Вережников Александр Васильевич
Человеческие радости

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Человѣческія радости.

РАЗСКАЗЪ.

   Послѣ смерти жены священникъ Григорій Ильинскій принялъ монашество.
   Дьячиха Анфиса Тимофеевна -- мать Ильинскаго -- и вся родня называли его уже іеромонахомъ Гуріемъ. А черезъ три года онъ былъ архимандритомъ.
   Въ монашескомъ постригѣ Ильинскій быстро пошелъ въ гору. Былъ ректоромъ семинаріи въ Западномъ краѣ. Потомъ писалъ письма и посылалъ деньги матери и вдовой сестрѣ-солдаткѣ Катеринѣ Петровнѣ изъ Троице-Сергіевской лавры. Гурій уже сдѣлалъ карьеру. Но еще и еще чего-то ждали отъ него два брата -- сельскіе священники, братъ-дьяконъ, мать, сестра -- всѣ родные и знавшіе его близко.
   И пришло это скоро.
   Родня праздновала новый и важный чинъ Гурія. Онъ былъ возведенъ въ епископы.
   И легче вздохнула сестра-солдатка Катерина Петровна съ дочерью Лизой. Радовалась мать. Торжествовали братья-священники и братъ-дьяконъ. И маленькая родня съ почтеніемъ и хвалою произносила его имя.
   Всѣ его заботы теперь были о роднѣ. Онъ устраивалъ на службу и въ училище -- однихъ, надѣлялъ деньгами -- другихъ, передвигалъ съ низшаго мѣста на высшее -- третьихъ. И, если опекаемая имъ родня почему-либо не находила пріюта въ его епархіи, онъ устраивалъ ее въ другомъ вѣдомствѣ широко пользуясь своимъ вліяніемъ и знакомствомъ съ сильными міра сего.
   Бѣдность и нищета были болѣзнью и скорбью его дѣтства. И молодое поколѣніе изъ крестьянъ и низшаго духовенства, дальніе родственники со стороны матери и со стороны отца, благодѣяніемъ и иждивеніемъ владыки, становились на ноги и расли кверху.
   Прежде всего владыка позаботился о вдовой сестрѣ солдаткѣ Катеринѣ Петровнѣ съ дочерью Лизой и обезпечилъ покой матери до самой смерти.
   На высланныя имъ деньги женщины купили въ селѣ Покровскомъ немного земли, выстроили домикъ и обзавелись крестьянскимъ хозяйствомъ средней руки. Доселѣ мать и сестра съ дочкой Лизой жили у второго брата, священника-отца Степана въ томъ же селѣ. Жилось имъ не сладко. Жена отца Степана Прасковья Сергѣевна была женщина сварливая, подозрительная, со скуднымъ сердцемъ. Родню держала въ черномъ тѣлѣ. Ее постоянно заботило, чтобы золовка съ дочерью не ѣли даромъ хлѣба.
   Мирилась еще кое-какъ матушка со свекровью, но и ту не оставляла безъ попрековъ, хотя старуха и не сидѣла сложа руки. Прасковья Сергѣевна ежеминутно терзалась и подозрѣвала, какъ-бы не присвоили чего, какъ-бы не спрятали къ себѣ въ сундукъ клокъ шерсти, остатокъ полотна, крючекъ, пуговицу, иглу. И какъ ни были выгодны ей работницы, -- своя же родня -- она все-таки предпочла бы чужихъ батрачекъ. Ей все чудилось, что ее не почитаютъ, а если признаютъ хозяйкой, то наполовину, и если уступаютъ и повинуются, смалчиваютъ обиды, терпятъ ея капризы, то просто изъ хитрости, себѣ на умѣ, чтобы легче обкрадывать и обирать ее.
   Отецъ Степанъ былъ тихъ нравомъ, "выпивалъ".
   Матушка командовала надъ нимъ. И какъ бы ясна ни была несправедливость къ матери, сестрѣ и племянницѣ, онъ не смѣлъ вмѣшиваться въ ея дѣла ни словомъ, ни дѣломъ, ни помышленіемъ. Дочь Катерины Петровны -- черноглазая дѣвочка Лиза, няньчилась съ поповскими дѣтьми. Росла въ чужихъ комнатахъ, около чужого стола. Спала съ матерью на кухнѣ. Стирала пеленки, подстилки, бѣгала на рѣку за водой. Часто плакала отъ тумаковъ и щипковъ ровесниковъ и ровесницъ въ домѣ родни. Играла чужими куклами украдкой и воровала у двоюродныхъ сестрицъ и братцевъ конфекты и пряники. Сама колотила ихъ, грубила теткѣ-попадьѣ и постоянно была насторожѣ.
   Такъ она и вырасла.
   Въ маломъ она измѣнилась и теперь.
   Ее звали Лизкой и въ ту пору, когда она маленькой таскала на рукахъ длинноногаго поповскаго Петьку и бѣгала на рѣку въ чужихъ башмакахъ.
   И теперь, когда ей было восемнадцать лѣтъ, ее нерѣдко окликали Лизкой. И хорошая жизнь не принесла ей ничего новаго. Былые тумаки и ссадины зарубцевались и зажили, но боль ихъ вросла въ душу.
   Зато мать и бабушка выросли на цѣлую голову. Теперь у нихъ свой домъ, своя корова, свои куры и свиньи.
   Катерина Петровна и бабушка Анфиса Тимофеевна помолодѣли, выпрямились, и ходить, и глядѣть стали смѣлѣе -- свой уголъ, своя скамья, свой хлѣбъ. И работа стала милѣе -- спорая, податливая, видная, потому что своя,
   Весь дворъ съ закутками и клѣтями женщины вылѣпили изъ глины собственными руками. Два лѣта обстраивались, бѣлились и городились. Домъ въ двѣ половины -- изба и юрница.
   Стулъ, полочка, угловичекъ и всякій пустякъ, сколоченный изъ дерева, или купленный на базарѣ, вносилъ въ домъ свою жизнь и смыслъ, входилъ въ привычку женщинъ. И, если бы изъ дома невѣдома куда пропала старая скрипучая табуретка, ее искали бы, думали о ней, говорили "куда провалилась?" Всякая мелочъ -- проржавленное ведро и блюдечко съ отбитымъ краемъ -- все заботило, все береглось, какъ свое, родное.
   По вечерамъ, когда въ избѣ все было прибрано, вымыто, свѣтло и тепло, когда и коровы, и куры, и свиньи покоились на соломѣ въ теплыхъ клѣтушкахъ, пріятно было думать.
   Думала Катерина Петровна о своемъ прежнемъ. Вспоминались чужія коровы, чужой дворъ -- и еще роднѣе становился свой домъ. Вырастала гордость и радость. Бывшія обиды вызывали теплыя слезы. И чѣмъ унизительнѣе было прошлое, попреки и поклепы, тѣмъ больше было слезъ тихихъ, ровныхъ и счастливыхъ. Пріятно было жаловаться самой себѣ безъ словъ, безъ шопота -- однимъ сердцемъ. И всѣ трое -- и Катерина Петровна, и бабушка, и Лиза, думали одно и то же про себя и про другихъ.
   Жили въ избѣ. Тутъ и спали, и пили, и ѣли, проводили дни и вечера.
   Въ горницѣ не жили совсѣмъ. И если входили въ нее, то для того, чтобы подмести полъ, стереть пыль, зажечь лампаду. За горницей ухаживали и берегли ее.
   Это былъ храмъ трехъ женщинъ. Сюда приносили все, что было цѣнно, рѣдко, красиво и празднично. Любовно и набожно украшали горницу. И изъ года въ годъ богатѣла она заботами матери, бабушки и внучки, какъ богатѣетъ храмъ жертвами и приношеніями.
   И не было у всѣхъ трехъ другого храма, другого алтаря, куда бы они несли радость свою, заботы, свои, кромѣ этой горницы.
   Бабушка Анфиса Тимофеевна не пропускала ни одной церковной службы, терпѣливо отстаивала вечерни и утрени, какъ безсрочный солдатъ часы караульной службы; но въ церковь она несла обязанности свои, привычку, грѣхъ и страхъ свой.
   При входѣ въ горницу, грязную обувь оставляли за порогомъ и ступали по пестрымъ, домотканнымъ попонкамъ босыми ногами.
   Изъ оконъ выглядывали филейныя занавѣски.
   Герань и фуксія бутонами и цвѣтами смотрѣли на улицу. Въ переднемъ углу расли "царскія кудри", оживляя зеленой листвой старые столѣтніе образа въ массивныхъ рамахъ. Передъ образами висѣли лампады -- четыре: зеленая, красная, бѣлая и желтая. Въ переднемъ же углу на столикѣ стояли пузырьки съ аптечными сигнатурками, склянка съ водой изъ цѣлебнаго источника, ладонки, иконки, бронзовая ваза, блестящіе подсвѣчники изъ дутаго стекла, часы съ кукушкой. На коврикѣ, вышитомъ бисеромъ по малиновому бархату, лежали четки -- даръ матери отъ сына архіерея.
   За досчатой перегородкой, оклеенной обоями съ голубыми цвѣточками, стояла большая дубовая кровать. На ней никто не спалъ. Она была застлана вязаннымъ цвѣтнымъ одѣяломъ, изъ-подъ котораго выступали бѣлыя широкія кружева. Десятиэтажная башня подушекъ въ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, наволочкахъ, уходила подъ самый потолокъ.
   Тутъ же за перегородкой былъ Лизинъ "туалетъ" съ флакончиками и баночками. Около туалета стоялъ большой кованый сундукъ, съ цѣнными вещами и Лизинымъ приданымъ.
   Въ горницѣ пахло ладаномъ, деревяннымъ масломъ и свѣжимъ бѣльемъ. Отъ кровати вѣяло цѣломудреннымъ холодкомъ.
   И все здѣсь -- прохлада и строгость обстановки, тишина, и торжественность нѣмыхъ предметовъ, напоминало церковь, убранную для службы наканунѣ престольнаго праздника.
   

II.

   Отецъ Степанъ ждалъ въ гости брата-архіерея. Катерина Петровна и мать наряжали свой домъ. Лиза то и дѣло бѣгала на рѣку. Чистила мѣдныя кастрюли, полоскала горшки, мыла, терла пескомъ ложки, вилки, съ пѣснями и припѣвами на все село.
   Во всѣхъ избахъ только и было разговоровъ:
   "Архіерей ѣдетъ! Ильинская родня... Ужъ какъ старается Катерина! говорятъ въ ейной горницѣ остановится. Попадья завидуетъ -- грызетъ батьку".
   Пріѣхалъ онъ наканунѣ Петрова для.
   Тарантасъ остановился у дома Катерины.
   Сбѣжался народъ. Побросали все -- кто запрягалъ лошадь, кто ѣхалъ на рѣку за водой. Бабы бросили доить коровъ къ великой радости телятъ. Остановилась работа въ кузницѣ. Замолкла наковальня, пересталъ пыхтѣть мѣхъ -- всѣ бѣжали къ Катеринину двору.
   Владыка изъ тарантаса вышелъ со слезами на глазахъ. Его поддерживали мать, сестра и братъ, отецъ Степанъ. Тутъ-же была и попадья съ дѣтьми. Мать, сестра и племянница поклонились владыкѣ въ ноги и приняли благословеніе. Потомъ владыка облобызался со всей родней троекратнымъ цѣлованіемъ.
   Сталъ подходить подъ благословеніе народъ.
   Владыка былъ растроганъ.
   На селѣ только и слышно было:-- "архіерей пріѣхалъ. Епископъ -- братъ отца Степана, Солдаткинъ братъ, дьячихинъ сынъ -- владыка".
   Деревенскія ребятишки побросали свои гудѣлки и свистѣлки. Перевѣшивались черезъ сосѣдніе плетни, карабкались на крыши и перекликались: "архирей пріѣхалъ"!
   Все село приняло праздничный, базарный видъ. Бѣжали и ѣхали, точно тушить пожаръ.
   Владыка мылъ руки и лицо въ избѣ. Хотѣли подать воду въ горницѣ, но онъ отказался отъ всякихъ церемоній. Сидѣлъ въ избѣ на лавочкѣ. Посадилъ рядомъ съ собою и мать. Старуха то и дѣло вытирала платкомъ обильныя слезы. Катерина Петровна на протянутыхъ рукахъ держала длинное полотенце. Лиза подавала владыкѣ воду. Попадья, Прасковья Сергѣевна, тоже прислуживала -- держала въ рукахъ мыльницу, озабоченная и привѣтливая. Ее уже сокрушалъ бѣсъ зависти. Правда, владыка остановился у сестры Катерины ради ея бѣдности и ради матери, но подозрительная и завистливая попадья не находила въ этомъ успокоенія. Насплетничаютъ, будутъ жаловаться, будутъ мстить за прежнее -- думала попадья, привѣтливо улыбаясь.-- И всю его щедрость пожнутъ свекровь, золовка и племянница, а ей съ дѣтьми достанутся одни несчастныя крохи.
   Село было большое. Церковь пятипрестольная. Три штатныхъ священника. Архіерей служилъ всенощную и на завтрашній день обѣдню.
   Архіерейская служба, рѣдкая въ здѣшнихъ мѣстахъ, привлекла крестьянъ изъ дальнихъ селъ и деревень.
   Съѣхались окрестные помѣщики. Церковь была полна народомъ. Молящіеся стояли на паперти и въ оградѣ.
   Это былъ великій праздникъ матери, Анфисы Тимофеевны. И, можетъ быть, только она одна глубоко и свято вѣрила, что на небѣ есть Богъ, а на землѣ правда.
   Гостилъ архіерей у родни четыре дня. Почивалъ въ горницѣ. Тутъ-же проводилъ время въ кругу близкихъ. Бывалъ у брата, отца Степана.
   Лиза сдерживала себя при немъ. Не пѣла, и не хохотала громко. Всѣ четыре дня ходила въ праздничномъ, подтянутая и причесанная, въ новыхъ туфляхъ, которыя отчаянно жали въ носкахъ.
   Бабушка настрочила ее, какъ держать себя въ присутствіи дяди-владыки, и запретила ей сзывать свиней: чёхъ-чёхъ-чёхъ-чёхъ!-- Приказала быть потише и какъ-нибудь повѣжливѣе.
   Всѣ эти сокращенія не нравились Лизѣ. Но надо было повиноваться: дядя-архіерей любилъ вѣжливость и деликатность.
   Когда владыка почивалъ или велъ бесѣду съ братомъ Степаномъ и другими родственниками, Лиза выходила на улицу и ее обступали сосѣдки и паломницы съ далекихъ дворовъ. Всѣмъ хотѣлось знать, что говорить архіерей, и какъ говоритъ у себя дома.
   -- Послушать бы, какъ онъ проситъ пить, произноситъ слова, какъ ѣстъ и какъ спитъ? Смѣется ли когда, а если смѣется,-- тихо ли, громко ли? Носитъ ли подъ рясой брюки?!
   Сосѣдки разспрашивали все-все подробно.-- И Лиза разсказывала, что знала, что видѣла и что слышала. Когда бы она ни вышла на улицу -- ее уже кто-нибудь поджидалъ за угломъ. Она объявляла, какъ и что -- и это все шло по всему селу.
   -- Дядя-архіерей проснулся... молится... читаетъ Евангеліе... собирается на прогулку... пишетъ. Ѣстъ пироги съ капустой... калитъ дядю отца Степана -- попадья насплетничала. Прохлаждается -- ходитъ по комнатѣ взадъ-впередъ. Ложится спать.
   Уѣхалъ дядя-архіерей и Лиза сняла полосатыя юбки, модное платье. Попрятала въ коробку ленточки, бархотки, сбросила съ ногъ тѣсныя туфли: Подтыкалась, подобралась, раскосматилась, завела шальную пѣсню и босикомъ пошла на рѣку полоскать бѣлье. Опять стала Лизкой, деревенской, хайластой дѣвкой...
   -- Что тебѣ подарилъ дядя-архіерей?-- выспрашивали у Лизы сосѣдки -- двѣ сестры, незамужнія, но въ лѣтахъ -- дочери стараго діакона.
   -- На новое платье. На шубку и на шапку съ муфточкой и еще на разную дребедень.
   -- А что тебѣ говорилъ дядя-архіерей?
   -- Говорилъ мнѣ дядя-архіерей, чтобы я одѣвалась чисто, чтобы не хуже другихъ, а какъ настоящая архіерейская племянница. Да плевать я хотѣла,-- передъ кѣмъ мнѣ рядиться-то?!
   -- А передъ кавалерами!-- язвили дьяконицы.
   -- Эко! Разхвастались своими макентошами! Какъ же, буду я передъ ними фасониться!
   -- Фасониться! ужъ ты, хавронья!-- обидѣлась одна изъ сестеръ -- старшая.
   -- А тебѣ жалко?-- съ задорнымъ смѣхомъ спросила Лиза.
   -- Я съ тобой не разговариваю, оставьте, пожалуйста.
   -- Ну, ну, будетъ вамъ!-- успокаивала обѣихъ младшая сестра.
   -- А что тебѣ еще говорилъ дядя-архіерей?-- допытывала примирительница.
   -- Не скажу!
   -- Ужъ такъ будто бы и любопытно!
   -- Любопытно, не любопытно, а забавно!
   -- Ну, что же?
   -- Замужъ,-- говоритъ,-- тебѣ, Лиза, пора!
   -- Такъ и сказалъ?
   -- Слово въ слово...
   -- А ты что?
   -- Женихъ не выросъ,-- говорю,-- владыка!
   -- А онъ что?
   -- Смѣется. Посѣяли,-- говоритъ,-- жди, скоро будутъ всходы.
   -- Такъ и сказалъ?
   -- А что! стала бы я врать!
   -- Ну, это онъ пошутилъ!
   -- Что-жъ, пошутилъ, такъ пошутилъ,-- отъ этого я не растолстѣю,-- басомъ произнесла Лиза и залилась веселымъ смѣхомъ.
   -- Ужъ эта, Лизка,-- всегда у нея на языкѣ какая-нибудь сальность,-- сказала старшая сестра, морщась, и повернула архіерейской племянницѣ спину. Другая послѣдовала ея примѣру.
   Лиза смѣялась басомъ много и громко. Смѣялась въ глаза каждому встрѣчному и поперечному.
   Ей пророчили скверное будущее -- она пѣла солдатскія пѣсни. Иногда рядилась въ модныя кофточки и шляпку, носила греческую прическу. Но чаще всего ее видѣли въ ситцевой юбченкѣ, подтыканной до колѣнъ, съ растрепанными волосами, съ коромысломъ на плечахъ, съ вилами или лопатой въ рукахъ.
   "Вся вышла въ отца-солдата"!-- говорили про нее хорошіе знакомые. Лиза была упряма и часто говорила и дѣлала не то, что думала и не то, что ей нравилось, какъ бы себѣ и другимъ на зло. Грубила всѣмъ, кто заводилъ съ ней разговоръ, чтобы посмѣяться, разсчитывая на какую-нибудь неожиданность съ ея стороны. Сосѣди называли Лизу "отпѣтой дѣвкой" за то, что она никому не давала спуску, пускала въ оборотъ самыя ухарскія слова, которыми хвастались только деревенскіе парни, и, живя среди мѣщанской и чванной родни и сосѣдей, не поддавалась "ихъ культурѣ". Ее ничѣмъ своимъ не заразили кичливыя поповны, купеческія дочери, дьячихи и дьяконицы, модницы и кокетки, насмѣшницы, переимчивыя, фальшивоголосыя кривляки.
   

III.

   Владыка извѣстилъ письменно и мать съ сестрой, и брата отца Степана. И по писаному выходило все такъ просто и ясно,-- обдуманно, предусмотрѣно, предугаданно. Точно это дано было вѣщимъ сномъ, послано свыше. И деньги владыка перевелъ по телеграфу. Надо было только готовиться, снимать съ Лизы мѣрку и шить подвѣнечное платье. Поднялась суета въ домѣ Катерины -- шитье, стежка, чистка, глаженье. Бабушка Анфиса Тимофеевна занялась наливками, настойками, копченіемъ, вареньемъ, маринадами.
   И откуда онъ, чья родня,-- здѣшній или издалека? Какого званія, какой семьи?-- никто не зналъ.
   Написано было: "добрый человѣкъ, молодъ и ясенъ, какъ весенняя ласточка, достойный и избранный". И еще было приписано сбоку, въ концѣ письма, мелко-мелко, такъ, что едва разобралъ отецъ Степанъ:, "не медлить и не затягивать свадьбу".
   Была осень,-- пора свадебной гульбы, дѣвишниковъ и сговоровъ. На селѣ только и слышно было: тотъ женится, та выходитъ замужъ, ту просватали, тѣхъ обручили.
   Робко и застѣнчиво переступилъ "онъ" порогъ дома отца Степана. Снялъ шапку и мягкіе русые волосы запушились на головѣ и упали на крутой блѣдный лобъ. Остановился въ передней и виновато произнесъ:
   -- Ну, вотъ я и пріѣхалъ! Я -- Миронъ Ильичъ Глѣбовъ. Владыка вамъ писалъ обо мнѣ? У меня тамъ еще небольшой чемоданчикъ.
   Отецъ Степанъ крѣпко пожалъ гостю руку. Братъ-владыка писалъ имъ всѣмъ и они всѣ очень рады познакомиться съ Мирономъ Ильичемъ. Почетъ и уваженіе.
   Миронъ раздѣлся, снялъ глубокія резиновыя калоши.
   Вышла навстрѣчу попадья Прасковья Сергѣевна.
   Въ столовой отецъ Степанъ представилъ гостю дочь Любочку -- епархіалку пятаго класса и указалъ рукой на остальную дѣтвору.
   -- И это вотъ вся моя мелочь. Прошу садиться.
   Миронъ сѣлъ на первый попавшійся стулъ.
   -- Благополучно доѣхали?-- заботливо освѣдомилась попадья.
   -- Спасибо! Дорога грязная -- трудно было лошадямъ.
   Онъ разсказалъ, какъ дождь шелъ, потомъ разъяснило.
   Вязли лошади въ болотѣ, которое тянулось двѣ версты. Прыгала телѣга по кочкамъ, какъ мячикъ, когда объѣзжали размытую дождемъ дорогу. Передъ самымъ селомъ загорѣлась ось и лопнула шина.
   Голосъ его звенѣлъ и падалъ, вздрагивалъ, какъ случайно задѣтая струна, прятался и снова вырасталъ. И отецъ Степанъ, и попадья Прасковья Сергѣевна, и Любочка насторожились, разставили руки ладонями кверху, какъ-то пригоршнями, точно Миронъ готовился, набирался смѣлости передать кому-то изъ нихъ что-то хрупкое, и боялся, какъ бы не выронить, какъ бы не разбить. И всѣ сторожили, ждали -- вотъ-вотъ уронитъ, вотъ-вотъ разобьетъ и смутится, покраснѣетъ и, какъ ребенокъ, замигаетъ большими сѣрыми глазами.
   Кончилъ.
   Отецъ Степанъ засуетился и успокаивающе заговорилъ:
   -- Ну, и слава Богу, хоть доѣхали-то благополучно. Теперь чайку, закусить, выпить съ дороги.
   Приглашая гостя къ столу, попадья отставила въ сторону два стула, стоявшіе на пути къ дивану. Заговорила мягко, какъ никогда, вкладывая и въ слова, и въ движенія невольную осторожность.
   Миронъ не пилъ водки. Съѣлъ котлетку и. немного картофельнаго пюре, выпилъ два стакана чаю и больше ничего не хотѣлъ ни пить, ни ѣсть.
   -- Какъ мало, какъ мало! Еще бы чего-нибудь закусили -- стаканъ молока, а то лучше сливокъ.
   -- Сытъ.
   Такой мягкій и простой, а какъ трудно съ мимъ разговориться -- прямо сказать, спросить, вывѣдать...
   И чего онъ стыдится, что прячетъ, какія у него мысли, какая цѣль породниться съ архіереемъ? Кто онъ, какъ живетъ, кѣмъ можетъ быть впослѣдствіи? Много ли, мало ли ему надо? Бурлитъ ли когда-нибудь эта тихая вода? странный человѣкъ! Можетъ ли его, образованнаго, ученаго, удовлетворить полуграмотная Лизка?! Примирится ли онъ съ ея грубостью и со всѣмъ тѣмъ, что есть отрицательнаго въ ней даже и для такихъ незамысловатыхъ жениховъ, какъ однодворцы, псаломщики и мелкіе торговцы?
   Отецъ Степанъ, а главное матушка, жаждали подробностей, но ни онъ, ни его супруга не задавали гостю прямыхъ вопросовъ и осторожно говорили, точно развлекались, "какъ да что?".
   -- У насъ вотъ такъ, а въ городѣ совсѣмъ иначе. Братъ владыка много говорилъ о своей епархіи -- многихъ хвалилъ, многими доволенъ.
   Миронъ слушалъ, улыбался, какъ младенецъ, а когда говорилъ, краснѣлъ, синяя жилка на лѣвомъ вискѣ, опушенная золотистой прядью мягкихъ русыхъ волосъ, вздрагивала. И на вопросы отвѣчалъ Миронъ то слишкомъ коротко, то слишкомъ длинно -- не досказывалъ фразы, обрывалъ начатый разговоръ, точно боялся проговориться. Но въ его открытомъ лицѣ не было ничего хитраго и подозрительнаго. Сѣрые глаза смотрѣли ясно и признательно. И супруги недоумѣвали: что это за человѣкъ? Разглядывали его, какъ загадочный рисунокъ и, вслушиваясь въ его слова, пожимали плечами.
   Въ этомъ человѣкѣ, какъ въ тонкихъ кружевахъ, не было видно ни конца, ни начала. Главное въ немъ, самый узелъ, нельзя было разсмотрѣть -- ткань и основа ускользали, терялись въ догадкахъ и предположеніяхъ. Терялись его собесѣдники, терялся самъ онъ. Что бы ни говорилъ Миронъ, и что бы ни говорили ему -- все оставалось несказаннымъ, неспрошеннымъ. И голосъ у Мирона былъ какой-то странный. Съ этимъ голосомъ нужно было прежде спѣться, угадать тонъ, придвинуться къ этому человѣку потѣснѣе -- и тогда только начать бесѣду съ нимъ, ью больше слушать его, чѣмъ говорить самому.
   Слова самыя обыкновенныя, а голосъ странный.
   Рядомъ съ его голосомъ голосъ отца Степана рѣзалъ слухъ.
   "Съ этимъ человѣкомъ надо говорить по нотамъ,-- думалъ священникъ и недоумѣвалъ.-- Какъ люди различны и сколько въ каждомъ человѣкѣ такого, что и раскусишь, да не разжуешь. Сидитъ рядомъ, а его, какъ будто бы и лѣтъ, не слышно. И слова произноситъ изъ какого-то далека, точно пускаетъ ихъ по тихой водѣ: прячется ли, или ужъ, впрямь, такой побывалый".
   -- Вашъ батюшка изъ духовныхъ?-- произнесъ отецъ Степанъ случайно и задвигался на стулѣ.
   -- Мой батюшка? Я его не помню. Онъ умеръ, когда я былъ ребенкомъ. Я сирота.
   -- Владыка васъ знаетъ съ дѣтства?-- негромко спросила попадья.
   -- Я -- его стипендіатъ.
   "Такой какой-то, Богъ его вѣдаетъ. Не разговоришься съ нимъ",-- сидѣла и думала Прасковья Сергѣевна.
   Неисчерпаемой темой для разговора служилъ братъ-архіерей. Къ слову пришлось, и отецъ Степанъ разсказалъ, какъ въ дѣтствѣ они съ братомъ-владыкой ловили корчагой пискарей и гальяновъ, и какъ владыка-братъ, будучи семинаристомъ, строчилъ товарищамъ сочиненія на-заказъ: кому -- на тройку, кому -- на четверку, кому -- на пятерку... И не ошибался никогда: три -- такъ три, четыре -- такъ четыре, пять -- такъ пять.
   Дѣтскіе годы владыки открыли въ Миронѣ новое лицо. Слушая отца Степана, онъ улыбался нѣжно и свято, точно ставилъ свѣчку угоднику-исцѣлителю. Мягкіе волосы запушились на его головѣ и позолотили лобъ.
   И когда отецъ Степанъ прервалъ свои воспоминанія подъ тяжелымъ взглядомъ попадьи, Миронъ все улыбался и смотрѣлъ куда-то въ тихія воды, точно разглядывалъ пискарей и гольяновъ.
   -- Золотое дѣтство!-- заключилъ отецъ Степанъ.-- Какъ прекрасное сновидѣніе: спишь -- видишь, проснулся -- и нѣтъ ничего...
   -- А у меня не было родныхъ, я ихъ не зналъ -- такъ сложилось. Матушка приняла схиму послѣ смерти батюшки,-- произнесъ Миронъ и замолкъ. Потомъ опять открылъ ротъ, еще что-то хотѣлъ сказать о себѣ и, можетъ быть, самое главное, но не вспомнилъ или не счелъ удобнымъ говорить. Вырвалось неожиданно, какъ-то врасплохъ:
   -- Я все думалъ про васъ, отецъ Степанъ Петровичъ!
   Попадья насторожилась. Священникъ наклонилъ голову, приготовляясь слушать. Миронъ не находилъ словъ.
   Отецъ Степанъ подалъ реплику:
   -- Что же вы думали?
   Молодой человѣкъ продолжалъ молчать. "Что же, въ самомъ дѣлѣ?" -- думалъ онъ:-- о многомъ хотѣлъ спросить, о всѣхъ здѣшнихъ думалъ. Думалъ объ отцѣ Степанѣ, какъ о старшемъ братѣ, мечталъ сразу встрѣтить въ немъ человѣка съ близкимъ сердцемъ.
   Заговорилъ, наконецъ, о чемъ думалъ, но не о томъ, о чемъ хотѣлъ спросить.
   -- У васъ хорошо здѣсь, вотъ что! Но мнѣ приходится больше слушать, чѣмъ самому говорить... Я ни съ кѣмъ не знакомъ, и меня никто не знаетъ. Мнѣ кажется, что всѣ смотрятъ на меня изъ какою-то далека. Я, можетъ быть, кажусь страннымъ! Ямщикъ, который привезъ меня къ вамъ, такой славный! Но мнѣ не удалось разговориться съ нимъ... Не умѣю я, что ли, или не привыкъ къ людямъ, не знаю настоящаго разговорнаго языка. Спрашиваю его, говорю почти увѣренно, навязываю свое мнѣніе: "Хорошо здѣсь живется!" -- А онъ, какъ-то странно: "у кого, говоритъ, денегъ много"... Тонъ насмѣшливый и горькій. Попросилъ отвѣтить, чтобы оправдаться передъ нимъ: почему?-- А потому, говоритъ, что дважды два -- четыре, а не пять. Спрашиваетъ: изъ духовныхъ будете?-- Изъ духовныхъ, отвѣчаю, и слышу: коли изъ духовныхъ, такъ сами должны знать почему?-- Только я отъ него и слышалъ. Замолкъ какъ-то враждебно. Такъ и не могъ съ нимъ разговориться, точно иностранецъ какой.
   Отецъ Степанъ отрубилъ:
   -- И никогда не сговоритесь! Трата словъ понапрасну. А если бы стали переубѣждать, проповѣдывать, по-матушкѣ бы откостылялъ. Это ужъ, какъ дважды два -- четыре, а не пять. Народъ отпѣтый: вы ему про Ивана, а онъ вамъ про болвана, и не безъ задней мысли. Истинно говорю вамъ! А если еще передъ каждымъ оправдываться будете,-- за виноватаго сочтутъ. Въ дальнѣйшемъ не совѣтую тратить словъ понапрасну.
   Миронъ глядѣлъ на отца Степана широко открытыми глазами, какъ-то по-дѣтски пугливо.
   -- Поживете -- увидите!-- заключилъ священникъ и рѣшилъ въ умѣ: "философъ ты, братъ Миронъ,-- надо тебя женить"...
   А попадья, ласково и загадочно улыбаясь, тихо произнесла:
   -- Когда же мы будемъ знакомиться?
   -- Завтра, завтра!-- поспѣшилъ батюшка загладить нетерпѣніе супруги.-- Миронъ Ильичъ отдохнетъ съ дороги, уляжется дорожная пыль и ужъ тогда отправимся... обозрѣвать наши окрестности.
   И Миронъ попрежнему сталъ хрупкимъ и неяснымъ, непрочно замоталъ головой и уронилъ за отцомъ Степаномъ:
   -- Завтра...
   -- Завтра, завтра!-- задвигалась попадья, благосклонно улыбаясь.
   Матушка простилась съ гостемъ. Отецъ Степанъ проводилъ Мирона въ приготовленную для него комнату.

-----

   -- Младенецъ -- ничего не смыслитъ! Надо его направлять,-- натягивая на голыя плечи одѣяло, произнесла попадья.
   Отецъ Степанъ крестился.
   -- У него въ головѣ гвоздь и, надо полагать, ржавый!-- членораздѣльно произнесъ батюшка и задулъ свѣчу.
   

IV.

   Собрались знакомиться.
   Утромъ, за чаемъ, Прасковья Сергѣевна встрѣтила Мирона, какъ своего человѣка, давнишняго, вхожаго въ домъ за всяко-просто.
   Но не такъ-то отнесся къ ней самъ Миронъ. Панибратство попадьи уперлось въ его нездѣшность, въ пространство между Мирономъ своимъ и Мирономъ чужимъ.
   Искусственная фальшивая игра въ родню пристыдила Мирона. Онъ не зналъ, куда дѣвать руки отъ навязчивости и непрошенной ласки. Со всѣмъ соглашался, кивалъ головой, когда нужно было отвѣчать "да" или "нѣтъ", и твердилъ имена невѣсты, будущей тещи, бабушки и всей близкой родни.
   Пошли пѣшкомъ.
   Отецъ Степанъ, попадья и дочь ихъ -- епархіалка Любочка. Миронъ въ серединѣ, какъ пойманный воръ, въ первый разъ въ жизни неудачно запустившій руку въ чужой карманъ.
   Народу на улицѣ было много. Всѣ знали, что къ Лизкѣ пріѣхалъ женихъ, академикъ и любимецъ владыки.
   Разсматривали жениха изъ оконъ и изъ-за угловъ. Деревенскіе ребятишки, какъ и въ день пріѣзда архіерея въ село, высовывали головы изъ-за плетней, лѣзли на крышу и таинственно перекликались: "Лизкинъ женихъ! Къ Лизкѣ женихъ пріѣхалъ. Эва, ведутъ!".
   Сосѣдки судачили, стоя въ воротахъ.
   Было воскресенье. Обѣдня отошла, но казенку еще не успѣли открыть.
   Черезъ дорогу перебѣгали мужики и мальчишки съ пустыми сороковками въ карманахъ, за пазухой и въ рукахъ.
   Пришли гости.
   Катерина Петровна и бабушка Анфиса Тимофеевна встрѣтили гостей у крыльца.
   Лиза заупрямилась, не вышла навстрѣчу. Сидѣла въ горницѣ въ корсетѣ и въ модномъ платьѣ, съ греческой прической и краснымъ бантомъ въ волосахъ. Дышалось тѣсно, и грудь выпирала изъ-подъ корсета. И желтыя туфли жали въ носкахъ. Съ шумомъ вошли въ горницу. Лиза поднялась съ дивана и прошла къ порогу навстрѣчу гостямъ маленькими, не своими шажками. Около Лизы и Мирона образовался кругъ. Заговорили всѣ сразу, и отецъ Степанъ, и попадья. Бабушка и Катерина Петровна извинялись за что-то передъ гостемъ, виновато и робко, точно стыдились принять дорогой подарокъ, хотя и протягивали къ нему руки.
   Лиза сунула Мирону ладонь ребромъ.
   Разсѣлись. Не на избранныя мѣста, а кто куда хотѣлъ. Но такъ вышло, что отецъ Степанъ съ Мирономъ угодили подъ образа. Потомъ къ нимъ присѣла и Прасковья Сергѣевна.
   Лиза съ матерью и бабушка хлопотали около гостей.
   На двухъ столахъ, составленныхъ край къ краю, съ бѣлой скатертью, стояли наливки, вина и зеленый графинчикъ съ водкой; холодныя закуски, маринады, рюмки, большія и маленькія, тарелки съ салфетками, черный и бѣлый хлѣбъ башней. Варенье въ трехъ хрустальныхъ вазочкахъ. Яблоки, орѣхи и копфекты.
   Подали крѣпкій чай на подносѣ.
   Завязался разговоръ.
   Родня выдвигала Лизу. Незамѣтно становила ее рядомъ съ Мирономъ, загоняла въ кругъ исподтишка, какъ молодую лошадь. Хитрила и выдумывала подходящій разговоръ.
   Пили настойку и водку. Миронъ долженъ былъ "выкушать рюмочку". Онъ сидѣлъ за своимъ приборомъ, рѣзалъ на маленькіе кусочки ветчину и глоталъ. Говорилъ мало. Чокнулся съ Лизой одинъ разъ мадерой. Онъ и она только пригубили свои рюмки.
   Сказалъ ей три слова:
   -- Елизавета Григорьевна! благодарю.
   Отецъ Степанъ говорилъ и за Лизу, и за Мирона, и за отсутствующаго брата-владыку, цвѣтисто и благозвучно.
   А матушка Прасковья Сергѣевна все роднила, настраивала всяко -- бочкомъ, сторонкой, шуточками.
   Бабушка Анфиса Тимофеевна радушно хихикала и хвалилась милостями сына-владыки.
   Миронъ смотрѣлъ на Лизу и тосковалъ.
   Невѣста, та самая дѣвушка, простая, деревенская, молодая, красивая -- вылитая на солнцѣ. Выросла въ поляхъ, лугахъ, крѣпкая и здоровая. Гнется, какъ стальной прутъ, сильная и цѣльная. Но не ищетъ она Мирона. Смотритъ издалека -- изъ тридевятаго царства. Теряется и жмется. Ей тѣсно въ модномъ платьѣ.
   Нѣтъ, не туда ты, Миронъ, попалъ Пришелъ въ это три девятое царство, нежданный, не гаданный, силой и волей какого-то колдовства. А своя воля, тощая и маленькая, какъ слѣпой щенокъ, согнулась въ бараній рогъ и жмется къ стѣнкѣ.
   -- Миронъ Ильичъ! правда, къ Лизѣ идетъ греческая прическа и красный бантикъ?-- спрашиваетъ попадья.
   -- Да, да,-- это красиво и бантикъ хорошенькій!-- говоритъ Миронъ и еще хочетъ что-то прибавить, да попадья смѣется -- довольна, что такъ ловко нашлась.
   И еще откуда-то сверху падаютъ слова:
   -- Ужъ, будто бы! Ничего особеннаго, обыкновенный красный бантикъ! Вы, тетя, всегда что-нибудь выдумаете, на которое и не отвѣтишь.-- Это говоритъ Лиза.
   Попадья бранитъ ее шутя, по-родственному, упрекаетъ съ иголочкой, но деликатно.
   Лиза смотрѣла на Мирона, когда говорила о бантикѣ, а теперь сидитъ рядомъ съ теткой.
   Попадья говоритъ, говоритъ. Лиза смѣется недовѣрчиво, одной морщинкой около рта.
   И странно. Какъ будто бы Мирона здѣсь нѣтъ. Тамъ, гдѣ онъ сидитъ, пустое мѣсто -- щель тараканья.
   -- Лиза любитъ маленькихъ ягнятъ, Миронъ Ильичъ, слышите?
   -- Ахъ, да, да! Я тоже люблю ягнятъ,-- говоритъ Миронъ и прибавляетъ:-- они такіе пушистые и тепленькіе.
   Лиза коротко улыбается. Смотритъ въ полъ Попадья торопится, перебрасывается словами.
   Миронъ спрашиваетъ что-то.
   Лиза отвѣчаетъ коротко и смѣло.
   Рѣчь идетъ о рѣкѣ, о мельницѣ, о глубокихъ мѣстахъ. Попадья спрашиваетъ Мирона о городѣ. Теперь ему надо отвѣчать.
   Попадья заговариваетъ пробѣлы, заготовляетъ матеріалъ для разговора.
   -- Вамъ, Миронъ Ильичъ, еще чайку?-- хлопочетъ Катерина Петровна.
   Миронъ благодаритъ. Лиза беретъ его стаканъ и идетъ къ самовару за перегородку:
   Катерина Петровна присаживается на "секундочку", учтивая и осторожная. Слова все незначительныя, точно подсказанныя реплики.
   Придвигается къ Мирону и бабушка, Анфиса Тимоѳеевна.
   Эта -- о сынѣ-владыкѣ, объ отцѣ Степанѣ и еще о двухъ сыновьяхъ: какъ расли, да какъ выходили въ люди. Заботы, хлопоты, нужда. А теперь только одна радость.
   Отецъ Степанъ подгулялъ. Попадья занята -- не считаетъ рюмки, не смотритъ въ ротъ. Онъ размякъ и ребячески повеселѣлъ. Толкуетъ о священствѣ, о причтахъ, о тяжбахъ крестьянъ съ помѣщиками, о владыкѣ-братѣ, о раскольникахъ, объ отрицающихъ все святое интеллигентахъ.
   Въ горницѣ становится душно.
   Къ собесѣдованію съ Мирономъ приступаетъ и дальняя родня. Звенитъ посуда: рюмки, тарелки. На столѣ появляются все новыя и новыя блюда, точно открыли кладъ съ варенымъ, жаренымъ, печенымъ и выкапываютъ кушанья изъ-подъ земли. Отецъ Степанъ предлагаетъ тосты. Пьютъ за здоровье гостя. Миронъ опять чокается съ Лизой.
   

V.

   Миронъ подсчитывалъ вчерашній день. Но онъ плохо разбирался во вчерашнихъ плюсахъ и минусахъ и не могъ отвѣтить себѣ на вопросъ:
   Что произошло вчера?
   Что-то непріятное ощущалъ онъ сегодня утромъ, когда всталъ съ постели и протеръ глаза. Какъ будто бы не то, какъ будто бы другое ему мерещилось, когда онъ только мечталъ о вчерашнемъ днѣ.
   Самъ ли Миронъ такой нескладный или всегда такъ бываетъ?..
   И ужъ какъ-то все просто дѣлается у людей: смотри, бери -- товаръ на-лицо. Такъ понялъ Миронъ вчерашнія смотрины. Но скорѣе всего понялъ неправильно. Чтобы понять людей, надо съ ними съѣсть пудъ соли -- говоритъ пословица. А Миронъ совсѣмъ еще прѣсный.
   Миронъ былъ остороженъ ко всему чужему и не замѣчалъ своего. Онъ разсуждалъ: я ничего еще не сдѣлалъ для другихъ, чтобы другіе были мнѣ обязаны. Прежде всего я обязанъ. Надо жертвовать собой. И Миронъ жертвовалъ всѣмъ своимъ, чтобы не страдали интересы другихъ.
   Изъ семинарскаго послушанія и боязливаго сиротства выросъ Миронъ. Обросъ усами и бородой, а все, какъ мальчикъ, стѣсняется взрослыхъ. Черезъ предѣлы "что скажутъ другіе" онъ и теперь не перешагнулъ.
   Свое "я" онъ всегда произноситъ съ маленькой буквы. А когда говоритъ о чемъ-нибудь своемъ, стѣсняется, прянетъ себя въ "мы" и не въ большое "мы" -- въ "мы" маленькое, въ "мы", которыхъ много.
   Когда Миронъ прикасался къ новымъ людямъ, тревожился и краснѣлъ. Боялся выронить слово, обидное для собесѣдника, да и не зналъ, о чемъ говорить, о чемъ спрашивать.
   Миронъ вышелъ въ люди и остановился въ недоумѣніи: какъ подойти къ нимъ? Люди неодинаковы. Люди много прожили, много видѣли и еще больше знаютъ. У всякаго свой взглядъ на вещи. А такъ много вещей сложныхъ, обдуманныхъ людьми и понятыхъ каждымъ различно. И какъ трогать вощи, къ которымъ еще никогда не прикасался.
   И вотъ, что еще самое главное: нельзя въ человѣкѣ обидѣть чувство привязанности, любви и обожанія. Хрупкій, застѣнчивый, кроткій Миронъ точно впервые увидѣлъ свѣтъ. Сидѣлъ въ семинаріи, сидѣлъ въ академіи -- все сидѣлъ и зубрилъ, писалъ и зубрилъ. А когда выпустили его на свободу, онъ растерялся. Куда пойти? Такъ много улицъ, такъ много дорогъ. Но всѣ улицы и дороги ведутъ въ Римъ, Это знаетъ Миронъ.
   Но какъ начать путь, съ какого угла ближе выйти на большую дорогу? Такъ много угловъ! А сколько людей тіа большой дорогѣ -- достойныхъ и недостойныхъ, хорошихъ и плохихъ. Надо встрѣтиться съ хорошими людьми. Но какъ узнать въ незнакомой толпѣ незнакомаго хорошаго человѣка?
   Но за первыми шагами ставшаго на ноги человѣка слѣдятъ хорошіе люди.
   Такъ и случилось съ Мирономъ. Учитель и благодѣтель владыка благословилъ его:
   "Христіанская у тебя душа, человѣкъ Божій! Предрѣшено и указано свыше быть тебѣ духовникомъ -- иди въ міръ съ животворящимъ крестомъ и святымъ Евангеліемъ".
   Владыка припасъ ему невѣсту.
   "Я благословляю тебя на бракъ со своей племянницей. Дѣвушка простая, но тебѣ придется по душѣ. Войди и ты въ міръ человѣческихъ радостей".
   Миронъ польщенъ. Не нашелъ словъ высказать свою благодарность. Заплакалъ.
   "Собирайся и поѣзжай! Понравитесь другъ другу -- благословеніе Господне на васъ"...
   Пріѣхалъ Миронъ съ село Покровское. Увидѣлъ невѣсту.
   Но какъ еще трудно узнать, разсмотрѣть то, что видишь! Такъ много сложнаго въ человѣческой душѣ и непонятнаго въ человѣческомъ сердцѣ. О чемъ она думаетъ, и думаетъ ли о Миронѣ? Первый шагъ въ жизни -- и первая загадка.
   Прямыхъ вопросовъ и отвѣтовъ не было, но, кажется, что-то рѣшила родня.
   Миронъ молчалъ, и Лиза молчала.
   И странная какая-то она!
   Недовѣрчива, пуглива -- но, можетъ быть, это вполнѣ естественно. Вѣдь она простая деревенская дѣвушка.
   Передъ хрупкимъ нездѣшнимъ Мирономъ раскрылись двери къ человѣческимъ радостямъ.

-----

   Миронъ продолжалъ знакомиться. Нужно было гостить то тамъ, то здѣсь -- этого требовалъ обычай. Все близкіе, все свои, все родня. Къ Мирону подходили съ разговорами и любопытствовали. Онъ терялся и не зналъ, какъ быть. Крѣпко держался за отца Степана и Прасковью Сергѣевну. Матушка выучила наизусть всѣ его добродѣтели.
   Миронъ сталъ злобой дня, матеріаломъ для сплетенъ, предметомъ зависти и злословія. "Въ тихомъ омутѣ всѣ черти сидятъ",-- говорили про Мирона на сторонѣ.-- "Изъ корысти женится на архіерейской племянницѣ. Самый послѣдній однодворецъ и тотъ Лизку не взялъ бы, а этотъ суслится, блаженненькаго изъ себя строитъ. Ахъ! ужъ эта архіерейская родня!"
   За три дня отецъ Степанъ нагулялъ себѣ носъ, а матушка охрипла. И Лиза стала всюду званой и прошеной.
   -- Елизавета Григорьевна! чайку съ малиновымъ вареньецемъ... Елизавета Григорьевна! мармеладцу. Садитесь, Елизавета Григорьевна, дорогая, къ столику -- выкушайте рюмочку слабенькаго.
   Лиза принимала почести и величанія съ кривой улыбкой, и какъ будто бы не для себя, а для кого-то посторонняго.
   Отецъ Степанъ съ матушкой устроили у себя въ домѣ вечеринку для молодежи. Приглашены были всѣ сельскіе кавалеры и барышни. Плясали и веселились до упаду.
   Миронъ былъ здѣсь постороннимъ зрителемъ, безучастнымъ свидѣтелемъ чужихъ радостей.
   Кавалеры выкладывали свои таланты.
   Телеграфистъ Кочетовъ игрой на гитарѣ приводилъ публику въ восхищеніе. Два молодыхъ человѣка: блондинъ, остриженный бобрикомъ, и брюнетъ съ курчавыми волосами -- недоучившійся семинаристъ -- артистически играли -- первый: на балалайкѣ, второй -- на мандолинѣ. Молодой діаконъ пѣлъ баритономъ. Фельдшеръ съ актерскимъ лицомъ, хватившій для вдохновенія, потѣшалъ дѣвицъ комическими разсказами и анекдотами. Флегматичный и равнодушный въ будняхъ мѣстный аптекарь Гольдбергъ показывалъ фокусы, вызывая въ веселой компаніи удивленіе и дружный смѣхъ.
   Всѣ здѣсь были на мѣстѣ и, такъ или иначе, вносили въ вечеринку веселье. И среди веселящихся не было лишнихъ и безучастныхъ зрителей, кромѣ Мирона. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ центромъ всеобщаго вниманія и это сильнѣе подчеркивало его безталанность, одинокость, и ему казалось, что своимъ присутствіемъ онъ нарушаетъ стройность вечеринки, какъ лишній ненастроенный инструментъ въ оркестрѣ.
   Сближеніе Мирона съ Лизой шло не совсѣмъ гладко. Среди веселящейся родни они были, какъ въ лѣсу. Ихъ наталкивали, садили рядомъ, но они не находили другъ друга. Миронъ терялся въ чужомъ незнакомомъ лѣсу. Лиза пряталась въ своемъ, хоронилась за старыми соснами, выглядывала изъ-за молодыхъ кустовъ, какъ дикая кошка.
   -- Не жалуетъ Лизка своего жениха. Само счастье лѣзетъ въ руки, а она вертитъ хвостомъ въ обратную,-- шушукались въ заднихъ углахъ старенькіе люди, забытые гости.
   

VI.

   Однажды поздно вечеромъ, уже передъ сномъ, отецъ Степанъ постучался къ Мирону.
   Миронъ еще не раздѣвался. Сидѣлъ около стола и раздумывалъ: писать или не писать владыкѣ? А если писать, то что именно?
   Отецъ Степанъ явился въ подрясникѣ, стыдливо прикрываясь полами и таинственно шмыгая туфлями, одѣтыми на босую ногу.
   -- Завернулъ къ вамъ, Миронъ Ильичъ, чуточку покалякать наединѣ. Мать спитъ. Зѣло умаялась съ гостями. Дышитъ тяжко и сквозь сонъ какія-то заклинанія произноситъ. Слышу, ровно еще не спите. Дай, думаю, загляну на пару словъ.
   -- Пожалуйста! Я очень радъ.
   Отецъ Степанъ сѣлъ на стулъ.
   -- И сегодня пришлось волей-неволей маленькую толику выпить! Такой ужъ обычай въ здѣшнихъ мѣстахъ. Вамъ это, конечно, въ диковинку!...
   Нѣтъ, Миронъ знаетъ, что безъ этого нельзя. Такъ ведется изстари. Такой ужъ складъ русскаго человѣка. И почему не выпить изрѣдка въ компаніи съ хорошими людьми!
   -- И я того же мнѣнія, Миронъ Ильичъ! У насъ домъ строится -- фундаментъ поливаютъ водкой, чтобы крѣпче стоялъ. Слабость вошла въ привычку -- это вѣрно. Что-то я вамъ хотѣлъ сказать? Ахъ! да, вы, кажется, заинтересовались тои сѣденькой старушкой. Помните, Анна Маврикіевна?
   -- Какъ же, какъ же!
   -- Такъ вотъ... Намъ она въ нѣкоторомъ родѣ родня. Мать крестная брата -- владыки. Древняя старушка -- девяносто четыре года прожила. Родомъ изъ Будапешта -- словачка. Еще дѣвочкой привезена въ Россію здѣшнимъ помѣщикомъ, княземъ Куракинымъ... Самъ-то давно покойный. Дѣти ужъ старики. Ихъ усадьба въ пяти верстахъ отъ села. Барскій домъ разрушается. Отъ прежняго величія остались одни облупившіеся гербы, углы всѣ сгнили. Такъ вотъ, отсюда и произошла архаическая Анна Маврикіевна.
   -- Старушка почтенная!
   -- Столѣтняя давность! И выпить еще не прочь.
   -- Неужели?
   -- Пять-шесть стаканчиковъ опорожнитъ -- и ни въ одномъ глазу!
   -- Удивительно!
   -- Феноменъ.
   Отецъ Степанъ разгладилъ усы и озабоченно спросилъ:
   -- Ну, а вы какъ себя чувствуете? Желудокъ еще не испортили здѣшними соленьями и вареньями?
   Нѣтъ. Все очень вкусно! И Миронъ чувствуетъ себя здоровымъ во всѣхъ отношеніяхъ.
   -- И слава Богу! А то, чего добраго на діэту можно съѣхать.-- Отецъ Степанъ запахнулъ разъѣхавшіеся полы подрясника и подвернулъ фитиль у лампы.
   -- Малость дымитъ...
   Миронъ думалъ о Лизѣ. Надо съ ней объясниться. Интересно знать, какъ смотритъ отецъ Степанъ на ихъ отношенія. Поговорить бы и съ нимъ.
   -- Женитесь вотъ, Миронъ Ильичъ! Братъ-владыка васъ цѣнитъ. Будете новую жизнь строить. Семья и дѣти -- полная чаша человѣческаго бытія. Я вотъ самъ счастливъ -- два сына, три дочери -- богатство!-- залпомъ произнесъ отецъ Степанъ.
   Но какъ неожиданно! Миронъ еще по приготовился. Но придумалъ ни словъ, ни формы. Какъ бы не оскорбить, не вызвать неудовольствія, не оказаться неблагодарнымъ. Его застали врасплохъ.
   И Миронъ началъ. Онъ говорилъ не то. Останавливался и начиналъ говорить снова. Хотѣлъ передать свою мысль точно и поставить вопросъ. Но много было щекотливыхъ мѣстъ. Попутно Миронъ пытался развить и свой взглядъ на бракъ. Строилъ, нагромождалъ слова и какъ-будто бы выходило что-то стройное и необидное, по каждый разъ падалъ на щекотливыхъ мѣстахъ и нагроможденія разсыпались, какъ карточный домикъ. И Миронъ снова собиралъ все въ кучу, городилъ, прикладывалъ одно къ другому, удалялся отъ сути, отъ смысла и философствовалъ. Отецъ Степанъ смотрѣлъ ему въ ротъ.
   "Парень какъ-будто бы съ головой, а несетъ ересь -- и хоть бы былъ пьянъ! И что это у него въ головѣ? Туберкулезъ какой-то, ахинея, каучуковый штемпель, пиѳагоровы штаны, нуль съ плюсомъ, черствая просфора застряла въ глоткѣ! Неси -- оси, расхлебывать будемъ вмѣстѣ".
   Миронъ потерялъ нить и замолкъ.
   -- Не понимаю я васъ что-то, Миронъ Ильичъ! Можетъ быть васъ Лиза обидѣла? Радъ помочь! Объясните. Только знаете, безъ этого А то ужъ слишкомъ риторично, тѣмъ паче, что нынѣ у меня не совсѣмъ свѣжая голова. Да вы не стѣсняйтесь! Лупите по семинарски: гвоздемъ, такъ гвоздемъ, пулей -- такъ пулей. Лишь бы только прямо въ цѣль.
   Миронъ мигалъ глазами. Теперь онъ не понималъ собесѣдника:
   -- Отецъ Степанъ Петровичъ! Бога ради... не такъ вы меня поняли!-- страдальчески заговорилъ Миронъ... Я слишкомъ непрактичный. Для меня все это туманно, неясно, такъ же, можетъ быть, какъ и для васъ мои слова. Я отвлекся, зашелъ въ тупикъ... Но это потому, что я никогда не говорилъ о дѣвушкахъ съ этой стороны... не знаю ихъ. Я слишкомъ уважаю Елизавету Григорьевну! Но, отецъ Степанъ Петровичъ, вы вѣдь хорошо знаете, что такое бракъ? Могу ли я лично внести въ него стройность. Мы вѣдь разные по существу. Будетъ ли она... ну, какъ это вамъ сказать...
   -- Хорошей женой?-- Ручаюсь.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Въ этомъ я нисколько, но сомнѣваюсь! Будетъ ли она счастлива со мной? Вотъ что!
   -- Съ вами?-- Отецъ Степанъ трогательно растопырилъ пальцы.-- Голубчикъ мой, Миронъ Ильичъ! Такіе люди, какъ вы -- рѣдки. Вы -- идеалъ супружества! Да только сказать вѣдь: человѣкъ по покланяется турецкому султану, то есть не куритъ -- это ужъ одна добродѣтель! Не уподобляется Бахусу -- другая, кротокъ, какъ агнецъ -- третья. Молодъ, трудоспособенъ. Да если собрать всѣ ваши добродѣтели въ одно мѣсто, двѣнадцать ангеловъ не перевѣшаютъ отъ зари до зари на вѣсахъ праведности. Безъ лести говорю вамъ.
   -- Ахъ! все не то,-- этого мало!
   -- Какъ мало? Христосъ съ вами! Много -- черезъ край! Не мужъ вы для жены, а золотое руно! Истину говорю вамъ. Будьте только довольны своей будущей женой и да благословитъ васъ Господь Богъ!
   -- Но вотъ что! Кажется, я произвелъ на Елизавету Григорьевну невыгодное для себя впечатлѣніе? Она какъ то не довѣряетъ мнѣ...
   -- Ошибка! Это, Миронъ Ильичъ, ваша мнительность и незнаніе женщинъ. Вотъ что лучше скажите: можетъ быть, она кажется вамъ несовершенной? Но это со временемъ сгладится. Перевоспитать молодую нетронутую натуру, говорю вамъ, пустое дѣло!
   -- Но надо, чтобы она любила, вѣрила въ своего воспитателя!
   Отецъ Степанъ изумился.
   -- Вотъ что васъ безпокоитъ! Опять мнительность! Плохо вы себя знаете! При вашей внѣшности, да не разсчитывать на взаимность -- самоуничиженіе!
   -- Я плохо въ это вѣрю, отецъ Степанъ Петровичъ! Нужно, чтобы и духовный, внутренній міръ входилъ въ оцѣнку.
   -- Заблужденіе, Миронъ Ильичъ! Первое дѣло для женщины -- внѣшность.
   Миронъ склонилъ голову и думалъ: онъ меня не понимаетъ.
   Отецъ Степанъ проповѣдывалъ:
   -- А Лиза, хоть она и родственница моя, а скажу не заикаясь -- изъ дюжины ее не выкинешь. Я, знаете, будучи семинаристомъ, въ женской красотѣ. толкъ зналъ!
   Отецъ Степанъ улыбнулся.-- Что вы тамъ ни говорите о духовныхъ качествахъ женщинъ, а, повторяю, внѣшность прежде всего. Словъ нѣтъ, есть сварливыя, мрачныя натуры, злостныя, жестокосердныя, по-истинѣ съ дьявольскимъ нутромъ, но отъ случайностей и несчастій человѣкъ не застрахованъ...
   -- Но я, отецъ Степанъ Петровичъ, ничего этого не имѣлъ въ виду и не разсматриваю такъ женщинъ. А если и заговорилъ съ вами о Елизаветѣ Григорьевнѣ, то ради того, чтобы разобраться въ нашихъ отношеніяхъ. Я -- не то....
   -- Нѣтъ, то! Мысленно можетъ быть вы и не подходили къ подобнымъ размышленіямъ, но это должно быть въ васъ. Я зналъ многихъ, которые искали только идеалъ, а впослѣдствіи каялись! Вы простите меня за откровенность: а Лиза, знаете, достойна кисти художника. Женственности въ ней хоть пригоршнями черпай. Лицо правильное -- бѣлое, щеки румяныя, съ ямочками, свѣжесть не притертая -- и простота! Вотъ, только что безъ образованія!-- Отецъ Степанъ вздохнулъ.
   Но на послѣднее Миронъ и не намекалъ.
   Онъ очень проситъ отца Степана не думать объ этомъ. Владыка познакомилъ его съ Елизаветой Григорьевной заочно и подробно. Миронъ знаетъ, какъ Лиза росла и для него самого будетъ праздникомъ сдѣлать ея жизнь свѣтлой и радостной.
   Доброта и искренность Мирона тронули священника.
   -- И вы сами не будете раскаиваться. У Лизы не было красныхъ дней въ дѣтствѣ. Будетъ цѣнить ваши качества. Одинъ только недостатокъ, что не училась нигдѣ. Но не всякая и образованная пойметъ хорошаго человѣка! А коли на то пошло -- отецъ Степанъ понизилъ голосъ и обѣими руками прикрылъ животъ -- я вамъ про свою жену разскажу и про самого себя. Вы думаете, Миронъ Ильичъ, мнѣ сладко? Эхъ, если бы вы знали всю подноготную! Терплю, страдаю въ супружествѣ. А жена кончила епархіальное училище -- надо подразумѣвать воспитаніе. Надѣюсь, что это между нами останется?!
   -- Ну, конечно, отецъ Степанъ Петровичъ!
   -- Такъ вотъ послушайте-ка! Откроюсь вамъ, какъ истинному другу. Только обождите минуточку! Грѣшный человѣкъ, не могу по душамъ говорить безъ подкрѣпленія со стороны графинчика -- такой ужъ складъ души. Сію минуточку!-- Отецъ Степанъ поднялся со стула и, таинственно шмыгая туфлями, направился къ дверямъ. Минуты черезъ четыре батюшка явился со свѣжими силами:
   -- Спитъ сномъ праведницы.... Только во снѣ и творитъ добро. Это она при васъ спрятала свои жабры -- боится, какъ бы вы брату-владыкѣ не разболтали. Такъ вотъ послушайтека! женился я съ приданымъ и приходъ получилъ отъ тестя. живемъ годъ, живемъ другой. Ничего особеннаго! Пустяшныя ссоры и скорый миръ. Нѣкоторыя такія уступочки съ моей стороны ради мира. "Не ходи туда, не бывай тамъ".-- Ладно: не хожу и не бываю, хоть славные люди, ну, да быть по сему. Семья дороже. Дальше живемъ. Гляжу, моя благовѣрная норовитъ все по своему, по бабьи, такъ, какъ ей хочется. Я за возжи, натягиваю -- брыкается, грызетъ удила, бѣсится и ужъ не стѣсняется въ выраженіяхъ: чертъ, дьяволъ... Все, знаете, такая изысканная словесность, хоть святыхъ выноси изъ дома. Объясняюсь по человѣчески -- такъ, молъ, нельзя! Показываю на свидѣтельство объ окончаніи епархіальнаго училища,-- оно и до сихъ поръ въ столовой виситъ подъ стекломъ. Показываю и говорю: этому тебя учили въ продолженіе шести-семи лѣтъ? Еще злѣе становится -- кукишъ подъ носъ тычетъ: на, вотъ съѣшь, сволочь!-- Честное слово, такъ вотъ и говоритъ... И того гляди въ волоса вцѣпится! И ужъ не слушаетъ, что я говорю въ свое оправданіе. Бѣгу, куда глаза глядятъ. Спрячусь -- найдетъ! Ищу примиренія, унижаюсь, клевещу на себя: ты права, богъ съ тобой! Не унимается -- слезы и ругательства. Да такія, отъ которыхъ деревенскія бабы и тѣ открещиваются. Мать-старуха тоже терпитъ. Тутъ сестра овдовѣла -- пришла съ Лизой къ намъ въ домъ. Объ этихъ ужъ не говорю -- плачутъ, а живутъ -- нужда! Лиза съ дѣтьми вмѣсто няньки. Сестра Катерина -- кухарка -- со скотомъ.... Весь дворъ на ея рукахъ! И этого не беретъ въ разсчетъ:-- дармоѣды, крохоборы, такія-сякія! А если заступлюсь когда, ложись живымъ въ гробъ. Человѣкъ я, знаете безхарактерный отъ рожденія. И что прикажете дѣлать -- на вѣшаться же! Сами посудите, священникъ -- и вдругъ чорту баранъ! Недовѣріе, ревность. Каждый день въ семейномъ очагѣ дымъ глаза выѣдаетъ. Попреки приданымъ, жалобы роднѣ -- скандалъ на весь приходъ. И самъ я, надо признаться, выбился изъ колеи, сталъ злиться и бить посуду. Раньше пилъ только въ компаніи, а потомъ сталъ втягиваться и въ одиночное питіе. Вы простите меня, Миронъ Ильичъ! Пусть это останется между нами...
   -- ! ! ! ! ! !...
   -- Минуточку. Я еще схожу -- глоточекъ. Оно, знаете, какъ-то теплѣе и не такъ стыдно...
   -- ! ! ! ! ! !....
   -- Змѣя. Вотъ и теперь, когда ложилась спать, все шопотомъ, шопотомъ донимала. Зачѣмъ пью до дна. Понимаете, ни малѣйшаго состраданія. Какъ червь древесный -- все точитъ,: все точитъ... Улица знаетъ. Говорятъ, батьку попадья бьетъ. И какъ сыщикъ. Черезъ порогъ не пуститъ, пока не выспроситъ, не выдавитъ, не истерзаетъ: куда пошелъ, зачѣмъ пошелъ? А то сама надѣнетъ шубу и сопровождающей. А народъ тычетъ пальцемъ: "глядите, попадья повела батьку на требу".-- Пріѣдетъ мужикъ -- ребенка крестить. Собираюсь и она одѣвается и на телѣгу къ мужику вмѣстѣ со мной. И сидитъ, въ сторожкѣ пока я совершаю крещеніе -- это чтобы гривенника не утаилъ. Горе -- одно горе, а не жизнь. Семнадцать лѣтъ ношу въ сердцѣ своемъ оскорбленіе! Вы такой незлобивый, точно печальникъ за други своя -- вамъ только проговорился... Иной разъ тошнитъ отъ скорби.
   Изъ глазъ отца Степана текли слезы....
   

VII.

   Прилетѣли весеннія ласточки и закружились надъ головой. Сомнѣнія и козни, душевный разладъ и тяжбы съ внѣшнимъ міромъ спали, какъ высокія воды. Выросли крылья и радостно стали биться о тихія воды. И не зналъ еще Миронъ, во что повѣрилъ, что полюбилъ, но что то новое, крылатое влилось въ тѣло и захватило духъ.
   Миронъ догадывался: все это пришло оттуда, куда онъ несъ свою повинность, свои платежи, свои жертвы.

------

   Хожденіе по званымъ гостямъ прекратилось. Миронъ бывалъ въ домѣ Катерины Петровны каждый день.
   Лиза не сдвинулась съ прежней позиціи. Была такая же скрытная и безразличная. Въ своемъ упорствѣ она казалась загадочной и дикой.
   "Не хочу" -- говорили ея глаза.
   Такіе люди, какъ Лиза, не шепчутся съ добрымъ и злымъ, не разсуждаютъ, не взвѣшиваютъ своихъ отношеній къ добрымъ и злымъ, не мыслятъ, не думаютъ, какъ и почему. Они говорятъ глазами два слова: "да" или "не хочу". И если ихъ принуждаютъ, они повинуются внѣшне и, исполняя желанія другихъ, стоятъ на мертвой точкѣ "не хочу". И это на ихъ языкѣ называется насиліемъ. Они, уступая силѣ, не превозмогаютъ себя.
   Миронъ ходилъ къ Лизѣ смотрѣть ее. И все чаще и чаще искалъ встрѣчи съ ней. Онѣ стали необходимы для него, какъ свѣтъ, какъ воздухъ. Но когда онъ бывалъ съ нею, что то наростало между ними и шло отъ Лизы къ нему, мѣшало говорить и свободно двигаться. Онъ уходилъ домой и страдалъ. Но въ этихъ страданіяхъ жила радость.
   Мирона спасалъ кодакъ. Этотъ черный, маленькій предметъ выручалъ его изъ многихъ затрудненій, какъ добрый товарищъ. Онъ снималъ Лизу и ея подругъ. Ей и подругамъ это доставляло удовольствіе. И когда не нужно было снимать, у него было другое дѣло. Онъ уходилъ къ себѣ, завѣшивалъ окно одѣяломъ и проявлялъ пластинки. И въ темной комнатѣ его томили и радовали Лизины глаза. Черные, неясные и холодные, какъ осенняя вода подъ тонкимъ прозрачнымъ льдомъ.
   Ахъ! Если бы Миронъ былъ хоть чуточку рѣшительнѣе и не надѣялся.... уѣхалъ бы. Если бы даже это оскорбило всѣхъ! И ужъ сколько пластинокъ съ ея лицомъ. И на матовой бумагѣ, и на глянцѣ, оно непримиримое, несогласное, зоветъ къ себѣ и говоритъ: бери приступомъ, бери силой, бери такою, какая я есть на фотографіи, а живой не дамся!
   Но такъ ли?-- Не гордость ли это?
   Миронъ знаетъ, какіе здѣсь нравы.
   Вѣдь ее попрекаютъ тѣмъ, что она архіерейская племянница и говорятъ за глаза и въ глаза, что женится на ней Миронъ изъ-за разсчета, ради своихъ служебныхъ интересовъ. Ему разсказалъ объ этомъ отецъ Степанъ. Возможно, что и она вѣритъ сплетнямъ и думаетъ, какъ думаютъ всѣ.
   -- Ахъ, какъ выложить ей свою душу! Не свернешь, вѣдь, ее въ трубочку!
   Но надо же подойти къ ней ближе, открыть себя и спросить.
   Однажды они остались въ горницѣ вдвоемъ.
   -- Елизавета Григорьевна!-- произнесъ Миронъ дрогнувшимъ голосомъ.
   Лиза подняла на него глаза.
   -- Вы знаете, зачѣмъ я пріѣхалъ къ вамъ?
   -- Хмъ... какъ же не знать!
   -- И чтоже! какъ мнѣ быть, Елизавета Григорьевна?
   -- Вамъ лучше знать.
   -- Ради Бога, почему вы такъ говорите со мной?
   -- По другому не умѣю. Не научили меня произносить слова.
   -- И совсѣмъ не нужно! Если бы и учили васъ, все то было бы книжнымъ. Елизавета Григорьевна! я хочу услышать ваше родное, свое.
   -- Какое такое?
   -- Ну, говорите же вы съ мамой, съ бабушкой... смѣетесь, шутите...
   -- Онѣ -- свои.
   -- Ахъ! Свои -- да, правда... А я?
   -- Чужіе.
   -- Тоже правда. Но вы, Елизавета Григорьевна, можетъ быть, сомнѣваетесь въ моей искренности. Вѣдь я ѣхалъ къ вамъ, не зная кого встрѣчу. Вы, можетъ быть, подозрѣваете меня въ корыстолюбіи... Что вотъ-де, онъ хочетъ получить тепленькое мѣстечко черезъ меня... Понимаете? Вѣрите тому, что говорятъ про насъ... этимъ сплетнямъ?..
   -- Плевать я хотѣла на сплетни!
   -- Да? Не вѣрите?
   -- Не вѣрю.
   -- Такъ что же? Что?
   -- Не обращаю вниманія,-- сказала я вамъ.
   -- Ахъ, только-то!-- Миронъ опустилъ руки.
   Лиза молчала.
   -- Но скажите же вы свое слово, то самое слово, одно слово!-- горячо заговорилъ Миронъ.-- Вѣдь я же пріѣхалъ къ вамъ съ чистымъ сердцемъ. Жду отъ васъ, Елизавета Григорьевна, жду!
   -- Чего же ждете-то?
   -- Васъ жду, Елизавета Григорьевна!
   -- Я -- вся тутъ.
   -- Ну, какъ васъ разгадать? Ахъ, если бы вы заговорили со мной, какъ съ братомъ, какъ съ сестрой, Елизавета Григорьевна! у меня нѣтъ ни брата, ни сестры, ни матери! И какъ бы я хотѣлъ найти въ васъ сестру! Я только около васъ почувствовалъ всѣмъ сердцемъ, что я сирота. И въ первый разъ въ жизни около васъ же мнѣ стало хорошо, стало радостно и свѣтло. Раньше я жилъ точно въ темной комнатѣ съ темнымъ сердцемъ, съ темными мыслями, а теперь ясно стало -- солнышко выглянуло. И я такъ хочу жить -- жить ради сестры, ради васъ...
   Лиза застыдилась:
   -- Ахъ, что вы говорите! Какая же я вамъ сестра?!
   -- Больше сестры! Ахъ, Елизавета Григорьевна, какъ мнѣ быть, какъ мнѣ сладить, какъ сговориться съ вами? Я -- бѣдный -- у меня только одно сердце и я его вамъ отдамъ. И вы будете для меня всѣмъ: и радостью, и пріютомъ. Вы будете моей родиной, моимъ свѣтомъ, моимъ тепломъ,-- и отъ этого я стану богатымъ для васъ. Ахъ! Какъ мнѣ нужна ваша дружба! Если бы вы могли меня полюбить?!
   -- Да я вамъ, Миронъ Ильичъ, не отказываю. Вы такъ волнуетесь, съ вами можетъ сдѣлаться дурно. Ужъ этого я не понимаю!...
   -- Ну, а вы-то сами?.. Сами-то вы согласны? Скажите свое,-- что думаете и чувствуете?
   -- Я-то?-- переспросила Лиза и отвела глаза въ сторону.
   -- Да, да! Вы сами?
   -- Вамъ лучше знать! Только мы съ вами не пара!
   -- Ахъ! Боже мой! Елизавета Григорьевна, да почему?
   -- А потому, вы -- образованные... А я, сами знаете, съ телятами, да ягнятами на заднемъ дворѣ. Епархіальнаго и нюхомъ не нюхала! Вотъ вы говорите мнѣ разныя слова, а у меня отъ этого въ головѣ одна баланда!
   -- Но, Лиза, я васъ люблю... я не разстанусь съ вами!-- крикнулъ Миронъ и схватилъ ее за руку.
   Лиза стояла на одномъ мѣстѣ, какъ вкопанная, и смотрѣла на него въ упоръ. Молчала.
   -- Слышите, Лиза, я не разстанусь съ вами!
   -- Вамъ лучше знать.
   -- Но какъ мнѣ тронуть твою душу, твое сердце? Вѣдь, я же люблю тебя!..
   -- Я и не отказываюсь,-- хоть завтра подъ вѣнецъ. Все ужъ готово. Дядя отецъ Степанъ живо окрутитъ.
   Миронъ выпустилъ ея руку и съ болью заговорилъ:
   -- Ахъ, Лиза, Лиза! и ты такъ говоришь о своей судьбѣ! Да, вѣдь, ты, можетъ быть, жизнь свою кладешь на плаху!
   Лиза смотрѣла на Мирона. Стояла -- молчала. Отставила одну ногу назадъ, засунула руку въ карманъ, вынула орѣхъ и раскусила его пополамъ.
   -- Ахъ, Лиза!-- простоналъ Миронъ, схватилъ шляпу и выбѣжалъ изъ горницы. И въ избѣ не попрощался ни съ бабушкой, ни съ матерью, бокомъ сунулся въ двери.
   Удивилась Катерина Петровна. Испугалась бабушка Анфиса Тимоѳеевна.
   -- Что случилось?
   -- Ничего не случилось -- самъ ушелъ!-- крикнула въ отвѣтъ Лиза и сдвинула къ носу густыя брови, накрыла глаза черной тучей.
   Въ такія минуты съ ней трудно было сладить.
   Бабушка начала съ ласки.
   -- Лизанька, дѣточка! нельзя же такъ обходиться съ женихомъ... Вѣдь, это, милая, не человѣкъ, а кладъ. Въ чемъ рыться-то! Нѣмой, глухой -- и тотъ приласкается къ нему. Такіе люди, милая внучка, нынче родятся на милліонъ по одному, да и то не сыщешь. И какъ онъ къ тебѣ льнетъ, какъ льнетъ. Смотрѣть жалко, такой бѣдненькій!
   -- Да мнѣ-то что, коли у него такой характеръ!-- вспылила Лиза.-- Не нравится онъ мнѣ -- вотъ и все! Другіе думаютъ, я и руки разставила -- бери меня, слабенькій! Да, нѣтъ -- плохо вы понимаете обо мнѣ. Коли возметъ -- бери, только потомъ не кайся. Не передѣлаетъ меня -- буду такая, какая есть. Къ книжкамъ не пристроитъ. "Епархіальныя Вѣдомости" не заставитъ читать -- не на такую нарвался.
   Принялась за Лизу и мать, круче и больнѣе, не такъ, какъ бабушка. Но и матери Лиза не уступала.
   Бабушка только шевелила губами: Господи Іисусе! Ну, и дѣтки нынче пошли!
   

VIII.

   Поповская кухарка Матрена бѣгала къ Катеринѣ Петровнѣ. Вернулась съ новостями:
   -- Всѣ ходятъ, какъ въ воду опущенные.
   -- А баринъ, Миронъ Ильичъ?-- освѣдомилась попадья.
   -- Ихъ нѣтути. Лизанька въ горенкѣ, въ уголокъ приловчилась, сидитъ безустая, словно водицы въ ротъ набрала. А по избѣ ровно покойника пронесли...
   Минутъ черезъ пять Прасковья Сергѣевна бесѣдовала съ мужемъ.
   -- Не клеится все.. Должно быть, раскусилъ Лизку!
   -- И въ самомъ дѣлѣ, что-то того -- не складно!-- недоумѣвалъ отецъ Степанъ.
   -- А ты все рюмки сшибаешь! Спросилъ бы у него, какъ и что?
   -- Да я ужъ и то, Параша, такъ и этакъ къ нему. Слишкомъ онъ отдаленный человѣкъ и не соберешь всѣ его слова въ кучу.
   -- Ну, и ты тоже куча порядочная!
   -- То-есть, какъ такъ?
   -- Да ужъ не притворяйся: жаловался небось, казанская сирота?!
   -- Параша! Христосъ съ тобой, откуда это ты взяла?
   -- Знаю! Отравилъ ты всю жизнь мою пьянствомъ.
   -- Ну, и пошла, и поѣхала...
   -- Засохни, пожалуйста. Нечего сказать, навязалъ братецъ младенца! Няньчись вотъ тутъ съ нимъ! А для кого?-- спрашивается.
   -- Заварили кашу -- надо расхлебывать.
   -- Не твоимъ ли это языкомъ?
   -- Почему же? Общими силами, Параша!
   -- А за какія, спрашивается, коврижки?
   -- Нельзя, Параша, какъ-никакъ родня.
   -- Вотъ, гдѣ у меня сидитъ твоя родня!-- попадья показала себѣ за шиворотъ.
   Отецъ Степанъ пожалъ плечами.
   -- А этотъ владыка! Нисколько не церемонится: посылаетъ чужого человѣка точно въ свой домъ. Кухарка я что ли съ нахлѣбниками нянчиться!
   -- Но вѣдь...
   -- Ахъ, оставь меня въ покоѣ -- противно слушать! Люди надъ всѣмъ этимъ смѣются! Хоть бы послалъ кого попроще...
   -- Владыка-братъ знаетъ, что творитъ.
   -- Знаетъ онъ что! А ты только спишь да пьешь!
   -- Ну, Параша! Скажи, ради Христа, что мнѣ дѣлать?
   -- Гуща ты квасная! Свои дѣти растутъ -- вотъ что!
   Отецъ Степанъ моргалъ глазами.
   -- Любочкѣ вонъ половина шестнадцатаго!-- продолжала попадья.-- Тебѣ, хоть говори, хоть не говори.
   -- Растетъ.
   -- Растетъ!-- передразнила мужа Прасковья Сергѣевна.-- Невѣста ужъ!..
   -- Да, около того -- невѣста!
   -- Что ты, какъ попугай: растетъ, невѣста! Вѣдь, это мои слова. Интересно знать, что самъ-то ты скажешь?
   -- И я тоже думаю, Параша! Но ты же мать -- и тебѣ виднѣе.
   -- Дуракъ! Отъ тебя, какъ отъ быка молока!-- съ сердцемъ произнесла попадья и повернула отцу Степану широкую спину, плотно обтянутую сатиновымъ капотомъ.
   Священникъ облегченно вздохнулъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ Прасковья Сергѣевна занялась Любочкой. Сдѣлала ей высокую прическу, подвила маленькіе локоны около висковъ.
   -- Повернись, нагнись. Прищурь правый глазъ, наклони голову, покажи зубы. Присядь, привстань. Возьми прочь руки, сдѣлай вотъ такъ!-- командовала мать и вертѣла въ рукахъ Любочку, какъ куклу.
   Пытливо смотрѣла ей въ лицо, дула на лобъ, на щеки, приглаживала брови.
   -- Тебѣ ужъ шестнадцать! Держи себя, какъ взрослая, будь воспитанной. Гдѣ-то у насъ было сочиненіе Тургенева? Возьми книгу въ руки. Что ты совсѣмъ забросила чтеніе? Предложи Мирону Ильичу -- онъ, кажется, скучаетъ безъ книгъ. Можетъ быть, прочтешь что вслухъ? Это и для тебя полезно и другимъ доставитъ удовольствіе.
   Въ три-четыре дня Любочка вырасла и выглядѣла совсѣмъ, какъ взрослая. Въ длинномъ платьѣ она казалась старше своихъ лѣтъ. Откуда-то явились бока. Шире стали плечи, выгнулась талія, и грудь стала выше въ пышной голубой кофточкѣ.
   -- У тебя красивый бюстъ!-- говорила мать, любуясь дочерью.-- И ты не сгибайся, ходи прямѣе и закрывай ротъ.

-----

   Изъ дома Катерины Петровны Миронъ отправился за село. Ходилъ по голымъ желтымъ полямъ три часа.
   Вернулся къ себѣ поздно. Зажгли огни. Его встрѣтила Прасковья Сергѣевна.
   -- Что съ вами, Миронъ Ильичъ? У васъ такой усталый видъ?
   -- Нездоровится!-- коротко отвѣтилъ Миронъ.
   -- Ахъ, Господи! Да вы хоть посидите съ нами. Не знаю, право, чѣмъ васъ развлечь! Можетъ быть, скучаете безъ книгъ? Любочка!-- позвала Прасковья Сергѣевна.
   Любочка вышла изъ смежной комнаты.
   -- Что, мама?
   -- Выбери что-нибудь интересное Мирону Ильичу почитать.
   Любочка вышла.
   -- Она у меня все возится съ книгами. Большая любительница декламировать стихи,-- вскользь замѣтила Прасковья Сергѣевна, и съ материнской заботливостью спросила:
   -- Ну, что вы? Какъ?
   -- Ничего!-- устало произнесъ Миронъ.-- Нездоровится А за книжки спасибо. Надо еще проявлять. Вчера снялъ группу... да, кажется, не смогу -- голова болитъ.
   Любочка принесла цѣлую кипу старыхъ книгъ безъ переплета, приложеніе къ журналу.
   Миронъ взялъ первую попавшуюся. Раскланялся и ушелъ къ себѣ въ комнату.
   Всю ночь онъ просидѣлъ около стола. Выгорѣлъ керосинъ въ лампѣ. Зажегъ свѣчу.
   Разсчитывалъ, взвѣшивалъ, подгонялъ итоги послѣднихъ дней. Спрашивалъ себя: такъ ли надо жить, какъ складываются обстоятельства? Двадцать разъ повторялъ сказанныя Лизой слова "вамъ лучше знать!". Произносилъ ихъ такъ, какъ произносила Лиза. Вслушивался, вглядывался въ ихъ смыслъ, въ ихъ тонъ. Хотѣлъ надѣяться, искалъ оправданій этимъ словамъ въ другомъ. И ужъ надѣялся. Потомь опять падалъ духомъ. Терялся, страдалъ, казнилъ себя и не находилъ ни одной радостной точки. Въ эту ночь онъ рѣшилъ придти къ концу. Надо опредѣлиться, надо стать твердыми ногами на одно изъ двухъ несчастій. Жениться, очертя голову, или уйти -- пропасть безслѣдно, чтобы и владыка не зналъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Но столько причинилъ хлопотъ людямъ! Прослылъ женихомъ Лизы по всему селу. Уйти, стало быть, оскорбить, обезчестить дѣвушку, а это -- преступленіе!
   Но такъ, какъ складываются обстоятельства, жить нельзя!
   Миронъ писалъ телеграмму владыкѣ. Написалъ много. Порвалъ -- бросилъ. Сталъ писать короче, экономнѣе, безъ лишнихъ словъ, безъ знаковъ, безъ точекъ и предлоговъ. Не годилось. Писалъ еще короче, сжато, одну суть, одно дѣло. Но все выходило неяснымъ, недосказаннымъ обвиненіемъ на Лизу, выгораживаніемъ себя. Зачеркивалъ, надписывалъ сверху, вымарывалъ цѣлыя строки. Наставилъ кляксы. Дышалъ на бумагу горячо и отчаянно, точно хотѣлъ поднять съ постели мертваго. Все перечеркалъ и оставилъ только одно живое слово: "Не могу".
   Взялъ чистый листъ бумаги и написалъ крупно: "Не могу", а внизу "Миронъ".
   Разсвѣтало. Потушилъ свѣчу и при дневномъ свѣтѣ прочиталъ "не могу". Раздѣлся и легъ въ постель. Свернулся въ комочекъ и всѣмъ тѣломъ сказалъ "не могу". Чуть забылся и ужъ всталъ, быстро одѣлся. Не перечитывая положилъ листикъ въ карманъ. Вышелъ на улицу на цыпочкахъ, черезъ кухню.
   Послалъ телеграмму.
   Какъ длиненъ день, когда ждешь вечера, сумерекъ, темноты и еще боишься за нихъ, что они не принесутъ твоему томленію того, чего оно жаждетъ. Все удлиняется или стоитъ на одномъ мѣстѣ, или вяло плетется, еле ползетъ, оглядывается по сторонамъ, считаетъ песчинки. Вотъ-вотъ остановится и солнце на небѣ, и вода въ рѣкѣ, и конные и пѣшіе на улицѣ, и минутныя стрѣлки стѣнныхъ часовъ. И если бы вся жизнь состояла изъ такихъ ожиданій, остановилось бы время, застыла бы на одномъ мѣстѣ земля и человѣкъ умеръ бы отъ страшныхъ томленій.
   Миронъ не выходилъ изъ комнаты.
   Къ нему заглянулъ отецъ Степанъ -- звалъ пить чай и что-то хотѣлъ спросить, но не нашелся сразу и стушевался.
   За дверями тосковала попадья. Просила съѣсть хоть тарелочку бульону или выпить стаканъ кипяченаго молока, скушать одну-единственную котлетку.
   -- Нѣтъ, не могу! Простите!-- отвѣчалъ Миронъ,-- не открывая дверей. Смотрѣлъ въ окно внизъ на землю, гдѣ терзались желтые, сухіе листья, скорченные, сморщенные, какъ старушки. Боялся смотрѣть въ ту сторону, гдѣ былъ домъ Катерины Петровны. Перелистывалъ книгу, хотѣлъ читать, но не различалъ ни словъ, ни строчекъ.
   Не думалъ ни о чемъ,-- все ждалъ.
   Рылся въ бумагахъ и не за тѣмъ, чтобы найти нужное, а лишь бы только скоротать время.
   Вечеромъ, когда залегли огни на селѣ и во всемъ домѣ, Миронъ услышалъ черезъ стѣнку.
   -- Телеграмма.
   Бросился къ дверямъ и наткнулся на отца Степана.
   -- Вамъ срочная депеша!
   Закрылъ двери. Вскрылъ бланкъ -- прочиталъ. И обрадовался, какъ ребенокъ. И поцѣловалъ телеграмму. Тамъ было только одно слово: "Превозмоги".
   Вышелъ, запинаясь, къ матушкѣ и отцу Степану.
   Всѣ были дома и ждали. Тутъ же сидѣла и Катерина Петровна.
   -- Ахъ! Катерина Петровна!-- обрадовался Миронъ.
   Крѣпко пожалъ руку ей, отцу Степану, матушкѣ и Любочкѣ. Улыбался и смотрѣлъ на всѣхъ, какъ на нѣчто дорогое, потерянное и найденное. И сіялъ, точно увидалъ единственныхъ друзей послѣ долгой разлуки.
   

IX.

   На завтрашній день утромъ получены были еще двѣ телеграммы -- отцомъ Степаномъ и Катериной Петровной.
   Заторопились со свадьбой.
   Все было приготовлено раньше, до послѣдней мелочи.
   Оставалось только собраться. Все же три дня прошло въ непосѣдныхъ хлопотахъ.
   Всѣ три дня Лиза выходила къ Мирону съ красными глазами. Миронъ не спрашивалъ, почему она плакала? Онъ носилъ въ себѣ жуткую радость. Забавлялся этой радостью, какъ игрушкой, берегъ, смотрѣлся въ нее, какъ бѣдный ребенокъ въ найденное зеркальце. И если наступали на него темныя силы сомнѣній, онъ грозился, улыбаясь:
   -- Счастье берутъ силой!
   Посаженными отцомъ и матерью со стороны жениха были супруги отецъ Степанъ и Прасковья Сергѣевна. Свадьбу праздновали въ домѣ посаженнаго отца.
   Молодыхъ отвезли ночевать къ тещѣ въ горницу.
   Замолкли шумъ, говоръ, смѣхъ, пьяная пѣсня, намеки гостей. Закатились куда-то за деревню бубенцы и колокольчики свадебныхъ троекъ.
   Остались только вдвоемъ въ тревожной и жуткой тишинѣ.
   Стояли посреди горницы. Миронъ заговорилъ:
   -- Знаешь, что случилось?
   Лиза молчала.
   -- Жена!-- Миронъ взялъ въ руки всѣ ея десять пальцевъ и приложилъ къ губамъ.
   -- Ты, Лиза, молчишь, жена моя?
   -- Все сдѣлано -- не о чемъ говорить.
   -- Да все, Лиза, все! Ты Теперь моя!
   Подошли къ дивану. Сѣли.
   -- Лиза! Скажи! Скажи что-нибудь!
   Миронъ опустился къ ея ногамъ.
   -- Я такъ тебя люблю!-- онъ охватилъ ея шею обѣими руками и пригнулъ голову къ своему лицу. Лиза согнулась, какъ крючекъ. Губы и щеки были студены.
   -- Лиза! ты устала отъ всего этого?
   -- Устала.
   Миронъ выпустилъ изъ рукъ ея голову. Прижался къ колѣнямъ грудью.
   -- Дай мнѣ твою руку, другъ мой вѣчный.
   Дала, какъ вещь.
   Миронъ долго держалъ согнутый локоть обѣими руками и смотрѣлъ ей въ лицо.
   -- Я такъ счастливъ, Лиза! Ты дала мнѣ это счастье, а сама молчишь?..
   -- Все сказано... теперь надо жить.
   -- Да, жить, жить, Лиза! Но что-то еще надо? Ахъ, какъ надо! Надо, дорогая моя, чтобы разсмѣялось твое сердце.... Ахъ, что будетъ, Лиза? что будетъ съ нами, какъ будемъ жить -- скажи?
   -- Не знаю.
   -- Ахъ, знай, Лиза! Скажи, что знаешь: жизнь въ твоихъ рукахъ -- и твоя, и моя.
   -- Только моя.
   -- Только твоя?
   -- Я только про себя знаю.
   -- А я?
   -- Не знаю.
   -- Ахъ! Лиза, Лиза! Неужели и у твоихъ ногъ я останусь сиротой?
   Лиза молчала.
   Миронъ бережно выпустилъ изъ своихъ рукъ ея локоть и Лиза не разогнула его. Такъ и оставила согнутую руку у себя на колѣняхъ, точно ее застудилъ Миронъ своимъ прикосновеніемъ.
   -- Спать надо,-- сказала она.
   Миронъ поднялся на ноги.
   -- Я пойду впередъ. Останьтесь тутъ.
   Лиза зашла за перегородку, гдѣ стояла свѣжая кровать.
   Раздѣлась. Легла въ постель.
   Ждали оба -- кто первый откликнется.
   Никто не начиналъ,
   Прошло четверть часа... полчаса...
   Миронъ сидѣлъ на диванѣ, втянувъ голову въ плечи.
   Лиза кашлянула разъ. Завозилась въ постели. Молчала.
   Свѣтать стало.
   Миронъ сидѣлъ на диванѣ. Втягивалъ голову все ниже, все ниже, точно хотѣлъ провалить ее въ туловище.
   Всхлипывалъ. Сперва глухо, потомъ все громче, все громче... и истерично зарыдалъ.
   -- Ахъ! Господи Твоя воля! Начинается каторга!-- крикнула за перегородкой Лиза. Сняла висѣвшій надъ кроватью капотъ съ красными лентами, приготовленный для перваго брачнаго утра, и влѣзла въ него, какъ въ мѣшокъ.

А. Вережниковъ.

"Современникъ", кн. III, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru