Верхоустинский Борис Алексеевич
Алая ленточка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Верхоустинский
Алая ленточка

1

   Смеялась так звонко-звонко:
   -- И на что вам, Петр Матвеич, эта ленточка?
   Смех был задорный, с ямочкой на подбородке и мягкими линиями у рта.
   Коренастый Петр Матвеич егозил:
   -- А я ее спрячу, прямо, то есть, у сердца; буду вынимать и смотреть, вспоминать и улыбаться... Да ну же, скорее... ну!
   И дала... Протянула ласковые руки и дала, а он, когда брал, думал:
   "Руки смуглые, загорелые, а уж тело-то, тело, чай, что кипень, и упругое".
   Потом опять:
   -- А у вас брови дугой, красивые...
   -- Ах, полноте!.. Ну, что это, право, вы какой...
   И стыдливо опускала глаза, а в нем шевелилось:
   "Девка пригожая, краснощекая и в карман за словом не лазает".
   Опять судачили о всяких вещах; о красном солнце, похожем на червонец, и о барынином муже, такой высокий, желтый, а на голове лысина... смешная.
   -- О, да! Лысые смешные, это правда, так и хочется шлепнуть ладонью по макушке. Чудесный звук.
   -- А говорят, нонече есть такая мазь, что вытягивает волос. Правда али враки?
   -- Не знаю, может и есть, вот стану лысым, поразведаю.
   Смеялась:
   -- Ах! какой вы балагур, настоящий шут Балакирев. Ха-ха-ха! Нет, у вас волос густой, что шапка русая.
   Прервал:
   -- Хорошенькая ручка, малюсенькая... Кабы ее да поцеловать!
   -- Что вы! Что вы! И как только не стыдно вам! Оставьте, пожалуйста... У меня руки грязные, у меня руки жесткие. Может, и были бы ничего, да от работы портятся.
   А сама искоса поглядывает на него и дразнит.
   ...Притворился, что позабыл о них, и вдруг -- внезапно схватил, и ну, -- давай целовать... А она вырывается и смеется, задорно так, дескать, дальше, дальше, сердечный мой! Ну, конечно, и дальше есть: целует и в алый рот, и в полузакрытые глаза. Сразу смеяться перестала: дышит часто и истомно, раскраснелась вся, затуманилась, шепчет:
   -- Желанный мой!
   Вдруг -- звенят сердитые колокола, будто старики почтенные кашляют: сейчас высыпет народ от всенощной, увидят, уходить надобно.
   Прильнула к нему крепко-накрепко:
   -- Пора мне! Пусти меня!..
   Не хочется, постыло домой идти: спросят, где, шлюндра этакая, шаталась.
   На конце аллеи показались идущие к домам богомольцы.
   -- Приходи завтра ко мне. Приходи же, зазнобушка! После работы, вечером. Живу в том краю посада, у фабрики, в отдельном домике. Три окна, занавески синие, а над серым забором скворешница.
   Разошлись.
   Весеннее солнце смотрело им вслед и улыбалось. Здоровенный воздух и красиво: всюду -- золото, золото, золото, и на листве кудрявых берез, и на сизом носу отца Мефодия, выходящего из посадской церкви с толстой книгой под мышкою.

2

   Прошли сутки.
   День угасал, пробуждая к жизни тихий вечер.
   Петр Матвеич вернулся с фабрики, принарядился, бегал по комнате и ждал.
   -- Раз-два! раз-два! -- стучат сапоги, а часы -- тик-так! тик-так! -- будто передразнивают.
   -- А вдруг надует и не придет? Возможно ведь...
   Даже холодный пот выступил на лбу:
   -- А я-то, дурак, поверил ей!
   И снова:
   -- Раз-два! Тик-так!
   -- Спешит ли, желанная?
   Стало скучно, тоска ужалила сердце. Крутил усы в нетерпении.
   -- Тс-с-с! -- кто-то прошел мимо окна. Кто?.. Вот олух! -- ему бы присесть к окну, раздвинуть синюю занавеску и смотреть, смотреть, а теперь, конечно, она не нашла его домика.
   Рассердился и прикусил губу от огорчения.
   ...Чу! скрипнула калитка.
   Робкий шорох...
   Она!
   Притаилась в сенях, а войти не решается.
   Быстрым шагом направился к двери, расправляя красную рубаху, чтобы быть пофорсистее.
   Отворил дверь, с ней лицом к лицу встретился:
   -- Здравствуй, алая ленточка!
   -- А я к вам на минуточку. Посмотреть, как живете вы... И напутала-то, и наврала-то дома! -- говорю, к старой тетеньке на побывочку.
   И боязливо озирается, и играет концами черной косынки, а губы сжала, что-то такое обдумывает. Не смеется, нет.
   -- Книг-то!.. Много, страсть... Красные, синие, зелененькие. Да вы, чай, ученые?
   -- Учен, умен, что поп Семен!..
   Побежал в сени за углями. Вернувшись, принялся ставить самовар, гремел ведром и самоварною трубою. Перемазался. А когда щепал косарем лучину, чуть не саданул по пальцу. И вот еще странность: никогда раньше не просыпал на пол кухни столько углей, как в этот вечер.
   А она смеялась:
   -- Ха-ха-ха! Да уж какой вы проворный. Давайте-ка помогу.
   Нет, нет! Что за глупости: он не хочет, чтобы гостья пачкалась. Сам! Сам!
   Раздувал угли в самоваре и чувствовал ее нежный взгляд на своей спине, затылке и плечах. Было приятно, потому что знал -- ей страшно хочется погладить его по голове и сказать: какой вы такой хороший! -- но не решается.
   А еще он знал, что думает она:
   -- Обними меня очень крепко, я пришла!
   Но ему лень... Так, просто лень... Не обнимет!
   Продолжал раздувать самовар, хотя надобность в том уже давно миновала.
   -- А я завтра на вечер...
   -- Куда же?
   -- Да в клуб рабочий, приходите.
   Вдруг спохватилась:
   -- Ах, Боже мой! Ну, что это, право, какая я... За булками ведь послали. Прощайте же...
   Вскочил, словно встрепанный, лицо вытянулось:
   -- А чай-то как? Вот так раз!.. А еще говорили: к старой тетеньке...
   Усмехнулась, плутовка:
   -- Благодарствуйте! На минуточку ведь, посмотреть, как живете вы... Ничего, мне понравилось. Прощайте же, тетенька-тетенькой, а за булками все же надобно.
   Вильнула юбкой, стукнула каблучками -- ау! уж и след простыл.
   -- Болван, болван! Хоть бы ручку поцеловал на прощание.
   Черпнул из ведра воду ковшом и со злобой плеснул в самовар, на красные угли:
   -- Потухайте, черт вас дери!
   И пошел в комнату, где кровать, да стол, да полдюжины венских стульев; принялся читать, но не клеилось: строчки прыгали и хотелось себя вздуть.
   Присел к раскрытому окну, тяжело вздохнув. Стал мечтать.
   Старый бог повесил на небесный свод богатырский щит из красной меди -- круглую луну.
   Было тихо.
   Воцарялась ночь.
   Лег спать, огорченно думая, что с ним такое случилось.
   Кровать под молодым телом поскрипывала.

3

   На рассвете прогудел церковный колокол: бум!.. бум! -- тягуче так. Голос медный, с хрипотою.
   Жизнь пробудилась, зачирикали серые воробушки.
   С кровати поднялся Петр и к окну подошел, в одном белье, папироской попыхивая.
   Раздвинул занавеску...
   Мимо окон плетется стадо. Позвякивают бубенчики. Коровушки пегие, белые, черные, а вот красных нет. Гм! Почему же красных нет? Ведь они, говорят, молочные...
   ...Идут, и у каждой вымя колышется. Сзади шагают пастух да веснушчатый подпасок. Длинные кнуты ползут по земле, будто змеи. Пастух в дудку дудит: собирайся, тварь бессловесная, на луга травянистые, на подножный корм.
   Теперь на поле пахнет медвяными травами.
   ...Прошли плотники. Ребята загорелые, рубахи заплатанные. Несут топоры, пилы и ящики со "струментом". Махорку потягивают, да по сторонам поплевывают.
   А вот -- девушка. Не спала всю ночь... Голову вперед, глаза к земле. Гадает, чай, заметили, что уходила, или нет.
   Дело весеннее, дело понятное: любовью мать сыра-земля держится.
   -- Ах, ты, алая моя ленточка! Краля ласковая!
   Кулаком стукнул по подоконнику:
   -- Будь я не я, а уж будешь моя!
   И к столу направился.
   На стуле, над почтовой бумагою, крепко задумался.
   -- Люблю тебя! ну! ей-богу же! -- заскрипели пером мозолистые пальцы, но дальше -- ни тпру, ни ну. Разорвал белый лист и чуть-чуть не расплакался.
   -- Я не вор, не разбойник, да и не пьяница! -- начал вновь, и опять затерло: не понравилось.
   Вздохнул:
   -- Башка ты моя дубовая!
   А при встрече сказать и тем паче не сумеет он, опять нагородит с три короба вздора да глупостей, еще за краснобая-враля сочтет, много ведь таких стрекулистов водится, что сыплют словами, как бисером, а за пазухой таят змею ядовитую.
   -- Э-эх! Все не то...
   Вытащил ящик с книгами из-под кровати. Рылся в нем и кряхтел, наконец, нашел истрепанную книжонку и, послюнявив палец, принялся ее перелистывать.
   Увы! Книжонка та была -- "новейшим письмовником".
   Задумался, теребя русую бороду:
   -- Оно, конечно... ну, да уж ничего не поделаешь...
   И прочел:
   -- Опьяненный Вашею небесною красотою, честь имею покорнейше просить Вашего согласия на вступление в законный брак...
   Закипел! Не выдержал! Чертыхнулся, а письмовник отнес в кухню -- в печку, на растопку к прочему мусору!
   И вновь присел к столу, и вновь заскрипел пером по белому листику:
   "Милая!
   Встало солнце, а я не сплю...
   О тебе думаю.
   Пташка моя сизокрылая!
   Алая ленточка!
   Потому пишу, что заробел ныне я: опять примусь самовар ставить, а не скажу, о чем думаю.
   Дурак такой...
   Петр".
   На сердце полегчало.
   Запечатав письмо в синенький конверт, завалился спать.
   Воробушки за окном чирикали.

4

   В шесть часов загудел гудок -- просыпайтесь, рабочие!
   На плечи просаленную блузу, на голову -- черную шляпу, а в карманы -- хлеб да соль. Айда на фабрику пилить, сверлить.
   Домик мал: кухня да голостенная комната, но на дверь -- замок, ибо жулик народ пошел.
   Уже солнце, словно сверкающий лебедь, плывет по небу -- идти весело.
   Улица черна -- посыпана каменноугольным шлаком, домики малы -- в три окна, вылезают же из них люди-труженики. Глаза протирают, позевывают -- еще не размаялись.
   Идут мимо сруба, а на срубе серяки-плотники помахивают топорами, только щепы летят округ.
   -- Ей, дядя! Смотри, штаны свалятся! -- орет Кузьма Орешников, токарь, друг Петра. Петр подходит к нему, хлопает по плечу:
   -- Молчи, Кузьма: рязанцы обидчивы. Не след обижать мужика темного.
   Кузьма сердится:
   -- А зачем они индюки бессознательные?.. У-y! Черти длиннобородые, всех бы мужиков в топку перекидал.
   Но Петр смеется:
   -- Аника воин! Оставь, хоть на племя, с десяточек...
   Ростом жердь, шириною соломинка Кузьма Орешников; лицом смугл, глазами сер, на голове кепка, но душою чепец прост и добр, хоть и норовит порою заговорить презлым басом.
   -- Хотел я тебя спросить, что значит "инсургент", вчерась в книге вычитал?
   -- Бунтовщик! Особенно коли за родину...
   Парень задумывается. Серые глаза горят огнем: черт любознательности внутри сидит. Ноги-ходули ступают рассеянно.
   У красного забора почтовый ящик. Стоп! Петр вытаскивает из-за пазухи письмо.
   -- Кому?
   Петр смущается:
   -- Товарищу!
   Письмо -- бултых! Думает Петр:
   "Назад брать -- ящик ломать: дело кончено".
   В Кузьме же черт шевелится:
   -- А скажи-ка, брат, мне, пожалуйста, что такое за наука гомеопатия?
   Но Петр уже в воротах фабрики. Ищет в карманах брюк медную бляху, с которой надо быть на работе. Не забыл ли? Нет, здесь.
   Его номер: 1671.
   ...Пыхтит и повизгивает кирпичное чудовище.
   Пять этажей, сто глаз и одна пасть -- злые, скрипучие ворота.
   Покорно и угрюмо протянулись к пасти вереницы блузников и исчезли в ней, словно осужденные грешники.

5

   Когда тучи алы, когда солнце низко, трудовой день кончается.
   Визжат железные ворота, выползают рабочие толпы на черные улицы.
   Петр устал, в ушах звон стоит, грудь умаялась -- целый день околачивался у станка, резцы натачивал, нарезал винты.
   Рядом с ним шагает Кузька Орешников:
   -- С мастером поругался я... Зверь-человек! Говорит, стержень крив, а я его точил-точил, ажно руки мои окровавились.
   Петр отвечает:
   -- Н-да!
   Сам же думает:
   "А письмишко мое уж получено".
   На перекрестке прощаются:
   -- Приходи, брат, в клуб, на вечер.
   -- Не знаю, -- колеблется Орешников, -- о свете читаю я. Больно здорово... Ну, и умник же француз Фуко. Впрочем, может сберусь. До свидания!
   Расходятся.
   Петр один. Путь мимо мелочной лавочки.
   Не перенести искушения. Визжит блок -- Петр стоит у прилавка, рассматривая товары.
   Толст, длиннонос и с лукавыми глазами продавец. В холщовом переднике.
   -- Здравствуйте-с!
   -- Здравствуйте! У вас есть карамель самая сладкая?
   Ну, еще бы! Конечно, карамель здесь лишь самая сладкая.
   -- Так отвесьте-ка фунтик мне.
   И еще, поколебавшись немного:
   -- А пряники вяземские? А орешки китайские?
   Все, все тут есть! Да еще как дешево!.. Прекрасный человек этот лавочник: даже пастила у него приготовлена для Петра.
   На прилавок с форсом летит серебряный рубль, торгаш его пробует на зуб.
   -- Не съешьте, пожалуйста! -- пугается Петр.
   Торгаш льстиво ухмыляется в рыжую бороду и сдает медяки с рубля.
   -- Нельзя-с без этого: дело торговое, фальшивых монет развелось множество. До свиданьица-с, заходите и в следующий раз, товарец по совести.
   Медяки -- в кошель, Петр берет с прилавка пакеты с лакомствами и -- марш домой.
   -- Белочка! Пусть орешками позабавится.
   Идет по улице, бодро поглядывая по сторонам.
   ...А вот и дом.
   В калитке ручка -- железное кольцо.
   Какое красивое!..
   Это ничего, что слегка изъедено ржавчиной. Пустяки! Когда-нибудь он его основательно вычистит толченым кирпичом, и оно заблестит, будто серебряное.
   Взбегает на шаткое крыльцо, торопливо отмыкает замок, входит в кухню. Блузу -- долой, шляпу -- долой, а покупки -- на стол бережно. Надо картошку варить, как волк, голоден, -- но до картошки ли?..
   Потеет, трудится -- начищает новые штиблеты, натягивает брюки и прихорашивается у зеркальца.
   Усталости как не бывало...
   На вечер! На вечер! Кадриль плясать, лезгинку плясать, мелким бесом рассыпаться перед Алой ленточкой. Уж теперь-то он не будет тюфяком, нет!
   ...Из глиняного рукомойника, что висит в углу, льется блестящая струйка воды -- фыркает Петр, отдувается: хорошо грязь фабричную да холодной водицею.

6

   Перед самым уходом на вечер является Кузьма Орешников. Лицо красное, чуть не плачет, говорит отрывисто:
   -- Почему, Петя, люди злы?
   Не понимает Петр, -- с черной шляпы смахивает пылинки:
   -- Идешь на вечер?
   Но Кузьма не унимается:
   -- Почему, Петя, люди злы?.. Почему на земле им тесно жить? Иду к тебе, а у казенки толпа: два босяка дерутся на ножах. В три ручья кровь валит... Тьфу!
   Говорит Петр:
   -- До сих пор у людей языки разные, ну, столковаться-то и трудно им.
   -- Доколе же злобность эта продолжится?
   Отвечает Петр:
   -- Жди! У всякой чаши свое дно имеется.
   Выходят на черную улицу.
   -- Умереть мне, Петрюк, хочется! -- шепчет Кузьма слабым голосом. -- Сделать что-нибудь в пользу общественную и умереть. Такой червь во мне... Кругом обиды, несправедливости...
   Петр его похлопывает по плечу.
   Солнце закатывается.
   Близ железнодорожного полотна каменный двухэтажный дом.
   У ворот, на лавочке, сидит Алая ленточка. На Петра глядит с ласковой робостью:
   -- Будто чуяла... ненароком на улицу выбежала, ан -- вы тут как тут. Ха-ха-ха! Все мужчины обманщики, а вы нет, пришли.
   Кузька приосанивается:
   -- За комплимент благодарствуйте!
   -- И совсем даже не про вас сказано! -- негодует Алая ленточка. -- Вот навязчивый!.. Пресвятая Богородица, да никак у него ус растет!
   -- Всегда вы с одними насмешками, -- ерепенится Кузьма, -- иной безусый посознательнее усатого, а у баб так и совсем дело дрянь: долог волос да умишка нет. Э-эх!
   Скрывается в воротах.
   Петр смеется, а самому так стыдно, так конфузно что того гляди лататы задаст.
   -- А вы слышали?.. Булочница-то, Маврикия Архиповна, под скорый поезд попала в полудень. Шмякнул он ее, а из нее и дух вон.
   -- Да ну! Да как же так? -- пугается Алая ленточка. -- Вот ужасти! Экая бедненькая! А я-то вчерась из-за булок торговалась с ней, дурища...
   -- Н-да, -- лицемерно вздыхает Петр, -- вдова, детки остались сиротками.
   И добавляет тревожным шепотом:
   -- А письмишко получено?
   -- Получено.
   -- А не сердитесь?
   -- Чудачок какой! -- усмехается Алая ленточка.
   Но Петр вздыхает:
   -- Быть нам без булочной...
   Шепотком же робко осведомляется:
   -- Да ты любишь ли?
   Она его успокаивает:
   -- Родной мой!
   На том и покончили. Пошли в клуб, счастливые.
   Рабочий клуб окрещен странным именем: "Кружок любителей музыки". "Музыки" же в нем -- балалайка да облезлая гармоника.
   Убог он и тесен, только две комнаты в нем: танцевальная -- вдоль бурых стен расставлены дырявые стулья да дрянные табуреты, -- и буфет чайная, где посетители дуются у маленьких столиков в шашки и в шахматы, покуривают вонючие папиросы, да чаек благодушно распивают.
   Кузька Орешников завзятый шахматист. Ерзает по стулу, морщится, на партнера смотрит с мрачным подозрением; Петр же и Алая ленточка кружатся в вальсе по танцевальной комнате среди возбужденных, раскрасневшихся пар.
   В углу бледнолицый парень наяривает на трехрядке.
   Каблуки о пол пощелкивают, развеваются разноцветные юбки, духота, теснота, коптят лампы, а всем весело.
   Запыхалась Алая ленточка, раскраснелась:
   -- Ой, не могу боле я, уморушка...
   Петр подводит ее к табурету, а сам на дырявый стул рядом присаживается и из карманов вытаскивает вяземские пряники, орехи китайские, да карамель самую сладкую.
   В руки ей сует:
   -- На-ка вот, ну, пожалуйста!
   -- Ну, и что это, право, за безобразие!.. Деньгам перевод! -- укоряет его Алая ленточка. Петр отвечает ей ласковой шуткою.
   -- Гостинчик тебе... Вот что.
   И она заливается:
   -- Ха-ха-ха! Да какой же потешный ты... Зубоскал Зубоскалович.
   Живо рожица из смеющейся -- в задумчивую. Алая ленточка пробует пряник:
   -- Ой! Сладко-то!.. А то раз я у барыни из вазы персик свистнула, такой миленок, в пушку, что цыпленочек.
   И, вспомнив, торопится:
   -- А во сне я тебя нонече видела...
   Глаза потупляет, досказывая:
   -- Целовались мы!.. Бессовестные!.. На мостике, а под мостиком речка течет, а в той речке вода серебряная, и золотые рыбки плещутся. Что бы такое значило?
   Петр сияет.
   -- Уйдем от них.
   -- Уйдем! -- шепчет Алая ленточка. И они поднимаются -- идут в переднюю, спускаются по деревянной лестнице, выходят на железнодорожное полотно. Молчат.
   Молчат, а кругом будто пение.
   Будто пение, но никто не поет.
   Идут, взявшись за руки...
   И вот уже нет ни домов, ни людей, кругом только темный лес.
   Ночь была.
   Рельсы без конца, и влекут куда-то вдаль, вдаль, где все светло, прекрасно и таинственно; где мир иной, и где сердца иные...
   -- Да знаешь ли?.. Да без тебя, ведь, жизнь не в жизнь!
   Приближается поезд. Зловещ и неожидан. Петр целует руку Алой ленточки, и они свертывают с полотна в темный лес.

7

   Весной, при сиянии лунном, в лесу, как в храме, торжественно, и кажется он населенным туманными призраками, бесшумно скользящими по зеленым мхам.
   Хорошо тогда лежать под кудрявой березкою, беззаботно слушая песни-думы серого гусляра.
   Но Алой ленточке страшно;
   -- А нас волки не слопают?.. Чу! шуршит...
   Петр смеется:
   -- Пусть только сунутся!
   И кулаки сжимает воинственно, семерых, мол, на левую!
   Вновь слушают шум леса зеленого, песни соловушки, да как ручеек кроткий где-то рядом позванивает... Любо им -- обнимаются.
   -- Сладкий мой!.. А где Бог по-твоему?.. Может, на небе, а не то бродит по лесу?
   -- Я не верую, -- отвечает Петр.
   И звенит в ответ смех серебряный:
   -- Ха-ха-ха! Ну, и я ж тогда не поверую... Эва как: собрались два разбойника!
   Опять молчат: слушают соловушку, да обнимаются горячо. Темный лес шумит, а им, как зверкам вольным, радостно.
   -- Все тарелки у барыни перекокала... Ха-ха-ха! А намедни барчонка по щеке смазала: не приставай вперед...
   Кровь к лицу у Петра бросается, а рука тянется к карману, в кармане -- финский нож.
   -- Подлецы!.. Увижу, дам ему взбучку здоровую!
   -- Ну вот какой, -- огорчается Алая ленточка, -- да я ж и то по щеке его шлепнула. Обиделся и хамкою выругал.
   Смеются, целуются, а в посаде, за лесом, петухи звонко выкрикивают: пора домой!
   Нехотя поднимаются, пробираются сквозь кусты к железнодорожному полотну.
   -- Ой, ой! Чуть глаз себе веткой не выколола... Совсем ротозейка я!
   Петр берет ее под руку:
   -- Будем вместе шагать, вплоть до гроба... а венчаться не надобно.
   Она к нему доверчиво прижимается:
   -- Теперича ты -- кормилец мой... Начну книжки читать толстенные... Больно умной стать хочется...
   Идут по шпалам, думают о будущих днях, развеселая жизнь впереди -- все вдвоем, все вдвоем: и радости, и несчастия.
   Вдоль насыпи потянулись серые заборы -- посадские огороды, вдалеке же, вероятно, на вокзале, дважды прозвенел дребезжащий колокол. Скоро тронется поезд и пролетит, тяжело отдуваясь белым паром и сердито стуча стальными колесами.
   Но нет, не успел: они уже в посаде.
   ...Тихо и мертво...
   На перекрестке стоит городовой.
   -- Экие мы гуляки! -- улыбнулась Алая ленточка.
   Воздух был особенно прозрачен, и почти совсем рассвело, хотя солнце еще не показалось.
   Подошли к домику -- три окна, скворешница...
   Петр распахнул калитку:
   -- Входи первою!
   Вошла.
   И дни покатились.
   И уже скоро отцвели и яблоня, и сирень, а в лесу кукушка откуковала. Весна уступила место румяному лету, мимолетному, как сон золотой. Были цветы, много цветов, и было солнце, очень много солнца... Но птица-Судьба опять высоко взмахнула черными крыльями и опять все изменилось: листва пожелтела, журавли отлетели, а небо покрылось свинцовыми тучами.
   Незаметно подползла багряная осень... Под сердцем же Алой ленточки что-то забилось -- новая жизнь.

8

   ...Барабанит по тесовой крыше мелкий дождичек, скрипит калитка под напором осеннего ветра, но светло в желтом домике, радостно, хотя жестяная лампа и тускло горит.
   Алая ленточка -- заправская хозяйка, хорошо Петру с ней. С раннего утра до позднего вечера чистоту-лепоту наводит, чинит белье да грибы солит на зиму.
   Скрипят половицы, громыхает посуда, а она -- ловкая, проворная -- поет игривую песню, слышанную в клубе. Песня хоровая, странно-дикая... Очень она по сердцу Алой ленточке:
   
   Веселуха моя,
   Да -- ух!-я...
   Веселишь ты меня,
   Да ух!-я...
   На чужой стороне,
   Да -- ух!-я...
   
   Постукивает каблуками, возится с работою, а песня, что серебряная струна, стыдливо дрожит и переливается, а стены -- будто насторожились и перемигиваются. Весело!
   
   Как у деда три сыны,
   Да -- ух!-я...
   Один лапти плете.
   Да -- ух!-я...
   Другой коней пасе,
   Да -- ух!-я...
   Третий, сидя на камене,
   Ух!-я...
   Держит дуду на ремене,
   Ух!-я...
   
   В памяти выплывает древний, древний камень, -- за сосновым лесом, верстах в двух от посада, на поле. Огорожен. Рядом деревянная часовенка. В камне ямка, в ямке невкусная вода. Приходят богомолы, пьют... Слепоту мажут -- исцеляются.
   -- Ха-ха-ха! Раз она черпала ложкой воду, черпала, а оттуда как скакнет ржавая лягушка... Страсть!
   И вновь запевает "Веселуху", игривую песню. Но гремят шаги -- Петр с работы идет, -- дверь отворяется.
   -- Ах, бедненький! -- всплескивает руками Алая ленточка. -- Промок-то как, почитай, по самые косточки: не простудись грехом.
   -- Ну, вот еще! -- усмехается Петр. -- Не сахарный...
   А у самого сверток в руках, что-то газетой обернуто. Что?..
   И вот -- сверток развертывается, премилые башмачки вылезают из газеты на белый свет.
   -- Ой! -- вскрикивает Алая ленточка. -- Да какие хорошенькие, и на шнурках... Супротив них плюнелевым не выстоять!
   Нежно прижимает башмачки к своему сердцу, а потом потупляет глаза и омрачается:
   -- Чертовка я!
   -- Да почему же так?
   -- А дураком-то тебя вчерась выругала...
   Петр смеется:
   -- Экие глупости!
   На душе Алой ленточки проясняется:
   -- Ай, ай! Какие хорошенькие, съесть хочется!
   Она радостно чмокает губами новый башмачок:
   -- Пахнет кожею!
   Петр умывается из глиняного рукомойника и не видит ее шалости. Он доволен, хотя теперь приходится работать сверхурочно, да и заказами со стороны не брезговать: чинить ружья, лудить самовары, делать жернова для кофейных мельниц и секретные замки.
   ...На кухонном столе весело дымится превкусная похлебка -- время ужинать.

9

   После ужина является Кузьма. Длинновязый, смешной... Ввалится, что молодой Топтыгин, прищурится и улыбнется:
   -- Раскрасавице молодухе -- челом!.. Соскучился... ни есть, ни пить, ну, просто карачун да и только... Инда иссох весь. Скоро ли кумом быть?
   Алая ленточка хохочет:
   -- Иссох!.. Ха-ха-ха!.. Комплиментщик какой!.. А кумом быть -- подождать надобно.
   Жмет мозолистую руку, тормошит пуговицы у его пальто -- расстегивает.
   Желанный гость -- радостная встреча!
   А ее суженый говорит другу: "Что новенького приволок?" -- и набивает две папиросы, для себя и для него. Табачок -- дрянь, сущий антрацит, зато глотку дерет здорово -- основательное курево.
   Усаживаются вокруг стола, чадят горлодерными папиросами, читают, спорят, а Алая Ленточка сидит, подперев голову и слушает. Многого не понимает, тогда делается обидно, словно какой-то мерзкий старикашка брызгает слюной и шипит на ухо: "глупая бабенка, где тебе".
   Губы надуты, и хочется уйти в сени всплакнуть, но там темно, страшно -- еще испугаешься и уродца родишь. Крепится. Скоро грусть проходит: была-нет... Алая ленточка приносит шитье, -- позвякивают ножницы, взлетает игла, и думаются немудреные думушки.
   Об осени:
   Злая-презлая монахиня. В послушниках у нее длиннохвостые черти... Чу! Какой-то чертенок влез в трубу и колотит маленьким молоточком по вьюшке.
   О поле:
   Мчится тройка, звенят колокольчики, воют ветры и быстрые кони храпят, а в кибитке мертвец сидит...
   Алой ленточке страшно.
   -- Ай! -- под сердцем дитя запрыгало.
   "Сын али дочь? -- думает Алая ленточка, и решает: -- Сынок... Девочку не хочу!"
   И радостно ей, что она породит сына. Это будет великан с голубыми, добрыми глазами.
   Надвигаются туманы, поглощают Алую ленточку, только откуда-то из страшной дали слышатся тихие голоса, похожие на журчание лесного родника:
   -- Это было во времена Коммуны...
   Коммуны... что такое "Коммуны"?.. Ага! Две сестры -- царицы; обе влюбились в великана с добрыми глазами и отравились
   ...Его же привязали к столбу и расстреляли!
   Алая ленточка вздрагивает, осиливая дремоту. Снова звенят ножницы, бегает иголка и мелькает ноздреватый наперсток.
   -- Про кого они говорят? Поди, здоровенный бык... С окладистой бородой, а грудь железная... Кузнец, конечно. А может быть, маленький, слабенький, на верхней губе золотые пушиночки, а глаза васильковые. Ах, сердечный, сердечный, да за что же так?.. Чай, крепко ее любил. Гладил по волосам и целовал ее руки, узенькие, с голубыми жилками... Что вы наделали, ироды!
   Позабыв о шитье, слушает, но чтению уже конец. Кузька закрывает книжку и любовно разглаживает обложку пальцами:
   -- Да, Петрюк, много зла промеж людей шляется...
   И вздыхает:
   -- Скучно, ох! как скучно жить.
   Встрепенувшаяся Алая ленточка стремительно убегает в кухню:
   -- Вот дурища -- и забыла совсем.
   Скоро возвращается, торжественно неся свои новые башмачки:
   -- Это он купил... Хорошенькие, ведь?
   Кузька внимательно поворачивает башмаки в разные стороны:
   -- Ничего... носить можно.
   -- Ну, вот вы какой! -- огорчается Алая ленточка. -- Это он, он купил их мне. Очень даже хорошие башмаки, врете вы.
   У нее на глазах блистают слезы.
   Кузька вновь осматривает башмаки:
   -- А ведь и в самом деле хорошие.
   И вдруг что-то нежное и ласковое волной подхлынивает к нему и увлекает. Он смотрит на Алую ленточку, на Петра и торжественно произносит:
   -- Отличнейшие башмаки! Отродясь такой тонкой работы не видывал. Ей-Богу!
   -- Ага! -- прищелкивает языком Алая ленточка. -- Я говорила, говорила!
   Кузьма напяливает на ноги калоши и уже берется за дверную ручку, но останавливается:
   -- А башмаки-то отличные, из хрома... Берегите же их, не занашивайте.
   И выходит, посвистывая.
   На улице грязно и темно, но, неизвестно отчего, он спешит, словно на какой-то чудный праздник.
   Калоши скользят, Кузьма чуть не обрушивается в слякоть; падая, он ругается:
   -- У-y! Черти, дьяволы!
   Потом снова шагает, свистя и весело думая:
   "Жить хорошо, люди столкуются..."
   Подслеповатые фонари ему подмигивают.
   
   1909 г.
   

----------------------------------------------------

   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru