Смех был задорный, с ямочкой на подбородке и мягкими линиями у рта.
Коренастый Петр Матвеич егозил:
-- А я ее спрячу, прямо, то есть, у сердца; буду вынимать и смотреть, вспоминать и улыбаться... Да ну же, скорее... ну!
И дала... Протянула ласковые руки и дала, а он, когда брал, думал:
"Руки смуглые, загорелые, а уж тело-то, тело, чай, что кипень, и упругое".
Потом опять:
-- А у вас брови дугой, красивые...
-- Ах, полноте!.. Ну, что это, право, вы какой...
И стыдливо опускала глаза, а в нем шевелилось:
"Девка пригожая, краснощекая и в карман за словом не лазает".
Опять судачили о всяких вещах; о красном солнце, похожем на червонец, и о барынином муже, такой высокий, желтый, а на голове лысина... смешная.
-- О, да! Лысые смешные, это правда, так и хочется шлепнуть ладонью по макушке. Чудесный звук.
-- А говорят, нонече есть такая мазь, что вытягивает волос. Правда али враки?
-- Не знаю, может и есть, вот стану лысым, поразведаю.
Смеялась:
-- Ах! какой вы балагур, настоящий шут Балакирев. Ха-ха-ха! Нет, у вас волос густой, что шапка русая.
Прервал:
-- Хорошенькая ручка, малюсенькая... Кабы ее да поцеловать!
-- Что вы! Что вы! И как только не стыдно вам! Оставьте, пожалуйста... У меня руки грязные, у меня руки жесткие. Может, и были бы ничего, да от работы портятся.
А сама искоса поглядывает на него и дразнит.
...Притворился, что позабыл о них, и вдруг -- внезапно схватил, и ну, -- давай целовать... А она вырывается и смеется, задорно так, дескать, дальше, дальше, сердечный мой! Ну, конечно, и дальше есть: целует и в алый рот, и в полузакрытые глаза. Сразу смеяться перестала: дышит часто и истомно, раскраснелась вся, затуманилась, шепчет:
-- Желанный мой!
Вдруг -- звенят сердитые колокола, будто старики почтенные кашляют: сейчас высыпет народ от всенощной, увидят, уходить надобно.
Прильнула к нему крепко-накрепко:
-- Пора мне! Пусти меня!..
Не хочется, постыло домой идти: спросят, где, шлюндра этакая, шаталась.
На конце аллеи показались идущие к домам богомольцы.
-- Приходи завтра ко мне. Приходи же, зазнобушка! После работы, вечером. Живу в том краю посада, у фабрики, в отдельном домике. Три окна, занавески синие, а над серым забором скворешница.
Разошлись.
Весеннее солнце смотрело им вслед и улыбалось. Здоровенный воздух и красиво: всюду -- золото, золото, золото, и на листве кудрявых берез, и на сизом носу отца Мефодия, выходящего из посадской церкви с толстой книгой под мышкою.
2
Прошли сутки.
День угасал, пробуждая к жизни тихий вечер.
Петр Матвеич вернулся с фабрики, принарядился, бегал по комнате и ждал.
-- Раз-два! раз-два! -- стучат сапоги, а часы -- тик-так! тик-так! -- будто передразнивают.
-- А вдруг надует и не придет? Возможно ведь...
Даже холодный пот выступил на лбу:
-- А я-то, дурак, поверил ей!
И снова:
-- Раз-два! Тик-так!
-- Спешит ли, желанная?
Стало скучно, тоска ужалила сердце. Крутил усы в нетерпении.
-- Тс-с-с! -- кто-то прошел мимо окна. Кто?.. Вот олух! -- ему бы присесть к окну, раздвинуть синюю занавеску и смотреть, смотреть, а теперь, конечно, она не нашла его домика.
Рассердился и прикусил губу от огорчения.
...Чу! скрипнула калитка.
Робкий шорох...
Она!
Притаилась в сенях, а войти не решается.
Быстрым шагом направился к двери, расправляя красную рубаху, чтобы быть пофорсистее.
Отворил дверь, с ней лицом к лицу встретился:
-- Здравствуй, алая ленточка!
-- А я к вам на минуточку. Посмотреть, как живете вы... И напутала-то, и наврала-то дома! -- говорю, к старой тетеньке на побывочку.
И боязливо озирается, и играет концами черной косынки, а губы сжала, что-то такое обдумывает. Не смеется, нет.
Побежал в сени за углями. Вернувшись, принялся ставить самовар, гремел ведром и самоварною трубою. Перемазался. А когда щепал косарем лучину, чуть не саданул по пальцу. И вот еще странность: никогда раньше не просыпал на пол кухни столько углей, как в этот вечер.
А она смеялась:
-- Ха-ха-ха! Да уж какой вы проворный. Давайте-ка помогу.
Нет, нет! Что за глупости: он не хочет, чтобы гостья пачкалась. Сам! Сам!
Раздувал угли в самоваре и чувствовал ее нежный взгляд на своей спине, затылке и плечах. Было приятно, потому что знал -- ей страшно хочется погладить его по голове и сказать: какой вы такой хороший! -- но не решается.
А еще он знал, что думает она:
-- Обними меня очень крепко, я пришла!
Но ему лень... Так, просто лень... Не обнимет!
Продолжал раздувать самовар, хотя надобность в том уже давно миновала.
-- А я завтра на вечер...
-- Куда же?
-- Да в клуб рабочий, приходите.
Вдруг спохватилась:
-- Ах, Боже мой! Ну, что это, право, какая я... За булками ведь послали. Прощайте же...
Вскочил, словно встрепанный, лицо вытянулось:
-- А чай-то как? Вот так раз!.. А еще говорили: к старой тетеньке...
Усмехнулась, плутовка:
-- Благодарствуйте! На минуточку ведь, посмотреть, как живете вы... Ничего, мне понравилось. Прощайте же, тетенька-тетенькой, а за булками все же надобно.
Вильнула юбкой, стукнула каблучками -- ау! уж и след простыл.
-- Болван, болван! Хоть бы ручку поцеловал на прощание.
Черпнул из ведра воду ковшом и со злобой плеснул в самовар, на красные угли:
-- Потухайте, черт вас дери!
И пошел в комнату, где кровать, да стол, да полдюжины венских стульев; принялся читать, но не клеилось: строчки прыгали и хотелось себя вздуть.
Присел к раскрытому окну, тяжело вздохнув. Стал мечтать.
Старый бог повесил на небесный свод богатырский щит из красной меди -- круглую луну.
Было тихо.
Воцарялась ночь.
Лег спать, огорченно думая, что с ним такое случилось.
Кровать под молодым телом поскрипывала.
3
На рассвете прогудел церковный колокол: бум!.. бум! -- тягуче так. Голос медный, с хрипотою.
Жизнь пробудилась, зачирикали серые воробушки.
С кровати поднялся Петр и к окну подошел, в одном белье, папироской попыхивая.
Раздвинул занавеску...
Мимо окон плетется стадо. Позвякивают бубенчики. Коровушки пегие, белые, черные, а вот красных нет. Гм! Почему же красных нет? Ведь они, говорят, молочные...
...Идут, и у каждой вымя колышется. Сзади шагают пастух да веснушчатый подпасок. Длинные кнуты ползут по земле, будто змеи. Пастух в дудку дудит: собирайся, тварь бессловесная, на луга травянистые, на подножный корм.
Теперь на поле пахнет медвяными травами.
...Прошли плотники. Ребята загорелые, рубахи заплатанные. Несут топоры, пилы и ящики со "струментом". Махорку потягивают, да по сторонам поплевывают.
А вот -- девушка. Не спала всю ночь... Голову вперед, глаза к земле. Гадает, чай, заметили, что уходила, или нет.
Дело весеннее, дело понятное: любовью мать сыра-земля держится.
-- Ах, ты, алая моя ленточка! Краля ласковая!
Кулаком стукнул по подоконнику:
-- Будь я не я, а уж будешь моя!
И к столу направился.
На стуле, над почтовой бумагою, крепко задумался.
-- Люблю тебя! ну! ей-богу же! -- заскрипели пером мозолистые пальцы, но дальше -- ни тпру, ни ну. Разорвал белый лист и чуть-чуть не расплакался.
-- Я не вор, не разбойник, да и не пьяница! -- начал вновь, и опять затерло: не понравилось.
Вздохнул:
-- Башка ты моя дубовая!
А при встрече сказать и тем паче не сумеет он, опять нагородит с три короба вздора да глупостей, еще за краснобая-враля сочтет, много ведь таких стрекулистов водится, что сыплют словами, как бисером, а за пазухой таят змею ядовитую.
-- Э-эх! Все не то...
Вытащил ящик с книгами из-под кровати. Рылся в нем и кряхтел, наконец, нашел истрепанную книжонку и, послюнявив палец, принялся ее перелистывать.
Увы! Книжонка та была -- "новейшим письмовником".
Задумался, теребя русую бороду:
-- Оно, конечно... ну, да уж ничего не поделаешь...
И прочел:
-- Опьяненный Вашею небесною красотою, честь имею покорнейше просить Вашего согласия на вступление в законный брак...
Закипел! Не выдержал! Чертыхнулся, а письмовник отнес в кухню -- в печку, на растопку к прочему мусору!
И вновь присел к столу, и вновь заскрипел пером по белому листику:
"Милая!
Встало солнце, а я не сплю...
О тебе думаю.
Пташка моя сизокрылая!
Алая ленточка!
Потому пишу, что заробел ныне я: опять примусь самовар ставить, а не скажу, о чем думаю.
Дурак такой...
Петр".
На сердце полегчало.
Запечатав письмо в синенький конверт, завалился спать.
Воробушки за окном чирикали.
4
В шесть часов загудел гудок -- просыпайтесь, рабочие!
На плечи просаленную блузу, на голову -- черную шляпу, а в карманы -- хлеб да соль. Айда на фабрику пилить, сверлить.
Домик мал: кухня да голостенная комната, но на дверь -- замок, ибо жулик народ пошел.
Уже солнце, словно сверкающий лебедь, плывет по небу -- идти весело.
Улица черна -- посыпана каменноугольным шлаком, домики малы -- в три окна, вылезают же из них люди-труженики. Глаза протирают, позевывают -- еще не размаялись.
Идут мимо сруба, а на срубе серяки-плотники помахивают топорами, только щепы летят округ.
-- Ей, дядя! Смотри, штаны свалятся! -- орет Кузьма Орешников, токарь, друг Петра. Петр подходит к нему, хлопает по плечу:
-- Молчи, Кузьма: рязанцы обидчивы. Не след обижать мужика темного.
Кузьма сердится:
-- А зачем они индюки бессознательные?.. У-y! Черти длиннобородые, всех бы мужиков в топку перекидал.
Но Петр смеется:
-- Аника воин! Оставь, хоть на племя, с десяточек...
Ростом жердь, шириною соломинка Кузьма Орешников; лицом смугл, глазами сер, на голове кепка, но душою чепец прост и добр, хоть и норовит порою заговорить презлым басом.
-- Хотел я тебя спросить, что значит "инсургент", вчерась в книге вычитал?
-- Бунтовщик! Особенно коли за родину...
Парень задумывается. Серые глаза горят огнем: черт любознательности внутри сидит. Ноги-ходули ступают рассеянно.
У красного забора почтовый ящик. Стоп! Петр вытаскивает из-за пазухи письмо.
-- Кому?
Петр смущается:
-- Товарищу!
Письмо -- бултых! Думает Петр:
"Назад брать -- ящик ломать: дело кончено".
В Кузьме же черт шевелится:
-- А скажи-ка, брат, мне, пожалуйста, что такое за наука гомеопатия?
Но Петр уже в воротах фабрики. Ищет в карманах брюк медную бляху, с которой надо быть на работе. Не забыл ли? Нет, здесь.
Его номер: 1671.
...Пыхтит и повизгивает кирпичное чудовище.
Пять этажей, сто глаз и одна пасть -- злые, скрипучие ворота.
Покорно и угрюмо протянулись к пасти вереницы блузников и исчезли в ней, словно осужденные грешники.
5
Когда тучи алы, когда солнце низко, трудовой день кончается.
Визжат железные ворота, выползают рабочие толпы на черные улицы.
Петр устал, в ушах звон стоит, грудь умаялась -- целый день околачивался у станка, резцы натачивал, нарезал винты.
Рядом с ним шагает Кузька Орешников:
-- С мастером поругался я... Зверь-человек! Говорит, стержень крив, а я его точил-точил, ажно руки мои окровавились.
Петр отвечает:
-- Н-да!
Сам же думает:
"А письмишко мое уж получено".
На перекрестке прощаются:
-- Приходи, брат, в клуб, на вечер.
-- Не знаю, -- колеблется Орешников, -- о свете читаю я. Больно здорово... Ну, и умник же француз Фуко. Впрочем, может сберусь. До свидания!
Расходятся.
Петр один. Путь мимо мелочной лавочки.
Не перенести искушения. Визжит блок -- Петр стоит у прилавка, рассматривая товары.
Толст, длиннонос и с лукавыми глазами продавец. В холщовом переднике.
-- Здравствуйте-с!
-- Здравствуйте! У вас есть карамель самая сладкая?
Ну, еще бы! Конечно, карамель здесь лишь самая сладкая.
-- Так отвесьте-ка фунтик мне.
И еще, поколебавшись немного:
-- А пряники вяземские? А орешки китайские?
Все, все тут есть! Да еще как дешево!.. Прекрасный человек этот лавочник: даже пастила у него приготовлена для Петра.
На прилавок с форсом летит серебряный рубль, торгаш его пробует на зуб.
-- Не съешьте, пожалуйста! -- пугается Петр.
Торгаш льстиво ухмыляется в рыжую бороду и сдает медяки с рубля.
-- Нельзя-с без этого: дело торговое, фальшивых монет развелось множество. До свиданьица-с, заходите и в следующий раз, товарец по совести.
Медяки -- в кошель, Петр берет с прилавка пакеты с лакомствами и -- марш домой.
-- Белочка! Пусть орешками позабавится.
Идет по улице, бодро поглядывая по сторонам.
...А вот и дом.
В калитке ручка -- железное кольцо.
Какое красивое!..
Это ничего, что слегка изъедено ржавчиной. Пустяки! Когда-нибудь он его основательно вычистит толченым кирпичом, и оно заблестит, будто серебряное.
Взбегает на шаткое крыльцо, торопливо отмыкает замок, входит в кухню. Блузу -- долой, шляпу -- долой, а покупки -- на стол бережно. Надо картошку варить, как волк, голоден, -- но до картошки ли?..
Потеет, трудится -- начищает новые штиблеты, натягивает брюки и прихорашивается у зеркальца.
Усталости как не бывало...
На вечер! На вечер! Кадриль плясать, лезгинку плясать, мелким бесом рассыпаться перед Алой ленточкой. Уж теперь-то он не будет тюфяком, нет!
...Из глиняного рукомойника, что висит в углу, льется блестящая струйка воды -- фыркает Петр, отдувается: хорошо грязь фабричную да холодной водицею.
6
Перед самым уходом на вечер является Кузьма Орешников. Лицо красное, чуть не плачет, говорит отрывисто:
-- Почему, Петя, люди злы?
Не понимает Петр, -- с черной шляпы смахивает пылинки:
-- Идешь на вечер?
Но Кузьма не унимается:
-- Почему, Петя, люди злы?.. Почему на земле им тесно жить? Иду к тебе, а у казенки толпа: два босяка дерутся на ножах. В три ручья кровь валит... Тьфу!
Говорит Петр:
-- До сих пор у людей языки разные, ну, столковаться-то и трудно им.
-- Доколе же злобность эта продолжится?
Отвечает Петр:
-- Жди! У всякой чаши свое дно имеется.
Выходят на черную улицу.
-- Умереть мне, Петрюк, хочется! -- шепчет Кузьма слабым голосом. -- Сделать что-нибудь в пользу общественную и умереть. Такой червь во мне... Кругом обиды, несправедливости...
Петр его похлопывает по плечу.
Солнце закатывается.
Близ железнодорожного полотна каменный двухэтажный дом.
У ворот, на лавочке, сидит Алая ленточка. На Петра глядит с ласковой робостью:
-- Будто чуяла... ненароком на улицу выбежала, ан -- вы тут как тут. Ха-ха-ха! Все мужчины обманщики, а вы нет, пришли.
Кузька приосанивается:
-- За комплимент благодарствуйте!
-- И совсем даже не про вас сказано! -- негодует Алая ленточка. -- Вот навязчивый!.. Пресвятая Богородица, да никак у него ус растет!
-- Всегда вы с одними насмешками, -- ерепенится Кузьма, -- иной безусый посознательнее усатого, а у баб так и совсем дело дрянь: долог волос да умишка нет. Э-эх!
Скрывается в воротах.
Петр смеется, а самому так стыдно, так конфузно что того гляди лататы задаст.
-- А вы слышали?.. Булочница-то, Маврикия Архиповна, под скорый поезд попала в полудень. Шмякнул он ее, а из нее и дух вон.
-- Да ну! Да как же так? -- пугается Алая ленточка. -- Вот ужасти! Экая бедненькая! А я-то вчерась из-за булок торговалась с ней, дурища...
Рабочий клуб окрещен странным именем: "Кружок любителей музыки". "Музыки" же в нем -- балалайка да облезлая гармоника.
Убог он и тесен, только две комнаты в нем: танцевальная -- вдоль бурых стен расставлены дырявые стулья да дрянные табуреты, -- и буфет чайная, где посетители дуются у маленьких столиков в шашки и в шахматы, покуривают вонючие папиросы, да чаек благодушно распивают.
Кузька Орешников завзятый шахматист. Ерзает по стулу, морщится, на партнера смотрит с мрачным подозрением; Петр же и Алая ленточка кружатся в вальсе по танцевальной комнате среди возбужденных, раскрасневшихся пар.
В углу бледнолицый парень наяривает на трехрядке.
Каблуки о пол пощелкивают, развеваются разноцветные юбки, духота, теснота, коптят лампы, а всем весело.
Запыхалась Алая ленточка, раскраснелась:
-- Ой, не могу боле я, уморушка...
Петр подводит ее к табурету, а сам на дырявый стул рядом присаживается и из карманов вытаскивает вяземские пряники, орехи китайские, да карамель самую сладкую.
В руки ей сует:
-- На-ка вот, ну, пожалуйста!
-- Ну, и что это, право, за безобразие!.. Деньгам перевод! -- укоряет его Алая ленточка. Петр отвечает ей ласковой шуткою.
-- Гостинчик тебе... Вот что.
И она заливается:
-- Ха-ха-ха! Да какой же потешный ты... Зубоскал Зубоскалович.
Живо рожица из смеющейся -- в задумчивую. Алая ленточка пробует пряник:
-- Ой! Сладко-то!.. А то раз я у барыни из вазы персик свистнула, такой миленок, в пушку, что цыпленочек.
И, вспомнив, торопится:
-- А во сне я тебя нонече видела...
Глаза потупляет, досказывая:
-- Целовались мы!.. Бессовестные!.. На мостике, а под мостиком речка течет, а в той речке вода серебряная, и золотые рыбки плещутся. Что бы такое значило?
Петр сияет.
-- Уйдем от них.
-- Уйдем! -- шепчет Алая ленточка. И они поднимаются -- идут в переднюю, спускаются по деревянной лестнице, выходят на железнодорожное полотно. Молчат.
Молчат, а кругом будто пение.
Будто пение, но никто не поет.
Идут, взявшись за руки...
И вот уже нет ни домов, ни людей, кругом только темный лес.
Ночь была.
Рельсы без конца, и влекут куда-то вдаль, вдаль, где все светло, прекрасно и таинственно; где мир иной, и где сердца иные...
-- Да знаешь ли?.. Да без тебя, ведь, жизнь не в жизнь!
Приближается поезд. Зловещ и неожидан. Петр целует руку Алой ленточки, и они свертывают с полотна в темный лес.
7
Весной, при сиянии лунном, в лесу, как в храме, торжественно, и кажется он населенным туманными призраками, бесшумно скользящими по зеленым мхам.
Хорошо тогда лежать под кудрявой березкою, беззаботно слушая песни-думы серого гусляра.
Но Алой ленточке страшно;
-- А нас волки не слопают?.. Чу! шуршит...
Петр смеется:
-- Пусть только сунутся!
И кулаки сжимает воинственно, семерых, мол, на левую!
Вновь слушают шум леса зеленого, песни соловушки, да как ручеек кроткий где-то рядом позванивает... Любо им -- обнимаются.
-- Сладкий мой!.. А где Бог по-твоему?.. Может, на небе, а не то бродит по лесу?
-- Я не верую, -- отвечает Петр.
И звенит в ответ смех серебряный:
-- Ха-ха-ха! Ну, и я ж тогда не поверую... Эва как: собрались два разбойника!
Опять молчат: слушают соловушку, да обнимаются горячо. Темный лес шумит, а им, как зверкам вольным, радостно.
-- Все тарелки у барыни перекокала... Ха-ха-ха! А намедни барчонка по щеке смазала: не приставай вперед...
Кровь к лицу у Петра бросается, а рука тянется к карману, в кармане -- финский нож.
-- Подлецы!.. Увижу, дам ему взбучку здоровую!
-- Ну вот какой, -- огорчается Алая ленточка, -- да я ж и то по щеке его шлепнула. Обиделся и хамкою выругал.
Смеются, целуются, а в посаде, за лесом, петухи звонко выкрикивают: пора домой!
Нехотя поднимаются, пробираются сквозь кусты к железнодорожному полотну.
-- Ой, ой! Чуть глаз себе веткой не выколола... Совсем ротозейка я!
Петр берет ее под руку:
-- Будем вместе шагать, вплоть до гроба... а венчаться не надобно.
Она к нему доверчиво прижимается:
-- Теперича ты -- кормилец мой... Начну книжки читать толстенные... Больно умной стать хочется...
Идут по шпалам, думают о будущих днях, развеселая жизнь впереди -- все вдвоем, все вдвоем: и радости, и несчастия.
Вдоль насыпи потянулись серые заборы -- посадские огороды, вдалеке же, вероятно, на вокзале, дважды прозвенел дребезжащий колокол. Скоро тронется поезд и пролетит, тяжело отдуваясь белым паром и сердито стуча стальными колесами.
Но нет, не успел: они уже в посаде.
...Тихо и мертво...
На перекрестке стоит городовой.
-- Экие мы гуляки! -- улыбнулась Алая ленточка.
Воздух был особенно прозрачен, и почти совсем рассвело, хотя солнце еще не показалось.
Подошли к домику -- три окна, скворешница...
Петр распахнул калитку:
-- Входи первою!
Вошла.
И дни покатились.
И уже скоро отцвели и яблоня, и сирень, а в лесу кукушка откуковала. Весна уступила место румяному лету, мимолетному, как сон золотой. Были цветы, много цветов, и было солнце, очень много солнца... Но птица-Судьба опять высоко взмахнула черными крыльями и опять все изменилось: листва пожелтела, журавли отлетели, а небо покрылось свинцовыми тучами.
Незаметно подползла багряная осень... Под сердцем же Алой ленточки что-то забилось -- новая жизнь.
8
...Барабанит по тесовой крыше мелкий дождичек, скрипит калитка под напором осеннего ветра, но светло в желтом домике, радостно, хотя жестяная лампа и тускло горит.
Алая ленточка -- заправская хозяйка, хорошо Петру с ней. С раннего утра до позднего вечера чистоту-лепоту наводит, чинит белье да грибы солит на зиму.
Скрипят половицы, громыхает посуда, а она -- ловкая, проворная -- поет игривую песню, слышанную в клубе. Песня хоровая, странно-дикая... Очень она по сердцу Алой ленточке:
Веселуха моя,
Да -- ух!-я...
Веселишь ты меня,
Да ух!-я...
На чужой стороне,
Да -- ух!-я...
Постукивает каблуками, возится с работою, а песня, что серебряная струна, стыдливо дрожит и переливается, а стены -- будто насторожились и перемигиваются. Весело!
Как у деда три сыны,
Да -- ух!-я...
Один лапти плете.
Да -- ух!-я...
Другой коней пасе,
Да -- ух!-я...
Третий, сидя на камене,
Ух!-я...
Держит дуду на ремене,
Ух!-я...
В памяти выплывает древний, древний камень, -- за сосновым лесом, верстах в двух от посада, на поле. Огорожен. Рядом деревянная часовенка. В камне ямка, в ямке невкусная вода. Приходят богомолы, пьют... Слепоту мажут -- исцеляются.
-- Ха-ха-ха! Раз она черпала ложкой воду, черпала, а оттуда как скакнет ржавая лягушка... Страсть!
И вновь запевает "Веселуху", игривую песню. Но гремят шаги -- Петр с работы идет, -- дверь отворяется.
-- Ах, бедненький! -- всплескивает руками Алая ленточка. -- Промок-то как, почитай, по самые косточки: не простудись грехом.
-- Ну, вот еще! -- усмехается Петр. -- Не сахарный...
А у самого сверток в руках, что-то газетой обернуто. Что?..
И вот -- сверток развертывается, премилые башмачки вылезают из газеты на белый свет.
-- Ой! -- вскрикивает Алая ленточка. -- Да какие хорошенькие, и на шнурках... Супротив них плюнелевым не выстоять!
Нежно прижимает башмачки к своему сердцу, а потом потупляет глаза и омрачается:
-- Чертовка я!
-- Да почему же так?
-- А дураком-то тебя вчерась выругала...
Петр смеется:
-- Экие глупости!
На душе Алой ленточки проясняется:
-- Ай, ай! Какие хорошенькие, съесть хочется!
Она радостно чмокает губами новый башмачок:
-- Пахнет кожею!
Петр умывается из глиняного рукомойника и не видит ее шалости. Он доволен, хотя теперь приходится работать сверхурочно, да и заказами со стороны не брезговать: чинить ружья, лудить самовары, делать жернова для кофейных мельниц и секретные замки.
...На кухонном столе весело дымится превкусная похлебка -- время ужинать.
9
После ужина является Кузьма. Длинновязый, смешной... Ввалится, что молодой Топтыгин, прищурится и улыбнется:
-- Раскрасавице молодухе -- челом!.. Соскучился... ни есть, ни пить, ну, просто карачун да и только... Инда иссох весь. Скоро ли кумом быть?
Алая ленточка хохочет:
-- Иссох!.. Ха-ха-ха!.. Комплиментщик какой!.. А кумом быть -- подождать надобно.
Жмет мозолистую руку, тормошит пуговицы у его пальто -- расстегивает.
Желанный гость -- радостная встреча!
А ее суженый говорит другу: "Что новенького приволок?" -- и набивает две папиросы, для себя и для него. Табачок -- дрянь, сущий антрацит, зато глотку дерет здорово -- основательное курево.
Усаживаются вокруг стола, чадят горлодерными папиросами, читают, спорят, а Алая Ленточка сидит, подперев голову и слушает. Многого не понимает, тогда делается обидно, словно какой-то мерзкий старикашка брызгает слюной и шипит на ухо: "глупая бабенка, где тебе".
Губы надуты, и хочется уйти в сени всплакнуть, но там темно, страшно -- еще испугаешься и уродца родишь. Крепится. Скоро грусть проходит: была-нет... Алая ленточка приносит шитье, -- позвякивают ножницы, взлетает игла, и думаются немудреные думушки.
Об осени:
Злая-презлая монахиня. В послушниках у нее длиннохвостые черти... Чу! Какой-то чертенок влез в трубу и колотит маленьким молоточком по вьюшке.
О поле:
Мчится тройка, звенят колокольчики, воют ветры и быстрые кони храпят, а в кибитке мертвец сидит...
Алой ленточке страшно.
-- Ай! -- под сердцем дитя запрыгало.
"Сын али дочь? -- думает Алая ленточка, и решает: -- Сынок... Девочку не хочу!"
И радостно ей, что она породит сына. Это будет великан с голубыми, добрыми глазами.
Надвигаются туманы, поглощают Алую ленточку, только откуда-то из страшной дали слышатся тихие голоса, похожие на журчание лесного родника:
-- Это было во времена Коммуны...
Коммуны... что такое "Коммуны"?.. Ага! Две сестры -- царицы; обе влюбились в великана с добрыми глазами и отравились
...Его же привязали к столбу и расстреляли!
Алая ленточка вздрагивает, осиливая дремоту. Снова звенят ножницы, бегает иголка и мелькает ноздреватый наперсток.
-- Про кого они говорят? Поди, здоровенный бык... С окладистой бородой, а грудь железная... Кузнец, конечно. А может быть, маленький, слабенький, на верхней губе золотые пушиночки, а глаза васильковые. Ах, сердечный, сердечный, да за что же так?.. Чай, крепко ее любил. Гладил по волосам и целовал ее руки, узенькие, с голубыми жилками... Что вы наделали, ироды!
Позабыв о шитье, слушает, но чтению уже конец. Кузька закрывает книжку и любовно разглаживает обложку пальцами:
-- Да, Петрюк, много зла промеж людей шляется...
И вздыхает:
-- Скучно, ох! как скучно жить.
Встрепенувшаяся Алая ленточка стремительно убегает в кухню:
-- Вот дурища -- и забыла совсем.
Скоро возвращается, торжественно неся свои новые башмачки:
-- Это он купил... Хорошенькие, ведь?
Кузька внимательно поворачивает башмаки в разные стороны:
-- Ничего... носить можно.
-- Ну, вот вы какой! -- огорчается Алая ленточка. -- Это он, он купил их мне. Очень даже хорошие башмаки, врете вы.
У нее на глазах блистают слезы.
Кузька вновь осматривает башмаки:
-- А ведь и в самом деле хорошие.
И вдруг что-то нежное и ласковое волной подхлынивает к нему и увлекает. Он смотрит на Алую ленточку, на Петра и торжественно произносит:
-- Отличнейшие башмаки! Отродясь такой тонкой работы не видывал. Ей-Богу!
-- Ага! -- прищелкивает языком Алая ленточка. -- Я говорила, говорила!
Кузьма напяливает на ноги калоши и уже берется за дверную ручку, но останавливается:
-- А башмаки-то отличные, из хрома... Берегите же их, не занашивайте.
И выходит, посвистывая.
На улице грязно и темно, но, неизвестно отчего, он спешит, словно на какой-то чудный праздник.
Калоши скользят, Кузьма чуть не обрушивается в слякоть; падая, он ругается: