Такъ теперь по деревнямъ. Несогласія и вражда молодого со старикомъ.
И тѣхъ, и другихъ это взаимное несогласіе выбиваетъ изъ колеи. И въ старой, и въ молодой головѣ бродятъ неясныя, безпокойныя мысли.
Въ прежнія времена не было нужды ломать голову, шевелить мозгами людямъ, привыкшимъ жить по инерціи. О многихъ вещахъ и думать забыли! И такъ бы, можетъ быть, и забыли думать о сущности своего человѣческаго значенія, если бы согласіе восторжествовало надъ несогласіемъ, какъ добро надъ зломъ на вѣчное время.
Но вѣчныя времена замкнутой стоячей жизни, инертнаго согласія прошли.
Наростаютъ тревожные, безпокойные дни.
И кто теперь не говоритъ, что русская деревня умираетъ духовно, теряетъ самобытность?
И перестала быть русская деревня "лономъ природы".
Въ былыя времена не только поля, засѣянныя пшеницей, овсомъ и рожью, имѣли прелесть, но и выжженныя солнцемъ равнины и топи, надъ которыми стоялъ безпросвѣтный туманъ, давали воображенію сладостный просторъ, и, глядя на нихъ вдохновенными глазами, подъ звонъ колокольчиковъ и ржанье лихой тройки, всякій путникъ становился въ душѣ поэтомъ.
Поэзію въ деревнѣ съѣли господа Обломовы и проспали на мягкихъ турецкихъ диванахъ. Тургеневскія, Гоголевскія времена канули въ вѣчность. Та самая Малороссія, которая восхищала читателей своими красотами въ изображеніяхъ Гоголя, утратила всю свою прелесть.
Живописныхъ красокъ, поэтическихъ настроеній не даетъ деревня въ наше время.
Я бродилъ по черноземнымъ степямъ Малороссіи. Во многихъ мѣстахъ обширныя пространства земли совсѣмъ лишены лѣса и проточной воды. "На шляху" по дорогѣ торчатъ кое-гдѣ вербы. Рѣдкая хата въ селѣ или въ мѣстечкѣ съ садочкомъ. Говорятъ, въ прежніе годы садочковъ было много, а теперь вишни, сливы, груши, яблони выкорчевали и на ихъ мѣстѣ устроили огороды. Иныя хаты не прикрыты даже вербами. А тамъ, кругомъ "въ степу", налѣво и направо гладкая земля, земля и небо. И на сто верстъ вширь и гладь ни капли проточной воды подъ открытымъ небомъ. Развѣ только послѣ большихъ дождей то тамъ, то здѣсь появится грязное болотце, сверкнетъ подъ солнцемъ вороненой сталью на день, на два, земля жадно выпьетъ воду и опять ни одной влажной точки ни тамъ, ни здѣсь. Единственные источники питьевой воды -- колодцы. Вода въ колодцахъ жесткая, съ привкусомъ ржаваго желѣза. Мыться ею можно только по необходимости. Долго не растворяетъ мыла. Волосы послѣ мытья слипаются и покрываются вязкимъ, бѣлымъ налетомъ. И можетъ быть, благодаря отсутствію хорошей рѣчной воды, баня въ здѣшнихъ мѣстахъ на рѣдкость. И нѣтъ другихъ способовъ для поддержанія въ чистотѣ и опрятности тѣла. Не хватаетъ ни времени, ни средствъ соблюсти самыя необходимыя требованія гигіены.
Чтобы кормиться, содержать семью и жить въ кое-какомъ теплѣ, надо работать, не покладая рукъ. И будь то бѣлая хата или курная изба -- одинаково тамъ и здѣсь общежитіе людей съ животными.
Какими болѣзнями ни страдаютъ крестьяне здѣшнихъ мѣстъ! Волчанка, рожа, различные виды застарѣлыхъ болѣзней, инфекціонныя и паразитическія болѣзни; болѣзни органовъ пищеваренія и дыханія, болѣзни кожи и подкожной клѣтчатки, болѣзни глазъ, трахома... Родина этой послѣдней болѣзни не Египетъ, и трахома совсѣмъ не іудейская болѣзнь, какъ это утверждаютъ нѣкоторые "спеціалисты". Трахома -- болѣзнь хлѣборобовъ, землепашцевъ, болѣзнь россійской нищеты.
Въ Малороссіи она культивируется, главнымъ образомъ, на свекловичныхъ плантаціяхъ или, какъ говорятъ здѣсь, "на бурякахъ" наряду съ другими заразными и эпидемическими болѣзнями.
Въ селахъ, въ мѣстечкахъ, въ хуторахъ уныло скучно. Днемъ около хатъ торчатъ только калѣки, старые и малые. Дядьки, молодицы, парубки и дівчаты далеко отъ деревни, гдѣ-то въ степяхъ, въ панскихъ и "богатырскихъ" поляхъ. Дівчаты и молодицы цапаютъ буряки на свекловичныхъ плантаціяхъ.
Хаты съ садочками, хутора съ левадами точно провалились сквозь землю. И небо, южное малороссійское, о которомъ я такъ много наслышался и начитался, не кажется такимъ яснымъ и голубымъ. Днѣпръ обмелѣлъ. Поэты и экскурсанты уже не любуются имъ, не воспѣваютъ его красотъ. Не встрѣчалъ я здѣсь людей, лирически настроенныхъ, живущихъ красками.
На каждомъ шагу попадались обнищалые крестьяне, да то тамъ, то здѣсь споконъ вѣка бѣдные евреи.
И въ тихую и вѣтренную погоду Днѣпръ бороздятъ пароходы экономическаго общества, переполненные дівчатами и нарубками, плывущими къ Черному морю.
Съ котомками съ узелками и совсѣмъ налегкѣ парубки и дівчаты прощаются съ родными мѣстами.
На пароходахъ не случайные путешественники и туристы, а толпа безработныхъ, мечтающихъ о фабрикахъ и заводахъ. Палуба, четвертый классъ унизаны, усыпаны молодымъ деревенскимъ народомъ, хлынувшимъ въ городъ.
Архитектура деревни не измѣнилась. Все тѣ же соломенныя крыши и бѣлыя хаты. Все то же съ внѣшней стороны вокругъ и около деревни. Лишь садочки около хатъ исчезли, а если остались, то только у "богатырей". Но и здѣсь "гусеница проклята" съѣдаетъ до тла эти немногіе фруктовые садочки.
Обыкновеннымъ смертнымъ со среднимъ и малымъ крестьянскимъ достаткомъ мѣста, гдѣ были садочки и левады, понадобились для огородовъ. Прежніе огороды распахали для пшеницы, засѣяли табакомъ, сахарной свеклой и всѣмъ тѣмъ, что можно свезти на базаръ.
Выкорчеванныя сливы, вишни, яблони пошли на ремонтъ старой клуни, на погнившій срубъ хаты, на подпорки похилившихся хлѣвовъ и хатинокъ.
Деревня обновляетъ свои старыя жилища тѣмъ, что было вырощено и взлелѣяно дѣдами и прадѣдами. Когда то стройныя бѣлыя хаты потускнѣли, покривились, на полсруба вросли въ землю, пережили своихъ строителей, перешли къ сыновьямъ, дали пріютъ внукамъ и правнукамъ, переполнились молодымъ народомъ.
И нѣтъ имъ износа -- все держатся на подпоркахъ!..
Не богатѣетъ русская деревня.
Только хата "богатыря" подъ желѣзной крышей, бѣлостѣнная, съ раскрашенными ставнями, съ тюлевыми занавѣсками на смѣющихся окнахъ, хвастливо поглядываетъ по сторонамъ и скалитъ зубы, какъ писаная красавица.
А то сторонамъ, налѣво и направо, въ селѣ, въ мѣстечкѣ, по хуторамъ (по прежнимъ хуторамъ) тянется, перебивается изъ кулька въ рогожку безпросвѣтная крестьянская жизнь, огородами, окопанными рвами, то тамъ, то здѣсь обсаженными плакучими вербами. И ужъ совсѣмъ не видно плетней около дворовъ. Земляные рвы и канавы замѣнили плетеныя ограды. Только плетни, оставшіеся отъ дѣдовъ и прадѣдовъ, доживаютъ свои послѣдніе дни.
Дядьки и хлопцы донашиваютъ отцовскія и дѣдовскія киреи и свитки, домашніе сукна и холсты. А кому нечего донашивать, ходятъ полураздѣтые.
Чудится, что и деревня доживаетъ свои послѣдніе дни. А что будетъ дальше -- неизвѣстно.
Все, что бросается въ глаза свѣжему человѣку, въ селѣ, въ мѣстечкѣ, говоритъ за то, что люди здѣсь не живутъ устроенно и не начинаютъ жить, а доживаютъ остатки той старой жизни, а новой жизни нѣтъ -- тамъ гдѣ то ея начало!
Степные крестьяне говорятъ:
-- Жить стало дуже погано.
-- Своей земли нема, а исты треба,-- слышится со всѣхъ сторонъ, слѣва и справа. Степные крестьяне мрачны, угрюмы и на видъ подавлены какимъ-то безысходнымъ горемъ. Старики таятъ эту безысходность въ себѣ, хмуро, исподлобья смотрятъ по сторонамъ, замкнуты, неразговорчивы. И только, когда пьяны, у нихъ развязываются языки. Одни буйны, крикливы въ пьяномъ чаду, другіе добродушно заговариваютъ со всякимъ встрѣчнымъ о хорошей погодѣ. Но не разскажутъ того, что глубже пьянаго хмѣля.
Деревенская молодежь, дѣти этихъ стариковъ, прямолинейны и заявляютъ о себѣ громко. Культурно оставаясь все въ томъ же состояніи, какъ ихъ отцы, они, однако, не остались безучастны къ окружающему. Книгъ и газетъ они не читаютъ попрежнему, но видятъ и слышатъ.
Сельскіе привилегированные жители теперь много говорятъ о деревенскихъ головорѣзахъ и разбойникахъ.
Дамы и барышни сельскихъ интеллигентовъ жалуются на грубость, невѣжество и дерзость этихъ послѣднихъ. Они готовы мстить за что-то всякому встрѣчному и поперечному пану и панычу. И на каждаго изъ нихъ, когда тотъ или другой проходитъ мимо собравшихся въ кучу парубковъ и дівчатъ, эти послѣдніе смотрятъ враждебно исподлобья и выливаютъ свою ненависть съ какимъ-то молодечествомъ, съ сознаніемъ своего достоинства, бахвальствомъ.
И когда замышляютъ какую-нибудь месть или воровство, буйство изъ молодечества, непремѣнно при этомъ присутствуютъ дівчаты. Каждому хлопцу хочется выкинуть что-нибудь позабавнѣе, чтобы отличиться передъ своей дамой и удивить всѣхъ дівчатъ.
У деревенскихъ "богатырей" особенно подъ праздникъ часто пропадаютъ то свинья, то овца, то цѣлый теленокъ.
Въ кражѣ обвиняютъ деревенскую молодежь.
Украсть, досадить чѣмъ-нибудь, или какъ-нибудь зло посмѣяться надъ всякимъ паномъ и панычемъ вошло въ веселящую привычку неспокойнаго деревенскаго молодого народа. И часто дѣлается это на смѣхъ честного народа, но во зло самому себѣ. Лишь бы посмѣялись другіе твоей выдумкѣ, а тамъ хоть трава не расти.
"А я знаю?!"
Я знаю случай кражи сѣдла въ одномъ селѣ среди бѣлаго дня, на глазахъ у всѣхъ.
Къ винной лавкѣ подъѣхалъ на верховой лошади въ мексиканскомъ сѣдлѣ экономъ изъ имѣнія. Слѣзъ съ лошади и передалъ поводья торчавшему здѣсь хлопцу, который не разъ работалъ у него въ имѣніи. Вспомнилъ даже имя хлопца и сказалъ, передавая ему лошадь:
-- Подержи, Петро! я скоро выйду.
Винная лавка была закрыта на обѣденное время, и экономъ вошелъ съ задняго крыльца. Оставался у сидѣльца съ четверть часа. А когда вернулся къ лошади, на ней не оказалось сѣдла. Между тѣмъ какъ хлопецъ Петро продолжалъ держать лошадь за уздцы съ такимъ добродушнымъ спокойствіемъ, точно ничего не случилось.
Экономъ разинулъ ротъ:
-- Гдѣ сѣдло?
-- А я знаю,-- отвѣтилъ Петро кротко.
-- Что за шутки!-- вспылилъ экономъ:-- гдѣ сѣдло?..
-- А я знаю!-- отозвался хлопецъ съ прежнимъ хладнокровіемъ.
-- Какъ не знаешь, такой-сякой, вѣдь я тебѣ вручилъ лошадь, чтоібы ты ее сохранилъ.
-- Лошадь! Вотъ она!
-- А сѣдло гдѣ?
-- А я знаю.
Экономъ разразился бранью. Сталъ допрашивать съ пѣной у рта:
-- Кому отдалъ, зачѣмъ такъ глупо пошутилъ, куда спровадилъ сѣдло, зачѣмъ это сдѣлалъ?
Хлопецъ Петро простовато пожималъ плечами, точно и самъ недоумѣвалъ, въ чемъ его обвиняютъ. Отвѣчалъ самымъ искреннимъ образомъ, что и не подходилъ къ сѣдлу, держалъ лошадь за поводья и удивлялся, почему экономъ пристаетъ къ нему. Если бы пропала сама лошадь, тогда бы могъ спрашивать. Едва-едва экономъ добился отъ него какого-нибудь отвѣта. И по словамъ хлопцевъ выходило такъ: сѣдло снялъ съ лошади дядько, котораго онъ раньше въ глаза не видѣлъ. Подошелъ къ лошади, какъ къ своей, отстегнулъ ремни, снялъ сѣдло, перекинулъ черезъ плечо и пошелъ своей дорогой -- "можетъ, такъ и надо было!"
Экономъ обращался за содѣйствіемъ, за доказательствами къ бывшимъ около винной лавки и проходившимъ мимо крестьянамъ,-- "вѣдь могли видѣть -- видѣли, кто укралъ сѣдло?"
Но тѣ и другіе отвѣчали лаконически:
-- А мы знаемъ!
-- А, можетъ, сѣдла то не было -- сѣдло пропилъ. А къ пану безъ сѣдла ѣхать не гарно,-- раздавались насмѣшливые голоса.
Такъ экономъ и уѣхалъ безъ сѣдла.
Помчался къ уряднику и заявилъ о кражѣ.
Въ тотъ же день стражники отыскали хлопца Петро и доставили его на допросъ къ уряднику.
И уряднику Петро ничего новаго не сказалъ.
-- Признавайся! Ты укралъ сѣдло?-- бѣшено кричалъ урядникъ.
-- Не я!
-- А кто укралъ?
-- А я знаю!
И кулаками урядникъ не добился настоящей правды. Но нужно было отыскать такъ глупо пропавшее сѣдло.
Убѣдившись, что хлопецъ Петро самъ не сознается и вора не выдастъ, урядникъ пустилъ въ ходъ "ласковыя слова" -- единственно возможный выходъ, въ такихъ случаяхъ. Скрѣпя сердце, самъ согласился, что это ни что иное, какъ дурацкая шутка, и предъявилъ хлопцу ультиматумъ, чтобы сѣдло было доставлено, такъ или иначе, владѣльцу къ завтрашнему дню. И сѣдло нашлось.
На слѣдующій день утромъ, выйдя изъ своего помѣщенія на улицу, экономъ увидѣлъ похищенное сѣдло у себя на крылечкѣ. Онъ осмотрѣлъ его и не нашелъ при немъ стремянныхъ ремней. Воръ оставилъ ихъ у себя. Стремяна были привязаны къ сѣдлу веревочкой. Желая убѣдиться, не пострадало ли сѣдло еще какъ-нибудь, экономъ сталъ разглядывать въ немъ всѣ ремешки и вытрясъ четвертушку бумаги со слѣдующими строками:
"Пошутковалъ я, а хлопецъ, что держалъ лошадь, не виноватъ, что пошутковалъ другой. Сѣдла не треба менэ, а треба менэ стремянные ремни. Я зробилъ изъ тыихъ ремней уздечку для своей худобы -- добра уздечка! Въ чемъ и подписуюсь. Неизвѣстный вамъ подъ титлой съ многоточіемъ"...
Жаръ-птица.
Всѣ люди съ достаткомъ, живущіе по-пански, не добывающіе себѣ хлѣбъ насущный въ потѣ лица -- одного поля ягода въ глазахъ у всѣхъ этихъ веселыхъ людей.
Зажиточные крестьяне, "богатыри", несмотря ни на какія "чрезвычайныя охраны" и "усиленныя положенія", живутъ въ постоянномъ страхѣ за сохранность своего имущества. За всякія обиды и притѣсненія бѣднѣйшее населеніе деревни мститъ "богатырямъ" поджогами. Начиная съ 1906 года въ мѣстечкѣ Лосиновкѣ, Нѣжинскаго уѣзда, Черниговской губ., было 80 пожаровъ -- горѣли богатыри.
Въ окрестностяхъ нѣтъ помѣщичьихъ усадебъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ мелкихъ владѣній; но и тѣ горѣли. Обыкновенно сжигались клуни съ хлѣбомъ, амбары, хаты. Было время, когда всякій "богатырь", владѣлецъ тридцати-пятидесяти десятинъ земли, зналъ, что не сегодня-завтра сгоритъ въ ночь, что онъ стоитъ на очереди, что это неизбѣжно. У каждаго богатыря была своя роковая ночь. И ни одинъ изъ 80 поджоговъ не былъ открытъ. Поджигатели остались неразысканными, несмотря на всякія строгія, крайнія мѣры. Въ разгаръ поджоговъ мѣстечко и его окрестности были наводнены стражниками и ингушами.
Перепороли чуть не всѣхъ крестьянъ мѣстечка, ближайшихъ хуторовъ и деревень и даже тѣхъ, которые были жертвами поджога: никто не сознался, и никого не выдали.
Но все-таки кое-кого повѣсили, кое-кого сослали на каторгу. Но народная молва говорила, что и тѣ, и другіе пострадали невинно: "надо же кого-нибудь обвинить, а то и награды не получишь, а то, пожалуй, еще и погоны снимутъ".
Мѣстные крестьяне говорятъ, что поджигатели были не дураки, съ головой хлопцы. Не просто пучкомъ соломы поджигали, а порохомъ, какимъ-то снарядомъ, хвостомъ "жаръ-птицы". И жгли такъ, что горѣлъ только тотъ "богатырь", къ которому прилетѣла "жаръ-птица". Жгли богатырей, чтобы сравнять ихъ съ бѣдными, чтобы никому обидно не было, чтобы богатыри не задирали носа, а бѣдные не кланялись имъ ниже пояса.
"Докажи мнѣ, что я неправъ?!"
Нѣтъ увѣренности въ завтрашнемъ днѣ. Не складно, не ладно, пасмурно въ молодой, здоровой головѣ! Путаются, безформенныя непроходящія мысли, томятъ душу.
Водка, русская водка изъ хлѣба, изъ злаковъ земли -- море невыплаканнаго русскаго горя.
Пьетъ русскій человѣкъ чашу своихъ страданій и не выпьетъ,-- до дна еще далеко!
У пьяныхъ и у трезвыхъ молодыхъ крестьянъ стремленіе развернуться, взлетѣть куда-то, показать свою удаль! Еще какое то, непонятное имъ самимъ желаніе горячить ихъ кровь,-- сила, необузданная здравымъ смысломъ. Сами: не знаютъ, куда имъ итти, чтобы избыть свои томленія. Застряли между плохимъ и хорошимъ и силятся освободиться отъ тѣсноты, отъ духоты, отъ томленія однимъ взмахомъ.. Хорошаго не видятъ, а плохое по дворамъ блудитъ, по улицамъ шляется, высматриваетъ, что плохо лежитъ, а что и припрятано въ надежное мѣсто, къ тому въ шапкѣ-невидимкѣ подобраться можно.
"И что въ немъ хорошаго то, когда оно чужое, не свое -- изъ чужихъ рукъ не получишь добромъ. И съ добромъ то не разстанутся, силой брать надо!" А силы хоть отбавляй: бродитъ по жиламъ пьяная, горячитъ кровь, надо ее чѣмъ-нибудь потѣшить, а голова-то съ пьяна не смыслитъ, что худо, что хорошо.
Въ ихъ характерѣ ярко обозначены два прямолинейныхъ полюса: все потрясающее буйство и стихійно веселая удаль. И оба эти полюса воспламеняются, вскипаютъ, одинъ за другимъ, какъ только пьяный хмѣль бросается въ толову. Отъ того то въ удалой радости столько же и буйства.
Подвыпившій хлопецъ-малороссъ или великороссъ, здоровый, молодой парень отъ ликованія, отъ радости быстро переходитъ къ озлобленію, къ буйству, лишь бы въ этотъ вулканъ съ неизлитыми человѣческими страстями попала искра откуда-нибудь, со стороны.
Откуда это взялось? Какъ разрослось, какими дорогами шло? Можетъ, съ татарской кровью смѣшалось! И прежде въ чьихъ то жилыхъ текло.
Русская земля вспоила, вскормила и пустила гулять по бѣлому свѣту веселую удаль и пьяное буйство.
Широкимъ размахомъ, буйно-веселой стихійной силой надѣлилъ Богъ русскаго человѣка.
И самъ онъ не знаетъ, что ему надо, а шумитъ.
Можетъ быть, сытости, пьянаго хмѣля?
Но во хмѣлю, въ пьяной головѣ отъ чего лихая кручина, звѣриный крикъ, жажда разрушать свое и чужое, надъ всѣмъ смѣяться, на всѣхъ итти войною?!
Буянъ кричитъ:
-- Докажи мнѣ, что я не правъ! Что я глупѣе тебя, что я хуже тебя, что у меня не такое же сердце, не такая же душа, какъ у тебя?!.
Безсловесный.
Часто у пьянаго человѣка не находится словъ и не хватаетъ смысла выразить человѣческимъ языкомъ то, что тѣснитъ его грудь, выматываетъ душу, не поддается ясному слову. И онъ безсвязно кричитъ, вращаетъ свирѣпо глазами, бьетъ себя въ грудь кулакомъ, жестоко, больно, безгласно.
Томится не высказанная, не вылитая душа. И нѣтъ близкаго, родного человѣка, который бы понялъ, выслушалъ томленіе безсловеснаго...
Въ Малороссіи на ярмаркѣ я видѣлъ хлопца лѣтъ шестнадцати, гулявшаго въ трактирѣ. Онъ сидѣлъ за столомъ и пилъ водку "безъ компаніи". Когда я вошелъ въ трактиръ, онъ уже былъ пьянъ и какъ то особенно приподнятъ пьянымъ хмѣлемъ. Было видно, что началъ онъ гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ, а здѣсь продолжалъ или кончалъ свою гульбу. Передъ нимъ стояла уже на половину опорожненная бутылка. Ѣлъ онъ безъ ножа, жадно откусывая острыми, бѣлыми зубами отъ цѣльныхъ кусковъ колбасу и сало, и большой кусокъ бѣлаго хлѣба рвалъ руками размашисто, съ какимъ-то азартомъ. Пихалъ въ ротъ и жевалъ все вмѣстѣ, проглатывая непрожеванное. И снова наполнялъ ротъ бѣлымъ, мягкимъ хлѣбомъ, смачнымъ саломъ и колбасой.
По дѣтски-жадному лицу скользила хвастливая, пьяная усмѣшка.
Казалось, что онъ пируетъ такъ въ первый разъ, что и самому ему въ диковинку происходящее съ нимъ.
Когда хлопецъ переставалъ жевать, лицо его становилось такимъ, точно онъ уразумѣлъ, понялъ смыслъ жизни, и благосклонно улыбался самому себѣ. Его подвижное лицо играло, мѣняло выраженіе. Онъ то надменно хмурился, то подмигивалъ своему блаженному состоянію, короткому сну сытой жизни и снова принимался ѣсть.
Полбутылки водки выпилъ въ два пріема, залпомъ. Пилъ стаканами.
Прежде чѣмъ поднести къ губамъ стаканъ, онъ пронизывалъ его побѣдоноснымъ взглядомъ и торжественно потрясалъ головой, точно говорилъ: "Я тебѣ покажу, я тебѣ дамъ".
Воспаленные глаза дымились, таращились, выпирали наружу, точно имъ тѣсно было въ орбитахъ. Опрокидывалъ въ ротъ водку изъ стакана порывистымъ движеніемъ руки, какъ въ воронку, вставленную въ ведерную бутыль.
Опорожненный стаканъ съ шумомъ опускалъ на столъ и на мгновеніе застывалъ какъ то неподвижно. Прислушивался ли къ огненному потоку, хлынувшему въ желудокъ, или столбенѣлъ отъ пьянаго хмѣля, ударившаго въ голову.
Выпивъ послѣдній стаканъ, скверно выругался себѣ подъ носъ, метнулъ глазами снизу вверхъ и медленно опустилъ голову на грудь. О чемъ то тяжко задумался, провелъ рукой по волосамъ и какъ то сразу опустился всѣмъ тѣломъ, точно испугался кого то, заморгалъ виновато глазами и сталъ царапать голову всей пятерней, что то припоминая, о чемъ то догадываясь и холодѣя отъ какого то страха.
Такъ продолжалось съ минуту.
Опять ободрился. Лицо стало удивленнымъ. Задумался по другому. По дѣтскимъ губамъ пробѣжала стыдливая улыбка. Но лишь на мгновеніе. Ее потушила кривая, пьяная усмѣшка, растянувшая ротъ до самыхъ ушей.
Вначалѣ что-то скрипнуло въ груди, нѣжное, тонкое, какъ сломавшееся молодое деревцо. Но пьяная усмѣшка хлестнула по щекамъ провинившагося ребенка и потушила рычащимъ смѣхомъ дѣтскій испугъ.
И снова вся фигура куражливо подбоченилась, хвастливо обострились локти. Сытое, пьяное лицо вздулось, выпятилась чванно грудь, завозились подъ скамейкой чоботы въ сѣрой глинѣ и стали притаптывать каблуками.
Напыжился, вытянувъ шею, раскрылъ ротъ и безгласно потянулъ въ себя воздухъ.
Хотѣлъ что-то спѣть, но не вспомнилъ мотива, обалдѣлъ такъ, что перезабылъ всѣ слова и пѣсни. Пошатнулся всѣмъ тѣломъ на сторону, бодливо уставился остеклянѣвшими глазами въ одну неподвижную точку передъ собою. Замычалъ, замоталъ головою, подражая заправскимъ пьяницамъ. Щелкнулъ пальцами правой руки и сталъ хмуро морщить лобъ, опять припоминая что-то невеселое. Пытался ворочать мозгами, хотѣлъ осмыслить что-то, отвѣтить себѣ на вопросъ, опредѣлить какую-то сумму, но это не удавалось ему. На лбу выступилъ потъ.
Тяжко вздохнулъ. Уперся одной рукой о край стола, другую свѣсилъ внизъ, точно парализованную. Нащупалъ карманъ въ штанахъ. Долго шарилъ въ карманѣ и выложилъ на столъ горсть мѣди съ блеснувшими двумя-тремя серебряными монетами. Положилъ локти на столъ, склонилъ голову надъ деньгами, прищурилъ лѣвый глазъ и трескуче разсмѣялся. И такъ любовался кучей мѣди минуты двѣ. Потомъ сталъ считать деньги шумно и размашисто. Сперва вынулъ изъ кучи мѣди серебряныя монеты. Потомъ взялся за мѣдныя деньги. Старательно разложилъ по стопкамъ двушки, трешки, пятачки и сталъ забавляться счетомъ денегъ, какъ дѣтской игрой. Что-то нашоптывалъ надъ мѣдью, таинственно улыбаясь. Произносилъ важно "рубль двадцать три. Рубль сорокъ одна". Путаясь въ счетѣ, плутовато грозился пальцемъ самому себѣ. Долго считалъ, сердись и улыбаясь въ то же время. И сосчиталъ таки: "рубль восемьдесятъ двѣ копѣйки". Смѣшалъ серебряныя монеты съ мѣдью, собралъ въ горсть и со звономъ опустилъ въ карманъ.
Собрался уходить. Устало тряхнулъ головой, освобождаясь отъ хмѣля. И какъ то вдругъ насторожился, вздрогнулъ, точно морозъ прошелъ по кожѣ. Вспомнилъ, наконецъ, то, надъ чѣмъ ломалъ голову, что ускользало, что бѣжало отъ сознанія. Вспомнилъ и тускло заморгалъ глазами, скривилъ лицо, какъ ребенокъ, собравшійся плакать. И въ то же мгновеніе лихо мотнулъ головой и стукнулъ кулакомъ по столу. Сапоги подъ скамейкой громко заговорили каблуками.
Настроился на другой ладъ. Собрался предпринять что-то веселое буйное. Кромѣшно выругался. Затѣялъ что-то лихое, отчаянное. Плюнулъ въ сторону. Еще разъ выругался въ три этажа. Глаза заблестѣли злымъ, дерзкимъ огонькомъ. Отяжелѣвшее отъ пьянаго хмѣля тѣло насторожилось. Сжались озорные кулаки.
Хлопецъ проворно поднялся со скамьи, окинулъ трактиръ лихимъ, дерзкимъ взглядомъ и, размахивая руками и шатаясь изъ стороны въ сторону, направился къ выходу.
Въ дверяхъ онъ столкнулся съ какимъ-то старымъ человѣкомъ съ сѣдой всклокоченной бородой, изрядно выпившимъ. Толкнулъ его грудью. Старикъ попятился. Хлопецъ уставился на него пьяными, шальными глазами. Размахнулся и ударилъ со всего плеча стараго человѣка по лицу. Тотъ повалился на землю.
Двери трактира были раскрыты настежь. Буяна окружила толпа и съ улицы и изъ трактира. Кто-то двинулъ его по затылку, и кто-то другой поддержалъ спереди размашистымъ кулакомъ. А потомъ смяли его и стали катать по землѣ, избивая ногами и кулаками.
"Битва русскихъ съ кабардинцами".
"Битва русскихъ съ кабардинцами" въ полномъ разгарѣ. Бьются по селамъ, мѣстечкамъ и деревнямъ, своя своихъ не познаша.
Я не встрѣчалъ ни одного урядника, который не бился бы съ крестьянами, и котораго не побили бы хоть разъ за время его полицейской службы тѣ же крестьяне всѣмъ своимъ скопомъ, или какой-нибудь головорѣзъ, вступившій съ нимъ въ единоборство, не выместилъ бы на немъ злобу своихъ односельчанъ.
Одинъ урядникъ, посвящая меня во всѣ трудности своей полицейской службы, разсказалъ, какъ совсѣмъ "невзрачный плюгавенькій мужиченко" чуть не отправилъ его на тотъ свѣтъ.
"Мужиченко проворовался. Нужно было его проучить какъ слѣдуетъ".
Для этой цѣли урядникъ пригласилъ его въ одну изъ пустыхъ комнатъ волостного правленія и остался съ нимъ съ глазу на глазъ. Себя онъ считалъ непобѣдимымъ: широкоплечій, въ сажень ростомъ, съ рененкампфовскими усами, гладкій, жирно лоснящійся, какъ іоркширская свинья.
Оставшись наединѣ съ невзрачнымъ мужиченкой, онъ "отечески" ругнулъ его и, ласково улыбнувшись, хватилъ по рожѣ.
Мужиченко покачнулся отъ удара, но не потерялъ равновѣсія. Присѣлъ, изловчился, втянулъ голову въ плечи, съ быстротой кошки пролѣзъ между ногъ урядника, разставленныхъ по-кавалерійски, схватилъ его ниже колѣнъ и повалилъ черезъ сабя. Огромная, сырая туша, какъ подрубленное дерево, грохнулась на полъ лицомъ внизъ.
Невзрачный мужиченко набросился на остолбенѣвшее грузное тѣло и сталъ катать его по полу, работая зубами, кулаками и ногами.
Такъ бы и закаталъ до смерти, если бы, не почуявъ бѣду, не явился на выручку старшина съ двумя десятниками.
Двери оказались закрытыми на ключъ самимъ же урядникомъ. Влѣзли черезъ окно и стащили съ мокраго отъ пота и крови тѣла невзрачнаго мужиченку. И ужъ общими силами угомонили его.
"Фасономъ кверху".
Водка, пьяная гульба, кружокъ пѣсенниковъ тоже съ пьяными -- единственный способъ развлеченія деревенской молодежи во время отдыха. Другого ничего нѣтъ, да и не откуда быть другому-то!
Пѣсни, хороводы, вечеринки съ пляскою -- это есть. Но этого мало, не хватаетъ на весь праздничный день. И многое въ этомъ прискучило, надоѣло. Хочется полнаго веселья. Можетъ быть, и не деревенскаго.
На бирюлькахъ играть прискучило, хочется настоящихъ пѣсенъ, которыя бы хватали за сердце. Разрастается стремленіе къ красотѣ звуковъ, красокъ и движеній. Хочется новыхъ пѣсенъ, новыхъ словъ въ пѣсняхъ, настоящей музыки.
Тотъ, кто былъ въ городѣ на заработкахъ или отбывалъ солдатчину, слышалъ настоящую музыку, настоящія пѣсни. "И мотивы, и слова такіе веселые!" Бывалые люди слышали и разсказчиковъ и куплетистовъ. Разсказываютъ о кинематографахъ, циркахъ, театрахъ. Слышали и видѣли настоящее, веселое.
Въ городѣ хорошо, умѣютъ веселиться! И одинъ принесъ, другой привезъ частицу городского веселья. И пятый, и десятый набрался, нахватался всякаго городского веселья на открытыхъ сценахъ, въ народныхъ домахъ, въ балаганахъ.
Много и такихъ, что подцѣпили веселье на улицѣ, во всякихъ закоулкахъ большого города, въ веселыхъ домахъ.
Худо или хорошо, но это городское, новое, веселящее не мужиковъ, а людей, которые видывали виды.
Но всѣ эти частицы городского веселья въ передачѣ, въ пересказахъ, въ перепѣвахъ своихъ деревенскихъ бывалыхъ людей не увлекательны, грубы, а подчасъ циничны и по своему существу.
Но кое-какъ да понемножку деревенская молодежь пробавляется этими недоброкачественными продуктами городской культуры.
И ужъ не попрежнему веселится русская деревня. И пѣсни, и пляски не тѣ. Русская, камаринскій, сапоги съ подковками, отбивающіе битый часъ трепака, устарѣли и забавляютъ только самыхъ "сѣрыхъ" парней и дѣвокъ, не понюхавшихъ городского веселаго духа ни тамъ, ни здѣсь.
Тѣ проголосныя пѣсни, которыя распѣвали въ прежнія времена, потеряли всю свою прелесть, оказались "сѣрыми", совсѣмъ мужицкими, отстали отъ вѣка, наскучили и надоѣли. Мало въ тѣхъ пѣсняхъ "смыслу".
Однообразный мотивъ прежнихъ проголосныхъ пѣсенъ, часто безъ словъ, или со словами, но безъ всякаго содержанія, сходятъ со сцены деревенскаго репертуара. А на смѣну являются часто нелѣпыя, отвратительныя "вокально-музыкальныя" городскія новинки и треплются деревенской молодежью по селу, часто не въ томъ видѣ, не въ тѣхъ тонахъ, и по-своему, по-деревенски увеселяютъ, развлекаютъ нудную, скучную жизнь крестьянъ, лишенныхъ возможности видѣть, слышать и понимать дѣйствительную красоту звуковъ, красокъ и движеній.
И такъ часто бываетъ. Затѣваютъ что-нибудь веселое молодые парни, придумываютъ забаву для себя и для дѣвокъ, сговариваются спѣть хоромъ какую-нибудь забавную пѣсенку, веселую, удалую, чтобы однимъ взмахомъ развеселить, разсмѣшить дѣвокъ, да и потѣшить стариковъ. Но веселыхъ, забавныхъ пѣсенъ мало, а если и знаютъ ихъ заговорщики -- всѣ онѣ пѣты, перепѣты, прискучили и старымъ, и молодымъ, устарѣли. Надо выкинуть колѣнце поновѣе, развеселое, разудалое, или спѣть что-нибудь смѣшное, съ перцемъ. А съ перцемъ-то еще меньше пѣсенъ, еще меньше словъ въ пѣсняхъ.
Поискать бы по селу человѣка знающаго, пришлаго, городского "ухаря".
Стоятъ парни кружкомъ, думаютъ, кого еще не хватаетъ. А знающій человѣкъ тутъ какъ тутъ, идетъ навстрѣчу, пошатывается, не такъ ужъ пьянъ, "а линію держитъ, для форса".
-- Я буду слова выговаривать, а вы припѣвайте послѣ, каждаго моего куплета,-- говорилъ образованный человѣкъ, приплясывая бойкими солдатскими ногами въ аккуратныхъ "собственныхъ" сапогахъ.
Въ пять-десять минутъ балалайка налажена, повторяетъ напѣвъ, чуть ни говоритъ слова.
"Гвардія" уже спѣла три раза.
Хохотъ, одобрительныя восклицанія!
Начинается спѣвка. "Гвардія" поетъ куплеты, хоръ разучиваетъ припѣвъ.
Спѣвка продолжается недолго. Въ четверть часа хоръ разучилъ мотивъ и слова припѣва. Съ шумомъ, съ трескомъ выступаетъ на улицу и двигается въ развалку, въ растяжку по селу.
И деревня обогащается еще однимъ произведеніемъ "вокально-музыкальнаго искусства".
И это единственная городская культура, доступная и возможная для деревни.
Здоровая, крѣпкая, настоящая деревня принаряжается въ линючее, разноцвѣтное шутовское домино кривляющагося порнографическато потѣшнаго, ни словомъ, ни дѣломъ, ни помышленіемъ не задѣтаго настоящей культурой.
"Все теперь у насъ шиворотъ-на-выворотъ. Не дѣло, а мода по деревнѣ пошла"!-- говорятъ старые деревенскіе люди.
Ничего нѣтъ опредѣленнаго, законченнаго, самобытнаго въ разноцвѣтно-линючей деревенской толпѣ. Смѣшанная, нескладная, засоренная городскими отбросами -- новая русская деревня.
Праздничная деревенская толпа не нарядная, а франтовская.
Настоящее и фальшивое спорятъ другъ съ другомъ.
Фальшь высмѣиваетъ непосредственность и простоту. Настоящее деревенское козыряетъ фальшивому, поддѣльному. Солдаты и всѣ молодые люди, побывавшіе въ городѣ, культуръ-трегеры новой деревни.
Накрахмаленная юбка и полосатые брюки "фасономъ кверху" танцуютъ кадриль съ фигурами. И сапоги съ подковками и лапти липовые приплясываютъ сзади въ тактъ кадрили.
Пестрый сарафанъ въ модномъ фартукѣ завистливо посматриваетъ на шуршащую "крахмалами" модницу и учится танцовать кадриль съ фигурами.
"Ахъ, вы, сѣни мои сѣни" обиженно прислушиваются къ полькѣ, которая шепеляво выговариваетъ: "Каролина нѣмка, танцуй хорошенько"... Гармоника скалитъ зубы и выводитъ на разные лады: "Танцуй польку и кадриль и пляши въ присядку".
Балалайка попрежнему рветъ и мечетъ и подстраивается къ мандолинѣ. Разводитъ шуры-муры съ венгеркой, съ полькой и лихо звенитъ струнами.
Городъ ломается, крутитъ нафабренные усы и дирижируетъ танцами.
Танцоръ изъ города несетъ въ деревню "всякую всячину".
"Городская мода" -- дѣло его рукъ. Онъ же знатокъ всякихъ скабрезныхъ пѣсенъ, куплетовъ и анекдотовъ. Ему же принадлежитъ все выше и выше поднимающая въ деревнѣ свою голову худая болѣзнь. Онъ же картежникъ и пьяница, "тайный похититель индюковъ и куръ, гитаристъ и соблазнитель деревенскихъ дуръ". Ему же принадлежитъ культура деревенскаго хулиганства.
Но объ этомъ рѣчь впереди.
Рано, рано на зарѣ.
Радостной лѣтней порой земля молится въ благодатной утренней прохладѣ.
И въ праздничный день жизнь деревенская начинается съ утренней зорьки и бьетъ во всѣ колокола.
Жить, жить -- хочется жить всѣмъ и каждому. И само сердце живой земли жаждетъ радости и восторговъ, красоты небесной.
Праздничный деревенскій день начинается съ церковнаго благовѣста и молитвы.
Не одни старики, но и деревенская молодежь идетъ въ церковь. Но не такъ настроена, чтобы молиться. Праздничный благовѣстъ зоветъ ее къ веселью и радости, къ свѣтлому празднику молодости. И скорбныя молитвы о спасеніи души ускользаютъ отъ ея вниманія.
Въ воскресную обѣдню, въ самой церкви стоятъ только пожилые, старые люди, да матери съ младенцами. Вся молодежь на улицѣ около праздничной солнечной церкви.
Снаружи церковь веселѣе, богаче, наряднѣе. Золотой куполъ блеститъ на солнцѣ. А со стороны полей, подступившихъ къ самой церковной оградѣ, несется благодать Божья, освѣжающая, ободряющая здоровыхъ и молодыхъ.
И дышется около церкви просторно и легко.
Въ церковь заходятъ только перекреститься, и то не всѣ. Стоятъ на паперти, откуда сквозятъ въ церковныя двери смѣющіеся молодые женскіе и мужскіе голоса. И весь церковный дворъ усыпанъ молодымъ народомъ.
Гуляютъ по двору, стоятъ парами, сидятъ въ кружкахъ. И за церковной оградой слышатся веселые голоса. Здѣсь и тамъ переглядываются, перебрасываются пучками травы и цвѣтами.
Въ церковной оградѣ ведутъ себя чинно, но иногда, то тамъ, то здѣсь срывается молодой веселящій задоръ. И сквозь присмирѣвшій, едва внятный говоръ раздаются громкіе, веселые возгласы.
Втихомолку шутятъ, любятъ и смѣются.
Украдкой говорятъ:
"Пусть старики молятся, а насъ въ церковь и калачомъ не заманишь. А будетъ время, и мы помолимся, коли доживемъ до вашихъ дней".
Со всѣмъ этимъ борются деревенскіе батюшки. Читаютъ проповѣди, гнѣвныя и жестокія. Но съ гуся сползаетъ вода.
Порицаетъ замужнихъ и незамужнихъ женщинъ: "осатанѣли, отреклись отъ всего божескаго и человѣческаго. Креститесь, а куда смотрите блудными очами? Безбожницы! Молиться пришли, а сѣмечки грызете. Отъ того то Господь Богъ вамъ и милости не даетъ".
Въ нѣкоторыхъ селахъ крестьяне пріурочили батюшекъ служить "кратко", и на это тѣ же батюшки жалуются:
-- Извольте съ ними жить! Приходится сокращать богослуженіе, иначе подъ конецъ обѣдни ни единой души не останется въ храмѣ. Развѣ это не демонстрація! А какъ бороться съ этимъ?
Рано кончается воскресная обѣдня, еще утромъ. Старики расходятся по домамъ, а молодежь идетъ искать веселья.
Длинный праздничный день скоротать надо, прожить весело. Надо почувствовать его. Съ утра до вечера быть веселымъ, быть довольнымъ и веселить другихъ.
Скучаетъ въ деревнѣ и крестьянская молодежь. Слишкомъ узка и примитивна деревенская обстановка праздничнаго дня.
Такъ и въ Великороссіи, такъ и въ Малороссіи. Въ праздничной крестьянской толпѣ чувствуется какая-то тревожная растерянность, неудовлетворенность, усталость отъ пустого бездѣлья. Съ утра уже ходятъ по селу пьяные хлопцы. А трезвому человѣку некуда дѣваться...
Праздничный день для веселья. Такъ складывается въ головѣ молодого крестьянина.
Ждетъ онъ праздника съ нетерпѣньемъ. Жажда веселья въ немъ велика. Пьетъ онъ его полнымъ ковшомъ, потому что нѣтъ передъ нимъ ковша съ другимъ напиткомъ. Но въ томъ весельи, которое онъ ждетъ съ жаждой цѣлую недѣлю, нѣтъ веселаго хмѣля, и онъ разбавляетъ свободной. Водка горячитъ кровь, и, хмѣльная, она бродитъ по тѣлу, подстрекаетъ къ новому веселью.
А безъ пьянаго хмѣля и веселье не въ веселье. Скитается трезвый, веселый человѣкъ съ одного кутка на другой съ мыслью, какъ бы и чѣмъ свое веселье подправить.
Къ пьянымъ не пристаетъ -- биться еще начнутъ за то, что увидѣли непьянаго веселаго человѣка.
Сторонится трезвый человѣкъ пьяныхъ и встрѣчается, съ такимъ же скитальцемъ съ неудовлетвореннымъ трезвымъ весельемъ, спрашиваетъ:
-- Куда пошелъ?
-- Искать веселья.
-- Пойдемъ вмѣстѣ -- мое веселье безъ товарища.
Идутъ веселые, трезвые хлопцы вдвоемъ, а разговаривать не о чемъ.
О злобахъ деревенскаго дня толкуютъ старыя бабы и разносятъ по селу новости, давно слышанныя, давно виданныя, часто повторяющіяся.
Развѣ о дівчатахъ поговорить? Но разговоръ о дівчатахъ исчерпывается двумя-тремя вопросами и отвѣтами. "Въ душу дівки не влѣзешь". Да и разговоръ о дівчатахъ не клеитоя -- веселаго языка не хватаетъ! Если выпить, развязался бы веселый языкъ. Много на веселомъ языкѣ словъ, которыхъ въ трезвомъ видѣ и не скажешь.
Идутъ веселые люди по дорогѣ -- скучаютъ. Навстрѣчу попадаются дівчаты. Ужъ не такъ и веселы, а смѣются.
Двѣ: одна русявая, другая чернявая.
Останавливаютъ дівчатъ. Одинъ чернявую, другой русявую. Здороваются за руку.
И хлопцамъ не весело, а тоже смѣются. Молчатъ. Держутоя за руки. Придумываютъ веселыя слова, и еще скучнѣе становится. Застряли всѣ четверо на срединѣ дороги. И дівчата то не свои, съ далекаго кутка, да дѣло молодое.
Сперва парочки стоятъ вмѣстѣ. Занимаютъ другъ друга переглядываньемъ, смѣшками.
Начинаютъ веселѣть отъ близости. Вытанцовываются, наконецъ, веселыя слова. У одного и у другого хлопца находится какой-нибудь секретъ къ своей дівчинѣ, который надо сообщить ей на ушко, чтобы никто не подслушалъ. Расходятся въ разныя стороны парочками.
Секреты позволяютъ поближе подойти къ дівчинѣ. Но секреты не интересные. Дівчины смѣются кокетливо:
"Выдумали бы ще покраще!"
Крѣпко держутся хлопцы за горячія дѣвическія руки. Готовы признаться въ любви. Одинъ обнялъ правой рукой свою чернявую. Языкъ развязался, заводитъ рѣчь о любви. Еще ближе наклонился къ ней. Дівчина взвизгиваетъ, любо ей, но отстраняется отъ горячаго дыханія своего кавалера:
-- Не треба!
Другой хлопецъ не отстаетъ отъ товарища. Обнялъ свою русявую обѣими руками, готовъ поцѣловать ее въ сахарныя губы, но русявая съ веселымъ смѣхомъ откидываетъ голову назадъ и роняетъ ласково:
-- Съ чужими щаловаться не треба!
Хлопцы какъ-то сразу тускнѣютъ.
Очарованіе смѣняется огорченіемъ. Отстраняются отъ дівчинъ, но рукъ не выпускаютъ. Дівчина улыбается, лукаво и насмѣшливо.
Первый хлопецъ говоритъ своей чернявой обиженными глазами:
"Нужда заставила остановиться -- скука".
И ужъ совсѣмъ ему невесело.
И дівчина думаетъ, скупо улыбаясь: "и менэ нужды не мае кохатысь съ хлопцемъ безъ свого веселья". Освобождаетъ свои руки. И застѣнчиво, стыдливо улыбаясь отходитъ отъ хлопца, медленно, какъ будто-бы говоря: "постояла бы трошки, да треба до дому".
Покинутый хлопецъ поворачиваетъ мрачную спину и шагаетъ, куда глаза глядятъ, одиночкой. Оставляетъ на дорогѣ товарища -- такъ ужъ принято. Если одинъ раньше получилъ отставку, другого не ждетъ. Рано или поздно, но и тотъ отойдетъ отъ своей русявой съ мрачной спиной.
И какъ одинъ, такъ и другой блуждаютъ по селу со своимъ непристроеннымъ къ мѣсту весельемъ.
Не радуетъ взоровъ деревенской молодежи зрѣлище помѣщичьихъ полей и лѣсовъ, вокругъ которыхъ "живописно" расположились села, деревни и хутора.