается на пол, вскакивает на стул около стола -- и начинает приводить в порядок свой туалет. Лижется-умывается, чистит дымно-серую шубку и белые туфельки, такие округленные, бархатные, но с целой коллекцией острых когтей.
-- А я уже на этого плута подумал, -- говорит Валерий про носки, -- а потом хотел отплатить тебе, когда увидел.
-- Я тебе отплачу! -- смеется маленькая гражданка и кладет голову на грудь Валерия:
-- Рассказывай сказки!
-- Помилуй, родная, пора вставать.
-- Чепуха! Прошу не противоречить. Рассказывай сказки.
И зажмуривает глаза.
Что с ней поделаешь?! -- Валерий гладит шелковую голову подруги и рассказывает ей сказки.
-- Лес... И в лесу темно, и в лесу дикая воля. Глухой-глухой лес. Стучит-гудит, говорит стародавние былины. О кладах, зарытых в древние времена, о серой птице, потерявшей своего птенчика.
-- ...У тебя растут золотые усики, -- шепчет маленькая гражданка, приподняв голову и всматриваясь в лицо своего покорного друга, -- ну, дальше.
-- Шумит-гудит вещий лес: "внуки мои, слушайте древнего меня!" -- Из нор выползают серые волки, а граф-медведь сидит у своей берлоги и почесывает правого лапой брюхо: "слушаем, слушаем, дедушка-Бор!"
-- Кунигунда ждет своего Оскара...
-- Кунигунда ждет своего Оскара, -- задумчиво качают головами волки, а граф-медведь почесывает лапою брюхо и, шумно отрыгнув, важно повторяет: "ждет своего Оскара".
-- Оскара, -- шепчет маленькая гражданка, проводя пальчиком по верхней губе любимого.
-- Но Оскар не приходит, Оскар позабыл. Не гремит железный меч, задевая о сучья, не стучат стрелы в его медном колчане, не стонет хворост под его ногами... "Внуки мои, слушайте древнего меня!" -- Плачет Кунигунда, и вянут цветы от ее горя, и осыпается листва с кряжистых дубов. Оскар позабыл, Оскар не приходит. -- Бедная Кунигунда!.. "Бедная Кунигунда!" -- качают головами серые волки, граф-медведь чешет правою лапой брюхо, а левою утирает горькую слезу.
-- Бедная! Б-б-бе-едная К-к-уни-ггунда! -- всхлипывает он.
-- ...Под раскидистым дубом, на ясной поляне, лежит Оскар со стрелою в широкой груди, и вороны клюют его светлые очи.
-- Внуки мои, слушайте древнего меня -- это было давно...
-- Все! -- смеется Валерий, а его шаловливая союзница задумчиво смотрит в его глаза и шепчет: "Я твоя Кунигунда. Зови меня Кунигундой".
-- Пора вставать, дорогая.
-- Сейчас.
Тут они замечают грабителя-кота, сидящего на столе, около ремингтона, и поедающего оставленное без покрышки масло.
-- Черт возьми, он, кажется, хочет все слопать.
-- Мерзкий кот! -- соглашается маленькая гражданка и с горечью сообщает, что это масло предназначалось для манной каши.
-- Прогнать? -- спрашивает Валерий, но она укоризненно замечает ему, что пусть себе, бедный кот, вероятно, голоден.
-- Каждому по потребностям.
-- О, да, -- каждому по потребностям! -- одобряет Валерий, и они добродушно наблюдают за обжорой в дымно-серой шубке.
-- Придется есть кашу без масла.
-- Дорогая! Вторую неделю манная каша... Это скверно.
-- Очень скверно! -- хохочет Маруся. -- Как маленькие дети... Их тоже ею откармливают...
-- Надо что-нибудь придумать.
-- За переписку еще не скоро, -- грустно вздыхает маленькая гражданка. -- Нет сахару...
-- И табаку.
-- И булок...
-- Безобразие!
-- Да.
-- Надо что-нибудь придумать.
-- Надо, родной, обязательно надо.
Маруся с озабоченным видом перегибается через Валерия, берет со стула его брюки и смотрит на свет.
-- Знаешь, совсем протерлись...
-- Это худо! -- со стоическим спокойствием отвечает Валерий, и они задумываются.
Кажется, попали в тупик: есть руки, -- работы нет. Месяца три тому назад Валерия прогнали с места, -- он был конторщиком.
Приходится круто.
Вдруг, -- богатая мысль.
Валерий вскакивает с кровати и подходит к столу. Прожорливый кот подозрительно взглядывает на него и думает: -- не убежать ли? -- но, в конце концов, решает, что не стоит, и хладнокровно продолжает вылизывать масло. Эге! Вероятно, этот кот -- коммунист, не только по натуре, но и по убеждениям.
А Маруська покатывается с хохоту.
-- Валик! Ты сейчас страшно похож на покойника: белый весь.
Но Валерий торопливо перелистывает рукопись, которую дали переписывать маленькой гражданке, и что-то соображает.
-- Эврика! -- победно возглашает он и снова возвращается на кровать.
-- Нашел!
-- Ну? -- нетерпеливо недоумевает Маруся, -- говори же скорей.
-- Мы тоже напишем...
-- Что?
-- Рукопись, большую рукопись со многими строчками... После этого мы получим много денег, купим сахару и, кроме того, будем обедать, а манную кашу ко всем чертям!..
-- Вот видишь ли! -- наставительно замечает Маруся, -- я всегда говорила, что не пропадем, а ты уже начал ныть. Возьмем и напишем.
-- О, да! Возьмем и напишем! -- восторгается Валерий, целуя маленькую гражданку в алые губки, -- да еще как напишем!
Торжественная тишина, за стеной бьет полчаса девятого.
-- Итак, начнем.
-- Знаешь, милый, что-нибудь философское, чтобы не всем было понятно, -- задумчиво предлагает Маруся, решительно сдвинув свои густые брови.
Но Валерий с этим не соглашается, и она, разубежденная, уступает.
-- Ну, тогда кое-что о Сервантесе.
Они обдумывают "кое-что о Сервантесе".
-- Сервантес был вдохновенный человек! -- глубокомысленно начинает Маруся и морщится, -- а потом о Дон-Кихоте и... положи под мою голову свою руку, так будет удобнее.
Они снова задумываются. Сперва Маруся настойчиво размышляет о Сервантесе, но постепенно ее мысли переходят к манной каше, которою они уже вторую неделю питаются. Если бы еще на молоке, а то на самой обыкновенной воде...
-- Плохо, Валик.
-- Да, плохо.
-- Не написать нам большой рукописи.
-- Не написать.
Становится грустно.
Но двигается неуклонное время и толкает в соседней комнате маятник часов.
-- Девять.
* * *
-- Моя Кунигунда!
-- А ты -- мой Оскар!
А Оскар стоит на коленях перед своей Кунигундой и застегивает ей башмаки.
-- Ага! Оторвал пуговицу... Целуй руку, негодяй...
Он отрывает еще одну пуговицу, чтобы быть снова наказанным, но ошибается -- Кунигунда треплет его за ухо:
-- Пришей, сейчас же пришей!
Валерий снимает башмак, садится на стул, возится с нитками и иглой, а нетерпеливая Кунигунда торопит.
Наконец, все исправлено -- башмак надет; жирная хозяйка приносит ярко начищенный самовар.
Все есть: стакан, чашка, два блюдечка и одна ложка; кроме того, в коробке из-под конфет целая четвертка чая. Однако, сахару нет и булок нет, но человеку дана находчивость.
-- Знаешь, Валик, у нас есть плиточка зеленого сыру.
-- Ого! -- удивляется Валерий.
-- Ну, да, вместо сахару... Очень питательно.
И они, весело балагуря, пьют чай, закусывая питательным зеленым сыром, потому что не унижаться же перед хозяйкой, не просить же у нее в долг. Нет! Нет! К черту просьбы, к черту все одолжения.
Самовар презрительно пофыркивает и надменно отдувается белым паром.
-- Хоть бы улететь куда на воздушном шаре! -- грустно говорит Маруся, потому что зеленый сыр с чаем все-таки мерзкая штука.
-- Да, родная, -- нахмуривается Валерий, и Маруся видит, как появляется злая-злая складка на этом белом лбу, который она так любит целовать.
Дело не в сыре, а в том, что мешают жить и любить.
Тоскует Валерий.
-- Не горюй, Валик, ты сегодня найдешь работу: я это чувствую.
-- Да, работу... Может быть, достану работу.
Валерий надевает потертое пальто и идет к дверям. Но ему не хочется расставаться с подругой, он останавливается в дверях, колеблется.
-- Лапу, -- наконец, произносит он, -- лапу, разбойница.
-- Уходи, Валик; будет лизаться, -- тихо говорит Маруся своему другу, снимая с его пальто какую-то соринку, и подталкивает его к дверям, -- да, ну же, какой лентяй! Еще увидимся -- не в последний раз...
-- Ухожу, ухожу, родная, -- не скучай без меня.
-- Вот выдумал! Ты мне и так надоел хуже горькой редьки, -- смеется Маруся, потом строго грозит пальцем и полушутливо, полусерьезно запрещает перемигиваться со встречными женщинами.
-- Маруся! -- обижается он, она краснеет и смущается:
-- Ну, ну... я это так... на всякий случай...
Выталкивает его за дверь. Оставшись одна, долго смотрит в окно на крышу соседнего дома и задумчиво щелкает по подбородку пальцами, потом садится за стол, роется в рукописи -- находит место, на котором остановилась вчера, и начинает постукивать ремингтоном.
* * *
А Валерий бродит по улицам грохочущего города и продает свои молодые руки. Кругом высокие дома -- как каменные гробницы; сверху свинцовое небо, такое пасмурное и тяжелое. Вот-вот оно рухнет и прикроет своею громадою хлопотливых людей, зверей-тружеников, и эти высокие дома-гробницы.
-- Вам, кажется, надо приказчика?
-- Да, надо, -- отвечает старик с окладистой бородой.
-- Может быть, я?..
-- Где раньше служили? -- сухо спрашивает старик, не отходя от конторки и мельком взглядывая на Валерия. -- Есть рекомендации?
-- К сожалению, -- мнется Валерий, но старик нетерпеливо его прерывает:
-- А залог?.. Что?.. И залога нет?.. Нет, не годитесь.
Валерий раскланивается и идет дальше.
Курить! Курить! -- смертельно хочется курить.
Останавливается у витрины писчебумажного магазина. Рядом с ним какой-то подросток-гимназист пожирает глазами открытку с нагой женщиной. Он впился в ее бесстыдно торчащие груди и, вероятно, целует эти покатые плечи, быть может, и белый, что кипень, живот.
-- Вы курите, дорогой?
Гимназист вздрагивает и отчаянно краснеет:
-- Да, да, да!
-- Я тоже курю, -- грустно сообщает Валерий; гимназист догадывается -- в чем дело, и поспешно вытаскивает из кармана сиреневого пальто портсигар.
-- Не угодно ли?
-- Благодарю. Простите, что потревожил.
Гимназист вторично краснеет, словно опущенный в кипяток рак, а Валерий закуривает папироску и шагает дальше.
Какое наслаждение! Он втягивает в свои легкие струйки табачного дыма, он смакует его, как закоренелый пьяница вино, -- его голова слегка кружится, но это так приятно.
Но, Боже мой, не унизился ли он?
Валерий волнуется и с видом кающегося грешника бросает папироску на асфальт тротуара. Но потом порывисто нагибается, поднимает ее, очищает от приставшей грязи и снова затягивается опьяняющим дымом.
-- Слава Богу! Не подмокла... А ведь рядом, рядом маленькая лужица в выбоине.
-- Да и то сказать, в сущности, никакого унижения здесь нет. Болезненное самолюбие! Глупая щепетильность! Вовсе он не просил, а лишь намекнул, и кому -- мальчику: у молодых еще хорошие сердца, от них можно. Наконец, он поступил, как джентльмен с этим гимназистом. Другой ударил бы по плечу и оскорбил: "что вы здесь делаете, почтенный?" Да, да, бывают ведь такие нахалы.
Валерий успокаивается и с легким сердцем докуривает папиросу.
И опять:
-- Купите руки! Купите труд.
Но их никому не нужно.
Проехало открытое ландо: какая-то раскрасавица в атласе и с золотыми браслетами на смуглых руках, а рядом с ней кругленький господин в цилиндре и, кажется, с гвоздикою в петличке.
Валерию вспоминаются столбцы объявлений, где разные господа с беззастенчивостью продажной девки предлагают для использования свои упитанные тела.
-- "Молодая вдова, скучающая в одиночестве".
-- Или так: "Красив, шатен, хорошо обеспечен... Предъявителю такой-то десятирублевой кредитки".
Валерий злобно усмехается и гордо поднимает свою рыжую голову. Навстречу шагает сухощавый субъект в пальто шоколадного цвета и пуховой шляпе. Валерий слышит, как стучат по асфальту его франтовские башмаки с лакированными носками, и видит золотой набалдашник трости, которую франт держит за спиной.
-- Дорогу! -- Валерий подходит к нему вплотную и угрожающе смотрит в бессодержательные глаза.
-- Дорогу! -- Горят щеки, они окрашены яростью, по телу пробегает дрожь бешенства, а правой рукой Валерий крепко сжимает в кармане семизарядный револьвер. Как-никак, а сейчас он весело улыбнется... Посторонится франт или нет -- это все равно. Раз, два...
-- Послушайте! -- возмущается франт, Валерий сверкает глазами и мысленно считает:
-- Три... -- но шоколадное пальто трусливо смешивается со снующею мимо толпой и исчезает.
Секундой позже, и Валерий бы его ухлопал, с радостью бы ухлопал, потому что зол, как цепная собака.
Торжество победителя.
Но и тихое сердце говорит:
-- Не совсем-таки хорошо...
-- Не хорошо...
-- Совсем даже не хорошо...
...Черные думы и мысленные плевки в самого себя.
Валерий проходит мимо блестящих рядов богатых магазинов: высокие зеркальные стекла, замысловатые вывески, витрины, заваленные разным добром. Вот здесь продают слоеные пирожки, нежные, как сказки Шехеразады, -- они тают во рту, словно снежинки на щеках молодой девушки. А торты? Шоколадные торты, стоящие в такой задумчивой позе? -- Неправда ли, они похожи на ассирийских мудрецов, созерцающих бесконечность?.. Или вот здесь -- эти солидные окорока... -- Ломтик ветчины, помазать горчицей, на хлеб... и... хе-хе-хе! Прекрасная штука.
-- Хочется жрать.
-- Да! да! так и надо было этого прохвоста... Почему плохо? -- Ерунда. Лень, а то еще раз проделал бы такую же штуку.
Валерий останавливается у витрины магазина и злобно рассматривает черные сюртуки на краснощеких манекенах и бальные дамские наряды.
-- Гм!
Многозначительный кукиш.
Валерию вспоминается один флегматик. Когда у него изнашивалось платье, он заходил в магазин и выбирал самое лучшее. Старое он оставлял купцу на память, а новое одевал и, посмотревшись в зеркало, беспечно направлял свои стопы к выходу.
-- Господин! -- изумлялся купец.
-- Что вам угодно? -- повертывался тот.
-- Денежки-с?
Но флегматик сообщал тогда: денежек у него не имеется, а платье нужно.
-- Я увидел, что у вас много, и зашел...
Купец начинал горячиться, как задорный петух, и багровел от возмущения, но тот медленно вытаскивал из кармана браунинг, молча показывал его и удалялся с сознанием собственного достоинства. Гениальный способ пополнения своего гардероба, но -- увы! -- несть пророка в своем отечестве: вместо лаврового венка его наградили пеньковым галстуком.
Струйка шутливого настроения. Валерий усмехается и продолжает путь дальше.
-- Да-с, черт возьми, есть еще смелые люди.
Вдруг перед ним встает сцена с шоколадным пальто, и Валерий с гордостью думает, быть может, и он -- смелый:
-- Плевать на работу: нет и не надо...
-- А если завтра? Если еще поискать?
-- Ну, хорошо! Поищем и завтра, а на сегодня довольно.
Усталость и равнодушие. Валерий медленно пробирается к скверу с жиденькими деревцами. Садится недалеко от входа на низенькую скамью. Рядом какая-то барышня, очень похожая на его Маруську, такая же славная. Сидит с портфелем "Musique" и что-то задумчиво вычерчивает концом зонтика по песку. Вероятно, поджидает кого-нибудь на свидание.
-- Ага! Она вычерчивает маленький домик... Но -- зачем же такая большая труба?
Валерий не выдерживает:
-- Бога ради, не такую трубу: она портит весь рисунок.
Барышня поднимает на него откровенные глазки и колеблется:
-- Вы думаете?
-- Да! да! пожалуйста, сотрите верхушку.
Ах! -- какая она бестолковая, -- Валерий морщится и с досадой наблюдает за движением зонтика. Ну! Теперь труба стала кривой. Возмутительно!
-- Крива! Крива теперь! Понимаете -- крива! -- раздраженно бормочет он соседке, она послушно исправляет, потом снова взглядывает на него и усмехается:
-- Вот комик... как вас зовут?
-- Валерием.
-- А... а, это хорошее имя... -- И замолкает.
Так они сидят с полчаса: ничего не говоря и лишь поглядывая на рисунок. Наконец, он окончен -- прекрасный маленький домик, даже с крыльцом и псиной будкой. Тогда Валерий подымается и молча подает барышне руку. Она ее крепко пожимает и долго провожает глазами незнакомца в потертом пальто.
Затем подходит юноша, которого она любит.
-- Какой ты скучный, -- встречает она его, недовольно разглядывая, сейчас я познакомилась с одним милым человеком. Как он занимательно говорит, но, кажется, у него горе.
Юноша надувает губы и сердится.
А Валерий идет тихим шагом приговоренного к казни, потому что в его душу вошло отчаяние.
Опять день... Опять прошел день, и опять никому не нужны эти подлые белые руки. Сегодня -- завтра: все равно... Э-эх! Уж погибать, так с треском.
-- Стать смелым!
-- Не хочу я, чтобы Маруська голодала...
Крутою лестницей, грязной и темной, взбирается он, машинально считая ступени и прислушиваясь к звуку своих шагов. Звонит, ждет, ленивой походкой проходит в комнату, где Маруся постукивает ремингтоном, и с озлоблением швыряет пальто на кровать.
-- Опять ни черта!
-- Брось, родной; соскучилась я без тебя...
Обнимает его ласковыми руками.
-- Валик! Давай варить кашу, ее еще фунтов пять осталось.
-- Давай.
За окном копошится город, переваривая в своей утробе людей и зверей-тружеников.
* * *
Ремингтону -- вечная память: продан и унесен.
-- Валик! -- говорит Маруся, -- мы это время, как маленькие цари.
-- Да! Это верно: как маленькие цари.
Пир на весь мир: комната утопает в табачном дыму, пыхтит -- отдувается белым паром пузатый самовар: есть и табак, и сахар, и булки, и даже целая дюжина пирожных. А обжора в дымно-серой шубке валяется на кровати и благодушествует: понабил-таки он свое грешное чрево, плотненько понабил; кудрявая хозяйка третью неделю угощает его прекрасным сырым мясом, о котором он и мечтать было перестал. Он его терзает, как тигр-победитель добычу; ворчит, будто скряга над золотом, наконец, впадает в сладостное забытье. Словно сквозь розоватую дымку видит он пузатый самовар, лампу с голубым абажуром и лица своих покровителей, но отяжелевшие веки смыкаются, и, умиленно мурлыча лирическую песенку, он засыпает. Прекрасное житье и прекрасные люди -- молодые хозяева!
Благодушествуют и они.
-- Давно надо было, Валик, так сделать. Я поступлю машинисткой и гораздо больше заработаю.
-- Ну, конечно, -- соглашается Марусин друг. Право, ему сейчас ни о чем не хочется думать... Все уладится и будет прекрасно.
Потом они читают. Спорят, горячатся и перебивают друг друга, но это ведь так приятно, потому что "я" и "ты" -- это "мы". Тихонько-тихонько наблюдают друг за другом и радуются...
Какая упорная, какая настойчивая головка.
-- Маруська! Я оттреплю тебя за косы...
И смеются:
-- Попробуй!
А за стеною зловещая вьюга, настала скучно-белая зима. Вьюга напевает свои дикие песни -- о увядших цветах, о печальном кладбище, где зябнут в гробах мертвецы.
Постепенно смолкают радостные споры и беспечный смех.