Викентий Викентьевич Вересаев Поветрие Повесть ----------------------------------------------------------------------- Сочинения в четырех томах. Том I. Повести. В тупике: Роман. М.: Правда, 1990. Составление Ю.Фохт-Бабушкина. Иллюстрации художника И.И.Пчелко. На фронтисписе: портрет В.В.Вересаева работы Г.С.Верейского. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 03.02.2005 ----------------------------------------------------------------------- ЭПИЛОГ* ______________ * Рассказ этот в свое время вызвал со стороны критики немало нареканий за то, что лишен действия и состоит из одних разговоров. Нарекания были вполне законны. Но показать представителей молодого поколения в действии было по тогдашним цензурным условиям совершенно немыслимо. Даже в предлагаемом виде рассказ мог появиться в свет только после долгих мытарств. Время действия относится к лету 1896 года, когда в Петербурге вспыхнула знаменитая июньская стачка ткачей, отметившая собою нарождение у нас организованного рабочего движения. (Прим. В.Вересаева.) I Богучаровский земский врач Сергей Андреевич Троицкий только что произвел горлосечение задыхавшейся от крупа девочке. Он накладывал швы на разрез раны, фельдшерица Ольга Петровна, с сухим, желтоватым лицом, в белом фартуке, придерживала вставленную в трахею трубочку. Больная еще не проснулась от хлороформа; она лежала неподвижно, изредка делая глубокие, свободные вдыхания; только когда Ольга Петровна шевелила трубочку, ребенок начинал кашлять, и тогда из отверстия трубочки с дующим шумом вылетали брызги кровавой слизи, а Сергей Андреевич и Ольга Петровна отшатывались в стороны. Ольга Петровна зажмурила левый глаз, ощупала мизинцем щеку, на которой повисли две алые капельки, и сказала: - Чуть-чуть мне сейчас в глаз не попало! - Эка штука! - с шутливым пренебрежением ответил Сергей Андреевич. Ольга Петровна обиженно протянула: - Да-а! Я вовсе не хочу ослепнуть. - С чего вам, Ольга Петровна, слепнуть? Мы с вами люди привычные: нас никакая зараза не смеет тронуть. Ольга Петровна, скрывая улыбку, отвернулась, чтоб достать баночку с йодоформом; она дивилась, что такое сталось с Сергеем Андреевичем: всегда сумрачный и молчаливый, он сегодня все время шутил и болтал без умолку. Больная медленно раскрыла большие, отуманенные глаза. - Ну, Дунька, как дела? - спросил Сергей Андреевич, наклонился и ласково потрепал ее по пухлой загорелой щеке. Девочка вздохнула и, отвернув голову, молча закрыла глаза. Сиделка взяла ее на руки и понесла из операционной. Сергей Андреевич тщательно вымыл сулемою лицо и руки, простился с Ольгой Петровной и пошел из больницы домой. Через дорогу, за канавою, засаженною лозинами, желтела зреющая рожь. Горизонт над рожью был свинцового цвета, серые тучи сплошь покрывали небо. Но тучи эти не грозили дождем, и от них только чувствовалось уютнее и ближе к земле. С востока слабо дул прохладный, бодрящий ветер. Сергей Андреевич шел по дороге вдоль заросшей канавы, растирал ладонями цветки полыни и с счастливым, жизнерадостным чувством дышал навстречу ветру. Сегодня у Сергея Андреевича был большой праздник: ему предстояло провести вечер с двумя гостями, каких он редко видел в своей глуши. Мысль об этих гостях рассеяла в Сергее Андреевиче обычные его заботы и горести, он чувствовал себя бодро, молодо и радостно. Один из гостей уже со вчерашнего вечера находился у Сергея Андреевича и теперь ожидал его дома. Гость этот был его старый университетский товарищ Киселев, знаменитый организатор артелей. О нем в последнее время много писали в газетах. С нижегородской выставки, где он экспонировал изделия своих кустарей, Киселев по дороге заехал на сутки к Сергею Андреевичу и сегодня вечером уезжал. Сергей Андреевич проговорил с ним до поздней ночи и все утро после амбулаторного приема; он не мог наслушаться Киселева, не мог наговориться с ним; глядя на этого человека, всю свою жизнь положившего на общее дело, Сергей Андреевич преисполнялся горделивою радостью за свое поколение, которое дало жизни таких деятелей. Другой гость, которого сегодня ждал Сергей Андреевич, была дочь соседнего помещика, Наталья Александровна Чеканова. Сергей Андреевич не видел ее четыре года. В то время Наташа только что кончила в гимназии и готовилась к аттестату зрелости для поступления на медицинские курсы; это была девушка сорви-голова, с бродившими в душе смутными, широкими запросами, вся - порыв, вся - беспокойное искание. Осенью, против воли отца, она неожиданно уехала в Швейцарию и с тех пор как в воду канула; дошли слухи, что через два года она переехала в Петербург. Отец надеялся, что без денег Наташа долго не выдержит и сама воротится домой, но наконец потерял надежду; этою весною он написал ей в Петербург и приглашал приехать на лето в деревню. Наташа ответила, что очень занята и что навряд ли ей удастся скоро приехать. Тем не менее в начале июля она совершенно неожиданно явилась домой, не успев даже предупредить о приезде. По пути со станции она заехала к Сергею Андреевичу. Когда он увидел Наташу, у него сжалось сердце от жалости; видимо, за эти четыре года ей пришлось пережить немало: она сильно похудела и побледнела, выглядела нервной; но зато от нее так и повеяло на Сергея Андреевича бодростью, энергией и счастьем. Он с горячим интересом слушал торопливые, оживленные рассказы Наташи, наблюдал ее и думал: "Она нашла дорогу и верит в жизнь". Наташа пробыла у него не долее получаса, и Сергей Андреевич не успел поговорить с нею как следует. Вчера он известил ее о пребывании у него Киселева, и Наташа обещала приехать. "Что-то стало из нее?" - с любопытством думал Сергей Андреевич, потирая руки. И он улыбался при мысли о сегодняшнем вечере и радовался случаю освежиться и встряхнуться, вздохнуть чистым воздухом того мира, где не личные заботы и печали томят людей. Сергей Андреевич подошел к стоявшему против церкви ветхому домику. Из-под обросшей мохом тесовой крыши словно исподлобья смотрели на церковь пять маленьких окон. Вокруг дома теснились старые березы. У церковной ограды сын Сергея Андреевича гимназист Володя играл в городки с деревенскими ребятами. Вдоль боковой стены тянулась широкая, потемневшая от дождей терраса с покосившимися столбиками и подгнившими перилами. На террасе блестел самовар. Дочь Сергея Андреевича Люба разливала чай. За столом сидели Киселев и сын богучаровского дьячка студент-технолог Даев. II Когда Сергей Андреевич взошел на террасу, между Киселевым и Даевым кипел ярый спор, и на него почти не обратили внимания. - Ну-ка, Любушка, плесни-ка и мне чайку! - обратился Сергей Андреевич к дочери. Он взял налитый стакан чаю, положил в него лимон и со стаканом в руках подсел к спорившим. Киселев был плотный и приземистый человек лет за сорок, с широким лицом и окладистою русою бородой; из-под высокого и очень крутого лба внимательно смотрели маленькие глазки, в которых была странная смесь наивности и хитрой практической сметки. Всем своим видом Киселев сильно напоминал ярославца-целовальника, но только практическую сметку свою он употреблял не на "объегоривание" и спаиванье мужиков, а на дело широкой помощи им. Взволнованно барабаня толстыми пальцами по скатерти, Киселев внимательно слушал студента. - Что спорить? Сама по себе артель, разумеется, дело хорошее, - говорил Даев, стройный парень с черною бородкою и презрительно-надменною складкою меж тонких бровей. - Я не сомневаюсь, что этим путем вам удастся поднять на некоторое время благосостояние нескольких десятков кустарей. Но все силы, всю свою душу положить на такое безнадежное дело, как поддержка кустарной промышленности, - по-моему, пустая трата сил и времени. - Почему же это кустарная промышленность - такое безнадежное дело? - спросил Киселев. - Потому что существует более совершенная форма производства, с которою не нашему кустарю бороться. Вы посмотрите: он уже по всей линии отступает перед фабрикою, и вовсе не по каким-нибудь случайным причинам; машина с неотвратимою последовательностью вырывает из его рук один инструмент за другим, и если кустарь покамест хоть кое-как еще конкурирует с нею, то только благодаря своей пресловутой "связи с землей", которая позволяет ему ценить свой труд в грош. - Так что, значит, и пускай себе "машина вырывает у него один инструмент за другим", пускай себе развивается фабрика? Так с этим и нужно примириться? - спросил Киселев, юмористически подняв брови. - Миритесь не миритесь, а фабрика все равно задавит кустаря. - Возмутительно! - Киселев ударил кулаком по столу. - Для вас это - теория, а для меня это трупом пахнет! - Полноте, какая тут теория! Нужно быть слепым, чтоб не видеть умирания кустарничества, и - вы меня извините - нужно не знать азбуки политической экономии, чтоб думать, что артель способна его оживить. Сергей Андреевич, наклонившись над стаканом и помешивая ложечкой чай, угрюмо и недоброжелательно слушал Даева. То, что он говорил, не было для Сергея Андреевича новостью: и раньше он уже не раз слышал от Даева подобные взгляды, и по журнальной полемике был знаком с этим недавно народившимся у нас доктринерским учением, приветствующим развитие в России капитализма и на место живой, деятельной личности кладущим в основу истории слепую экономическую необходимость. Слушая теперь Даева, Сергей Андреевич начинал раздражаться все сильнее. Но ему хотелось удержать свое тихое и радостное настроение, и он постарался прекратить спор. - Эх, Иван Иванович, ну что ты с ним связываешься? - обратился он к Киселеву, обняв его за плечи, и шутливо махнул рукою в сторону Даева. - Эти новые люди - народ отпетый, с ними, брат, не столкуешься. Нам их с тобою и не понять, - всех этих декадентов, символистов, марксистов, велосипедистов... Ну, а вот она наконец, и Наталья Александровна. Сергей Андреевич встал и шумно отодвинул стул. III К калитке, верхом на буланой лошади, подъехала девушка в соломенной шляпке и розовой кофточке, перехваченной на талии широким кожаным поясом. Она соскочила на землю и стала привязывать лошадь к плетню. Сергей Андреевич радостно пошел навстречу. - Наталья Александровна!.. Наконец-то!.. Здравствуйте! Наташа с быстрою, немного сконфуженною усмешкою ответила на его пожатие и взошла на террасу. От кофточки падал розовый отблеск на бледное лицо, и от этого Наташа казалась свежее и здоровее, чем тогда, когда Сергей Андреевич видел ее в первый раз. Она поцеловалась с Любой, Сергей Андреевич представил ей Киселева и Даева. - Какая вы уж большая стали! - сказала Наташа, с улыбкою оглядывая Любу. - Вы в каком теперь классе? - Перешла в восьмой, - краснея, ответила Люба и стала наливать ей чай. На минуту все замолчали. - Ну вот, Наталья Александровна, опять вы в наших краях, - заговорил Сергей Андреевич, с отеческою любовью глядя на нее. - А нам тут Иван Иванович рассказывал об организованных им артелях. Я вам вчера писал о нем. - Вы давно уже ведете это дело? - спросила Наташа, украдкою приглядываясь к Киселеву. - Четыре года веду, - неохотно ответил Киселев, еще полный впечатлений от разговора с Даевым. Наташа нерешительно сказала: - Вам, вероятно, уж надоело рассказывать? - Да рассказывать-то нечего... Вот, если хотите, посмотрите наш артельный устав, там все сказано. Он достал из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги и передал Наташе. Наташа быстро развернула лист и с любопытством стала читать. - Здесь сказано, что члены артели должны жить между собою "по божьей правде". А как поступает артель с членом, если он перестанет жить по правде? - спросила она. - Разно бывает. Чаще всего урезонишь его, - мужик и одумается, сам поймет, что не дело затеял. Ну, случается, конечно, что иного ничем не проймешь, - такого приходится исключить: шелудивая овца все стадо портит. Наташа стала расспрашивать, как часты у них вообще случаи исключения участников, на каких условиях принимаются новые члены, насколько сильна в артелях самодеятельность. Киселев мало-помалу оживился и начал рассказывать. Он рассказывал долго и подробно. Сергей Андреевич слушал с наслаждением. Ему уж было известно все, что рассказывал Киселев, но он был готов слушать еще и еще, без конца. На душе у него опять стало тихо, хорошо и радостно. Вечерело, небо по-прежнему было покрыто тучами; на западе, над прудом, тянулись золотистые облака фантастических очертаний. Теплый ветер слабо шумел в березах. - Да, господа, это дело - живое и плодотворное дело, - закончил Киселев. - Оно доставляет столько нравственного удовлетворения, дает такие осязательные результаты, так много обещает в будущем, что я всякому скажу: если хотите хорошего счастья, если хотите с пользою употребить свои силы, то идите к нам, и вы не раскаетесь... хотя вот господин Даев и не согласен с этим. Наташа быстро и внимательно взглянула на Даева. - Я с этим также не согласна, - сказала она, опустив глаза. Сергей Андреевич насторожился. - Почему? - Это дело хорошее, но мне не верится, чтоб оно много обещало в будущем. Из рассказов самого же Ивана Ивановича видно, что все держится только его личным влиянием: устранись Иван Иванович, - и его артели немедленно распадутся, как было уже столько раз. - Почему же бы это им непременно распасться? - спросил Киселев. - Потому что вы слишком много требуете от человека. Ваши артельщики должны жить "по божьей правде"; конечно, на почве мелкого производства единение только при таком условии и возможно; но ведь это значит совершенно не считаться с природою человека: "по божьей правде" способны жить подвижники, а не обыкновенные люди. - Вот как! - протянул Сергей Андреевич и широко раскрыл глаза. - "При мелком производстве единение невозможно". Наталья Александровна, да уж не собираетесь ли и вы по этому случаю выварить нашего кустаря в фабричном котле? - Ни у меня, ни у кого нет столько сил, чтобы сделать это, - с усмешкой ответила Наташа. - А что исторический ход вещей его выварит, - в этом, разумеется, не может быть сомнения. - Опять этот "исторический ход вещей"! - воскликнул Киселев. - Господа, да постыдитесь же хоть немного! Вы почтительно преклоняетесь перед всем, что готов сделать ваш "исторический ход вещей". Если он обещает расплодить у нас фабрики, задавить кустаря, то и пускай будет так, пускай кустарь погибает? Вмешался Даев. - Сейчас, Иван Иванович, вопрос не о мерзостях, которые проделывает исторический ход вещей. Вопрос о том, - что можете вы дать вашим кустарям? В лучшем случае вам удастся поставить на ноги два-три десятка бедняков, и ничего больше. Это будет очень хорошим, добрым делом. Но какое же это может иметь серьезное общественное значение? Сергей Андреевич почти с ненавистью слушал Даева. Даев говорил пренебрежительно-учительским тоном, словно и не надеясь на понятливость Киселева, и Сергею Андреевичу было досадно, что тот совершенно не замечает ни тона Даева, ни его резкостей. Киселев глубоко вздохнул и поднялся с места. - Я вижу только одно, господа, - сказал он: - вы не любите человека и не верите в него. Ну, скажите, неужели же вправду так-таки невозможно понять, что дружная работа выгоднее работы врозь, что лучше быть братьями, чем врагами? Вы злорадно указываете на неудачи... Что ж? Да, они есть! Но знаете ли вы, в каких условиях приходится жить мужику? Могут ли широко развиться при них те задатки любви и отзывчивости, которые заложены в его душе? А задатки в нем заложены богатые, смею вас уверить! Вы смеетесь над этим. Но меня вот что удивляет: вы молоды, жизни не знаете, знакомы с нею только из книг, - и в рабочих людях видите зверей. Я знаю их, живу среди них вот уже пятнадцать лет, - и говорю вам, что это - люди, хорошие, честные люди! - горячо воскликнул он. - И я могу подтвердить это! - торжественно произнес Сергей Андреевич. - Люба! Не знаешь ты, который теперь час? - вдруг громко спросил Володя. Он уже с десять минут стоял на террасе, нетерпеливо и выразительно поглядывал на отца, но тот, занятый спором, не замечал его. Киселев поспешно вынул часы. - Ого, уж восьмой час! Пора, Сергей Андреевич, лошадь запрягать, а то я к поезду не поспею. - Папа, Нежданчика запрячь? - быстро спросил просиявший Володя. Все засмеялись. - Э, брат, у тебя тут, я вижу, тонкая политика была! - протянул Даев, схватив Володю сзади под мышки. - То-то его вдруг заинтересовало, который теперь час! - Папа, Степану нужно в ночное ехать! - крикнул Володя. - Да уж придется тебе отвезти Ивана Ивановича, - ответил Сергей Андреевич. - Пускай только Степан лошадь запряжет. - Ни одного ведь словца, разбойник, без политики не скажет! - проговорил Даев, щекоча Володю. - Бить, брат, тебя некому, вот что. - А вам? - возразил Володя, ежась и стараясь поймать пальцы Даева. - Да ведь ты не даешься, злодей! - Ну, например, за что вы меня щекочете? - Скажи ты мне, к какой, собственно, мысли этот твой "пример" служит иллюстрацией? Володя вывернулся из рук Даева и взобрался на перила. - Никакой я вашей балюстрации не понимаю! Он спустился на землю и через куртины помчался в конюшню. Даев взял свой пустой стакан и подошел к Любе. IV Сергей Андреевич ревниво поглядывал на Даева. Он видел, как радостно вспыхнула Люба, когда Даев заговорил с нею; неужели он и его взгляды не возмущают ее?.. Даев сел на конце стола возле Любы и вступил с нею в разговор. - Как для вас, господа, все эти вопросы с высоты теории легко решаются! - говорил между тем Киселев. - Для вас кустарь, мужик, фабричный - все это отвлеченные понятия, а между тем они - люди, живые люди, с кровью, нервами и мозгом. Они тоже страдают, радуются, им тоже хочется есть, не глядя на то, разрешает ли им это "исторический ход вещей"... Вот я в Нижнем получил от моих палашковских артельщиков письмо... Киселев достал из бумажника грязную, исписанную каракулями бумагу, медленно надел на нос пенсне и, откинув голову, стал читать: - "Дражайшему благодателю нашему Ивану Ивановичу Киселеву от Ерофея Тукалина, Ивана Егорова и т.д. письмо". Письмо! - с улыбкою повторил он, мигнув бровями. - "Писали мы вам, что Косяков Пётра продал кузницу ценою за 81 р. сер. и хотит, чтоб взять деньги в свою пользу. То поэтому, Иван Иванович, как хотите, так и делайте с ним. Но мы же оным не нуждаемся, потому что в той кузне еще не работали и не нуждаемся оной, а вы, как знаете, так делайте распоряжение"... Ну и так дальше... "И еще кланяемся вам с благодарностью и просим не оставлять нас, за это будем об вас бога молить за ваши благодетельства нас, бедных людей"... Подписано: "братья артели" такие-то... Да, господа, и что вы там ни говорите, а я их не оставлю! - произнес он прерывающимся голосом, снимая пенсне. - Какое письмо славное! - сказала Наташа с заблестевшими глазами. - Ну, во-от! Не правда ли? - спросил Киселев. - Ведь невозможно, господа, так относиться! Книжки вам говорят, что по политической экономии артелями революции вашей нельзя достигнуть, - вам и довольно. А ведь это все живые люди; можно ли так рассуждать?.. Мне и не то еще приходилось слышать: переселения, например, тоже вещь нежелательная, их незачем поощрять, потому что, видите ли, в таком случае у нас останется мало безземельных работников. - Ну, это вы слышали от какого-нибудь молодца с Страстного бульвара!* - с улыбкою сказала Наташа. ______________ * На Страстном бульваре находилась редакция реакционной газеты "Московские ведомости". (Прим. В.Вересаева.) В глазах Киселева мелькнул лукавый огонек. - Нет, я это полчаса назад за этим столом слышал, - медленно произнес он, вежливо улыбаясь. Наташа вспыхнула и в замешательстве наклонилась над чашкою. - На очную ставку готов стать с господином Даевым, - прибавил Киселев. - Я в этом отношении не согласна с Даевым. - Наташа выпрямилась и глядела в глаза Киселеву с не успевшею еще сойти с лица краскою. - По-моему, переселения прямо желательны, потому что они повысят благосостояние и переселенцев и остающихся, а это поведет к расширению внутреннего рынка. Киселев слушал с чуть заметной усмешкою. "Не хочет раскрыть карт!" - думал он. Сергей Андреевич откинулся на спинку стула и с беспощадным, вызывающим ожиданием глядел на Наташу. - Ну-с, и что же дальше? Для вас это - только маленькое "разногласие" с господином Даевым?.. Странно! - Он усмехнулся и пожал плечами. - Сейчас только сами же вы признали его взгляды достойными Страстного бульвара, а теперь вдруг выходит, что это для вас - так себе, лишь незначительное разногласие!.. Гм! Ну, теперь мне совершенно ясно, почему именно на этом-то бульваре вы и встретили самое горячее сочувствие! Даев, со стаканом в руках, подошел и остановился, помешивая ложечкою в стакане. - Скажите, пожалуйста, Василий Семенович, как вы относитесь к переселенческому вопросу? - обратился к нему Сергей Андреевич. Спросил он самым невинным голосом, но глаза его смотрели мрачно и враждебно. - Слава богу, у нас, оказывается, и переселяться-то некуда, - ответил Даев, видимо забавляясь негодованием Сергея Андреевича. - Можно ли серьезно говорить у нас о переселении? Культура земли самая первобытная, три четверти населения околачивается вокруг земли; этак нам скоро и всего земного шара не хватит. Выход отсюда для нас тот же, что был и для Западной Европы, - развитие промышленности, а вовсе не бегство в Сибирь. Наташа стала возражать. Сергей Андреевич слушал, горя негодованием. По такому существенному вопросу они спорили неохотно, с готовностью делали друг другу уступки, - видимо, чтоб только поскорее столковаться и прийти к концу. - К чему вы, Наталья Александровна, упоминаете о "живых людях", что они для вас? - воскликнул Сергей Андреевич. - Будьте же откровенны до конца: говорите о вашей промышленности и оставьте живых людей в покое. Если бы они грозили остановить развитие вашего капитализма, то разве вы стали бы с ними считаться? Что значит для вас эта сотня тысяч каких-то "живых людей", умирающих с голоду! И сейчас же оба они соединились против него, доказывая, что если бы кто-нибудь мог остановить развитие капитализма, то и разговор был бы другой, при данных же условиях ничто остановить его не в силах. Сергей Андреевич стал яро возражать, но положение его в споре было довольно неблагоприятное: в экономических вопросах он был очень не силен и только помнил что-то о рынках, отсутствие которых делает развитие русского капитализма невозможным. Противники же его, видимо, именно экономическими-то вопросами преимущественно и интересовались и засыпали его доказательствами. Сергей Андреевич чувствовал, что они видят слабость его позиции, и его одинаково раздражал и снисходительный тон возражений Даева, и сожаление к нему, светившееся в глазах Наташи. К спорящим присоединился и Киселев. Спор тянулся долго, - горячий, но утомительно-бесплодный, потому что спорящие стояли на слишком различных точках зрения. Для Сергея Андреевича и Киселева взгляды их противников были полны непримиримых противоречий, и они были убеждены, что те не хотят видеть этих противоречий только из упрямства: Даев и Наташа объявляли себя врагами капитализма - и в то же время радовались его процветанию и усилению; говорили, что для широкого развития капитализма необходимы известные общественно-политические формы, - и в то же время утверждали, что сам же капитализм эти формы и создаст; историческая жизнь, по их мнению, направлялась не подчиняющимися человеческой воле экономическими законами, идти против которых было нелепо, - но отсюда для них не вытекал вывод, что при таком взгляде человек должен сидеть сложа руки. - Разве все это не ясные до очевидности противоречия? - спрашивали Сергей Андреевич и Киселев. Даев и Наташа в ответ пожимали плечами, удивляясь, как можно так плоско понимать вещи. Впрочем, серьезно спорить и доказывать продолжала только Наташа; Даев больше забавлялся, наблюдая, какую нелепо уродливую форму принимали их взгляды в понимании Сергея Андреевича и Киселева. Сергей Андреевич молча прошелся по террасе. - Нет, господа, чтоб до такой можно было дойти узости, до такой чудовищной черствости и бессердечия, - этого я не ожидал! Ну, и времечко же теперь, нечего сказать, - довелось мне дожить! - На время грех жаловаться, - серьезно возразил Даев, - время хорошее и чрезвычайно интересное. Великолепное время. А что касается ваших упреков в бессердечии, то, уверяю вас, Сергей Андреевич, убедить ими кого-нибудь очень трудно. Мы утверждаем, что Россия вступила на известный путь развития и что заставить ее свернуть с этого пути ничто не в состоянии; докажите, что мы ошибаемся; но вы вместо этого на все лады стараетесь нам втолковать, что наш взгляд "возмутителен". Странное отношение к действительности! Пора бы уже перестать судить о ее явлениях с точки зрения наших идеалов. Сергей Андреевич с любопытством спросил: - Вы полагаете, что пора? - Да, я думаю, давно уже пора. Жизнь развивается по своим законам, не справляясь с вашими идеалами; нечего и приставать к ней с этими идеалами; нужно принять те, которые диктует сама действительность. - Боже мой, боже мой! И это - молодежь, надежда страны!.. - воскликнул Сергей Андреевич. Он схватился за голову и взволнованно зашагал по террасе. Наташа с неопределенною улыбкою смотрела на скатерть, Даев следил за Сергеем Андреевичем с нескрываемою ирониею. - Если об этом говорить, то... Не завидую я стране, которой приходится довольствоваться надеждою на молодежь, - сказал он. - Слава богу, наша страна в этой надежде уж не нуждается. Вырос и выступил на сцену новый глубоко революционный класс... - Да не на вас же, конечно, рассчитывать... Голос Сергея Андреевича сорвался. Он махнул рукою и отошел к концу террасы. Облака на западе сияли ослепительным золотым светом, весь запад горел золотом. Казалось, будто там раскинулись какие-то широкие, необъятные равнины; длинные золотые лучи пронизали их, расходясь до половины неба, на севере кучились и громоздились тяжелые облака с бронзовым оттенком. Зелень орешников и кленов стала странно яркого цвета, золотой отблеск лег на далекие нивы и деревни. Сергей Андреевич, угрюмо прикусив губу, смотрел на торжествующе горевшее небо. Слезы душили его: так вот что стало из Наташи, вот в чем нашла она выход и успокоение!.. На Даева Сергей Андреевич давно уже махнул рукою. Прежде он недоумевал, как могла боевая натура Даева примириться с таким апофеозом квиетизма, потом, однако, решил, что жестокость нового учения вполне соответствовала черствому и недоброму характеру Даева. Но Наташа!.. Сергей Андреевич вспомнил, как однажды, четыре года назад, она заехала к нему с прогулки верхом, вместе с своим двоюродным братом, доктором Чекановым. Столько в ее глазах было тогда жизни и счастья, столько молодости, радостно рвущейся на простор, отзывчивой и любящей! Сергей Андреевич сам весь тот день чувствовал себя как бы помолодевшим. Потом он увидел Наташу два месяца спустя. Она только что воротилась из Слесарска, где на ее руках умер доктор Чеканов, насмерть избитый толпою во время холерных беспорядков. Изменилась она страшно: глаза ее горели глубоким, сосредоточенным огнем, всеми помыслами, всем своим существом она как бы ушла в одно желание, - желание страдания и жертвы. В то время Наташа часто бывала у Сергея Андреевича и настойчиво расспрашивала его, что теперь всего нужнее делать, на что отдать свои силы. Он полюбил ее, как дочь, и жизнь для него стала светлее; никогда он не работал столько, как в то время, и работал радостно, без обычного раздражения и ворчаний. Вскоре Наташа уехала на юг сестрою милосердия, затем, по окончании холеры, за границу... И вот что теперь стало из нее! А между тем по-прежнему она была симпатична Сергею Андреевичу... Что же это за проклятая зараза, откуда забрала она столько всепокоряющей силы?! Из-за сарая выехал на шарабане Володя. Он нахлестывал кнутом Нежданчика, поглядывая на балкон, не следит ли за ним отец, и лихо подкатил к калитке. У стола раздался шум отодвигаемых стульев. Сергей Андреевич воротился к гостям. Киселев застегивал пальто и надевал дорожную сумку. - Ну, прощайте, господа! - сказал он, протягивая свою широкую руку Наташе и Даеву. - Желаю вам всего хорошего. Делайте ваше "историческое" дело, - открывайте фабрики, старайтесь обезземелить крестьян, разрушить артель и кустарные промыслы, - может быть, вам когда-нибудь и станет стыдно за это. А мы, - мы с нашими "братьями-артельщиками" не боимся вас... Вы не обижайтесь на меня!.. - быстро прибавил он, добродушно улыбаясь и крепко пожимая обеими руками руку Даева. - Сердца у вас хорошие, только теория вас душит, вот в чем горе! Даев рассмеялся и горячо пожал в ответ руку Киселева. - А мне позвольте совершенно искренно пожелать вам возможно большего успеха. Киселев спустился с террасы. Сергей Андреевич после всего происшедшего чувствовал к нему прилив особенной любви и нежности; он не спускал с Киселева мягкого, любовного взгляда. Киселев, ощупывая наполненные карманы пальто, остановился перед шарабаном. - Доедет молодой человек? - спросил он, оглядывая маленькую фигурку Володи. Володя покраснел и с обиженною улыбкою быстро взглянул на отца. - Ничего, доедет... Только, брат, вот что, - сурово обратился Сергей Андреевич к Володе, - кнут пускай в дело пореже и назад возвращайся через Басово, а не через Игнашкин Яр. Лицо Киселева внезапно стало серьезным. - Ну, Сергей Андреевич, - оставайся здоровым! - вздохнул он и раскрыл объятия. - Бог весть когда теперь свидимся. Они крепко поцеловались три раза накрест. Потом Сергей Андреевич еще раз прижал к себе Киселева и долго, горячо поцеловал его, как бы желая этим поцелуем выразить всю силу своего уважения и любви к нему. Киселев ступил на подножку шарабана, тяжело накренившегося под ним, уселся и еще раз ощупал карманы. Володя тронул Нежданчика. V Сергей Андреевич воротился на террасу. В душе у него кипело. Его мучило, что на все его упреки Наташа и Даев отвечали только пожиманием плеч и сдержанной улыбкой; и ему хотелось хоть в чем-нибудь пристыдить их. Наташа, Люба и Даев сидели у самовара и разговаривали. Сергей Андреевич, насупившись, несколько раз прошелся по террасе. - Извините, господа, - сказал он. - Ну, можно ли было завязывать с Иваном Ивановичем такой спор? Неужели вы не чувствовали, до чего это было грубо и бестактно? Даев удивленно поднял брови. - Почему? - Какая была у вас цель? Неужели - убедить Ивана Ивановича, что дело всей его жизни - пустяки, что от него надо отказаться? - Я решительно не могу понять такого страха перед свободным обсуждением. Тогда и я вас упрекну: зачем вы с нами спорите? Может быть, и вы нас убедите отказаться от нашей деятельности? А относительно Киселева вы напрасно беспокоитесь: он настолько верит в свое дело и настолько туп, что его никто не переубедит. И вы меня извините, Сергей Андреевич, - я думаю, что возражения наши больше огорчили не его, а вас, потому что вы в душе и сами не слишком-то верите в чудеса артели. - Никто о чудесах и не говорит, - устало произнес Сергей Андреевич. - Но дело это, во всяком случае, хорошее, и к нему непозволительно относиться так свысока, как вы делаете. - Позвольте, Сергей Андреевич, Иван Иванович говорил именно о чудесах, - возразила Наташа. - Но мне хотелось бы знать вот что: вы все время возражали нам, защищали Киселева; как же, однако, сами вы смотрите хоть бы на ту же общину или артель? Мне это осталось неясным. - Не знаю, Наталья Александровна! Это только для вас будущее ясно, как на ладони; по-моему, жизнь сложнее всяких схем, и никто, относящийся к ней сколько-нибудь добросовестно, не возьмется вам отвечать. - Но ведь выдвигает же эта жизнь какие-нибудь исторические задачи? Во что же верить, каким путем идти? Что нужно делать? Это были те же вопросы, которые Сергей Андреевич слышал от Наташи и четыре года назад. Тогда она с тоскою ждала от него, чтоб он дал ей веру в жизнь и указал дорогу, - и ему было тяжело, что он не может дать ей этой веры и что для него самого дорога неясна. Теперь, когда Наташа верила и стояла на дороге, Сергея Андреевича приводила в негодование самая возможность тех вопросов, которые она ему задавала. Волнуясь и раздражаясь, он стал доказывать, что жизнь предъявляет много разнообразных запросов, и удовлетворение всех их одинаково необходимо, а будущее само уж должно решить, "историческою" ли была данная задача, или нет; что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругом так много насущного дела и так мало работников. - Ну да, то же самое я слышала от вас и четыре года назад, - сказала Наташа, - "не знаю - и поэтому всякое дело одинаково хорошо и важно"; только тогда вы не думали, что иначе и не может быть... Наташа быстро прошлась по террасе. - Как вы можете с этим жить! - произнесла она и с дрожью повела плечами. - Киселев наивен и живет вне времени, но он по крайней мере верит в свое дело; а во что верите вы? В окружающей жизни идет коренная, давно не виданная ломка, в этой ломке падает и гибнет одно, незаметно нарождается другое, жизнь перестраивается на совершенно новый лад, выдвигаются совершенно новые задачи. И вы стоите перед этим хаосом, потеряв под ногами всякую почву; старое вы бы рады удержать, но понимаете, что оно гибнет бесповоротно; к нарождающемуся новому не испытываете ничего, кроме недоверия и ненависти. Где же для вас выход? На все вы можете дать только один ответ: "Не знаю!" Ведь перед вами такая пустота, такой кромешный мрак, что подумать жутко!.. И во имя этой-то пустоты вы вооружаетесь против нас и готовы обвинить чуть не в ренегатстве всех, кто покидает ваш лагерь! Да оставаться в вашем лагере невозможно уж по одному тому, что это значит прямо обречь себя на духовную смерть. - И не оставайтесь, Наталья Александровна, ищите дорогу! Когда вы ее найдете, мы первые же с радостью пойдем за вами. Но вместо того, чтоб искать, вы зажмуриваете глаза, самоуверенно объявляете: "Мы знаем!" - там, где знать ничего не можете, и с легким сердцем готовы губить все, что не подходит под вашу схему. Разве это значит найти дорогу?.. Нет, Наталья Александровна, колоссальный успех вашей, с позволения сказать, "программы" я могу лишь объяснить совсем другим, - тем всеобщим одичанием, которое вызвано теперешним безвременьем. - Я думаю, успех ее объясняется тем, что сама жизнь слишком неопровержимо доказала ее правильность. Если бы вы видели, какие радостные, кипучие родники борьбы и жизни бьют там, куда пошли мы!.. А за все то, что мы будто бы собираемся губить, вы можете быть совершенно спокойны: как можем мы что-нибудь губить? Мы никакой силы собою не представляем! Сергей Андреевич молча оглядел Наташу и едко усмехнулся. - Да, резюме, во всяком случае, получается весьма поучительное, - и уж конечно, где ж тут может быть речь о "духовной смерти"! Мы силы никакой не представляем. Идеалы наши подчиняем действительности. Нигде никому помочь не можем... Наташа хотела возразить, нервно пожала плечами и замолчала. Даев, посмеиваясь, следил за нею. - Я думаю, спор давно уж пора кончить, - сказал он. - Ясно, что мы говорим на разных языках и никогда не столкуемся. - Действительно, пора кончить: мне уже давно время ехать. - Наташа быстро встала. - Вот те раз! Наталья Александровна, полноте, куда это вам? - всполошился Сергей Андреевич. - Сейчас ужин готов. Много ли вам ехать-то, всего пять верст!.. Наташа улыбнулась. - Нет, не пять, а тридцать пять. Я в город еду, к вам по дороге заехала. - В таком случае, ехать уж слишком поздно. Когда вы теперь в город приедете, - завтра на заре! Ведь вы не мужчина, Наталья Александровна: мало ли что может случиться по дороге! Ночи теперь темные. Оставайтесь-ка лучше у нас ночевать. Переночуете с Любой, а завтра утром напьетесь себе чаю и поедете. - Вот еще! - рассмеялась Наташа. - Какая, подумаешь, опасная дорога! У меня в городе дело есть, завтра утром непременно нужно быть; да и жарко ехать днем. Сергей Андреевич помолчал. - Ну, господь с вами! Наташа спустилась с лесенки и стала отвязывать от загородки лошадь. Сергей Андреевич, задумчиво теребя бороду, молча смотрел, как Наташа взнуздывала лошадь, как Даев подтягивал на седле подпруги. Наташа перекинула поводья на луку. - Спасибо вам, Наталья Александровна, что заехали, - медленно произнес Сергей Андреевич. - Но должен сознаться, - с горечью прибавил он, - не такою думал я вас увидеть. - Какая есть! - ответила Наташа с своею быстрою усмешкою. Сергей Андреевич нахмурился и молча пожал ее протянутую руку. VI Наташа уехала. Сергей Андреевич постоял, засунув руки в карманы, надел фуражку и медленно пошел по деревенской улице. Запад уже не горел золотом. Он был покрыт ярко-розовыми, клочковатыми облаками, выглядевшими, как вспаханное поле. По дороге гнали стадо; среди сплошного блеянья овец слышалось протяжное мычанье коров и хлопанье кнута. Мужики, верхом на устало шагавших лошадях, с запрокинутыми сохами возвращались с пахоты. Сергей Андреевич свернул в переулок и через обсаженные ивами конопляники вышел в поле. Он долго шел по дороге, понурившись и хмуро глядя в землю. На душе у него было тяжело и смутно. Дорога мимо полос крестьянской ржи сворачивала к Тормину. Сергей Андреевич присел на высокую межу, заросшую икотником и полевою рябинкою. Заря гасла, розовый цвет держался только на краях облаков и наконец исчез. Облака стали скучного свинцово-серого цвета. По широкой равнине, среди хлебов, мягко темнели деревни, в дубовых кустах Игнашкина Яра замигал костер. Мужик, с полным мешком за плечами, шел по тропинке через рожь. По-прежнему было тепло и чувствовалась близость к земле, и по-прежнему медленно двигались в небе серые тучи, не угрожавшие дождем. Мужик с мешком вышел на дорогу и повернул по направлению к Тормину. - Прогуляться вышел по холодочку? - ласково обратился он к Сергею Андреевичу, поравнявшись с ним. - Это ты, Капитон! Добрый вечер! Откуда бог несет? Капитон спустил мешок на землю и достал из кармана кисет. - Ходил к мельничихе, вот мучицы забрал до ночины... Он набил табаком трубку и спрятал кисет. - Ну, дай посижу с тобою, передохну маленько, - сказал он, сел на межу рядом с Сергеем Андреевичем и стал закуривать. - Как старуха твоя поживает? - спросил Сергей Андреевич. - Опух в ногах уничтожился, слава богу. Под сердце нет-нет да подкатит, а только работает нынче хорошо, дай бог тебе здоровья. Они помолчали. - Вот рожь-то какая уродилась! И косить нечего будет, - сказал Сергей Андреевич и кивнул на тянувшуюся перед ним полосу; редкие, чахлые колосья ржи совершенно тонули в море густых васильков и полыни. Капитон поглядел на полосу и неохотно ответил: - Скосишь, брат, и такую. Моя вот полоска такая же точно. - Посеялся поздно, что ли? - А то с чего же?.. Приели к Филиппову дню хлебушко, ну и набрал по четверти, - у мельничихи, у Кузьмича, у санинского барина. Отдать-то отдай четверть, а отработать за нее надо, ай нет? Там скоси десятину, там скоси, - ан свой сев-то и ушел. Вот и коси теперь васильки... А тут еще конь пал у меня на Аграфенин день, - прибавил он, помолчав. - Ну, брат, плохо твое дело! Как же ты теперь жить будешь? - Да уж... как хошь, так и живи, - медленно ответил Капитон и развел руками. Сергей Андреевич угрюмо возразил: - "Как хошь"... Ведь как-нибудь надо же прожить! - Как же не надо? Знамо дело, - надо. - Так как же ты проживешь? - Как! Н-ну... - Капитон подумал. - Кабы сын был у меня, в люди бы отдал: все кой-что домой бы принес. - Так ведь нет же сына у тебя! - То-то, что нет! Вот я же тебе и объясняю: как хошь, мол, так и живи. Сергей Андреевич замолчал. Капитон тоже молчал и задумчиво попыхивал трубкою. - Жизнь томная, это что говорить. То-омная жизнь! - произнес он словно про себя. Сергей Андреевич, угрюмо сдвинув брови, смотрел вдаль. Он припоминал сегодняшний спор и думал о том, что бы испытывали Наташа и Даев, слушая Капитона. Сергей Андреевич был убежден, что они ликовали бы в душе, глядя на этого горького пролетария, которого даже по недоразумению никто не назвал бы самостоятельным хозяином. Капитон докурил трубку, простился с Сергеем Андреевичем и пошел своею дорогою. Равнина темнела, в деревнях засветились огоньки. По дороге между овсами проскакал на ночное запоздавший парень в рваном зипуне. Последний отблеск зари гас на тучах. Трудовой день кончился, надвигалась теплая и темная, облачная ночь. Сергей Андреевич стоял, оглядывая даль; он чувствовал, как дорога и близка ему эта окружающая его бедная, тихая жизнь, сколько удовлетворения испытывал он, отдавая на служение ей свои силы. И он думал о Киселеве, думал о сотнях рассеянных по широкой русской земле безвестных работников, делающих в глуши свое трудное, полезное и невидное дело... Да, ими всеми уже сделано кое-что, они с гордостью могут указать на плоды своего дела. Те, узкие и черствые, относятся к этому делу свысока... Что-то сами они сделают? И тяжелая злоба к ним шевельнулась в Сергее Андреевиче, и он почувствовал, что никогда не примирится с ними, никогда не протянет им руки... Через всю свою жизнь, полную ударов и разочарований, он пронес нетронутым одно - горячую любовь к народу и его душе, облагороженной и просветленной великою властью земли. И эта любовь, и его тоска перед тем, что так чужда ему народная душа, - все это для них смешно и непонятно. Им смешны сомнения и раздумье над путями, какими пойдет выбивающаяся из колеи народная жизнь. К чему раздумывать и искать, к чему бороться? Слепая историческая необходимость - для них высший суд, и они с трезвенною покорностью склоняют перед нею головы... - Да, что-то они сделают? - повторял Сергей Андреевич, мрачно глядя в темноту. 1897 ПРИМЕЧАНИЯ ПОВЕТРИЕ Впервые - сб. В.Вересаева "Очерки и рассказы". СПб., 1898, с подзаголовком: "Эскиз". Написано в 1897 году. Рассматривая это произведение как непосредственно продолжающее "Без дороги", В.Вересаев предложил его журналу "Русское богатство", хотя и сильно сомневался в возможности публикации его там: "...выводятся социал-демократы, и отношение к ним автора очень сочувственное" (мемуарный очерк В.Вересаева "Н.К.Михайловский"). Действительно, народническое "Русское богатство" не приняло откровенно марксистской направленности "Поветрия", рассказ был отвергнут. Тогда "Поветрие" было передано В.Вересаевым марксистскому журналу "Новое слово". Рассказ там приняли, но напечатать не успели: журнал закрыли. "Я предложил рассказ "Миру божьему", в последние годы начавшему решительно склоняться к марксизму, - вспоминал В.Вересаев в том же очерке о Н.К.Михайловском. - "Мир божий" отказался поместить рассказ, и секретарь редакции, Ангел Иванович Богданович, откровенно сознался мне, что напечатать рассказ они боятся: он, несомненно, вызовет большую полемику и обратит на их журнал внимание цензуры". Писателю удалось напечатать "Поветрие" лишь в 1898 году в первом сборнике своих рассказов. Есть основания предполагать, что заголовок рассказа - "Поветрие", который использовала народническая и либеральная критика, доказывая сдержанное отношение писателя к марксизму, появился лишь как уступка цензуре. 23 марта 1897 года В.Вересаев отметил в дневнике: "Вчера сдал в редакцию свой рассказ "На повороте"; он мне нравится..." Никакой другой из известных нам рассказов этого времени, кроме "Поветрия", не мог называться "На повороте". Вполне возможно, что это - первоначальное название рассказа, измененное в силу тех серьезных цензурных затруднений, которые он встретил при публикации. Народническая критика, а отчасти и либеральная, на первых порах не разобравшись в истинном звучании ранних вересаевских произведений, причислила писателя к народникам. Но появление "Поветрия" не оставило сомнений, что по отношению к народникам у В.Вересаева "проскальзывает... усмешка", и, даже больше того, народники ему прямо враждебны. В критике усилились тенденции изображать автора "Поветрия" писателем "бездорожья": "он сам и его герои решительно не знают, куда идти, что делать, где и в чем правда" (Скриба. "Письма о литературе. О г.Вересаеве". - "Одесские новости", 1898, 30 декабря); "автор показывает большую наклонность к пессимизму", "проглядывает... отсутствие веры в жизнь, сомнение в том, что в жизни существуют и положительные элементы, задатки лучшего будущего", читатель выносит "небодрящее, а подчас даже мертвящее впечатление" (Н.И.Р. "Вересаев В. "Очерки и рассказы". - "Сын отечества", 1898, 23 ноября / 5 декабря); "во всех рассказах г.Вересаева фигурируют лишние люди", "изжившие свое содержание" (И-т. "Новости литературы и журналистики". - "Русские ведомости", 1898, 11 сентября). В.Вересаев объявлялся писателем, который никакой теории не сочувствует: "...он не народник... он и не марксист", "...В.Вересаев говорит народникам: вы правы, а марксистам: не могу с вами не согласиться", - он - "уклончивый талант" (М.А.Протопопов. "Беллетристы новейшей формации". - "Русская мысль", 1900, кн. IV). Народникам и либералам не хотелось отдавать В.Вересаева марксистам. Однако наиболее дальновидные представители народнического движения все больше понимали, что отрицать марксистскую настроенность В.Вересаева невозможно, и пытались приглушить идейное звучание его произведений рассуждениями об оскудении таланта молодого писателя. Идеолог народничества Н.Михайловский, еще недавно приветствовавший вхождение В.Вересаева в литературу, утверждал, что не оправдалась надежда на появление нового яркого художника в русской литературе, что одна из причин тому - ложность идеалов автора "Поветрия": рассказ не отражает действительной жизни, его героиня Наташа "ищет не такой задачи, которая бы была ей под силу, а просто самой важной, самой полезной, для которой она, может быть, ведь и не годится..." ("Литература и жизнь. Кое-что о современной беллетристике". - "Русское богатство", 1899, ? 1 - 2). Н.Михайловскому возразил А.Потресов ("Начало", 1899. ? 4), который видел заслугу В.Вересаева в том, что он "уловил едва народившийся тип" и воплотил его в образе Наташи - "отнюдь не исключительной, а самой обыкновенной" девушки; ее не удовлетворяет роль сельской учительницы, не тянет к филантропии, она упорно ищет свое место в общественной жизни страны и находит его в марксизме. Но этот номер журнала был конфискован, и читатели смогли познакомиться со статьей только через семь лет, когда она была напечатана в сборнике статей А.Потресова ("Этюды о русской интеллигенции". СПб., изд. О.Н.Поповой, 1906). "Поветрие" не раз использовалось в марксистских кружках в целях пропаганды. В 1909 году, готовя "Поветрие" к переизданию, В.Вересаев произвел серьезные изменения в тексте: старый подзаголовок "Эскиз" заменил новым - "Эпилог", обращая внимание на неразрывность этого рассказа и повести "Без дороги", сократил теоретические споры, а также описания операции и настроения Сергея Андреевича. Вплоть до последнего прижизненного издания рассказ многократно подвергался стилистической правке. Печатается по изданию: В.В.Вересаев. Избранное. М., 1944. Ю.Фохт-Бабушкин