OCR и правка: Александр Белоусенко (belousenko$yahoo.com), 15 мая 2004.
Библиотека Александра Белоусенко -- http://belousenkolib.narod.ru
ВИКЕНТИЙ ВЕРЕСАЕВ
НА ПОВОРОТЕ
Повесть
I
Токарева встретили на вокзале его сестра Таня и фельдшерица земской больницы Варвара Васильевна Изворова. Токарев оглядывал Таню и в десятый раз повторял:
-- Вот уж не ждал-то, что увижу тебя здесь.
Варвара Васильевна сказала:
-- А какая досадная вещь вышла... Я вам писала,-- директор банка обещал мне немедленно дать вам место в банке, как только приедете. Вчера захожу к нему,-- оказывается, он совсем неожиданно уехал за границу В Карлсбаде у него опасно заболела дочь. Спрашивала я помощника директора, ему он ничего не говорил о вас. Такая досада. Придется вам ждать, пока воротится директор.
Варвара Васильевна говорила извиняющимся голосом, как будто была виновата в неожидан-ном отъезде директора. Токарев улыбнулся ее тону.
-- Так ведь не на год же уехал директор?
-- Нет, конечно. На месяц, самое большее -- на два А покамест, знаете что? Поедемте к нам в деревню. Я с завтрашнего числа получаю в больнице отпуск, нынче или завтра приедут из деревни лошади.
Токарев радостно воскликнул:
-- Варвара Васильевна, да ведь это превосходно. Чего ж вы за меня огорчаетесь? Пожить в деревне -- лучшего я бы и сам для себя не придумал...
Подошел носильщик с вещами.
-- Куда прикажете извозчика брать?
Токарев веселый и оживленный, взял ремни с пледом.
-- Какая у вас тут есть гостиница недорогая?
-- Ну, вот еще, зачем гостиница? -- встрепенулась Таня.-- Остановишься у нас в колонии.
Токарев поднял брови.
-- В колонии?.. Посмотрим, что за колония.
Они вышли из вокзала. Варвара Васильевна сказала:
-- Поезжайте, господа. А мне нужно еще забежать в больницу, сделать две перевязки. Я сейчас буду у вас.
Токарев и Таня сели на извозчика и поехали к городу. Солнце садилось, над шоссе стояла золотистая пыль, и сам воздух казался от нее золотым. Токарев, улыбаясь, смотрел на Таню.
-- Расскажи ты мне толком, как ты сюда попала. В феврале последний раз написала из Петербурга и после этого как в воду канула.
-- Я тебе говорила, всю весну мы пробыли тут на голоде, в Артемьевском уезде. Ну, я тебе скажу,-- и насмотрелись. Жутко вспомнить. До июня пробыли там и все просадили, у кого какие были деньги; то есть, понимаешь, ни гроша ни у кого не осталось. Ну, вот и пошли в Томилинск.
-- Пошли?
-- Где шли, где на товарном поезде ехали... Очень было весело. Здесь раздобыли работы,-- кто по статистике, кто уроков. Живем все вместе,-- целый, брат, дом нанимаем. За три рубля в месяц. Вот увидишь, славные подобрались ребята.
-- Я кое-что слышал о твоей деятельности на голоде. В вагоне я разговорился с одним земским врачом,-- Рассудин, кажется, фамилия. Он мне много рассказывал про тебя.
-- Рассудин? Что, что он говорил? -- быстро спросила Таня и с любопытством подняла голову. Ее большие глаза самолюбиво заблестели.
Токарев лукаво улыбнулся.
-- Одним словом, одобрял. А передавать не стану,-- загордишься... А скажи ты мне лучше вот что: когда ты уехала на голод?
-- В марте месяце.
-- Как же ты с экзаменами устроилась? Перешла на следующий курс?
-- На что они мне. Курсы важны только вначале, чтоб приобрести знакомства, попасть в известную среду А раз это уж есть, то что в них?
Токарев потемнел.
-- Странно... Курсы, во всяком случае, дают систематическое знание.
Таня рассмеялась.
-- Систематическое знание... Диплом они дают, а не систематическое знание. Мне не шестнадцать лет, я и без профессорской указки сумею приобрести знания.
-- Я не понимаю, ведь тебе всего один год оставался до окончания,-- раздраженно сказал Токарев.-- Что помещал бы тебе диплом? Кто знает, что может случиться в будущем,-- почему его не иметь на всякий случай?
-- Господи, как это скучно -- о будущем думать. Не боюсь я никакого будущего, всегда сумею прожить и без диплома. Ведь тебе вот тоже оставался всего год до диплома,-- не получил, и что ж? Большая от этого беда?
Токарев нахмурился и молчал.
Пролетка переваливалась из ямы в яму по немощеной, изрытой промоинами улице. Под заборами, в бурьяне, валялись дохлые кошки и арбузные корки. Пролетка остановилась у покосившихся ворот небольшого дома. На скамеечке сидел подслеповатый, бритый старик в жилетке и железных очках. Таня крикнула:
-- Иван Финогеныч, пожалуйста, откройте нам ворота.
Старик оглядел пролетку и молча пошел отпирать. Они въехали на заросший муравкою двор. В его углу, около садовой калитки, стоял крохотный флигелек. На крыльцо вышли два студента.
Токарев и Таня сошли наземь. Таня сказала:
-- Знакомьтесь, господа. Это мой брат, я вам о нем говорила.
Студенты, немного стесняясь, назвали себя и пожали Токареву руку.
-- Шеметов.
-- Борисоглебский.
Шеметов, стройный парень в синей рубашке, исподлобья взглянул на Токарева.
-- Давайте-ка, я вам снесу.-- Взял из его рук чемодан и удивился.-- У-ух, тяжелый какой.
Огромный Борисоглебский крутил на подбородке жесткие черные волосики. Заикаясь, он спросил:
-- Чай будете пить? Сейчас запалим самоварчик.
Вошли через сенцы в тесную комнату с грязными, полуоборванными обоями. Везде валялись книги. К стене были пришпилены булавками портреты Маркса, Чернышевского и Горького.
Шеметов ушел за булками и закусками. Борисоглебский возился в сенцах с самоваром.
Таня села на кровать.
-- Ну, вот тебе наша колония... Третьего, Вегнера, еще нету,-- ушел куда-то... Она помол-чала.
-- Ну, расскажи же, что ты поделывал в Пожарске?
У Токарева еще не совсем прошло враждебное чувство к Тане. Он неохотно ответил:
-- Да нечего рассказывать. Приехал туда из ссылки, служил в управлении железной дороги, ты знаешь. Прослужил год, штаты сократили, я и остался на мели.
-- Ну, а что за народ там?
-- Никакого "народу" нет, одни лишь обыватели. Скука, тишь, только книгами и спасался. Совершенно мертвый городишко.
Воротился из булочной Шеметов. В сенцах раздался его ворчливый голос:
-- Несчастное дитя природы, он все тут с самоваром киснет... Пусти.
-- Погоди, углей надо подкинуть,-- возразил Борисоглебский.
-- Уйди, постылый. "Углей"! Углей довольно, нужно сапогом раздуть... Вот так. Видал? Э, как пошла... "Угле-ей"...
Таня слушала, улыбаясь.
-- Милый парень этот Шеметов. Смотрит исподлобья, голос свирепый, а такая мягкая, деликатная душа. На голоде Вегнер заболел у нас сыпным тифом. Посмотрел бы ты, как он за ним ухаживал: словно мать.
Самовар подали. Сели пить чай.
Пришла Варвара Васильевна вместе с Вегнером. Невысокий и сутулый, с впалою грудью, Вегнер с застенчивою улыбкою пожал руку Токареву и молча сел за чай. Варвара Васильевна с торжеством объявила:
-- Сейчас спасла Вегнера от расторгуевских собак. Подхожу к углу, вижу,-- собаки его окружили, заливаются, а он стоит и собирается применить свой способ. Еле успела ему помешать.
Все засмеялись. Токарев спросил:
-- А что это за способ?
-- У него свой особенный способ есть отпугивать собак, самый верный. Если бросится собака, нужно только присесть на корточки и грозно взглянуть ей в глаза -- она сейчас же подожмет хвост и убежит.
-- Только никак он себе грозного взгляда не может выработать,-- заметил Шеметов.
-- В этом-то его и горе... Недавно, на голоде, пошел он к лавочнику покупать соли для своей столовой. Выскочила громадная собака; он присел на корточки и грозно взглянул ей в глаза, а она как цапнет его за нос.
Вегнер с улыбкой качал головою.
-- Как все точно! Я только говорил вам, что слышал на голоде от одного пономаря о таком способе. А вы каждый день рассказываете, как будто все это и вправду было,-- даже знаете, что именно я шел покупать к какому-то лавочнику.
-- И завтра будет рассказано так же,-- неумолимо сказала Варвара Васильевна.
Темнело. Сменили второй самовар. В маленькие окна тянуло из сада росистою свежестью и запахом спелых вишен. Токарев взял со стола продолговатую серенькую книжку и стал просмат-ривать. Это были протоколы недавнего ганноверского съезда немецкой социал-демократической партии*.
* Съезд состоялся в Ганновере в 1899 году и осудил Э. Бернштейна, автора книги "Пробле-мы социализма" (1898), в которой ревизуются основные положения марксизма.
Таня заглянула, какую он взял книжку.
-- Вот. Правда, характерно? Весь съезд целиком был посвящен книжонке Бернштейна... Нечего было больше делать.
Токарев перевертывал страницы книжки и сдержанно возразил:
-- По-моему, Бернштейн над очень многим заставляет задуматься.
Таня изумилась.
-- Господи, Володя! Ну, над чем он может заставить задуматься? Ведь это просто банкрот -- успокоившийся, присмиревший и трусливый. И ведь до чего он гаденько-труслив: у него даже не хватает мужества прямо отречься от прежних "мечтаний"...
-- Не вижу у него трусости. Напротив, нужно было большое мужество, чтобы выступить с такою книгою. И ни от каких мечтаний он не отказывается, он восстает только против трескучих фраз.
Вегнер слегка покраснел и, пощипывая бородку, спросил:
-- Но этого-то вы не будете отрицать, что он -- филистер до мозга костей?
-- Я этого не отрицаю,-- поспешно сказал Токарев.-- Но это нисколько не мешает быть его книге по существу глубоко верною. Филистерство остается при авторе, а в книге его все-таки больше настоящего, реалистического марксизма, чем в правоверном марксизме.
Таня насмешливо улыбнулась.
-- Удивительное дело. Ты согласен, что он насквозь пропитан филистерством; как же это филистерство может не отражаться на самой сути его построений? Как будто филистерство -- это так себе, маленький придаток, который не стоит ни в какой связи с остальным.
Спор разгорелся жестокий. Вмешались другие, и было столько мнений, сколько спорящих. Таня спорила резко, насмешливо, не брезгала софизмами и переиначиванием слов противника. Ее большие глаза с суровою враждою смотрели на Токарева и на всех, кто хоть сколько-нибудь высказывался за ненавистного ей Бернштейна. Было уж за полночь, в комнате стоял душный табачный дым, а в окна тянуло свежею и глубокою тишиною спавшей ночи.
Варвара Васильевна взглянула на часы и всполошилась.
-- Господи, мне уж давно пора в больницу С двенадцати часов начинается мое дежурство, а теперь уж двадцать минут первого. Прощайте, господа!
Она поспешно надела шляпу, протянула руку Токареву.
-- Приходите завтра, я с двенадцати часов буду свободна.-- И быстро ушла.
-- Ну, пора бы уж и спать,-- сказал Токарев.-- Правду говоря, голова трещит с дороги.
Он беспомощно огляделся: где его могут тут положить?
-- Мы вам сейчас устроим постель,-- сказал Шеметов и встал.
Таня опять стала милою и радушною. Она воскликнула:
-- Нет, нет, не надо. У вас тут клопов много. Он у меня наверху будет спать, а я пойду ночевать к Варе. Пойдем, Володя.
По крутой лесенке из сенец они поднялись наверх. В крохотной комнатке было жарко от железной крыши и душно, как в бане. Книги и статистические листки валялись на полу, на стульях, на кровати. На столе лежала черная юбка. Таня поспешно повесила ее на гвоздь.
-- Ну, вот тебе комната... Тебе не будет жестко спать? -- спросила Таня и пощупала рукою свою кровать.
Токарев был приятно возбужден спором и общей атмосферой, от которой уж стал отвыкать. Он рассеянно ответил:
-- Нет, ничего.
-- Ну, спи... Прощай.
Таня пошла к двери. Вспомнила что-то и остановилась
-- Да, вот что. Не возьмешься ли ты обделать тут одно дельце?
Токарев насторожился.
-- Что такое?
-- Видишь ли... Какое впечатление произвела на тебя Варвара Васильевна?
-- Право, не могу сказать,-- я ее слишком мало видел.
-- Она очень живой человек и дельный. Между тем вот уж третий год киснет тут в Томилин-ске, в больнице,-- отслуживает земскую стипендию. Ей положительно невозможно здесь оставать-ся, необходимо перетащить ее в Петербург.
-- Ну, да... Но что же я тут могу сделать?
-- Видишь ли, мне говорила Варя, ты знал в Петербурге ее двоюродную сестру Засецкую; она кончила на фельдшерских курсах двумя годами раньше Вари. Так вот, эта Засецкая теперь замужем здесь за членом управы Будиновским -- либеральный земец, влиятельный человек. Познакомься с ними, они как раз третьего дня приехали на неделю из деревни. Ты человек солидный. Подействуй на Будиновского, уговори его, чтоб Варе сократили срок службы в земстве.
-- Она что же, сама хочет этого?
-- Ей ничего об этом и говорить не нужно. Она такая щепетильная, ни за что не согласится.
-- Вот странно. Какое же мы имеем право без ее разрешения хлопотать за нее?
-- Ах ты, господи! -- Таня досадливо передернула плечами и быстро прошлась по комнате. -- Ну, я не знаю,-- как хочешь, а здесь ей невозможно оставаться. Я прямо не могу с этим примириться.
-- Проведать Засецкую я не прочь, мне интересно повидать ее. Но хлопотать за Варвару Васильевну без ее разрешения -- это, по-моему, бесцеремонно прежде всего по отношению к ней же самой... А скажи, пожалуйста, я и не знал, что Варвара Васильевна получала стипендию; ведь ее родители -- богатые люди, имеют имение под Томилинском.
-- Да, только оно все в долгах, усадьба разваливается, отец сильно в карты играет. Они то-лько наружно богаты... Ну, однако, прощай. Спи... Так завтра мы все-таки пойдем к Будиновским.
Таня ушла. Токарев сел на окно, закурил папироску. Росистый сад, облитый лунным светом, словно замер. Было очень тихо. Только изредка полно и увесисто шлепалось о землю упавшее с дерева яблоко. Вдали кричали петухи.
Варвара Васильевна произвела на Токарева довольно бледное и расхолаживающее впечат-ление. А между тем в Пожарске и раньше -- в Вятской губернии он думал о ней с сладким и захватывающим чувством. В Петербурге они были хорошо знакомы. Время стояло горячее, волна общественного настроения начинала подниматься все выше, они не заметили, как сближение их стало чем-то большим, чем дружба. Однажды вечером, вдруг, в неожиданном порыве, Токарев высказал Варваре Васильевне то, что он к ней чувствовал; Варвара Васильевна резко и испуганно отшатнулась и с этого времени стала все больше замыкаться и отдаляться от Токарева. А между тем он чувствовал, что и она любит его... Вскоре Токарева арестовали, потом сослали в Вятскую губернию. Они все время переписывались, и в этой переписке образ Варвары Васильевны делался для него все светлее, чище и дороже. Теперь, увидев ее, он почувствовал разочарование. Идеаль-ный образ, увеличенный расстоянием, оделся плотью и превратился в обыкновенную девушку,-- к тому же бледную, похудевшую и постаревшую; только лицо ее, строгое и красивое, немножко подходило к прежней мечте.
Токарев начал раздеваться. Сел на кровать, чтоб снять ботинки, уперся в нее руками -- и остановился.
-- Одна-ако!..-- Он поднял одеяло и простыни. На сосновых подставках лежали три неоструганных доски, покрытые тонким солдатским сукном,-- и больше ничего, это была вся постель.
Токарев расхохотался. Он вспомнил, как Таня спрашивала: "Не жестко будет тебе?"
-- Да, "не жестко",-- громко сказал он, щупая ладонью твердые доски. Охватило горячее умиление к Тане; видимо, ей самой это действительно не жестко; она заботилась, чтоб ему было поудобнее; он сказал: "Не будет жестко",-- и она успокоилась.
Токарев развязал свои ремни, уложил на доски пальто, подушки, плед, все, что было в комнате из Таниной одежды, и кое-как устроил сносную постель. Все улыбаясь, он потушил свечу и лег.
Прошел час, другой,-- Токарев не мог заснуть. Было душно, кусали комары и мошки, жесткие Танины простыни терли тело. Наложенные вместо тюфяка вещи образовали в постели бугры, и никак нельзя было удобно улечься. Хотелось пить, а воды не было. Токарев лежал потный, угрюмый и злой и вспоминал свою уютную квартиру в Пожарске. Опять он бездомен. Будущее темно и неверно, и что хорошего может он ждать от этого будущего?
II
В широком коридоре больницы пахло валерианкой и мятой. Таня постучала в небольшую белую дверь. Ответа не было. Она отворила дверь. Комната была пуста.
-- Ну, так я и думала. Вари еще нет. А уж второй час. Наверно, помогает кому-нибудь управляться. Я положительно не видывала, чтоб человек когда-нибудь так работал. С утра до ночи возится с больными, все служащие выезжают на ней и сваливают на нее всю работу, а она и в ус себе не дует.
Комната была большая и чистая, два окна выходили в больничный сад.
Токарев сел в кресло и закурил папиросу. Таня прошлась по комнате, остановилась перед этажеркою и стала пересматривать книги. За дверью тонкий женский голос спросил:
-- Варенька, вы у себя?
Таня поморщилась.
-- Ее нет здесь.
В комнату, с книжкою в руках, вошла молодая девушка в сером платье -- бледная, с круглыми, странно-светлыми голубыми глазами. Токарев поднялся с кресла. -- Здравствуйте, Татьяна Николаевна. Варенька скоро придет?
-- Не знаю я,-- хмуро ответила Таня.
Девушка растерянно поглядывала на Токарева. Таня пробурчала:
-- Мой брат. Ольга Петровна Темпераментова.
Темпераментова почтительно пожала руку Токарева.
-- Я очень рада, мне Варенька столько рассказывала про вас. Она ужасно рада, что вы перебираетесь из Пожарска в Томилинск... Я эти дни как раз вспоминала об вас: я вот читаю Варенькину книжку, Энгельса, "О происхождении семьи", с вашею надписью ей... Какая книжка, просто замечательно! Так глубоко, так ясно все изложено... Как неопровержимо доказывается правильность материализма...
Слова сыпались, как мелкие горошины,-- ровные, круглые и сухие. На душе сразу стало сухо и пусто. Токарев слушал, стараясь изобразить на лице внимание. Таня села к окну и стала читать. А Ольга Петровна со своими растерянными, странно-голубыми глазами продолжала высыпать свое восхищение от книжки.
Пришла, наконец, Варвара Васильевна. Она сняла больничный халат, поспешно вышла и воротилась с горячим кофейником. Сиделка внесла поднос с чашками.
-- Ну, слава богу. Свободна,-- облегченно вздохнула Варвара Васильевна и села на кровать.
-- Долгонько вы "освобождались",-- с улыбкой заметил Токарев.
Темпераментова влюбленными глазами следила за Варварой Васильевной.
-- Ведь вы не знаете, Варенька такая добросовестная. Всем ей нужно помочь, за всем присмотреть. Главный доктор прямо говорит, что ею держится вся больница...
-- Варя, пойдемте сейчас к Будиновским,-- прервала Таня.-- Володя хотел бы повидать Марью Михайловну.
-- Отлично. Сейчас после кофе и пойдем.
Сели пить кофе. Ольга Петровна сыпала своим пустым разговором, время шло томительно и угнетающе. Все поспешили кончить.
Вышли на улицу. Таня шла, нахмуренная и злая.
-- По-моему, это профанация Энгельса -- давать его читать таким госпожам. Не понимаю, чего вы возитесь с нею. Ведь пять минут пробыть с нею -- это каторга.
-- Скучновата она, верно,-- согласилась Варвара Васильевна.-- Да и навязчива немножко. А все-таки она очень хороший человек... и несчастный. С утра до ночи бегает по урокам, на ее руках больной отец и целая куча сестренок; из-за этого не пошла на курсы...
На тихой Старо-Дворянской улице серел широкий дом с большими окнами. Густые ясени через забор сада раскинули над тротуаром темный навес. Варвара Васильевна позвонила. Вошли в прихожую. В дверях залы появилась молодая дама в светлой блузе -- белая и полная, с красивыми синими глазами.
-- А-а, Варенька! Редкий гость.-- Она радостно поцеловалась с Варварой Васильевной. Потом с недоумевающею улыбкою прищурила близорукие глаза на Токарева.
-- Не узнаете, Марья Михайловна? -- улыбнулся Токарев.
-- Ах, господи, да это Владимир Николаевич! Я слышала от Вареньки, что вы перебираетесь в Томилинск... Как же вы изменились! Ну, здравствуйте, здравствуйте! -- Она крепко, несколько раз, пожала руку Токарева.-- Пойдемте, господа, в кабинет... Боря, иди сюда! К нам гости!
Мягко ступая летними башмаками, из кабинета медленно вышел высокий, плотный госпо-дин с русою бородкою, остриженною клинышком. Марья Михайловна перезнакомила всех. Вошли в просторный, прохладный кабинет.
-- Это Токарев, Владимир Николаевич... Я тебе часто рассказывала про него. Приятелями были в Петербурге.
На дубовом письменном столе в порядке лежали книги и бумаги. Солнечные лучи, пробива-ясь сквозь жалюзи, весело играли на зеленом сукне стола и на яркой бронзе письменных принад-лежностей. У окон величественные латании, нежные ареки и кенции переплетали узоры своих листьев. В кабинете было комфортно и уютно.
-- Я слышал, вы переселяетесь к нам в Томилинск? -- медленно спросил Будиновский, глядя на Токарева спокойными, серьезными глазами.
Он стал расспрашивать Токарева о его прежней жизни, слушал и сочувственно кивал голо-вою. Токарев рассказывал, а сам приглядывался к Марье Михайловне. В Петербурге, курсисткой, она была тоненькая и худенькая, с большими, чудесными глазами, полными беспокойства и вопроса. Теперь глаза смотрели мягко и удовлетворенно. Красивое, полное тело под легкою блузою дышало тихим покоем.
-- Да, Варвара Васильевна, я вам хотел сообщить,-- вспомнил Будиновский.-- Вы простите меня, но я вашего заявления до сведения управы не довел.
Варвара Васильевна нахмурилась и холодно сказала:
-- Очень жаль. В таком случае я сама напишу председателю.
-- Вот, Владимир Николаевич, подействуйте хоть вы на Варвару Васильевну,-- с улыбкой обратился Будиновский к Токареву.-- Весною на земском собрании мы единогласно постановили выразить Варваре Васильевне благодарность за ее сердечное и добросовестное отношение к боль-ным в нашей больнице. Послали ей соответственную бумагу, а она в ответ подала мне заявление, что не нуждается в нашей благодарности... Ну как можно это делать?
-- А как можно благодарить человека за то, что он исполняет взятые на себя обязанности? -- резко возразила Варвара Васильевна.-- Благодарят за самое обыкновенное исполнение своих обязанностей! Да ведь это дико! Этак скоро дождешься еще благодарности за то, что не обворо-вываешь больных и не берешь с них взяток!
Будиновский улыбался, забавляясь ее негодованием.
-- Мы благодарили вас именно за особенное отношение к своим обязанностям, а не за обычное, формальное; отзвонил, и с колокольни долой!
-- Ну, не стоит об этом говорить! Дело само по себе слишком ясно. Я работаю вовсе не для вашего земского собрания, и мне решительно все равно, одобряет оно меня или порицает.
В ее голосе зазвенели слезы обиды. Она быстро прошлась по кабинету и, закусив губу, остановилась у окна. Будиновский посмеивался. Токареву тоже было немножко смешно. Таня слушала, внимательно насторожившись, глаза ее блестели; у нее создавался новый план.
Вошла горничная и доложила, что подано кушать. Марья Михайловна встала.
-- Господа, пойдемте обедать!
Направились в столовую. Таня отстала от других и остановила Будиновского.
-- Борис Александрович, мне нужно с вами поговорить.
Будиновский с удивлением посмотрел на Таню и любезно сказал:
-- Пожалуйста! В чем дело?
-- Видите ли... Вы сейчас рассказывали, как довольна управа службою Варвары Васильев-ны. Ей еще год нужно отслужить стипендию... Нельзя ли, во внимание к ее выдающейся деятель-ности, устроить так, чтоб простить ей этот год?
Будиновский, наклонив голову, внимательно слушал.
-- Я не совсем вас понимаю... Зачем ей это нужно?
-- Затем, что тогда она может уехать отсюда,-- в Петербург, например. Ее только отслужи-вание стипендии и удерживает здесь.
-- Я этого не знал.
Будиновский в замешательстве погладил бородку и медленно прошелся по кабинету.
-- Откровенно говоря, мне сделать это чрезвычайно неудобно. Вы знаете, Варвара Васи-льевна -- двоюродная сестра моей жены. На меня и так все косятся за мой последний доклад о недостатках постановки народного образования в нашей губернии; если же я предложу сделать, что вы желаете, то все скажут, что я "радею родному человечку"*.
* Заимствование у А. С. Грибоедова (см. комедию "Горе от ума", действие 2, явление 4).
-- Господи, стоит на это обращать внимание!
-- Очень даже стоит,-- серьезно возразил Будиновский.
-- Что же теперь делать? -- Таня задумалась. Вот что: тогда познакомьте меня с каким-нибудь другим влиятельным членом управы.
"Вот неугомонная!" -- подумал Будиновский и неохотно ответил:
-- Сейчас все разъехались из города. Раньше осени все равно ничего нельзя сделать.
-- Господа! Идите же обедать! -- крикнула из столовой Марья Михайловна.
Таня быстро сказала:
-- Только, пожалуйста, не говорите Варе о нашем разговоре.
Они пошли в столовую. По тарелкам уж была разлита ботвинья с розовыми ломтиками лососины и прозрачными кусочками льда. На конце стола сидел рядом с бонной шестилетний сын Будиновских, в матроске, с мягкими, длинными и кудрявыми волосами. Он с любопытством глядел на Токарева и вдруг спросил:
-- Зачем у тебя синие очки?
-- Ах, Кока, ну что тебе за дело? -- рассмеялась Марья Михайловна.-- У дяди глазки болят.
-- Глазки болят... Тогда нужно компрессы,-- уверенно сказал Кока.
-- Какой опытный окулист! -- улыбнулся Будиновский Токареву.
Марья Михайловна вздохнула.
-- Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву... Такой комичный мальчугашка! -- Она засмеялась.-- Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе, стоим на палубе. Я говорю. "Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!.." А он отвечает: "Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!.."
Все рассмеялись. Кока, ухмыляясь, оглядывал смеющихся.
В передней раздался звонок. Вошел красивый студент в серой тужурке, с ним молодая девушка -- розовая, с длинною косою. Это приехали за Варварой Васильевной из деревни ее брат Сергей и сестра Катя.
Пришедшие поздоровались. Сергей крепко и радостно пожал руку Токареву,-- видимо, он уж слышал о нем от сестры.
-- А мы с Катей приехали, сунулись к тебе,-- обратился Сергей к Варваре Васильевне.-- Тебя нету, сидит только девица эта... Как ее? С психологической такой фамилией. Сказала, что вы сюда пошли... Ну, а ты, шиш, как поживаешь? -- спросил он Коку.-- Дифтеритом не заразился еще? Пора бы, брат, пора бы тебе схватить хороший дифтеритик.
-- Ах, Сережа, ну что это такое?! -- воскликнула Марья Михайловна.
-- Нет, ей-богу, следовало бы ему заразиться! Живут в деревне, мать -- по образованию фельдшерица и не позволяет бабам приносить к себе больных ребят,-- заразят ее Коку!
Марья Михайловна заволновалась.
-- Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них -- это мое глубокое убеждение.
Сергей изумленно вытаращил глаза.
-- Какое же это общественное дело -- каломелю или хинину дать ребенку?
-- Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства... Мы за это имеем право не подвердать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком... Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу... Нет, право, эта молодежь -- такая всегда прямолинейная,-- обратилась она к Токареву.-- Недавно продали мы наше мценское имение,-- только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю,-- что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
-- Я ничего против купонов не имею,-- возразил Сергей с легкой улыбкой.-- Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
-- Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
-- Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
-- Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
-- А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич,-- обратилась Марья Михайловна к Токареву.-- О рентгеновских лучах... Это учитель гимназии нашей,-- такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
-- Действительно, удивительно дети его любят,-- сказала Варвара Васильевна.-- Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а маль-чуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву... Так жалко его, беднягу,-- в злейшей чахотке человек.
-- Только ужасно долго он лекцию эту читал,-- улыбнулась Марья Михайловна.-- Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.
-- Да, у нас вообще не привыкли долго слушать,-- сказал Токарев.-- Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.
-- Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки... Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам "Русское богатство". Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.
Сергей расхохотался.
-- Ч-черт знает, что такое... Лошадиные головки... А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
-- Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
-- Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Василье-вна перевела разговор на другое.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.