Верещагин Александр Васильевич
На войне

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Рассказы очевидцев)
    1900-1901 гг.

А. В. Верещагин

На войне

(Рассказы очевидцев)

1900-1901 гг.

   В ноябре 1899 года в Китае вспыхнуло Ихэтуаньское восстание.
   Это выступление было направлено против иностранцев, заполонивших империю.
   Убийства европейских миссионеров привели к тому, что западные державы объявили Китаю войну.
   "Боксёрским" его назвали потому, что участники восстания в борьбе использовали приёмы ушу.
   Со стороны казалось, что это боксёрский поединок, поэтому их прозвали боксёрами.

-----

   

Думы казака

   Заалелись струйки тумана,
   Начинается солнца восход,
   Золотятся моря гаоляна
   Лёгкий шёпот в них ветер ведёт.
   Чуть синеют Маньчжурские горы,
   Обгорелая фанза видна,
   И куда вы не бросите взоры
   Ужасает следами война.
   Вдалеке где-то слышны удары,
   Орудийный огонь, трескотня,
   Ещё дальше -- дымятся пожары,
   Без пощады ведётся резня.
   Вон казаки везут донесенья,
   На носилках кого-то несут.
   А кругом боевое движенье
   И полки за полками идут.
   Все идут беспощадно и смело,
   Позабывши завет "Не убий".
   Для кого это страшное дело?
   Для чего эти сотни смертей?
   
   Подъесаул Сеченов.
   

Представление дам дипломатического корпуса в Пекине китайской императрице 19 января 1902 года.

(Записано со слов Надежды Владимировны Бородянской.)

0x01 graphic

   В начале декабря прошлого 1901 года, я узнала из посольства, что в непродолжительном времени все посольские дамы в Пекине будут представляться Китайской императрице. Известие это, как меня, так и моих знакомых дам, которым это предстояло, очень порадовало, тем более, что с тех пор, как Европейские державы вошли в сношение с Китаем, было всего два представления дам, а это будет третье. По этому случаю у одной из посольских дам, самой старшей по пребыванию в Пекине, состоялось два маленьких митинга. На первом из них обсуждался вопрос относительно детей, которых императрица изъявила желание видеть. Потом вопрос, как и где нам сниматься и как быть одетыми. Вопрос этот был потому особенно важен, что во дворце, говорили, было очень холодно, и следовало позаботиться не только о красоте костюма, но и о тепле.
   На втором митинге обсуждался интересный вопрос -- о целовании руки императрицы, следовало ли нам целовать у неё руку, или нет. Решено было не целовать. Затем вопрос был поставлен, как кланяться, и сколько раз. Оба митинга прошли к общему удовольствию, гладко и мирно. Все слушались старшей дамы мадам Конгар, жены американского посланника. На этом последнем митинге было условлено, что для каждой миссии должен быть отдельный драгоман, (переводчик) конвой из двух солдат и одного унтер-офицера.
   
   19-го января, в одиннадцать часов утра, за нами явились зелёные носилки -- наши посольские. Меня и нашего первого драгомана Колесова, перенесли как раз, напротив, через улицу в американское посольство, где должны были собраться все дамы, дети и драгоманы. Собралось двенадцать дам, шесть детей, девять драгоманов и декан дипломатического корпуса, австрийский посланник барон Чихан. После лёгкого завтрака, мы все снялись группой, а затем ровно в двенадцать часов сели в паланкины и отправились во дворец. Конвой сопровождал нас до первых наружных ворот императорского города. Тут он остался, мы же отправились дальше. От этих ворот уже стоял императорский китайский караул, без оружия, отдавая нам честь под козырёк. Далее пошёл вооружённый караул, ещё далее потянулись шпалеры чиновников, с разными шариками на шапках. Шпалеры тянулись до того места, где мы должны были выйти из больших носилок и пересесть в нарочно приготовленные для нас маленькие. Мы сели, а драгоманы пошли рядом с нами пешком. Таким образом, мы добрались до маленького треугольного двора, где и вышли. В этом дворе появились подростки девочки, одетые очень нарядно, все накрашенные. К каждой даме подбежало по одной. Девочки слегка взяли своих дам под локоть и проводили нас в отдельное боковое здание, где мы скинули верхнюю одежду. Нас окружила толпа мандаринов, и подали чай. После чая, толпой идём узенькой, извилистой галереей в аудиенц-залу. Она не большая, без всякой особой отделки. Входим в широко растворённые двери. Резкий ветер из коридора врывается за нами. В нескольких шагах от нас мы увидели китайца, в обыкновенной чиновничьей одежде. Он сидел в чёрном резном кресле. Никто из нас не обращал на него ни малейшего внимания. Некоторые из дам даже не осторожно толкали его и чуть не бросали верхних накидок ему на колени. Все предположенные церемонии, которые у нас были условленны с мадам Конгар, были в эти минуты забыты. Между тем, это был сам богдыхан. Сзади него, направо и налево, стояли два сановника. Вдруг за спиной, слышу возгласы драгомана: "Император! Император!" Среднего роста, худой, бледный, -- он имел невнушительный вид.
   
   В глубине комнаты возвышался чудной работы колоссальной величины, чёрного дерева, резной экран. Перед ним такой же работы трон. Всё это задекорировано было цветами. Когда мы подошли ближе, то едва можно было разглядеть на троне человеческую фигуру. Там сидела императрица. Мы все выстроились перед ней, и австрийский посланник стал по очереди подводить нас, начав с мадам Конгар. К трону вели три лесенки. По средней запрещается ходить. Я поднялась по левой. Посланник о каждой из нас докладывал на французском языке, -- а китайский драгоман, стоя на коленях у трона, переводил. Императрица каждой даме подавала руку. Только когда я подошла к ней, могла разобрать её лицо. Ей под шестьдесят лет. Не накрашенная. Вид имеет умный, энергичный и очень надменный. Тип довольно неправильный, маньчжурский. Она сидела неподвижно, и только протягивала руку. После того императрица встала с трона, спустилась к нам и пошла в маленькую залу, рядом, -- где её сейчас же окружили чиновники китайские и женщины. Император тоже пришёл. Его тоже окружили мандарины. Когда я вошла туда, вдруг слышу какой-то визг и причитание. Думаю, что такое? Оказывается, императрица стоит, держит за руку мадам Конгар, а сама, приложивши платок к глазам, как бы плачет. Никто ничего не понимал. Причину этого мы узнали потом. Императрица с плачем высказывала мадам Конгар о случившемся несчастье в прошлом году и сожалела о тех мучениях, которые мадам Конгар перенесла во время осады. Смотрю, императрица стала снимать со своей руки кольцо, два браслета и надела их собственноручно на мадам Конгар. Тогда к ней стали подходить другие дамы. Тем она тоже подарила по кольцу и по два браслета, беря их с подносов, в красных коробочках которые подносили чиновники. Когда дошла очередь до меня, то я подошла вместе с другой дамой. Нам не хватило браслетов. Дотронувшись слегка до наших плеч, она сказала на китайском: "Обождите, вам сейчас принесут" {Мадам Бородянская говорит на китайском языке.}. И действительно, принесли ещё коробочки, и она надела нам сама на руки по браслету и кольцу. Окончив раздачу подарков, она отошла в сторону, а нас позвали кушать. Тут мы должны были пройти через большой зал, роскошно отделанный в китайском вкусе. Повсюду стояли чудные вазы, курильницы. На стенах висели дорогие картины и панно из яшмы и нефрита. Мебель чёрного дерева с инкрустацией. Входим в длинную и узкую комнату. Там было только два стола с чёрными креслами и красными подушками. Столы были обильно уставлены всевозможными китайскими кушаньями. Мы уселись, как попало, не по чинам, и начали кушать. Через некоторое время входит императрица и садится около мадам Конгар. Я очутилась от неё через три дамы. Тут она опять взяла мадам Конгар за руку и стала опять выражать своё сожаление о случившемся, причём несколько раз повторяла, что в этом деле виноваты китайцы {Но не маньчжуры.}. Всё время она вела себя как самая любезная хозяйка: просила нас кушать и очень угощала. Подавали шампанское, чай и фрукты. В середине обеда пришёл император. Он стоял в стороне, между столами, смотрел на нас и ни с кем не разговаривал, так что мы даже не слышали его голоса. Прислуживали нам придворные девушки, те самые, которые вели нас в первый раз. В конце обеда, императрица перешла ко второму столу и сказала тем дамам несколько любезностей. Заглянула в залу, где обедали австрийский посланник с драгоманами. Сказала им несколько слов. Потом пошла в роскошную залу, где стояло большое трюмо. Там принимала трёх дам посланниц. Окончив с ними разговор, она пошла за трюмо и села в кресло, недалеко от входной двери. Здесь мы все прошли мимо неё, отдавая низкий поклон. Императрица любезно отвечала нам, кивая головой. На этом аудиенция окончилась. Продолжалась она два с половиной часа. Я получила два тяжёлых золотых браслета украшенных крупными жемчужинами и другими камнями. Кроме того, мне прислали на другой день шесть кусков шёлковой материи и коробку гребёнок из слоновой кости с инкрустацией.
   
   Вернулись мы обратным путём в комнату, где была наша верхняя одежда. Здесь нас встретила толпа чиновников и мандаринов. Они предложили нам опять чай, и спрашивали, довольны ли мы приёмом и не утомились ли. В общем, нам подавали чай раз пять. Мы, конечно, ответили, что чрезвычайно довольны и счастливы были видеть императора и императрицу, после чего тем же порядком поехали домой.

-----

   

Стычка с хунхузами.

Харбин. 22-го ноября 1901 года.
(Записано со слов подполковника Богданова.)

0x01 graphic

   
   Полевая поездка подходила к концу. Офицеры, съёмщики, странствовали по дальним, глухим углам снимая свои последние маршруты для заполнения карты. Я уже разобрался в части написанных китайских материалов и предпринял большой объезд участка, дней на тридцать, чтобы собрать последние сведения от китайского начальства. Выяснить ещё некоторые вопросы и распрощаться с селинами, футудунами, тунчжами и тумпанами {... футудунами, тунчжами и тумпанами -- ранги китайских чиновников.}, к которым порядочно таки привык почти за восемь месяцев постоянных встреч и совместной работы.
   Был конец сентября. Я очень торопился. Скоро должны были наступить морозы. Как всегда бывает в этих случаях, где-то случилось крушение. Поезда двое суток не приходили на станцию Имампо, где мы жили, и только 23-го сентября удалось выехать на станцию Маошань, куда приехал вечером. Утром выступать. С места же начались привычные мытарства. Ночь была холодная, ночевать негде. В телячьем вагоне, в котором я приехал, спасибо и за это, не очень-то приятно, когда на дворе пять градусов по Реомюру. Кроме буфета в крошечной станции ничего не нашёл. Побродил по перрону, темно, того и гляди расшибёшься. К этому времени я уже порядочно успел "оманьжуриться" и потому решил оккупировать квартиру начальника дистанции, не смотря на то, что его не было дома. Пришёл, расположился и заснул. На другой день добродушный и любезный незнакомец-хозяин, инженер В. и незнакомец-гость встретились за чаем и сейчас же разъехались по своим делам.
   
   В Учанну, куда я ехал, путь пролегал сначала по долине Ажехе. Имея при себе русскую двуколку, китайский передок вместо канцелярии, и восемнадцать человек казаков и обозных, все на лошадях. Мы быстро двигались сначала вдоль железной дороги, потом свернули вместе с рекою на юг. Очень красивы здешние горы, самых причудливых форм. Постоянно перерезаемые долинами во всех направлениях, они, то покрыты густым лесом или кустарником, то вспаханы до самых вершин. Широкие долины дают место полям. Одна картина сменялась другой. А прекрасная, тёплая и ясная погода обещала лёгкий переход.
   В этот день необходимо было осмотреть на реке Адехе-Яо-сен-мо завод по переработке в муку дубовой щепы. Из этой муки китайцы делают курительные свечи с примесью толчёных листьев.
   После поворота на юг места стали заметно глуше. Река текла в высоких кустах, совершенно скрывавших её. Справа высокие лесистые горы, слева хребет постепенно понижался, но тоже был необитаем. Население редело. Мы постепенно въезжали в негостеприимное место. Мне стало ясно, почему около станции Маошань не переводятся хунхузы: лучше места для них и быть не может. Скрытые в горах, в полной безопасности в малонаселённой долине, они свободно по зарослям Ажехе подходили к железной дороге, как по коридору и так же свободно уходили. А в горах можно было всегда найти надёжный приют. Размышляя об этом, я никак не ожидал, что под самый конец долгих летних странствий здесь мне придётся с ними встретиться.
   Завод этот оказался так хорошо скрытым в зарослях, что его еле нашли. Приютившись на берегу искусственного пруда, хозяева жили здесь вдалеке от прочего жилья. Я втихомолку удивился их храбрости, но решил, что они без сомнения невольные данники хунхузов. Здесь дан привал. Но вот фотографии сняты, описание сделано, машины осмотрены. Можно ехать дальше. Оставалось сделать ещё около двадцати вёрст. Осенний день короток. Был уже второй час.
   
   Ласковый хозяин перед нашим выступлением осведомился, как велик мой конвой. Узнав, что всего восемнадцать человек, -- покачал головой, усмехнулся, заметил, не мало ли, и поинтересовался, у всех ли ружья? Что китайцы тонкий народ, это по разговорам я уже знал. Знал также, что они страшно бояться встречи с хунхузами и единственное спасение видят в хороших ружьях или в рабском повиновении. Они боятся также и всех тех мест, где их можно встретить, особенно "Шулинцзы", -- леса. Мой большой приятель, Учантинский тунчжи, не мог без внутреннего содрогания представить себе, как бы он встретился в Шулинцзе с хунхузами, и при этом как-то особенно выразительно и с ужасом произносил слово "Суу-линцза".
   Положим, в этом деле он был человек опыта. Зимой прошлого года по пути из Гирина в Итунчжоу, куда он ехал начальствовать, на него напала большая шайка. Кого убили, кто убежал. Самого тунчжи били и тоже хотели убить. Он назвался сюцаем, студентом, и только благодаря почтению китайцев к науке, был выпущен на свободу, хотя и совсем без одежды.
   Я не обратил внимания на предостережение хозяина.
   Как всегда, так и в этот день, впереди меня шагов сто ехали два казака, за мной двуколки, в хвосте конвой. Казаки и обозные привыкли за лето к довольно безопасным переездам. Цель всех наших переездов и брожений они себе не особенно хорошо представляли и естественно скучали. Кто курил трубку, кто глядел по сторонам.
   Дозорные переехали через реку Хомихезу, и свернули вправо. Здесь, при впадении Хомихезы в Ажехе, поросль была ещё шире и выше. Воды образовали что-то вроде дельты. Наша дорога шла влево. Переехали ручей, я уже поворачивал, как вдруг дозорные скачут ко мне и кричат: "Много китайцев с ружьями, ваше высокоблагородие!"
   Я сейчас же приказал обозу остановиться, и вызываю казаков. Они не сразу поняли, в чём дело. Молодец урядник Амурского полка Митрофанов, быстро выскочил вперёд. Не проехал он и сорока шагов, как увидел за рекой, на площадке, среди густых зарослей конных и пеших, человек восемьдесят, с ружьями. При виде его китайцы бросили лошадей и побежали в кусты. В этот момент подъехал и я с конвоем, но китайцы уже скрылись. Первый вопрос, который я предложил всем решить, хунхузы это или не хунхузы? Этот скверный вопрос приходится решать, я думаю, только в Китае. Видя перед собой неприятеля верхом, вооружённого, иногда в военном платье, который вот-вот откроет по вам огонь, вы всё-таки останавливаетесь в недоумении -- хунхузы они, или солдаты? Нередки, здесь бывали случаи, когда хунхузов принимали за солдат, а солдат за хунхузов. Часто случалось, что хунхузы, притворившись солдатами, наводят русских на солдат, а сами скрываются. Кто может отличить хунхуза от мирного жителя или солдата? Ведь и мирный может быть вооружён, особенно в глуши, да и солдат может оказаться не в своей красной куртке.
   Китайцы сознаются, что и они не отличают хунхуза, разве что знают в лицо, или видят, что человек этот не из их мест. Китайские крестьяне бывает, всю жизнь не покидают пределов своей деревни или селения, и далее своего поля нигде не бывают, а это весомый аргумент.
   Пока мы соображали, вопрос неожиданно разрешился сам собой. За рекой, из-за кустов показалась голова, потом туловище, и какой-то манза {Манза -- китайский крестьянин.} закричал: "Пхяо, пхяо!" -- Заложник, заложник! Мой переводчик тот час же вступил в переговоры. Оказалось действительно, хунхузы сегодня утром взяли заложников и лошадей. Их было восемьдесят человек. Слава Богу, мы узнали правду, а это главное! Теперь, по крайней мере, знаешь что делать, и не перестреляешь мирных жителей.
   Разыскали мы сносный брод, перешли один рукав реки, какое-то болото. Всё это густо заросшее кустарником. Тут только мы поняли, в какое скверное место попали. Из-за каждой кочки и каждого куста нас всех могли перестрелять поодиночке, если бы они только вздумали засесть.
   Здесь появились перед нами три китайца со связанными руками. Они упали на колени перед переводчиком, и громко просили отпустить их домой, рассказывая, как сегодня утром их и лошадей забрали хунхузы. Мы отправили их к обозу, и с трудом продвигались дальше. Ветки били нас по лицу и рвали стремена. Вот и площадка, на которой были видны хунхузы. На ней двенадцать лошадей и валяется множество разной одежды. Удивительно то, что лошади были без седел. Значит, шайка была пешая, хотели только захватить себе лошадей. Нигде нет и следов хунхузов. Они успели уже убежать. В бегстве с ними трудно спорить, и в этом лабиринте их никто не найдёт. Напрасно бы только потеряли время. Пройдя вперёд ещё несколько сот шагов, я решил не тратить время по-пустому и вернуться назад. Урядник Митрофанов отстал несколько, сзывая ускакавшие дозоры. Кругом всё было тихо, и только табун лошадей напоминал, что здесь только, что были враги мирного населения.
   Не успели мы вернуться, как раздался выстрел, другой, и прискакал казак с докладом, что мы наскочили на хунхузов. Правду сказать, я даже не поверил ему. Однако, повернул назад. Миновав место, до которого дошли раньше, мы вышли на какую-то дорожку. Пошли по ней, и действительно вскоре увидели манз, бегущих прямо через болото. Здесь и там раздавались выстрелы. Как же всё это началось?
   Дозорные в кустах шли впереди нас. Уже когда мы повернули, и Митрофанов позвал их назад, один казак внезапно наскочил на китайца, который при виде его бросил ружьё и ударился в бегство. Щеглов, молодой, смелый, отличный казак, помня приказ не стрелять в китайцев первым, чтобы не загубить невинную душу, слез с коня и начал того вязать. Тогда из кустов раздался другой выстрел, Щеглов схватился за ружьё, а этот бросился бежать. В то же время началась стрельба и в других местах. Еду дальше.
   Казаки осторожно, держа в левой руке поводья, в правой ружьё, двигались вперёд, зорко оглядывая каждый куст. Там и сям раздавались из-за кустов выстрелы; то казаки стреляли в бегущих, кому удавалось высмотреть. Это был хвост хунхузов, голова уже давно скрылась в лесу.
   Столкновение вышло довольно странное. Вместо одной, десять отдельных перестрелок. В двадцать минут всё было кончено. Шестнадцать хунхузов положено на месте, остальные исчезли. Ружья их переломаны и брошены. Трофеев не брали. Во первых дрянь, а во вторых некуда их положить. Какое счастье, что никого из нас не задели пули.
   Объезжая места стоянок пришлось наткнуться на две-три сцены, особенно характеризующие хунхузов.
   Вон на полянке, на спине лежит убитый хунхуз. Обе ноги его, ниже колен, пробиты пулей. Жёлтое, потное лицо его совершенно неподвижно. Проезжая мимо его, казаки заметили, что он уже повернулся и что ноги его перевязаны травой и ветвями. Очевидно, что он жив, и только притворяется. Интересно было посмотреть, что он будет делать дальше. Минут через тридцать мы были на том же месте и видели, что хунхуз снова переместил положение и повязка сделана гораздо лучше; но спокойствие туловища и лица ни одним мускулом не выдавало живого человека. Мы проехали мимо, не трогая его.
   
   В конце болота, не далеко от горы, стояли две фанзы. Мимо, очевидно по какому-то делу, проходят двое манз, оживлённо разговаривая. Мне хотелось узнать подробнее, сколько было хунхузов, куда они скрылись и откуда пришли. Переводчик вступил с этими манзами в переговоры. Мы стоим около убитого хунхуза с пробитой грудью и рукой, и слушаем.
   Манзы спокойно и долго рассказывали, что хунхузы шли от Падяцзы. Их было восемьдесят-девяносто человек. За ними гнались китайские солдаты. -- Неужели вы не слышали звуков труб в горах? -- спрашивают они, наконец. Один казак ответил, что он слышал.
   Необходимо позвать этих солдат или, по крайней мере, офицера, чтобы они добили хунхузов, иначе они опять вернутся.
   -- Офицер здесь недалеко! -- восклицают манзы. Я послал их за китайскими солдатами. Они мигом исчезли. Вскоре меня взяло подозрение, не ошибся ли я, не хунхузы ли это и были? Подъехали к фанзам, спрашиваем старика китайца, что это за люди были здесь сейчас двое.
   -- Не знаю, никогда не видел, должно быть пришлые -- даёт он совершенно ясный, недвусмысленный ответ. Итак, хунхузы провели нас. Никогда бы я не подумал, что они так хладнокровно и смело, могли с нами объясняться перед убитыми собратьями.
   Было три часа. Мы вернулись к обозу. Казаки оседлали новых лошадей и садились верхом. Многие из казачьих лошадей побились в болоте тальником. Заложников тоже посадили верхом. Я решил передать их, и всех захваченных лошадей учаннускому селину.
   Пока шли эти несложные приготовления, не далеко от нас на дороге, вблизи реки, показался высокий, стройный манза, с тюрбаном на голове, с ружьём в руках. Опустив голову, он быстро шёл к нам, очевидно не замечая нас. Мы все остановились в недоумении. Манза быстро приближался.
   -- Ох, подойдёт ближе, очнётся, выстрелит с отчаянности, и непременно кого-нибудь убьёт с такого близкого расстояния, -- невольно думалось каждому из нас.
   Два казака без промедления были посланы к нему на встречу. Манза заметил их только тогда, когда они подъехали к нему вплотную. Он вскрикнул, бросил ружьё, а сам кинулся в реку. За рекой густой кустарник. Но пуля одного из казаков настигла его. Ружьё оказалось заряженным, и без клейма, -- значит не солдатское.
   Покончив с этим последним хунхузом, мы быстро двинулись в Учанну, но конечно до неё не доехали. Тёмная ночь застала нас в пути, и мы с трудом добрались до Эрдахезы, единственного селения в этой глуши.
   Видно, хозяин Яо Сен Мо недаром спрашивал, сколько нас, и хороши ли наши ружья.

-----

   

Тяньцзинское сидение.

(Из дневника полковника Константина Андреевича Анисимова, командира 12-го Восточно-Сибирского полка.)

0x01 graphic

   29 мая утром, отряд в тысячу семьсот пятьдесят человек нижних чинов и тридцати шести офицеров посажен был на суда Тихоокеанской эскадры. После молебна и напутствия прочувствованной речью командующего войсками вице-адмирала Алексеева мы пришли в Таку. Перед отбытием командующий войсками благословил нас иконой Казанской Божьей Матери и подарил её полку.
   На следующее утро 30-го мая весь отряд на восьми судах прибыл в Печилийский залив и остановился на открытом рейде, верстах в двадцати пяти от берега. Здесь уже стояли суда прочих держав. Своим количеством, разнообразием типов и пестротой национальных флагов, они представляли величественную и ещё до сих пор никем из нас не виданную картину. По обмене принятых у моряков визитов представителям прочих эскадр, тотчас же приступили к высадке. Люди были посажены на баркасы, буксируемые небольшими пароходиками и одним миноносцем, и отправлены в город Таку, расположенный на берегу реки Пейхо, неподалёку от впадения её в залив. Здесь нас встретили русский военный агент в Тянцзине, полковник Вогак, и инструктор Воронов, полковник русской службы, состоявший при начальнике китайской кавалерии. Ввиду уже бывавших случаев нападений боксёров, оба они сильно опасались за дальнейшее спокойствие в провинции. Решено было немедля двинуться вперёд, поэтому отряд, не ожидая обоза, не успевшего из-за отлива выгрузиться с коммерческого судна, посажен был в наскоро составленный поезд, и по железной дороге отправлен далее. Ночью прибыли мы в Тяньцзин.
   Город расположен по обеим сторонам реки Пейхо, в местности совершенно ровной. Он со всех сторон обнесён земляным валом. Разделяется на Китайскую и Европейскую части. Китайская часть построена без всякого плана. Дома скучены, улицы неправильные и узкие. Только на главных улицах можно ещё с трудом разъехаться. Второстепенные же улицы и переулки трудно проходимы даже для двух идущих рядом. Содержится город до чрезвычайности грязно и нечистоплотно.
   Китайский город во многих местах пересечён водными каналами и извивающейся в нём рекой Пейхо.
   В южной стороне Тяньцзина расположена европейская часть. В противоположность китайской, часть эта отличается прекрасными постройками, правильностью улиц и педантичной чистотой и опрятностью.
   Город разделяется на концессии, или сеттльменты {Сеттльмент -- обособленные кварталы, в некоторых городах Китая сдаваемые в аренду иностранным государствам.}, смотря по национальности.
   Полк расположился бивуаком во французской концессии. Под бивуак выбран был просторный чистый двор, обнесённый каменной стеной. Неподалёку, на берегу реки Пейхо, размещены были казаки и полубатарея.
   В полуверсте от бивуака, на противоположной стороне реки Пейхо, находится городской железнодорожный вокзал. Сообщение с ним поддерживалось единственным в то время деревянным мостом, устроенным на баржах. Весь берег реки, со стороны вокзала, был загромождён огромными бунтами с солью. Оставались только небольшие береговые участки, но и те заняты были или складами или фанзами китайцев. Вокзал представлял небольшое, одноэтажное, кирпичное здание.
   За городом открывалась широкая равнина, с разбросанными по ней китайскими селениями и полями кукурузы и гаоляна. Встречались здесь также небольшие рощицы, болота, низины поросшие камышом и множество китайских могил и земляных курганов. На юго-восток от города, верстах в четырёх от европейской части, находился арсенал со всевозможными складами и заводами военных заготовлений. Другой такой арсенал, "Сику", находился в противоположной стороне города, верстах в двух от него.
   До 2-го июня полк наш, расположенный на бивуаке, выставлял от себя только небольшие заставы в улицах французской концессии, ведущих в туземные кварталы, да у вокзала. Всё было спокойно, хотя уже получались тревожные известия, будто боксёры стекаются к Тяньцзину в значительном числе.
   2-го же июня около восьми вечера с заставы у вокзала дали знать, что в китайском городе пожар. По показаниям местных жителей, боксёры зажгли католический собор. Затем огоньки появились в нескольких местах сразу. Загорелись сначала отдалённые от вокзала железнодорожные будки, затем запылали разом три селения. Это горели те деревни, которые не хотели, как потом стало известно, примкнуть к боксёрскому движению.
   Немедленно были вызваны по тревоге и посланы один взвод казаков и человек двадцать стрелков. Они донесли, что огромные толпы китайцев с холодным оружием и фонарями в руках, зажигают китайские фанзы и бьют жителей. Стрелять в них было нельзя, так как боксёры были перемешаны с толпою жителей, из среды которых раздавались отчаянные крики женщин, детей и дикие возгласы взрослых. Чтобы устрашить боксёров и прекратить их дикую расправу, приказано было сделать по одному выстрелу из двух орудий обыкновенной гранатой. Мера оказалась действенной. Боксёры стали быстро уходить из деревень, на что указывали огоньки фонарей замелькавших по направлению к предместью китайского города. Оно тянется вдоль полотна железной дороги и примыкает своими постройками почти вплотную к железнодорожным зданиям и к мосту, ведущему от вокзала в европейскую часть города. Вскоре, однако, было обнаружено, что мелькавшие огоньки по тесным и кривым переулкам приближаются к вокзалу. Чтобы преградить путь боксёрам и не допустить их, во все переулки были посланы стрелки небольшими командами. Не прошло и нескольких минут, как оттуда стали раздаваться сначала одиночные редкие выстрелы, затем выстрелы, учащаясь, перешли в залпы. Это стрелки столкнулись в переулках с боксёрами и, несмотря на самый энергичный отпор, несмотря на то, что груды китайских трупов покрыли землю, отстоять ближайшую к вокзалу часть предместья нам не удалось. Пробираясь под покровом тёмной ночи по крышам, через стены, окна, проломы, китайцы проникали почти до самого вокзала и уже в тылу у наших солдат, погибая под ударами штыков, всё же успели поджечь ближайшие к вокзалу здания. Наблюдались просто невероятные случаи фанатизма, с каким китайцы лезли вперёд. Так, один китаец с факелом в одной руке и с доисторическим мечом в другой, простреленный в грудь, падая, всё же совал свой факел в решетчатое окно заклеенное бумагой, и добитый штыком, успел-таки зажечь постройку. Вскоре вся ближайшая к вокзалу часть предместья горела как костёр, угрожая железнодорожным зданиям.
   Пришлось напрячь все усилия уже к тому, чтобы отстоять вокзал. Удалось это сделать только благодаря совершенно тихой погоде.
   Боксёров перебита была масса. Все переулки были завалены их трупами. Но, тем не менее, им едва не удалось достигнуть цели -- поджечь вокзал.
   С этого дня охрану европейской части города пришлось усилить, а на вокзал, в дежурную часть, высылать целую роту с двумя орудиями.
   3-го июня, на общем совещании начальников всех иностранных десантных команд, было решено принять меры для охраны железной дороги Тяньцзин-Таку.
   В тоже время для восстановления связи с адмиралом Сеймуром, 4-го июня в восемь часов утра был отправлен по направлению к Пекину рабочий поезд. Сеймур, как известно, с морскими десантами англичан, русских, немцев, американцев и итальянцев, численностью до двух тысяч, отправился по направлению к Пекину, по пути приводя в порядок испорченную железную дорогу. Где-то, не доходя до Пекина, он был отрезан, путь с тыла снова был испорчен, и о нём не было никаких известий.
   На поезде была отправлена одна полурота как прикрытие, и взвод сапёров. На платформу поставили одно английское орудие с прислугой. Инженерными работами взялся руководить француз. Кочегаром был также француз, а вести поезд взялся механик с броненосца Петропавловск. На поезд было погружено восемь вагонов шпал и других необходимых материалов и инструментов для ремонта пути и мостов.
   Около полудня было получено известие о штурме и взятии фортов в Таку.
   С получением этого известия, обстановка сразу изменилась, и нашему полку пришлось иметь дело уже не с одними боксёрами, но и с правительственными войсками. Враждебные действия их начались в тот же день. Так поезд, отправленный из Таньцзина в Таку, с женщинами и детьми возвратился обратно.
   Путь оказался испорчен. Телеграф и телефон перестали действовать, и все желающие покинуть город поневоле должны были остаться в нём и вынести все последствия жестокой бомбардировки, не прекращавшейся вплоть до тридцатого июня, то есть до окончательного занятия союзными войсками Тяньцзина.
   Оставалось одно: защищать город до последней возможности ради спасения чести русских войск и для спасения беззащитных жителей. Единственный способ отстоять их, это прочно утвердиться у вокзала на левом берегу реки, не оставляя европейского квартала, где сосредоточить и укрыть свои запасы, как боевые, так и продовольственные. Длина оборонительной линии с сухого пути и реки простиралась до десяти вёрст. Патронов после боя 4-го и 5-го июня оставалось по сто двадцать пять на человека. Продовольствие: муки интендантство успело заготовить на десять дней, и сухарей оставалось на четыре дня. Рису было сколько угодно. Скота не было, и достать его нельзя ни за какие деньги. Мясных консервов хватит на девять дней. Спирта и уксуса нет нисколько. Сена оставалось дней на шесть-семь, и затем взять его больше было неоткуда.
   Защитников, кроме нашего отряда, насчитывалось: немцев сто человек, англичан триста семьдесят, японцев пятьдесят, французов до сотни, американцев, австрийцев и итальянцев человек по двадцать пять.
   На долю нашего отряда выпадала самая трудная задача -- оборона северного угла города, к которому по обоим берегам реки примыкают китайские предместья, с бесчисленными улицами и переулками и где, перейдя плавучий мост на шаландах, находился вокзал. Местность перед вокзалом для обороны самая невыгодная.
   После того, как мы дали отпор китайцам, они уже не решались переходить, в наступление открыто, но окружили всю европейскую часть города плотным кольцом войск и боксёров, и начали его обстреливать артиллерией.
   С этого момента, для нашего полка настал непрерывный бой. Люди не раздевались ни днём, ни ночью, и почти не спали. Времени едва хватало, чтобы наскоро поесть. Бивуак разбивать было нельзя, так как ротам достаточно было остаться на одном месте час или два, и в это место начинали падать снаряды. Очевидно, что огнём управляли из города посредством сигнализации и скрытых телефонов. Людей и лошадей пришлось прятать за стенами вдоль улиц и в домах, и располагать как можно реже. Но и в этом случае они несли потери почти такие же, как и на позиции, потому что во всех сеттльментах не было, ни одного уголка, не обстреливаемого орудийным или ружейным огнём.
   Китайцы поставили артиллерию крепостную и полевую со всех сторон. Дома служили плохой защитой. Пули летели в окна и двери, а снаряды пронизывали стены насквозь. Стрельба длилась день и ночь. Поминутно раздавались угнетающие душу возгласы -- носилки! Женщины и дети в дни обстрелов прятались в подвалах.
   У китайцев, очевидно, производилась смена войск два раза в сутки. Так, было замечено, что в два часа ночи и около одиннадцати часов дня стрельба затихала на некоторое время, но затем начиналась с новым ожесточением. При этом чуть не каждый час получались тревожные донесения о значительных сборищах то боксёров, то китайских войск. То они угрожали атакой нашим передовым позициям, то малочисленным иностранным подразделениям защищавших свои боевые участки.
   С рассветом 6-го июня почти весь артиллерийский огонь был направлен на французскую концессию, где размещалось консульство, главный перевязочный пункт и находился наш полк. На левом же берегу, за строениями и соляными бунтами засели китайские солдаты и боксёры и осыпали градом пуль всю набережную и выходящие на неё улицы. Снаряды зажгли французское консульство и прилегающие к нему дома. С правой стороны вокзала китайцы засели с двумя маленькими пушками за земляным валиком и деревней, пробравшись туда ночью. Пришлось их оттуда выбивать. В восемь часов утра седьмая рота атаковала деревню, и китайцы были выбиты. В этой атаке у нас был убит один офицер и ранено шесть нижних чинов. В то же время по берегу реки были отправлены сильные патрули к соляным бунтам, откуда китайцы стреляли по городу и мосту. К ним стрелки подошли незамеченные и перебили их несколько десятков, остальные рассеялись. На левом фланге за мостом, пользуясь узкими переулками, человек двести китайских солдат пробрались в тыл вокзала, влезли на крыши строений, по лестнице на стенку, и открыли огонь сзади по нашей цепи. Около трёх часов пополудни полурота под командованием младшего офицера также незаметно для китайцев, в свою очередь атаковала их с тыла, и более пятидесяти человек китайцев были перебиты штыками, прежде чем они успели разбежаться. Взяли большое знамя и много ружей. К восьми часам вечера канонада ослабела. Раздавались только одиночные орудийные выстрелы и редкая ружейная стрельба. Поэтому мы приступили к усилению позиции вокзала в инженерном отношении и устройству укрытий на мосту от ружейного огня.
   Ночью, для донесения командующему войсками о положении отряда, поехали в Таку один местный житель и три казака.
   6-го июня был убит один офицер и три стрелка, ранено тридцать четыре нижних чина.
   За все три дня боя и обстрелов потери отряда достигли убитыми и ранеными около ста восьмидесяти человек.
   Город горел уже во многих местах, и преимущественно французский квартал. Объяснялось это видимо тем, что большинство жителей квартала были китайцы, которые отчасти бежали и давали различные указания, а отчасти грабили и затем поджигали дома. Было замечено, что китайцы, забравшись на крыши, подавали знаки флагами. Некоторые из них были сняты с крыш выстрелами.
   7-го июня обстрел продолжался с такой же силой по городу и по вокзалу. От вокзала к концу дня остались одни изрешечённые и обгоревшие развалины.
   В окрестностях вокзала, чтобы уничтожить мелкие группы солдат и боксёров, прятавшихся в домах, за стенами, и стрелявших по мосту, посылались команды стрелков. Они их выбивали, но это не проходило без потерь и с нашей стороны. В этот день при подобной атаке был убит один офицер.
   Около двенадцати часов дня было получено донесение, что на сухопутной дороге в Таку замечено движение войск. На разведку была послана полусотня шестой сотни. При возвращении она была отрезана от города толпой боксёров в несколько сот человек. Пробиваясь через их толпу, казаки изрубили до восьмидесяти человек боксёров, но и сами потеряли пять человек. Оба младших офицера были легко ранены сабельными ударами, но остались в строю.
   В Гордон-Голл, где прятались женщины и дети, упало несколько снарядов, но к счастью не причинили никому вреда.
   Часа в два пополудни прибежал нарочный с донесением, что китайские солдаты вместе с боксёрами собираются, по-видимому, атаковать немецкий квартал, охраняемый всего сотней немецких солдат. На помощь им тотчас было выслано подкрепление. Но китайцы, постреляв из двух пушек поставленных у западного арсенала, к вечеру ушли.
   С наступлением вечера укрепление позиции продолжалось. Были вырыты окопы для полевых и десантных орудий и устроены укрытия. Все улицы, которые обстреливались из-за реки и со стороны китайского города были забаррикадированы двойными рядами тюков с шерстью, хлопком, мешками с пшеницей, рисом, пенькой, или просто кирпичами.
   8-го июня продолжалось почти тоже самое, но на стрельбу неприятеля приказано отвечать только при переходе китайцев в наступление. Приходилось расходовать патроны с большой осторожностью, так как их оставалось не более ста двадцати на человека, снарядов же на полубатарее оставалось по шестьдесят на орудие. У десантных же пушек всего шестьдесят гранат на все четыре орудия и несколько шрапнелей.
   Мост с утра особенно сильно обстреливался, и на него стали спускать зажжённые шаланды, наполненные массой горючего материала. Стреляли по мосту китайцы, засевшие на правом берегу реки за каменной стеной и из окон домов. Чтобы выбить их оттуда, был назначен взвод под командой унтер-офицера. Но ротный командир вопреки полученному приказу повёл взвод сам и первым, же был убит из окна на узенькой улице. Потеряв своего любимого командира, ожесточившийся взвод бросился с остервенением, и, по меньшей мере, сорок китайцев было переколото штыками и подожжены дома на улице. Цель была достигнута. По мосту стрелять перестали, дав возможность развести его спустить горящую шаланду. Но это обошлось нас дорого. Кроме убитого ротного, был убит ещё один стрелок и два ранено. Два морских орудия под прикрытием наших моряков после этого были поставлены в предместье и фланкировали вглубь реки и набережной и стрельба по мосту прекратилась.
   Ночью на вокзале были установлены для прикрытия два полевых орудия. На рассвете они начали состязаться с китайской артиллерией, но это оказалось делом не лёгким. Китайцы стреляли бездымным порохом, с позиций совершенно закрытых насыпями железной дороги, канала и из-за городского вала. Отыскать их было чрезвычайно трудно. Если же нашим артиллеристам это удавалось, то китайцы, заметив, что батарея их открыта, не ожидая пока по ней пристреляются, тотчас снимались с позиции и появлялись на новом месте, где её снова приходилось разыскивать. Крепостные орудия китайцев стреляли с форта и импаней {Импань -- группа жилых и хозяйственных построек, назначаемых для китайских войск.} совершенно безнаказанно, так как с ними состязаться было некому. В этот же день к нашему военному агенту явился переводчик из ямыня {Ямынь -- казённое учреждение.} с какой-то бумагой подозрительного происхождения якобы от самого вице-короля, с просьбой послать две роты в ямынь, для защиты вице-короля, которого, по словам переводчика в эту ночь боксёры собираются зарезать. Провести две роты через весь город по кривым и тесным переулкам на протяжении двух-трёх вёрст под огнём с форта, а если по другой дороге, то под выстрелами сорока орудий с импани, -- это конечно была ловушка, замаскированная слишком грубо и наивно. Поэтому переводчику было поручено передать вице-королю, что если он желает защиты войск российского императора, то он сам может пожаловать в европейскую часть Тяньцзина, где ему будут оказаны все военные почести и полная защита.
   В течение ночи были слышны орудийные выстрелы в сторону Пекина. В том же направлении стрелял изредка и Тяньцзинский форт.
   В три часа ночи, до тысячи китайцев, с тремя орудиями подошли под покровом ночи к вокзалу шагов на триста и открыли частую, но беспорядочную стрельбу. Наши, будучи хорошо укрыты, потерь не имели, но на биваке был смертельно ранен командир второго батальона.
   Утром 9-го июня обстрел продолжался обычным порядком, не ослабевая, а часов в пять на наш плавучий мост, единственное сообщение с городом, снова были спущены горящие шаланды. Предварительно, ночью, был пущен китайцами сухой камыш в таком огромном количестве, что он запрудил всю реку во всю ширину и на целую сотню шагов в длину. К счастью, наши моряки и сапёры оказались предусмотрительными, и ранее ещё через всю реку был протянут перед мостом проволочный канат, который задержал горящую массу за несколько десятков шагов от моста. Когда главная масса прогорела, то мост был разведен и остатки спущены по течению, не причинив мосту никакого вреда.
   В десять часов утра, китайцы, под прикрытием зданий предместья, подвезли во фланг нашей артиллерии на вокзале, одну пушку, открывшую стрельбу с левого берега реки. Наши стрелки пробрались в предместье также незамеченные, бросились на прикрытие, и десятка два китайцев было перебито раньше, чем они опомнились. Взято два знамени и много ружей, но орудие китайцы успели увезти. Стрельба из орудий в этот день была почему-то слабей, чем в предшествующие дни, но ружейный огонь продолжался весь день с такой, же силой, как и раньше. В течение дня слышалась стрельба по направлению к Пекину. С башни Гордон-Голл было сообщено, что по направлению к Таку слышны выстрелы и видна большая пыль.
   В три часа ночи на 10-е июня китайцы снова предприняли нападение на вокзал и опять были отбиты. Вскоре к мосту прибыли новые горящие шаланды, сразу несколько, но и эти были погашены нашими сапёрами и казаками. К двенадцати часам с Гордон-Голл было получено сообщение, что по железной дороге к Таку видно движение войск, по-видимому, европейских, и слышна перестрелка. В час дня казак Дмитриев пробрался через неприятельские войска с запиской такого содержания: "Иду с боем с пяти часов утра, выходите со всем полком навстречу". В пять минут, пять рот и две десантных пушки были готовы к выступлению. Прежде чем соединиться, предстояла задача прорвать замыкавший нас круг китайских войск. Они были расположены дугой, начиная от южной части предместья, сначала вдоль полотна железной дороги, затем переходя за насыпь образованную Лутайским каналом. Далее они тянулись по городскому валу, сквозь который проходит в воротах железная дорога, вплоть до китайской артиллерийской школы, обнесённой также высоким земляным валом. Ворота и проход, через который линия дороги от вокзала идёт прямо на восток, а также большая находящаяся здесь каменная усадьба, были заняты китайцами. В воротах стояло два орудия, одно крепостное, а другое небольшое, но скорострельное.
   Не обращая внимания на огонь, роты, построенные широким фронтом, двинулись без выстрела вперёд. Китайцы быстро отступили. Ворота и усадьба сейчас же были взяты, вместе с двумя орудиями. Боксёры даже не успели испортить свои орудия. Разъединённый надвое, неприятель бросился бежать. Одна часть по направлению к восточному арсеналу, другая стала уходить вдоль стены, к Тяньцзину.
   Таким образом, кольцо, замыкавшее европейскую часть Тяньцзина, было разорвано, и оба отряда 9-го и 12-го полков соединились.
   12-го июня вышел приказ о вступлении в командование соединёнными отрядами нового начальника, и 12-му полку приказано выступить из города и стать бивуаком за полотном железной дороги против восточного арсенала, верстах в двух от него. В город и к вокзалу для охраны и защиты их высылались по очереди части в таком же количестве, но уже от обоих полков.
   Положение европейского Тяньцзина с прибытием этого подкрепления мало изменилось. Китайцы всё так же настойчиво продолжали обстреливать как город, так и войска защищавшие вокзал в продолжение целых суток, что длилось вплоть до окончательного взятия туземного Тяньцзина, со всеми его арсеналами, импанями и фортом, 30-го июня.
   Положение же 12-го полка изменилось коренным образом. Он стоял в полной безопасности. Над расположением полка уже редко проносились снаряды, да и те были посланы наугад, за исключением разумеется того времени, когда роты в свою очередь выходили на позицию для охраны. Можно было позволить ложиться без амуниции. Впервые со времени выступления из Артура, солдаты имели возможность помыться и постирать своё бельё в мутной воде реки Пейхо.

-----

   

Воспоминания поручика Гиршвельда.

(Посвящается памяти Павла Константиновича Келлера.)

От Тонг-Ку до Тяньцзина

   13-го июня полурота 1-го Уссурийского железнодорожного батальона в дождливый пасмурный день во Владивостоке, после молебна села на пароход добровольческого флота "Орёл" и направилась на Квантунский полуостров в распоряжение вице-адмирала Алексеева. В состав полуроты вошли: сто пятьдесят четыре нижних чина при пяти офицерах. Командир полуроты -- поручик Грузин, младшие офицеры -- поручик Лосев и подпоручики Экгардт и Горбачевский. Для общего наблюдения и распоряжения работами назначен подполковник К. В. Подгорецкий.
   Часть была составлена так, чтобы могла самостоятельно эксплуатировать железнодорожную линию, и имела вполне подготовленных агентов всех служб: движения, тяги, ремонта пути и телеграфа. Была снабжена всем необходимым боевым и походным снаряжением. Имела инструменты для восстановления пути, для малого ремонта подвижного состава и для оборудования железнодорожного телеграфа.
   18-го июня, утром, часть эта прибыла на рейд Таку. Здесь подтвердились слухи о разрушении железной дороги и телеграфа на Тяньцзинь. В тот же день, перегрузив имущество, полурота на баржах вместе с приливом двинулась к устью Пейхо. Эта река важнейшая в Печилийской провинции. Говорят, она была когда-то судоходной до Тяньцзина, но в настоящее время в устье её могут входить, да и, то только с приливом одни коммерческие пароходы средней величины и боевые суда типа канонерских лодок. Судоходна Пейхо до Тонг-Ку, у пристани расположенной на правом берегу её, на расстоянии полуверсты от крепости Таку.
   Крепость расположена при устье, по обоим берегам реки. Стратегическое положение её выбрано очень удачно.
   Баржи медленно втянулись в устье и тихонько поползли вдоль безлюдных берегов. Ещё недавно здесь кипела жизнь. Деревни несколько дней тому назад густо заселённые, покинуты жителями, разграблены и частично истреблены пожарами. Ни одного живого существа не попадалось на глаза. Только стаи голодных собак бродили по опустевшим дворам и фанзам, придавая картине ещё более унылый колорит. Оживляли картину одни чёрные свиньи, массами рывшиеся на заилённых берегах.
   Плавание по Пейхо продолжалось несколько часов. К вечеру баржи стали подходить к Тонг-Ку. Погода испортилась, и мы под проливным дождём в полной темноте подошли к пристани. К утру разгрузились. Имущество уложили в крытые товарные вагоны. Расположились бивуаком около пассажирского здания.
   В момент нашего прибытия станция Тонг-Ку не принадлежала собственно никому, или вернее, принадлежала всем. Кое-где на жилых домах развевались английские флаги. На паровозах катались американские машинисты, а мастерские и подвижной состав были брошены без всякого призора...
   Селение Тонг-Ку по числу жителей равнявшееся вероятно нашему уездному городу и расположенное в полуверсте от станции, было брошено и истреблялось пожарами, которых никто не тушил. В воздухе носился отвратительный запах горелого камыша и разлагающихся тел. Лавки и богатые фанзы были разграблены. Даже кумирни не избежали рук любопытных союзников. Большинство идолов валялось на полу с отбитыми головами, с распоротыми животами и спинами. По-видимому, это дело рук японцев. Они хорошо знали обычай китайцев класть иногда во внутренность богов золото, серебро и драгоценные камни. Не говоря уже о помещениях жрецов, где всё было перевёрнуто вверх дном, не исключая кухонных очагов и канн... Станция же, т. е. станционные пути, пассажирское здание, мастерские и пакгаузы были к счастью совершенно целы. Испорчено было только водоснабжение, что и сказывалось сразу в недостатке воды. Первое, что пришлось -- это вырыть колодец, ибо из Пейхо воду пить было нельзя. Она была заражена трупами, солоновата и, благодаря илистым берегам полна землистых примесей.
   В Тонг-Ку роту встретил наш начальник военных сообщений, подполковник генерального штаба Самойлов, и 19-го была решена рекогносцировка к Тяньцзину, для определения вида и степени разрушения дороги.
   Как я уже сказал выше, в момент прибытия нашей полуроты, дорогой владели американцы. В их руках находились все имевшиеся на лицо четыре паровоза.
   Эксплуатация американцами целого участка до Чуланчена являлась совершенно бесполезной для союзников. Правильное движение даже на таком маленьком участке американцы поддерживать не могли, за неимением достаточного числа агентов. Не говоря уже об исправлении разрушенной части, для чего они не имели абсолютно никаких средств, -- ни рабочих, ни инструментов, а подвижной состав служил главным образом для удовольствия американских машинистов, которые разъезжая между Тнг-Ку и Чуланченом, нередко останавливали поезда, чтобы стрелять зайцев.
   Исправлять дорогу прежде всех начали японцы. Бивуак японских пионеров стоял как раз у начала разрушенной части пути. Эти маленькие, энергичные люди усиленно таскали шпалы и рельсы. Но недостаток материала, а может быть и опыта, снижал результативность их работы всего до ста, ста пятидесяти сажен в день.
   Очевидно, что прибытие нашей полуроты было как нельзя более своевременно, ибо серьёзное значение железной дороги до Тяньцзина, как коммуникационной линии было ясно всем.
   Ввиду этих соображений на совете адмиралов было решено передать дорогу в наши руки, что и совершилось 19-го июня. Решено было приступить к работам.
   20-го утром, поручик Грузин с укладочным поездом выехал из Тонг-Ку. Поезд состоял из платформ покрытых полотнищами палаток для жилья нижних чинов и из нескольких платформ со шпалами и креплениями.
   Поручик Грузин начал укладку 20-го же. Шпал и креплений могло хватить не более как на версту, поэтому в тот же день были посланы команды по соседним деревням для розыска. Их в незначительном количестве находили по дворам фанз, а болты, костыли и накладки чаще всего оказывались зарытыми в кухонных очагах. Для быстроты работы и экономии в материале, путь укладывался на половинном числе шпал, то есть вместо одиннадцати и тринадцати клали шесть и семь, и на двух болтах. Таким образом, удавалось уложить в день около версты и к 28-му числу, к вечеру, укладка была доведена со стороны Чуланчена до разрушенного моста, то есть пройдено было около семи-восьми вёрст.
   Условия работы из-за почти беспрерывных дождей и недостатку хорошей воды были тяжелы. Воду брали из колодцев, вырываемых по сторонам пути, причём этими же колодцами пользовались проходившие мимо наши и иностранные войска, так что нередко на долю наших солдат приходилась, только одна муть. Люди питались консервами, привезёнными с собой. Нижние чины работали с особым увлечением, отличающим нашего солдата в те моменты, когда он ясно понимает смысл и цель своей работы. Больных не было.
   Вторая половина полуроты, с поручиком Лосевым и подполковником Подгорецким 19-го вечером нагрузив двенадцать двуколок инструментами и провиантом, выехала на поезде в Чуланчен. Там в полной темноте, под проливным дождём команда выгрузилась и двинулась к Тяньцзину, который был взят только спустя одиннадцать дней, то есть 30-го июня, и в настоящее время с особенным упорством защищался китайцами. Со стороны Тяньцзина доносились орудийные залпы и ружейные выстрелы и кое-где, преодолевая дождь, кровавыми пятнами вспыхивали зарева. Непривычные люди напряжённо всматривались в темноту и чутко прислушивались к чуждым ещё звукам, когда команда медленно потянулась вдоль полотна дороги. Грунтовых дорог по сторонам пути не было. Почва размокла, люди, двуколки, вязли в грязи. Двуколки нередко опрокидывались. При таких условиях восемнадцативёрстный переход был сделан почти за семь часов. Когда команда добралась до бивуака, верстах в пяти от Тяньцзина, люди не разбивая палаток, проспали на мокрой земле остаток ночи.
   Наутро 20-го начались работы.
   Паровозы и подвижной состав стояли в депо в Тяньцзине, а материалы можно было достать, разобрав несколько карьерных путей. Станция со всеми постройками и путями прекрасно обстреливалась с китайских батарей, стоявших за Лутайским каналом.
   21-го числа поручик Лосев получил приказ вывести из депо паровозы. Под прикрытием взвода стрелков, с командой ремонтных рабочих и машинистов поручик отправился в депо. Оно представляло собой к тому времени сплошное решето: всё было избито осколками гранат и шрапнельными пулями. Из пяти паровозов стоявших там, три оказались годными, а два были настолько испорчены, повреждены, что в дело употреблены быть ни в каком случае не могли. Впереди паровозов стояли две платформы с углём.
   Депо было занято ротой сипаев под командой английских офицеров. При появлении поручика Лосева английские офицеры заявили, что они просят паровозов не выводить, так как это может навлечь на депо огонь китайских батарей и привести к новым потерям. Поручик Лосев не ожидавший найти депо кем бы то ни было занятым и не получивший на этот предмет никаких указаний, вернулся с командой на бивуак. Подполковник Подгорецкий доложил о случившемся генералу Стесселю. Генерал Стессель категорически приказал: "Не обращая внимания на протесты англичан, паровозы вывести". Наутро 22-го поручик Лосев с той же командой вновь отправился в депо. Наши машинисты взошли на два более целых паровоза, исправили кое-какие мелкие повреждения, и начали разводить пары. Воду приносили из водоёмного здания и из тендеров стоящих вне депо. В тоже время команда ремонтных рабочих под начальством мастера Архипова принялась за исправление путей и стрелок. Как только над депо показался дымок, и на путях забелели белые рубахи, туда стали ложиться китайские снаряды. Огонь продолжался до четырёх часов. Стена депо, обращённая к Лутайскому каналу, обратилась почти в сплошную брешь. К пяти часам утра огонь стих. Потерь не было.
   В то время когда Лосев с командой работал в депо, Подгорецкий с другой командой отправился на разборку карьерных путей и на вывозку оттуда коротких деревянных платформ (дрюков). Китайцы не обратили на них никакого внимания и дали им спокойно нагрузить платформы шпалами, выкатить на руках и доставить к мосту на канал. К часу дня вся операция была уже закончена. Оставалось ждать только паровозов.
   Около четырёх часов Подгорецкий послал в депо подпоручика Экгарта с приказом поручику Лосеву поторопиться. Когда Экгадт подошёл к депо, работа была уже закончена: пути исправлены, стрелка наглухо закреплена и паровозы стояли под парами, с давлением хотя и не полным, но достаточным для того чтобы пробежать небольшое расстояние от депо до моста. Осмотрев ещё раз лично, поручик Лосев с командой машинистов вошёл в горячий паровоз. Подпоручик Экгардт с остальными машинистами на холодный, и поезд, имея впереди четыре платформы с углём, тронулся. Как только поезд показался, один за другим раздались два орудийных залпа перешедшие затем в одиночный огонь. Холодный паровоз был весь усеян пробоинами. В тендер действующего паровоза попал снаряд. В ведущем колесе того же паровоза оказался неразорвавшийся снаряд. Кабина машиниста повреждена шрапнельными пулями и осколками. Через пятнадцать минут в таких же тяжёлых условиях была вывезена и часть вагонов.
   23-го подпоручику Экгардту удалось вывести остальные четыре паровоза. На них появились крупные русские надписи: на первом -- "Русский", на втором -- "Воин", на третьем -- "Молодец" и на четвёртом, искалеченном -- "Пленник". "Пленника" по отводному пути около моста, столкнули под откос, где он и простоял в течение всей кампании, да, по всей вероятности стоит и теперь, показывая всем свою почётную надпись.
   

От Тяньцзина до Яньцуна

   4-го июля в Тонг-Ку прибыла вторая наша полурота под моей командой. В ней было сто тринадцать нижних чинов. Я в тот же день сдал её поручику Грузину, а сам поехал явиться подполковнику Подгорецкому, которого застал на бивуаке около "горелого" моста. Здесь господствовало бодрое, весёлое оживление. Работы на мосту подходили к концу -- пришивались последние звенья. Общее впечатление бивуака и работ при ярком солнце, при весёлых окриках рабочих таскавших брусья и рельсы получалось самое благоприятное.
   Часа через два после приезда на бивуак, я верхом отправился посмотреть Тяньцзин, который за четыре дня перед тем был взят. По сильной жаре надо было проехать около пяти вёрст. Версты за две до Тяньцзина меня охватил тот же специфический, противный запах горелого камыша и трупов, которым казалось, был наполнен весь воздух на всём протяжении Тонг-Ку. При въезде в китайский пригород, перед моими глазами замелькали уже знакомые картины разрушения: покинутые, разбитые дворы, фанзы, кумирни, стаи голодных собак и свиней, и полуразложившиеся трупы китайцев.
   Вскоре показались европейские кварталы Тяньцзина расположенные по правому берегу Пейхо. На реке масса крупных и мелких шаланд. На мачтах развивались флаги всей Европы. На шаландах работают исключительно китайцы. Полуобнажённые, обливающиеся потом, они усердно шестами и бечевой подтягивают и спускают шаланды к разводному французскому мосту.
   В этой массе, сплочённой страхом перед победителями, виднеются лица всех состояний и положений -- от ребёнка до старика со слезящимися глазами, от бедного кули до купца с чистыми нежными руками. Суровая рука войны уравняла всех.
   Между шаландами бесцеремонно отталкиваемые шестами плывут посиневшие, раздутые трупы. Но теперь их уже мало, а дня два тому назад мост приходилось разводить не для пропуска шаланд, а для того, чтобы пропускать целые горы мертвецов.
   Переехав мост, я очутился во французском квартале. Красивые, двух и трёхэтажные дома с зелёными решетчатыми ставнями полуразрушены гранатами. На широких чистых дворах виднеются мягкие плетёные кресла, и диваны развалясь на которых беззаботно болтают французские солдаты. Французский квартал пострадал наиболее сильно. Он не только был разбит китайскими снарядами, но и разграблен европейскими солдатами. Проехав по нескольким нешироким вымощенным улицам, я очутился на "Victoria-road", главной улице английской концессии.
   Английские кварталы остались, совершенно целы. Кварталы эти составляют лучшую во всех отношениях часть Тяньцзина. Широкие, безукоризненно чистые, асфальтированные улицы, много зелени и прекрасные по архитектуре постройки. Едва ли найдётся где-нибудь в Европе уголок, в котором бы так мало придерживались общепринятого в архитектуре шаблона. Тут можно наблюдать образцы чуть ли не всех архитектурных орденов, начиная с величественной готики, поэтических мавританских куполов и сводов, до современного безымянного стиля. В английском квартале сохранилась единственная во всём городе гостиница "Astor-house" где несколько тоже случайно сохранившихся боев могли вас угостить бутылкой холодной воды "Aplolinaris" и микроскопическими порциями консервированного мяса.
   Я отдохнул и подождал, пока спадёт жара. Затем попросил встречного казака проводить меня через китайский город на вокзал. Китайский город наполовину разграблен и разрушен. Всё те же следы гранат, пожара и грабежа. Сделав сотни поворотов по узеньким грязным улицам, я выехал к бывшему вокзалу. Говорю к "бывшему", потому что от вокзала остались одни следы: изрытая снарядами платформа, на ней остатки стен и груды мусора и разбитого кирпича. Видневшиеся вблизи пакгауза крыши из оцинкованного железа казались сделанными из металлического кружева, так они были изрешечены пулями и снарядами. С перрона открывался вид на станционные пути и депо. О нём я уже говорил выше. Пути были настолько сильно поковерканы снарядами и загромождены сгоревшими платформами и вагонами, что смотря на них, казалось, будто какой-то гигант в порыве безумной ярости исковеркал все эти горы железа, набросал их одна на другую и раскидал по всей станции. Словом, станция Тяньцзин была разрушена почти до основания, и это вполне понятно, потому, что вокзал был нашим опорным пунктом на левом берегу Пейхо, в тот момент, когда китайские войска были оттеснены от Тяньцзина за Лутайский канал.
   Переночевав у начальника станции в вагоне, я с утренним поездом вернулся на бивуак. Вскоре приехал полковник Павел Константинович Келлер с поручиком Озмидовым и Гросман с инженером технологом Корсаковым, бывшим помощником начальника тяги на Уссурийской железной дороге.
   Приезд полковника Келлера был вызван тем обстоятельством, что дорога оказалась разрушенной до самого Пекина, и батальону предстояла громадная работа по восстановлению ещё ста двадцати вёрст пути.
   Наш бивуак был разбит с правой стороны полотна, впереди небольшой рощицы. Довольно обширная площадка занятая бивуаком, была покрыта могильными холмами. Холмы эти, разной величины и объёма, сплошь покрывают все окрестности Тяньцзина. На самом небольшом поле, обрабатываемом каждой отдельной семьёй, непременно отведён уголок предкам. Китайцы хоронят своих умерших совсем иначе, чем принято у нас: они не зарывают их, а наоборот, делают небольшую присыпку на земле, на которую ставят гроб и засыпают его сверху, образуя конусообразный холм, величина которого зависит во первых от величины гроба, а во вторых от важности покойника. Холм этот снаружи обмазывается смесью глины и соломы, так что получается что-то вроде киргизских юрт. Наружная поверхность могильных холмов постепенно разрушается под воздействием ветра и осадков. И мало по малу, гробы становятся открытыми. Разрушаясь в свою очередь, обнажают останки предков, которые нередко служат добычей голодным собакам. Гигиеничен ли такой способ погребения, я не берусь судить, но что он оказался чрезвычайно полезным китайцам в тактическом отношении в последнюю войну это, несомненно. Каждая могила представляла готовое укрытие для стрелка.
   Разгрузка и разноска материалов лежала исключительно на китайцах и только несколько нижних чинов были наблюдающими и часовыми. Работники китайцы плохие -- слабосильны и ленивы, но ленивы только до тех пор, пока работают поденно. При работе с подряда исчезают и лень и слабосилие.
   Так, без всяких инцидентов, работа продолжалась до 22-го июля, когда мы, уложив около десяти вёрст, подошли ко второму мосту. За всё время работ китайцы нас не беспокоили, хотя уже 16-го мы вышли за линию наших передовых постов, расположенных на высоте Лутайского канала и работали уже под охраной четырёх казаков, разъезжавших на расстоянии двух вёрст от головы укладки. Наша собственная охрана состояла в том, что люди выходили на работу с ружьями, которые составлялись в козлы, а впереди выставлялся часовой. Только один раз показался кавалерийский разъезд, человек в шестьдесят, но, не доезжая версты полторы, повернул назад. Даже по ночам, когда мы оставляли работы, без всякой охраны уезжая на бивуак, у китайцев не хватало смекалки разрушить их. А между тем они имели для этого полную возможность, посылая для этой цели кавалерийские разъезды, которым мы не могли противопоставить ни одного солдата, до такой степени вся наша укладочная партия была измучена работой за день. Очевидно, что только с таким противником как китайцы и было возможно проводить железную дорогу под самым носом у двадцати пяти тысячной неприятельской армии.
   Китайцы, разбитые у Тяньцзина отступили по направлению к Пекину и заняли позицию в восемнадцати верстах у деревни Бейцан. С этого момента, то есть 30-го июня по 23-е июля китайцев никто не беспокоил. У союзников было мало войск, и они не предпринимали решительного наступления. А за это время китайцы успели укрепиться и создать около Бейцана сильную полевую позицию, преимуществами которой они также как и у Тяньцзина не сумели воспользоваться. 18-го июля к нам прибыл генерал-лейтенант Линевич, и через пять дней, 23-го, было решено атаковать китайцев у Бейцана.
   Правый фланг китайских позиций должны были атаковать японцы 23-го июля утром, в 6. 30. Левый фланг должен был обойти и атаковать генерал-майор Стессель, командующий стрелковой бригадой. Центр составлял отряд полковника Келлера, с восемнадцатью русскими и четырьмя французскими орудиями, под прикрытием полутора рот 2-го стрелкового полка и нашей роты.
   В назначенный час японцы начали атаку и быстро отбросили китайцев к их левому флангу. Генерал-майору Стесселю обход не удался из-за наводнения, и он должен был вернуться и присоединиться к японцам. Артиллерия центра стреляла чрезвычайно удачно и буквально засыпала левофланговое укрепление. У китайцев артиллерии было очень мало, всего четыре орудия, которые они направляли то в сторону японцев, то в сторону центра. К восьми часам утра китайцы оставили позицию и отступили к Яньцуну. В тот же день войска под общим командованием генерал-лейтенанта Линевича начали преследование китайцев, и 24-го июля разбили их под Яньцуном, а первого августа был взят Пекин.
   Отдохнув после сражения 24-го июля, рота приступила к укладке. Второй мост был исправлен в ночь с 22-го на 23-е, на тот случай, чтобы можно было провести по нему поезд с санитарными вагонами, чтобы не пришлось перетаскивать раненых через глубокий овраг. К счастью, ни убитых, ни раненых в нашем отряде не было. В этом сражении пострадали главным образом японцы, потерявшие сто человек. Вообще, японские войска за всё время экспедиции заслужили полное уважение союзников.
   Между Бейцаном и Яньцуном железная дорога близко подходит к деревням. Мне случалось проезжать от Яньцуна до Тяньцина по берегу Пейхо, вдоль целого ряда деревень. Вся эта восьмидесятивёрстная полоса вымерла совершенно. Ни одного живого существа. Только раз услышал я какое-то бормотание. Еду во двор, откуда неслись звуки. Вижу в полуразрушенной фанзе старуху, перебиравшую всякий хлам, валявшийся в фанзе и на дворе, и заворчавшую ещё громче и злобнее при моём приближении. Впрочем, она не показывала никаких признаков страха. Около неё, из-за складок курмы выглядывало грязное детское личико. Это была единственная встреча с китайцами, в промежутке времени с июля до половины сентября, когда жители стали мало по малу возвращаться, и убирать созревшую чумизу и кукурузу. Сами деревни, конечно, были разрушены, разграблены, и истреблялись постоянными пожарами. Опустошили эту полосу главным образом боксёры, а закончили опустошение японские войска, шедшие всё время берегом Пейхо.
   Совсем другую картину представлял правый берег Пейхо. Там не было ноги европейского солдата, и все деревни расположенные столь же часто, как и на левом берегу были полны жителей и боксёров. Не редко и оттуда доносились выстрелы и кое-где вспыхивали пожары. Но всё это были, очевидно, домашние распри. Боксёры из ненависти к белым дьяволам творили суд, расправу и грабёж.
   12-го августа укладка дошла до Яньцуна. Итак, в течение двадцати восьми дней было уложено тридцать вёрст и исправлено семь мостов. 16-го августа была открыта станция Яньцун и сквозное движение от Яньцуна до Тонг-Ку. На открытие прибыл командующий войсками вице-адмирал Алексеев в сопровождении начальника дороги Келлера. Обойдя фронт обоих рот, адмирал благодарил офицеров и нижних чинов за успешный ход работ и поздравлял георгиевскими кавалерами машинистов и некоторых нижних чинов участвовавших в вывозе паровозов. После молебна вице-адмирал Алексеев с начальником дороги отбыл в Тяньцзин.
   От Яньцуна железная дорога направляется к северо-западу, пересекая большим мостом Пейхо, которая отсюда поворачивает к северу. По железной дороге к Пекину прошёл только один отряд адмирала Сеймура. Одиссея этого отряда хорошо известна их периодической печати. До Яньцуна адмиралу Сеймуру удалось доехать по железной дороге и только здесь, в тридцати верстах от Тяньцина китайцы догадались разрушить мост через Пейхо и железную дорогу. Отряд, окружённый боксёрами со всех сторон, неся на руках своих раненых, энергично пробивался к Тяньцину и, не доходя вёрст шести до него, ускользнул от боксёров, запёршись в арсенале Сику. Разъярённые кулаки набросились на всё, что осталось от отряда, главным образом на поезда, брошенные по ту сторону Пейхо. От вагонов остались только скаты колёс. Ни одной щепки нельзя было найти. А от паровозов, громадных, сильных, развивавших скорость в сто вёрст, остались только рамы с котлами и трубы. После адмирала Сеймура ни один отряд по полосе железной дороги не проходил.
   Период между окончанием дороги до Яньцуна до первых чисел сентября был смутным временем в жизни нашего батальона. Предположения относительно нашей судьбы были самые разнообразные. Предполагалась постройка к Пекину, затем сдача дороги немцам и возвращение домой.
   Пока в высших сферах шли толки и предположения, роты наши успели отдохнуть и обжиться в Яньцуне. Это довольно большой город, расположенный по обоим берегам Пейхо, приблизительно в версте от станции. Он был пунктом, через который двигались все войска к Пекину. Мимо нас, как в панораме дефилировали отряды европейских войск. Немцы, французы, австрийцы, итальянцы, американцы, японцы, сипаи, и опять немцы. Это было как раз время, когда немцы нахлынули массами и сразу сделались большинством.
   Много писалось и говорилось о достоинствах немецкой армии. Мне лично не случалось видеть их в бою, и потому об их боевых качествах сказать ничего не могу. Внешнее же впечатление говорит в пользу нашего солдата. В нашем солдате видно больше самостоятельности и сметливости, что при нынешних условиях полевого боя является преимуществом и не маловажным. Офицерский же состав у немцев, по-видимому, подготовлен превосходно.
   Французские линейные полки и зуавы производят очень благоприятное впечатление. Несколько хуже выглядят батальоны морской пехоты, то есть колониальные войска, прибывшие из Тонкина.
   О японцах я говорил уже выше. Прекрасное внешнее впечатление оставляют сипаи, -- высокие, стройные красавцы с огненными глазами в жёлтых и красных тюрбанах. Этими, на вид могучими людьми командуют англичане. Во главе каждой роты стоит непременно английский офицер, а офицер сипай, подчас втрое старше своего командира, украшенный знаками отличия, исполняет должность только младшего офицера. Это войско рабов. Не думаю, чтобы англичане могли твёрдо опереться на них.
   Американские волонтёры, в широкополых шляпах, на прекрасных лошадях, напоминают скорее каких-то "мексиканских стрелков" из романа Майн Рида, чем регулярные войска.
   Войска остальных наций были в микроскопических дозах. Австрийцев было всего несколько десятков человек, но зато национальные флаги их были такой величины, что одним можно было покрыть всех сразу.
   Представительницей Италии была рота берсальеров -- альпийских стрелков, все точно сняты с картинки "Живописного обозрения". Шляпы с петушиным пером, голые икры, маленький карабин в руках. Все смуглые, с превосходным цветом лица и великолепные ходоки.
   Все перечисленные войска мне пришлось увидеть за один раз, во время парада, устроенного в Тяньцзине по случаю приезда фельдмаршала Вальдерзее. Войска стояли шпалерами около вокзала и вдоль французской набережной. Граф с громадной свитой, молча, прошёл по фронту, встречаемый около каждой новой части звуками музыки. Такое молчаливое приветствие странно для русского уха и глаза, и вероятно потому фельдмаршал, поравнявшись с батальоном наших стрелков, поздоровался с ними на русском языке.
   Фельдмаршал поселился в Тяньцзине, и только после того, как русские уступили ему императорский дворец, переселился в Пекин.
   Вскоре после приезда Вальдерзее, русские войска стали очищать Пекин, оставив только небольшую часть для охраны посольства. В это время центр тяжести наших интересов переместился к северу от Шанхай-Гуаня. В первых числах сентября разыгралось сражение при Бейтане, окончившееся взятием этой крепости. Затем отряд генерала Церпицкого, имея по дороге несколько небольших стычек, занял Лутай и Шанхай-Гуань, а главные наши силы перешли в южную Маньчжурию.
   Части пятой и второй роты остановились в это время в Яньцуне и не спеша работали над отделкой уложенного участка. Из офицеров в Яньцуне в это время оставались капитан Иванов, я и доктор Сахаров, число пациентов которого было довольно значительно, особенно желудочных. Поручик Лосев, назначенный начальником участка до Яньцуна, отстраивал линейные постройки и пассажирские здания в Тяньцине и Яньцуне. Дни стояли прохладные. Чувствовался поворот к осени. По утрам бывали лёгкие морозы. Развлечением нам служили возвращающиеся из Пекина баржи, возившие туда провиант, на которых солдаты и матросы привозили всякую рухлядь: вышивку, меха, курмы и прочее барахло, которое продавалось за бесценок. А также поездка в Тяньзинь, где впрочем, ничего интересного не было. -- Город был наводнён германскими офицерами, изводившими нас подчас своей утрированной вежливостью. В Astor-hous'е трудно было съесть тарелку супа без того, чтобы раз пять не встать для ответа на их поклоны.
   В двадцатых числах сентября через Яньцун проехал возвращающийся из Чифу в Пекин вице-король Джили Ли Хунчжан. Он от Тяньцина двигался на барже сопровождаемый целой флотилией; баржи со свитой, баржи с кухней и поварами, и так далее. На барже Ли Хунчжана, на мачте развевался громадный жёлтый флаг с чёрным драконом. Вся флотилия в Яньцуне пристала к берегу. Вице-король вышел из своей каюты, поддерживаемый под руки секретарями, и сел в кресло, поставленное на краю баржи.
   Перед нами сидел расслабленный старик с пергаментным цветом лица. Жидкие, седые усы обвисли вниз, почти касаясь узенькой седой и реденькой бородки. Одни глаза, серые, ещё полные жизни добродушно улыбались, спокойно рассматривая любопытную толпу европейских офицеров и солдат стоявшую на берегу. Из рукавов широкой, чёрной, шёлковой курмы, под которой виднелась малиновая бархатная безрукавка, выставлялись изящные, бледные руки, беспомощно лежавшие на коленях. На голову была надета чёрная шёлковая шапочка с розоватым стеклянным шариком. Слабость Ли Хунчжан была по-видимому очень велика, так как даже носовой платок ему прикладывали к носу, а голос его, когда он спрашивал фамилию здоровавшихся с ним офицеров был едва слышен. За креслом вице-короля полукругом стояла его свита, образуя тёмный фон, на котором ещё рельефнее выступала голова самого главного деятеля Китая, слабые руки которого держали теперь нити всех последующих событий.
   Посидев с полчаса и расспросив, сколько и какие войска стояли Яньцуне, Ли Хунчжан поднялся, сделал общий поклон и поддерживаемый свитой, едва передвигая ноги, спустился в каюту. Разговоры велись через одного из секретарей, прекрасно говорившего по-русски. Через час весь караван тронулся дальше в сопровождении небольшого конвоя от 5-го стрелкового полка. Вскоре мы тоже покинули Яньцун.
   26-го сентября в Яньцун приехал начальник дороги и приказал сформировать из оставшихся нижних чинов вторую укладочную партию и 27-го начать укладку от Бейтана навстречу первой партии. Работа эта была поручена мне. Закончил я её 10-го декабря. А 7-го января дорога от Яньцуна до Шанхай-Гуаня была передана немцам, наши же роты перешли на линию Шанхай-Гуань-Инкоу.

Поручик Гиршфельд.

   

Воспоминания штабс-капитана Озмидова.

0x01 graphic

   В начале августа 1900 года положение союзных войск на Печилийском театре нельзя было считать завидным. Отряд для занятия Пекина численностью доходивший до пятнадцати тысяч штыков заключал в себе почти всю наличность войск бывших в то время в Пичели. Ожидались подкрепления с моря, но они приходили туго и всё время незначительными партиями. Оставшийся за начальника Тяньцзинского гарнизона полковник Анисимов как-то заехал к нам на работы, рассказывал о печальном состоянии обороны Тяньцзина в тот момент. На бумаге, говорил он, числиться у меня в гарнизоне около пяти тысяч человек. А на поверку выходит, что в случае нападения китайцев на город, я могу выставить в поле не более трёхсот штыков, и при этом в резерве останется только госпитальная команда, человек восемьдесят.
   -- Но ведь они без ружей? -- спрашиваем мы.
   -- Нет, я приказал выдать всей команде старые маузеровские ружья, -- со свойственным ему спокойствием и медлительностью говорит Анисимов.
   А между тем, слухи о движении армии Юань Ши Кая с каждым днём становились тревожнее и тревожнее. Рассказывали, что Юань Ши Кай получил приказ от императрицы, во что бы то ни стало овладеть Тяньцзином. В сущности, ему имевшему в своём отряде до двадцати пяти тысяч человек, взять Тяньцзин ничего не стоило, и тогда положение тыловых войск было бы, быть может, более чем критическое. Наконец, на третий день после взятия Пекина получаем официальное донесение, что наши аванпосты имели небольшую перестрелку с разъездом Юань Ши Кая. Из допроса, взятого в плен его солдата, узнали, что отряд китайцев находится в одном переходе от Тяньцзина. О том, в каком состоянии находился путь от Тяньцзина до Пекина, я скажу ниже. Нам и тогда казалось странным, почему Юань-Ши-Кай простоял под Тяньцзином около месяца, до прибытия союзных подкреплений бездеятельно.
   Таково было положение дел в то время, когда я получил приказ от полковника Келлера, теперь уже, увы, покойного, немедленно выехать в Пекин с офицером нашего батальона Н. Г. Алексеевым, для получения разных сведений, касающихся восстановления железной дороги. Сборы наши были немногосложны. Взяли с собой двуколку с провизией, вестового, трёх казаков и в тот же день двинулись в путь, рассчитывая переночевать в восьми верстах от конца укладки, на станции Янцун. Дело было к вечеру, и потому решили поспешить, чтобы в три четверти часа доехать до ночлега. Поехали вдоль испорченной китайцами железной дороги. Картина разрушения всё та же, что и до Тяньцзина. Рельсы разбросаны, частью унесены вовсе, шпал нет и признака, и даже умудрились разбросать балласт по откосам полотна. Железные фермы мостов расклёпаны, свалены в воду. Быки в некоторых местах разбиты взрывами. Но китайцам и это сплошное разрушение показалось не совсем достаточным. Надо, говорят, и полотно срыть. И кое-где, действительно, разрыли насыпь до основания. Приехали на станцию, то есть вернее на бывшую станцию Янцун. Здесь китайцы по части разделывания дошли до виртуозности. Они не только разрушили все станционные постройки, возведенные из кирпича и камня до основания, но во многих местах выкопали камни из фундамента и, разбив их чуть не в порошок, свалили в общую груду обломков. Верно, было много народу, так как разрушение по наведенным и довольно точным справкам, было произведено менее чем за две недели.
   От Янцуна к Пекину путь лежал севернее железной дороги и тянулся почти всё время вдоль реки Пейхо. До Пекина считалось около ста двадцати вёрст. По этому пути и по Пейхо подвозились всё необходимое для Пекинского отряда. Охрана его была незначительная: через каждые десять-пятнадцать вёрст стояли заставы, не более взвода по численности. На расстоянии же до сорока вёрст были расположены заставы от ста пятидесяти до трёхсот человек. Ежедневно рассылались между постами и заставами патрули, в три-пять человек, которые и были единственными охранителями дороги, служившей главным трактом для движения обозов. А между тем, в десяти верстах от заставы расположенной в деревне Хесиво, стояла ещё не взятая крепостца, названия которой не помню. Сколько было там неприятеля в то время, никто не знал даже приблизительно. С этой крепостцой спустя недели три, вышел довольно курьёзный случай. Офицеру, стоявшему в Хесиво, подпоручику N, и другому, приехавшему к нему на несколько дней по каким-то делам, надоело сидеть в бездействии. Решили они взять с собой человек десять солдат и полюбопытствовать, что делается в крепостце. Отправились. Благополучно дошли до неё и... к удивлению своему, заняли её без единого выстрела, так как с торжеством были приняты гарнизоном, доходившим человек до ста. Вернувшись назад, офицер N. донёс по начальству, которое, однако, сверх ожидания посадило под арест обоих, да ещё внушительно заметило, что не гоже, де, господам подпоручикам брать крепости, -- чином не вышли.
   Приехали мы в Хесиво часов в двенадцать дня. Это первая застава от Янцуна, -- верстах в сорока пяти. Жара стояла нестерпимая. Дорога шла всё время почти по насыпи, возведённая китайцами для ограждения полей от разлива Пейхо. Деревень на всём переходе попадалось множество, но все выжженные, и обитателей их можно было видеть как исключение, -- старики которые едва ноги волочили. Погром был полный. Пообедав, двинулись дальше. Отъехав вёрст, пять, встречаем партию американцев. Останавливаемся, смотрим: оказывается, ведут своего офицера раненого в руку; весь в крови. Начинаем расспрашивать, но результат разговора даёт нам довольно неясное понятие о происшествии, так как мы на английском, а они на русском -- ни слова. Но, благодаря жестикуляции и мимике самого пострадавшего, мы всё-таки поняли, что в него стрелял боксёр. На первом посту мы узнали от стрелков подробнее. Оказывается, офицер-американец со своими солдатами сидел около дороги близ поста. Вместе с нашими закусывал в течение получаса. Потом зачем-то встал и отправился один в разрушенную деревню, лежавшую от дороги не далее ста шагов. Через несколько минут послышался выстрел, затем другой и третий. Все бросились на звуки выстрелов, но из крайней фанзы уже выбежал офицер с простреленной рукой и начал звать на помощь. Знаками разъяснил, что в него стреляли боксёры. Несмотря на самые тщательные поиски, ни одного китайца во всей деревне не нашли. Признаться, вся эта история показалась нам очень подозрительной. Но под впечатлением недавних боёв, пустынности и слабой охране дороги, решили, что всё это могло случиться в действительности. Эта история, говоря откровенно, нам была не совсем по нутру. Ехало-то ведь нас всего шесть человек, нельзя сказать, что сила большая. Подстрелят, думаем, ни за грош. Под таким впечатлением двигаемся вперёд. Но вскоре развеселились мы от довольно умилительной в своём роде картины. Смотрим, вдали показалась самая настоящая русская телега, запряжка с дугой. В телеге кто-то лежит. Подъезжаем, -- оказывается солдатик из телеграфного отделения, проводившего телеграф от Тяньцзина до Пекина, -- спит сном праведника. Очевидно, он не делал никакой разницы между "Пекинской" и Смоленской губерниями, и всякие предосторожности считал совершенно излишними. Взвесив его и наши шансы быть подстреленными, мы решили, что, пожалуй, и не стоит нам особо беспокоиться. Дальше мы поехали в отличном расположении духа.
   Не могу не сказать нескольких слов вообще о телеграфной команде, работавшей вместе с нашим батальоном. Руководил ей сапёрный офицер Старк, чудесный человек, но очень мрачного вида. Страха он не ведал, и совершенно свободно разъезжал по всей строящейся линии с одним лишь вестовым. Общее мнение знавших его, что не будь Старка, -- не было бы и телеграфа на такое большое расстояние, так как отделение привезло с собой материалов и принадлежностей всего лишь на двадцать вёрст. А построил он без малого на полтораста. Проволоку, он раздобыл где-то в Тяньцзинском арсенале. А когда не стало изоляторов, употреблял бутылки из-под вин, недостатка в коих конечно не ощущалось. Чины его тоже были занятные, -- почти все призваны из запаса, и почему-то попались все старые бородачи. Пьяницы были, как на подбор -- записные. Немалого труда стоило Старку держать эту беспардонную команду в порядке, а тем более, что при подобной работе все они были разбросаны по линии и контроль над ними, конечно, был немыслим. Попадались из них такого рода типики. Является Старку солдат лет под сорок пять. Через всю физиономию огромнейшая полоса багрового цвета.
   -- Где это тебя угораздило? -- задаёт вопрос Старк.
   -- Так что китаец ударил, ваше благородие.
   -- Как было дело? -- солдат мнётся.
   -- Да говори же, чёрт тебя дери! -- раздражается Старк.
   -- Виноват, ваше благородие, -- пошёл в соседнюю деревню харчей поискать, только нигде поблизости не нашёл; так я зашёл вёрст за пятнадцать от дороги, а там все манзы переполох подняли. Только курицу всё же сами дали, а я как зачал выходить, смотрю, ослик у околицы бродит... Думаю, почему назад не доехать? Стал его ловить, а тут манзы -- видимо-невидимо их сбежалось -- да и давай отнимать у меня ослика. А я говорю, шалишь, не отнимешь! -- Молчание.
   -- Ну а дальше что же?
   -- Так что, виноват, отняли. Я зачал прикладом отбиваться, а они у меня ружьё вырвали, ослика отняли, да ещё стяжком по морде дали.
   Нельзя не прибавить к этому, что деревни в десяти-пятнадцати верстах от операционной линии были не разрушены, как оставшиеся в стороне от движения войск и что очень может быть, обитатели этой деревни впервые увидели европейца. Объяснить, почему они отпустили солдата живым, а не ухлопали без долгих разговоров, -- не берусь.
   Путь от Хесива до Тунчжоу всё тот же. Те же деревни, тот же гаолян. В самом Тунчжоу интересно было увидеть место громадного взрыва, который случился уже после занятия города союзными войсками. Взорван по неизвестным причинам огромный склад динамита в квартале, где расположились японцы. Последствия взрыва ужасны. Дома расположенные около бывшего склада превратились в груду обломков. С версту же от склада произошли разрушения довольно странного характера. Например, несколько крыш из черепицы разбились в порошок, сохраняя при этом прежние чешуйчатые формы. Стропила целы, а внутри обрушены несколько промежуточных стен. Рассказывают, что после взрыва, японцы не досчитались около трёхсот человек своих солдат.
   От Тунчжоу до Пекина двадцать пять вёрст. Дорог несколько, но все в отвратительном состоянии. Пальму первенства в этом отношении можно предоставить "Великой Мандаринской дороге". Вся она вымощена огромными каменными плитами, до одной сажени длины и аршина ширины; при этом плиты клались прямо на грунт. Если взять во внимание, что при таком способе постройки дорога существует уже несколько сот лет без намёка на ремонт, то можно себе представить, во что превратилось её полотно. Плиты всюду разошлись, и в образовавшиеся таким образом швы в пол аршина попадают колёса экипажей, которые понятно могут выдержать поездку не более как на пять-десять вёрст.
   Расстояние от Тунчжоу до Пекина проехали мы часов за шесть, при нестерпимой жаре. Вечером, около восьми часов прибыли в Пекин. Вид на город открывается как-то совершенно неожиданно, благодаря густой растительности вокруг стены. Мы увидели его сразу в двух шагах от себя. Проехав через ворота, которые несколько дней тому назад осаждали наши войска, стреляя из пушки с расстояния в пятьдесят шагов, мы потянулись вдоль стены отделявшей маньчжурскую часть города от китайской. Стена высотой до пяти саженей, если не больше. Великая столица Китая производит признаться сказать, довольно невыгодное впечатление. Та же грязь и мерзость на улицах. Пыль толщиной в пол аршина. Словом, Пекин отличается от других китайских городов разве только величиной. Остановились мы во "дворце" принца И. Дворец этот немногим отличается от построек богатого купца китайца, -- очень много двориков и масса фанз, пристроек и закоулков. Жилые комнаты расположены в самом конце. Помещение это, как и все остальные, тут были целы, но разгром внутри невообразимый. Последний двор весь был засыпан аршинным слоем из домашних вещей; шелка, халаты, бронза, меха, утварь, всё было перемешано в кашу и пересыпано пылью и землёй. В городе, почти во всех дворах и магазинах представлялась та же картина. Да и не мудрено. Когда начали громить Пекин, то зачастую можно было встретить солдат за такой работой: идёт с мешком или узлом, и набирает что, по его мнению, поценнее. Кладёт, скажем, соболей, шёлк, или что-нибудь в этом роде. Затем мешок за спину и направляется далее в следующий двор. Там вдруг находит соболей и шелка гораздо лучше. Но всего не унесёшь. Не долго думая, вытряхивает всё то, что наскрёб раньше, а в мешок попадают новые вещи, и так далее...
   На следующий день являемся к Линевичу и просим оказать содействие по порученному нам делу.
   -- Очень хорошо, -- говорит генерал, что вы приехали. Теперь я вас не отпущу, пока дороги не построите от Пекина.
   -- Виноват, ваше превосходительство, докладываю я, -- меня послали сюда лишь на несколько дней.
   -- Что? Никаких разговоров, оставайтесь.
   -- Слушаюсь! -- Вот так история, думаем мы, попали между двух огней. Тем не менее, принялись за то, что было поручено Келлером.
   Конечный пункт китайской железной дороги лежал к югу от Пекина, верстах в восьми. Назывался он Мациапу. От него до стены Пекина шёл электрический трамвай. В город же проводить дорогу правительство не разрешало.* На пути к Мациапу случилась с нами пренеприятная история. Проезжаем мы по китайскому городу в том месте, где расположены два сада: с одной стороны "Сад Неба", с другой "Сад Земли". В первом расположились бивуаком американцы, в другом -- англичане со своими сотнями. Нагоняем мы тут наш сапёрный обоз, примыкаем к группе офицеров, едущих в голове этого обоза, и шествуем, мирно беседуя. Вдруг с правой стороны слышим какие-то крики. Оборачиваемся и видим: впереди идут четыре сипая, два с ружьями и два с пустыми руками. Сзади, шагах в двухстах, двое американцев в своих характерных широкополых шляпах и с винтовками. Последние что-то отчаянно кричат сипаям, которые уже поравнялись с нами, и, глядя на нас, усиленно прикладывали руки к чалме и к груди. Ничего не понимая, мы пропустили сипаев мимо себя, которые и пошли напрямую к своему лагерю, где уже столпилась кучка их товарищей. Пока американцы дошли до головы нашего обоза, сипаи уже были в двух шагах от своего караула. Один американец что-то начал нам с невероятным волнением объяснять, но заметив, что сипаи смешиваются с толпой своих, вдруг как-то взвизгнул и, вскинув винтовку к плечу, с поразительной быстротой послал сипаю пулю, которая угодила ему как раз в затылок. Бедняга не сделал и полшага, свалившись буквально как подрезанный. Товарищ убитого сипая не замедлил ответить, не обращая внимания на то, что враг его стоит среди нашей группы. Пуля к счастью просвистела над нашими головами, не задев никого, но товарищ этот тотчас, же поплатился: другой американец хладнокровно выстрелил в него с колена и срезал не хуже первого. Тут из толпы сипаев, стоявших у ворот, послышался один выстрел, потом другой и все по направлению нашего обоза. Чем бы всё это кончилось -- неизвестно, если бы на наше счастье не вылетел откуда-то английский офицер, который мигом охладил воинственный пыл своих темнокожих солдат. Как выяснилось на следующий день, ссора разгорелась из-за женщины. Сипаи завели амуры с китаянкой, а американец пожелал отбить её, но неудачно. Один из сипаев, по своей горячности, хватил его ножом по горлу. Американец тут же и помер, а товарищи его решили отомстить, что и привели в исполнение на наших глазах.
   На следующий день мы совершенно случайно узнали о том, что генерал Линевич хочет устроить парад всем войскам, с прохождением через дворцы богдыхана или "запретный город".

0x01 graphic

   Пристроились и мы к свите генерала. Перед самым входом во дворцы выстроились войска всех держав и с торжественным маршем встречали нашего генерала. Американцы преклонили перед ним свои знамёна. Пушки, направленные в ворота, по сигналу загрохотали холостыми зарядами. Ворота растворились, и первым въехал Линевич со свитой. Глазам открылся широкий плац, а вдали другие ворота. Проехали мы, наконец, три или четыре двора. Далее встретили нас разодетые в шелка и с регалиями китайский министр двора и ещё какой-то важный сановник с телохранителями. Генерал приказал всем сойти с лошадей, и мы пошли пешком. Перед нами показался центральный дворец громадной высоты, с великолепными балюстрадами и входом из белого мрамора. Вход был сделан в виде наклонной плоскости из громадных плит, с высеченным на них драконом. Работа египетская! Сам дворец с тронной залой нельзя сказать, чтобы был раскошен. Но производит какое-то странное впечатление своей стариной. Кажется, целые тысячелетия смотрят со стен и колонн. Впечатление это дополнялось ещё тем сознанием, что до этого момента ни одна нога европейца не была в этих местах. Повсюду пыль и грязь. Толстый ковёр перед троном загажен голубями, которые пугливо начали сновать под потолком при нашем появлении. Пройдя через все дворцы, генерал остановился у противоположного выхода и начал ожидать прохождения войск. Впереди показались наши "белые рубахи" с оркестром во главе. Звуки европейской музыки впервые огласили вековые стены жилища "Сына Неба". За русскими пошли японцы, идя каким-то связанным шагом. Затем раздались звуки жалеек и, как на сцене из "Аиды", со своим характерным маршем медленно и степенно двинулись ряды красавцев сипаев с красными и белыми чалмами. Потянулись итальянские и французские матросы с разнузданной походкой и, наконец, шествие завершили немцы, немилосердно стуча ногами, с остервенением повернув голову в сторону начальства и пожирая его без остатка глазами. По окончании парада, Линевич предложил всем офицерам, которых набралось, по крайней мере, сотня человек, пройтись обратно по всем дворцам с целью более подробного их осмотра. В первом дворе нас встретили те же сановники и предложили чай и прочие угощения в открытой галерее. Посидев с полчаса, двинулись дальше. В тронном зале всех почему-то вдруг обуяло желание, взять себе что ни будь на память о посещении. Ценных вещей там не было, а если и были, то такие громоздкие, что не унесёшь. Поэтому все набросились на какие-то совершенно непонятные безделушки из нефрита, глины и дерева. Были штучки что-то вроде маленькой посуды, чашки, ключи от завещаний императоров, самые завещания, -- потом нечто похожее на бирюльки. Публика можно сказать осатанела. В особенности американцы и англичане, не стесняясь, начали ломать какие-то ящики и с азартом запихивать себе в карманы. В это время Линевич, разговаривая с китайскими сановниками, оборачивается и видит всю эту картину. Сначала он, по-видимому, обомлел. Потом бросился к первой группе, начал махать руками и кричать: "Оставьте, господа, что вы делаете! Оставьте!" Но храбрые иностранцы и в ус не дуют. Наконец, Линевич обратился к их генералам и кое-как выпроводил их из "запретного" города.
   Закончив свои дела в Пекине, я отправился доложить генералу Линевичу, и спросить, что делать далее, как вдруг получаю телеграмму от Келлера, с требованием немедленно вернуться в Тяньцинь. Являюсь, докладываю.
   -- Ну, что же делать, поезжайте, -- сказал генерал, только не забудьте сказать Павлу Константиновичу, что я его ожидаю сюда немедленно.
   -- Слушаюсь! Имею честь кланяться.
   Едем обратно. Снова замелькали деревни, и потянулось адское шоссе. Приехав в Тунчжоу, мы случайно узнали об истории с раненным американским офицером. По тщательному расследованию оказалась штука простая. В американской армии за самую пустяшную рану причитается огромная пожизненная пенсия. Самый младший офицерский чин получает что-то около двухсот долларов, -- четыреста рублей на наши деньги -- в месяц. Вот этому-то офицерику и пришла довольно игривая мысль: поранить себя самого из собственных ручек, да и обеспечить себе существование на всю жизнь. Так и сделал. Осенью я имел случай спросить одного из знакомых американских офицеров, -- нашего эмигранта, прекрасно говорившего на русском, что сделали с тем офицером и дадут ли ему пенсию.
   -- О, без сомнения, -- ответил тот, хотя все и убеждены, что он ранил сам себя, а свалил на боксёров. Но доказательств-то нет...
   От Тунчжоу до Янцуна вследствие усилившейся жары, мы решили ехать на баржах, со всем своим скарбом. Это было ещё тем удобнее, что приходилось спускаться по течению, а не подниматься. Путешествие скучное. Трупов китайских плыло по реке множество. Не проходило пяти минут, чтобы не встретить тело. Вонь от них стояла невообразимая. Наши матросики, сопровождавшие транспорт, сидели, сложа руки. Но "союзные" солдаты нашли себе довольно оригинальное развлечение. Все суда, поднимавшиеся по течению, тянулись бечевой. Бурлаков набирали из пленных китайцев. Вот конвоиры сидят с ружьём наготове и зорко следят с баржи за своими бурлаками. Как только заворот, -- китаец смотришь, и не утерпит, -- и шмыг в траву. Но конвоир не зевает, -- хлоп -- и одним манзой на свете меньше. Если перестреляют часть своих бурлаков-китайцев, -- волей неволей приходится останавливаться и ловить в гаоляне новых. Сколько их перебили таким образом, -- одному небу известно.
   Проехав по реке четыре дня, мы, наконец, увидели Яньцун. Но там уже пыхтел паровоз, и видно было оживление на станции, которую в несколько дней соорудил наш батальон. Укладка пути окончилась, и Янцун сделался на долгое время конечным пунктом дороги Тунчжоу-Яньцун.

Б. Озмидов.

   

17-го октября 1900 г. в Маньчжурии

(Воспоминания войскового старшины Вотинцева.)

0x01 graphic

   14-го октября наш Нерчинский полк присоединился к отряду генерала Рененкампфа в деревне Шуньян, около ста вёрст южнее Гирина. Я временно оставался за командира полка, который к нашему огорчению в городе Никольске оступился и упал из вагона. Являюсь к генералу Рененкампфу и докладываю о прибытии сотен и знамени нерчинцев.
   -- Явились вы вовремя! Завтра утром мы выступаем на соединение с отрядом генерала Фока. Пойдём во владения господина Хан Тен Гю, -- объявил мне генерал. Я передал ему просьбу господ офицеров и нижних чинов, чтобы он и нас взял с собой.
   -- Отлично, очень рад, возьмём и знамя ваше! Готовьтесь к выступлению в шесть часов.
   Со штабом, кроме меня, прибыли командир 3-й сотни подъесаул Греков, полковой адъютант сотник фон Шлихтинг и полковой казначей хорунжий Ермолаев. Этот, как больной, остался начальником обоза, для сопровождения его обратно в город Гирин. Не буду описывать подробно наше движение к отряду генерала Фока, с которым должны были соединиться около города Куанкая (Гунгая), на переправе через реку Сунгари. Расстояние между нами было около ста двадцати вёрст. Предполагалось пройти его за два дня.
   Отряд был в полном смысле слова летучий, без артиллерии и без обоза. Взято было только по две двуколки на сотню, запряжённые тройками, чтобы и на рыси не отставали от отряда. Порядок движения: в полуверсте впереди головная сотня, высылавшая дозоры. Затем начальник отряда со свитой. Ещё одна сотня. За ней хор нерчинских трубачей, знамя, две сотни, и арьергардная или дежурная сотня, высылавшая дозоры назад. При каждой сотне по нескольку заводных лошадей.
   15-го октября 1900 года, летучий конный отряд выступил по направлению к городу Манпашану в шесть часов утра в составе первой, второй и третьей сотен и хора трубачей нерчинцев, и пятой и шестой сотен амурцев.
   Пройдя, двадцать пять вёрст, мы получили из головной сотни донесение, что китайцы заняли позицию у деревни Удедзя. В этих случаях генерал Рененкампф обыкновенно на рысях, вёл отряд ближе к противнику. Поднявшись на какую-нибудь возвышенность и осмотрев неприятельскую позицию, отдавал словесный приказ кому и что делать. Китайцы заняли позицию по берегу речки с болотистыми берегами, заросшими мелким тальником. По берегу разбросаны фанзы и деревушки. Неприятель растянулся длинной цепью. Наш строй -- обыкновенная лава. Часть с фронта, а часть для захвата флангов. Другой строй невозможен для действия в конном строю, ввиду пересечённости местности. Чтобы охватить позицию китайцев, все сотни были пущены в атаку. При этом строй разорвался между двумя сотнями настолько, что образовался промежуток шагов в двести. В него ворвалось человек сто-сто пятьдесят пеших китайцев.
   Спасаясь от казаков, они бросились прямо на начальника отряда со свитой, где было и знамя нерчинцев. Там, в резерве, оставался только хор трубачей. Минута была критическая. Пришлось бросить в атаку трубачей, а вестовым спешиться и приготовиться открыть огонь. Моментально трубачи -- "шашки вон!" Трубы полетели на землю. Лихая была атака. Редко выпадают на долю трубачей подобные случаи. Повели трубачей сотник Гучков и капельмейстер Скрипкин, бывший ранее в Туркестане, в рядах войск в одном из линейных батальонов. Рубили беспощадно обезумевших врагов. На долю каждого пришлось не менее трёх китайцев. Остальные поодиночке разбежались в разные стороны. Разгорячённые трубачи полетели далее на помощь сражающимся. Наталкиваются на увязших в болоте двух офицеров, хорунжих князя Магалова и Верхопрахова, по которым стреляла толпа китайцев. Часть трубачей бросилась на неприятеля, а часть вытащила офицеров и их лошадей из болота. Преследовали вёрст пять-шесть. В двенадцать часов кончился бой. Убитых китайцев масса. Только вдоль дороги лежало их более тридцати человек. Здесь пронеслась маленькая частичка второй сотни. Впоследствии китайцы говорили, что 15-го октября у них было убито пятьсот человек. В первый раз увидел я удары шашками по человеческим телам. У одного китайца была отрублена рука в плече и висела только на коже. У другого срублена часть черепа, у третьего удар пришёлся в рот и рана до ушей... Трофеи наши -- масса ружей и фальконетов всевозможных систем. Знамёна и значки. Всё было поломано и сожжено на кострах. Мы потеряли одного убитым, и девять было ранено (два трубача). Лошадей погибло двадцать штук.
   Верстах в восьми от места первого боя, близ деревни Дудахэ, китайцы опять встретили нас упорным сопротивлением. На этот раз бой принял затяжной характер, так как противник сражался храбро и самоотверженно. Оставшиеся в живых снова собирались в отряды, смело нападали на казаков, гибли сотнями под ударами шашек, но не прекращали сопротивления. Долго возились мы с ними, но успех оказался на нашей стороне. От захваченных китайцев узнали, что впереди, верстах в восемнадцати, около городка Янтцшан, собралось много китайских солдат, чтобы не пускать дальше русских. Переночевали в отдельном хуторке, конечно не раздеваясь и не снимая оружия, в полной готовности на случай внезапного нападения. Настроение радостное после двух успешных дел, но вместе с тем и тревожное. Что-то будет завтра? Маленький отряд русских, окружённый многочисленным врагом, далёк от всякой помощи. Жители враждебны.
   Рано утром 16-го октября двинулись мы к Янтцшану. Перед выступлением я видел такую сценку: несколько товарищей окружило урядника, амурца Белоусова, который от тоски проплакал чуть не всю ночь, предчувствуя несчастье. Товарищи уговаривали его остаться при обозе: -- тебя знают, знают, что ты молодец, и никто не подумает о тебе как о трусе. Ну, заболел, с кем не бывает... Белоусов остался при обозе. Но предчувствие беднягу не подвело. Пуля и в обозе нашла его и пронзила ему сердце. Бой под городом Янтцшаном был упорнее вчерашнего. Врага было больше. Позиция на высоких горах, в две линии. Да и чувствовалось, что руководят китайцами более опытные начальники. Действительно, впоследствии оказалось, что тут уже были регулярные китайские солдаты. А 15-го октября мы имели дело с земской милицией, и только с небольшим ядром регулярных солдат. Долго расчищали мы себе дорогу, и огнём и шашками. Местность гористая, покрытая лесом, труднодоступная. Китайцы стреляют перекрёстным огнём. Страшную для них лаву развернуть нельзя. Всё больше в пешем строю. Бойцов меньше. Часть держит лошадей. Наконец мы очистили себе дорогу, заставив отступить китайцев в горы. Долго они провожали нас своей беспорядочной стрельбой. Убедился я, что китайская стрельба не приносит нам большого вреда, от неумения обращаться с прицелами новейших систем ружей. Они мало были подготовлены. Но, так или иначе, много свистело пуль над нами и много их падало возле нас. Впервые мне пришлось видеть генерала Рененкампфа под сильным огнём. Что в душе его происходило -- не знаю, но наружное спокойствие удивительное. Весёлость ни на минуту не покидала его. Не смотря на то, что несколько пуль легло у ног его лошади, он даже и головы не поворачивал, а посылал то туда, то сюда приказы.
   16-го октября отряд ночевал в пятнадцати-шестнадцати верстах от города Манпашана. Всю дорогу от Янтцшана до ночлега, китайцы, хотя изредка, но открывали по нам стрельбу. Тут был убит казак второй сотни Намаконов и один ранен. Ночлег под открытым небом. Все в кучке, на стороже. О Манпашане подробностей не знали. Сведения самые не точные. Есть войска, сколько, -- неизвестно. Есть ли крепость или нет, -- не знаем. Слышали, будто бы есть окопы перед городом. Но вот запылали костры. Жарят шашлыки. Тут же на соломе некоторые уже похрапывают. Кругом тишина. Кое-где появляются на горах огоньки. Раздаются отдалённые выстрелы. Впоследствии мы узнали, что это были сигнальные выстрелы китайцев. Но весёлость не покидала нас. Офицеры все молодые, генерал удивительно бодрый. Казаки тоже бодры и веселы. Иногда появлялось беспокойство на душе: если так ещё дня два пройдёт, то хватит ли патронов? На другой день было приказано расходовать патроны как можно экономнее, чтобы ни случилось. На месте ночлега, близ деревни Цуцихэ, был похоронен Намаконов. Утром, 17-го октября генерал напомнил казакам о спасении царской семьи в этот день, и сказал, что и нас Господь не оставит без милости, в каком бы мы положении не были.
   День 17-го октября 1900 года на всю жизнь останется памятен для меня. В голове шла третья сотня подъесаула Грекова, потерявшая в предыдущих боях почти всех урядников ранеными. За ней, в полуверсте генерал со свитой перед пятой амурской сотней. Есаул Фус, затем остальные сотни. Дорога на протяжении восьми вёрст пролегала по болотистому грунту. Далее виднелась высокая гора среди долины, и от неё отходили возвышенности в разные стороны. Отряд, пройдя вёрст восемь, увидел скачущего казака с донесением: ну, братцы, есть! -- Мы знали, что если казак из головной сотни скачет, то значит, наткнулись на противника. И действительно, по головной сотне китайцы открыли огонь, засев по дворам, фанзам и горкам. Фронт их тянулся далеко вправо от дороги. Местность пересеченная, покрытая мелким лесом. В ложбинах -- болота. Генерал приказал мне взять пятую амурскую сотню и, присоединив головную третью сотню, сбить китайцев, по возможности не тратя патроны. Построенные в лаву казаки быстро понеслись под сильным огнём противника с криком "ура". Китайцы не выдержали и бросились отступать. Ни один не ушёл целым. Казаки уже знали из практики, что раз пошли в атаку, нужно стремиться как можно скорее, приблизиться к врагу. На этот раз противником оказались регулярные солдаты, вооружённые исключительно винтовками Маузера. Патронов по двести семьдесят штук у каждого солдата в трёх патронташах. Офицеры более решительны и распоряжались на наших глазах. Они все конные, по преимуществу на белых лошадях, и в ярко цветной одежде. Два китайских офицера оказались настолько храбрыми, что у казаков появилось желание схватить их живыми. Несколько человек бросились на них. Те, видя опасность, карьером полетели назад, -- но слишком поздно. Одного настиг урядник третьей сотни Зимин и на скаку бросается с объятиями. Оба с лошадей валятся на землю. Крик, трескотня выстрелов, и одна пуля смертельно ранит китайского найона (офицера).
   -- Эка неудача! Только коня замучил! Хотел живьём взять, а оказался мёртвым! -- ворчит Зимин. Другого найона убил хорунжий Верхопрахов.
   Гнали китайцев версты четыре-пять. Генерал на помощь третьей и пятой сотням пустил и остальные. При князе Магалове состоял вестовым осетин Когосов, удивительно лихая личность. Несмотря на свои прямые обязанности, он всегда участвовал в бою с пятой амурской сотней. В этом деле Когосов, догоняя кучку китайцев, и видя, что не догонит, пустил пулю им, смертельно ранив двоих. Этот случай дал повод говорить про Когосова, что он умеет нанизывать шашлык из китайцев на свои пули. Насколько я знаю, генерал Рененкампф представил этого лихого казака к знаку отличия военного ордена, но Когосов не получил его, за неимением письменных сведений. А жаль, он, безусловно, заслуживал этого отличия.
   Сигнал "отбой" прекратил дело. Сотни стали собираться на дороге в город Манпашан, который уже виднелся вдали. Настроение великолепное.
   -- Наверное, город сдадут без сопротивления. Китайцы обыкновенно так делали ранее, если с передовой позиции их выбивали, -- сказал генерал, обращаясь к офицерам. Генерал приказал вытягивать походную колонну. Впереди первая сотня, затем штаб, шестая, вторая, пятая сотни, обоз, уже наполненный ранеными, сзади третья сотня. Прошли не более версты. Вдруг китайцы открыли по нам ружейный огонь из цепей, рассыпанных на окраине города и по сторонам от него. По количеству огня и длине цепи можно было предположить, что защитников много. Город вырисовывался как на ладони. Видна новая крепость. Высокая стена казалась исполином против фанз разбросанных вокруг. К нашей западной стороне обращены одни ворота с красивой башней.
   Генерал распорядился таким образом: были спешены первая, вторая, пятая и шестая сотни. Первая, вторая и шестая сотни рассыпали цепи вправо. Начальником участка назначен есаул Пешков. Влево рассыпала цепь пятая сотня. Её повёл подполковник Павлов. Третья сотня оставлена в резерве со знаменем и для прикрытия коноводов. На правый фланг для наблюдения за флангом выслан разъезд под командой сотника Кабанова. На левый -- поручика Арсеньева. Быстро наши наступали. Заставили китайцев отступить в горы. С крепостной стены открыли огонь. Но крепость уже близко и наши под её стенами. Коноводы и обоз спрятаны в небольшой впадине, в трёхстах пятидесяти шагах от стены открытой только с севера. Вокруг этой ямы мелкий лесок. Генерал следит за ходом боя с возвышенности, под сильным огнём, подвергая себя большой опасности.

0x01 graphic

   -- Ваше превосходительство! Спуститесь в лощину, пожалейте себя для нас! -- говорят ему.
   -- Мне удобнее отсюда наблюдать за ходом боя, -- отвечает генерал, и, облокотившись о ствол дерева, с записной книжкой в руках, смотрит на крепость.
   Стали появляться раненые. Врач Черкесов устроил перевязочный пункт около коноводов, в нескольких шагах от нас. Это была премилая личность. Невозмутимый, с великим хладнокровием, самым добросовестным образом исполнял он свои обязанности под пулями. Многие из раненых обязаны ему своей жизнью. Это человек, который о себе забывал совершенно, помнил только о больных и раненых. Отрадно на душе, когда встречаешь подобных людей.
   Стали приходить донесения, что китайцы в большом количестве выходят из крепости с противоположной стороны и отступают в горы. Появилась надежда, что город будет занят нами. Рассыпавшаяся ранее в горах китайская пехота собирается в массы. Вдруг новое донесение, -- невозможно взломать ворота. Не хватает людей таранить их. Нужны стрелки для прикрытия взламывающих ворота, а огонь китайцев усиливается. Это доносил есаул Пешков. То же доносил и есаул Фус. Для разрушения ворот были взяты толстые брёвна, перевязанные верёвками в нескольких местах. За концы верёвок брались люди и, раскачивая бревно, ударяли им по воротам. Людей было так мало, что если приняться за этот таран, то не хватит стрелков для прикрытия. Работа была безрезультатная, не достигающая цели. Из разъездов стали приходить донесения, что китайцы спускаются с гор. Маневр их стал понятен. Они начали окружать нас. Крепость горстью казаков не возьмёшь. Китайцев, защитников крепости куда больше. Генерал отдал приказ отступать к резерву.
   Подъесаул Греков с несколькими казаками был послан осмотреть большой двор с постройками внутри. Он находился напротив открытого фланга ложбины, где разместился резерв. Приказано было поджечь его, дабы китайцы не могли при наступлении за ним укрыться.
   Под непрерывным огнём пришлось отступать из-под стен крепости. Собрались все в одну яму, едва укрывшую пригоршню русских. Последним прибыл к резерву разъезд поручика Арсеньева. Когда он стал спускаться в ложбину, то одновременно под ним и его вестовым были убиты лошади.
   Стало выясняться по лянзовым {Стало выясняться по лянзовым знамёнам... В маньчжурской армии лянза -- 1200 солдат.} знамёнам, что китайцев не менее шести тысяч. А сколько ещё в окрестностях? Борьба непосильная. Можно немедленно прорваться, но жаль бросать раненых. Два убитых лежат на месте отступления под стенами крепости. Те боли чувствовать не будут. Они не нуждаются в уходе. Десятки раненых -- тех жаль. Не будь их, можно бы было обойти город и пойти дальше к намеченной ранее цели. К 11 часам утра все сотни собрались в небольшой, поросшей лесом котловине, едва уместившись в ней. Подобное состояние было в два часа дня. Генерал решил ждать ночи, а до того времени отсиживаться.
   Яма наша была разделена на участки посотенно: третья и вторая сотни к стороне крепости и на север. Первая и шестая на юг и юго-запад. Пятая сотня на запад. На исходе были патроны, поэтому приказано стрелять только залпами и тогда, когда противник приблизится на триста шагов.
   Враг окружил нас. Положение критическое. Слышны разговоры. Переводчики передают, что китайцы собираются броситься на нас и уговаривают остальных не отставать от них. Вот выделяются человек пятьдесят смельчаков. Остальные стоят за ними и приближаются. Смельчаки всё ближе, и ближе, -- всего шагов восемьдесят-сто разделяют нас.
   -- Ребята, целься хорошенько, без промаха! -- два залпа и сорок семь храбрецов китайцев отошли в вечность. Зорко следили мы за противником. То и дело доклады: "Из крепости перебегают к ближайшим фанзам". С севера китайцы спускаются с гор и заходят в тыл. С южной стороны спускается в долину много, вероятно не менее четырёх лянз. Судя по знамёнам, мы окружены тысячами китайцев. Захваченные нами несколько человек показали, что в городе много войск. Командует ими Матулин, полковник, пришедший к Хан Тен Гю из Южной Маньчжурии с полутора тысячами хороших солдат. Пушек нет, но сегодня послали в город Хайчетою за пушками, -- сорок вёрст отсюда. -- Там войск ещё больше чем здесь, -- не менее восьми тысяч.
   Бог может только спасти, выхода нет, прорываться придётся с большими жертвами, жаль раненых. Генерал грустный, слёзы на глазах.
   -- Господа! -- обратился он к нам с речью. Далее двигаться на соединение с отрядом генерала Фока невозможно. Мало патронов, раненых много, а войска Хан Тен Гю видимо, все сосредоточены между нами. Нужно отступить обратно. Но когда? Сейчас или ночью? Продержимся ли до ночи?
   Каждый из нас рад был этому решению, я в этом глубоко убеждён. Все готовились к страшной минуте. Генерал, полушутя, полусерьёзно, обратился ко мне почти шёпотом:
   -- В последнюю минуту сожжём знамя, а потом... и показал мне на револьвер. Я понял.
   Решили ждать темноты. На душе стало легче. Огонь противника сильный, особенно со стен крепости. Яма укрывала нас хорошо. Нижние чины были положены по краям ямы, готовые встретить врага залпами. Офицеры воодушевлены, держат себя молодцами, даже бравируют, -- не хотят лечь. Подполковник Павлов энергично отдал приказ -- Господа... приказываю лечь и без нужды не вставать! Сам же зорко за всем следил. Со стороны третьей сотни, которая была немного дальше, и её не было видно генералу, нет, нет, да и раздавались выстрелы. Иду справиться о положении дела. Подъесаул Греков доложил, что китайцы перебегают из крепости к ближайшим фанзам и что он, дабы удерживать их от этого маневра, приказал лучшим стрелкам стрелять по перебегающим. Много уже уложено, но окончательно остановить китайцев не может. Уряднику Зимину захотелось посмотреть результат стрельбы, он приподнялся на колено, и тотчас же свалился навзничь. Думали, погиб молодец, но оказалось, что прострелена только спина, да и, то не опасно. Пошёл на перевязочный пункт сам, и шёл точно здоровый. Вообще казаки отличаются большой выносливостью при ранениях. Не услышите ни крика, ни стона. У одного амурца, урядника Савина, раздроблена челюсть, и язык распух до того, что не помещается во рту, а он ещё пытается улыбаться над тем, что его обвязали, точно бабу.
   Часа в четыре вечера начался дождь. Раненые стали мёрзнуть. Начерпали из грязной лужи воды и согрели чаю. Дождь перешёл в снег. Китайцы дождя и снега не любят. Стрельба утихла. Только время от времени раздавалось по нескольку выстрелов с крепости. Мы вздохнули и стали мечтать о спасении. Господь видимо помогает нам. Лица повеселели.
   Вдруг совершенно неожиданно в яму к нам является китаец.
   -- Кто такой? Что ему надо? -- спрашиваем мы.
   Переводчик перевёл нам слова китайца.
   -- Я монах, служу добру. Желаю и вам добра. Пришёл я показать дорогу, по которой вы можете пройти в меньшей опасности, чем по той, по которой пришли сюда. Китайцев много-много. Скоро у них будет пушка. Они вас убьют всех. Надо уходить.
   -- Ты китаец и странно, что желаешь, спасения врагам своих родичей, -- ответил ему генерал.
   -- Спасая вас, я спасу много китайцев. Вы храбры, и прежде чем вас убьют, много китайцев погибнет от ваших пуль и шашек. Видите, что я и китайцам помогаю и, пожалуй, больше спасу китайцев, чем вас.
   Рассуждения его были умны и вселили полное доверие к китайскому монаху. Генерал решил отступать по дороге, указываемой монахом, который и поведёт нас. Время приближалось к вечеру. Начались приготовления к походу, -- размещение раненых по двуколкам. Все разместиться не смогут. Пришлось легкораненых посадить верхом и дать каждому по два казака в проводники. Помню, у урядника Гусева были перебиты обе руки. Их привязали к груди, накинули полушубок и кругом обвязали. Остались свободными только ноги. Смеётся молодец, подсаживаемый на лошадь товарищами. Другой заявляет, что хотя у него и задето место, на котором сидят, но он бочком как, ни будь, проедет. Тишина при сборах была самая строгая. Подтянули подпруги. Для прикрытия осталась шестая сотня, усиленная десятком казаков первой сотни. Отступать было приказано в таком порядке: пятая сотня в голове, штаб, знамя, трубачи, третья сотня, обоз с ранеными, вторая сотня, первая сотня. Шестая сотня прикрывает отступление. Соблюдать тишину, беречь раненых. В случае нападения -- раненых в середину. На флангах вторая и первая сотни. От колонны не отделяться. Не увлекаться противником в тылу и на флангах. Стремиться вперёд. Работать больше шашками. Назначены заместители в случае выбытия из строя начальника. Сели, тихо построились. Генерал скомандовал: "Рысью марш! С Богом". Шесть часов вечера. Совершенно темно. Снег не большой. Монах повёл нас дорогой, идущей низиной, параллельно той, по которой пришёл наш отряд. Дороги сошлись верстах в пяти от города Манпашана. Тишина замечательная -- ни звука. Китайцы, залегшие в дворах, фанзах, оврагах и укрываясь от непогоды, проглядели нас. Верстах в восьми от Манпашана мы увидели выходящую из-за горизонта луну. Совершенно разведрило. Разрешено курить и разговаривать. Ночевали на старом месте.

0x01 graphic

   Так кончился для нас день 17-го октября 1900 года. Бог и добрый человек спасли нас. Может быть, другим приходилось бывать и в более опасном положении, но не думаю, чтобы нашёлся человек, который счёл бы наше положение лёгким. Пять человек остались навсегда в Маньчжурии, тридцать два раненых, и из них многие тяжело. Некоторые в Гиринском госпитале вскоре умерли. Некоторые остались калеками. Несмотря на то, что офицеры всё время были впереди, Господь спасал их. И удивительная случайность, ни одного раненого, хотя пули осыпали нас. У поручика Арсеньева убита лошадь, у подъесаула Абаимова прострелено пальто, у сотника Гордеева папаха, у сотника фон Шлихтинга, -- пальто и теплушка. У сотника Кабанова пуля пробила каблук сапога, а другая попала между голенищем и боком лошади, контузила ногу и ранила лошадь. У капельмейстера Скрипкина -- задела козырёк на фуражке. Все офицеры и нижние чины держали себя во время этих трёх дней истыми героями. Трудно отдать кому-либо предпочтение. Только одним приходилось быть в более тяжёлом и опасном положении, а другим -- в менее. На обратном пути китайцы устраивали нам засады, но не решительно. Только в одном месте чуть не поплатился жизнью подполковник Павлов: два китайца-фанатика притаились в кустах близ дороги и сделали по нему два выстрела. Павлов ехал впереди нас на несколько шагов. Моментально вестовой при генерале, георгиевский кавалер, приказный второй сотни Юдин, соскочил с лошади, выхватил винтовку и марш в кусты: пара выстрелов, -- и китайцы уснули вечным сном.
   22-го октября отряд прибыл в город Гирин. Здесь нас встретил наш командир полка, полковник Котов, прибывший после болезни из Никольска, и несколько офицеров полка. По русскому обычаю командир расцеловался с нами, и пригласил на обед, устроенный в китайской гостинице.

Д. Вотинцев.

21 декабря 1901 года. Город Мукден.

   

Из жизни на фортах Бейтана.

(Воспоминания капитана Лисненко.)

   С 1-го января 1901 года по уходе нашего 5-го полка в Шанхай-Гуань, одна рота оставлена была в Бейтане гарнизоном для караульной службы по охране разного имущества фортов, главным образом артиллерийского, которое до наступления зимы не успели перевести в Порт-Артур.
   Ротный командир считался комендантом фортов, а до взятия их русскими, им был большой китайский генерал. В роте было ещё два офицера и врач.
   Форты были заняты так: одна полурота и штаб в форте 2, а другая в форте 3. Они разделялись рекой Бейтанхо.
   Форт 1 был занят немцами.
   В близлежащем селе стояли небольшие команды иностранцев.
   Служба и жизнь были бы ничего, но нас всё пугали, что китайцы на свои праздники непременно нападут на нас. Хотя мы этому мало верили, но приходилось на всякий случай быть в большой готовности, а это держало людей в напряжении. Для разнообразия мы все даже ждали нападения.
   Так шла зима, правду сказать, не особенно весёлая.
   Перед уходом полка, командир поручил ротному командиру взять под охрану окрестных жителей, не давая их в обиду хунхузам и иностранцам, которые вообще с китайцами не церемонились. Бывали случаи убийств, а о грабежах и насилиях, и говорить нечего.
   Как-то вечером приходят старшины одного из соседних сёл и просят защитить их от хунхузов, которые сильно обижают.
   Эти разбойники делают так: выберут себе, какое ни будь село и навещают его по ночам, как волки, пока совсем не оберут. Являются, берут заложников и требуют в одну из занятых ими фанз принести назначенную дань, -- столько-то денег, столько-то платья, живности и прочего, а сами пируют, зорко охраняясь. Отказаться нельзя, так как заложников замучают. Поэтому несут, пока есть что нести; потом переходят в другое село, давая этим оправиться. Жаловаться жители не смеют, боясь мести, а месть хунхузов ужасна. К чести хунхузов надо сказать, они не трогают женщин. Это своего рода благородство.
   Так вот, если уж пришли в форт старшины, значит, хунхузы сильно допекли. Они надеялись на защиту и покровительство русских.
   Глядя на пришедших, стоявших на коленях, я был в замешательстве: хотя и поручено было взять под охрану мирных жителей, но с другой стороны запрещены были всякие экспедиции. Но и оставлять мирных жителей на произвол хунхузов было недопустимо. Случись же с нашей стороны убитые или раненые, неприятностей не оберёшься.
   А китайцы просили поставить им хоть несколько солдат, тогда хунхузы будут бояться ходить. Но отправить отдельную команду на жизнь в село, было бы совсем уже нарушением нашей дислокации.
   До села сухим путём двенадцать вёрст, а рекой шесть; называлось оно Нинчауху.
   Чтобы как-то успокоить китайцев, обещано было им посылать в сторону их деревни конных солдат как дозор. Когда придут хунхузы, просили дать знать в форт.
   По уходу китайцев мы размышляли, как быть.
   Вспомнился приказ командира корпуса, чтобы гарнизоны зимой делали военные прогулки каждые две недели, по субботам, изучая окрестности. На другой день была кстати суббота. Недолго думая, взяли свободных от караула людей, и пошли с проводником. Идти хотелось всем. Замечателен русский человек в таких случаях: раз все идут, никто не хочет оставаться дома. Отсюда верна и пословица: "На миру и смерть красна".
   Все жители деревни встретили нас у околицы с низкими поклонами. Оказалось, что хунхузы не заявились даже ночью, вероятно узнав, что жители обращались к солдатам. У китайцев замечательно развито шпионство.
   Китайцы предложили нам и нижним чинам целый обед из кур и риса, а так же чай. Чтобы не обидеть, остались. От денег они отказались. Голодны же мы были порядочно. Отдохнув, осмотрели хорошенько окрестную местность, на тот случай, ежели придётся прийти ночью.
   Они все провожали нас с низкими поклонами до реки, и опять просили оставить им небольшую команду, но в этом мы вынуждены были отказать. Чтобы успокоить их хоть немного, а так же смутить хунхузов, которым всё происходящее, конечно, будет известно, послано было шесть человек конных с фельдфебелем, в сторону, откуда появляются хунхузы, приказав им, пока мы будем переправляться через реку, проехать вёрст пять, а затем, взяв в сторону вернуться и догнать нас.
   Зная, что таким образом хунхузов никогда не поймаешь, я обратился к начальнику отряда по телеграфу, за разрешением поставить в деревне заставу с офицером. Разрешение было получено. Ожидали только прихода присланных. Они долго не заставили себя ждать, и вскоре, перед вечером, явились в форт.
   Вызвался идти поручик З. Он раньше заведовал в полку охотничьей командой, и ему подобные дела были хорошо известны. Чтобы пройти незаметно, команда отправилась по реке в шаландах. Высадившись перед рассветом на берег, осторожно подошли к деревне, оцепив её. Всё было тихо. Кругом никого. Только по дороге от деревни, несколько в стороне, двигалась телега с гаоляном, в сопровождении двух китайцев. Они низко нам поклонились.
   Как только вошли в село, узнали, что хунхузы только что ушли, порядочно попировав за их счёт, причём и следы оставили. Из расспросов оказалось, что как только они узнали от своей охраны, что с шаланд в полуверсте высаживаются солдаты, удрали в противоположную сторону, а телегу с оружием, прикрыв немного гаоляном, ещё раньше отправили по дороге, причём жители указали нам на телегу. Она поднималась в версте от деревни в гору. Оказывается, хунхузы, боясь по дороге, наткнуться на какую ни будь военную команду, ходят группами невооружённые, а оружие возят прикрытым в телеге.
   Так ловко они провели нас.
   Когда команда наша двинулась, то телеги уже не было видно, а спустя некоторое время, хунхузы открыли стрельбу, звуки которой были чуть слышны.
   Гоняться же за ними по горам, где они знают каждую тропинку, и лазят как кошки, не было никакого смысла. Офицер с командой ушёл. Пообещал прийти на ночь. К ночи команда с офицером отправилась туда на более продолжительное время, но хунхузы не явились.
   Между тем, получено было предписание, отменяющее первое разрешение. При этом объяснялось, что китайцы должны обращаться за содействием во временное полицейское управление, которое в Бейтане состояло из префекта японца, бывшего офицера, и японских и китайских полисменов. Эти же, в свою очередь, всегда обращались к нам за содействием, не только против хунхузов, но и для наведения внутреннего порядка, даже между мирными китайцами. Таким образом, команда была снята, но китайцы уже за помощью не приходили.
   Спустя две-три недели, вспомнили мы эту деревню, и небольшой кампанией, на китайском катере, бывшем в Бейтане в нашем распоряжении, поехали навестить её. Жители встретили нас радостно и с сияющими лицами, говорили, что хунхузы больше не приходят. Они, вероятно, не знали о запрещении нам ловить их. Мы были довольны хоть таким результатом. Китайцы всячески старались нас отблагодарить хоть как-то, и предлагали, не нужно ли нам чего. В общем, вышло: попугать попугали, а поймать не поймали.
   

Употребление немцами оружия.

   Когда я стоял по соседству с немцами на фортах, сначала в Таку, а потом в Бейтане и вблизи наблюдал, как они несут караульную службу, то невольно поражался тому, с какой свободой они обращаются с огнестрельным оружием, и с какой лёгкостью они его применяют.
   Немецкий часовой, стоя на стене одного форта, наблюдает днём между прочим, и за соседним фортом, где стоит на стене не увезенные ещё ими китайские пушки.
   Китайцы соседних деревень вследствие крайней своей нищеты, ползают всюду около фортов, собирая и подбирая и тряпки, и коробки от консервов, и навоз, -- словом всякую дрянь. Если не досмотреть, то конечно подберутся и к пушкам, чтобы стащить медные части, прицел, винты, и прочее.
   Подходит один из таких шатающихся китайцев к пушке, охраняемой издали с форта. Часовой ему трижды кричит, конечно, по-своему. Тот или не слышит, или не понимает, но продолжает возиться рядом. А может и не боится стоящего далеко часового. Часовой прикладывается и стреляет. Китаец присел на месте. На выстрел выходят, узнают, в чём дело, и идут на соседний форт. Китаец мёртвый. Около него нищенская сума. Его стаскивают и бросают в воду. В реке сейчас прилив, и вода в русле доходит чуть не до стен форта. На следующий день, при встрече, немецкий офицер с удовольствием рассказывает мне о случившемся и с похвалой отзывается о солдате. Его больше всего занимало то, что пуля попала в грудь, чуть не в сердце, хотя от поста до той пушки было восемьсот метров, каковой прицел и был взят часовым. Это могла быть, конечно, и случайность, хотя немцы должны хорошо стрелять, судя по тому, сколько они в этом упражняются.
   Следствия и дознания в этом случае не было, так дальше форта и не ушло. У нас же, наверное, послали бы патруль, чтобы отогнать китайца, а не стрелять на поражение.
   И вообще много случаев вроде этого.
   Например, немецкий офицер гоняется вместе с несколькими солдатами за тремя бегущими около форта китайцами, вероятно в чём-то провинившимися, и палят в них из ружей и револьвера. Расстояние триста-четыреста шагов. Стреляли не мало, загнали их в воду. Наконец один из них падает...
   В нём оказалось четыре пули, а он всё с горяча бегал. Вероятно, и другие не остались без пуль. Не помню хорошо, что с ними сталось.
   По ночам и нам, русским небезопасно было ходить, могли и нас легко ухлопать.
   Был такой случай. Посылаю в Бейтан по какому-то делу перед вечером на соседний немецкий форт старика, тоже немца по происхождению. Некоторое время спустя еду верхом сам, на этот же форт. Ворота заперты, едва достучался, так как ночью у них всего один часовой ходит по стене на весь форт. Когда впустили, встречает меня офицер, по обыкновению очень радушно, причём извиняется, что пол часа назад его часовой стрелял в моего посланного. Как стрелял, за что и зачем? -- ужаснулся я. Оказывается, что часовой окликал подходящего к форту посланного, а тот не расслышал, или из-за ветра не понял, я уж не знаю, только не дал ответа. Ну, тот и выстрелил. Хорошо ещё, что не попал.
   Я смутился и пришёл в негодование, не понимая, зачем же всё-таки стрелять, если даже и не откликается. Ведь он не от форта идёт, а в форт. Немец объяснил, что часовой принял его за неприятеля. Так что ж, что неприятель, говорю ему. Ну и пусть себе, ведь он один, а вас целая команда в форте. Да мы бы, говорю, русские, такому неприятелю отворили с радостью ворота, а там видно было, быть может, и накормили бы. Высказал ему всё это, и сказал ещё, что к ним небезопасно ходить. Тогда он сконфузился, извинился, и обещал часовым сказать, чтобы зря не стреляли.
   Мы продолжали быть в дружбе, навещали друг друга, но вечерами посылать, за чем либо к ним в форт я всё-таки избегал. Меня сильно смутил этот случай.
   В общем же, при совместной жизни с иностранцами, мы лучше всех жили, как офицеры, так и солдаты -- с немцами. Приглашали друг друга на праздники, да и просто обменивались визитами. Так что воспоминания о них остались хорошие. Немцы восхищались нашим порядком и простой исполнительностью наших солдат. Нашим тоже нравился их порядок и дисциплина, так что в этом отношении обменивались всегда комплиментами.
   Прочие иностранцы тоже не стеснялись с употреблением огнестрельного оружия. Вздумается стрелять, и стреляет. И в бегущую собаку, и по мишеням, и в птицу, не думая о том, куда попадёт пуля.
   Один пьяный французский солдат из Бейтана выстрелил почти в упор в старика китайца, за то, что тот отказался дать требуемое от него мясо. Когда мне пришлось, как старшему провести по этому делу дознание, и составить протокол, то они недоумевали: как из-за таких пустяков делать столько шума и поднимать историю!
   Что же касается свободного взгляда иностранцев на собственность китайцев, то об этом и говорить нечего. Понадобились дрова, подходят к любой китайской фанзе и снимают ставни, двери, берут мебель.
   Был такой случай в Таку. Пошёл наш врач ружьём побродить по окрестностям, -- пострелять дичи. Подходит к одному из фортов, слышит над головой свист пули. Недоумевает, откуда бы это было. Выстрела не слышно. Идёт дальше, подходит к немецкому форту. Кроме свиста слышны уже и выстрелы. Очевидно, что стреляют в форту, но куда и в кого, не понимает. Старается ближе держаться к стене форта, чтобы уберечься от шальной пули. Подходит к воротам, над ними стоит часовой и кричит, что здесь ходить нельзя, так как стреляют. Внутри форта заинтересовались, кто там. Отворяют ворота, оказывается, что на них с внутренней стороны солдаты повесили мишени и упражняются в стрельбе, нисколько не думая о том, что пули свободно пробивают их и летят, Бог знает куда. Пришлось доктору удивиться и скорее убраться из небезопасного места.
   В то время, места, которые оказались в зоне боевых действий, -- окрестности Тяньцзина, Таку, Бейтана, императорская дорога на Пекин, представляли собой ужасную картину разгрома и опустошения. Там сосредотачивались китайские войска, а так же боксёры, готовые отражать шедших на Пекин иностранцев. Для мирных обитателей они были ничуть не лучше врага. Жители забросили свои жилища, забрали с собой свой скарб и бежали. Поля в этих местах остались неубранными. Многие семейства укрывались в горах и лесах, и разных трущобах.
   После взятия Пекина, иностранцы предлагали жителям возвращаться в свои дома и заниматься мирными делами. Многие из них, вернувшись, стали пробавляться работая на пришельцев. Была установлена поденная плата -- тридцать копеек. Жизнь стала входить в обычную колею. Но работы на всех не хватало, особенно зимой, когда надо теплее одеваться и отапливаться, а ничего этого у многих не было.
   У ворот фортов, где мне приходилось стоять, посиневшие от холода и голодные китайцы по целым дням толпились, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании какой либо подачки или работы. Когда офицер выходил из ворот форта они кричали: "Шанго капитан, кушь, кушь!", особенно дети. (Хороший капитан, дай кушать!) Крики эти и сейчас стоят у меня в ушах. Особенно преследовали тех, кто давал. Не дать же было трудно, но и накормить всех, увы, невозможно. Чтобы помочь им, хоть как-то, раздавали за работу соль и рис, доставшиеся нам как трофеи в фортах.
   За работу в форту, -- подметание дворов, вынос мусора, доставку воды и дров, и прочую чёрную работу, давалось им по горсти риса. Для этого они выстраивались в шеренгу и были очень довольны.
   В форт они старались попасть до того настойчиво, что приходилось применять силу. За пучок соломы с крыш, которые они же и разбирали для нас на дрова, эти несчастные готовы были работать целый день. Те, которые попадали в форт на работу и которым перепадали от солдат подачки в виде корок хлеба, считали себя счастливчиками и возбуждали зависть и даже злобу у других.
   Вот пример:
   Выхожу я из форта, и вижу за воротами дежурного унтер-офицера, которого чуть не раздевает толпа китайцев, а он отбивается от них плёткой. Тут же часовой стоит и смотрит на это спокойно, с ухмылкой. Я сразу не понял в чём дело и спрашиваю, что за драка. Унтер офицер, с трудом отбившись от них, докладывает мне, что ему понадобился один китаец рабочий для работы в форте. Ну, он и вышел за ворота, чтобы взять. Все накинулись на него, и давай тормошить за шинель. И всё это из-за какого-то пучка соломы!
   Подобные картины были только возле стоянок наших войск. У иностранцев китайским попрошайкам нечем было поживиться, так как те с ними не церемонились. Подачей милостыни занимались одни русские. Иностранцы же считали это унизительным, и смотрели на подающих с презрением. Впрочем, надо отдать должное, за работу платили исправно. Ими же была установлена поденная плата, так как все хозяйственные работы у них делали китайцы, даже сапоги чистили. Затем, надо сказать правду, голытьба эта тащила всё, что плохо лежит. Чуть не досмотришь и, утянут какую ни будь вещь. Что поделаешь, голод не тётка, пирожка не подсунет. Поэтому в форт их брали неохотно, и зорко за ними следили. Женщин никогда около фортов не было, да и вообще они где-то всегда прятались. Китайцы не без основания не любили их показывать.
   

Из воспоминаний на этапе Хоу Си У.

   В конце сентября роте пришлось стоять этапом в Хоу Си У. Рядом с нами стояли команды иностранцев. Войска расположились лагерем между императорским каналом, идущим на Пекин из Тяньцзина, и деревней, которая, как и все китайские деревни, на дороге в Пекин, была полусгоревшей и полуразрушенной. Но жители мало по малу возвращались обратно. Назначение этапов было содействовать транспортам, идущим в одну и другую сторону. Иностранные транспорты шли больше в Пекин, а наши -- наоборот, так как все войска наши уже вышли из Пекина. Оставался один полк, да и тот скоро должен был возвратиться, за исключением роты, предназначенной для охраны посольства.
   Жизнь была на этапе не весёлая, к тому же в циновочных шалашах становилось холодно. Люди начинали побаливать, и мы с нетерпением ожидали прихода полка, к которому должны были присоединиться для следования на зимние стоянки.
   Скучная наша жизнь иногда кое-чем разнообразилась. Проехал в Пекин прусский генерал-фельдмарщал Вальдерзее. Его встречали почётным караулом. Соседи немцы усиленно чистились и готовились. Фельдмаршал здесь ночевал. Ехал он с небольшой свитой, верхом, а старомодная коляска следовала порожняком. Проехало в Пекин на шаландах и наше посольство. Туда же проследовал сопровождаемый нашими моряками Джили Ли Хунчжан, которому тоже пришлось представиться. И не могу не сказать, что он произвёл на меня впечатление умного, вдумчивого старика.
   Изредка бывали случаи вроде того, что китайцы поранили грабивших их английских кули -- индийцев. Был и такой случай: три казака соседней летучей почты поехали в китайское село, по ту сторону канала, за фуражом. Одного из них выстрелом из допотопного пистолета дробью ранили в лицо. Казака отправили в лазарет. Когда пришло это известие на этап, то показалось неловко, что вблизи этапа, где стоит много войск, китайцы позволяют себе стрелять в проезжающих казаков. Тем более, что до деревни было всего пять вёрст и она "боксёрская". Так назывались сёла, где проживали боксёры, пользующиеся покровительством жителей. На той стороне канала не было военных действий, и она казалась нам какой-то таинственной.
   На этапе был и наш телеграф. Телеграфировали начальнику военных сообщений о случае, и просили разрешения провести рекогносцировку. Это разрешение было получено с предупреждением "осторожно, и виновных, если окажутся, примерно наказать".
   На другой день собрались. Раненько пообедали и, переправившись через канал, пошли. При роте был один ротный командир. На этапе жил брат милосердия К., который едучи в Китай, ожидал многого, а на этапе томился бездействием. Мы взяли его как санитара, дав ему винчестер. Пошло пятьдесят солдат.
   Та сторона представляла совершенную противоположность своей нетронутостью. У нас живого места не было, а здесь убирают поле от гаоляна, происходила вспашка, в сёлах шла на гумнах молотьба. Давно не приходилось мне видеть подобной картины. Припомнилась и далёкая родная сельская жизнь. Но жители настолько напуганы были всем происходившим, что увидев солдат, бросали всё и убегали, даже собаки спасались. Особенно женщины, -- бросали всё и уходили, нередко покидая и детей. Было и прискорбно и смешно. На дороге из-за поворота выехал навстречу нам верхом на осле, китаец. Завидя солдат, он опешил. Затем спрыгнул и бросился в гаолян. Осёл с поклажей так и остался стоять на дороге.
   Прошли уже много. Миновали несколько деревень, а "боксёрской" всё нет. Сделали привал. Пошли дальше. Наконец показалась и желанная деревня. Шли осторожно. Не доходя версты полторы, раздался звук, похожий на артиллерийский выстрел, но не боевой. Слышу сзади голоса солдат: "О, пушка есть"! Мы подумали, что если у них есть артиллерия, то одним удачным выстрелом они всех нас могут накрыть. Но мне припомнилось, что китайцы по ночам, а также и днём, когда видят невдалеке войска, производят искусственную артиллерийскую стрельбу. У них закопаны в деревне на площадях, а также на околицах горшки с порохом. Чтобы попугать, поджигают его и получается звук вроде холостого выстрела. Вероятно, это тоже был такой, так как больше не повторялся. В стороне раздался ещё ружейный выстрел. Но так как команде рассыпаться не было смысла, то мы продолжали идти дорогой, ожидая, что будет дальше. Все, кто был в поле, уходили в деревню, а из деревни в сторону. Из соседней же деревни, не более полуверсты, жители наоборот высыпали к нам навстречу. Некоторые ставили столики и накрывали их белой скатертью, вроде нашего хлеба-соли, с китайскими яствами и чаем.
   Я остановил команду у входа в село, около кумирни, осмотрел хорошенько местность на случай возможных серьёзных столкновений. Излишняя доверчивость к китайцам мне уже один раз дорого стоила.
   В деревне почти никого. Улица в двух местах поперёк перетянута верёвкой. Я сразу не понял даже, но солдаты подсказали, что это баррикада. Верёвки, как трофей, мы сняли и положили в двуколку. Мне припомнилось, что сорок лет тому назад, китайцы, чтобы воспрепятствовать в наступлении французам в пределы империи, выставляли на их пути нарисованных драконов и других зверей, и потом удивлены были, что заморские черти не убоялись таких страшилищ.
   В обход и по главной улице посланы были патрули с унтер-офицером осмотреть фанзы и отобрать оружие. Застава была оставлена у входа, куда и приказано собираться. Сам же я пошёл к той фанзе, откуда стреляли в казака, хотя казак указывал сбивчиво. Она была заперта. От неё бежал китаец с пистолетами, но был пойман и приведён к заставе. В фанзе было оружие. В других фанзах тоже почти никого не было, хотя из некоторых стреляли. Один китаец пытался выстрелить в солдата, но пистолет дал осечку. Когда его разрядили, увидели в нём куски гвоздей. Оружия нашлось много, всё так называемое боксёрское: пики с деревянными древками, кинжалы, старинные пистолеты и прочий хлам. Всё сложили в двуколку и увезли.
   Скажу ещё несколько слов относительно пленных китайцев: брать их в плен или арестовывать виновных положительно нельзя; они всегда умоляют, чтобы их прирезали. Сидя под охраной, они ничего не едят, и всячески стараются над собой что либо сделать, -- бьются головой об стену, вскрывают вены, и прочее...
   Помню, в одной из экспедиций солдаты приводят двух китайцев-боксёров, которые когда за ними гнались, побросали оружие и боксёрские отличия. Как ни просили они покончить с ними, но я не разрешил, и хотел привести для допроса в полк. По дороге один бросился в колодец и утонул, а другой под арестом пытался лишить себя жизни. Делают это они из боязни, что их потом будут пытать, как делают они сами. Так, по крайней мере, я слышал.
   

Анекдот из жизни в фортах.

   Как-то на нашей половине форта, в рождественские праздники в гостях у ротного командира были немцы. На закуску были поданы жареные воробьи. Вкусные очень, -- не хочешь, а съешь. Сосед немец с удовольствием уплетал их. Затем спрашивает:
   -- Где вы их достаёте?
   -- Это пустяки, -- отвечают ему. У ротного командира целая рота. Стоит приказать фельдфебелю, чтобы каждый солдат поймал по воробью, и вот вам сто-двести воробьёв. И начальнику кушанье, и нижним чинам развлечение. (Хотя воробьи на самом деле покупались на базаре) Немец поражается, как это хорошо и вместе с тем просто!
   На другой день в немецкой половине форта наблюдали следующее: солдаты бегают по валу и швыряют поленья и камни. Игра, не игра. Что такое? -- отвечают -- бьём воробьёв офицеру.
   

Рождественская ёлка в Пекине.

   В первый день Рождества -- ёлка. Одно из помещений казармы убрано; разукрашено картинками и флагами. Портреты государя и государыни красиво декорированы и обставлены орудием и двумя пушками. У дверей казармы два пулемёта Максима, а во дворе у входа в казарму два китайских 75-ти мм. орудия (при роте имеются четыре орудия и два пулемёта).
   Посреди комнаты красовалась убранная и зажжённая ёлка, а возле неё манекен, изображающий русского мужичка в полушубке и шапке, рубящего топором ёлку.
   В стороне стояли два стола заставленные для нижних чинов подарками: тут были и часы, и сапоги, и табак, и бельё, -- одним словом всё необходимое для солдатского обихода. Отдельно в сторонке находились подарки для посланника: трое серебряных часов с цепочками, и три китайских кошелька с долларами.
   В половине шестого вечера прибыл посланник. Ёлку открыли гимном. Пропели хором нижние чины, а затем приступили к раздаче подарков. Каждый нижний чин тянул билет, сначала на подарки посланника, а затем на общие беспроигрышные. От начальника отряда было ассигновано в роту на устройство ёлки двести рублей. Кроме того, нижние чины получили гостинцы.
   Показывали, между прочим, нижние чины "козу и журавля" с пением. Это их изобретение, потешавшее многих гостей и их самих.
   Среди гостей были служащие посольства и Русско-Китайского банка с семьями. К восьми часам забавы кончились. Нижние чины отправились ужинать, а гости и офицеры были приглашены на ужин в офицерское собрание.
   27-го декабря в роте был солдатский спектакль. Поставлена была пьеса "Женитьба" Н. В. Гоголя. Роли как мужские, так и женские исполнялись нижними чинами. Постановкой пьесы заведовал врач отряда Топальский. Он же и гримировал актёров. Спектакль начали в пять часов вечера. Были посланник и почти все служащие посольства и банка, с семьями. Зал и сцена устроены прекрасно. Нижние чины играли так, что превзошли все ожидания присутствовавших. Все получили истинное удовольствие, начиная с солдат. Иностранцы хотя и не понимали нашего языка, но всё-таки много смеялись.
   После спектакля долго шли разговоры на эту тему, как среди публики, так между актёрами. Подавалось угощение и закуски.
   После осады и освобождения посольства это был первый русский спектакль. На масляной, верно, будет второй.
   Так разнообразится жизнь солдат в Пекине, в свободное от службы время, заброшенных далеко от всего им близкого и родного.

Капитан Лисненко.

   

Воспоминания подъесаула Карташева о походе на Шанхай-Гуань.

0x01 graphic

   12-го сентября в пять часов сорок минут, батальон 6-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, две сотни казаков, семь орудий и взвод сапёр, выступили из Лутая на Шанхай-Гуань, под начальством генерал-майора Церпицкого. 6-я сотня вся постепенно расставлялась на посты от Лутая и вперёд, по мере движения отряда.
   День был жаркий. Не было ни малейшего ветерка. Придорожная пыль оставалась над дорогой, среди гаоляна, закрывавшего всадника. Переход был очень утомителен, так как шли почти без привалов. Нужно было спешить, чтобы спасти железную дорогу. Несколько раз пришлось менять направление, хотя нас сопровождали китайские чиновники и переводчики. Карт у нас не было. Одним словом, мы изрядно исходили, пока достигли железной дороги. Здесь, перейдя мост, мы увидели верстах в трёх-четырёх железнодорожный вокзал, а возле него деревню.
   Было около шести часов вечера. Солдаты уже не в состоянии были идти на захват станции Сутчуан. Генерал взял сотню казаков и на рысях пустился к станции. Там в это время маневрировал паровоз. Машинист, завидев наше приближение, дал, ход назад, намереваясь, как мне казалось, уйти. Через две-три минуты генерал с офицером вошёл в помещение станции. Здесь был китаец-телеграфист, который ещё, даже при нас работать на аппарате. Тотчас же к нему был приставлен часовой, а все служащие были взяты в заложники. Жители деревни, самая малая её часть, вышли нас встречать. Предлагали нам чай и фрукты. Большая же часть их бежала со всем имуществом. Интересны были их женщины -- китаянки на своих козьих ножках. Они бежали с разведёнными в стороны руками, пять, десять шагов, а затем падали на землю, прячась в гаоляне. Генерал послал одного китайца, который должен был сказать мирным жителям, что их не будут трогать. Но китайцы всё-таки не верили и уходили. Тотчас же был составлен поезд, на котором мы с генералом отправились на бивуак, чтобы взять часть солдат и обоз. Когда поезд стал приближаться к бивуаку стрелки и артиллеристы дружно вскрикнули -- ура! Выйдя из вагона, генерал похвалил нижних чинов за трудный переход и за занятие первой станции, а с ней и всей линии города Инкоу. Генерал был вполне уверен, что мы возьмём его. Батарею и роту за недостатком поездного состава отправили походным порядком, а три роты и часть обоза посадили в поезд и тронулись к станции. Здесь остались бивуаком на ночь казаки, артиллерия и рота солдат. Я, сотник Семёнов, и хорунжий фон Блюм были приглашены генералом ехать до станции Тянь-шань.
   Было уже темно, когда наш поезд двинулся на захват центральной станции. Не останавливаясь у станции Сутчуань, он шёл со скоростью не менее двадцати вёрст в час. Разместились мы в поезде в следующем порядке: на паровозе машинист и вся прислуга -- китайцы. В первые три вагона от паровоза были посажены все китайцы, взятые в заложники за исключением начальника станции и ещё какого-то чиновника. Далее разместились в открытых платформах все стрелки и с ними по одному офицеру. Офицерский классный вагон был прицеплен в хвост поезда. В нём находился генерал и два китайца. Генерал сидел с левой стороны у входа. В полуоткрытых дверях стояло несколько офицеров. Я и сотник Семёнов сидели в конце вагона у открытых широких окон по левую сторону, а по правую несколько офицеров-стрелков. Мы с сотником изредка обменивались несколькими словами. Нам страшно хотелось спать. Мы забыли даже, что, быть может, едем на бой. Некоторые офицеры дремали. Между нижними чинами шли оживлённые разговоры. Но недолго нам пришлось ехать спокойно. После двадцати минут езды вдруг раздался страшный взрыв. В первое мгновение я подумал, что по нам сделали залп из батарей. Затем последовал сильнейший толчок. Выброшенный в окно, я лежал на земле и только через две-три минуты очнувшись, понял, что с поездом произошло крушение. Рядом я увидел сотника Семёнова и столпившихся солдат. Куда идти никто не знал. Справа и слева был гаолян. В первый момент никто не понимал, что с нами случилось. Стрелки бродили кто вовсе без винтовки, у кого не было штыка. Ночь была очень тёмной. Но это продолжалось не долго. Выскочивший из вагона, не помню через окно или в двери, генерал Церпицкий зычным голосом прокричал: "Ребята ко мне!"

0x01 graphic

   Растерявшиеся стрелки мгновенно бросились к генералу, сомкнулись, образовав собою каре. По приказу генерала было сделано несколько залпов. Затем генерал, взяв у кого-то огарок свечи, вошёл в вагон и осмотрел, нет ли убитых или раненых. Он нашёл там только одного офицера -- хорунжего фон Блюма. У него были выбиты передние зубы. Оставив полуроту на месте крушения для наблюдения за имуществом, генерал с двумя ротами пошёл прямо по железной дороге к станции. Я и сотник присоединились к первой попавшейся роте. Как оказалось, ротный командир её, или не слышал, или не понял приказа, и долго оставался на месте крушения. Мы убедили его, что и его роте надо идти, он через полчаса тоже двинулся вперёд. Подойдя почти к самой станции Тянь-шань, мы не знали куда идти, так как сбились с пути и попали к какому-то каменному забору. Он шёл вокруг железнодорожного депо. Выслали взвод. Он занял депо. Работавшие там китайцы не оказали никакого сопротивления. Остальная часть роты оставалась у забора, не зная куда двигаться. Тогда послали патрули во все стороны, разыскивать остальные роты с генералом. Спустя час к великому удивлению нашему возвратившиеся стрелки сообщили, что здесь неподалёку станция, где и разместились роты с генералом и офицерами. Через пять минут мы пришли на вокзал. Было около часа ночи. Генерал, окружённый офицерами, полулёжа, сидел у разведённого костра. Некоторые офицеры допивали чай нагретый в солдатских котлах.
   -- Где же вы были всё это время? -- спросил генерал, когда мы подошли к нему.
   Я рассказал ему подробно о нашем неудачном походе с ротой. Он взглянул на наши кителя, в которых мы дрожали от холода, и приказал принести нам покрывала. Через несколько минут я уже сидел около него, закутанный в бархатную скатерть, которыми были покрыты большинство офицеров, а также, если не ошибаюсь, и сам генерал. Затем мы закусили, или как выразился генерал, "заморили червячка". Закуска состояла из варёных яиц, солдатских сухарей и чая. Я был очень голоден, да и все офицеры тоже. Так мы провели время до рассвета. Кто у костра, кто разместился в вокзале.
   13-го сентября полковой священник отслужил благодарственный молебен за спасение от угрожавшей нам опасности.
   С 15-го до 19-го сентября, мы ехали уже в поездах, не встречая нигде сопротивления. Подъезжая к станции Шанхай-Гуань, мы остановились на ночёвку, рассчитывая утром 19-го сентября атаковать крепость.

Хорунжий Карташев.

   

Письма капитана Беляева жене с театра военных действий в Пичели.

Письмо I

14-го июня 1900 г. Пароход добровольческого флота "Орёл"

   Дорогая моя! Впервые испытываем мы с тобой всю тяжесть разлуки, разлуки на неопределённое время для дела, к которому готовились в годы мирной нашей жизни. Сознание долга и стремление к неизведанному притягивают меня. А семья и домашний очаг манят к себе. Тяжело! Теперь невольно завидуешь своим субалтернам, людям свободным, не связанным никакими подобными чувствами. Для них везде одинаково. А желание поверить в себя и испытать впервые, что такое война неудержимо влечёт их. Их естественное возбуждение и почти радость заражают остальных, и невольно присоединяешься к ним. Дня через два будем уже в Таку, где предстоит первое для нас дело, если правда то, что писалось в газетах, будто Таку отбит китайцами. Если это правда, то китайцы не таковы как мы привыкли на них смотреть. Я почему-то не верю газетам, и ты тоже относись к ним недоверчиво. Лучше не читать их. Лучше быть в неведении, чем мучить себя ложными газетными вестями. Не тревожься обо мне, если письма от меня будут редки и с большими перерывами, или вовсе прекратятся. Значит, нельзя было известить. Помни это. Прощай родная, да поможет нам Господь Бог.
   

Письмо II

17 июня. Рейд Таку.

   Наконец мы в Таку. "Орёл" быстро примчал нас из Владивостока. В шесть часов вечера станем выгружаться на баржи, чтобы по реке Пейхо подойти к Таку. Сейчас ещё рано. Священник парохода исповедал и причастил всех нас. Впрочем, Гусев и Петропавловский почему-то отнеслись к этому индифферентно и не сделали того, без чего русский не должен делать и шага...
   

Письмо III

18 июня. Таку.

   Наконец мы выгрузились. На "Орле" осталась 1-я сотня. Возник вопрос, кого посылать в Артур, первую или мою третью сотню, одну из двух почему-то вызывали в Артур. Решено было послать первую сотню, так как она ещё оставалась на "Орле". Николай Павлович Головачёв не делал исключения, и на просьбу мою остаться на печилийском театре я не встретил возражений. Вообще он держит себя старшим товарищем, но отнюдь не начальником. Сегодня вечером я был на "Орле". Нужно было забрать часть оставшегося имущества, и поэтому пришлось заночевать на пароходе. Проснувшись рано утром, я был удивлён множеству женщин и детей, появившихся на пароходе. Из разговоров с ними я узнал, что все они, благодаря лишь счастливой случайности выбрались из Тяньцзина, давно уже осаждённого китайскими войсками. С ними был и раненый приказчик Батуева. Не безынтересно рассказать этот случай. Молодой человек сидел у окна в своей квартире в Тяньцзине и пил чай, в это время шальная пуля, пробив окно, ударилась о стену и, отскочив, ранила его в голову.
   

Письмо IV

19 июня. Таку.

   Вот и первая жертва. Только что привезли бедного Гусева, смертельно раненого в разведке в одной из близлежащих крепостей, куда он был послан с полусотней 4-ой сотни под руководством одного капитана генерального штаба. Из любопытства я спросил капитана, при каких обстоятельствах был ранен Гусев, убито два казака и ранено двое? На что он ответил: "На то и разведка, чтобы были потери". Я отошёл от него и подумал: -- так ли это? И есть ли польза от этой разведки, отнявшей три жизни? Ведь нас и так мало. Не всякая разведка несёт потери, если делать её разумно, не метя в герои.
   Только что получил предписание немедленно выступить с сотней в Тяньцзинь. В предписании было предупреждение о принятии всевозможных предосторожностей на этот путь длиной в шестьдесят вёрст, ибо сам город был окружён. Вообще наш тыл не был обеспечен. Генерал-майор Стессель бывший начальником экспедиционного отряда в Тяньцзине, имел в своём распоряжении 9-ый, 12-ый, и часть 19-го полков. Из кавалерии была лишь одна сотня Верхнеудинского казачьего полка в помощь, которой я и был назначен. Весь сводный отряд, в общем, не превышал десяти тысяч. Ну, с Богом! В сотне имеется всё необходимое. Плохо лишь то, что вместо врача один фельдшер, с почти пустой сумкой. Если принять во внимание поспешность, с которой выступили в Китай, то немудрено, что санитарная часть плохо обеспечена всем необходимым. Был дан фельдшер, но чем он снабжён, -- лежит на совести врача. Николай Павлович Головачёв вызвался идти со мной, хотя и имел возможность остаться при 4-ой сотне.
   

Письмо V

20 июня. Тяньцзин.

   Наконец мы в Тяньцзине. Путь пройден без потерь. Новым бичом является почти полное отсутствие хорошей воды. Я был встречен у бивуака русского отряда. Лишения были ужасные. Нестерпимая тропическая жара; отсутствие воды и мяса. Все ели мулов. Консервы берегли на чёрный день. Казаки мои стали рыть колодцы, которых не было вблизи, и пользовались водой для стирки белья. Река Пейхо протекавшая в версте от бивуака представляла собой китайскую могилу, которую наполняли трупы китайцев. Несчастные лошади, привыкшие в уссурийском крае к прекрасной воде, только нюхали её. В этот день так и не пили. Но жажда сделала своё и они на другой день принялись за дурную воду, скорей похожую на кисель. Постоянные приливы и отливы страшно мутили её. Когда пришлю это письмо, неизвестно. Вот и сбылось моё предсказание о трудности отправки писем.

24 июня. Тяньцзин.

   Вот здесь милая, начинается испытание наших сил. Нестерпимая жара, плохая пища, отсутствие воды годной для питья... И как геройски, как безропотно каждый из нас переносит всё. Сегодня с самого рассвета китайцы осыпают своими снарядами Тяньцзин и наш бивуак. На их зловещий рёв уже не обращаем внимания.
   Стрельба, начинаясь с утра, продолжается до наступления полуденной жары. В это время как будто и ожесточённые китайцы изнеможенные жарой стихают и успокаиваются. Но стоит только наступить часу, когда солнце приближается к закату, то же громыхание и тот же вой снарядов раздаётся со всех фортов Тяньцзина. Наш приятель Том, английское 12-ти дюймовое орудие, выведенный из терпения силится унять назойливость. Но где ему одному бороться с невидимыми батареями китайцев, методично и метко угощавших, то Тяньцзин, то наш бивуак, то восточный арсенал.
   Сегодня вечером я был в Тяньцзине. Чудный городок весь избит и изрешечен снарядами. Имея при себе письмо Батуевой к своему мужу в Тяньцзин, переданное мне ещё на "Орле", я отправился к нему. Без труда, по расспросам жителей, я отыскал его дом, с виду напоминающий богатое палаццо. Во дворе, похожем скорее на садик, бродили раненые, тут были и русские, и французы. Оказалось, чего я не знал раньше, что в доме Батуева разместился французский госпиталь.
   Выходя от Батуева, я невольно был поражён приятной картиной: сестра милосердия, француженка, стояла около раненого и ласково гладила его по волосам. Я не слышал, что она говорила, но видно было, что она утешала его. Когда я проходил мимо неё, она взглянула на меня своими большими красивыми голубыми глазами. В них сквозило столько энергии, доброты и ласки, что я невольно был рад за тех несчастных, которые беспомощно бродили у госпиталя. Только такие женщины как эта француженка могли в эти тяжёлые дни без устали, и безропотно выполнять эту работу. Как приятно, милая моя, в дни боёв видеть женщину, которая борется с такими трудностями.
   

Письмо VI

26 июня. Тяньцзин.

   Я отправил тебе письмо, воспользовавшись, случаем. Один офицер был отправлен в Таку, он и отвёз его. Вчера было небольшое дело. Я с сотней ходил на прикрытие рекогносцировки. Опишу подробно то, чем я вчера тревожился всю ночь. Около восьми часов вечера меня потребовали к Стесселю. Прихожу к нему. Генерал сидел у плана. Подзывает меня к себе и говорит:
   -- Даю вам задачу, но помните, что от исполнения её зависит вся участь рекогносцировки, а отсюда и дальнейшего боя у Тяньцзина. Посылаю вас с сотней в заслон разведочной партии. Разведка будет у Лутайского канала по обе его стороны. Вы с сотней должны стать так, чтобы принять на себя всю китайщину, если бы таковая вздумала бы идти к месту разведки. Лягте костьми все, но пусть разведка будет доведена до конца. Имейте в виду, что вы станете ночью против деревень, где около четырёх-пяти сотен китайской кавалерии. Помните, вся ответственность на вас.
   Получив этот приказ, иду к своей палатке и думаю: раз я офицер, раз получен приказ, то он должен быть выполнен. Но вопрос в том, смогут ли сто человек устоять против пятисот, и не дать прорваться к разведочной партии, состоящей из двух офицеров -- сотника Григорьева и капитана генерального штаба Вейля, с восьмью казаками. Я обязан принять на себя весь полк. Обязан пасть с моими молодцами в бою. Но не смею полагать, что все пятьсот всадников, -- ученики русского офицера, полковника Воронова, нападут и будут сдерживаться моей сотней, и мы не пропустим их к каналу, куда должны направиться разведчики.
   Я ускорил шаг, на ходу обдумывая приказ и необходимые распоряжения о подготовке сотни. Уже около девяти часов, а к одиннадцати вечера я должен был прийти в арсенал. Вхожу в свою палатку. Со мной, кроме моих двух субалтернов, жил наш войсковой старшина Головачёв. Докладываю ему о задаче на предстоящую ночь и начинаю готовиться. Головачёв встрепенулся, а затем, подумав, заметил, что можно было бы назначить и две сотни, то есть и 4-ю из нашего же полка. Для предстоящего дела одной сотни мало, имея в виду, что весь район разведки и заслона был в руках китайцев. А недалеко от Лутайского канала бродили китайские разъезды. При этом он заметил, что дело может, не удастся. Я молчал. Подумав ещё, Головачёв сказал: "Я пойду тоже. Возьму 4-ю сотню и приду в арсенал". Я напомнил, что без приказа такая товарищеская помощь рискованна. Тогда он, недолго думая, побежал к Стесселю, и как человек умный, обстоятельно изложил важность разведки. Генерал разрешил ему идти с 4-ой сотней и помочь нам предупредить возможность прорыва китайцев к каналу.
   В условленное время все заняли свои места, а разведчики направились к Лутайскому каналу.
   Но недолго пришлось распоряжаться мне. Назначенные восемь секретов были выведены вперёд и почти у самого неприятельского села залегли на ночь. Сотня стояла сзади в отдалении. Было приказано шума не производить, стрелять только при нападении китайцев. Одиноких китайских солдат и боксёров закалывать, не давая им опомниться. Были условленны звуковые сигналы для опознавания своих разъездов в ночной темноте, если бы таковые наткнулись нечаянно на секреты. Словом, всё было предусмотрено.
   Вот уже далеко за полночь. В сёлах изредка слышен лай собак и пение петухов. Тишина и тьма надёжно укрывали нас. Были хорошо слышны голоса китайских часовых, которые никогда не могли обойтись без своего крикливого разговора, как бы ни строго им это было заказано. На востоке уже появилась заря, а разведчиков всё нет. Наконец в отдалении показались силуэты всадников. Присмотрелись, узнали своих разведчиков. Поздравляя друг друга с успехом, мы весело направились домой.
   -- Как просто это! -- подумаешь ты, моя дорогая. Но это далеко не просто, и нелегко! Нравственно терзаясь и выжидая, прислушиваясь и всматриваясь. А вдруг какая-то оплошность, прозевал, и всё испорчено. О, это нелегко! Надо это испытать. Надо точно исполнить приказ, от кого бы он ни исходил. Да, не решительны китайцы, хотя их намного больше нас. Прости, целую тебя.
   

Письмо VII

28 июня. Бивуак у города Тяньцзина.

   Сегодня я был приятно удивлён. В сотне уже имеются жаждущие героизма. Сегодня вечером ко мне в палатку осторожно всовывается голова. Присматриваюсь, а это казак Семёнов.
   -- Чего тебе? -- спрашиваю его.
   -- Позвольте, говорит, мне поехать на разведку Лутая с сотником Григорьевым. Его посылают в разведку с тремя казаками, и я упросил их взять меня. Разрешите!
   Нужно тебе сказать, что Григорьев офицер другого полка, а казак-то мой. Пришлось обратиться к Григорьеву. Тот изъявил своё согласие. Но вдруг является ещё один проситель. Смотрю, это Илья Раменский. Оставалось лишь похвалить за ревность и отпустить.
   29 июня. Бивуак у города Тяньцзина.
   Я вызвал Семёнова и расспросил его о разведке. Он рассказал всё обстоятельно. Нас говорит, послали узнать, есть ли на другом берегу Лутайского канала китайские войска. Ночь была тёмная, ничего не видно. Разведчики же сотника Григорьева на этом берегу. Шуму не было никакого. Должно быть, ничего и не было вблизи. Тогда казак наш Илья Раменский подошёл к сотнику Григорьеву и просит его: "Разрешите мне с конём переправиться на другой берег вплавь". Ему не разрешили. Разведка была окончена. Вот где герои! По секрету сообщу тебе, что я Раменского представляю к награде. Представляю его, якобы за другое дело: у меня на это есть причина. Почему-то я не хочу говорить о том, что он вызвался, и его не пустили, хотя, по-моему, надо было исполнить его просьбу. За этот поступок он не может быть не награждён. Ведь он не щадя себя шёл на явную опасность, чтобы узнать что делается в глубине, на другой стороне канала, где непроглядная тьма и виднеется одна где-то вдали деревня. Подробно я не расспрашивал. За эту разведку Григорьев представлен к Святому Георгию 4-й степени.
   

Письмо VIII

1 июля. Тяньцзин.

   Родная моя то, что я опишу тебе вкратце, не будет описанием боя, а скорее характеристикой солдата, нашего молодца, с которым я впервые познакомился. Тут скажу я всё откровенно. О бое же прочтёшь из газет, хотя и я коснусь его как участник.
   В ночь со второго на третье июля мы выступили к Лутайскому каналу, где в последний раз Григорьев производил разведку. Около одиннадцати часов ночи наш отряд двинулся с бивуака мимо восточного арсенала. Ночь лунная. Несмотря на большую численность отряда, всё было тихо. Китайцы, очевидно, не подозревали о нашем выходе к Лутаю, к злосчастному каналу. Я вновь был послан в заслон вместе с 4-ой сотней, но задача была серьёзнее. Тогда я охранял разведку, а теперь переправу отряда на месте разведки. Обойду, описание дальнейших передвижений и начала боя. Около десяти часов утра мы уже прошли половину расстояния отделяющего нас от китайцев. Оставалось не более версты. Не раз приходилось видеть, как раненого стрелка подвозил на своём коне казак, заботливо поддерживая своего товарища. Было приказано всем подтянуться. Начальник отряда задержал позади перевязочный пункт, а мы между тем миновали уже серое большое здание, стоявшее на другом берегу Лутая, у реки. По приказу начальника отряда, которому было донесено, что это здание -- склад боеприпасов и взрывчатки, французская батарея открыла огонь. В интервалах между выстрелами Головачёв и я, с казаками следуя берегом реки, успели отойти от склада шагов на сто. Головачёв заметил, что "мало отошли от здания, подвинуться бы ещё". Но на его замечание внимания не обратили. Всего мы отошли шагов на триста-четыреста. Последовали ещё несколько выстрелов, а за ними страшный взрыв. Поднялось чёрное облако дыма, и через несколько мгновений все кто были тут и на другом берегу, упали на землю. Казаки бросились за лошадьми. Я в это время был пеший. Не помню, как я встал, но чувствовал сильную боль в затылке. Это было сотрясение. Сверху на нас сыпались какие-то обломки. Не далеко в стороне был слышен крик: "Господа, не оставляйте меня, помогите мне! О Боже!" В эту минуту кто-то крикнул: "Мы все задохнёмся в дыму". И действительно, на нас медленно надвигалась чёрная туча пыли и дыма. Бежим к начальнику отряда, который был ранен и в отчаянии взывал о помощи. Становилось трудно дышать. Воздух не приносил и не рассеивал удушливого дыма. Казалось, ещё немного и я задохнусь. Вокруг меня толпа поредела. Стояло только несколько казаков. Я отошёл к воде и тут же в изнеможении опустился на землю. Наконец стали собираться казаки и каждый вёл за собой коня. У некоторых было по два, принадлежавшие очевидно свите начальника отряда. Пришлось, подавляя брезгливость промыть водой реки Пейхо горло и лицо. Переправляющийся отряд наш, как был, так и остался на месте. Китайцы, думая, что это они взорвали склад, открыли огонь из всех батарей. Я подошёл к коню, чтобы сесть на него, но в это время что-то ударилось в то место где я только что стоял. То была двухлинейная пуля, ещё горячая. Я положил её в карман на память. Поблизости вскрикнул казак и его раненого отнесли назад. След за ним провели двух раненых лошадей. Был получен приказ коннице выдвинуться вперёд и выбить засевших у городского вала китайцев. Мы тронулись, но вскоре заметили, что неприятель начал отступление к своим фортам. У железнодорожного моста мы были остановлены. Через час подтянулся переправившийся отряд стал преследовать отступающих. Было три часа дня. Все мы безмерно устали. Жара донимала. У железнодорожного полотна приказано было остановиться для отдыха. Все в изнеможении остановились, прекратив огонь. Казалось, китайцы ждали этой минуты. Беспрерывно, в течение двух часов они немилосердно обстреливали железнодорожное полотно с фортов. Тут пало много артиллерийских лошадей. Кстати, расскажу тебе об одном эпизоде, который характеризует наших солдат. Один весельчак стрелок, выйдя из-за полотна дороги, поднял валявшуюся китайскую винтовку и стал смешить товарищей:
   -- Братцы, -- говорит он, покажу вам, как разобрать китайскую винтовку без отвёртки!
   Все молча, смотрят на него.
   -- А вот как! С этими словами он взял её за ствол и стал бить её об камень, приговаривая: "Вот снял затвор, а теперь отделяю ствол от ложа!" Последним ударом он окончательно разбил её.
   К пяти часам мы были на бивуаке, дав китайцам отступать дальше. На следующий день нам предстояло брать форты. До двенадцати часов ночи я слышал сидя на кровати, стоны раненых которых вывозили с поля боя в Тяньцзинский госпиталь. Иногда я выходил из палатки и выносил им папиросы и табак, ничего другого не было. Один раненый умолял Сарычева дать водки. Он подошёл и дал ему рюмку рому. У солдата на лбу была рана.
   

Письмо IX

6 июля. Тяньцзин.

   4-го июля я был послан с сотней на разведку позиции китайцев находящуюся у 4-го железнодорожного моста за Тяньцзином. Выслал вправо и влево по разъезду, продвинулся вперёд и стал на одну-две версты перед фронтом, укрыв сотню за довольно высоким валом. Со мной был и Головачёв, никогда не оставляющий меня в трудные минуты. Чувство товарищества руководило им всегда. Он смотрел в бинокль, говорил, что видел, а я наносил кроки, подробно указывая расположение китайцев. Отчётливо были видны их палатки и часовые. Когда работа была выполнена, я приказал боковым разъездам отступать, рассчитывая, возвратится назад, но в это время в разъезде сотника Сарычева был опасно ранен казак. Пуля попала ему в шею, когда он целился в стрелявших китайцев. Долго мы возились с ним, тщетно стараясь с фельдшером унять кровь. На шее это довольно трудно сделать.
   Подстелив помягче нашу лазаретную двуколку, мы уложили потерявшего сознание казака, и пошли шагом домой, не обращая внимания на свист пуль. На следующий день раненый умер в госпитале.
   Ты знаешь милая, что такое наши двуколки. В смысле экипажа для перевозки раненых они никуда не годятся. Я против этой двуколки, годной разве что для перевозки легкораненых, а для тяжелораненых это смерть. Сегодня же завожу рикшу, в которую впрягу ослёнка. Это такая рессорная тележка, чудная штука для раненого.
   Вчера вечером я получил приказ от начальника отряда отправиться за 1-й железнодорожный мост на соединение с двумя ротами под командованием полковника Дю Вернуа. Он был назначен для нападения на позицию китайцев у 4-го моста. Отправляюсь туда. Велено отправить двух казаков для доставки донесения в арсенал Сику, где была одна рота. Передняя часть позиции китайцев, охраняемая их заставами, лежала на пути от сборного пункта к арсеналу Сику. Зная это, я напомнил казакам вызвавшимся доставить донесение, брать левее. Они сказали, что направление знают, -- уже бывали.
   Слабо светила последняя четверть луны.
   Задача была выполнена удачно, и в семь часов утра мы уже возвращались, каждый своей дорогой. Тут только я вспомнил, что нет младшего урядника Комогорцева и казака Ильи Раменского, посланных с донесением в арсенал Сику. Меня охватило беспокойство. Проходя мимо солдат, неподалёку от арсенала, узнаю, что кто-то из казаков убит, но где я не мог добиться. Прихожу на бивуак, и решаю организовать разведку, дабы найти тело убитого Ильи Раменского. Комогорцев был на бивуаке и сидел у своей палатки. Подхожу к нему и спрашиваю, что с ними произошло. Оказалось, что оба они, посланные с донесением, отклонились вправо, вспомнив слова полковника Дю Вернуа, идти правее, и наткнулись на передовые посты неприятеля. Несколько групп китайской кавалерии бросилось за ними. Инстинктивно они повернули влево, но китайцы на свежих лошадях не отставали. Оба казака промчались мимо одной засады так близко, что две пули попали в правую руку урядника Колмогорцева, державшего винтовку и всё время отстреливавшегося от преследователей. Лошадь Раменского была ранена, но всё, же шла, хотя значительно отставала. За ними гналось человек тридцать. Тогда Раменский, видя, что не спастись ему, равно и уряднику не спасти его, сказал Колмогорцеву, чтобы тот не ждал его. Но Колмогорцев всё время подбодрял отстававшего и сдерживал своего коня. В это время пуля сразила лошадь Раменского. Она грузно повалилась, сбросив седока в ров, над которым возвышался вал. Оглянулся Колмогорцев и обомлел: товарищ его убит. Убита и лошадь его. При слабом свете предрассветной луны он видел как китайцы, запнувшись у трупа, вновь бросились в погоню. Но Колмогорцев воспользовавшись этим промедлением, отдалился на недосягаемое для преследователей расстояние. Выстрелы их уже не могли нанести ему вреда. Но около какой-то возвышенности вынырнула тёмная фигура, и когда Колмогорцев поравнялся с ней, он почувствовал боль в боку. Винтовка выпала из ослабевшей руки его раненой в двух местах. Здоровой рукой он держал повод. Но вот показался мост, вот река. Мелькнули фанзы, и Колмогорцев повернул коня вправо. Было уже недалеко от арсенала, куда он мчался с донесением. Добравшись до командира роты, вручил пакет и обессилевший, измученный болью отведён на перевязку.
   Я вошёл к себе в палатку. Мне было жаль Раменского. Через час выхожу и направляюсь к начальнику отряда. Издалека вижу, идут два солдата и казак. Сначала я не обратил на них внимания, но поднимаю голову, и о чудо! Передо мной стоит весь испачканный пылью и грязью мой Раменский! Я не верил глазам своим: как такое, возможно, уйти живым, пешком, из рук свирепых китайцев! Подзываю его и спрашиваю. Вот что рассказал он:
   -- Когда я потерял надежду уйти от китайцев и готовился дороже продать свою жизнь, то крикнул: Колмогорцев, не жди меня! В это время лошадь моя упала, и сбросила меня в канаву. Лежу и не шевелюсь. Китайцы посмотрели на бившуюся лошадь, а потом отыскали меня, но оставили в покое. Они погнались за Колмогорцевым. Оставшись один, я покинул своё место и пробежал ещё вперёд. Тут я нашёл довольно глубокий ров, залёг в нём, укрывшись за кустами.
   Через некоторое время слышу, бегут китайцы. Они подбежали к тому месту, где пал мой конь и где я лежал. Потрясённые моим отсутствием они, как я и предполагал, бросились туда, куда вёл ближайший путь к нам. Затем вернулись и забрались на угол того вала где я лежал. Сели на землю, положили оружие, и начали кушать. Их было пять человек. Вдали слышались выстрелы. Уже начало светать. Сообразив, что с наступлением рассвета мне не уйти, я взвёл курок. Сначала я думал обезоружить их, но побоялся насторожить их шорохом. Подобрался ближе и, что было силы, заорал: Ура! Затем сразил ближайшего китайца выстрелом. Другого хватил прикладом, и с криком: Ура! -- бросился на остальных. Те, думая, что нас здесь много, бросились бежать. А я давай стрелять по ним. Выпустил пять патронов, повернул, и дай Бог ноги, -- домой. Мне не трудно было с рассветом найти ближайший путь. Оказалось, что происходило это не так уж далеко.
   За этот случай я представил Раменского к Военному Ордену 4-й степени, и помня его ревность во время рекогносцировки Лутая. Друг мой, таких удальцов мало. Посмотрим, что будет дальше. Прощай дружок. Моя сотня действует молодцом.
   

Письмо Х

12 июля. Тяньцзин.

   Вкратце опишу тебе, что представляют собой "боксёры". Вчера утром я получил приказ отправиться за десять вёрст в китайскую деревню. Было донесено, что в этой деревне группа боксёров стала резать своих за то, что те поставляют нам всякую живность и скот. Я был командирован для поимки их. Подойдя к деревне, окружил её, и с взводом вышел на её середину. Ко мне сбежались израненные жители. Мой фельдшер сделал им перевязку, а затем я направился с ним по фанзам, где скрывались боксёры. Вскоре собралась целая толпа связанных разбойников. Многие китайцы, обитатели деревни, злобно кричали на арестованных, показывали на оружие, которым они убивали. Меня удивил один старик. Его равнодушный взгляд был до того невозмутим, что я усомнился и хотел отпустить пленного. Но в это время один почтенный китаец показал мне на свою израненную руку, а затем показал на старика. Было понятно, что этот самый старик и напал на него. Все они были казнены. С того времени в этой деревне китайцы жили мирно и продавали нам всё, что было необходимо. Им платили столько, сколько они требовали.
   Говорят, что боксёр фанатик, но не патриот. Грубая ошибка. Кроме религиозных своих чувств враждебных нам, они истые патриоты. Они бесстрашны, храбры и любят свою родину. Всё иноземное им чуждо и ненавистно. Правда, в начале были субъекты из боксёров, которые прежде чем идти на врага заклинали себя, своё оружие, бились головой о землю, проделывали странные телодвижения и потом с диким воплем шли на штык уверенные в своей неуязвимости. Сейчас это исчезло. Вера их в своё могущество иссякла. Они видят опасность.
   Твой П. Беляев.
   

Письмо XI

20 июля. Тяньцзин.

   В нашем отряде существенная перемена. Прибыл генерал Линевич, который примет командование над всем союзным отрядом. Намечен уже маршрут похода на Пекин. В отряде находится сын нашего посланника -- юнкер Гирс. Он жаждет похода и хочет быть впереди. Рвётся бедный к родным, осаждённым в Пекине.
   Наши железнодорожники поправляют дорогу. Уже довели её до Тяньцзина. Сегодня была такая сцена. Несколько смельчаков железнодорожников проникли в депо под огнём артиллерии и вывели оттуда два паровоза. Они быстро мчались, а им вслед летел снаряд за снарядом, но к счастью никто не пострадал.
   23 июля. Станция Бейцун.
   Наконец, мы оставили наш бивуак и под предводительством Линевича двинулись на Пекин. Отряд вышел сегодня, а я ещё вчера в одиннадцать часов дня после обеда. Моя сотня должна соединиться с ротой Горского, посланного на правый фланг. Мы должны отвлечь внимание неприятеля. Китайцы для того, чтобы затруднить наше наступление на правом фланге сделали искусственное наводнение, открыв водохранилище. Огромное количество воды покрыло землю версты в две шириной, местами так глубоко, что мы с Горским и французской батареей ждали, когда спадёт вода. Часть отряда вернулась к основным силам и должна была идти левее японцев. Хитро и умно. Полотно железной дороги было заминировано, но взрыв не нанёс больших повреждений. Когда подошёл первый солдат, мина была уже взорвана.
   Сегодня я впервые видел японцев в бою. Малорослые, чистенькие, они имели вид скорее кадетов, чем солдат. Дисциплина идеальная, а выносливости не важной, много отставших из-за жары и нехватки питьевой воды. Меня с сотней послали влево. Я проходил мимо нескольких перевязочных пунктов. Около сотни человек были уже убиты и ранены. В поле лежали ещё не убранные трупы. Кто-то из врачей ходил с фотографическим аппаратом и делал снимки убитых.
   Приятно удивила меня забота японцев о раненых. Тут стоял целый отряд санитаров с красными крестами на рукавах. Носильщики дружно работали. У каждого раненого в изголовье были шалаши из зелени. Это были те, которые нуждались в незамедлительной помощи. Таковая подавалась без задержки.
   Я рысью промчался вперёд и отошёл влево. Этот фланг был открыт. Его требовалось обеспечить. От себя я выслал особые заставы. К четырём часам бой закончился. Когда я вернулся к бивуаку, со мной вернулась и моя застава с разъездами. Вслед за ними казаки мои катили горное орудие большого калибра со снарядами. Всмотревшись, я узнал главных виновников добытого трофея: урядника Тарханова и того же Раменского. Оба получили по награде.
   25 июля.
   Вчера без остановки союзный отряд пошёл на Янцун. Тут было довольно жаркое дело. Ранен наш знакомый Высоцкий. Не буду тревожить тебя описанием боя. Опять отсылаю к газетам.
   Интереснее всего знакомство наше с иностранной кавалерией. Принято решение: для скорейшего достижения цели выслать вперёд союзную кавалерию. Основные же силы будут идти позади.
   Сегодня вечером получил приказ: с 3-ей Читинской сотней и с 6-ой Верхнеудинской пойти на соединение с японской и английской кавалерией. Все остальные поступают под командование японского командира полка. Запасов было взято лишь на два дня. Они уже вышли и нам подвозят их по реке Пейхо. Я питаюсь чаще всего лепёшками из пшеничной муки, так как сухари стали невмоготу. Иногда бывает мясо. Консервы избегаю. Мой желудок почему-то их не принимает. Прекращаю писать. В два часа ночи надо седлаться и идти к японцам. Жалею нашего Головачёва, назначенного командиром 2-го Верхнеудинского полка.
   

Письмо XII

26 июля.

   Сегодня к рассвету мы соединились с японской конницей. Старший из нас доложил через Гирса, владевшего английским языком японскому офицеру о нашем прибытии. Английская кавалерия была здесь же.
   Надо тебя ознакомить с ними. Японская конница с виду не внушительна, но нарядна. Гусарская венгерка довольно красиво сидит на малорослых кавалеристах. Сбоку прицеплена сабля в ножнах. Конь подобран, но видно, что трудно ему удерживать мундштук в своём малом рту. Кони всё время топчутся и редко какой из них спокоен. Ростом немного выше нашей забайкалки. Их было всего три эскадрона. В голове полка красовался штандарт в руках бравого офицера. По бокам два унтер офицера.
   Было приказано двигаться общей колонной на север и преследовать отступающие войска генерала Дунфусяна и ещё каких-то генералов. Движение всё время было рысью. Английская кавалерия шла, будто на парад, на высоких красивых лошадях. Не менее красивые всадники щеголяли своими мундирами и вооружением. Идя рядом с нами, почти половина их галопировала, причём всадники неуклюже болтались в сёдлах. Было ясно, что это кавалерия молодая, ещё не втянутая. Трудно ожидать, чтобы в настоящей работе, при преследовании, они не отстали. Прошли вёрст пять. Впереди была деревня. Юркий японец-командир ловко соскочил с коня и дал знак собраться союзным офицерам. Тем временем построенные в колонну войска были спешены. Нам предстояло пройти село и атаковать арьергард, состоящий из нескольких полков китайской кавалерии. Мне пришлось идти в середине. Разделившись повзводно, мы проскакали село и громким гиканьем навели ужас на китайцев, едва успевших в полном беспорядке скрыться в гаоляне. Бросившись влево, они наткнулись на кавалерию англичан. Что было там, не знаю, но судя по выстрелам, китайцы решили отбить атаку огнём. Мы повернули в обход, намереваясь отрезать путь к отступлению. Японцы пошли вправо. Намерения наши совпадали. Преследовали отступающих китайцев вёрст десять, затем мы остановились для сбора. Тут было разрешено остановиться на ночлег. Кое-где валялись трупы. Из гаоляна доносился шум. Уцелевшие кони без всадников испуганно бросались из стороны в сторону. Через час разъезды донесли, что китайцы отступают к крепости Матоу.
   -- Вот завтра будет дело, -- сказал нам японский полковник, а за сегодняшний день вас благодарю. И пожал всем нам руки.
   

Письмо XIV

27 июля. Село Матоу.

   Только что похоронили казаков. Увлечённые успехом мы вошли в заросли гаоляна. Здесь мы были окружены неприятелем с обеих сторон и понесли большие потери. Но японцы поддержали нас, и мы таки двинулись вперёд. Отрезали толпу китайской пехоты не успевшей отступить и уничтожили её. Выйдя на открытое место, я сделал перекличку. Многих недосчитались.

29 июля. Тонжоу.

   Сегодня в три часа ночи я с двумя сотнями за отсутствием Ловцова явился на сборный пункт. Англичан ещё не было. Думаю, что им не по силам оказалась подобная работа, без хорошего корма для их изнеженных лошадей. В три с половиной часа была объяснена задача. Мы должны были пройти по обходной дороге вёрст двадцать и стать между Тонжоу и Пекином, дабы задержать на единственной Мандаринской дороге отступающий отряд.
   Шли в строжайшей тишине. Около пяти часов утра раздался взрыв. Японец с улыбкой оглянулся назад, указав пальцем в сторону Тонжоу:
   -- Эти ворота, -- сказал он, я приказал взорвать. Теперь надо спешить, чтобы встретить отступающих.
   Через час мы уже стояли между Пекином и Тонжоу в боевом порядке на узкой Мандаринской дороге. Это был единственный путь к Пекину. Справа и слева тянулись болота и река. Но вот во всю прыть скачут казак и японец из города. Доставили донесение. Оказалось, что китайцы уже знали о нашем движении и десятки их тысяч из крепости Тонжоу отступили на Пекин ещё ночью.
   -- Ну, Пекин наш! -- воскликнул японский полковник. Китайцы, наверное, думают, что их преследует кавалерия всего мира, не знают, что нас так мало!
   Мы сели завтракать. Я разостлал попону и разложил на ней всё то, что у нас было съестного. Тут была наша Смирновка, сухая московская колбаса, ржаные сухари, кусок жареного мяса, сардинки. Кроме того, красовались две-три бутылки вина. Пригласили японцев: полковника, его адъютанта, и эскадронных командиров. Кавалерийская гонка подходила к концу, и мы решили отметить завершение похода. Весёлый норвежец, наш переводчик, прекрасно владевший многими языками, быстро переводил наши разговоры. Гирса не было, Линевич взял его к себе, боясь подвергнуть опасности. Присланный переводчик -- норвежец, заменил его. Мы угощали японцев нашим незатейливым завтраком и напитками. Как везде наша водка сходила за ликёр. Японцы пили её не так как мы залпом, а экономно, мелкими глотками. Когда перешли на вино, я толкнул локтем своего соседа и указал глазами на совершенно опьяневшего нашего начальника. Расходившийся японец умильно жал всем нам руки. Я был рад, что ему не знаком наш обычай целоваться.
   Настало время и нашему оригинальному, милому обществу разойтись по своим частям. Раздался сигнал, и мы потянулись к Тонжоу, куда в случае отступления нам надлежало вернуться. Около двух часов дня мы были на бивуаке за стеной города. Двенадцатичасовой поход в изнурительную жару валил нас с ног. Я окончил запись в дневнике, лёг и заснул крепким сном.
   

27 июля. Деревня Хесиву.

   Вот жаркое дело было сегодня.
   Часов до десяти мы преследовали китайские войска. Они отступали на север. Не чувствуя жары, увлечённые успехом, мы только один раз останавливались для передышки лошадям. Удивительно, как быстро бегают китайцы. Во время отдыха к группе офицеров подошёл полковник-японец и с сокрушённым видом указывал на кровавое пятно на его белой куртке. Гордость сквозила в человеке. Как истый азиат он лично поражал бежавшего противника. Но вот приказано сесть на лошадей и двигаться далее. Довольно порядочно прошли мы к северу, когда передовые донесли нам, что китайские войска заняли опушку леса и вероятно тут надеются дать отпор нам. Нас было шесть эскадронов союзников.
   Вдруг раздаётся выстрел, другой, а за ним беглый огонь. Тот огонь, который нам хорошо был известен. Расстояние было небольшое. Мы на рысях подошли к деревне Хесиву, вышли на её северный край и, заняв довольно удобный вал спешенными четырьмя полусотнями (казаки и японцы) открыли огонь с семисот шагов. Китайцы наступали. Их было так много, что трудно было выбрать, куда лучше целится. Послали за англичанами. Но те оставались почему-то верхом на лошадях в деревне. В это время разъезды доносят, что часть китайцев наступает в обход нашего правого фланга. Видно было, что наш японец зарвался. Об этом замысле китайцев дано было знать английской кавалерии, перешедшей на правый фланг. Залпы наши, продолжавшиеся долгое время поглощали много патронов. Более часа мы отстреливались. Но вот раздаются энергичные, частые выстрелы. Они косили целые ряды наступавших китайцев. Те дрогнули, и частями стали уходить, а вскоре отступили все. Достаточно было этого отступления, чтобы англичане ушли домой. В это время пронесли раненых. У меня был ранен один казак. Пуля рикошетом вошла в правую бровь и засела в кости. Огонь прекратился совсем. Было двенадцать часов дня. Усталость не позволяла нам двигаться далее без передышки. Мы прошли с рассвета более тридцати шести вёрст. Надо было ещё отойти назад, чтобы держаться ближе к основным силам.
   Дали отдых. Всё затихло. Только вдали за лесом был слышен гул отступавших китайцев, и огромное облако пыли висело над ними. Они отступали в полном порядке.
   Я направился к раненому, около которого возился фельдшер. Раненый жаловался на тяжесть во лбу, -- "будто там что-то тяжёлое", -- говорил он. Я был уверен, что пуля засела в голове. Присмотревшись, я заметил белеющий метал. Дотрагиваюсь, вижу, пуля лежит поперёк в лобной кости. Сделали перевязку, не вынимая пули. Чтобы облегчить страдания раненого, я пригласил японского врача. Тот пришёл со своим фельдшером, осмотрел рану и стал рыться в сумке моего фельдшера, очевидно желая что-то найти. Видно было, что он искал предмет первой необходимости, хорошо известный. Перерыли всю сумку, но желаемого не находилось. Тогда он взял сумку своего фельдшера. Там был целый магазин, вытащил сулемовую дезинфицирующую вату, которой промыл рану. Затем ловко вытащил пулю, хлопнул руками и махнул мне головой. Всё поделалось молча. Я отблагодарил его поклоном.
   Сегодня все сильно устали. Пришли на бивуак только к пяти часам дня.
   

Письмо XV

3 августа. Пекин.

   Вот уже в Пекине пишу тебе это письмо. Слишком тяжело описывать все трудности перенесённые в эти последние тревожные дни. Из Тонжоу мы почти в один переход, если не считать большого привала, подошли к Пекину и с японской кавалерией произвели разведку подступов. Мы доходили почти к стенам города. Мёртвая тишина царила вокруг. Сонные часовые бродили по стенам, а в восточной стороне города расположен большой отряд китайских войск. Я и японец оба донесли, что мы узнали и что видели. В ожидании возвращения разведчиков мы спешились для отдыха и отошли в лес, чтобы укрыться от зноя. Положение дел было ясно. Дороги известны, их всего лишь две: Мандаринская и просёлочная, -- влево.
   Я лежу на спине около офицеров-японцев, смотрю в синее небо и строю планы на завтрашний день. Вот ко мне подходит один японец, вынимает из кармана русско-японский словарь и переводит фразы. Я отвечаю ему по тому же словарю, и мы довольно хорошо узнали многое друг о друге. Часов в пять мы вернулись назад и расположились у бивуака наших основных сил. Но недолго мы просидели на месте. В шесть часов, того же 31-го июля нас снова двинули вперёд. Это был авангард, состоящий из охотников и рот 2-го стрелкового полка. Японцы расстались с нами. У них была своя цель атаки -- Пекинские ворота. Только к вечеру мы подошли к стенам города, на которых по-прежнему сновали силуэты китайских солдат. Пошёл дождь. Отряд остановился в стороне. Разъезды почти всё время сновали на флангах, охраняя их от обходов. Вот раздались первые выстрелы. Это передовой отряд пошёл на китайскую заставу. После перестрелки пошли далее. Дождь перестал. Генерал-майор Василевский подвёл свой авангард так близко, что уже недалеко осталось и до ворот. Кругом всё тихо. Эта зловещая тишина наводила уныние.
   Впереди зияли тёмные ворота, за которыми быть может, наши уже перестали ждать спасения. Быть может всё уже мёртво там. При авангарде была полубатарея. Генерал Василевский приказал двум орудиям открыть огонь по воротам. В ночной тишине первые гулкие залпы наших орудий сотрясли воздух. Все зашевелились, поднялись. Суматоха, поднявшаяся на стенах, была ужасной. Между тем, обстрел ворот продолжался, невзирая на адский огонь китайцев со стен. Уже начало светать. В дело ввязался весь авангард. Ещё немного, и ворота разбиты. Проникли в какой-то двор, затем ещё ворота, и поворот направо. Тут уже была лестница на стену. Главные силы подходили и дело разгоралось. Роль кавалерии тут ограничивалась несением посыльной службы, охраной и наблюдением на флангах. Непосредственного участия в бою она не принимала. Дело сосредотачивалось на стенах и далее в китайской части города, где опять-таки надо было брать ворота и башни.
   Подробное и правдивое описание этого боя было в газете "Новый Край". Сам корреспондент Янчевицкий принимал участие в бою и был при генерале Василевском.
   1-го августа мы были уже в Пекине.
   Сегодня я был назначен в небольшой союзный отряд французского генерала Фрея, с пятьюдесятью казаками. У французов кавалерии не было. Отряд был послан для освобождения миссионеров и католиков-китайцев, осаждённых в императорском городе. Дело успешно закончилось к двум часам дня. В этот же день в наших руках были все дворцы.
   Ну, слава Богу, всё закончилось. Теперь пора и отдохнуть. Конечно, будут ещё дела, но дела небольшие, с одними лишь боксёрами. Китайские войска, теснимые нами, ушли на север со всем китайским двором.
   

Письмо XVI

26-го августа. Пекин.

   24-го августа сборная сотня нашего полка была послана к деревне Кухмырь, с 5-ым стрелковым полком и батареей на выручку наших железнодорожников работавших на восстановлении пути. На них напали боксёры, и вот этот отряд едва успел на помощь. Множество боксёров довольно хорошо вооружённых осаждали каждую роту. Но если рота держалась уверенно и спокойно, то почти, ни один боксёр не мог дойти до неё, всё валилось. Мой старший урядник Сухарев заслужил 3-ю степень Военного Ордена.
   В то время, когда взвод казаков во главе со штаб-ротмистром Маркозовым был почти окружён неприятелем, толпа боксёров по густому гаоляну незаметно приблизилась к взводу. Вдруг два китайца бросились на Маркозова. Один из них нанёс удар штаб-ротмистру по голове каким-то тупым орудием. Другой готов был тоже нанести удар, но подскочивший Сухарев лихо рубанул одного, а затем свалил и другого. Не будь Сухарева Маркозов бы погиб. Сейчас Маркозов идёт на поправку. Потерь у меня немного: ранен казак и убита лошадь.
   В свободное время приводим в порядок обмундирование и всё то, что пришло в негодность за эти месяцы. Питаемся лучше, есть мясо, у китайцев отбили немало скота. Я ежедневно снабжаю мясом служащих в посольстве. Они были лишены его во время осады.
   Прости дорогая. Твой П. Беляев.
   

Поединок казака Шемелина с хунхузом.

Рассказ.

   Во время одной из экспедиций в Маньчжурии 3-ей сотни 1-го Читинского полка, казак Шемелин находясь в разъезде, был впереди сотни. Вдруг он видит недалеко от себя конного хунхуза и бросается за ним в погоню. Хунхуз спешивается и начинает стрелять в Шемелина. Тогда казак, будучи на расстоянии пятидесяти шагов соскакивает с коня и начинает стрелять по хунхузу. Но, ни тот, ни другой не попадают. К тому же у Шемелина часто бывают осечки из-за плохих патронов 95-го года выпуска. После тщетных стараний Шемелин вскакивает на коня, выхватывает шашку и бросается на врага. Тот обращается в бегство. Покончив с ним вблизи фанзы, и не обращая внимания на свист пуль, бросается ловить коня убитого китайца. Во вьюке оказался мешок с серебром и патроны. Конечно, эти трофеи были уже собственностью казака вместе с конём.

Письма и рассказ присланы командиром 3-ей сотни

1-го Читинского полка подъесаулом Беляевым.

   21 декабря. Ляолян.
   

Описание выдающихся случаев произошедших с 1-ой сотней 2-го Нерчинского полка в Маньчжурии в 1900-1901 годах подъесаула Шарапова.

Товарищеская поддержка.

   Взвод казаков, высланный от сотни для разведки местечка Сахаляне, убедился, что местечко это уже очищено китайскими войсками и в нём раздаются лишь одиночные выстрелы. Казак Яков Лесков, находившийся в дозоре, заметил, как конный китаец, спасаясь, бросился во двор одного из домов. Лесков тотчас же кинулся за ним, но во дворе наткнулся ещё на четырёх. Двоих он успел зарубить, а остальные, отбежав в сторону, стали в него стрелять. В это время вблизи проезжал казак Василий Беломестков, того же дозора. Услышав выстрелы, он подскакал к ограде, бросил коня, перескочил через забор с винтовкой в руках, и с помощью Лескова перестрелял оставшихся китайцев. Отобранное оружие и две лошади представил мне.
   

Разведки Айгуна.

   По окончании боя под Талушаном 21-го июля 1900 года командир Амурского полка по приказу начальника Благовещенского отряда приказал от сотни послать три урядничих разъезда: первый -- в тыл к городу Сахаляне, второй -- к северо-западу на место казачьей атаки под Талушаном, и третий -- для осмотра города Айгуна. При этом разъяснил, что на основании донесений 22-го июля будет вестись бой под городом Айгуном, в котором по сведениям пленных находилось до десяти тысяч китайских войск трёх родов оружия.
   Собрав разведчиков сотни, я разъяснил им их задачи, снабдил всем необходимым и с наступлением темноты выслал разъезды. На Айгун назначил урядника Павла Лоншакова с десятью казаками, на северо-запад урядника Михаила Алексеева с семью казаками и в тыл четырёх разведчиков. С часа ночи до трёх часов утра разведчики возвратились. Урядник Лоншаков доложил мне, что пройдя двенадцать-пятнадцать вёрст, они подошли к Айгуну. Окружив город дозорами, обнаружили, что к северо-западу заметны огни и слышны голоса. Двигаясь, таким образом, казаки достигли южной оконечности города. Они нигде не встретили в нём китайских войск и возвратились обратно уже через сам город. Лоншаков убедился, что войска ушли из Айгуна, и заняли позицию к северо-западу. Дозоры его дважды натыкались на китайцев, от которых в темноте благополучно скрывались.
   Урядник Михаил Алексеев доложил, что придя на место казачьей атаки, он увидел к юго-западу огни бивуаков и слышал ржание многих лошадей. Желая определить положение войск, он продвинулся вперёд, но передний его дозор наткнулся в темноте на китайскую заставу, которая сделала по нему несколько беспорядочных выстрелов. Алексеев уклонился назад, пошёл по направлению к Айгуну, и на всём пути видел огни и слышал шум.
   Третий разъезд доложил, что в тылу всё благополучно.
   Сопоставляя данные разъездов, было видно, что китайские войска, выйдя из города, заняли позицию несколько впереди города, к западу, протяжением от пяти до шести вёрст. Бой под Айгуном 22-го июля вполне подтвердил донесения разведчиков.
   

Захват в бою двух китайских орудий и знамени.

   22-го июля во время боя под Айгуном дозоры левофланговой заставы были встречены ружейным огнём китайцев из окопа на берегу Амура.
   Казаки, которых было восемь человек, свернули в переулок, зашли в тыл, и неожиданно под командой приказного Ивана Коломыльцева ворвались в окоп. Там они часть китайцев перебили, а остальные успели убежать. В окопе этом казаки взяли два орудия: одно медное большого калибра и другое системы Гочкиса, кроме того знамя и два фальконета. Всё было сдано приказным Иваном Коломыльцеввым под охрану в 1-ю роту 1-го Сретенского батальона подошедшую к этому времени. Казаки двинулись далее.
   

Самоотверженность.

   Во время преследования китайских войск выбитых с позиций 25-го июля в бою под Эюром, я прискакал на главную дорогу, по которой отступали китайцы. В стороне, в редком лесу увидел командира 2-ой сотни 1-го Нерчинского полка есаула Токмакова, к которому и поехал, желая сообщить что-то. В это время китайцы прижатые казаками падали под их ударами, другие разбегались по сторонам, причём в нашу сторону бросилось шесть человек. Они беспорядочно стреляли. Оглянувшись, я увидел, что мы стоим одни. Кричу казакам, а сам в это время повалил первых двух из револьвера. В эту минуту ко мне подскакивает урядник Павел Лоншаков и в двух шагах от меня рубит китайца целившегося в меня из винтовки, затем бросается на другого. Но этот стреляет в него на бегу и Лоншаков, опустив шашку, может быть без сознания, повернул лошадь ко мне, так что она коснулась своей мордой моей лошади, и, смотря на меня удивлёнными глазами стал клониться и упал с лошади.
   Оказалось, что 4-х линейная пуля пробила ему сердце. Мир праху твоему, самоотверженный герой!
   

Выносливость казака и забайкальской лошади.

   В первом бою под Хинганом 28-го июля 1900 года казаку Афанасию Лоншакову была раздроблена пулей кисть левой руки. Находившийся около него урядник Михаил Алексеев сорвал со своей фуражки чехол и завязал им раненую руку Лоншакова, затем посадил его на свою лошадь и повёл из леса, чтобы указать куда ехать. Только они спустились в падь, как на них напали пять конных китайцев. Алексеев стал отстреливаться от них, укрываясь за деревьями, и благополучно присоединился к сотням.
   Между тем, Лоншаков вскоре наскочил на трёх конных китайцев, которые бросились за ним. Скрываясь от них, он потерял в лесу направление и уклонился в другую сторону. Китайцы всё время ехали за ним следом, пробовали стрелять, но попасть не могли и догнать тоже, а с наступлением темноты потеряли его совершенно.
   На следующее утро Лоншаков окончательно заблудился в лесу и сколько не ездил, не мог выехать на дорогу. Таким образом, питаясь одними ягодами и кореньями, он проплутал двенадцать суток, несколько раз натыкаясь на китайцев, которые думая, что он не один, скрывались.
   Лишь на тринадцатые сутки, совершенно обессилевший, почерневший, и в полубессознательном состоянии он был вывезен лошадью на дорогу, по которой в то время шёл один из батальонов Читинского полка. Солдаты сняли Лоншакова с лошади, так как сам он уже слезть не мог. Напоили, накормили сухарями, а доктор сделал ему первую перевязку. Чехол буквально врос в рану, и его приходилось вырезать. Проплутав двенадцать суток в лесу без пищи и питья, раненый Лоншаков, тем не менее, ничего не утерял из казённого имущества, находившегося у него на руках, и всё привёз с собой. Лошадь, не расседлываемая тринадцать суток, еле двигалась и имела под потником сплошную рану, выздоровела и в данное время находится в сотне, продолжая свою тяжёлую службу.
   

Спасение раненого офицера.

   В первом бою под Хинганом 28 июля 1900 года в то время когда 1-я, 2-я, и 3-я сотни Нерчинского полка, окружённые с трёх сторон китайцами и отрезанные от коноводов, пробивались к своим коням, хорунжий Борискин командуя левым флангом цепи, был ранен. Бывшие около него казаки Евлампий Бородулин, Емельян Гагарин, Герасим Казаков и Михаил Золотухин подняли его на руки и понесли. В это время на них напали тридцать конных китайцев. Казаки укрываясь за деревьями и отстреливаясь, отстали от сотен, а когда пришли к месту где были их кони то таковых уже там не нашли, так как сотни сели на коней и отступили. Оставшись одни, они снова взяли на руки хорунжего Борискина и продолжали отступать. Двое из них по очереди несли раненого, а двое отстреливались. Таким образом, они пронесли хорунжего версты две-три и благополучно доставили к отряду, при этом казак Гагарин был тоже ранен.
   

Командир сотни подъесаул Шарапов.

   

Рассказ фельдфебеля пулемётной роты 3-ей Восточно-стрелковой бригады Виктора Арсентьевича Драчинского.

0x01 graphic

   10-го июня около десяти часов утра под Пекином начался бой. Я был в патруле за старшего. Подходя к 1-ой печи кирпичного завода, заметил на сарае два белых флага. Доложил об этом начальнику отряда генерал-майору Стесселю. Генерал приказал двигаться вперёд. Идём дальше. За мной следовал французский офицер. Он осматривал деревню и ров. Вдруг вижу, идут боксёры. Докладываю французскому офицеру, а тот русского языка не понимает. Слезает с лошади, даёт её мне подержать, а сам смотрит в бинокль. Примечаю, боксёры делают перебежку. Опять докладываю офицеру, а тот не смотря на мой доклад, сел на лошадь и едет как раз туда, где спрятались боксёры. Смотрю, те взяли ружья наизготовку. Тут я поскорей присел на одно колено, прицелился и выстрелил. Пуля попала противнику в руку и отстрелила два пальца. Китаец хоть и неудачно, но всё-таки выстрелил во француза, который находился от него всего в двадцати шагах. Француз увидев, в чём дело, поскакал к генералу Стесселю и доложил обо всём случившемся. Генерал позвал меня, поблагодарил, поздравил младшим унтер-офицером и представил к награде, -- знаку отличия военного ордена 4-ой степени.
   14-го июня утром, наша рота наступала с западной стороны китайского восточного арсенала. Когда мы подошли ближе, противник открыл сильный огонь. Мы же старались, не щадя своих сил, и двигались вперёд. В это время моего взводного унтер-офицера ранили пулей в голову. Тогда ротный командир сказал: "Драчинский! Командуй взводом!" Я поднялся на ноги и продолжал командовать стрельбой залпами. Когда стали подходить к арсеналу и бросились в атаку, я первым поднялся на вал и увидел китайцев, которые сидели в окопе. Одного из них пристрелил, а другого заколол штыком. Когда мы продвинулись вглубь арсенала, увидел я китайское знамя, которое было вынесено двумя китайцами. Этих китайцев мы убили, я первый схватил знамя и представил его ротному командиру. За это меня наградили знаком отличия военного ордена 3-ей степени.
   1-го августа. Когда мы наступали на Пекин, то, не доходя примерно семи вёрст до южных ворот Пекина, справа раздались выстрелы. Начальник отряда генерал-майор Стессель вызвал меня, приказал взять с собой десять человек, и узнать, кто это открыл огонь по нам. Пройдя какое-то расстояние, увидели мы, что это японцы. Доложил генералу, что это японцы по ошибке стреляли. После этого генерал Стессель приказал мне разведать, что делается впереди. Отправляюсь. Вижу, у южных ворот города на башне китайцы выбросили белый флаг. Немедленно докладываю начальнику отряда. Он меня поблагодарил, и представил к награде -- знаку отличия военного ордена 2-й степени.
   

Рассказ фельдшера 2-ой роты 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Семёна Тимофеевича Малых.

   10-го июня был бой под городом Тяньцзином. Огонь противника наносил страшные раны нашим солдатам. Я в это время делал перевязку. Внезапно рядом взорвалась мина, и меня присыпало землёй. До моста я перевязал двенадцать человек. Когда миновали мост я начал делать перевязку англичанину. Сделал ему пять перевязок. При последней перевязке пуля попала ему в бок, и он умер.
   За эти труды я был представлен к знаку отличия военного ордена 4-й степени.
   

Воспоминания штабс-капитана Ивана Врублевского о защите русской дипломатической миссии в Пекине.

0x01 graphic

   Я жил в Пекине, будучи командирован генералом Субботичем для изучения китайского языка и находился при дипломатической миссии в ведении военного агента генерала Вогака (тогда он был полковником). Жил я в дипломатической части города на частной квартире. У меня было двое слуг, боев как их называли. Они были христианами. В квартире моей хранились вещи моей матери, поручика Бабенко и подпоручика Блонского. Как человек занятой, я сидел больше дома. Ни с кем не общался и ничего худого и не подозревал. Где-то с 10-го мая мои бои стали отказываться ходить за обедом в гостиницу, ссылаясь на то, что в городе появилось много боксёров, и что ежели они увидят иностранные судки для обеда, то их могут убить. Бои предложили мне также немедленно снять флюгарки на крыше, иначе боксёры сожгут дом. В это самое время узнаю, что прибыл из Тяньцзина полковник Вогак и подпоручик Блонский с десантом, семьюдесятью моряками. До этого времени у посла были сто шестьдесят один казак для охранной службы. С прибытием полковника Вогака с десантом, я совершенно успокоился, и, оставаясь в китайской части города, продолжал себе заниматься. Как раз перед этим исчез мой учитель-китаец, забрав за два месяца вперёд жалованье, будто бы для выдачи замуж своей сестры. Такое смутное и неопределённое положение продолжалось дней десять.
   В один прекрасный вечер, кажется 20-го мая, часов в семь по моему переулку начинается страшная беготня. Бегут в направлении Посольской улицы. Посылаю боев узнать, в чём дело. Те возвращаются бледные, трясутся от страху, и сообщают, что пришли в город давно ожидаемые боксёры. Поднимается страшный крик, а затем стрельба из пулемёта, после чего вокруг всё загорелось. У меня было два охотничьих ружья, одна берданка, пятьсот патронов, два револьвера и много китайских шашек и мечей. Я вооружил ими моих боев, сам вооружился, зажёг во всех дворах фонари и все мы улеглись на крыше нашей фанзы. Так пролежали мы дней пять. Тем временем боксёры вместе с бродягами-китайцами нападали на европейские дома и поджигали их. Пока вблизи моего переулка находились баррикады итальянцев, тыл мой был защищён, и мы находились в относительной безопасности. Но как только итальянцы несколько отступили, и заняли другую позицию, моё положение сделалось критическим.
   В первую же ночь я взял, что возможно из вещей, а также обоих боев и благополучно перебрался в нашу миссию. Здесь встретили меня с удивлёнными глазами. Полагали, что я давно уже убит.
   До того времени стрельбы из ружей ещё не происходило, так как каждый боксёр имел своё священное дедовское оружие, в виде меча. С этим оружием он считал себя неуязвимым, а если бы даже его и убили, то он должен был бы воскреснуть через два дня. Этим-то и объясняется их необыкновенная храбрость в сражениях. Я сам был очевидцем того, как один боксёр с мечём в руке бросился на семерых американских солдат вооружённых винтовками со штыками.
   Всех сотрудников нашего посольства, их жён и прикомандированную молодёжь я нашёл разлёгшуюся в камышовых лонгшезах на веранде и размышляющих о своём положении. Не могу сказать, что они были очень грустны, так как тогда ещё и разговору не было о войне с Китаем, было только одно боксёрское движение. Никто не знал, сколько этих боксёров и кто ими предводительствует. Тут я узнал, что телеграф не работает, железная дорога разрушена, и всякое сообщение с внешним миром прервано. Положение было тяжёлое. Но внутри миссии, как у нас, так и у других держав было спокойно. Но произошли три эпизода, а именно: 1) В китайской части города подожгли лавки с русскими товарами. 2) На стене загорелась башня. 3) Когда шла какая-то боксёрская процессия с мечами и факелами мимо английского поста, англичане дали залп и убили много боксёров. Процессия разбежалась. Утром я пошёл с лейтенантом Раденом посмотреть на убитых боксёров. Все они оказались мальчишками лет по пятнадцать-восемнадцать.
   Около этого времени привели китайского рабочего-печника. Его поймали у нашего посольства с горящим факелом в руках. Пытался поджечь сарай. Когда драгоман Попов его обыскал, то у него в карманах нашлось несколько лан, что показалось подозрительным, так как у простого рабочего не могло быть так много денег. Его связали и посадили в арестантскую. На другой день китайцы-христиане дали знать нам, что боксёры сожгли католическую миссию, истребляют китайцев-христиан и не пускают их к посольствам. Решили их выручить. Для этого командировали двадцать пять наших и десять американцев. С ними пошл барон Раден, который взял меня и прикомандированного к посольству студента Бельченко. Нам пришлось идти городом вёрст пять. Мы нашли христиан-китайцев человек триста, прятавшихся в обгоревшем доме. Некоторые из них имели множество колотых ран. Здесь я должен рассказать об одном эпизоде: наткнувшись в узеньком переулке на толпу грабителей, которые уничтожали христиан, мы открыли по ним ружейный огонь, и в то время когда все от нас бежали, вдруг из-за угла показывается китаец с зеркалом в руках. В сотне шагов от нас он останавливается и, не обращая никакого внимания на нашу стрельбу, прикрывает собой в узеньком переулке остальных китайцев. Это так нас поражает, что мы прекращаем огонь и направляемся к нему. Я спрашиваю его на китайском:
   -- Ты ху тань? (Ты что, священник?)
   Он ответил: -- священник, и продолжал что-то бормотать про себя.
   Поражённые его смелостью мы отпустили его. Когда вернулись назад, и рассказали об этом Попову и Колесову, то они оба воскликнули:
   -- Что же вы его не схватили?! Ведь это был боксёрский заклинатель, боксёрский руководитель. Он теперь всюду будет хвастать, что его и пуля не берёт!
   При этом надо добавить, что после того как мы отпустили монаха и прошли по этому переулку, то там не было не только ни одного убитого, но даже и раненого, тогда как мы ожидали найти их там множество. Боксёры всех их подобрали. Вместе с трестами христианами мы привели домой нескольких боксёров. Их связали и посадили вместе с вышеупомянутым печником. Ночью у них раздались выстрелы. Когда мы прибежали, то часовой доложил:
   -- Так что ваше благородие, печник развязался, стал махать руками, ударился головой об пол, ударил кулаком и потушил лампу. Все оттуда стали бросать в меня кирпичами, так что я его, ваше благородие, и застрелил.
   2-го июня, около пополудни, выхожу во двор посольства и вижу, какая-то суматоха: посланник очень озабочен; то показывается во дворе, то опять скрывается и делает какие-то распоряжения. Тут я услышал от нашего секретаря Крупенского, что убит германский посланник граф Кетелер. Через некоторое время мичман фон Ден сообщил мне, что сейчас приезжал китайский чиновник с известием, будто Китай объявил всем державам войну и что из Цун ли ямын (министерство иностранных дел) пришла бумага о немедленном выступлении всех посольств из Пекина. Понятно, что это была ловушка. Тогда все посланники собрались на митинг в английском посольстве, на котором было решено: все запасы, находящиеся в миссиях, а также женщин и детей собрать в английской миссии, как наиболее укреплённой и приготовиться к обороне.
   Путь к отступлению был отрезан.
   Как только китайцы узнали об этом решении, немедленно заняли городские стены и стали обстреливать миссию. До того времени войска защищались от боксёров вооружённых только холодным оружием, на улицах за баррикадами. Понятно, что когда по ним внезапно открылся ружейный огонь со стен, то все они бросились спасаться в английскую миссию, как и было заранее решено. Но английский посланник, генерал Макдональд проявил завидную энергию и показал себя молодцом.
   -- Я здесь из военных старший. Поэтому приказываю войскам немедленно убраться по своим миссиям. Здесь должны остаться только англичане, женщины и дети! -- сказал он.
   Вследствие этого приказа американцам пришлось штурмом брать свой старый пост на стене, при этом они потеряли несколько человек ранеными и убитыми. Здесь им очень помог их пулемёт. К вечеру китайцев оттеснили. Американцы отошли к Таймыньской башне, а немцы к Хадомыньской. Примерно в то же время произошёл характерный эпизод в японской миссии. Является к ним китайский солдат с белым флажком и говорит, что он готов им служить как шпион верой и правдой, если ему будут платить за каждое известие. Японцы очень обрадовались и согласились ему платить за каждое известие по пятнадцать рублей, а в конце службы обещали дать единовременно триста рублей, если его сведения окажутся правдой. То было время, когда мы с нетерпением ждали прибытия отряда Сеймура. Китаец приходил и каждый раз говорил, что войска приближаются и наконец, сообщил, что Сеймур в Туньчжоу, то есть в двадцати верстах. Началось всеобщее ликование, и мы распили последнюю бутылку шампанского. Между тем, в тот же вечер, прибегает к японцам их посланный, который дней десять назад был спущен через стену, дабы узнать о положении дел. Он сообщил совершенно противоположное. Отряда не только не было в Туньчжоу, но он даже и из Тяньцзина не выступал. Мы все не могли понять, с какой целью китаец нас обманывал. Но скоро дело разъяснилось. Китайский парламентёр привозит из Цзун ли ямыня бумагу, в которой говорилось: так как ваши войска находятся в Туньчжоу, поэтому в последний раз предлагаем вам выехать к вашим войскам, куда вас проводит наш генерал, и очистить Пекин. Цель такого предложения была совершенно ясна, -- перебить всех нас по дороге. Вот когда мы поняли цель лживых донесений китайца.
   Тут надо прибавить, что незадолго перед этим, одному преподавателю русского языка в Пекинском университете Бородавкину, был подан китайцами на пике через стену номер пекинской газеты. В газете говорилось, что европейские войска генерала Сеймура разбиты китайской милицией и императорскими войсками, за что императрица приказала выдать боксёрам в награду сто двадцать тысяч лан и по кулю рису, и просит и далее действовать в том же духе.
   До объявления войны я никакого участия в защите миссии не принимал.
   Когда положение наше стало слишком опасно, посланник наш пригласил меня к себе и сказал:
   -- У американцев на стене заболел офицер, не можете ли вы принять участие в защите нас?
   Я ответил, что здесь есть начальник отряда лейтенант барон Раден под начальством, которого я как штабс-капитан, быть не могу. Тогда он предложил мне командовать интернациональным отрядом на стене, состоящим из пятнадцати русских, пятнадцати американцев и десяти англичан. Кроме того четыре казака. Я согласился.
   Позиция на стене была убийственная. Нас положительно расстреливали со всех сторон. Задача наша заключалась в том, чтобы не допустить китайцев занять наш участок, на котором они могли бы поставить орудия и разгромить миссии. Пристрелялись китайцы удивительно. Попадали на выбор в щели баррикад сложенных из кирпичей. Окружили нас как бы каменным кольцом. Все стены, крыши домов, всё было усеяно китайскими солдатами, которые стреляли по миссиям непрерывно в продолжение всей осады. На протяжении шести недель не было ни одной секунды, когда бы ни раздавался выстрел. Полагаю, что собственно миссии окружало более сорока тысяч китайских солдат и боксёров.
   Однажды ночью слышу на стене подозрительный стук кирпичей. Утром вижу, в тридцати шагах от нас китайцы за ночь выстроили подходную траншею с башней, причём башня примыкала к нашей баррикаде. Китайцы стали смеяться над нами, бросали через баррикаду камни, мы же отвечать им не могли, так как у нас оставалось всего по двадцать патронов на человека. Когда я доложил об этом Макдональду, он приказал взять башню штурмом, для чего было назначено тридцать англичан, пятнадцать американцев, десять наших матросов и четыре казака. Я должен был со своими броситься с фронта, а те -- с левого фланга. Штурм назначили сначала в двенадцать, а затем отложили на три часа ночи. Штурм был очень удачным. С нашей стороны потери были такие: один убит, ранен один американский офицер и один русский матрос. Всё пространство между вновь взятой китайской баррикадой было усеяно неприятельскими трупами.
   В это время нам сообщили, что у японцев вышли все патроны для малокалиберных винтовок. Между прочим, у них были и винтовки Маузера, отнятые ими у китайцев. Патронов к ним лежал целый мешок перед нами на стене, в тридцати шагах, среди китайских трупов. Пространство это осыпалось пулями, и достать их никто не решался. Макдональд через начальника штаба Скваера, просил во что бы то ни стало найти охотника достать этот мешок в эту ночь. В противном случае японцы утром должны были уступить китайцам вою позицию. Сообщаю об этом своему отряду. Некоторые пробовали было сунуться, но попытки их были безуспешными. Тогда я сам, около двенадцати часов ночи, надел мундир американского солдата, в полной темноте перелез через стенку, и пополз между трупами по направлению к мешку. Когда я добрался до него и потащил, то он оказался очень тяжёлым, и нужно было тащить его по земле, чему мешали трупы. Произошёл некоторый шум. Китайцы услышали и начали бросать осветительные гранаты и открыли стрельбу из ружей. Пришлось залечь между трупов и ждать промежутка между полётом гранат. С трудом удалось мне дотащить этот мешок до баррикады, где ожидали меня мои солдаты. Мешок подхватили, я же сам когда перелез, то тут же упал и заснул мертвецким сном. Патроны на другой же день были розданы японцам. Мистер Скваер бесконечно меня благодарил. В тот же день у меня появилась сыпь по всему телу от трупной жидкости, в которой мне пришлось выкупаться, когда тащил мешок.
   Положение наше с каждым днём становилось всё тяжелее и тяжелее. К тому же между нами, европейцами, распространился слух, что так как Сеймур отбит, и вынужден был отступить, то нас некому будет выручить и все мы должны погибнуть. Второго отряда нам не дождаться. Эта мысль убивала нас. К тому же пища была очень плохая -- давали немного рису и исхудалой конины, да и та подходила к концу. Отряд сильно уменьшился. Ежедневно в среднем выбывало во всех отрядах пять человек. Всех же защитников с самого начала было четыреста человек. А тут ещё на беду китайцы стали вести три минных подкопа: под французов, англичан и под мой отряд. При первом взрыве было засыпано двое французов; китайцев же было убито двадцать человек, так как они держались слишком близко. После взрыва китайцы успели прорваться сквозь нашу оборонительную линию и одновременно зажгли немецкую миссию, но в это время они наткнулись на американский отряд, который встретил их залпами и отбросил назад. Я же в эту минуту, отрезанный от всех и без всякой помощи и оставаясь всего с десятью матросами, только выбирал минуту, чтобы застрелиться, дабы не попасть в плен. Но когда американцы к счастью отбросили их, мы вздохнули свободнее. Около этого времени одному японскому солдату удалось добраться до отряда Линевича и донести, чтобы отряд спешил к Пекину. Сначала мы конечно обрадовались, но затем пришли к тому заключению, что китайцы постараются до того времени извести нас. И действительно, последние два дня были невыносимы. Пули и снаряды летели безостановочно. Но 1-е августа приближалось, а с ним приближался и наш отряд с Линевичем.
   1-го августа, в два часа ночи вдруг слышу резкий и отдалённый звук залпа, но не с той стороны, откуда мы ждали помощи. Что такое, думаю? Китайцы залпами не стреляют. Стрельба учащается. Сомнений нет. Это наши. Я послал дать знать об этом посланнику. Утром над стеной стали рваться шрапнели. Радость моих солдат была неописуемой. Улыбки не сходили с их лиц. Моментально все патроны вопреки моему приказу были расстреляны. Часов около двух пополудни за стеной показались два небольших отряда английских сипаев. Один из этих отрядов пошёл к каналу, где теперь пробита стена и устроен железнодорожный вокзал, и благополучно вошёл в миссию. Другой по ошибке направился к Цяньмынским воротам и застряв в сгоревших домах, попал под перекрёстный неприятельский огонь со стены и оказался в критическом положении. В это время прибежал ко мне начальник штаба мистер Скваер, велел собрать всех людей, сбить китайцев со стены, взять башню и отворить ворота. Мне всё это удалось благополучно выполнить. Сипаи вошли, заняли стену и открыли огонь по площади. Неприятельские войска бежали за красную стену в Императорский город и заняли его для обороны.
   На этом моя деятельность и окончилась.

Штабс-капитан Врублевский.

   

Воспоминания вольноопределяющегося Хондзинского.

0x01 graphic

Глава I

   Первого мая 1899 года мы погрузились на баржи на Красной речке в Уссурийском крае, и тронулись из Хабаровска.
   Мы плыли по Амуру против течения. Пароход шёл довольно скоро. На нём поместился мой командир, -- начальник третьего эшелона капитан Павловский с женой и детьми, и с ним же поручик Валевский который погиб мученической смертью во время беспорядков в 1900 году. Нижние чины разместились на двух баржах. Я как вольноопределяющийся и будучи младшим унтер-офицером, занимал должность начальника отделения 4-го взвода в охранной страже.
   Не знаю почему, только возымел ко мне симпатию старшина баржи Жуков и предложил мне и нашему взводному унтер-офицеру разместиться у него в каюте расположенной на корме. Конечно, я очень обрадовался и в тот же день мы вдвоём поселились у почтенного старика, имеющего вид здорового и стройного гвардейца, служившего ещё императору Александру II. Первый вечер нашего знакомства мы провели втроём за чаем, которым я угощал моего благодетеля из своего самовара. Зато он, в свою очередь, угощал нас сухарями из белого хлеба. Хотя у нас тоже были сухари, но ужасно плохие.
   Мы плыли днём и ночью, до тех пор, пока не требовалась погрузка дров или заготовка провизии. И то и другое забирали в известных пунктах вблизи, какой либо казачьей станицы или в китайских городках на левом берегу Амура. Противоположный берег, правый, более низменный покрыт сплошной степью. Вдали виднеются кусты, деревья. По обоим берегам реки вдалеке точно вырастали из земли деревеньки местных жителей -- гольдов.
   Удивляло всех нас такое громадное пространство свободной земли, покрытое травой, какой я не встречал и в России. Между тем повсюду видна бедность и нищета. Рогатый скот и лошади в жалком виде. После долгих дней в пути прибыли мы к Михайло-Семёновской станице. Вид русских построек и русских людей обрадовал нас до того, что мы кричали "ура".
   Вскоре баржевой старшина сообщил мне, что мы уже плывём по реке Сунгари. Это я мог заметить и по цвету воды. В Амуре вода с тёмным оттенком, а в Сунгари грязная, жёлтая. Течение более быстрое. Чем дальше мы поднимались вверх, тем чаще стали встречаться китайские лодки называемые шаландами. Гружённые хлебом, ханшином, (китайская водка сивуха), очень крепкая. У нас все жидкие товары отправляются в бочках, а у них в ящиках оклеенных бумагой, или в плетёных корзинах оклеенных такой же бумагой. Хотя я и удивился подобного рода посуде, но нахожу её очень удобной. Главное, лёгкой и небьющейся.
   Берега Сунгари довольно живописны, местами низменные. Но нередко встречаются и горы покрытые деревьями. Вследствие частой перемены русла здесь образовалось много островов, на которых водилось множество диких уток и гусей. Во время погрузки дров с разрешения командира эшелона мы охотились, и каждый из нас возвращался обвешенный дичью. Солдаты удили рыбу с берега, купались, другие ходили в лес собирать цветы и дышать свежим воздухом. По мере приближения к Харбину движение наше с каждым днём замедлялось из-за мелководья и частых перекатов.
   Некоторые суда сидели на мели, чуть ли не по неделям, экипажи и пассажиры голодали. Не раз приходилось нам после долгих усилий стаскивать с мели застрявшие пароходы. Раз случилось так, что какой-то пароход вытягивал барку, от сильного напряжения лопнул канат буксира и так сильно ударил одного из матросов оторванным концом, что сломал ему ногу выше колена, и всё-таки не стащил злополучную барку с мели. Бедному раненому хотя и сделали перевязку, но плохо. На пароходе не было фельдшера. Боль всё усиливалась и нога сильно распухла.
   Какая участь постигла этого несчастного, я так и не узнал.
   Желание моё заехать по пути в город Сянсин так и не осуществилось. Пошёл дождь, а к городу надо было добираться в лодке по небольшой речке Мудадзян, от чего я отказался. Но близость города дала себя почувствовать. Многие из солдат и казаков успели запастись китайской водкой, по местному названию "суля". Первоначально, каждый из них понюхал, чем она пахнет и с отвращением возвращал китайцу, который доставал свои бутылки из-за пазухи. Некоторые пробовали понемножку, и до того нахлебались, что приходилось буйных вязать. Один мой солдат, яркий блондин, кудреватый, до того напился, что ему всё представлялось будто он гусь. Одетый влез в воду и начал по гусиному нырять, погружая голову в воду и прихлопывая руками как крыльями. Гуся этого невозможно было извлечь из воды. Пришлось снарядить лодку и вёслами загнать его на баржу.
   На другой день он долго не мог прийти в себя и, напившись утром воды, чтобы утолить жажду, опять был пьян. Таково свойство этого убийственного ханшина. Китайцы пьют его маленькими рюмками в тёплом виде.
   В Сянсине пришлось нам ждать целый день, пока наш пароход поодиночке, после неимоверных усилий провёл обе наши баржи. Чтобы облегчить их, мы шли берегом версты три, собирая по дороге цветы. Двигаясь толпой в триста человек, мы представляли внушительное зрелище. С противоположного берега китайцы удивлялись и с интересом слушали наши песни.
   Чем ближе мы подходили к Харбину, тем чаще стали выпадать дожди. Бедные солдаты много от него страдали. Крыша на барже, сделанная на скорую руку из досок плохо сколоченных, сильно протекала. При каждом благодатном появлении солнца, всё имущество наше выносилось наружу, расстилалось и проветривалось. Издали это представляло пёстрый вид.
   Наконец, после двадцати двухдневного плавания в два часа дня стали подходить к Харбину. Мы высыпали наверх баржи. Кто сидел, а кто стоял, прифрантившись, насколько мог. Все обступили матросов, расспрашивая о Харбине.
   Я был разочарован жалким видом землянок и заново отстроенных китайских фанз по берегу Сунгари с русскими окнами и трубами. Пароход приближался. Вон показались наши русские труженики. Тут же толпы китайцев носили рельсы, уцепившись по двадцать человек за каждую. Шум и говор прекратились сразу, когда наше радостное "ура" раздалось с барж оглашая берег. Сбежалась и старая охранная стража, прибывшая годом ранее нас. Но, налетела тучка и всех разогнала. Прошёл сильнейший ливень, на ногах не устоять. Пришлось скрыться в убогом жилье.
   С трудом вскарабкались мы на крутой и высокий берег. Выпачкавшись в грязи, начали понемногу выстраиваться в ожидании начальства. Ему уже было доложено о нашем прибытии по телефону. Прежде всего, прибыл поезд, состоящий из трёх платформ и двух приспособленных вагонов -- со скамейками. В них помещалась музыка, высланная для нашей встречи. Мы всё время стоим в ожидании в ожидании начальника. Наконец, прискакал казак и сообщил, что начальник едет в сопровождении конвоя. Все выровнялись и вытянулись в струнку. Из-за угла показались всадники. Впереди ехал на белом коне полковник Гернгрос.
   -- На караул! -- раздаётся команда, и капитан Павловский идёт с рапортом. Приняв его, Гернгрос поздоровался с нами, поздравил с благополучным прибытием и пожелал служить нам в Маньчжурии так же, как мы служили в России. Дружное "покорно благодарим" заглушило шум толпившихся зевак китайцев. Их немилосердно били палками их же полицейские, в красных кафтанах. На груди были наклеены белые клеенчатые круги с надписью на русском и на китайском -- полицейский. После смотра нам приказано было отправиться к вагонам. Уселись где и как кто мог. Поезд тронулся. От пристани Сунгари до Харбина расстояние не более десяти вёрст. Едем, точно в экипаже с пьяным ямщиком, гнавшим лошадей во всю мочь, не обращая внимания на ухабы. Такая была в то время здесь дорога. Казалось, что вот-вот все мы свалимся под откос. Вода, оставшаяся на пути после проливного дождя, так и брызгала из-под колёс при каждом ухабе и толчке. Подъезжаем к Новому Городу. Так называется эта часть Харбина. Станция не больше обыкновенной будки стрелочника. По сторонам полотна виднелась заготовка кирпича и извести. Я ехал в вагоне вместе с мастеровым из механического отдела, у которого и узнал, куда прокладывается этот путь. Оказалось, что это идёт ветка на Порт-Артур и что уже на первом участке земляные работы закончены, только недостаёт рельс. Так разговаривая, я не заметил, как мы подъехали к Харбину. Налево от полотна, не доезжая станции, устроены четыре длинных барака. Один из них заняли наши солдаты. Мы прыгали с платформы один за другим, не обращая внимания на дождь и грязь, и спешили занять поудобнее места в жилом доме.
   В бараке я встретил нашего всеми любимого субалтерн-офицера поручика лейб-гвардии Литовского полка Дмитрия Сергеевича Всеволожского. Он приветствовал, чуть ли не каждого из нас и расспрашивал как здоровье. Распределив нижних чинов повзводно, он распрощался, пожелал нам всего наилучшего на новоселье.
   Кое-как устроились мы на новом месте. Солдаты бегали, разыскивая свои сундуки, перебрасывая каждый чуть ли не сто раз. Наконец, все улеглись спать, и только здоровый храп раздавался по бараку. Сонные фигуры дневальных блуждали взад и вперёд при тусклом свете догорающих ламп. Спохватившийся с спросонья дежурный по роте унтер-офицер спешил к дневальным расспрашивая, не приходил ли дежурный офицер и всё ли благополучно?
   Первую ночь провели все с большим наслаждением, несмотря на то, что промокли до последней нитки. Спали мертвецким сном. Я до того крепко уснул, что не слышал когда трубач сыграл зорю у самых дверей. Еле разбудил меня мой взводный, приглашая пить чай от которого я никогда не отказывался. Я выпил его с жадностью, заедая подмоченными сухарями. Они показались мне в этот день особенно вкусными. После этого мы отправились старый Харбин, или как его называли, -- крепость. В то время квартиры начальника охранной стражи, главного инженера стройки Китайской Восточной железной дороги и его помощника были обнесены глинобитной стеной местами обвалившейся от проливных дождей. Здесь находились квартиры некоторых служащих железной дороги, Русско-Китайский банк и пожарное депо.
   Вдоль стены крепости Харбина тянется широкая улица. В конце её построена водокачка. Рядом с ней находится железнодорожный лазарет, где лежали больные не только русские, но и китайцы. На одной линии с лазаретом, параллельно расположены дома той же самой конструкции. Они разделены широкими улицами. В одном из таких домов устроена церковь. Далее, во всю длину квартала размещалось правление Китайской Восточной железной дороги. Следующий квартал, фасадом к саду, занимало здание технического отдела, ещё далее железнодорожное собрание и в конце железнодорожная типография.
   За задней стеной крепости, к востоку, на расстоянии полверсты расположена китайская деревушка. Она тянется с версту, к громадному ханшинноиу заводу, огороженному высокой кирпичной стеной. Напротив южных ворот крепости старого Харбина, в саду, мы встретили группу китайских каменщиков. Сидя на земле, они тёрли кирпич о кирпич, заготавливая материал для карниза строящегося дома главного инженера. За садом тянулся железнодорожный путь от Харбина к ближайшему китайскому городу Ажехе. Местность, купленная под город Харбин, представляла собой поле. Следы недавних посевов и вспаханные борозды затрудняли ходьбу по ней, из-за сильных дождей, ливших в то время немилосердно. До прибытия нашего каравана в Харбин весь гарнизон при штабе составляла седьмая донская сотня охранной стражи. Кроме караульной службы она охраняла крепость Харбин, и несколько в стороне пороховой погреб. Исполняла обязанности летучей почты и сопровождала приезжающих служащих, отправляющихся на постройку дороги. Служба эта бедным казакам была невмоготу, и мы облегчили им её.
   Жизнь в Харбине после отъезда нашего из России казалась не только мне, но и всем солдатам очень скучной, а тем более семейным, оставившим свои семьи на произвол судьбы. Но пришлось мириться с этим положением. Каждый утешал себя тем, что с проведением дороги опять вернётся в своё родное гнездо, не предполагая, что ещё много впереди трудностей и лишений. Мои мысли прервал трубач, игравший на обед. Я взял ложку и отправился на кухню, неподалёку от барака. Походная наша кухня состояла из двух котлов закопанных до половины в землю, под ними разводился огонь. В одном котле варился рисовый суп, в другом рисовая каша. Каждый день во время обеда вокруг нас толпились голодные китайцы, которые с жадностью вырывали хлеб или кашу друг у друга. Они стояли несчастные, оборванные, полунагие и даже совсем нагие. Тела их от грязи потрескались, и из них сочилась кровь. Некоторые из них научившись немного разговаривать на русском, просили забрать их к себе. Одного мальчика приютила третья рота охранной стражи. Его взял к себе на попечение солдат по фамилии Бондаренко. Мальчика назвали Мишей. Он был довольно бойкий, лет семи. Его приодели. Своего попечителя он называл не иначе как папой.
   

Глава II

   После Троицы мы стали собираться на посты, а потому делали закупки, что только можно было достать в то время в Харбине. Раньше всех отправлялись в города Куанчендзы и Тилин, -- первый и второй взвод под командой капитана Павловского, для занятия третьего участка Порт-Артурской линии, а вторая полурота, -- третий и четвёртый взвод под командой поручика Всеволожского, для занятия второго участка той же линии. Капитан Павловский отправился из Харбина 7-го июня 1899-го года, с проводником, он же был и переводчик. Тот плохо знал дорогу, поэтому им часто приходилось блуждать. Раздражённый этим, капитан Павловский не смог удержаться и отхлестал его нагайкой, после чего проводник сбежал, а капитану пришлось блуждать, не зная где и куда. Кроме того, никто не знал ни слова на китайском. Приходилось часто голодать. Китайцы не понимали ценности русских денег и ничего не давали за них. Много перенесли горя и лишений солдаты, но немало перенесла и бедная жена командира с двумя маленькими детьми в китайской арбе. Один из них грудной ребёнок, а другой -- двухлетняя девочка. Ни молока, ни хлеба -- ничего. Дорога ужасная, шли проливные дожди. Так странствовали они двадцать два дня, то назад, то вперёд, путаясь на одном месте. Случайно казаки, посланные из Гирина для их поиска, наткнулись на них.
   Наконец, 29-го июня они прибыли в Куанчендзы. Здесь стоял штаб 3-й роты. Штаб занимал в самом городе инженерный двор, где жил начальник участка инженер Просинский и все служащие дороги. А в пяти верстах от города, в полосе отчуждения под железную дорогу находился штаб 15-й Оренбургской сотни охранной стражи, под командой штабс-капитана Янткевича.
   После прибытия капитана Павловского, на другой день, скончался у них грудной ребёнок. Он не смог перенести такого трудного перехода. Бедные родители были убиты горем. Хоронить некому было. Священник находился в Харбине, -- около трёхсот вёрст. Пришлось самим хоронить. Солдаты как умели, так и отпели.
   На следующий день после выхода капитана Павловского из Харбина, выступил поручик Всеволожский с третьим взводом расставлять посты.
   Нас сменила 7-я донская сотня. Спать было некогда. Я всю ночь укладывал свои вещи и осмотрел, всё ли забрали подчинённые мне нижние чины. Утром подъехали арбы. Вещи все сложили, и я ещё получил приказ отправиться за патронами, которых часть получили на руки, а остальные были в запасе. Укладка вещей заняла много времени, а ещё больше взвешивание узлов и сундуков наших. Китайцы из-за скверной дороги не соглашались брать более тридцати пудов на телегу. Наконец, к полудню всё было взвешено и уложено. Мы построились и ожидали прибытия поручика. Сопровождаемый тремя казаками, со значком, -- на русском флаге китайский дракон, он подъехал к нам, слез с коня, поздоровался, и велел всем зайти в барак.
   Когда все вошли, поручик сказал: "По русскому обычаю, едущие в путь молились о благополучии -- сотворим также и мы молитву". Все очень обрадовались. После молитвы велел сесть. Посидев несколько минут, встали. -- "Ну и с Богом в путь", -- воскликнул он, перекрестился сам, и нас осенил крестом. Так снаряжал нас в путь этот молодой офицер. Он приобрёл нашу общую любовь своим человеческим обхождением. Все говорили, что если бы ещё и такой командир роты, так достаточно их мановения руки, чтобы мы все были готовы идти в огонь и воду.
   Взвод был составлен из четырёх отделений. Первое отделение головное, высылало патрули, второе составляло передовой отряд, третье ехало на арбах, а четвёртое тыловое, в свою очередь высылало патрули в тыл. Так нас вёл этот славный офицер. Сам он ехал впереди всех с конвоем и переводчиком. Подъезжая, к какой либо деревне, он предупреждал заранее никого не обижать и не останавливаться без его команды. Верстах в двадцати от Харбина мы ночевали в поле, неподалёку от деревни. Поручик приказал установить телеги в виде каре, а мы расположились в середине. Он объяснил солдатам, что делает это из предосторожности, в виду того, что кругом много хунхузов-разбойников, которые могли бы неожиданно напасть на нас. Телеги будут служить нашим прикрытием.
   Первое время перехода из Харбина, нам благоприятствовала чудная погода. Но незадолго до того прошедшие дожди наделали столько грязи, что беспрестанно приходилось вытаскивать арбы застрявшие на дороге. Второй день тоже провели довольно весело. Солдаты пели песни, пока снова не полил дождь. Он лил немилосердно, так, что и сухой нитки на нас не осталось. В этот день мне выпала очередь быть в передовом отряде, а потому пришлось идти пешком. Вода по земле бежала ручьями. Солдаты, вытаскивая ноги из липкой грязи, оставляли там подошвы. Еле добрались мы до станции Ситут, где установили первый пост, состоящий из одного унтер-офицера и четырёх рядовых.
   С каждым днём число наших солдат уменьшалось, так как по дороге их оставляли на постах. На второй участок, где жил инженер Тер-Овакимов доехали вечером. Двор был огромный, обнесённый высокой глинобитной стеной, внутри много китайских фанз. Здесь мы расположились на ночлег. Я с моим взводным разместился в фанзе у ворот, остальные устроились вдоль двора. Поручик Всеволожский сообщил, что здесь останутся при штабе нижние чины 4-го взвода, а мне с двадцатью пятью казаками приказал отправиться на четвёртую дистанцию. В этот вечер, несмотря на усталость, я был занят, составлял список моих людей, получил деньги на их довольствие и запасал провизию. Говоря откровенно, я не особенно хотел на этот пост, а предпочёл бы остаться с поручиком. Но чтобы мои товарищи не обижались на меня, поручик написал названия дистанций, каждый тянул жребий и отправлялся на пост.
   Только я успел всё приготовить к дороге и начал укладываться спать, вдруг раздаётся свисток часового и крик: "Держи! Лови!" Выскочил во двор, темно хоть глаз выколи. Подбегаю к воротам, а часовой впотьмах, не зная, кто такой, хвать меня за руку -- спрашиваю, что такое? В это время слышу, поднимается беготня по двору. Кричат -- держи, вон туда побежал! Все спросонья искали и не знали кого и где, так как только вечером прибыли и путались в расположении построек. Весь двор заняли наши телеги. Чуть себе глаз не повыбивали, лазя в темноте около арб. А вор всё-таки удрал. Оказалось, в фанзе, где разместились казаки, сидел арестованный китаец. Этот китаец владел и русским и английским языками. Он подделал телеграмму и получил три тысячи рублей для закупки будто бы лошадей для охранной стражи. И вот его то и караулил казак. На днях его хотели отправить в Харбин. Казак, стоя у дверей, задремал. Воспользовавшись этим, китаец сбежал. Часовой опомнился только тогда, когда китаец уже был на дворе. Начал кричать, но того и след простыл.
   Отправляюсь в путь провожаемый солдатами далеко за ворота. Мысли мои прервал верховой казак. Видом своим он напоминал мне Тараса Бульбу. Поравнявшись со мной, он вдруг грохнулся с коня на землю. Я испугался. Думал, все его мозги выскочили от сотрясения. Бросаюсь с арбы поднимать его. Казак оказался мертвецки пьян. От него так и разило ханшином.
   К полудню мы доехали к реке Сунгари-Второй. Здесь началась долгая переправа.
   Стало уже темнеть, а мы всё ещё не добрались до дистанции. На пол дороге пришлось заночевать. Опять пошёл дождь. Китайцы, доехав до ближайшей деревни, остановились у постоялого двора и наотрез отказались ехать дальше. Оставалось ещё вёрст восемь. Разбили палатки во дворе, не смотря на дождь. Поручик потребовал соломы, и мы улеглись спать.
   Скоро все захрапели. Вдруг ночью, в одной из палаток раздаётся крик и ругань: "Чёрт тебя там носит, кто это?!"
   -- Ах, извините братцы, -- ответил тихий голос, -- это я, простите! Такая темень!
   Оказалось, поручик Всеволожский вышел посмотреть всё ли благополучно, и в темноте зацепил протянутую верёвку от палатки. Споткнувшись, свалился на неё, и мокрым полотнищем и своей тяжестью навалился на спящих. Те спросонья, не зная, что случилось и кто их душит, кричали, а сами не могли подняться. Но вскоре всё утихло.
   На другой день мы прибыли на станцию Иманхэ. Здесь временно жил фельдшер дистанции. Тут же находился и телефон.
   Хозяин дома встретил нас очень радушно. Угостил чаем, но извинялся, что нет хлеба. Зато были лепёшки из пшеничной муки, жаренные на бобовом масле, вроде наших оладий.
   Поручик сказал мне, что отсюда я уже отправлюсь один, тем более, что здесь находился казак с четвёртой дистанции, который укажет мне дорогу. До поста оставалось тридцать пять вёрст. Он передал мне некоторые приказы и посоветовал как поступать в тех или иных случаях. После чего, сопровождаемый конвоем, уехал обратно.
   После его отъезда тяжело мне стало на душе. Принимая командование, надо было отвечать за всё.
   Я составил план действий на ближайшее время и вскоре после отъезда поручика приказал трогаться в путь.
   Дорога была скверная. Мы плелись шаг за шагом. Желание скорее прибыть на место возрастало с каждым часом. В конце одной деревни увидели мы громадный ханшинный завод, обнесённый кирпичной стеной, а напротив него большой постоялый двор. Здесь разместились китайские солдаты. Они охраняли строящуюся дорогу. Увидев нас, они начали сбегаться. Когда мы поравнялись с заводом, оттуда вдруг выскочил бородатый казак. Он сказал мне, что навстречу выехал Николай Васильевич Карпов, техник, который распорядился, чтобы нам приготовили здесь перекусить. Останавливаю обоз и иду за казаком. За воротами вдоль двора тянулась длинная китайская фанза без окон. Во всю её длину стоял прилавок, где человек десять китайцев отпускали товары покупателям, тоже китайцам. Другие щёлкали на счётах. Направо от дверей стоял громадный котёл наполненный ханшином. Запах его разносился по всему зданию. Здесь Карпов одетый в бурку, в длинных сапогах и в форменной фуражке, встал со стула и подошёл ко мне. Мы представились друг другу. Оказалось, что он меня уже давно знает, так как обо мне ему передал поручик. Его простота и сердечность всецело расположили меня к нему, и я стал его другом. Сразу же сели кушать. Он предложил мне рюмку горячего ханшина, уверяя, что напиток этот несравненно лучше водки, которой здесь вовсе нет. Закусили и отправились дальше. Не доезжая полуверсты, опять полил такой дождь, что казалось готов, был нас затопить. Наконец, мы подъехали к воротам. Помещение дистанции пути занимало незавидное место. Дворик маленький, обнесён глинобитной стеной. Фанза делилась на две половины. Направо помещался начальник 4-й дистанции второго участка Порт-Артурской линии и его помощник Н. В. Карпов, а налево остальные служащие. Нам была отведена соседняя фанза. Не обращая внимания на дождь, солдаты принялись подметать, и подняли такую пыль, что остальные были вынуждены стоять под дождём во дворе. Наконец, всё привели в относительный порядок. Начали выгружать вещи, устраивать нары, а некоторые разместились на канах. Было очень тесно.
   На другой день утром показалось солнце, хотя и ненадолго. Начали развешивать свои вещи. В моём сундуке всё покрылось плесенью. Фанзы были до того стары, что дождь просачивался через крышу.
   Денька два мы отдыхали, затем принялись за службу.
   В то время на этой дистанции проводились геодезические работы. С китайцами трудно делать нивелирование, ставить вехи и забивать колышки или пикеты. А солдаты ходили с удовольствием. Им платили двадцать пять копеек в день. Между тем дождь не переставал. Но делать было нечего, приходилось мириться с трудностями и выполнять свои обязанности. Отвратительная погода, тоска по родине, наводили на меня грусть. Для развлечения я стал ходить с Карповым делать нивелировку. Ставил вехи, заколачивал пикеты, а солдаты тянули цепь. За день проходили три-четыре версты сопровождаемые толпой китайцев. Они смотрели на нас с большим удивлением. Телеги с провизией и припасами, а также запас вешек и пикетов, всё это следовало за нами по дороге. Мы шли полями, огородами и лугами покрытыми морем воды. На работу всегда отправлялся один из переводчиков. Он успокаивал жителей, говорил им, что за всё будет уплачено, даже за потравы. В то время уже поднялся гаолян. Он был так высок, что просекая линию, мы входили точно в лесную чащу.
   Через каждые пятьдесят саженей вколачивали пикет, то есть колышек с номером. Китайцы любовались этими колышками. Переводчик передал им, чтобы этих колышков не смели выдёргивать, иначе будут строго наказаны.
   Спустя неделю поехали мы проверить линию. И что же? На некоторых полях не оказалось и следа пикетов. Пришлось возвращаться и заново промерять и вколачивать. Тогда мы передали владельцу этой земли, что если ещё подобное повторится, то китайский дзянь-дзюнь велит отрубить ему голову. Бедный хозяин был сильно испуган, и сказал через переводчика, что это, наверное, из любопытства ребятишки повытаскивали, и что он теперь будет за этим зорко следить. Отправились далее по линии и опять обнаружили отсутствие пикетов. Потребовали хозяина. Тот не замедлил явиться. На наш вопрос, куда девались колышки, он радостно оскалил зубы и ответил: "Я их все вынул и спрятал, чтобы мальчишки не повытаскивали". Затем сказал что-то своему мальчугану, который стоял рядом с ним. Мальчишка стремглав помчался домой и принёс что-то бережно завёрнутое в грязную тряпку. Оказались пикеты. И смех и грех! Но делать было нечего, пришлось заново промерять. На других полях их тоже не оказалось, а добиться ответа было трудно, китайцы оправдывались незнанием, говоря "нам некогда караулить".
   Вскоре мне дали знать, что из Харбина выехал по линии для осмотра постов наш начальник, полковник Гернгросс. Как старшему по посту мне необходимо было присутствовать там. Я поспешил домой.
   Подъезжаю к одной деревне, вижу, весь огород засеян маком, и какие-то тени блуждают в нём. Казак, сопровождавший меня, сказал, что это китаянки собирают опий. Они были так заняты, что не заметили как мы подъехали к ним. Одна из них оглянулась и, увидев нас, моментально присела. Все остальные последовали её примеру, пряча головы в траву, хотя всё туловище было наружу. Некоторые убегали, спотыкаясь на своих маленьких ножках, и кувыркались. Мне невольно стало смешно. Проехали эту деревню, пустились рысью и через полчаса были дома. Здесь узнаю, что Гернгросс едет вместе с прибывшим только что из России полковником Мищенко, который будет заведовать нашей Порт-Артурской линией. Хотя у нас на дворе всегда было чисто, я всё-таки приказал моему унтер-офицеру наблюдать за этим, а сам весь день был занят уборкой помещения и приготовил место для моего поручика. Он останавливался всегда у меня. Так как это было в первых числах июля, то созрел урожай огурцов и прочей зелени. По моему совету купили большую глиняную кадку. У китайцев нет бочек. Насолили молодых огурчиков. Набросали туда разных листьев и ожидали когда прокиснут. Кроме того, у нас завелось множество гусей, уток и кур. Они составляли главную нашу пищу. На свинину все мы смотрели с отвращением, вспоминая, как свиньи пожирали трупы китайцев. Так провели мы целый день. В приготовлениях к смотру не заметили, как наступил вечер. Только зажгли лампу, смотрю, ко мне в комнату вбегает солдат и говорит, что приехал Карпов и хочет меня видеть. Я был удивлён. Думаю, не случилось ли чего с моими солдатами? Быстро перепрыгнул через невысокую ограду, отделявшую наш двор от помещения инженера, и здороваюсь с ним. Карпов сообщил мне, что после моего отъезда китайцы собрались гурьбой и не пустили его идти дальше, требуя денег за проведённую линию. А если кто либо осмелится тронуться вперёд, так они будут стрелять. Николай Васильевич, не обращая на это внимания, пошёл с промером далее. Только успели они пройти около версты, как раздались выстрелы и пули просвистели над их головами, никого не задев. Затем выстрелы повторились, но пули попали в деревья, за которые они успели зайти. Третий залп заставил наших оставить работу и вернуться.
   Спешно беру шесть человек. Николай Васильевич остался ужинать, а я с моими молодцами иду пешком по хорошо знакомой дороге, не смотря на темноту. Погода отличная. Разговаривая, мы незаметно отошли далеко от дистанции, пока нас не нагнал Карпов с переводчиком. Он удивился, что мы так далеко ушли, и всё окликал меня, боясь, как бы мы не заблудились. До деревни оставалось ещё две версты. За деревьями показалась луна. Наконец, подошли к постоялому двору. Хотели было готовить ужин, но солдаты отказались, и с удовольствием улеглись спать на дворе, кто в телеге, а кто на соломе и тотчас, же все уснули. С восходом солнца отправились на работу.
   Впереди всех ехал я верхом, а за мной шли с ружьями на плечах солдаты. Обоз отделился, а мы с инженером пошли по линии. Не успели мы пройти и нескольких саженей, как из фанзы вышел наш переводчик с несколькими китайцами, которых он успокаивал, говоря, что им за всё будет уплачено, даже за могилы. Они долго не верили и не соглашались, кричали и опять собирались стрелять, но видя, что нас немало, успокоились. Карпов благодарил меня за оказанное содействие.
   

Глава III

   Спустя два дня по телефону мне сообщили, что полковники уже подъезжают к станции Иманхе, где будут ночевать, и что к обеду к нам прибудет и поручик.
   Утром все надели чистые рубахи, навели на сапоги лоск и с нетерпением ждали приезда начальства. Повара приготовили куриный суп и жареных уток. За неимением сливочного масла, всё жарилось на бобовом.
   

0x01 graphic

   Вскоре приехал поручик и сообщил, что начальство "едет". Приказал мне командовать и подходить с рапортом, а сам стал с стороне. Завидя приближающегося полковника Гернгросса вместе с полковником Мищенко, я скомандовал "на караул". Полковник Гернгросс принял от меня рапорт, поздоровался с нами, расспрашивал о нашей жизни, благодарил за службу и отправился в помещение. Он удивился чистоте в китайской фанзе без пола и окон и с дырявой крышей. Полковник Мищенко осмотрел оружие и тоже благодарил меня, показывая полковнику Гернгроссу винтовки. Полковник Гернгросс сделал выговор начальнику дистанции за то, что тот не побеспокоился до сих пор приготовить как следует помещение для людей и лошадей. Все мокли на дожде и в грязи. Он так этим был недоволен, что даже не пошёл к инженеру на обед и сказал, что обедать будет здесь, тем, что приготовили солдаты. Гернгросс с аппетитом ел суп и жареных уток, говоря при этом, что никогда ещё не кушал с таким удовольствием, как сейчас. Когда к этому подали чуть просолившиеся огурчики, то он не хотел верить, что всё это мы сами приготовили. Хвалил меня, хотя в тоже время у нас не было хлеба, но были свежие лепёшки, которые все ели с наслаждением. Солдаты мои научились замечательно выпекать их. Больше всего пришлись по вкусу малосольные огурцы. Их мы наложили им в сумки на дорогу. Начальство пробыло у нас несколько часов. Затем все отправились в Харбин.
   

Глава IV

   Однажды пришлось мне провожать поручика Всеволожского до станции Иманхе. Обратно возвращался я вместе с казаком Касьяновым. За ним в заводу бежала лошадь, на которой ехал поручик. Остановились на часок отдохнуть на посту у приятеля фельдшера. Фельдшер этот принимал и накормил меня, когда я ещё впервые ехал на пост.
   Между тем мой Касьянов, казак кубанец, в соседней фанзе угощаясь со своими земляками станичниками по случаю их станичного праздника выпил изрядно ханшину, чего я сразу не заметил. Простившись с фельдшером, я вскочил на коня и мы поехали. От ворот пустились рысью к парому. Переправившись, поехали шагом. Но заводная всё время натягивала повод как будто бы не желая идти. Касьянов ударил её нагайкой. Та дёрнула, стянула его с лошади, и он повалился в грязь. Его коня я удержал, а заводная убежала. Поднявшись, мой казак, грязный и мокрый, сел на свою лошадь и пустился ловить заводную. Гонялись мы по лугу, залитому водой, более двух часов. Я боялся попасть в яму скрытую под водой. Пытаясь поймать убежавшую лошадь, мы заехали в такие заросли, и всё это в воде, что не знали куда дальше двигаться. Раздумывая о своём горестном положении, и как из него выбраться, я потерял из виду моего казака. Лишь отдалённые шлепки по воде давали о нём знать. Лошадь моя несколько раз падала в какой-то канаве. Выпачкался я при этом изрядно. Наконец, выезжаю на поляну. Озираюсь вокруг, -- ничего не видно и не слышно. Кричу: Касьянов! Касьянов! -- ни звука. Испугался я, думаю, не утонул ли? Проехал ещё с версту, вижу, мой Касьянов уже на другом берегу реки гонит обратно коня к реке. Спешу ему навстречу. Касьянов так с конём и бросился в воду. Я дрожал от страха за него, при таком сильном течении недолго и утонуть. Он плыл рядом с беглецом, держа его за гриву. Наконец, они выбрались на берег. С Касьянова вода бежала ручьём. Нам обоим необходимо было просушиться и вылить воду из сапог. Хотя день был и жаркий, но всё-таки неприятно ехать мокрому. В трёх верстах у деревни стоял наш пост с десятником.
   Я бы и не заметил поста, но казак мой указал мне на две палатки. В одной из них жили солдаты, а в другой два десятника. Старший отрапортовал мне, что на посту всё благополучно. Усевшись на траве, я вылил воду из сапог и развесил портянки для просушки. Солдаты приготовили чай, желая угостить меня, а мой проводник уселся с казачками пить ханшин, говоря, что продрог после купания. Когда всё просохло, я собрался ехать дальше. Но солдаты сказали мне: ехать-то далеко, а скоро вечер, и поблизости бродят шайки хунхузов. Но я настоял на своём, и отправился домой. Казака пустил вперёд, а сам сзади подгонял заводную. Разговариваем о разных происшествиях. Вдруг ни с того ни сего, Касьянов обращается ко мне и говорит:
   -- Урядник, а где же это наш обоз?
   -- Какой обоз?! Ты, что с ума сошёл, что ли? Ведь мы едем домой, что это тебе взбрело в голову?
   -- Что вы мне говорите! Мы сопровождаем обоз! Едем скорее, догоним, а то нам плохо будет!
   Тут я стал понимать, что казак допился до чёртиков, а сам я дорогу плохо знаю, что же делать? Недолго думая, Касьянов свернул в сторону и понёсся по дороге карьером. Заводная тоже побежала, но сдерживала его порывы. Видя это, и я пустился вслед за ним. Дорога извивалась в густом гаоляне, так, что не видно ни всадника, ни лошадей. Я припустил даже в карьер, а казака всё нет. Несусь во всю прыть, ничего не вижу впереди кроме гаоляна. Уже даже стою в седле, смотрю, ничего не могу увидеть. Так промчался я версты три. Всё гаолян, настоящий, густой, непроходимый лес. Кричу, -- не откликается. Пропал мой казак! Опять как в воду канул! Проехал я до конца поля, вижу, показалась китайская деревня. Въезжаю в неё. В первой фанзе расспрашиваю китайцев, показываю на себя и лошадь. Не видели ли они русского? Догадавшись в чём дело, те ответили: "мию", что значит -- нет. Опять возвращаюсь той же дорогой. Прислушиваюсь к шелесту гаоляна, смотрю, не свалился ли где мой проводник. Зову его, а в душе ругаю себя, почему не остался ночевать на посту. Вдруг раздаётся шорох. Спешу туда. К моему удивлению, выскакивает мой казак из зарослей на лошади, но не той, на которой ехал раньше, а на заводной и без седла. Винтовка у него не через шею, а в руке. Лицо испуганное. Увидев меня, он стал говорить, что здесь много хунхузов, и что он всех их сейчас перестреляет.
   -- Что ты, с ума сошёл, что ли? Никого нет, перекрестись. Где твоя лошадь?
   -- Какая?
   -- А на которой ты ехал!
   -- У меня.
   -- Это заводная, и без седла! -- озадачил я его.
   Он как будто стал что-то припоминать, и говорит:
   -- Я поехал догонять обоз. Пустил лошадь в карьер, но заводная стянула меня, и я упал. Пока поднялся, моя лошадь ушла, ну я и сел на эту. Пойдёмте, отберём её у хунхузов.
   Долго ездили мы по полям. Уже стало темнеть, а коня всё не можем найти. Встречаем толпу китайцев. Говорят мне что-то -- не понимаю. Знаками указали мне на мою лошадь, затем влево на кладбище. Там за деревьями увидели мы, наконец, нашу беглянку. Она паслась на лугу. Я очень обрадовался и показал казаку. Он не верил, пока не подъехал ближе. Китайцы помогли поймать её. С радости я не знал, как благодарить их, и отдал им за это несколько долларов. Хотел было остаться ночевать в этой деревне, так как солнце уже закатилось, а мы ехали по незнакомой дороге. Но казак уверил меня, что здесь неподалёку, пост наших солдат, у которых мы были перед этим. Во тьме я ничего не мог разобрать. Выезжаем на перекрёсток, и не знаем куда поворачивать: на лево или на право. Почему-то свернули налево. Проехали по этой дороге с версту. Слышим лай собак. Я так устал, что говорю казаку: дальше я не поеду и заночую в первой попавшейся фанзе. По близости виднелся постоялый двор. Пускаю лошадь галопом, и узнаю, что это тот самый двор, около которого мы проезжали сегодня днём. Если бы от перекрёстка мы свернули направо, то приехали бы спокойно домой, так как дальше уже дорога была известна. Пока мы добились, чтобы нам отворили ворота и ввели лошадей, вышли китайцы похожие на солдат, но очень ободранные. Лица загорелые. Выражение глаз ужасно зверское.
   В то время, как я разговаривал с ними и просил принести корму лошадям, мой казак пошёл в фанзу и хотел напиться воды, но китайцы не пустили его во внутрь. Но он всё-таки пробрался. Вскоре выскакивает оттуда и кричит мне:
   -- Урядник! Здесь дело плохо! Кажется, ночуют хунхузы. Все они вооружены и уже стали одеваться. Их человек пятьдесят!
   -- Садись на лошадь! Выезжай из ворот на ту дорогу, откуда мы выехали! -- кричу ему. Сам тоже сажусь на коня и кое-как объясняю хозяину, что сюда едет наш офицер с сотней казаков, и чтобы он приготовил соломы и бобов для лошадей. Пока отдавал это распоряжение, мой казак успел выехать на дорогу. Я, разговаривая с китайцем, доехал до ворот, к которым уже стали выходить из фанзы хунхузы, но ещё без оружия. Затем бросаюсь карьером за Касьяновым.
   Не знаю, что подумали китайцы, но после моего отъезда, минут через пять раздались выстрелы и слышен был свист пуль и топот коней; но мы были уже далеко, и подгоняя заводную неслись что есть мочи. Проехали ещё версты две, остановили лошадей и стали прислушиваться, не гонятся ли за нами? Но ничего не было слышно. Казак мой моментально отрезвел и начал рассказывать, что до этого времени ничего не помнит, откуда он едет и где он был. Когда он вошёл в фанзу на постоялом дворе, китаец-часовой не пустил его во внутрь. Но как только услышали его голос, все схватились и начали собираться. Эта-то быстрота его и удивила. Подобного он никогда не замечал у китайских солдат. Всегда они приглашали сесть и давали место.
   На другой день оставалось ехать ещё вёрст пятнадцать. Утро было чудное. Солнце, поднявшись высоко, светило ярко, обещая хорошую погоду, а лёгкий ветерок шелестел гаоляном и кукурузой на просторе. На горизонте виднелись вершины тополей посаженных на могилах. Я всю дорогу распекал Касьянова, что всё это из-за него случилось и что чуть было, мы оба не поплатились жизнью. Он извинялся, зарекаясь пить ханшин, и просил не докладывать об этом командиру, а наказать его лучше своей властью. К обеду мы приехали домой.
   Все мои солдаты с нетерпением ждали меня и ужасно беспокоились, так как со станции Иманхе передали по телефону, что я давно уехал. Все были очень удивлены, что мы так счастливо отделались.
   

Глава V

   Дня через три, на дистанцию прибыла первая партия рабочих китайцев, из семисот человек. Десятник отправился с подрядчиком указать место работ. Я с удовольствием ходил смотреть, как китайцы корзинами носили и насыпали землю под полотно железной дороги. Наступила жара -- первые дни августа. Китайцы, не стесняясь, работали в райских костюмах, невзирая на возраст. Во время работы десятника сопровождали два солдата.
   В тот злополучный для меня день, девятого августа 1899 года, после обеда, около пяти часов пополудни я приказал поставить самовар. Вдруг входит к нам переводчик, которого прозвали Футудуном, и сообщает, что начальник дистанции просит дать ему пять солдат и пять казаков, так как взбунтовались рабочие. Они чуть не убили наблюдающего за работами русского десятника. Отстреливаясь, он прибежал на дистанцию. Я приказываю пяти моим молодцам взять ружья и патроны, а сам иду к начальнику дистанции разузнать подробнее. Вхожу в комнату, и застаю инженера В. А. Янсона, одетого и вооружённого револьвером. Он подтвердил услышанное ранее, и сказал, что достаточно пяти солдат, и чтобы я шёл к тому месту с переводчиком, а он нагонит нас верхом. Бегу скорее к себе, и вижу моих солдат уже готовыми. Просились и ещё несколько, но я сказал, что и этих хватит. Оставшемуся на посту унтер-офицеру строго наказываю, чтобы другие были тоже готовы прийти на помощь, если пришлю конного казака. Ни в коем случае не отлучались с поста. В воротах присоединился к нам тот самый десятник, на которого было, напали рабочие. Беру с собой ещё нашего переводчика прозванного нами Иваном Петровичем, очень добросовестного и честного китайца, и мы идём к месту, где насыпали грунт для полотна. Дорогой подробно расспрашиваю десятника о причине нападения китайцев. На половине пути нас нагоняет начальник дистанции с тремя казаками и мчится карьером к месту происшествия. Я тоже прибавил шагу и форсированным маршем направился вслед. Но конный пешему не товарищ и инженер успел уже скрыться за косогором. Не добежав шагов пятьсот до насыпи, видим толпу китайцев, вооружённых длинными палками-коромыслами, на которых они носили в корзинах землю, окружили сидящего на лошади инженера и бьют его этими коромыслами. Немедленно бросаюсь с моими солдатами спасать инженера и командую колоть китайцев штыками. Кое-как удалось освободить несчастного. Он был весь окровавлен. Когда я уже гнал толпу с насыпи, раздаются из гаоляна выстрелы. После одного из них я падаю с насыпи. Чувствую сильную боль в голове и звон в ушах. Только стал подниматься, прозвучал ещё один выстрел. Я повалился под откос сажени полторы и уже ничего не помнил. Не знаю, как долго я лежал, но частые выстрелы привели меня в чувство. Хватаю свою винтовку, и в это время опять раздались выстрелы. Сзади меня кто-то крикнул "ой" и грохнулся на землю. Смотрю, за мной упал мой солдат Павел Чернявский. Из груди его кровь так брызгала вверх. Я подскочил к нему и закрыл большим пальцем пулевое отверстие. Но он бедный, лежал уже бездыханный и стал бледнеть. Пуля пробила ему сердце. Сидя так над ним несколько минут, я сам ещё не мог придти в себя. Шум в голове был сильный. Не могу понять, что такое случилось, и где я. Стал соображать. Раздумывая так, смотрю, выскочил китаец из гаоляна. Вид его моментально напомнил мне всё происходившее. Не успел он пробежать и двадцати шагов по чумизе, -- я прицелился, раздался выстрел и китаец повалился. Долго после выстрела моего чумиза покачивалась в этом месте. Наконец, поднимаюсь с насыпи, вижу, на противоположной стороне стоит инженер и ухаживает за тяжело избитым нашим переводчиком Иваном Петровичем. Изо рта его лилась кровь. По близости внизу, валяясь в грязи, стонал один китаец. Солдаты и казаки преследовали остальных. Я присел, так как чувствовал себя очень плохо. Оказалось, что пока я лежал без памяти, с поста на выстрелы прибежал на помощь мой унтер-офицер с остальными ребятами и помог докончить китайцев. Четверо из них было убито и многие ранены. Кроме того, пятерых привели пленными. Когда все успокоились, стали собираться. Я послал казака на дистанцию за телегой. Убитого понесли на носилках. В телегу положили нашего переводчика. Я тоже сел, так как от боли в ноге не мог идти. Дорогой узнаю, что пока мы добежали с солдатами до этого злосчастного места, начальник дистанции, прискакав, приказал казакам заворачивать бегущих китайцев, которые спасались в гаоляне. Те пустились в погоню за ними, в это время стоявшие на насыпи, набросились на него одного и избили.
   Товарища своего мы похоронили вблизи станции. Священника не было, отпевал командир роты вместе с остальными. Пели все как умели.
   Для проведения следствия прибыл командир 1-ой сотни охранной стражи есаул Павловский и следователь поручик Всеволожский. Следствие длилось дней десять. Допрашивались как мы, так и обвиняемые китайцы. Ожидали из участка для вскрытия трупа доктора. Он с трудом доехал после разлива реки. Раскопали могилу, достали гроб. Разлагающееся тело издавало невыносимый запах, китайцы рвали траву и затыкали носы.
   После вскрытия доктор уехал обратно, но следователь ещё оставался до окончательного разбора дела. На здоровом и крепком теле моём всё скоро зажило, но шум в ушах и боль чувствовались очень долго.
   Не прошло и двух недель после этого случая, как китайцы снова напали на пост, на Сунгари-второй, охранявший лесной склад. Они тихонько подкрались ночью на расстояние выстрела, и дали залп по палатке. Стоявший на часах солдат упал, раненный в руку. Залп повторился, при этом палатка так и осветилась. Пока там бедные солдаты со сна копошились, раненый в руку часовой отскочил в сторону и начал стрелять. Китайцы убежали.
   На следующее утро осмотрели местность. По оставленным следам можно было сделать вывод, что у нападавших были раненые и возможно убитые, которых тянули по песку, оставляя следы крови. Участковым врачом 2-го участка Порт-Артурской линии Ботеенко, была оказана нашим пострадавшим солдатам помощь. Я должен выразить мою благодарность этому неутомимому труженику не только от себя, но и от всех нижних чинов, которых он лечил. То же самое выразили ему и местные жители китайцы.
   

Смерть штабс-капитана Янткевича и казака Колодкина.

   Перед самым Рождеством в 1899 году, меня перевели на участок на станцию Куанчендзы. Начальник участка приказал мне отвести отдельную квартиру, и тут я после болезни чувствовал себя очень хорошо. В свободное время занимался в конторе участка с пользой для себя. Время проходило незаметно. Командир приезжал на участок для получения денег в конторе, или к начальнику участка, всегда останавливаясь у меня. В один из вечеров сижу я вместе с другими в конторе, вдруг запыхавшись, влетает ко мне мой знакомый старший телеграфист О. Зубачёв и говорит: "Тебе есть телеграмма, а пока поздравляю тебя с Высочайшей наградой". Я и рот разинул, говорю ему: "Не время шутить, подожди до первого апреля". Все служащие обступили меня, и давай расспрашивать. Посыльный подаёт телеграмму. Дрожащими от радости руками разрываю её и читаю поздравление от товарищей из штаба охранной стражи в Харбине. Тут вспомнил я о моём представлении за дело с китайцами 9-го августа 1899 года. К счастью командир в этот день приехал к нам на участок и был в гостях у одного своего знакомого. Весть моментально разнеслась далеко по округе. Все собрались поздравлять меня. В приятельском кругу, за бокалами шампанского, ночь прошла незаметно и стали расходиться. Моего командира пришлось подсаживать на лошадь. Оставаться ночевать ни за что не хотел, говоря: "Баба моя будет сердиться, если я не приеду".
   В первых числах марта командир получил предписание переехать на жительство на второй участок в деревню Лойша-гоу, где жил начальник участка инженер Тер-Авакимов со всеми служащими. Через реку Сунгари предполагалось провести большой железный мост, длиной в целую версту. Река в этом месте широко разливалась.
   По левому возвышенному берегу реки были построены бараки для охранной стражи и служащих. Далее вверху через овраг за горой был виден дом начальника участка, рядом с ним контора, а немного дальше тянулся ряд построек, а именно: участковая больница, квартиры доктора и других агентов железной дороги. Весь этот русский посёлок довершал недостроенный дом, где жил капитан Павловский.
   После отъезда командира с третьего участка, стало как-то скучно. Стали ходить слухи, будто китайцы собираются всех нас перестрелять. Это передавали нам переводчики. Подобные вести наводили большое уныние, в особенности на семейных.
   Как-то приходит в контору участка китаец с запиской от десятника, сопровождавшего партию рабочих-китайцев в тысячу человек из Чифу на постройку мостов Восточно-Китайской железной дороги. Он остановился в городе Падьязы для ночлега. Десятник сообщал, что рабочие китайцы начали ссору с местными жителями; получив от него кормовые деньги, они не захотели платить в гостинице. Из-за этого началась драка. Прибежали китайские полицейские, и давай усмирять и потерпевших и виноватых палками, которыми вооружена полиция, приводящая таким способом дерущихся в чувство. Рабочие разбежались, а хозяева гостиницы заявили жалобу полиции, что им рабочие не оплатили ночлег и питание. Все гурьбой отправились в фанзу, где находился десятник, требуя от него деньги, не уплаченные рабочими. Тот им объяснил, что деньги он выдал подрядчику, который пользуясь суматохой, сбежал. Китайская полиция не стала больше разговаривать, забрала бедного десятника и посадила в тюрьму. Сидя там он раздумывал над своей судьбой и как-то узнал, что недалеко есть русские и послал им записку, прося о помощи. Начальник участка сообщил об этом по телефону в деревню Шилипу десятнику Фадееву. Сотник собрал казаков и солдат по нескольку человек с каждого поста и немедля в тот же день отправился, не обращая внимания на снег и дождь выручать десятника.
   Город Падьязы отстоит от станции Куанчендзы на расстоянии около пятидесяти вёрст, так что туда команда прибыла только на другой день. После долгих переговоров и не без приплаты, удалось-таки освободить бедного десятника, не ожидавшего такой скорой помощи.
   После этого случая не прошло и трёх недель, как начальник 2-ой дистанции проживающий в деревне Ся-куй-шу, обратился по телефону к командиру 15-й сотни штабс-капитану Янткевичу, который находился в шести верстах от него в деревне Шилипу, за помощью. Он передал, что сейчас прискакал к нему со следующего поста казак и сообщил, что китайские солдаты, находившиеся в охране на каменном карьере, взяли его переводчика силой. Вместе с ним взяли и десятника его Георгия Римшу, который защищал переводчика. Их обоих китайцы ужасно избили прикладами. Начальник дистанции немедленно сообщил о случившемся начальнику участка. Тот по телефону вызвал командира сотни штабс-капитана Янткевича и спросил, сколько он может взять с собой на всякий случай казаков. Янткевич ответил, что у него свободных одиннадцать человек, с которыми он сейчас отправится, а по дороге возьмёт ещё на второй дистанции несколько человек.
   В это самое время гостили у капитана Янткевича его сослуживцы, командир третьей сотни охранной стражи штабс-капитан Страхов и сотник Фадеев. Оба они присоединились к этой экспедиции. Таким образом, в отряде было три офицера, старший урядник Неверов, трубач Кораблёв и одиннадцать казаков. Приезжают на вторую дистанцию. Командир сотни, штабс-капитан Янткевич, велит свободным казакам оседлать лошадей и быть готовыми. Тем временем все офицеры, пока казаки седлали лошадей, отправились к начальнику дистанции, жившему в новом каменном доме и устроившемуся даже с комфортом. Тут же жил и техник В. П. Липский. Техник рассказал им обо всём подробно, велел и себе оседлать лошадь, желая указать место карьера и того постоялого двора где расположились китайские стражники. Там находилось пятьдесят солдат под командой китайского офицера.
   Хозяйка дома, симпатичная молодая женщина, пригласила гостей к столу, но Янткевич отказался наотрез и сказал: "Скоро вернёмся, тогда я с удовольствием останусь поиграть с вами в винт".
   Пока командир сотни собирал казаков, китайский офицер раздумывал, что ему делать с пленником. Десятник Римша, знакомый ему, так как постоянно находился при работах, был в это время окровавленный подвешен на столбе. А потому, может из жалости, а скорее всего от страха, что русские будут требовать возмездия за своего человека, приказал отвязать и отпустить десятника. Римша просил освободить и переводчика, но офицер отказался, говоря, что представит его своему начальству. Десятник поблагодарил за свободу, сел на свою лошадь и отправился к себе на пост, в нескольких верстах от этого постоялого двора. Но рука его была пробита штыком. Сочившаяся кровь и сильная боль заставили его слезть с лошади и перевязать руку носовым платком.
   Стоя у дерева и перевязывая рану, он подумал о том, что его жена, будучи беременна, и со дня на день ожидавшая родов, увидев его окровавленного, может испугаться. Поэтому он не поехал домой, а поехал на участок, где ему сделали перевязку, а после этого он отправился к начальнику участка. Тот был очень удивлён и стал расспрашивать о случившемся. Десятник рассказал следующее: "Пришёл к нему подрядчик китаец и сообщил, что работы в карьере приостановлены, рабочие разбежались. Произошло это потому, что получив заработанные деньги, некоторые из них стали играть в карты. Китайские солдаты стоящие там, в охране, стали отнимать у рабочих деньги силой. Некоторые отдали и убежали, а другие не захотели отдавать. Этих солдаты и арестовали".
   -- Я, рассказывал Римша, взял с собой как всегда двух казаков и переводчика, и с этим самым подрядчиком отправился на карьер. Приезжаю туда и через переводчика спрашиваю китайского офицера, почему он арестовал рабочих, этим затягивается постройка дороги. Он ответил, что рабочие играли в карты, за это их и арестовали. Денег у них не отнимали. Арестованные китайцы в свою очередь объяснили, что их арестовали за то, что они не хотели отдавать деньги. Переводчик стал говорить это десятнику, передавая дословно, и тоже повторил и китайскому офицеру, спрашивая, зачем он делает такие злоупотребления, потакая своим солдатам. Тот, как только услыхал это, вспылил и сказал: "Ах ты, негодяй! Ты держишь сторону русских"! -- и приказал солдатам: "Взять его"! Те бросились на него с ружьями. Переводчик уцепился за десятника, а десятник Римша стал защищать его. Тогда посыпались удары прикладов, и один солдат в азарте проткнул ему руку штыком. Их обоих схватили и привязали к столбу в фанзе.
   Казаки, бывшие с десятником, поскакали дать знать на дистанцию. Один поехал в деревню Ся-куй-шу, к начальнику дистанции, а другой на свой пост.
   Выслушав рассказ десятника, начальник участка вызвал по телефону начальника 2-й дистанции и сообщил ему, что десятник Римша уже на участке и просил дать знать Янткевичу, чтобы тот вернулся. Но, вместо начальника дистанции ответила его супруга, сказав, что муж её вместе со всеми уже около часу как уехал. Тогда начальник участка просил послать туда казака и сообщить, что десятник на участке, и по этому делу он завтра вызовет китайского полковника Юон-фу-юона, проживающего в Куанчензы.
   Моментально снарядили казака. Тот стрелой помчался в погоню. Не доезжая с версту к постоялому двору, он услышал выстрелы, и ещё сильней погнал коня. Подъехав к воротам, он узнаёт от казаков, которые держали в поводу лошадей, что их командир Янткевич убит, и ещё казак Алексей Колодкин, а другой казак Землянский тяжело ранен в голову.
   Казак-гонец всё-таки поторопился передать своё поручение. Оставил коня конвоирам, перелез через забор, спрыгнул во двор и побежал разыскивать офицеров. Нашёл их тут же, во дворе. Они делали перевязку раненому казаку. Тот ужасно метался от боли. У самой фанзы лежало семь убитых китайских солдат и их офицер. Кроме того было несколько раненых.
   После этой перестрелки все китайцы, местные жители, разбежались. С трудом смогли разыскать в деревне одну арбу. На неё положили тело командира сотни, а рядом с ним раненого казака. Убитого Колодкина посадили на его коня, привязали и повели коня под уздцы.
   Вот как всё это произошло: подъехав к постоялому двору, где находились китайские солдаты, Янткевич нашёл ворота запертыми. Тогда он приказал казаку постучать. На этот стук вышел из фанзы китайский солдат, спрашивая кто там. Переводчик начальника дистанции, китаец, передал, что приехали русские офицеры, и чтобы они отворили ворота. Солдат побежал в фанзу и скоро возвратился с ответом, что они не знают никаких офицеров, и ворот отворять не будут. Тогда командир сотни велел сказать, что у них находится русский десятник, и переводчик за которыми они приехали. Пока за воротами продолжались переговоры, из фанзы выбежал другой солдат, и сказал, что русского десятника у них нет, они его отпустили, а переводчика, которого командир сотни требовал возвратить, они не отпустят. Командир сотни, будучи уверен, что китайцы вероятно вместе с переводчиком держат и десятника, настойчиво требовал отворить ворота и возвратить пленных.
   Солдаты побежали в фанзу и уже оттуда вышли не одни. Вышла вся вооружённая команда и стала выстраиваться. Китайский офицер передал через переводчика категорический отказ в выдаче арестованного переводчика, и чтобы русские уезжали, не то он будет в них стрелять. Как только Янткевич услышал это, он приказал трубачу влезть на стену и подать ему руку. Все офицеры влезли, а за ними и казаки. Видя это, китайские солдаты взяли наизготовку. Переводчик закричал, что китайцы будут стрелять. Когда командир сотни спрыгнул во двор, за ним все стали спрыгивать. Раздался выстрел, и первый упал как подкошенный казак Алексей Колодкин шедший рядом с командиром сотни. Остальные пули просвистели над головой.
   -- Ах вы, разбойники! -- крикнул командир сотни. Вы убили моего казака, убейте и меня! -- и с этими словами поднял револьвер. Но не успел он выстрелить, как раздался второй залп, и Янткевич упал сражённый наповал. Одна пуля пронзила ему грудь насквозь, другая попала в пуговицу мундира. Немного дальше упал раненый казак Землянский. Остальные казаки уже сами бросились на солдат и порубили их шашками. Китайцы разбежались, оставив пустую фанзу и переводчика привязанного к столбу. Тот сказал, что китайский офицер требовал с него пятьсот долларов или рублей, и тогда он его выпустит. Но он не хотел их давать, зная, что русские не допустят, чтобы их служащий пострадал безвинно. Десятника отпустили, боясь ответственности, так как он русский.
   Произошло это 27-го марта 1900 года.

Хондзинский.

Дело под Хунчуном. Воспоминания капитана Белозорова.

   Тихий летний вечер дожидался ночи над бивуаком у деревни Новой. По мере того, как все окрестности погружались во мрак, бивачные огни вспыхивали ярче и их неровный мерцающий свет придавал всей этой картине фантастический вид. Там и сям, около костров виднелись фигуры людей. Загорелые лица солдат казались мужественнее от резких теней, проведенных по ним красноватым блеском костров. Даже самая заурядная физиономия при таком освещении принимала почти трагическое выражение.
   Свет боролся с тьмою, то расширяя свою область, то уступая место надвигающейся темноте. Вот вспыхнувший костёр осветил на минуту часть повозки, лошадиную морду, отразился бледным мерцанием на соседнем утёсе, и снова -- всё во мраке ночи кроме небольшого кружка около самого костра. Там, на белом фоне палатки откуда-то протянулась рука, которая, удлиняясь, колеблется, как бы стараясь что-то изобразить.
   Завтра, на рассвете 17-го июля, должен произойти бой под Хунчуном.
   На бивуаке тишина. Лица серьёзны. Не слышно ни говора, ни смеха. Каждый сознаёт торжественность наступающей минуты. Завтра будет проверка долгой выучке и дисциплины, будет подведён итог всем трудам. Честь мужчины подвергнется тяжёлому испытанию. Здесь не было места жалкой боязни. Каждый чувствовал себя так, как чувствует надёжный солдат перед смотром.
   -- Господа ротные командиры к командиру полка! -- раздался голос дежурного офицера.
   Я, вместе с другими отправился в палатку полкового командира, где нам была объявлена диспозиция и отданы словесные распоряжения на завтрашний день. Получив приказы необходимо было вначале ознакомиться с планом местности на которой предстояло действовать и уяснить себе диспозицию, а затем уже сделать необходимые распоряжения по роте. Всё это, вместе с собственными сборами отняло немало времени. Так как с бивуака нужно было выступить в три часа утра, то я управившись, тотчас же лёг спать и утомлённый хлопотами заснул как убитый.
   Когда мы поднялись, было ещё совершенно темно. Луна скрылась, а звёзды ещё виднелись сквозь облака слегка подёрнувшими небо.
   Мы, то есть 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк двинулись в голове колонны основных сил, вслед за авангардом полковника Орлова, вытаскивая на каждом шагу застрявшую артиллерию. На рассвете раздались первые пушечные выстрелы из крепости, а продвинувшись ещё немного и ответные выстрелы наших орудий. Перейдя границу возле кумирни в половине шестого утра, мы направились на китайский караул.
   Перед самым караулом, верстах в четырёх от фортов, столпились солдаты разных частей. Дорога в этом месте проходит по теснине, примыкая с одной стороны к горе, а с другой к обрывистому уступу речной долины. Здесь мы узнали о первых потерях понесённых нами при взятии караула. Два офицера убито и один смертельно ранен. Нижних чинов убито шестеро и четверо ранено. Убитые лежали тут же в стороне, и нам пришлось мимо них проходить.
   Заметив перед караулом скопление людей, китайцы открыли огонь с обоих фортов. Сначала давали большие перелёты, а когда начали пристреливаться, то мы уже успели развернуть боевой порядок и укрыться за пригорками.
   Наш полк, имея 1-ю и 2-ю роты в цепи, 3-ю и 4-ю в батальонном резерве и 2-й батальон в полковом, стал наступать за авангардом на северный форт.
   По отряду был открыт огонь из дальнобойных орудий. Но и наша артиллерия не молчала и, не смотря на свою слабость, деятельно отвечала на громовые выстрелы крупповских великанов. Шёл артиллерийский бой. Наступление пехоты приостановлено, необходимо было сделать проломы в крепостных валах и ослабить огонь неприятельских батарей. А так как до ближайшего укрепления было ещё около трёх вёрст, мы не вели огонь, а только наблюдали за ходом боя. Вот над нашими головами с отрывистым шипением пронеслась граната мортирной батареи и ударилась в вал неприятельского укрепления, взметнув большой столб пыли. Следующая граната разорвалась уже внутри укрепления. Показался дымок вспыхнувшего пожара, который был сейчас же потушен. Ещё два-три выстрела и пожар вспыхнул снова.
   В северном форту, на который вёл наступление 16-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, тоже неоднократно вспыхивал пожар, и его орудия прекратили огонь. Только южный форт, находящийся в стороне от нашего пути наступления до конца боя поддерживал редкий огонь по нашей артиллерии и резервам. Пристрелка гранатами уже была сделана. Снаряды делали лишь незначительные недолёты и перелёты. Необходимо было переходить на шрапнель. Но китайцы на шрапнель не переходили, а продолжали стрелять гранатами. Наши взоры невольно были устремлены на этот форт и, как только там показывался дымок, разговоры смолкали и все ждали с нетерпением результата. Но граната разрывалась в тридцати-сорока шагах, и мы снова успокаивались до следующего выстрела. Одна граната, правильнее сказать бомба, взорвалась всего шагах в десяти от нашей 2-й роты, и солдаты принесли ротному командиру показать громадный осколок снаряда.
   День выдался ясный, солнечный и всё поле сражения было видно как на ладони. Вон правее нас идёт в атаку 16-й стрелковый полк. Он находится уже около самого форта -- Северного. Но командир приданной Посьетской батареи, не смотря на это, продолжает обстреливать форт, и на чей-то совет прекратить огонь, отвечает:
   -- Мне приказано командиром отряда стрелять по форту, и я буду продолжать стрельбу до тех пор, пока не получу от него отмены приказа.
   Вон несётся, что есть силы с приказом на батарею подпоручик Сечко. Он уже совсем близко. Вдруг, недалеко от него разрывается граната, конь падает, но тотчас, же вскакивает и лихой ординарец, как, ни в чём не бывало, продолжает свой путь. Батарея прекращает огонь.
   Влево от нас видно как сотня есаула Перфильева, рассыпавшись цепью, наступает на Южный форт. Под Перфильевым убиты две лошади. Противник из форта делает вылазку, но казаки неуловимы и, быстро отступив, ловко продолжают отвлекать внимание противника.
   Уже за полдень. Солнце жжёт нестерпимо. Утомлённые долгим ожиданием и бессонной ночью, люди начинают дремать, и даже где-то раздаётся храп. Я приказываю спящих разбудить и подбадриваю их поучением: "солдат в бою всё равно, что часовой на посту", -- а у самого глаза тоже начинают слипаться. Наконец, получаем приказ продолжать наступление. Двигаться не на форт, а на импань, близ этого форта, так называемую крепость, и взяв её, захватить броды через реку Хунчун. Около двух часов дня наши резервы подтянулись к передовым частям, и полк пошёл в атаку. Южный форт открыл было по нам огонь, но в это время мы услышали сзади себя артиллерийские выстрелы. Они были настолько слабы в сравнении с могучими раскатами крепостных орудий, что я принял их за выстрелы горной батареи и изумился её безумной дерзости вступить в состязание с крупповскими дальнобойными пушками. Казалось, сам форт был поражён беззаветной удалью русских и медлил с ответом. Но выждав минуту, хватил сразу из двух орудий, дав сначала громадный перелёт, потом небольшой недолёт, и Посьетской батарее, несомненно, пришлось бы плохо, если бы командир её не скомандовал: "Впередки!" Таким образом, батарея чуть было не напортившая нам вначале, оказала своевременную и необходимую поддержку атакующей пехоте, отвлекая огонь неприятельских орудий на себя. Так как из импани по нам не стреляли, то мы тоже не открывали огонь, и без выстрелов двинулись на "ура". Укрепление уже оказалось брошенным неприятелем. Китайцы, вероятно, испугались пожаров, вызванных огнём нашей мортирной батареи.
   Мы потушили пожар в "крепости", оставили в ней для охраны полуроту под командой подпоручика фон Рейтлингера, изменив направление почти под прямым углом, двинулись к бродам через реку Хунчун. После переправы нам предстояло взять ещё сам город, окружённый высокой стеной, и несколько укреплённых импаней по ту сторону реки. Терпение наше от долгого бездействия начинало истощаться, и когда кто-то посоветовал, было подождать, чтобы дать время нашей артиллерии хорошенько подготовить атаку огнём, то все закричали: "не надо, не надо", и полк ускоренным шагом двинулся вперёд. С той стороны реки по нам открыли огонь из фальконетов, из скорострелок Гочкиса, и ещё из каких-то старинных орудий. Но мы уже не обращая никакого внимания на летевшие в нас черепки, двинулись вброд через реку. Вода доходила нам подмышки, что при быстром течении и ширине реки около трёхсот шагов, представляло большие трудности для переправы. Но люди, сцепившись руками и помогая друг другу, успешно преодолевали течение. Дело, конечно, не обошлось без происшествий: некоторые попав на глубину начали тонуть, но их тотчас же вытаскивали, а третья рота попала левее бродов.
   Переправившиеся роты, в том числе и моя 7-я, выстроились на той стороне реки и открыли по городским стенам стрельбу залпами. Когда переправились все, мы продолжили наступление. До городских стен оставалось всего шагов четыреста, и мы прошли их ускоренным шагом. Перебрались через крепостной ров, наполненный грязной водой доходившей мне под подбородок, и оказались у городской стены. Она хотя и обвалилась, но оставалась высотой не менее двух сажен. Штурмовые лестницы находились при 16-м полку. Что ж, необходимо было помогать взобраться без лестниц. Солдаты с отчаянными возгласами: "подсаживай, подсаживай"! карабкались на стену. Но так как каждый стремился влезть на стену первым, то, не смотря на все усилия, это никому не удавалось. Наконец, с большим трудом мне удалось подсадить одного унтер-офицера. Как только он взобрался на стену, сразу же упал на другую сторону. Думая, что он погиб, я вне себя крикнул солдатам: "Убит"! Вдруг из-за стены показывается улыбающаяся физиономия предполагаемого покойника и, перегнувшись через парапет, протягивает мне руку и говорит: "Берегитесь ваше благородие"!
   Начало было сделано, и скоро вся рота перебралась через стену. Тут я хватился своей шашки. Её у меня в ножнах не оказалось. Я бросил её в пылу атаки. Дело было так: после переправы через реку Хунчун, я шёл впереди своей роты, а рядом со мной ехал командир 2-го батальона подполковник Архангельский, человек, обладающий необыкновенным спокойствием, крепкими нервами и громадным запасом энергии, а потому несколько самоуверенный и мнящий себя авторитетом по всем вопросам. Все шли в атаку с шашками, а я вынул револьвер, так как, говоря откровенно, не признаю шашку в руках пехотинца за серьёзное оружие. Что можно сделать ею против винтовки в рукопашном бою? Подполковнику Архангельскому показалось почему-то странным, что я иду с револьвером и он, обращаясь ко мне комически-укоризненным тоном, говорит: "Стыдно, стыдно, штабс-капитан! Выньте шашку"! Чтобы успокоить подполковника вынимаю её, но пройдя несколько шагов, совершенно инстинктивно бросаю. А жаль, шашка была новая. Впоследствии впрочем, судьба вознаградила меня за потерю и я, взамен утраченной получил шашку с надписью "За храбрость". При дальнейшем движении нам пришлось перебираться через целый ряд стенок, пока мы добрались до главной улицы, идущей по центру Хунчуна. Здесь каждый дом окружён глинобитной, кирпичной или каменной стеной и представляет собой как бы укрепление. Некоторые стены очень высоки и толсты. Во время наступления я чуть было не поплатился. В одном из двориков из щели раздались три или четыре револьверных выстрела. Солдаты бросились было в том направлении, выломали двери, но никого не нашли. Будь китайцы храбрее, такая атака неминуемо была бы сопряжена для нас с большими потерями.
   Во время нашего дальнейшего движения по городу мы осматривали выходящие на главную улицу дворы. С вооружёнными китайцами конечно не церемонились. Убитых на нашем пути попадалось немного, человек двадцать пять-тридцать, да и те все были убиты преимущественно во время нашего обстрела городских стен. Но этим потери китайцев конечно далеко не ограничивались, хотя почти все войска защищавшие город, до пяти с половиной тысяч человек успели своевременно отступить. Они спустились вниз по течению реки под прикрытием Южного форта. Пройдя вдоль всего города, мы подтянулись. Продолжая двигаться параллельно реке, атаковали укрепление влево от дороги и так называемую "импань бригадного генерала", обстреляв её предварительно подоспевшей мортирной батареей. Батарея была позади, а мы возле самого укрепления и, чтобы очистить ей фронт, нам пришлось податься влево и стать на огороде. Тут я в первый раз наблюдал вблизи действие полевых мортир. Первая же граната попала внутрь укрепления и с диким воем взрыла землю. Признаться, не позавидовал я тогда защитникам укрепления.
   Шесть часов вечера. Солнце уже бросает на землю красноватые лучи, но ещё совершенно светло. Вдруг раздаётся чей-то голос:
   -- Смотрите, смотрите! Вон на горе китайцы увозят орудие!
   Некоторые роты открыли, уже было огонь "по отступающему противнику", но присмотревшись хорошенько, мы увидели там, в версте от нас, брошенное китайское орудие, а около него наш казачий разъезд. Слава Богу, дело обошлось без потерь.
   Заняв "импань бригадного генерала", некоторые роты, в том числе и моя, 7-я, были двинуты для преследования противника, но так как впереди за горами никого не было видно, то нам пришлось вскоре вернуться обратно. Когда мы присоединились к отряду, около семи часов вечера, то ранее пришедшие люди уже разбили палатки и варили в котелках ужин. Мы тоже хотели последовать их примеру, как был получен приказ: "5-й, 6-й и 7-й ротам 5-го полка двинуться для занятия Южного форта, который может быть занят нашими казаками", и мы не успев даже составить ружей, стали собираться. Уставшие люди повесили, было, носы, но я их подбодрил соблазнительной картиной сытного ужина, и сна на китайских пуховиках. В восемь часов вечера назначенные роты при трёх патронных двуколках под общей командой командира 2-го батальона подполковника Архангельского, выступили с места бивуака и двинулись прямой дорогой на форт. До него было вёрст шесть. Нам предстояло ещё переправиться через реку Хунчун. К счастью, на месте переправы отыскался паром и энергичный Архангельский с помощью "сибиряков" моментально организовал переправу на шестах. Паром был небольшой, подымал не более сорока человек. Один раз паром пошёл было ко дну на середине реки. Патронные двуколки составили особый рейс. Лошади с конюхами тоже особый. А так как рейсы из-за быстроты течения и первобытности переправы совершались медленно, то на переправу потребовалось около шести часов. За это время мы успели порядочно продрогнуть. На нас не было сухой нитки, а с реки дул холодный и сырой ветер.
   После переправы ещё час движения без проводников, наугад, по отвратительной дороге и мы, наконец, оказались вблизи какого-то укрепления. Солдаты, успокоенные мной, стали было разговаривать, но я приказал им молчать, говоря, что форт очевидно казаками не занят, иначе бы нас встретили. Моментально выражение физиономий изменилось, и водворилась тишина. Командир колонны послал трёх дозорных осмотреть снаружи укрепление и узнать с какой стороны находятся ворота. Дозорные минут через десять вернулись и доложили, что ров глубок, а ворот нет. Выходила очевидная ерунда. Тогда мы обошли укрепление кругом и остановились с противоположной его стороны, в тридцати шагах от форта. Высоко на валу его виднелись контуры крепостных орудий.
   -- Деревянное! Деревянное! -- шептали солдаты, не веря, что могут быть такие огромные пушки.
   Я ждал каждое мгновение, что вот сейчас раздастся громовой залп, снаряды, конечно, перелетят через нас, потом стрельба из ружей, и мы бросимся на штурм. Но всё было тихо...
   Подполковник Архангельский совершенно близорукий человек, с фонарём в руках, с двумя сопровождающими сам отправился на рекогносцировку форта. Разыскал ворота, оказавшиеся закрытыми. Толкает их -- не поддаются. Наваливаются втроём, и ворота со скрипом отворяются. Входит в форт, тщательно осматривает его и, убедившись, что там никого нет, приказывает ввести роты.
   -- Вот так штука! С Архангельским не заскучаешь, -- смеялись после офицеры. Когда мы обходили форт с тем, чтобы разместить людей для отдыха, то видели на столах кружки с недопитым чаем, чашки с недоеденным кушаньем и воткнутыми в него палочками. Всё указывало на то, что форт только что оставлен. Вероятно, китайцы, заслышав наше приближение, благоразумно ретировались. Отступление видимо было спешным. Начальствующие чины оставили даже свои шапки с шариками. Наши предположения относительно спешного оставления форта подтвердились утром, когда часовые на валу заметили вблизи человек пятнадцать китайских солдат. Несколько человек, схватив винтовки, бросились за ними. Те начали отстреливаться, но увидев, что из форта бегут ещё люди, пустились по гаоляну и кукурузе наутёк. Но только немногим из них удалось уйти, большинство были перебиты, а двое взяты в плен. Один пожилой китаец униженно просил его отпустить, другой молодой смотрел гордо и независимо, как пойманный орёл и всё показывал знаками, что ему нужно сейчас же отрубить голову, иначе он всё равно будет в русских стрелять. Оба были отправлены под конвоем к начальнику отряда.
   В форту оказались три шестидюймовых дальнобойных крупповских орудия. Два из них были направлены на последнюю позицию Посьетской батареи, а одно на кумирню, которую мы прошли ещё ранним утром в походных колоннах, когда ещё вся местность была окутана густым туманом. Из огнестрельных припасов в форту были найдены более пятисот снарядов к орудиям. Много пороха, ударных, дистанционных и вытяжных трубок, целая лаборатория. Работа по снаряжению шла, очевидно, спешная, так как склад был открыт. Везде был рассыпан порох, а дистанционные трубки раскупорены, и большая часть из них была ещё завёрнута в папиросную бумагу. Вот почему китайцы не перешли на шрапнель.
   В форту оказались ещё другие погреба. Двери к ним были замурованы. В прилегающей импани было найдено пятьдесят ящиков винчестерских патронов, множество курковых ружей и фальконетов. Некоторые более сажени длиной. Штыки, тесаки, большой склад одежды, много посуды, кухонных и хозяйственных принадлежностей. Из съестных припасов были найдены: мука крупчатка, рис, чумиза, бобы, гаолян и другие. Около импани прогуливались свиньи, куры, гуси и утки.
   На другой день, отдохнув после двадцати шести часового бодрствования, мы уже попивали чай, закусывали найденными припасами, жарили свинину, кур и гусей, когда был получен приказ присоединиться к отряду. Как не жалко было расставаться со всеми этими удобствами, а пришлось собираться, и к пяти часам вечера мы уже покидали наш грозный и гостеприимный форт. Мы оставили в нём от 7-й роты полуроту под командой подпоручика Басова с полным комплектом патронов для солдат.
   Близ Хунчуна мы простояли трое суток, а затем двинулись в обратный путь к своим квартирам в урочище Новониколаевском. На восьмые сутки после начала хунчунского похода опять собирались в Таку. Движение до Посьета и погрузка были очень спешны. На четвёртый день мы уже качались на морских волнах по пути во Владивосток. А ещё через два дня уже отправлялись из Владивостока к месту новых походов на Печилийский театр военных действий.

Штабс-капитан А. Белозоров.

   

Из военно-походных впечатлений. Воспоминания капитана Иванова.

0x01 graphic

   Под вечер 15-го июля 1900 года наш отряд, отбив перед тем нападение боксёров на поезд, подошёл к полуразрушенному железнодорожному мосту через реку Нан-до-хэ, у станции Коджоу. Вода шла поверх развороченных быков (мост был низким) сдвинутых в беспорядке рельс, занося их песком и сором. В таком виде мост годился разве только для переправы одиночных смельчаков. Прямо перед нами, за рекой виднелись обгоревшие станционные постройки, а вправо, вверх по реке, в полутора верстах на зелёном фоне окрестных полей и гор вырисовывались сероватые стены крепости Коджоу. Как только китайцы нас заметили, стены Коджоу окутались облаками дыма. В нас стреляли, не жалея пороха и ядер. Пущенные из старинных гладкоствольных пушек, ядра не долетали и шлёпались в воду. Небольшой китайский отряд, выйдя из крепости, водрузил на горе два больших чёрных флага.
   Первым же нашим пушечным выстрелом один из флагов был сбит. Китайцы отошли за горы. Горы эти, огибавшие полукругом небольшую долину на которой стояла станция, лежали на пути нашего наступления и были заняты противником. Китайцы хотели преградить нам путь в Ташачау, следующей станции, где находился ещё один русский отряд.
   Смеркалось. Разбивали палатки, варили ужин, чай. Вдруг раздались крики и выстрелы китайцев, приближающихся, по-видимому, к правому флангу и тылу бивуака. Командир полка скомандовал: "2-я рота вперёд"! Рота быстро разобрала ружья и двинулась на выстрелы.
   -- Ни на шаг не отходите от линии, идите прямо к поезду! -- напутствовал командир полка, опасавшийся за поезд.
   Засвистели над головами пули, прогудела граната. Китайцы открыли огонь из нарезных орудий.
   Пройдя с полверсты, я заметил в полутьме сгущавшихся сумерек шагах в четырёхстах перед собой значительную колонну, приблизительно человек в пятьсот. Она отходила от полотна дороги по направлению к крепости, с каким-то особенно пронзительным китайским визгом. После трёх наших залпов колонна поспешно скрылась в густом гаоляне. Рота и присоединившаяся охотничья команда ускоренным шагом пошли вдоль полотна.
   -- Ваше благородие, ваше благородие, вон они! -- слышу я шёпот солдат. Действительно, с трудом различаю в наступившей темноте неприятельский отряд, засевший под железнодорожным мостом. Боксёры, молча, ждали нас.
   -- Второй и четвёртый взводы "ура", -- командую я.
   "Ура" раскатывается, и часть боксёров остаётся на месте, приколотая штыками. Ефрейтор 2-й роты Струков заколол при этом предводителя отряда и завладел его значком.
   Рота провела ночь возбуждённо. Рано утром китайцы сделали вылазку. Перейдя перед крепостью вброд, они скрытно, по густому гаоляну подошли и напали на пост 4-й роты. Заняли деревню и из неё стреляли по нашему бивуаку.
   Снова команда начальника отряда: "2-ая рота вперёд"! Построились, сняли шапки, перекрестились. Полурота в цепи, полурота в резерве, охотничья команда -- с правого фланга. Двинулись. Упала граната, другая. С того берега, с гор посыпались пули, правда издалека. Прикрываясь гаоляном, рота незаметно без выстрела охватывала сбоку и сзади деревню, в которой на площади расположились китайские пехотинцы, стрелявшие из ружей.
   Я останавливаю роту -- цепь и резерв, и веду её левым плечом к деревне. Здесь я приказал кричать "Ура", давая тем знать 4-й роте, которая находясь, справа и сзади нас перестреливалась с неприятелем, чтобы она прекратила стрельбу, иначе мы могли попасть под её выстрелы. Наш крик спугнул кучку китайских солдат, человек тридцать -- должно быть резерв, притаившихся неподалёку за углом. Они выскочили было, но увидев нас, мгновенно исчезли за домами. При виде неприятеля мои солдаты бросились вперёд, в деревню, рискуя попасть под пули своих. Я всё-таки успел приказать 2-му взводу остановиться здесь для прикрытия нашего левого фланга со стороны крепости. На окраине деревни задержал ещё 4-й взвод и оставил его в резерве. Между тем китайцы на площади, не замечая нас, продолжали стрелять по 4-й роте.
   С криком "ура" вбежали туда солдаты моей роты. Ошеломлённые неожиданным появлением русских заметались по площади китайские стрелки. Треснуло два-три выстрела, казалось над самым моим ухом. С десяток китайских солдат метнулись в гаолян. Остальные лежали уже, свернувшись красно-синими комками на площади. Мне бросился в глаза один здоровенный рослый китаец. Дико блуждая большими чёрными глазами, он тяжко стонал, пытаясь подняться. Перебитая в кости нога отогнулась в сторону. Кровь густо окрасила его чёрные шаровары. Он, то поднимался на локти, то снова припадал к земле. Наскочил на него с поднятой винтовкой стрелок и, прежде чем я успел что-то сказать, изо всей силы всадил ему штык в спину. Тот как-то по животному крякнул, и затих.
   Я приказал взводному унтер-офицеру Филатову собрать рассыпавшийся 1-й взвод, а сам иду распорядиться другими взводами. Минут через пять возвращаюсь назад, и к ужасу своему вижу, что собранный 1-й взвод стоит совершенно открыто на средине площадки, а Филатов, обернувшись спиной к гаоляну, куда убежали китайцы, что-то размахивая руками, рассказывает... Ни часовых, ни дозоров! Меня как варом обдало, даже волосы зашевелились. Не помня себя, подскакиваю к нему со сжатыми кулаками и кричу:
   -- Убить, тебя мало, такой сякой, что ты делаешь! Ведь китайцы, может статься, тут в гаоляне в каких ни будь двадцати-тридцати шагах от тебя и вот хватят залпом в твой взвод! Ведь мокро только останется! Не ожидавший с моей стороны такой атаки, бравый унтер опешил и растерянно смотрит по сторонам.
   -- Веди взвод вон за тот забор и дай пять залпов в гаолян, целясь на пол аршина от земли. Потом вышли туда шагов на пятьдесят вперёд дозор.
   Чувствуя, что не в меру и не вовремя погорячился, я добавил ему вслед:
   -- Вот видишь, на тактических учениях в мирное время хорошо применяешься к местности, а тут маху дал.
   Слева, где разместился на окраине деревни 3-й взвод, слышится раздирающий душу визг. Там наши солдаты наткнулись в гаоляне на китайских дозорных и одного прикололи.
   -- Ваше благородие, не угодно ли арбузика, поручик Бодиско прислали (начальник охотничьей команды), у нас там много! -- докладывает молодец охотник. -- Идёт и сам Бодиско. Поцеловались.
   -- Ну, что говорю, целы?
   -- Цел.
   -- Убитых и раненых нет?
   -- Нет.
   -- У меня тоже нет. -- Рота счастливо отделалась. И накануне тоже ни одного убитого, ни раненого. Присели за фанзой. Солдаты притащили показать нам книги из соседней кумирни.
   -- Вот! -- говорит поручик Бодиско, что тут написано, уже ничего не разберёшь. А бумага мягкая, взять разве, пригодится! Нет, пожалуй, грех! Ведь книги-то священные, лучше сжечь, чтобы не валялись -- заключил, подумав, бравый начальник охотничьей команды.
   Поделившись впечатлениями, мы разошлись. Он пошёл к своим, а я посмотреть, что делают оставшиеся за деревней 4-й и 2-й взводы. Слышу крики: держи, держи его, и из-за угла выскакивают несколько солдат, человек шесть, с винтовками наперевес. Впереди их прямо на меня несётся громадный боров. Я посторонился. Солдаты нагнали его и прикололи.
   -- Ну, говорю, больше охотиться запрещаю, а это можете взять.
   Проверил я расположение взводов, и возвращаюсь на старое место, на площадь. Чувствую, что пахнет паленым мясом. Борова палят солдаты, думаю. Нет, ветер тянет не оттуда. Оглянулся, смотрю, в пятнадцати шагах от меня, подле тлеющих головешек лежит убитый китаец-солдат. Платье на нём сгорело, и сам он поджарился. Кожа покраснела и местами покрылась волдырями. Я отвернулся и пошёл поскорее навстречу пришедшей на смену 7-й роте. В этот раз познакомиться поближе с живыми китайскими солдатами мне не удалось.

0x01 graphic

   Видел я их мельком ещё раз под городом Ньючуангом 11-го сентября, когда колонна генерал-лейтенанта (в то время он был ещё генерал-майором) Флейшера решительным наступлением прорвала в нескольких местах линию обороны китайцев, и множество мелких групп неприятельских солдат, запутавшись в гаоляне, остались позади нас. Наши цепи тогда также разорвались и расползлись по необозримым полям гаоляна. Сидя с кучкой солдат под глинобитным забором деревни, из которой мы только что выбили штыками китайцев, я поджидал отставший левофланговый взвод. Вдруг вижу, выбегают из гаоляна человек пятьдесят китайских солдат, одетых в синие оттороченые красным куртки с белыми кругами на спине и на груди. Держа ружья по-нашему на плече, они неторопливо пробегали в сорока шагах мимо нас через полосу сжатого гаоляна. Бежали небольшим шагом, мягко ступая толстыми войлочными подошвами своих матерчатых сапог. С нашей стороны раздалось десятка два выстрелов. Человека четыре китайцев упали, остальные скрылись в гуще гаоляна. Ещё не отдохнувшие от перебежек при наступлении и недавней схватки в деревне, -- стрелки целились плохо.
   Наконец, я хорошо познакомился с китайскими солдатами, когда целая сотня их находилась под моей командой во время экспедиции генерал-лейтенанта Александра Васильевича Каульбарса и генерал-лейтенанта Церпицкого, летом 1901 года в Лунгане против Лиутанзыра.

0x01 graphic

   Наша колонна стояла близ большой деревни Кушандзи, наблюдая за ближними ущельями и перевалами -- выходами из Лунгана, куда преследуя Лиутанзыра, вошли наши конные части руководимые генералами Каульбарсом и Церпицким. Без всякого дела у Кушандзи мы стояли уже две недели слишком. Начинало надоедать. 16-го июня вызвал меня командир полка и сказал:
   -- Генерал Крыжановский находит, что наблюдение за перевалами необходимо усилить: из Лунгана пробираются шайки человек по пятьдесят-сто и уходят минуя наши заслоны. Вы пойдёте со своей ротой и расположитесь: одна полурота по вашему усмотрению с вами или с вашим младшим офицером встанет вон между тех гор, и генерал показал рукой. Там перевал Тунчи. Отсюда вёрст восемь-десять дорога идёт этой долиной между гор. Другая ваша полурота пусть станет около того пика, что стоит отдельно от Тунчи, вёрст шесть влево. Там то и есть тропы. В помощь вашей роте, под вашу команду поступит сотня человек китайских солдат. Они придут сюда к нам на бивуак завтра в шесть часов утра. Как только они придут, так с Богом и идите, а сегодня съездите и осмотрите местность.
   -- Слушаюсь!
   Рано утром, 17-го июня, сидя за стаканом чая у себя в палатке, услышал я тревожно-заунывные звуки китайских военных труб. То подходила сотня китайских солдат.
   Рота моя также построилась.
   Я вышел, поздоровался со своими, потом подошёл к китайцам. Сказал (через переводчика) старшему над ними офицеру, что я начальник, велел отдать мне честь. Китайский офицер скомандовал, солдаты отдали мне честь, взяв ружьё на крест груди и опустившись на одно колено с возгласом "Ля"! Пошли: рота впереди, "союзники" сзади. Делали они всё по команде своего начальника и своих унтер-офицеров. Сначала, по команде, положили "на плечо" ружья. Кладут похоже на наше. Потом по команде повернулись, по команде же тронулись. Шли они по двое, друг другу в затылок. Впереди, перед каждой шеренгой, -- два трубача с длинными раздвижными медными трубами. С началом движения трубачи трубили. За трубами, перед каждой шеренгой несли по громадному боевому жёлтому флагу. На них вышиваются иероглифами разные соответствующие изречения, иногда -- драконы. На этих были вышиты драконы. Вид двигающейся маньчжурской воинской части старого устройства с восьмью знамёнами довольно воинственен. И, в общем -- трубы, флаги, а за ними извивающаяся вереница пёстро одетых солдат, напоминает громадной величины дракона. Вот каким путём попали эти китайские солдаты к нам в "союзники".
   В весеннюю экспедицию 1901-го года в Лунгане, против Лиутандзыра, русским пришлось бороться с ополчениями некоего Сышиявано, также китайского офицера, который действовал самостоятельно, хотя и согласно со своим старшим товарищем Луитандзыром.
   Когда же Сышиявано потерпел решительную неудачу, Лиутандзыру весной посчастливилось уклониться от русских ударов, гиринский дзинь-дзюн объявил его бунтовщиком против богдыхана. Тогда он распустил своё ополчение и скрылся. Часть бывших у него регулярных войск, ещё сохранившая свою организацию, пришла в город Хайлунчен, в предгорья Лунгана, и поступила на службу к местному тифангуаню. Когда генерал Каульбарс вступил в Хайлунчен, то он взял от тифангуаня шестьсот человек конных и часть пеших из числа этих солдат. Конных распределил в качестве кавалерии по нашим колоннам, а пеших назначил для несения сторожевой службы. Из конных также были устроены посты летучей почты. Каждому такому китайскому союзнику полагалась от русских плата -- десять копеек в день. Службу "союзники" несли, надо отдать им должное, добросовестно. Даже вступали в перестрелку, правда, издалека со своими бывшими товарищами, оставшимися под командой Лиутандзыра.
   С 1-ой полуротой остался я сам, а со второй ушёл мой младший офицер подпоручик Подерин. Место для бивуака 1-ой полуроты я выбрал у подошвы крутой горы, рядом с маленькой красивой кумиренкой, на перекрёстке трёх дорог, близ речки. С вершины её часовой мог видеть все окрестности долины. В ущелье было немного сыро. Миновать нас даже одиночные люди, пробирающиеся из Лунгана, не могли. Мою палатку разбили на пригорке под кустами подле самой кумиренки. Стрелки 1-ой полуроты устраивались: разбивали свои палатки, набирали на подстилку травы, ветвей. Заваривали чай. Внизу у ручья под двумя вязами разместилась вторая полурота. Пока подпоручик с конными охотниками ходил осматривать дорогу, китайские и русские солдаты перемешались...
   Издали толпа эта очень напоминала народное гулянье. Между белыми рубахами солдат мелькали цветные кофты, красные шляпы с чёрными лентами, подобранные под шляпы косы. Кое-где повойники, кички какие в российской провинции ещё носят мещанки, небогатые пожилые купчихи, свахи. Виднелись зонтики, веера.
   Солдаты, окончив устройство палаток и напившись, чаю с хлебом, а не с сухарями, потому что у нас в Кумандзе были устроены хлебопекарные печи, причём угостили и китайцев, принялись за чистку винтовок. Китайцы смотрели, смотрели и также взялись за ружья. Видят, что русский намотает на шомпол сначала пакли, протрёт ствол, потом достанет чистую тряпочку, намотает тоже на шомпол и ею протрёт. У них же пакли нет и в помине, да и вряд ли они знают её употребление при чистке ружей. Вот вытащит китайский солдат грязную тряпку, навертит её толсто на шомпол и засадит в ствол, а вытащить не может. Идёт к русскому, дёргает его за плечо, знаками показывает: "помоги де". Русский добродушно похлопает по плечу храброго китайского воина, скажет ему: ох ты брат! -- и поможет. Потом, когда китайцы увидели, что русские солдаты, протерев ствол винтовки, смазывают его ещё и промасленными тряпочками, то попросили и промасленных тряпочек. Масла для смазки ружей у них тоже, разумеется, не было. Солдаты поделились и маслом, показав как надо смазывать.
   Возвратившийся с осмотра дороги подпоручик Подерин увёл свою полуроту стрелков и полусотню китайцев. Оставшуюся при мне полусотню я выслал вперёд, приказав через переводчика китайскому офицеру выставить сторожевые посты: на перевал, через который шла колесная дорога, и на две соседних с перевалом горы на тропе. Остальных же людей "джеляня" (полусотни) за неимением у них палаток, разрешил расположить в деревне, в полуверсте от нашего бивуака по фанзам. Офицера я предупредил, чтобы его солдаты жителей не обижали, и покупали продукты за деньги...
   -- Хорошо, -- ответил офицер, -- обижать не будем.
   -- Ваше благородие, -- докладывает подошедший фельдфебель, -- тут неподалёку стоят привязанные к дереву две лошади, а подле них лежит мёртвый человек. Собственно человека уже нет: мясо собаки съели, остались одни кости. Жители говорят, что тут дня три тому назад было человек пятьдесят конных хунхузов. Лошади-то эти должно быть хунхузские. Жители их за своих не признают, и кости знать хунхузские...
   -- Ну, достаточно! -- говорю. -- Кости засыпать землёй, а лошадей взять в роту.
   Часа через два поехал проверять китайские сторожевые посты. Подъезжаем, -- я, переводчик и трое конных охотников к фанзе, где разместился начальник джеляня и часть солдат. У ворот часовой. Крикнул что-то. Солдаты вышли из фанзы с ружьями, построились, и по команде своего офицера отдали мне честь.
   -- Хорошо! -- говорю. А спросите-ка вы, Андрей Иванович у офицера, выставлены ли часовые, как я приказывал. А если выставлены, то пусть он приведёт нас туда, где они стоят, -- посмотрим.
   -- Как же, -- успокаивает меня Андрей Иванович. У них, как и у нас по двое часовых, -- объясняет он.
   -- Нет, вы всё-таки спросите-ка у офицера.
   Офицер что-то мнётся. Слышу слова: маю-ю-ла, -- нет, чи-фан-лео, -- обедают. Сконфуженно Андрей Иванович переводит: были де часовые выставлены, но теперь пришли на обед.
   -- Дело хорошее, отчего не пообедать, и у нас часовые обедают, но тогда их сменят другими часовыми, -- говорю я. -- Передайте вы, Андрей Иванович начальнику, что если, когда его часовые уйдут обедать, а хунхузы возьмут, да и придут в это время, что тогда?..
   -- Они говорят, что больше делать так не будут, а будут делать как у нас.
   Затем я объяснил китайскому офицеру, что днём, он и его солдаты могут свободно ходить к нам на бивуак. Ночью же, после того как проиграет у нас труба, пусть в случае нужды, больше пяти человек не приходят, а когда подойдут к часовому, между бивуаком и деревней, то пусть скажут слово "Москва" -- их и пропустят. Китайцы добросовестно принялись твердить: "Москва", "Москва", -- а их писарь достал даже висевший у него на поясе ящичек с тушью, бумагу и записал. Так мои китайцы и остались при убеждении, что стоит только сказать русским магическое для них слово "Москва", как их тотчас пропустят.
   Пароля я не менял, считая лишним обучать союзников тонкостям нашего полевого устава, а на всякий случай отгораживался от них, как ночью, так и днём, часовыми и дозорами.
   Под конец китайцы остались одни наблюдать за перевалами. Роте было приказано возвратиться на бивуак в Кумандзе.

капитан Иванов.

   
   1902 год. 2-го апреля.
   Южная Маньчжурия
   город Мукден.
   Императорский дворец.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru