Верхоустинский Борис Алексеевич
Атаман

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Верхоустинский

Атаман

I.

   Набережная Волги кишела крючниками -- одни курили, другие играли в орлянку, третьи, развалясь на булыжинах, дремали. Был обеденный роздых. В это время мостки разгружаемых пароходов обыкновенно пустели, а жара до того усиливалась, что казалось, вот-вот солнце высосет всю воду великой реки, и трехэтажные пароходы останутся на мели, как неуклюжие вымершие чудовища.
   Перс Суран-хан, кирпичнолицый, бородатый, бритый, с выкрашенными ногтями, сидел в одних портках, без рубашки, на цибике чая и строго смотрел на синее небо.
   После долгих размышлений он важно закурил глиняную трубку и с шумом плюнул в воду, переливавшую тысячами цветов из-за плававшей по ней нефти.
   -- Хан!
   Перс обернулся: сверху набережной по шатким ступеням лестницы спускался мальчуган-оборвыш с здоровенным арбузом под мышкою.
   Перс выстукал из трубки недокуренную махорку. Ну, ее, -- какой это дурак придумал курить в такие жаркие дни? Съесть пол арбуза будет куда лучше.
   Оборвыш сел на цибик рядом с Суран-ханом и разрезал темнополосый арбуз пополам. Принялись его уничтожать, громко чавкая. Когда от арбуза остались лишь корки, перс вздохнул и вытер мозолистою рукою губы.
   -- Эх! Караша, та малы.
   -- А ты жри, что дают! -- ответил оборвыш.
   Перс опять закурил трубку и опять плюнул в расцвеченную воду.
   -- Ну, а теперь расскажи, каково у вас там, -- попросил, болтая ногами и не глядя на собеседника, мальчик.
   -- О-ой, жаркы! -- вздохнул Хан.
   -- Ну, а как жарко?
   -- А ошен жаркы...
   -- Дурак! Говори толком. Заладил, что индюк: "жаркы! жаркы"! Басурман голопузый!
   -- А... а ты чэго? -- обиделся перс, -- хочэшь, тэбэ в лэпешка сдэлай?.. Тэпэрыча там -- о-ой, тэм как... Кароший страна Персия, и бабы карошиэ.
   Черные глаза перса мечтательно сузились, а широкие плечи поднялись выше. Мальчик, сурово прищурясь, посмотрел в даль реки. По ее ослепительной, как расплавленное стекло, поверхности вяло полз черный буксир, похожий на водяного таракана. Этот таракан тужился, изнемогал, волоча за собой на толстом канате огромную мачтовую баржу. Ей-Богу, ежели увидеть этакую махину во сне, то примешь ее не иначе, как за корабль. Вот было бы ловко, кабы ее подарили Волчку. Он, Волчок, прорубит в бортах окна, просунет пушки, нарядится в шелковую рубаху, плисовые шаровары и лакированные сапоги -- и в добрый путь, за Астрахань, на Каспий -- стрелять, грабить, рубить топорами.
   -- Хан!
   -- Чэго тэбэ?
   -- Поедем, хан, к Каспию... Рыбачить, да на промыслах воровать. А оттудова в Персию, укокошим купца какого-нибудь, будем богатыми.
   Перс отрыгнул и повел плечами:
   -- А высэлыца хочешь?
   Оба, раздумывая, замолкли. Но вдруг перс ударил себя по бокам, прыснул от хохота и оскалил зубы, белые, как у хищника. Удивительно веселые вещи ему вспомнились! В Шуше то было, на Кавказе. Хан служил у одного зажиточного армянина конюхом. Вдруг -- щуп! щуп! -- татары -- в армян, армяне -- в татар. Сколько пуль было изведено! Собрать тот свинец да снести в духан, так целый день можно пить и тутовку, и кахетинское, и нанять музыкантов с зурнами. Армянина ранили в руку, дочки перевязали ее; старшая дочь была беременная, но такая красавица... Татары вечером поймали ее на улице, раздели донага, и человек тридцать -- в-ва!.. А потом отнесли на угол, вспороли ей живот, вынули младенца и положили к ее белым грудям.
   -- А и сволочь же ты! -- нахмурился Волчок, -- не буду больше тебе воровать арбузов.
   Волчок спрыгнул с цибика и побежал по шатким ступеням лестницы наверх набережной. Суран-хан смущенно посмотрел ему вслед. Какой глупый Волчок! Как же можно лишать человека даровых арбузов, когда он к ним привык!
  

II.

   Покинув Суран-хана, Волчок долго стоял наверху набережной, облокотившись о чугунный барьер. Он смотрел, как река длинной серебряною лентой ползла и извивалась, словно убегала из плена. Левый берег казался таким далеким-далеким, почти игрушечным. Голубела игрушечная церковь, пестрели игрушечные домики, а люди маячили черными вертлявыми точками. Ни лиц, ни платья их нельзя было разобрать. По обеим же сторонам слободы тянулись бархатные заливные луга, а за ними чуть синела кайма леса. Слобода стояла на пригорке; в половодье луга вплоть до леса исчезали под водой, и тогда она была островом.
   Сообщение между берегами поддерживал остроносый пароход, похожий на селедку. Он свистел, шумно хлопал красными лопастями колес по сонной воде и на длинном канате тянул за собою паром с лошадьми и возами. Волчок всегда изумлялся, когда пароход и паром подплывали к пристаням. Купцы, чиновники, мужики, барыни, дети, почтальоны и разносчики -- ф-фу ты! И откуда только вылезала этакая прорва людей! Низ набережной сразу становился муравейником. Одни муравьи ползли длинными вереницами по деревянным лестницам вверх, к Волчку; другие входили в белые ворота, похожие на разинутый рот, и торопливо взбирались вместе с возами и извозчичьими пролетками на гору, в город.
   -- Пойду плюну! -- пронеслась у Волчка мысль. Он стремительно сорвался с места, в припрыжку побежал по песку набережной к той ее части, где в старину были прорыты ворота; остановился над самой их серединой, перегнулся, прицелился в шляпу какой-то барыни и сплюнул. К несчастью, он рассчитал плохо, плевок отнесло в сторону, на картуз извозчика, -- бородатый болван ничего не заметил. Тогда Волчок повторил свой опыт; на этот раз вышло удачнее -- слюна упала прямо в лоток с яблоками, кто-нибудь да купит же это яблоко...
   -- Ты что тут делаешь, негодяй? -- вдруг раздался солидный голос за спиною Волчка, но он не растерялся: скорчив страдальческую гримасу, Волчок обернулся к застигшему его на месте преступления барину в белой шляпе и с тросточкой.
   -- По-дай-те, Христа ради, ко-пе-е-чку! -- завыл он, изгибаясь как угорь.
   Барин поправил золотые очки на носу и, немного озадаченный наглостью оборвыша, неуверенно повторил:
   -- Что ты здесь делаешь? На народ плюешь, а-а?
   -- Ба-арин, Христа ради, ко-о-пе-е-чку! -- еще плаксивее заголосил мальчик и даже втянул щеки в рот, чтобы показаться исхудалым от голода.
   Барин изменился в лице.
   -- Да ты, может, спрыгнуть хотел?
   -- Х-х-хо-тел! -- сквозь слезы прошептал Волчок. -- Мамка палкой обидела. За фатеру не плочено... Хлеба не на что...
   Барин смущенно пошарил в кармане кителя, вытащил кошелек и, избегая приниженных взоров Волчка, подал ему двугривенный, потом, поколебавшись немного, добавил еще гривенник.
   -- На, только уйди отсюда, уйди сейчас же... Ты -- умный мальчик и не должен падать духом: свет не без добрых людей.
   Барин пошел дальше своею дорогой, а Волчок весело засеменил голыми пятками по боковой дорожке бульвара, обсаженного пахучими вековыми липами. Он бежал во всю прыть, чтобы барин не одумался и не отнял двух серебряных денежек.
   Добежав до переезда, разрывавшего тенистый бульвар на две части, Волчок свернул на площадь, где полукругом стояли скучные трехэтажные дома с посеревшею штукатуркой. "Окружный суд", "Архив", "Мужская гимназия", "Казначейство" -- чернели на этих домах угрюмые надписи. Волчок терпеть не мог проходить здесь; если бы не безотлагательные дела, сюда его не заманить бы и горячими калачами.
   Миновав площадь, Волчок понесся к табачной фабрике, где работала укупорщицей его тринадцатилетняя сестра Ленка. Чем дальше бежал Волчок, тем зеленее становились деревянные дома и заборы загаженной махорочной пылью улицы. И так воняло дешевым нюхательным табаком, что прохожие тут всегда чихали,
   Фабрика вся содрогалась и глухо гудела. Волчок несколько раз бывал в ее середине -- гибель народа, гибель машин, словно чертово место там. Сам сатана хозяином; он пустил колеса, надел на них ремни, шириною чуть ли не в грудь Волчка, приволок из ада ящики, накидал табаку и подрядил мастеров. Хитрый бес!
   Волчок вытащил откуда-то из своих лохмотьев кусок мела и нарисовал едва заметный крестик на железных воротах фабрики. Он не рассчитывал быть дома до самого вечера, а потому крестиком сообщал Ленке, чтобы она приходила сразу же после работы в колокольную лавку, как Волчок называл один павильон полуразрушенной выставки. Выставка эта устраивалась года полтора тому назад. Сколько народу на ней перебывало, чего-чего там не красовалось в пяти дворцах-павильонах! Сеялки, плуги, молотилки, машины для пахтанья масла, огнетушители, картины, таблицы, испещренные цифрами, камни, меха, полотна, игрушки и тысячи необычайных вещей, вроде чучела дикаря, едущего на санях, везомых оленьими чучелами. Кроме того, там были две башни, с которых пускали шелковых змеев и воздушные шары, чтобы узнать какая будет погода.
   Ныне же царем всех пустых дворцов -- он, Волчок! Две версты пришлось ему обежать, исследуя дощатный забор, которым обнесена выставка, -- наконец, труды увенчались успехом, он отыскал удобную лазейку.
   Выставка была на той же улице, где и фабрика. Уж очень красивые ворота построили для нее плотники -- расписные, узорчатые. Жаль только -- дожди посмыли краску, да и фабрика наплевала на них много зелени. А все же хорошие ворота, будто девушка в малороссийском сарафане.
   И на них мел Волчка начертил крестик. Пусть сегодня все соберутся в колокольную лавку.
   Покончив с знаками, Волчок понесся к церкви Параскевы-Пятницы, что в конце прозеленелой улицы. Церковь старая -- видела на своем веку и татар, и злых воевод, и гулящих людей, сподвижников Стеньки Разина. Синий купол с золотыми звездами; стены толстые, древние, но выбелены заново. Ходила в нее больше фабричная голытьба, да и то не горазд. По вечерам здесь было не совсем безопасно, рядом ютились Таборы, пригород, населенный золоторотцами, крючниками, нищими, ворами и самыми дешевыми потаскушками. У церковной паперти зачастую происходили побоища с ножами, свинчатками, с разбивающими череп гирьками.
   Волчок прошмыгнул за церковную ограду и, отворив щелистую дверь сторожки, остановился на пороге.
   -- Ванька!
   В сторожке женщина с изможденным лицом качала зыбку, подвешенную к потолку. "Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю"! -- тихо напевала она, но при виде Волчка перестала петь.
   -- Здравствуй, Волчок! Ванюха гуляет с мальчишками на речке, у мельницы. А тебе зачем его надобно?
   -- Да так, надобно! -- замялся Волчок.
   Женщина пристально взглянула на него, и под ее взором Волчок покраснел. Не видит ли она его душу? Чего доброго, тогда она узнает, зачем ему нужен ее сын.
   -- Тетя Шура!
   -- Ну?
   Волчок совсем растерялся; кроткие глаза женщины как-то поширели и опечалились. Ей-ей, она что-то видит. Не влопаться бы впросак; даром, что он ловок врать, а тут можно попасться и выдать все.
   -- Хочешь гривенник? -- пробормотал Волчок, торопливо нашаривая монету.
   -- А откудова он у тебя?
   -- Нашел! -- твердо произнес Волчок, протягивая деньгу женщине, но та не приняла от него подарка; тогда Волчок захлопнул дверь и помчался через Таборы на речку, к паровой мельнице, где обыкновенно купались ребята в теплой воде, выпускаемой из мельничных котлов.
   Подумать страшно, сколько всякой дряни приносила эта речонка в Волгу. Дохлых собак, гнилых арбузов, стружек, навоза, ломанных корыт... А нефть, краска, отбросы из ретирадов? И в такой-то помойной яме купались все таборцы, хотя называли ее Тухлой.
   Когда Волчок выбрался на загаженную набережную, без перил, без мостовой, с пришибленными и словно издыхающими лачугами, он увидел золоторотца и потаскушку, раздевающихся на берегу в рассохшемся челне.
   Волчок остановился.
   Первым обнажился мужчина. Его тело было крепко и смугло, а на левой руке краснела шерстинка от дурного глаза. Оголившись, он помог бабе, совсем дрянной бабе... Волчок с удовольствием залимонил бы в ее отвислое брюхо камнем. Изрытое оспой лицо, рыжая косенка -- и все это в грязи. Но вот женщина бросилась с челна в воду, вздымая тысячи брызг, искрящихся на солнце, -- и вот совершилось чудо, когда она, проплыв по-лягушачьи до того берега, вернулась обратно и встала лицом к Таборам.
   Волчок увидел прекрасное, сверкающе-белое тело: солнце и вода, хотя и нечистая, преобразили потаскушку. Волосы на ней горели, как золото.
   -- Ишь ты, стерва! -- весело подумал Волчок, идя к мельнице. -- Обязательно надо жениться. Слава тебе, Господи, пятнадцатый год! Есть и невеста на примете...
   Волчок перепрыгнул с берега на хлюпающие под его ногами бревна плота.
   -- Ва-ань-ка-а-а! -- басисто крикнул он, приставив ко рту ладони в виде рупора.
   На краю плота несколько голых мальчишек сидели, спустив ноги в воду, и курили. Их было шесть человек, но имели они лишь две папиросы, по папиросе на троих. Затягивались по очереди, да и то не во весь дух, а в полдуха. Рядом с ними, на ослизлых бревнах, валялись рубахи, картузы и штаники. Сапогов же ни у кого, кроме Ваньки, -- сторожева сына -- не было.
   Ванька обернулся на зов, передавая драгоценный окурок следующему счастливцу.
   -- Приходи в колокольную! -- таинственно шепнул Волчок, здороваясь с ним. Ванька покорно кивнул головой. Белобрысый, толстый и сонливый, он был полною противоположностью смуглому и худощавому Волчку. Совсем нестоющий мальчишка, ждущий хорошего кулака. Да и порядочный трус к тому же. Волчок его не уважал и дорожил им исключительно из-за его обширных знаний по части городов, стран народов и морей. Ванька учился в городском училище, откуда он и выносил всю свою премудрость. Однако, раздражал Волчка он нестерпимо.

Для рассейскаго солдата
П-п-пу-л-л-и, бондбы ничево:
С ними он за панибрата,
Все безделки для него!

   -- запел Волчок, схватывая Ваньку подмышки и спихивая в воду. Тот на секунду исчез, потом, фыркая и отплевываясь, вынырнул. "Черт! Сволочь проклятый"! -- ругался он, взбираясь на плот, но хохочущий Волчок уже взлетал по глинистому откосу на набережную.
   "Беспременно женюсь"! -- размышлял он, направляясь к покосившейся лачуге. В ней жила его невеста, дочь мороженника, большого пьяницы и драчуна.
   Невеста сидела на крыше дровяного сарая и грызла черствую корочку хлеба. Кроме нее, на дворе еще был безносый старичок -- Трофим сапожник. Сидя на бревне, он чинил шилом и дратвою прорехи порыжелого сапога и добродушно посвистывал, но вместо свиста из его рта вылетало шипение. Кроткое лицо Трофима было совершенно обезображено. На месте носа зияла черная дыра с зелено-ржавыми краями. Но глаза Трофима светились спокойствием.
   -- Бог на помощь, Трохим! -- приветствовал Волчок старика. Тот поднял голову, отрываясь от работы.
   -- То-то что на помощь! -- улыбнулся он, кивая на солнце, -- ишь ты, жарит как... А мне и на руку! Червячком выполз махоньким, а как обогреюсь малость, може, и птичкою запорхаю. Хе-хе-хе!
   -- Волчок! Волчок! -- заюлила невеста, соскакивая с крыши. -- Пойдем гулять, мне одной скучно.
   Волчок принял степенную осанку и вполголоса пробормотал:
   -- Сегодня в колокольную надо, все тамо соберутся.
   Черные брови девочки почти сошлись, она прикусила пышную, как у взрослой, косу, перекинутую через плечо на грудь, ударила жениха косою по лицу и прошептала:
   -- Пойдем вместе, а то мальчишки защиплют.
   -- Знаешь что, выдь за меня замуж! -- взволнованно попросил Волчок, заглядывая в ее синие глазки.
   Девочка тревожно взглянула на жениха:
   -- А бить будешь?
   -- Редко, -- успокаивал ее Волчок, -- да и то, ежели будешь шлюндрой.
   -- Ладно! -- согласилась девочка, -- только поп не поженит и тятька насмерть выдерет.
   -- Эка! -- задорно усмехнулся Волчок, -- так он и достал! О ту пору-то, эва, как далеко будем, не иначе -- в самой Персии.
   Ксюша кивнула головой: Волчок говорит верно.
   -- Пойдем! -- потащил он ее за рукав, -- у меня тридцать копеек. Двадцать на нож, чтобы отплатить, ежели кто сунется, а на гривну пряников. Опосля походом в колокольную.
   Ксюша согласилась, и они пошли со двора.
   -- Куда вы? -- прохрипел Трофим.
   Волчок ему никогда не врал:
   -- Деньга есть; за пряниками да за ножом...
   Оборванная парочка направилась в город, -- все хорошее там, в Таборах путного ничего нет.
  

III.

   В городе Волчок и Ксюша пробыли долго; ходили на бульвар, посидели на скамеечке; толкались по Сергиевской улице, где мостовая изрыта -- строят рельсовую дорогу для таких фур, что бегают без лошадей. Наблюдали за работой асфальтщиков, заливавших тротуары, а также глазели на витрину ювелирного магазина. Хорошо быть вором: все твое, лишь бы зазевался городовой!.. И серебряные чарочки, и золотые часы и медали, и цепочки, и гравированные папиросники... Одним словом, все!
   -- Да не про нас! -- вздохнула девочка, отходя от витрины. Волчок сверкнул глазами:
   -- А вот врешь! В Персии все богатеющие, только бы доехать. Перво-на-перво куплю себе саблю вострую с золотой рукояткою, а опосля тебе в косу бусу. А не то грабить будем, там перед русскими робеют.
   Волчок выпятил грудь, словно завидел толпу преклоняющихся перед ним персов.
   Свернули в железные ряды за ножиком.
   -- Нож мне! -- заявил Волчок, пролезая мимо навешанных на дверь замков в первую попавшуюся лавку.
   Темно-желтый, как испорченный лимон, продавец отрывисто спросил:
   -- Кухольный, сапожный али складешок?
   -- Складешок... Подлиннее бы.
   Торговец навалил на прилавок целую кучу. Волчку сразу же понравился один, с черной ручкой, но он отложил его в сторону, как недостойный внимания, и начал рыться в ворохе других. Торговался же так упорно, что купец, утомившись спорить, вместо ответа стал лишь мотать головой: мол, я не согласен. Несколько раз Волчок даже порывался уйти из лавки...
   -- Да вот тебе за двугривенный! -- вспылил продавец, подавая намеченный Волчком нож. Но Волчок презрительно фыркнул. Дурак он, что ли? Он, чай, не кует двугривенных и не находит их на мостовой. Такого ножа ему и даром не надо, -- вот невидаль.
   -- Купи его, надоело! -- в тон мальчику попросила Ксюша. Волчок нехотя, словно уступая ее просьбе, выкинул на прилавок монету, а складешок спрятал в карман.
   Вышли.
   -- А и хитрый же ты! -- восторженно молвила девочка. Волчок лихо нахлобучил картуз и процедил сквозь зубы:
   -- Со мной не пропадешь.
   Ксюша запросила пряников -- уж не надул ли он ее, и не лжет ли, что есть еще гривенник. Мальчик обиженно всунул ей в руку деньгу -- покупай, что знаешь... И она у ближайшей торговки набрала десять копеечных коврижек, пахнущих льняным маслом. Девять коврижек Ксюша оставила себе, а одну подарила Волчку, чтобы и ему было сладко. "Не мало ли?" -- одолело ее сомнение, когда она съела первый кус, и он ей не особенно понравился. "Мало!" -- решила она, одаряя жениха второю штукой.
   Фабрика, мимо которой они проходили, уже не тряслась и не гудела. По субботам в ней шабашили в два. Высокая, длинная, со множеством темных окон, она еле-еле вздрагивала, как при издыхании.
   Ксюше она напомнила облезлую псину, что лежит посреди улицы и жалобно скулит.
   Другое дело выставка! Красок-то, красок на воротах!.. Позолоченный шпиц, красная арка с синими финтифлюшками; под аркой щит с гербом города, половина щита белая, половина небесная. А столбы, вырезанные так затейливо? А створки ворот, и по красному петуху на каждой створке? Смотрят они друг на дружку да поют, задрав головы. Умные люди сделали!
   И все это огромное пространство, обнесенное высоким забором с тремя рядами колючей проволоки наверху его, раньше было обыкновенною пустошью. Почему, зачем ей была оказана столь необычайная честь Ксюша не знает. Вероятно, богачи рассердились, что пустошь только улицу портит, и прислали плотников, маляров, землероев и каменщиков. Те построили им много знатных дворцов. Богачи перебрались туда со всеми сокровищами и долго показывали народу свою роскошь Но оказалось, в домах позабыли сложить на зиму печи, -- подкатили осенние холода, богачи поселились в трактирах, а все свои вещи повывезли обратно -- пустошь осиротела, что было весьма на руку пронырливому Волчку.
   Его лазейка находилась не на той улице, где фабрика, а там, где против выставки желтые дома, пахнущие карболкою и йодоформом, -- губернская больница. Идти туда надо темными переулками. Вокруг больницы много лип и седых берез, может быть, поэтому ее и назвали Загородным садом. Липы же и около самого забора выставки. Хотя между ним и Загородным садом залегла немощеная дорога, но в будни здесь ездили очень редко, да и то лишь одни возы с мешками извести, вытряхивающими из себя при каждом толчке белую зловредную пыль. Иначе обстояло по воскресеньям. Стремились велосипедисты, пролетали кареты и лихачи с седоками; спешили толпы пешеходов -- на ипподром или в Деевскую рощу, под сень высоких сосен. Роща возвышалась верстах в двух от города на крутом берегу Волги и была излюбленным местом гуляния горожан.
   Но по субботам дорога между Загородным садом и выставкой особенно пустела. Волчок свои путешествия за таинственный забор обыкновенно приурочивал к этому дню.
   -- Стой!
   Ксюша остановилась.
   Волчок оглянулся по сторонам, не подсматривают ли, и, прыгнув в придорожную канаву, приподнял одну доску в заборе. В образовавшее отверстие сперва пролезла Ксюша, а за нею он, и доска вновь опустилась.
   -- Поди, ждут; мы маленечко запоздали! -- беспокоился Волчок, торопливо пробираясь по заросшей травою дорожке к пустующим павильонам.
   -- Пущай! -- ответила Ксюша; она спешила доесть последнюю коврижку, чтобы ни с кем не делиться.
   Печальное зрелище представляли собой покинутые здания -- высокие крашеные сараи со стеклянными крышами; они побурели от снегов и дождей, а ветер сорвал с них флюгера и перебил множество стекол. Странный городок -- без жителей, без вещей в разрушенных домах... Ласточки, голуби и скворцы были его единственными обитателями. Они гнездились и на метеорологической башне, и в павильонах, и в покосившихся будках, когда-то полных всяких сладостей -- вафлей, халвы, конфект, мармеладу, бутылей с фруктовыми квасами и с лимонадом.
   Все постройки были расположены кругом; посреди него, на небольшой площади, высилось нечто в роде беседки или, вернее вершины колокольни.
   Волчок любил свое царство, беседка была его тронным залом.
   Величаво, как и подобает истому царю, он прошел по широким ступеням, за ним Ксюша, его достойная невеста.
   -- Здорово, ребята! -- нахмурив брови, пробасил он подданным, сидящим на деревянном парапете в ожидании его прибытия.
   Один из подданных, Ванька -- сторожев сын, которого Волчок спихнул с плота в Тухлую, -- еще не совсем позабыл нанесенную ему обиду и куксился. Но Волчок строго взглянул на него, и так властен был его взгляд, что оскорбленный подданный лишь сокрушенно шлюркнул сопливым носом. Против Волчка ничего не поделаешь: надо слушаться...
   Другой подданный держал в руках резиновую рогатку и мечтал, как он вечером разобьет пущенным из нее камнем фонарь. Мрачный, одинокий, воспитанник Сиротского дома, он слыл среди мальчишек за отчаянного головореза; Волчок взял его в свое царство после единоборства, предварительно расквасив ему нос и опрокинув наземь. "Пусти"! -- захрипел тогда побежденный, -- "А мне упокоришься"? -- спросил Волчок. Тот обещал стать на веки вечные верным другом, -- Волчок пощадил его и, действительно, нашел в нем преданного угрюмого раба. Дергач, как и Ванька, приходился Волчку однолетком.
   Ленка, сестра Волчка, тоже находилась в числе подданных. Царь пустоши любил ее, хотя сильно подозревал, что до вдовства матка была не раз замужем, а дважды -- очень не походила на него Ленка, бледная, высокая, покорная, с робкими движениями и слабым, точно умоляющим голосом.
   -- Вы чего же, черти, не отвечаете, как я повелел? -- грозно крикнул Волчок и даже притопнул по полу беседки босою ногой.
   Подданные соскочили со своих мест и вытянули руки по швам:
   -- Здравия желаем, атаман!
   -- То-то! Садитесь опять, да впредь-то не позабывайте, а то буду бить...
   Подданные влезли обратно на свои места.
   -- Жениться задумал я! -- выпалил Волчок, -- на Ксюшке. Так вот... С сегодня она будет... ну... моя жена. Верно, ведь? -- обратился к невесте Волчок.
   -- Ладно, мне все равно.
   Волчок опять нахмурился:
   -- А звал я вас не за тем... Все о стране Персии... Видел я седни того самого тамошнего хана. Ай, и богат же, богат! На ногах сафьяновые коты, на руках перстни; халат, что у татарина, куда там -- татарина, жаром горит халат-от; весь в золоте. Сказал я хану: "Мои удальцы собираются"! Похвалил: всем, бает, будет за старание по... по лошади.
   -- Ишь как! -- удивилась Ленка, -- мне-то коня ни к чему, а вам под стать.
   Волчок рассердился.
   -- Молчать, дура! Видишь, не кончил слово я... Так вы, братцы, обряжайтесь. Пора выезжать. Уведем карбас али катер и задуем до Каспия, а по Каспию с рыбаками до страны Персии. Хан говорит: уже много мальчишек туда поехало, такие головотяпы, что ай-лю-ли! В Персии-то война страшенная, вот он и набирает тайком. А ежели кто разблаговестит, так того удушим.
   Волчок вынул из кармана нож и воинственно погрозил им подданным.
   -- Так что молчок, ни гу-гу... Да и не в барыш вам болтать попусту: полиция учует, что мы в Персию собрались, перво-на-перво в тюрьму, а опосля на заре расстреляют. Закон такой, не то все давно бы утекли. Да и расстрельная-то казнь в большущую милость, скорее всего обольют керосином и подожгут, как того скубента, что в мае красный стяг на бульваре перед людом пронес.
   Ванька со страхом шлюркнул носом, а Дергач зевнул: дескать, не запугаешь.
   -- А теперича выметайтесь! -- окончил свою речь Волчок. -- В тую субботу опять приходите, а кто супротивничать станет, дам ему взбучку здоровую.
   -- Прощай, брат! -- буркнул мрачный Дергач.
   -- Прощай! -- покровительственно ответил ему царь пустоши, пряча складешок.
   Подданные быстро засеменили по заросшим дорожкам и один за другим исчезли в лазейке.
   -- Ну, Ксюшка! -- тихо сказал Волчок, обнимая девочку, -- давай же поженимся.
  

IV.

   Солнце стояло уже очень низко, когда они, царь пустоши и его царица, покинули беседку. Они шли, понурив головы и не говоря. Лицо Волчка было бледно, а движения вялые, расслабленные. Новенький нож, о котором так долго мальчик мечтал, более не радовал его, ничто не радовало Волчка, и, кроме того, он стыдился Ксюши, не смея даже взглянуть в ее сторону. Сколько боли, сколько слез он принес ей своею женитьбою -- право, лучше бы навсегда остаться холостяком.
   -- Ксюша! -- наконец, не выдержал Волчок.
   Она замедлила шаг.
   -- Прости меня, Ксюшенька!
   Плечи Волчка вздрогнули.
   Ксюша не отвечала. Она уже не походила на ту маленькую и вечно веселую девочку, что недавно сидела на крыше сарая, грызя корочку хлеба. Выросла, преобразилась, поумнела и покрасивела. Опорком, валяющимся в грязи, чувствовал себя Волчок рядом с нею.
   Он прикрыл глаза грязными ладонями, прислонился к водосточной трубе облезлого домишки, мимо которого они проходили, и заплакал, трясясь всем телом.
   -- Волчок же! -- испуганно крикнула девочка.
   Он не отозвался.
   -- Да ну, какой... милый...
   Руки девочки обвили его шею и оттащили от водосточной трубы.
   -- Дурачок, глупый ты... Ты, чаешь, рассердилась я, -- ан нет. И тятьки не боюсь, плевать, ежели вздует. О-ой, смешной-то! Что сморчок, сморщился!
   Волчок улыбнулся.
   -- Прости же!
   На его сердце посветлело.
   В Таборах им пришлось расстаться. Ксюша направо, он налево, оба домой. И так-то тяжело было расставаться что Волчок уже подумывал сейчас же утечь в страну Персию, лишь бы не расходиться, но оставлять товарищей в дураках стыдно, и не все еще приготовлено к поездке. Поэтому, хоть и горько было, а разошлись.
   Лачуга матери Волчка глазела на вонючую улицу одним окном, да и то заклеенным во многих местах газетною бумагой; сколько раз оно билось -- одному Богу ведомо. Не вставлять же каждый раз по новому стеклу: и так не густо, а тогда и совсем будет пусто -- матка поденничала, стирала, мыла полы; Ленке платили за день пятиалтынный; Волчок бродяжил. В самый раз околевать с голоду.
   -- У-у, язва! -- встретила Волчка матка бранью, -- пожаловало ненаглядное солнышко. Жулик сволочной!
   Волчок сел на лавку к столу.
   -- А, ведь вздую, ей-ей! -- сурово процедил он свозь зубы.
   -- Это родную матушку-то? -- всплеснула руками матка, грязная, толстомордая и спившаяся баба.
   -- Да, вздую! -- буркнул Волчок. -- Ты это почто мои сапоги пропила, а? Утресь хвать-похвать, а они -- тю-тю... Рожа разбойничья, вот как тебя величать, а не матушка. Завтра, чай, воскресенье, а я босыш буденный.
   Ленка лежала на деревянной кровати и спала, привычная к подобной перебранке. Посреди избы стоял неоскобленный осиновый столб; он подпирал потолок, чтобы тот не провалился вместе с крышею, и изба не разъехалась.
   Глядя на этот столб, Волчок заскучал, захотелось в лес и в поле.
   -- Ну, ладно! дай пожрать, -- лениво попросил он.
   Матка, обескураженная справедливым упреком, молча подала сыну латку с тюрей и краюху хлеба. Волчок стал хлебать. Уже почти совсем стемнело: матка постлала ему на полу лохмотья, заменявшие постель.
   -- Как поешь, так и на боковую, нечего тут прохлаждаться.
   -- Мое дело! -- строго ответил Волчок, отодвигая от себя опустошенную латку.
   От матки воняло водкой, потом и какою-то кислятиной. Черт знает, какая потаскуха эта матка! Мало того, что пьет, так и пропивать вздумала.
   Но гнев Волчка смягчился, когда она, постлав, села с ним рядом и вздохнула.
   -- Нельзя, Волчок, так ругаться... Я ж тебя уродила, не иная... Скажу тебе прямо, от разных вы кобелей -- ты да Ленка, прямо скажу, поистине, а токмо я, не иная. Ты первый мой, тебя от покойничка -- царствие ему небесное! -- Ленку ж с солдатиком прижила. Красив был, а я дура.
   -- Оставь! -- отмахнулся от ее слов Волчок, но матка не унималась:
   -- Вот вырастешь, так узнаешь -- часто мы согрешаем. Трудно было носить тебя, восемь месяцев нутро ныло, на девятый начала помирать. Злодей был покойничек, такой сатана -- царствие ему небесное! -- что злей не видывала: тяжелую не щадил, бил по чреву... а выносила сыночка!
   Мать хихикнула и прижала к своей груди Волчка. Волчок не вырывался. Во тьме и в молчании они просидели с минуту, а потом Волчку это надоело; он осторожно высвободился из ее объятий и, не раздеваясь, лег. Заснул тотчас же, даже не слышал, как мать его благословила.
   Спал он словно убитый и к утру позабыл все виденные за ночь сны.
   Утром же он долго лежал с открытыми глазами. Стояло вёдро, все было в золоте: и щелистый пол, и столб, подпирающий потолок, и грязь, и бутыль с подсолнечным маслом на подоконнике.
   Ленка еще спала, но мать уже возилась у печки -- пекла ржаные лепешки; воскресенье, ведь, надо же приготовить что-нибудь вкусненькое.
   -- Мам!
   -- Что?
   -- Солнце-то!
   -- Да, солнышко! -- добродушно согласилась она, перевертывая лепешку.
   -- А что, ежели бы оно упало теперь?
   -- А куда ж ему упасть?
   -- Куда-нибудь! -- неопределенно ответил Волчок, но матка рассеяла его сомнения:
   -- Это когда Антихрист придет, да будет промеж людей шляться, да свои печати окаянные накладывать. А с виду Антихрист тот благой, хоть от девки самой что ни на есть распахабнейшей. И многие народы ему поклонятся, как Господу. Поди знай, може, он уж тутотка, на земле... И все ж ему душу-то грешную не захороводить в омут: Бог-от и грешников приголубит, а его в тартарару вечную. Эва как!
   Мать бросила Волчку прямо с поду горячую лепеху:
   -- Ha-ка, сыночек, закуси... Мать пекла, помни.
   Волчок алчно зажевал, пачкаясь в муке, которой была обсыпана лепешка. Съел единым мигом, а когда встал, поглотил еще штуки четыре. Во всякой еде Волчок норовил есть с запасом, на случай голодухи. Проглотил бы и шестую, да не полезла. Пришлось оставить сестре.
   Ленка лежала, раскинувшись по постели, и во сне сладко улыбалась. Правая нога до колена выбилась из-под лоскутного одеяла. Ленка злила Волчка. A-а, негодяйка! Подумаешь, растянулась, что барыня, и колено нагое высунула, -- а сама крапивница, дочь солдатская.
   -- Мам, -- шепнул Волчок, -- ты молчи, я сейчас ее вспугаю!
   Он зачерпнул в железный ковш воды из стоящей в избе кадки и, подкравшись на цыпочках к спящей, отогнул край одеяла. Тьфу, Господи, экая белая худая шея... И этакая-то размазня занимает в избе место, ест, спит, называется сестрою...
   Волчок, сердито улыбаясь, вылил воду на девушку. "Что? Что-о? Что-о-о"? -- вскрикнула она, смотря побезумевшими глазами на брата. Волчок стянул с нее одеяло и коротко приказал:
   -- Вставай! повалялась, да и довольно. Пора честь знать!
   Мать хихикнула, а Волчок нахлобучил на голову картуз. Что-то поделывает Суран-хан, надо бы его спроведать. Красть арбуз Волчок сегодня не будет, но лепешку ему снесет.
   Волчок сунул в карман две лепешки, пару луковиц и завернул в тряпицу немного соли. Пусть перса покушает.
   -- Уходишь? -- спросила матка.
   -- Ухожу.
   Матка больше ничего не спросила, но по ее лицу было заметно, как ей обидно, что Волчок не хочет даже чайку попить с нею. Не каждый же день чай, да еще с сахаром.
   Но Волчок вышел за дверь. В сенях он зацепил за какой-то гвоздь и до крови рассадил руку. "Бог не хочет, чтобы я не попил чаю"! -- подумал он, однако, упорно двинулся дальше, придерживая натянутым на ссадину рукавом текущую из нее кровь. Но -- что за новость! -- не успел он отойти от избы двух шагов, как запнулся и упал на дорогу. Если бы зимой, тогда бы еще понятно, но летом... летом... "Бог хочет, чтобы я попил чаю"! -- решил Волчок, возвращаясь. Ему стало жаль мать, обиженную его уходом, а также и Ленку, Правда, она крапивница, но, ведь, нагуляла-то ее матка.
   -- А то давай, попьем вместе! -- весело сказал Волчок в избе пекущей лепехи матке. Она просияла, а Волчок скинул картуз, взял с лавки одеяло, прыгнул на кровать к сестре и с нею прикрылся Какую он поднял возню! Он ее щекотал, дергал за русую косенку и строил такие ужасные рожи, что ей сделалось страшно. Кого только он не изобразил: и монаха, и разбойника, и пьяницу, и городового. Мало того, он, прислонясь к стене, встал на голову и трижды прокукарекал, хлопая ногами, как крыльями.
   Затем они пили чай до седьмого пота и дружно беседовали о том, о сем. И, когда Волчок вновь вышел из избы, гвоздь не задел его, а дорога не уронила. Солнце горело вовсю, куры звонко кудахтали.
   Первым долгом он поспешил к Ксюше.
   Во дворе безносый Трофим уже сидел на бревне, читая засаленную книгу.
   -- А где Ксюша?
   -- Дома, -- ответил Трофим, протягивая Волчку руку. Волчок пожал ее и сел с ним рядом.
   -- Что читаешь?
   -- "Зюма или открытие Хины", -- важно прогнусавил Трофим. -- Слушай: "Остановившись, она размышляет о средствах войти неприметно в кабинет (делохрам, сиречь), где ставят питии Графини. Она не имела ни малейшего понятия об ужасных подозрениях, которые на нее имели, ниже о предосторожностях, принятых для того, чтобы сделать кабинет (делохрам, сиречь) сей для нее неприступным, также как и для всех других индейских невольниц". Вот, братик Волчок, каковы дела-то! Живем, что черви, и ничего не ведаем, а книжка знает.
   Трофим зевнул и перекрестил рот, чтобы не залез, грехом, нечистый.
   -- Хорошая книжица, уму пищу дает; одначе, все не то, непонятно горазд. Надо полагать, Зюма этот самый -- страсть какой важнец: королевич, а не то первеющий полковник... Что, купил ножик?
   -- Как же, вот!
   Волчок показал Трофиму складешок; тот перепробовал его на все лады и нашел сносным.
   -- Смотри же, Волчок, людей не вздумай терзать им -- погубить душу-то недолго, а, ведь, кажинной тваре жить хочется, во как хочется. К примеру сказать, я -- издыхать должен в скорости, сгнил до тла, а сыро в землице, темен уют, терпи, человек, до Страшного суда, до гласа архангельского.
   Волчок нахмурился:
   -- Понимаю же!.. Сам не полезу, а коли замают, в брюхо воткну, чтоб неповадно было. Тоже и за Ксюшку, как теперича она моя жена. Только ты никому, никому об этом не болтай.
   Скрипнула дверь. Волчок схватил от Трофима нож и крепко сжал в руке. Вышел отец Ксюши, мороженник, плечистый, чернобородый мужчина.
   -- Тебе чего, поганцу, тут надобно? Брысь вон, пискарь дохлый! За Ксюшкой, подлец, прибрел; у-у, голову переломаю!
   Мороженник шагнул к Волчку, но тот с быстротою белки влез на распахнутую дверь сарая, а с нее на крышу.
   Хороша мо-ро-же-но!
Два фунта дерма подложено!
   -- заорал он во все горло. Мороженник поднял камень с земли и бросил в Волчка. Волчок увернулся, показал ему фигу и спрыгнул на соседний двор, откуда вышел на набережную Тухлой. Надо навестить Суран-хана.
  

V.

   За паровой мельницей -- огромным шестиэтажным доминой -- набережная Тухлой принимала более благообразный вид. И тротуар с крашенными тумбочками, и мостовая, и фонари, и в окнах тюлевые занавесочки. Таборы здесь кончались. И, если баржи, ладьи, челны, расшивы и вертушки против Таборов были грязны и в заплатах, то здесь они или в самом деле были новей, или казались такими.
   Тот берег Тухлой болотист, -- поемная низина, поросшая копьями дикого лука. Версты на две, кроме штабелей дров, на ней ничего не стояло, и только вдали виднелись домишки, маковки церквей и пожарная каланча. В половодье Тухлая разливалась до самых построек; тогда чайки с криком носились над ее водами, вылавливая нагнанных с Волги рыбех.
   Старый город соединился с тем берегом американским мостом и длинною дамбою. Черный мост высился рядом с древним монастырем, в белых стенах которого торчали застрявшие в стародавние времена каменные ядра.
   У монастыря Волчок проворно юркнул под откос набережной, поглазел, как на лаве бабы, высоко подоткнув подолы, полощут белье, а мальчишки терпеливо ловят плотву, -- и помчался под мост мимо свинцовых плит, сложенных на берегу, как дрова, в поленницы.
   Редко кто захаживал под мост -- рыбак с сачком, да бурлаки, тянущие лямку. Уж очень легко было сорваться с узкой тропы в темный омут. Но Волчок не боялся ни омута, ни подмостного мрака.
   -- Ха-ан! -- крикнул он, став спиною к воде. "А-ан"! -- ответило эхо, заглушаемое сверху топотом конских копыт, лязгом железа, грохотом телег и стуком шагов.
   -- Ха-ан! -- повторил Волчок, и опять эхо передразнило: "а-ан"! Никто не отзывался... Тогда Волчок полез на четвереньках вверх к гранитной опоре моста. Откос дамбы был облицован камнями, но они только затрудняли движение, ежеминутно скатываясь вниз в темный омут. Раз Волчок сорвался и предотвратил падение лишь тем, что лег на брюхо, а подбородком уцепился за выступ булыжника. Крутой откос казался почти отвесным и недоступно высоким, а омут чернел зловеще, словно таил в себе гибель. Сколько народу в нем перетонуло! Весной, в половодье, здесь пошла ко дну лодка с рыбаками; никто не спасся, хотя речка не широка. Мальчишек в ней тоже куча. Говорят, тут проживает черт; он стал страшно злым с тех пор, как над его логовом перекинули мост. Правда, с моста частенько бросаются в омут, чувствуя вину перед чертом и принося ему повинную, но черт хмурится еще более, а омут темнеет все зловещее.
   -- Ха-ан!
   Волчок поднялся на ноги и, придерживаясь за гранит, осторожно пошел вдоль опоры, к ее углу. Завернув за угол и при этом вторично чуть-чуть не сорвавшись, он опять полез на четвереньках, но теперь гранитная стена была не над ним, а сбоку.
   Сваи моста лежали посреди подставы, часть гранитной массы оставалась свободной и образовывала нечто в роде террасы, -- вот к ней-то и пробирался Волчок.
   Когда до террасы можно было достать рукой, он остановился передохнуть, а затем вскарабкался на нее и, гулко шлепая босыми ногами по холодному граниту, приблизился к неподвижно лежащему персу. Это он, Волчок, нашел Суран-хану даровое убежище, это он поселил его здесь. Ни одна собака не разнюхает, хотя мост над самою головой и слышны голоса пешеходов.
   -- Хан! Вставай, лежебока!
   Хан лежал на спине, прижав к груди изогнутые руки, и страдальчески смотрел расширенными глазами на просмоленную настилку моста, по которому где-то там, далеко-далеко, едут, идут, несутся и плетутся десятки людей и животных. На синих губах, на платье, на граните белела рвотина. Еще, должно быть, ночью к Суран-хану пришла непрошенная гостья; быть может, на самой заре перс ослаб в неравном поединке...
   -- Холерный! Холерный! -- прошептал Волчок. Пятясь по-рачьи и дрожа, он отступил к краю террасы, не будучи в силах оторвать взгляда от неподвижного перса и его страдальческих глаз. Он был уверен, что упадет под откос, но этого не случилось. Как раз на самом краю Волчок по-воровски стремительно повернулся спиною к мертвецу и соскочил на дамбу. Хорошо, что он опомнился вовремя!
   Он стал поспешно спускаться вниз. Чем быстрее он полз, тем сильнее хотелось поскорее добраться до тропы. Он ускорял движения, скользил, обрывался, разорвал штаны и разбередил ссадину, полученную утром при выходе из дома. Конечно, мертвеца Волчок уже не мог видеть, но, ведь, он знал... знал, что Суран-хан по-прежнему лежит на граните, сжав руки двумя дугами, и с открытым ртом. И так он пролежит очень долго -- кому он нужен, кто его отыщет?
   Волчок побежал, что было силы, по тропе, мимо поленниц свинца и полощущих белье баб, к набережной. Там он на миг приостановился, оглянулся на американский мост, полный людей и обозов, -- и опять, как сумасшедший, рванулся в Таборы. На пути ему встретился Ванька, сторожев сын.
   -- Волчок!
   -- А... Ванька! -- пробормотал Волчок, тяжело дыша.
   -- Какой ты белый! -- испугался Ванька, -- хворь взяла?
   -- Не!.. Хворь не взяла. Бежал горазд шибко, притомился. Слышь, Ванька, а в Персию-то тю-тю! Не возьму я. Сробеешь ты, куда с добром! -- и мамка твоя запечалится. В субботу не иди в колокольную.
   На лице Ваньки промелькнула довольная улыбка. Слава тебе, Господи, миновала страсть!
   Обрадовав Ваньку, Волчок покатил дальше, домой. Дома была одна Ленка; ее он также решил не тревожить на странствование: девчонка слабая, погонишь -- пойдет, а после глаза выплачет.
   -- Ленка! а в Персии тебе не бывать, забудь, что говорено. Втроем держим ход -- я, Ксюшка да Дергач, окромя трех -- не надобно. Выпущаю тебя из шайки набранной.
   Больше Волчок ничего не промолвил. Круто повернулся и, горбясь, вышел из дому. Вышел -- и пропал...
  

VI.

   На шестой день, чуть проглянуло солнышко, Волчок вернулся.
   Матка ахнула, увидев его: в смазных сапогах, в новенькой красной рубахе и в чистеньком пиджаке, картуз на голове также не старый, продырявленный, а совсем мало ношеный.
   -- Волчок, родной, ты откелева?
   -- В монастырь ходил! -- за тридцать верст, к Стратилатию. Двор мел, дрова пилил, за конями ухаживал, игумну понравился, одарил меня он... Богу молился маленечко... Лови рупь, матушка!
   Волчок протянул матери серебряный рубль, но она не сразу взяла. Такой был странный Волчок, что и обнять-то его матери хотелось и боялась она его.
   -- Поспать бы мне, что-то не выспался!
   -- Подь ко мне! -- позвала с кровати Ленка: -- я сейчас на фабрику, а ты отоспишься.
   Волчок разделся и занял еще теплое от сестриного тела место в постели. Спал до самого шабаша, во сне часто вскрикивал, словно его душили.
   Часа в три, когда пришла Ленка, Волчок встал с постели, вымылся, расчесал огрызком гребня свалявшиеся волосы и присел к столу есть с маткою и сестрой пшенную кашу. Матка все пыталась выспросить у него, где и как он мытарился, но Волчок уклонялся от разговора: был и сплыл, вот и вся недолга. "Экий хват"! -- думала матка о сыне; ей нравилось, что он не болтун. Из Волчка будет толк: слыхать галчат по галканию, видать кречета по возлету.
   Покончив с кашей, он не тотчас же поднялся с лавки, а повременил добрых полчаса, потягиваясь, как будто не выспался. Матка и Ленка часто ловили на себе его взгляд, -- исподтишка он их внимательно рассматривал.
   -- Ну! -- вдруг сказал Волчок, -- пора мне... Ухожу, може, на неделю, а не то и поболее... Не сумлевайтесь, ежели долго не ворочусь: в монастырь опять, у игумна таково сладко жить, что у-ух! По подарочку ждите, тебе, мам, душегрею хорошую да черный плат, а тебе, Ленка, важнецкую шаль привезу.
   Он окинул взором избу и лизнул языком губы, точно они у него мгновенно потрескались.
   -- Так вот... тяжел путь-от, помолись, мам, ежели что...
   -- Да ты бы погодил, Волчок, -- робко попросила мать.
   -- Нет, пора мне, день приспел! -- спокойно возразил он, кланяясь до пояса матке и сестре.
   Сказано-сделано, не баба же он, у которой семь пятниц на неделе. Он вышел из избы.
   Сперва он наведался к Ксюше. Ей было накануне сказано, как и Дергачу, что в долгий ящик дело не приходится откладывать. И она его не отложила... Ксюша сидела на бревне, рядом с безносым Трофимом, тачающим сапог, и о чем-то рассеянно болтала. Солнце пекло напропалую, а на ней уже была порыжелая жакетка и продранная шаль, из-под, которой бойко выглядывали глаза девочки и выбивались пряди непокорных волос.
   -- Время! -- тихо сказал ей Волчок, -- обряжайся живей, ежели не совсем готова.
   Трофим, не поднимая глаз, спросил:
   -- Али куды ехать надумали?
   -- Надумали!
   Трофим поднял лучистые глаза на Волчка и улыбнулся.
   -- По путям шествуем: первой путь -- урождение, второй -- смертушка... И промеж того должны странствовать -- к тоске, к радости, к свадьбе, к болести. Все мы Господнии страннички. А только, как пить дать, пымают вас.
   -- Смотри, дядя Трофим, лишь тятьке не бай! -- испуганно попросила Ксюша; Трофим кивнул головой:
   -- Чего ж мне, узнает и сам!
   Волчок и Ксюша вышли со двора. Горестно было расставаться с Таборами -- все-то здесь знакомо сызмальства, каждый дом, каждая лавочка у ворот, и во всем что-то родимое, близкое. Особенно горевала Ксюша, минуя церковь Параскевы-Пятницы. Ей вспомнились пасхальные ночи, когда горят плошки и трещат ракеты, а черная, неизвестная толпа гудит: "Христос воскрес"! -- "Воистину воскрес"! И колокола тогда пересмехаются, а душа ликует, радуется.
   -- Останемся?
   -- Нет, нельзя! Экая нюня ты! Кабы знала ты страну Персию! Вот где удивление! Тот, богатей-то, перс-начальник, уехал намедни в Рыбинск али в Ярославль -- не упомнилось -- мальчишек вербовать, а меня обрядил, как следует, вишь, в новом я, -- и рупь на харчи дал. Эва-ка!
   Волчок показал Ксюше серебряный рубль. Ксюша более не артачилась. Ко время своего хождения в монастырь Волчок скопил на милостыне два целковых. Сперва он хотел оба подарить матке, но, рассудив один оставил у себя.
   На прозеленелой улице ворота выставки глядели так печально, словно выставке было жаль, что Волчок ее покидает.
   Так они оставили за собой и выставку и сопящую фабрику и подошли к волжской набережной. Там их ожидал Дергач. В правой руке он гордо держал деревянное копье, в острие которого был вставлен начищенный и наточенный гвоздь; в левой же была резиновая рогатка, -- отлично, без промаха попадал он из нее в цель, и немало фонарей было разбито прежде, чем он достиг такой меткости. Карманы его курточки оттопыривались под множеством камешков, припасенных для путешествия.
   -- Давно ты? -- спросил его Волчок.
   -- Давненько, атаман! -- угрюмо ответил Дергач. Волчок взял от него копье и похвалил:
   -- Ладное!.. Молодец, Дергач, пика дельная...
   Перед тем, как расстаться с городом, Волчок шмыгнул в мелочную лавку, ютящуюся в конце набережной. Он накупил хлеба, вяленой воблы, соли, подсолнухов, две удочки с лесами и крючками, четверть махорки, курительной бумаги, спичек, кирпичного чаю, сахару и медное колечко с цветным камешком -- для Ксюши. Рубль растаял, осталось два стертых пятака.
   Ксюша очень обрадовалась подарку. Она весело бежала по пыльной дороге к роще; обремененный покупками Волчок и вооруженный с ног до головы Дергач еле поспевали за ней.

Тры-та-та! Тры-та-та!
Вышла кошка за Кота,
За Кота Котовича,
Ермолай Петровича!

   -- на бегу выкрикивала Ксюша.
   -- Вот дрянь! -- ухмыльнулся Волчок, луща семечки.
   Дергач мрачно глазел по сторонам.
   -- Быть грозе! -- вдруг указал он пикою на сгущавшиеся в небе тучи.
   Волчок сплюнул наземь подсолнечную шелуху и ничего ему не ответил.
   Дорога пролегала холмами и возгорьями; в глубине оврагов, над которыми перекинуты деревянные мосты, сверкали журчливые ручьи. Душный, почти раскаленный воздух рассекали ласточки и стрижи, а птица, по имени дождевик, голосила: "пить, пить"!
   Невдалеке от рощи, на крутой горке, стояла печь для обжигания извести. Каменные, задымленные стены, и в них двери, похожие на окна, и окна, похожие на двери
   -- Будто крепость! -- подумал Волчок, глазея на хлопочущих около нее рабочих. Они наваливали в двери-окна известковые глыбы; их фартуки, руки, бороды и соломенные шляпы были в белой пыли. Зной делал работу невыносимой, глаза мучительно блистали, а из пересохших глоток не вылетало ни одного слова. Казалось, у этих людей вырезали языки, чтобы никто не знал о том, как жжет солнце, и как грузны известковые камни. Печь-крепость была их владычицей.
   Беглецы ускорили шаг.
   Сосны Деевской рощи манили к себе, в тень, в прохладу, но с Волги доносилась перебранка. Волчок и Дергач подошли к обрыву, к росшей на нем иве, -- и вот, что они увидели внизу.
   На корме зачаленной барки сидели у столика три барочника, перед ними пыхтящий самовар. Недаром поволжан дразнят водохлебами -- полуведерный самовар был пузат, как купец первой гильдии. Солнце жгло непокрытые головы барочников, но они, обливаясь потом, терпеливо пили с цветных блюдечек чай и были, по-видимому, вполне счастливы.
   В это время к берегу пристала лодка с двумя пьяными мастеровыми. Мастеровые чем-то задели барочников, те лениво, словно нехотя, начали ругаться. Но пьяницам вовсе не понравилось такое невнимание. Они повысили голос, облаяли барочников сиволапыми обормотами и даже зацокали по-вологодски: "цайныцки -- самоварныцки"! Это уж не на шутку рассердило барочников, потому что они были доподлинные ярославцы.
   -- Голь фабричная! -- огрызнулись они.
   -- Забастовщики!
   И, вдохновись, зачастили такими словечками, что мастеровые сперва было совсем призамолкли в изумлении. Однако, скоро оправились и запустили в ругателей камнями, которые ударились по обшивке баржи, не долетев до мужиков.
   -- Ах, свиньи! -- взвизгнул Дергач, натягивая рогатку. Целил он очень старательно, пыхтящий самовар бесил его, как бычка растянутый кумач.
   "З-з-з-з"! -- вылетел снаряд и с такой силой щелкнул по медной камфорке, что чайник упал на колени к бородатому барочнику и ошпарил его, а самовар, перевалясь за борт, звонко булькнул, скрываясь пол водой.
   Барочники окаменели, -- ни Волчка, ни Дергача они не видели из-за ивы и думали: причиной гибели их утешителя -- мастеровые. Но оцепенение длилось лишь миг; ошпаренный молча вскочил с табурета, бросился в воду и поплыл к берегу. Два его товарища притянули за веревку привязанную к рулю баржи лодку, спрыгнули в нее и также молча загребли наперерез фабричным, тщетно пытающимся спихнуть в Волгу свою лодку, завязшую в песке.
   Волчок с трепетом следил за происходящим. Если мастеровые не успеют уехать, барочники их, наверное, убьют... Выплывший бородач был ужасен. Бронзовое лицо приняло молчаливо-дикое выражение, -- можно было подумать: он дал себе клятву не дышать до тех пор, пока не расквитается с обидчиками.
   Но они ускользнули... Кое-как им удалось сдвинуть лодку с песку, и теперь, напрягая все мускулы, они гребли в две пары весел, мешая друг другу и поднимая брызги.
   Ошпаренный бородач остановился.
   -- Дья-в-в-во-лы! -- в одном слове вылилась вся его ярость. Он забегал по берегу, не зная -- бросаться ему вслед за ними вплавь или нет. Неуклюжая барочная лодка не догонит, да, к тому же, впопыхах барочники сломали весло.
   -- Дья-в-в-во-лы! -- вновь разразился ругательством бронзовый бородач. Набрав в подол рубахи кучу мокрых камней, он принялся метать в отступающих. Они были уже далеко, течение помогало их побегу, но бородач кидал, не уставая.
   И он попал... Прямо в грудь.
   Мастеровой на рулевой гребле выпустил весла, откидываясь всем туловищем вперед, словно его смертельно поклонило ко сну...
   -- На что смотрите? -- раздался сзади мальчиков голос Ксюши, успевшей нарвать большой букет из колокольчиков.
   -- Беги! Беги! -- прошептал Волчок, срываясь с места и увлекая за собой девочку. Побежал и Дергач следом -- под сень сосен, в Деевскую рощу.
  

VII.

   Хороший уголок Деевская роща!
   Смолистый воздух пьянит, птицы поют, а солнце играет янтарем могучих сосен. Но сосны молчат, и лишь, когда налетает ветер, они плавно и медленно раскачиваются, смолистые шишки бесшумно спадают с иглистых ветвей.
   Роща доходит не до самого прибрежного обрыва. Перед ней зеленый луг, шелковая мурава. Луг ровен, как стол; растут на нем лишь мелкие травы, но бабочки любят резвиться над ним, они порхают, словно ожившие цветки.
   Некогда роща была дремучим лесом, тянувшимся по берегу и от берега на добрые триста верст. В глушь его и ворон костей не занашивал. Но лес жгли на корчевку и вырубали. Осталась только роща. Владели ею Деевы, старинные купцы. Они понатыкали под янтарными соснами скамейки и столы, проложили усыпанные песком дорожки, построили избушку для сторожа и на ней приколотили жестяную вывеску: "Здесь гуляющим самавары". Действительно, по воскресеньям около избушки дымилось штук тридцать самоваров; одноногий сторож Вавила разгнечал их пахучими шишками.
   Завернули к сторожке. На ее двери висел замок: Вавила, должно быть, уковылял в город. Внутри избы серый кот дремал на стуле.
   Побежали к купальне.
   -- Прыгай! -- смеясь, сказал Волчок Ксюше, остановившейся в нерешительности на краю обрыва.
   -- Какой ловкий! -- застенчиво улыбнулась девочка.
   -- Так смотри же!
   Волчок прыгнул под обрыв, увяз почти до пояса в песке, высвободился и поехал на спине вниз. За ним поспешил Дергач. Ксюша последовала их примеру. Съезжать было весело, но зато сколько песку набралось в башмаки! Пришлось их снять и протрясти.
   -- А грозе быть! -- сумрачно молвил Дергач.
   Волчок сидел на коленях перед Ксюшей, сидящей на большом камне. Он смахивал с ее босых ног золотистые песчинки, чтобы они не мешали ей.
   -- А наплевать! -- пробормотал он, не оборачиваясь.
   -- Волчок! Волчок! Глянь-кось, чертов палец! -- вскрикнула Ксюша.
   -- Где?
   -- Вон там...
   Ксюша торопливо обула башмаки и подняла с земли что-то темное, вроде окаменелого пальца.
   -- Врешь! -- уверенно возразил Дергач, -- что за дурак черт-то, станет он тебе терять свои пальцы. Не напасешься!.. Это молниева стрела; как падет с неба да воткнется в песок, тут ей и остаться. Много их; тоже слышал я, будто Илья пророк бросает их.
   Волчок взял у Ксюши находку и зачем-то посвистал в нее.
   -- Чертов палец, не иначе! Черту пальцев жалеть нечего: поди у него их не одна тысяча.
   Спорить с атаманом Дергач не посмел. Ксюша швырнула в Волгу вязку измятых во время спуска колокольчиков и взяла обратно от Волчка чертов палец. С такою загадочной вещью она никогда, никогда не расстанется.
   А Дергач уже действовал. Он возился на мостках купальни, разрывая копьем, как рычагом, цепочку, которой была причалена веселенькая шестиместная лодка, но ни уключин, ни весел не было.
   -- Весла в купальне! -- сообразил Волчок.
   Дергач, упершись о копье, быстро влез на перила мостков, а оттуда перемахнул на крышу и с нее вовнутрь купальни.
   -- Здесь! -- послышался его голос.
   Он перекинул Волчку круто загнутые весла, затем обратно перелез с уключинами. Руль с лодки не был снят.
   -- Здоров лазить! -- похвалил его Волчок. Дергач усмехнулся, довольный ласкою атамана, и перешагнул в лодку. Сперва он бережно положил на ее днище свое возлюбленное копье, потом воткнул уключины в гнезда и сурово доложил:
   -- Готово, атаман!
   Он сел на передней гребле, Волчок на средней, а Ксюша к рулю, на корму.
   "Б-бу-бу-бу"! -- загромыхала черная грозовая туча, внезапно налетевший ветер накатил на лодку высокую волну. Река подхватила беглецов и стремительно понесла их. Тысячи вспененных волн-барашков испуганно закружились по ее ожившей равнине, вся она потемнела и преобразилась, как будто разгневалась.
   -- Ну, теперь держись! -- весело крикнул Волчок, когда они догребли до середины Волги.
   Ксюша спрятала чертов палец в карман юбки, чтобы рулить без помехи.
   Купола города и Деевская роща отдалялись; лодка, подгоняемая попутным ветром, плыла к повороту.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: "Рассказы" т. 1, 1912 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru