Венкстерн Наталья Алексеевна
Под стенами замков

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Наталия Венкстерн.
Под стенами замков

Читальня советской школы: II ступень. No 10

0x01 graphic

0x01 graphic

Глава I

0x01 graphic

   В прохладный день конца лета 1174 года человек десять всадников выехали из леса, окружавшего полукольцом спускавшуюся к реке долину.
   Тот, кого по оказываемым ему почестям без труда можно было признать за начальника маленького отряда, был закутан в черный плащ с накинутым на голову капюшоном. Суровое, лишенное роскоши, одеяние свидетельствовало о его принадлежности к монашескому ордену, и только драгоценные кольца, которыми были унизаны его руки, странно не вязались со всей скромностью наряда; наполовину закрытое капюшоном лицо его было бледно и красиво; холодные, надменные глаза, крепко сомкнутые губы, изредка раздвигаемые насмешливой улыбкой, орлиный нос все выдавало в нем человека страстного и наделенного сильной волей. Окружавшие его всадники были одеты с большой роскошью. Позолоченные кольчуги, шлемы и палаши сверкали на солнце; лиловые плащи с вышитыми на плечах серебряными крестами спадали почти до земли; головы лошадей были украшены такими же лиловыми султанами.
   Выехав на опушку, человек, одетый монахом, придержал лошадь, и остальные последовали его примеру.

0x01 graphic

   Несколько мгновений молча глядели все на развернувшуюся перед ними картину, затем монах обвел широким жестом руки всю окрестность и сказал:
   -- Вот, рыцари, Ланская земля. Отсюда вы можете любоваться на жилища свободных подданных его милости, короля Людовика. Благоговейте -- владетели этих тучных полей имеют право на уважение; так же, как и вы, они подчиняются только королю и богу и могут, если им заблагорассудится, надеть кольчугу и шлем и отправиться на рыцарский турнир.
   Эти слова, произнесенные с насмешливой серьезностью, были покрыты смехом окружающих.
   -- А где же замки этих сеньоров? -- спросил один из всадников, подъехав вплотную к монаху. Я вижу вдали стены города Лана, но кроме них нет никаких следов обиталищ новых феодалов. Не под землей ли они ютятся?
   -- У вас просто плохое зрение, возразил монах, -- что касается до меня, то я прекрасно вижу дым, поднимающийся из трубы одного из замков, вижу крепостную стену, окружающую другой, и, если не ошибаюсь, у дверей третьего узнаю прекрасную даму в роскошном одеянии, занятую, впрочем, мало подходящим для ее звания делом. Клянусь честью, она кормит свинью!
   Новый взрыв хохота покрыл эти слова. Один только монах не предавался веселью, вызываемому его речью, и продолжал вглядываться в даль.
   На широкой долине там и сям были разбросаны мелкие деревушки, и на ближайшую из них и показывал монах своим рыцарям. Она состояла из небольшого количества низких, закопченных домиков с подслеповатыми окнами. К каждому из них тесно прилегал маленький сарай, сплетенный из хвороста, служивший одновременно и хлевом, и сеновалом, и житницей. Низенькие двери открывались прямо на улицу, а большой необтесанный камень служил порогом. С возвышенности, на которой находились всадники, можно было видеть пыльную улицу, на которой играли полуголые тощие ребятишки и паслись свиньи и домашняя птица. Женщина, одетая в серую длинную одежду, подпоясанную ремнем, кормила у крыльца поросенка из деревянного корыта. Кое-где из открытых дверей вырывались клубы серою дыма.
   Труб на крышах нигде не было. Вся деревня была обнесена редким деревянным частоколом, не могущим служить препятствием даже ребенку. Эта жалкая картина вызывала в рыцарях необыкновенное веселье.

0x01 graphic

   -- Клянусь, монсеньор, что в жизни своей не видал более грозных стен! -- воскликнул один из них.
   -- И большей роскоши! -- воскликнул другой.
   -- Если жители этих замков так же могущественны, как их стены, то нечего и думать о борьбе с ними, -- прибавил третий.
   Монах с прежней серьезностью выслушивал насмешки, брови его были сдвинуты.
   -- Вы можете смеяться сколько вам угодно, -- сказал он, но не забудьте, что эти жалкие люди находятся под покровительством короля. Коммунальная хартия скреплена королевской печатью, и будьте уверены, что они скорей дадут содрать с себя живьем кожу, чем отказаться от излюбленной своей коммуны.
   -- Коммуна! Какое мерзкое слово! -- сказал один из рыцарей.
   -- Мерзкое или не мерзкое, -- возразил монсеньор, -- но сейчас оно лишает меня самой лучшей части моих доходов, отнимает у меня священнейшие права над людьми, права суда, наказания, жизни, приучает их к лености и непослушанию, вбивает в их головы самые зловредные и глупые мысли.
   Одни из рыцарей, совсем еще юный, подвинул свою лошадь вплотную к лошади монаха и воскликнул с пылом:
   -- О, монсеньор! Неужели у вас недостаточно сил для того, чтобы покончить с этим злом? Прикажите! И хотя нас только кучка рыцарей, мы в мгновенье ока приведем к покорности этих людишек!
   Монсеньор усмехнулся.
   -- Я знаю это -- сказал он -- но попрошу вас, как раз напротив, ничем не выражать своих чувств, когда мы будем проезжать через деревушку. Помните, мы странствующие рыцари, не имеющие ничего общего с сеньорами этой страны. Так и ведите себя. Что же касается до вашего предложения, то должен вам напомнить, что за своеволие мы ответим королю; а затевать с ним ссору, не заручившись поддержкой других сеньоров, было бы но меньшей мере безумием.
   Произнеся, эту речь тоном, не терпящим возражении, монсеньор тронул повода, и всадники рысью стали спускаться в долину.
   Появление вооруженных всадников на улицах деревушки произвело обычный для того времени переполох. Крестьяне относились к рыцарям как к прирожденным своим врагам, от которых не ждали ничего, кроме ограбления последнего имущества, оскорблений и зачастую побоев. К тому же в это время деревня была почти пуста. Все взрослое мужское население было на полевых работах, оставались только женщины и дети.
   Ребятишки при виде рыцарей с воплем бросились в дома; двери и окна торопливо запирались, и только из-за щелей окон и дверей видны были бледные лица, с трепетом взиравшие на проезжающих.
   -- Храбрецы! -- пробормотал сквозь зубы монсеньер, с усмешкой оглядывая опустевшую улицу. -- Они, вероятно, умерли бы со страху, если бы знали, кто именно посетил их жалкую деревушку. Однако, -- продолжал он, обращаясь к одному из рыцарей, -- попрошу вас постучать в одну из этих негостеприимных дверей. Попросите напоить лошадей. Это будет служить хорошим предлогом для беседы, а я, как вам известно, не прочь узнать как можно подробнее обо всем, что здесь происходит.
   Один из рыцарей сошел с лошади и подойдя к маленькому домику, стоявшему посреди улицы, несколько раз ударил кулаком в дверь. На стук отозвались не сразу. Из-за двери слышался испуганный шепот, вздохи и заглушенный детский плач. Наконец, на вторичный, более энергичный стук, слабый голос произнес:
   -- Почтенные господа! Я -- одинокая женщина и ничего не имею для угощения ваших милостей. Умоляю вас, продолжайте путь ваш с миром. Город Лан недалеко отсюда, и там вы найдете все потребное вам. В нашем же селении, клянусь вам, не найдется и корки хлеба.
   -- Добрая женщина, -- отвечал рыцарь, придавший голосу своему, согласно приказанию монсеньора, самый миролюбивый и ласковый тон, -- вы можете не бояться нас и смело открыть дверь. Мы -- странствующие монахи и никогда не позволим себе обидеть сироту или женщину. Мы сами готовы дать вам хлеба, если вы в нем нуждаетесь, и попросим взамен лишь ключевой коды для наших лошадей.
   Дверь приоткрылась, и молодая женщина вышла на крыльцо, испуганно и подозрительно озираясь. Человек пять ребятишек в возрасте от года до десяти лег толпились у ее ног, держа ее за подол платья.
   Монсеньор смерил ее с ног до головы высокомерным и холодным взглядом, но заговорил со всей мягкостью, на которую был только способен.
   -- Скажите, -- сказал он, -- отчего деревня ваша пуста? Не было ли здесь какой-нибудь повальной болезни, не посетила ли вас чума? Все двери заперты, и появление наше вызвало здесь такой страх, словно вы ожидаете нашествия врага. Мы приехали издалека и не знаем здешней местности. Нам очень хотелось бы знать, что является причиной такого страха?
   Молодая женщина, несколько ободренная миролюбием рыцарей, усмехнулась.
   -- Ваша милость, -- сказала она, -- я вижу, что вы действительно приехали издалека, если ничего не знаете о том, что случилось в Лане. Мы очень много страдали, ваша милость; почти в каждом нашем доме женщины оплакивают мужа или брата. Несчастья наши не прекращались в течение многих лет, и хотя теперь счастье немного улыбнулось нам, мы все еще не можем к нему привыкнуть, и беспрерывно ожидаем новых бедствий. Вы должны знать, ваша милость, что бедным людям плохо живется на этом свете, а горе и лишения делают нас подозрительными и боязливыми.
   -- Нас вы можете не бояться, -- сказал монсеньор, -- оружие, которое вы видите у нас в руках, мы употребляем только на защиту слабых и никогда не нападаем. Чужое имущество нас не прельщает, так как мы дали обет нищеты.
   При этих словах, рука монсеньора, унизанная перстнями, поднялась для крестного знамения, которым он благоговейно осенил свою грудь.
   Молодая женщина не без удивления взирала на этих зашитых в золото нищих, но миролюбие их успокаивало ее.
   -- Каковы же были бедствия ваши? -- спросил монсеньор.
   Молодая женщина указала рукой на возвышающиеся вдали зубчатые стены и башни города.
   -- Вот город Лан, -- сказала она, -- в течение долгих лет за стенами его кипела борьба; богатые горожане и купцы ссорились со своим сюзереном и его рыцарями. Здесь, на наших полях, происходили битвы между взбунтовавшимися горожанами и осаждавшими город войсками короля. Урожай наш был вытоптан; дома наши разграблены; отцы и братья наши, подозреваемые в сочувствии к бунтовщикам, убиты. Это было давно, лет сорок тому назад, и я, конечно, не помню этого; но в деревне у нас есть старики и старухи, которые с ужасом рассказывали об этом ужасном времени. Это было страшней чумы, говорят они.
   -- Чем же кончилось дело? -- спросит монсеньор.
   -- О, ваша милость, война длилась около шестнадцати лет, и вокруг Лана текли реки крови. Горожане убили владетеля города, епископа Годри, и за это король жестоко отомстил им: стены, которые вы видите отсюда, были увешаны трупами убитых; хищные птицы слетались сюда со всей округи, предчувствуя добычу; жители наших селений разбегались по лесам, чтобы хоть как-нибудь укрыться от ужасов войны, а борьба между тем не прекращалась. Горожане хотели добиться свободы во что бы то ни стало, и их настойчивость и мужество увенчались, наконец, успехом.
   -- Каким же образом?
   -- Они собрали большие дары, отдали все имевшиеся у них деньги и склонили таким образом короля на свою сторону. Правда, он запретил называть город коммуной, но это им было безразлично. Важно то, что они получили право суда, что имущество их охраняется.
   Монсеньор усмехнулся.
   -- Какие же вы получили от этого выгоды? -- спросил он.
   -- О, ваши милость, разумеется никаких; о наших страданиях никто и не помнил. Кому бы пришло а голову восстанавливать наше разоренное имущество или накормить голодных детей? Горожане, получившие вольность, тотчас возгордились и стали глядеть на нас с презрением, как это делали прежде одни рыцари. Наш же сеньор, епископ Готье де Морталь, не тем будь помянут, был жестокий и несправедливый хозяин. Мы много пролили слез из-за него. Он обременял нас непосильными работами и требовал с нас такого оброка, который мы не в силах были собрать. Тогда, разгневанный, он посылал к нам своих вассалов с приказанием отобрать последнее имущество и отомстить нам жестоким наказанием. Часто случалось нам оставаться без хлеба, и многие из жителей наших селений сочли за лучшее покинуть родину и отправились искать счастья по большим дорогам. Что сталось с ними, мы не знаем. Все это я хорошо помню, так как не прошло еще года с тех пор, как жизнь наша переменилась к лучшему.
   -- По вашему платью этого не видно, -- сказал один из рыцарей, едва скрывая насмешливую улыбку.
   -- Мы бедны, ваша милость, -- воскликнула женщина, -- мы по прежнему бедны, но, по крайней мере, более свободны, чем были раньше. Теперь наш сюзерен -- король: он принял нас под свою высокую руку и, находясь вдали от нас, не вмешивается в нашу жизнь; правда, поборы его также тяжки, но, по крайней мере, нам дарованы те же права, что и городу Лану, и расторгнуть хартию, закрепленную рукой короля, уже никто не осмелится.
   -- Вы так думаете? -- сказал монсеньор. Однако интересно знать, каким способом добились вы этих вольностей? Полагаю, что жалкие ваши селения, обнесенные деревянным частоколом, не могли вступить в открытую борьбу с могучим епископом де-Морталь, как то было в городе. Или, быть может, король сам сжалился над вами и решил осчастливить нежданной милостью?
   -- О, нет, господин. Разве вспомнил бы король о своих несчастных сервах; правда, он добр, но подданных у него слишком много для того, чтобы он мог помнить о каждом. Но в наших глазах был пример города Лана, и у нас, среди бедняков, нашлись мужественные и умные люди, решившиеся последовать ему. Имена их будут благословляемы нами и детьми нашими.
   -- Вы знаете их по именам? -- спросил монсеньор, внезапно оживившись.
   -- Как же мне не знать? Одним из них был Пьер, муж мой. Он первый предложил собрать дары королю и во главе нескольких других сам ходил в Париж пасть к ногам доброго государя и вымолить его милостей.
   -- Прекрасно, -- сказал монсеньор, -- поступок поистине мужественный и великодушный, тем более, как знать, ему быть может, когда-нибудь придется расплатиться за него. Во всяком случае я хочу сейчас записать его в поминанье и обещаю вам не забывать его в своих молитвах.
   Женщина низко поклонилась.
   -- Его зовут Пьер Мусон, ваша милость, по если вы так добры, что согласны помолиться за таких бедных людей, как мы то впишите еще в поминанье Андрэ Гудрона и Жака Лакорд. Они не меньше мужа моего поработали в этом деле.
   -- Охотно, -- сказал монсеньор, улыбаясь. -- Запишите эти имена, Ренэ, -- обратился он к одному из рыцарей, -- вы можете быть уверены, добрая женщина, что они сохранятся в нашей памяти.
   В течение разговора старшин сын хозяйки успел принести в ведрах воду и лошади были напоены. Рыцари взнуздали лошадей, а монсеньор вынул из кармана несколько медных монет и протянул их женщине.
   -- Я дал бы вам больше, -- сказал он, -- если бы был богат, но мы, странствующие монахи, зачастую бываем беднее самого последнего серва. Я отблагодарю вас своими молитвами.
   Он благословил склонившуюся перед ним голову и хотел уже тронуться в путь, как внезапно какая-то мысль остановила его.
   -- Скажите, -- сказал он, -- меня, по-видимому, ввели в обман, так как, помнится, я слышал недавно, что вся Ланская земля отдается в лен Рожэ де Розуа, выбранному недавно братством св. Франциска на епископское место?
   Лицо женщины несколько омрачилось.
   -- Да, ваша милость, это верно. Но, пока он не вступил во владение землей, мы считаем себя вассалами короля и питаем надежду, что хартия, дарованная нам, оградит нас от его посягательств.
   -- Господь бог велит нам надеяться, -- сказал монсеньор, внезапно рассмеявшись коротким и неприятным смехом.
   Во всяком случае советую вам молиться, добрая женщина. это единственный способ отвратить от себя возможные беды.
   С этими словами он пришпорил коня и весь отряд крупном рысью пустился вдоль пустой улицы селения.
   Молодая женщина продолжала, стоя на крыльце, глядеть на них.

Глава II

   Недели две спустя в замке Рожэ де Розуа, по-видимому, готовились к большому празднику. В большом зале замка, украшенном камином, занимавшем целую стену, и охотничьими трофеями в виде оленьих рогов и звериных шкур, спешно уставлялись длинные деревянные столы. Узкие полукруглые окна с цветными и разрисованными стеклами едва пропускали слабый свет в комнату. Она освещалась свечами, воткнутыми в деревянные резные канделябры, и огнем, пылающим в камине. Осенние холода уже наступили, и в огромном очаге с треском сгорали поленья, выбрасывая целые снопы искр в комнату. Маленький паж в коротеньком бархатном камзоле и с металлическом цепью на груди был специально приставлен к тому, чтобы собирать эти угли лопатой во избежание пожара. Столы были уставлены блюдами с зажаренными целиком гусями, поросятами, баранами. Бочонки с винами украшали каждый угол стола; орехи, миндаль и виноград в деревянных тарелках были теми лакомствами, угощением которых гордился гостеприимный епископ.
   Слуги, накрывавшие столы, ругались и бранились, и беспрерывно сыпались удары на тех из них, которые по своему положению и возрасту могли считаться низшими. Одетые в кольчуги, вооруженные, они скорей напоминали воинов, собравшихся в поход, чем слуг, готовящих стол для пиршества. Половина их были пьяны.
   Маленький паж с щеками, пылающими от огня, ежеминутно вскидывал испуганный взор на эту разнузданную ватагу. Он трепетал при мысли о возможности быть оскорбленным или даже побитым. Защититься у него не было возможности, снести оскорбления он для себя, будущего рыцари, считал неблагородным, жаловаться епископу не имело смысла. На такие жалобы отец церкви отвечал обычно:
   -- Силе надо противопоставить силу; не в моих правилах защищать тех, кто не умеет постоять за себя.
   У очага огромная собака с блестящей серой шерстью -- любимица епископа -- грелась, изредка поднимая морду и отвечая на царящий беспорядок коротким недовольным рычаньем.
   На дворе вокруг замка пылали огни костров; слуги приезжих гостей расположились вокруг них, протягивая руки к огню, на котором в большом прикрепленном на железным прутьях котле варился ужин. В стойлах было тесно от лошадей, вокруг которых хлопотали конюхи епископа.
   Беспрерывно со сторожевой башни слышалась перекличка, а у рва, ведущего к замку звуки трубы, которой давали знать о своем прибытии вновь приехавшие рыцари. Скрипя на железных цепях, опускался подъемный мост, и группа вооруженных всадников въезжала во двор.
   Графы Ретель, Русси и знаменитым своими разбойничьими подвигами сеньор Гуго, раньше других прибывшие в замок Розуа, ожидали начала пира в отдаленной башне, где заперлись для тайной беседы с хозяином. Полукруглая мрачная комната, в которой они находились, освещалась только факелом, воткнутым в щель, образовавшуюся на полу.

0x01 graphic

   Четыре деревянных скамейки составляли всю обстановку. Ветер врывался через незаделанные отверстия, служившие окнами и беспрепятственно разгуливал под низкими сводами.
   Рыцари не обращали ни малейшего внимания на холод. Они так же, как и хозяин, прекрасно понимали, что нужны совсем особые предосторожности для того, чтобы сохранить в тайне беседу. Здесь они могли быть спокойны. Деревянная лестница, ведущая в башню, выдала бы своим скрипом всякого, кто вздумал бы пробираться по ней.
   Из всех четырех собеседников Рожэ де Розуа был самым воспитанным и образованным. Епископский сан, который он носил и который не мешал ему предаваться разбойничьим набегам и разгульному образу жизни, придавал ему, однако, некоторый внешний лоск и вкрадчивость манерам. Привыкший слишком часто надевать на себя маску благочестия, он даже в откровенном разговоре с друзьями не мог откинуть привычки к постоянным крестным знамениям, к подниманию глаз к небу и призыванию в свидетели искренности слов своих бога и всех небесных сил.
   Ретель и Русси, богатые феодалы, имевшие достаточно жизненного опыта для того, чтобы не выказывать излишней доверчивости, с опаской вслушивались в льстивые слова хозяина. Гуго, исколесивший всю Францию во время своих воинственных набегов, единственный из них блистал если не честностью, то во всяком случае прямодушием. Его звероподобное лицо, обросшее короткой черной взлохмаченной бородой, выражало нетерпение: одной из своих великанских ног, обутых в металлические поножи, он раздражительно постукивал по каменному полу. Мысль о том, что по окончании разговора его ждет обильный ужин и вино, увеличивала его нетерпение.
   -- Итак, -- сказал Рожэ, -- я могу рассчитывать на вашу помощь, рыцари. Кажется, слова мои достаточно убедительно показали вам всю зловредность и богопротивность так называемой коммуны. На мой взгляд, этих двух свойств вполне достаточно для того, чтобы извлечь оружие против нее. Не имея основания ожидать от вас, светских людей, такого же бескорыстия, я обращаюсь к другим струнам благородных ваших душ. Коммуна оскорбляет ваше достоинство: рабы, получившие в руки хартию, теряют уважение к вам, как к прирожденным господам своим, они перестают страшиться, они делаются нерадивы, они внушают окрестному населению зловредную мысль, что земледелец имеет право на землю и может передавать ее по наследству сыну; они отрицают священный обычай, по которому лишь сеньор является собственником земли, а сервы не что иное, как жалкие существа, которым он оказывает неизреченное благодеяние, разрешая им кормиться от плодов ее. Коммуна, если она распространиться по всей Франции, грозит вам разорением. А как, спрошу я вас, будете вы поддерживать блеск своего рыцарского двора и силу оружия, если будете бедны? Король будет презирать вас, нищих рыцарей, не могущих выставить в его защиту и горсти прилично вооруженных людей. О, я первым готов повиноваться по первому знаку малейшей воле его величества, но...
   Епископ прервал свою речь. Гуго воспользовался этой паузой и докончил со смехом ею фразу:
   -- При том только условии, что эта воля не противоречит моей...
   Епископ поморщился.
   -- Вы не так поняли меня, -- сказал он.
   Ретель глядел в угол комнаты, неторопливо поглаживая рукой остроконечную русую бородку. Он искал слов.
   -- Монсеньор, -- сказал он, -- я не отказываюсь оказать помощь, за котором вы ко мне обращаетесь, но я должен признаться, что гнев короля страшит меня. Церковь учит нас...
   -- Ах, мало ли чему учит нас церковь! -- воскликнул горячо Роже, но тотчас же спохватившись прибавил вкрадчиво: -- О, сын мой, я вполне уважаю убеждения, высказанные вами, но вам, вероятно, известно, что церковь выбрала меня на епископское место; этим почетным доверием, оказанным мне, выражено убеждение, что никто, как я способен понимать истинные нужды моих рабов. Клянусь богом, коммуна есть не что иное, как дьявольское наваждение, и если королю это не ясно, я должен хотя бы ценой жизни вывести его из этого заблуждения. К тому же вам должно быть известно, что короля склонили на дарование коммуны деньги, принесенные ему поселянами. Мне грустно говорить об этом, но, увы, слух короля в этом случае склонился на звон презренного металла.
   -- Попробуйте склонить его на вашу сторону таким же образом, -- сказал Русси, -- в ваших сундуках, монсеньор, достаточно золота для того, чтобы затмить дары жалких сервов так называемой сельской коммуны. Покончить с королем миром и вернуть себе права, не бряцая оружием вот, по моему мнению, лучший выход.
   Гуго, слушавший до сих пор разговор краем уха, на этот раз оживился.
   -- Как, воскликнул он, -- это говорит рыцарь! Откупаться от войны деньгами, избегать благородной встречи на поле брани. Унизить себя сделкой, в которой никто не получит прибыли, кроме королевской казны, которая уже давно стремится высосать все соки из благородных сеньоров и обратить их в покорных и жалких слуг трона. Клянусь, я не ожидал от вас этого!
   Епископ был крайне обрадован неожиданной поддержкой.
   -- К тому же вы забываете самолюбие короля, -- продолжал он, -- увы, Людовик VII ничем не похож на своего благочестивого предшественника. Корыстолюбие и тщеславие -- вот главные его советчики. Рыцари ненавистны ему -- он жаждет их уничтожения.
   Русси и Ретель в нерешительности молчали, но Гуго, видя, что разговор грозит затянуться, поторопился вывести его на правильный путь.
   -- Награда, предлагаемая вами за помощь, монсеньор, вполне удовлетворяет меня; думаю, что и друзья наши не потребуют большего от вашей щедрости. Гости, которые, я слышу, уже собрались в замке, несомненно, также склонятся на убеждение трех благородных рыцарем и благочестивого епископа. Нам остается только скрепить союз наш клятвой и считать дело оконченным.
   Епископ поднялся со скамейки, лицо ею сняло удовольствием; он взял руку Гуго и пожал ее.
   -- Бог воздаст вам за это! -- сказал он и затем, подняв два пальца кверху, произнес торжественную клятву, связывающую его с рыцарями для предстоящей борьбы.
   Ретель, Русси и Гуго последовали его примеру.
   В это время деревянная лестница заскрипела под чьими-то легкими шагами. В амбразуре двери показался паж, который, низко склонив голову, обратился к епископу со словами:
   -- Монсеньор! Гости собрались и ждут вашей милости, чтобы приступить к ужину.
   Гуго шумно обрадовался; Русси и Ретель поднялись с мест, чтобы последовать за своим хозяином. Но Рожэ, проходя мимо пажа, окинул его грозным взглядом.
   -- Филипп, -- сказал он, -- у тебя слишком легкие шаги на мой вкус, я попрошу тебя впредь делать при ходьбе больше шума. Тебе должно быть известно, что только рабы к трусы ползают как змеи. Тебе будет плохо, если ты осмелился подслушать наш разговор.
   Филипп вспыхнул.
   -- О, монсеньор, -- сказал он, -- неужели вы думаете...
   -- Я не даю себе труда думать о таком ничтожестве, как ты, -- возразил епископ, -- но помни, что ты не рыцарь и жизнь твоя зависит от моей доброты. Берегись, иначе ты можешь лишиться моей милости, а вместе с ней и всякой надежды получить рыцарство.
   Епископ и его гости покинули башню, мальчик несколько мгновений оставался как бы прикованным к месту. Затем внезапно он сжал кулак и протянул его вслед ушедшим. Этот ребяческий, но гневный жест был красноречивей всяких слов.
   В зале замка далеко за полночь затянулась попойка. Это была в полном смысле слова беспутная оргия с дикими песнями, битьем посуды, бранью и даже драками. Гремевший в одном из углов зала епископский оркестр не мог заглушить пьяных воплей гостей. Рожэ в верху стола довольным взглядом оглядывал веселящихся.
   Попойка, щедрые дары и убеждения Русси, Ретеля и Гуго вполне склонили гостей на участие в намечающемся в ближайшие дни походе. Дело шло об уничтожении Ланской сельской коммуны. Короткий набег на безоружных крестьян, уничтожение ненавистной коммунальной башни, пленение зачинщиков, полный список которых был в руках у епископа, и с сельскими вольностями покончено навсегда. Король, рассуждал Рожэ, едва ли отважится противопоставить свое желание так явно высказанной воле могучих рыцарей.
   Филипп, стоя в течение всего пира за креслом своего господина, один изо всех присутствовавших не был опьянен вином. С бессильной яростью взирал он на все происходившее. Рожэ, не забывший своего гнева, мстил мальчику в течение всего вечера мелкими унижениями. Он беспрестанно ронял под стол нож, забавляясь тем, как мальчик ползал на четвереньках в поисках его, он несколько раз выплескивал ему в лицо остатки своего вина из стакана. Гости громким смехом приветствовали эти плоские шутки прелата. Мальчик, сжав губы, терпел. Жажда мести, старинная ненависть его к епископу, казалось, переполнили в этот вечер меру его терпения.
   Филипп бил сын бедного рыцаря, бывшего в вассальной зависимости от епископа. Отец его владел маленьким леном и честно служил своему сюзерену оружием. Но однажды, когда Филипп был еще ребенком, Рожэ повздорил с его отцом. Размолвка превратилась в ссору, и епископ решил отомстить непокорному вассалу.
   Среди глубокой ночи окружил он замок отца Филиппа и после короткой осады предал его огню. Вся семья погибла кроме Филиппа, которому было в то время два года.
   У мальчика были кудрявые льняные волосы и хорошенькое личико. Епископу показалось забавным беспечное равнодушие, с каким взирал он на происходящее. Кто-то из слуг епископа вытащил его из огня и посадил на траву по другую сторону крепостного рва напротив пылающего замка, и мальчик радовался веселому огню. Среди прочей добычи, взятой у непокорного вассала, среди лошадей, собак, ценного оружия, до которого епископ был большим охотником, Филиппа также забрали в епископство.
   Первые годы провел он на кухне среди беспутной челяди прелата. Но его красивое лицо, ловкость и остроумие привлекали к нему всеобщее внимание. Соскучившись, епископ призывал мальчика и играл с ним, как с забавным зверьком. Он не забывал, что мальчик сын рыцаря, и это отчасти послужило к тому, что мальчик в тринадцать лет был возведен в должность пажа.
   К несчастью, этот почет совпал как раз со странной переменой в характере мальчика: внезапно он стал проявлять задумчивость, сделался молчаливым и замкнутым. Епископ, если бы давал себе труд обратить внимание на своего слугу, мог бы легко заметить упрямую складку около рта Филиппа, когда он с покорным видом выслушивал его приказания. Но епископу не было ни малейшей охоты занимать свою голову подобными наблюдениями -- мальчик просто-напросто надоел ему, и краткая милость к Филиппу заменилась со стороны господина насмешками, переходившими иногда в настоящее гонение.
   Такая перемена не замедлила отразиться и на отношении всех прочих обитателей замка; малейший промах вменялся мальчику в тяжелое преступление, на него старались взвалить самую тяжелую работу, а один из гостивших у епископа рыцарей в веселую минуту припомнил детство Филиппа и дал ему прозвище, которое все нашли очень остроумным. Пажа прозвали "Филипп Погорелец".
   Ужин приходил к концу; гости были пьяны, некоторые из них храпели на полу, другие во все горло распевали песни; слуги, воспользовавшись опьянением господ, тут же, в углу комнаты, доедали остатки блюд. Один епископ да друзья его Ретель и Русси более или менее сохраняли ясное сознание. Но, однако, и на них вино оказало свое действие, и они, забыв предосторожность, почти громко продолжали беседу, веденную с такими предосторожностями в башне.
   Сначала Филипп, стоя за стулом Рожэ, мало обращал внимания на их слова, но некоторые обрывки фраз, долетавшие до него, пробудили его любопытство.
   -- Главное, застать их врасплох, -- говорил Ретель.
   -- Иначе, как знать, они могут найти помощь в ком-нибудь из рыцарей, враждующих с нами, прибавил Русси.
   -- Рыцарей я не боюсь: им невыгодно поддерживать коммуну, -- веско заметил епископ, -- важно лишь, чтобы король не узнал о наших намерениях. Раньше пяти дней или даже недели мы не будем готовы к походу; это большой срок, и, если выпустить всех этих пьяных болтунов из замка, они могут, во-первых, отказаться от своего намерения и, во-вторых, проболтаться о том, что здесь происходило. А вы знаете, что у молвы есть крылья: король узнает и может двинуть против нас свои войска. Одна весть о приближении их придаст силу нашим противникам, а, главное, укрепит их уверенность в своей правоте.
   -- Так вы намерены всех ваших гостей держать взаперти до похода? -- спросил Ретель.
   Епископ засмеялся.
   -- О, не беспокоитесь, я не закую их в цепи и не запру в подвалах; мое намерение гораздо более мягко и человеколюбиво, и исполнение его, я не сомневаюсь в том, доставит большое удовольствие гостям. Неделя празднеств, попоек и веселых ужинов, во время которой соберутся все наши силы, и затем мы выступаем. Я не сомневаюсь, что люди Лана предчувствуют мое появление, но что могут они противопоставить нашей кавалерии?.. Право, я думаю, что их оружие -- вилы и лопаты -- годится лишь для сражения с домашним скотом, а совсем не для устрашения вассалов епископа де Розуа.
   При этих словах епископ, размахивавший в воодушевлении руками, широким рукавом своего кафтана задел стоявший перед ним серебряный кубок, который со звоном покатился на пол. Филипп нагнулся и поднял его. Его глаза встретились с глазами епископа, горевшими пьяным возбуждением.
   -- Ты опять подслушиваешь нашу беседу? -- спросил он грозно нахмурившись.
   -- Ваша милость не приказывали мне отходить от стола.
   -- Разговаривать?
   Ретель и Русси захохотали, предвидя потасовку, но паж сильно побледнел и отступил на два шага. Пьяная физиономия епископа выражала ярость. Филипп давно знал свойство Рожэ проявлять опьянение злобными и жестокими выходками. До сих нор ему удавалось избегнуть побоев.
   Он давно сказал самому себе, что лучше согласится умереть, чем позволит ударить себя. Мальчик, пропитанный насквозь понятиями рыцарства, полагал в этом честь свою. Он не представлял себе, как часто эти самые рыцари соглашались на худшие унижения ради подарков и денег. В его представлении рыцарское достоинство обязывало к благородству и гордости.
   -- Этот мальчишка, -- воскликнул между тем епископ, -- поклялся отравить мое существование. Он следит за мной как тень, попадается мне на каждом шагу. Смотрите, какие у него подлые змеиные глаза.
   -- Проучить его надо! -- закричал Ретель.
   -- Высечь, как раба! -- прибавил Русси.
   Филипп весь затрепетал и протянул обе руки вперед для защиты.
   Некоторые из рыцарей, привлеченные шумом, бросили песни и обратились в сторону епископа. Он же, поджигаемым всеобщим хохотом и криком, стал подниматься из-за стола, опираясь одной рукой, украшенной перстнями, на стол.
   Только в тот момент, когда ему пришлось сделать движение, сказалось огромное количество выпитого им вина. Комната кружилась в его глазах, пол, казалось, скользил из-под ног; однако желание показать гостям свою власть над слабым мальчиком было слишком сильно, чтобы отказаться от него по такому ничтожному поводу.
   Он сделал над собой усилие, рука его побелела от напряжения; другой рукой, сжатой в кулак, он размахнулся изо всех сил, готовясь ударить мальчика по лицу. Этот удар сильной руки, украшенной к тому же тяжеловесными кольцами, мог размозжить череп мальчика или во всяком случае произвести тяжелое увечье. Наступила минута молчания, даже пьяные слуги прервали свой торопливый ужин и наблюдали страшную сцену.
   Вдруг произошло что-то неожиданное. Занесенная рука провела в воздухе резкую линию; мальчик с ловкостью обезьяны присел на корточки и отпрыгнул в сторону. Рожэ, увлеченный тяжестью собственного тела, грузно упал на пол, ударившись лбом об угол камина.
   Дикий хохот, крики и восклицания, как гром, разразились в комнате. Опьяневшие рыцари, забыв всякое уважение к высокому сану хозяина, катались от смеха, глядя на его длинную фигуру, лежащую на полу и делающую тщетные попытки подняться. Кто-то из слуг кинулся поднимать его. В довершение смятения собака, спавшая у камина, громко залаяла, испуганная неожиданным шумом.
   Филипп, бледный и дрожащий, наблюдал эту комическую сцену, наводившую на него ужас. Епископ никогда не простит ему такого унижения. Это было ясно. Позорное наказание, заключение в подвал, кандалы, а, может быть, и смерть -- вот страшные картины, которые вихрем пронеслись в его голове.
   Занятые епископом гости на миг забыли о нем. Пьяные слуги тоже не обращали на него внимания. Скорей прочь отсюда!
   Филипп едва отдавал себе отчет в своих действиях; как тень скользнул он вдоль стены к двери и пока несся за ним вслед еще не умолкший смех, брань и крики, он уже мчался по лестницам и коридорам замка во двор, чувствуя, что лишь где-то далеко, вне замка, может он еще надеяться сохранить жизнь.
   Мост был поднят; двое вооруженных часовых прохаживались у ворот с алебардами на плечах; по всей вероятности, только они одни не были пьяны. Они не обратили внимания на тоненькую фигурку мальчика, мечущегося со дворе в поисках лазейки.
   Зубчатые стены окружавшие замок были недоступны. Если бы даже удалось взобраться на них, то спуск вниз был невозможен; глубокий ров, наполненный водой составлял второе непреодолимое препятствие. Однако Филипп был слишком возбужден и слишком ясно сознавал грозящую ему гибель, чтобы иметь время отдаваться безнадежности. Отчаяние придавало ему сил и вдохновляло ого.
   Двери конюшен были открыты; пьяные конюхи вповалку храпели на пороге. Перепрыгнуть через бесчувственные тела, вскочить на одну из лошадей и подлететь во весь опор на неоседланной лошади к воротам было делом одного мгновения.
   -- Кто идет?
   -- Паж его преподобия, епископа де Розуа! Срочное поручение. Опустите мост!
   Один из часовых схватил лошадь под уздцы.
   -- Да это никак Филипп?
   -- Да, да, это я. Епископ велел мне лететь с быстротой молнии. За задержку отвечаете вы!
   Голос Филиппа дрожал, он захлебывался от волнения. Все зависело от силы его убеждения Однако часовые сдались не сразу.
   -- Куда же тебя несет ночью? Ведь тебя убьют где-нибудь в лесу.
   Другой часовой проворчал сквозь зубы:
   -- Только спьяну придет в голову посылать с поручениями ребенка.
   -- А куда же именно ты едешь? -- спросил первый.
   -- К герцогу Гэно, поручение срочное! Не задерживайте!
   -- К герцогу Гэно, протянул солдат, -- а не скажешь ли нам, зачем понадобилось епископу посылать к герцогу? Или он так пьян, что сам не знает чего хочет?
   Переговоры грозили затянуться. Неожиданная мысль осенила Филиппа, резким движением он сорвал с груди свою пажескую цепь и взмахнул ею над головой. Во мраке только сверкнули блестящие кольца.
   -- Вот цепь епископа, -- вскричал Филипп, -- он велел вручить ее герцогу и предъявлять всякому, кто вздумает меня задержать или обидеть. Если вам этого мало, ступайте к епископу и попробуйте поговорить с ним. Он как раз в таком настроении, которое придаст беседе с ним большое удовольствие. Прошу вас, идите к его преподобию.
   Слова Филиппа были в достаточной степени убедительны; жестом руки он настойчиво просил солдат пройти в замок; в дрожащем голосе звучала угроза, когда он произносил имя епископа.
   Ворча и недоумевая подошли солдаты к тяжелым блокам, и цепи моста с громким скрипом стали опускаться. Все тело Филиппа охватила неудержимая дрожь. В замке могли услышать шум цепей, кто-нибудь из гостей мог выйти во двор, и тогда все погибло.
   Наконец, ворота распахнулись; послышался глухой стук моста о противоположный берег, рука пажа дернула уздечку, изо всех сил он ударил ногой лошадь в бок; лошадь, стуча копытами по мосту, во весь опор выскочила с мальчиком из замка. Недоумевая часовые глядели ему вслед; только теперь заметили они, что мальчик, отправляющийся с важным поручением, был безоружен, на нем даже не было шапки, лошадь была взнуздана, но не оседлана. Однако все эти мысли пришли слишком поздно, стук копыт умолк, и темная ночь поглотила маленького беглеца.

0x01 graphic

Глава III

   В те отдаленные времена, известные в истории под названием "средних веков", Франции представляла из себя бесчисленное множество местных кружков, бароний, духовных княжеств и городов. Все эти мелкие единицы находились между собой в беспрерывной борьбе, проистекавшей от целого ряда экономических и политических причин.
   Общество представляло из себя целый ряд сословных ступеней, завершавшихся рыцарской аристократией.
   Сюзерен, владетель крупных поместий, при помощи своих вассалов воевал с соседним сеньором, прибегая к разбою и грабежу для увеличения своих владении. Вассалы, подкупленные врагом, зачастую переходили на его сторону, пренебрегая клятвой, связывающей их с прежним господином; король, власть которого в сущности была только номинальной, представлявший из себя не что иное, как крупного феодала в среде таких же рыцарей, в стремлении к укреплению своих прав, прибегал к подкупу, убийствам и нередко для осуществления своей цели, раздувал пламя воины.
   Начавшийся в IX веке торговый рост страны постепенно выдвигал на арену борьбы новый класс зарождающейся буржуазии. Купцы, приобретавшие капиталы, обращали их в орудие завоевания своих несуществующих еще политических прав. Бесправие и произвол феодальной системы толкали это сословие на заговоры и открытое сопротивление. Городское население соединялось в общины и братства и покупало или завоевывало себе права, опираясь в войне с феодалом-владельцем города то на короля, то на соседей. И в этой борьбе подкуп также был одним из наиболее верных орудий.
   Коммунальная хартия -- грамота, дарующая политические права, самоуправление и ограждение от феодального произвола, -- увенчивала стремления буржуазии, открывая ей путь к власти и собственности. Одна лишь крестьянская масса, лишенная не только прав, но и не имевшая в руках никаких средств к плодотворной борьбе, безнадежно влачила на себе бремя невероятного по своей грубости и жестокости феодального строя.
   "Крестьяне, -- говорит нам один летописец, -- которые работают за всех и трудятся беспрестанно во все времена года, которые предаются рабским занятиям, презираемым их господами, находятся в постоянном угнетении для того только, чтобы доставлять другим пищу и одежду, а также средства для их беспутной жизни. Их преследуют пожарами, грабежом и войной, их бросают в темницу и накладывают на них оковы, а потом заставляют платить выкуп или же морят голодом и подвергают всевозможным пыткам. Несчастные кричат, их вдовы плачут, сироты стенают, а кровь мучеников льется".
   Эта мрачная картина не преувеличена.
   Действительно, загнанные в жалкие жилища, обремененные оброком и барщиной, не имеющие права на звание человека, эти несчастные нигде не могли видеть спасения. Закона не существовало, его заменял обычай, не признававший за рабом иных прав, кроме права умереть с голоду и быть ограбленным своим господином. Бедность умственной жизни и невежество, характеризующие средневековое общество, не позволяли крестьянам организовать из себя живую силу, и всякие попытки их к сопротивлению произволу топились в морях крови.
   Горожане в борьбе за коммунальные вольности нередко прибегали к помощи крестьян, жилища которых примыкали к городским стенам. Прельщенные возможностью облегчения жизненных условий, земледельцы охотно оказывали им поддержку. Но коммунальные хартии, осуществлять которые было возможно под защитой городских стен и бойниц, были лишь ничего не значащей грамотой для крестьянина, не имеющего никаких среда в к защите.
   Тем не менее попыток освобождения от феодального ига было много: с дерзостью отчаяния безоружные рабы оказывали сопротивление кавалерии рыцарей, безжалостно предававшей жилища и семьи их огню и мечу. Брожение, залитое кровью в одном селении, вновь возгоралось в другом. Эти мелкие, но жестокие вспышки были провозвестниками будущей Жакерии -- крестьянского восстания ХIV века, оставившего в истории незабываемую память.
   В деревушке Анизи все спало глубоким сном. Было далеко за полночь и этот предутренний час, предшествующий раннему вставанию крестьян на работу, был часом самого глубокого покоя.
   Анизи стоит на открытом плоском холме на самом берегу узкой, но глубокой речи Элет, отделяющей Ланское епископство от герцогства графа Гэно. Анизи -- центр сельской коммуны, состоящей из двадцати семи близлежащих деревень.
   Эта убогая столица отличается от прочих селении лишь деревянной коммунальной башней, под крышей которой висит медный, треснувший колокол, приобретенный на средства крестьян. Эта башня, воздвигнутая недавно, составляет гордость жителей. Она свидетельствует о тех вольностях, которые записаны в королевской хартии и закреплены государственной печатью. Хартия эта хранится у старосты Пьера Мусона, у него же находятся ключи башни.
   Когда над Ланскими полями раздается жидкий и дребезжащий звук набата, со всех сторон стремятся к Анизи крестьяне из окрестных деревень. Эту башню готовы они защищать ценой собственной жизни.

0x01 graphic

   Местность, окружающая город Лан, неприветлива; на открытом плоскогорья дуют частые холодные ветры; темный лес чернеет вдали, как грозный страж; вступить в него безоружным никто не отважится; люди, потерявшие всякую надежду на счастье, оклеветанные перед сюзереном вассалы, не надеющиеся на защиту, сервы, обвиняемые в преступлении против сеньора и приговоренные к казни, и смелые авантюристы населяют этот лес. Об этих разбойниках ходят самые невероятные легенды: в своих пещерах они хранят неисчислимые сокровища, они вооружены до зубов, вступить с ними в бой может отважиться лишь большой и сильный отряд кавалерии.
   Дорога через лес ведет к границам Фландрии. Герцогство Гэно -- пограничное; могучий герцог чувствует себя свободным; предаваясь то на сторону властителей Фландрии Плантагенетов, то на сторону короля Франции, он заставляет соперников с равным уважением относиться к нему. Законом служит для него собственная воля; к его переменчивым капризам прислушиваются короли и владетельные феодалы.
   Между епископством Рожэ де Розуа, герцогством Гэно, поместьями Русси и Ретеля, деревушка Анизи кажется убогим островком, затерявшимся в океане. Деревянная башенка с непонятной дерзостью возвышается над убогими жилищами. Странно представить себе обитателей их, одетых в рубища и безоружных, выступающими против могучих соседей. И однако готовность к борьбе живет в душе каждого.
   С тех пор, как в деревне узнали о выборе на епископское место Рожэ де Розуа, Пьер Мусон потерял способность к крепкому сну. Правда, он верит в силу королевской хартии, но вера эта более похожа на мечту, которой утешает себя несчастный, ощущая всю ее недостоверность. Пьеру слишком памяти рассказы стариков о бесконечных бедствиях, перенесенных горожанами Лана из-за коварства Людовика VI, отца теперешнего короля Франции. Кто поручится за то, что сын будет более верен своему слову? Можно ли надеяться на его поддержку в случае нарушения со стороны сюзерена коммунальных вольностей?
   Сусанна -- жена Пьера и пять человек детей спят на полу на тряпье; все спящие прижались как можно ближе к очагу, от которого еще исходит слабое тепло; в жилище нищенская обстановка: трехногий стол, две-три шаткие скамейки, в углу стоит деревянное корыто, на стенах висят на деревянных гвоздях кастрюли. Через тонкую перегородку доносится из прилегающего к жилищу хлева сонное хрюканье поросенка и запах навоза. Окно или лучше сказать, полукруглое отверстие в стене заткнуто тряпками; из него несет холодом, который тонкой струей просачивается в комнату.
   Под утро, когда сквозь оконные щели начинает проскальзывать вместе с холодом слабый отблеск рассвета, окрашивающий все предметы в серый цвет, глаза Пьера смыкаются. В домишке ничего не слышно, кроме дыхания, да изредка стонет во сне жена Пьера Сусанна.
   В это самое время усталая и взмыленная лошадь въезжает тихим шагом на улицу селения. Видно, что долгий путь утомил ее: голова ее, с длинной, тщательно расчесанной гривой, опущена; одно колено, израненное во время долгой скачки в темноте, окровавлено, она слегка хромает.
   Молодом всадник, измучен не меньше лошади. Лицо, под взлохмаченными от ветра волосами, бледно, губы посинели от холода; бархатный камзол служит ему, видимо, плохой защитой от ветра; безнадежно опустил он поводья на шею лошади. В опущенных плечах, в согнутой спине и и безжизненно лежащих на холке лошади руках, можно прочесть выражение крайней безнадежности и отчаяния. Окружающее, видимо, не занимает его: он даже не глядит перед собой, лишь изредка вздрагивая от толчков неровной дороги.
   Филипп проскакал огромное расстояние; сначала страх погони придавал ему силы, и он скакал в темноте, сам не зная, где именно искать спасения. Когда же замок епископа остался позади, а лошадь замедлила ход, его взяло раздумье. Будущее представилось ужасным. Денег у него не было, местности он не знал, не было на свете ни одного человека, у которого бы мог он рассчитывать найти совет и помощь. Просить защиты у соседей сеньоров? Но кто из них захочет ссориться с могучим епископом из-за пятнадцатилетнего пажа. Для того, чтобы найти помощь, надо было ехать очень далеко, в такое место, где люди не боялись бы сеньора де Розуа, и где Филипп мог скрыться и навеки замести свои следы для тех, кто вздумал бы искать его. Уже под утро мальчик почувствовал, что для такой дальней дороги не было у него ни средств, ни сил. Его охватило равнодушие. Гибель его была неотвратима, первый встречный выдаст его епископу, или же ему придется где-нибудь умереть с голоду.
   Вид спящей деревушки нисколько не ободрил его. Ему и в голову не приходила мысль искать спасении у кого-нибудь из крестьян; на них привык он с детства смотреть как на продажных рабов, управлять которыми можно только или деньгами, или побоями. Ни того, ни другого средства не было в его руках.
   Лошадь его медленно плелась по улице селения. Филиппу пришло в голову, что чем раньше его схватят, тем будет лучше. По крайней мере прекратится это страшное томление ожидания.
   -- Стоп! Кто едет?
   На пороге дома в полумраке вырисовывается фигура в короткой рубашке, с широкой бородой, лежащей лопатой на открытой груди.
   Филипп ничего не отвечает и презрительно вглядывается в убогого серва, осмелившегося обратиться с грубым окриком к нему, будущему рыцарю. Этот человек может схватить его и отдать епископу, но во всяком случае он не унизится до того, чтобы вступить с ним в какую бы то ни было сделку.
   -- Я спрашиваю, кто идет? -- повторяет бородач.
   Он, видимо, совершенно не считает вопрос свой дерзким и без дальних слов хватает лошадь под уздцы.
   Филипп роняет сквозь зубы, стараясь придать твердость своему дрожащему от голода и утомления голосу:
   -- Пропустите меня. Я рыцарь и еду по своим делам.
   Но бородач успел разглядеть в полумраке лицо мальчика, почти ребенка; гордые слова прозвучали жалобно, почти просительно, и Филипп видит, что глаза презренного серва выражают внезапное сострадание; бородач восклицает изумленно.
   -- Ба! Да ведь это ребенок! Куда ты пустился в путь один, мальчик?
   Филипп призывает на помощь свою гордость, делает над собой усилие и кричит:
   -- Я не мальчик для вас, я сын рыцаря и не позволю...
   Но внезапно слова замирают: в глазах Филиппа с необычайной быстротой начинают вертеться огненные круги, тело его тяжелеет, и охваченный странной истомой он чувствует, что неудержимо валится на бок и мягко падает на чьи-то руки, протянутые для того, чтобы поддержать его.
   -- Ты наделаешь себе беды, Пьер, -- говорит Сусанна, глядя на мальчика, крепко спящего на растрепанных пучках соломы. Ты даже не знаешь, откуда он явился; может быть это сын какого-нибудь соседнего сеньора, сбежавший от родителей, или провинившийся слуга. За свое гостеприимство ты можешь сильно поплатиться.
   Сусанна настолько же робка и забита, насколько смел и решителен ее муж. Ей всюду грезится опасность, но на этот раз Пьер чувствует, что в словах ее есть доля правды.
   -- Куда же было его девать, -- отвечает он, -- он повалился мне на руки, как сноп: он промерз до костей; не мог я оставить его на улице.
   -- Пускай выспится и отправится туда, откуда приехал, говорит Сусанна.
   Как бы в ответ на эти слова Филипп зашевелился, поднял с соломы взлохмаченную голову и недоумевающе оглянулся. Он не мог припомнить сразу причину, приведшую его в эту странную и столь чуждую ему обстановку. Двое странных, как ему показалось, нищих, сидя против него на скамейке, смотрели на него. Лицо женщины выражало страх, мужчина добродушно улыбался в ответ на растерянные взгляды Филиппа.
   -- Проснулся? -- сказал он. -- Я как раз ждал этого, мальчик, чтобы расспросить, как следует, куда ты держишь путь и не могу ли я оказать тебе услугу, но чувствую, что сначала надо накормить тебя. Еда наша не очень вкусна, но когда человек голоден...
   Не было возможности рассердиться в ответ на такую ласковую речь.
   -- Мне ничего не надо, -- попробовал сказать Филипп, но Сусанна уже успела поставить перед ним кувшин молока и пшеничную лепешку, и голод пересилил всякие соображения.
   Мальчик принялся жадно есть. Среди этих людей, оказавших ему гостеприимство, он начинал себя чувствовать смелее и бодрее. Когда он кончил, Пьер вопросительно взглянул на него.
   -- Как же дальше? -- спросил он.
   -- Мне надо ехать, -- сказал Филипп, -- как можно скорей ехать. Я должен вам сказать, что мне дано моим сеньором важное поручение, а я сильно задержался в дороге, так как из-за ночного мрака довольно долго блуждал по дороге. К тому же лошадь моя зашибла ногу. Если бы не случилось всего этою, я давно бы уж был на месте.
   -- И богатый человек ваш сеньор? -- спросил с чуть заметной усмешкой Пьер.
   -- О да, очень богатый.
   -- Странно! Как я ни беден, а все же имею теплую одежду для того, чтобы укрыться от осенней стужи. А ваш сеньор не позаботился даже снабдить своего слугу шапкой, не говоря уже обо всем прочем. К тому же давать поручения такому молодому человеку, как вы, заставлять его скакать среди ночи без седла...
   Филипп смутился и опустил голову. Пьер подошел к нему и положил ему на плечо руку.
   -- Право, будет лучше, если вы доверитесь мне, -- сказал он. -- Клянусь вам, что это не принесет вам вреда. Вы попали в деревню Анизи, где жители имеют коммунальную хартию и не зависят от прихоти сеньора.
   Пьер не мог не заметить, что при упоминании о деревне Анизи и о коммунальной хартии лицо Филиппа выразило вдруг необыкновенное волнение.
   -- Это деревня Анизи? -- переспросил он дрогнувшим голосом.
   -- Да.
   -- Сельская коммуна Лана?
   -- Да, да. Но разве вы о ней слыхали?
   Филипп схватил его за руку.
   -- Но ведь, значит, это о вас говорил вчера епископ?
   -- Какой епископ?
   -- Епископ Рожэ де Розуа, мой сеньор. Сеньор, от которого я бежал сегодня ночью, потому что он оскорбил меня. Сеньор, который собирается сделать набег на ваши села, чтобы отнять вольности, данные вам королем. Сеньор, которого я ненавижу и буду ненавидеть до гроба.
   Филипп проговорил свою речь, задыхаясь от волнения.
   Пьер побледнел.
   -- Как вы сказали? -- переспросил он, -- отнять вольности, данные королем? Совершить набег? Так я вас понял?
   -- Да, да... В замок к нему съехались рыцари. Ретель и Русси дали клятву поддержать его...
   Пьер вскочил с места.
   -- Если ты говоришь правду, мальчик, то значит, сама судьба послала тебя к нам на помощь. Не знаешь ли ты, когда собираются они пуститься в путь?
   -- Неделя, десять дней, не более того. О, да! Я припоминаю, что епископ говорил о необходимости застать вас врасплох. Он страшится вмешательства короля. Он хочет во что бы то ни стало скрыть от него свое намерение. С этой целью он отдал приказание, чтобы никто из гостей его не переступил порога замка: он боится доноса.
   -- Он боится доноса? -- Пьер ударил кулаком по столу. Так клянусь же женой и детьми, что король узнает об его намерении. Я загоню всех лошадей, какие только имеются в наших двадцати восьми деревнях, я продам свой скот и хлеб, и домашний скарб, но доберусь до Парижа.
   Испуганная Сусанна подбежала к мужу и схватила его за руку.
   -- Пьер, Пьер, что ты хочешь делать?!
   -- Что делать? Ударить в колокол, созвать народ и скакать в Париж за помощью к королю.
   -- Ты погубишь себя. Лучше покорись. Подумай обо мне и детях.
   Пьер был в гневе.
   -- Хорошую же услугу окажу я детям, если отдам вас в руки разбойника-епископа. Ты ничего не понимаешь, Сусанна.
   Глядя на эту сцену, так мало вяжущуюся с представлением, какое он составил себе о крестьянах, Филипп был поражен. Неожиданно он почувствовал себя союзником и другом этих людей, которых презирал еще накануне.
   -- В Париж! -- воскликнул он. -- Умоляю вас, возьмите меня с собой. Я паду к ногам короля, я расскажу ему все про епископа; я все видел, все знаю: его попойки, его жестокость и злобу. Я все расскажу, все!
   Пьер не долго раздумывал. Он подошел к мальчику и протянул ему руку.
   -- Я согласен, -- сказал он, -- едем.

Глава IV

   Король только что вернулся с охоты, длившейся более недели в окрестностях Парижа. Несмотря на свои почтенные годы и тучность, унаследованную им от отца, он любил развлечения, в которых мог блеснуть перед приезжими рыцарями пышностью и богатством своего двора.
   Он был утомлен. Маленькие глаза его тускло глядели перед собой, и ни дурачества придворных шутов, ни песни трубадуров не вызывали улыбки на его обрюзгшем лице. Он последовал к столу, лениво волоча ноги, и за все время трапезы не проронил ни слова.
   Придворный обед совершался по заранее установленному ритуалу. Стражи с алебардами охраняли все выходы и входы в дворцовый зал. Быстроногие пажи беззвучно шмыгали по комнате, разнося многочисленные блюда. На хорах гремели тромбоны и флейты. Из окон был виден город с его многочисленными церковными шпилями и узкими извилистыми улицами. Он был еще невелик, но представлял из себя шумный центр по сравнению с остальными городами королевства. Он развивался помимо воли короля, отдававшего мало внимания искусству и занятого исключительно многочисленными и жестокими войнами, борьбой с соперником своим королем Англии и могучими непокорными феодалами.
   По плоскому и сонному лицу короля трудно было догадаться об его преступном прошлом, однако, всем присутствующим памятны были перипетии его борьбы с герцогом Тибо, мстя которому он приказал сжечь заживо его приверженцев, запертых в церкви в количестве полутора тысяч человек.
   Люди, стоявшие близко к трону и изучившие характер Людовика, хорошо знали, что его задумчивость не предвещала ничего хорошего. Королевский капеллан, сидевший по левую сторону короля, тщетно вызывал на споем лице медовую улыбку и пытался коснуться в беседе подвигов Людовика во время крестового похода, король оставался глух к этим заискиваниям. Министр Сюжэр, королевский любимец, успел шепнуть на ухо сенешалю:
   -- Будьте внимательны; король утомлен и находится в дурном расположении духа; надо рассеять это облако во что бы то ни стало. Пускай дофин явится сюда немедленно после обеда. Вы знаете, что он один умеет разгладить морщины на лбу своего отца.
   Сенешаль молча отвесил поклон. Шут, стоящий за троном короля, по праву на откровенность, дарованному людям, занимающим эту позорную должность, то и дело заглядывал ему в лицо, отпуская двусмысленные и дерзкие шутки. Король лениво отмахивался от него, как от докучливой мухи.
   В своих апартаментах королева имела отдельный стол; здесь было веселее и непринужденней. Королева была молода и красива. Она любила музыку, танцы и наряды. Дамы, окружавшие ее, льстя вкусам королевы, были одеты со всей возможной роскошью.
   Двенадцатилетний дофин находился в апартаментах матери. Он был небольшого роста, с таким же, как у отца, полным и бледным лицом и маленькими глазами. Кроме черт лица, он еще унаследовал от отца вялость характера, прорывавшуюся самым неожиданным и бурным оживлением. Он сидел на кресле с высокой спинкой у окна, положив симметрично руки на колени, в позе египетского божества. Со своего места он мог видеть внутренним двор, в котором в этот миг происходила сцена, забавлявшая его.
   Королевская челядь окружила тесным кольцом каких-то двух незнакомцев и, надрываясь от смеха, дразнила их, как зверей, запертых в клетку. Эти незнакомцы были мужчина в рваном и убогом платье и мальчик в бархатном камзоле и крестьянском колпаке, мало вязавшемся с его хоть и потрепанной, но все-таки рыцарской одеждой. Приезжие, видимо, умоляли о чем-то слуг: они делали энергичные жесты, указывая на окна замка, просительно складывали руки, ударяли себя рукой в грудь. Слуги внимательно слушали, расступались, как бы с намерением пропустить их, но при первом движении незнакомцев круг снова смыкался и их с хохотом отбрасывали назад. Эта многократно повторяемая шутка пришлась по вкусу дофину, он не смеялся громко, чтобы не обратить внимания придворных на происходящее, но исподтишка усмехался довольной улыбкой.
   За столом королевы между тем шла оживленная беседа.
   -- Король ждет посланных от герцога, -- говорила королева, -- будет устроен роскошный праздник и объявлено обручение; торжество будет продолжаться неделю или две; король со свитой и герцог со своими рыцарями будут охотиться в окрестностях Парижа, и сенешаль говорил мне, что и дамы будут приглашены принять в этом участие. На пир приглашают певцов и рассказчиков со всего королевства, а Сюжэр обещал потешить нас необыкновенным фокусником, глотающим огонь.
   Одна из дам всплеснула руками.
   -- Человек, глотающий огонь! Не колдун ли он, ваше величество?
   -- Если он окажется колдуном, то ничто не мешает сжечь его после представления, -- сказала королева беспечно.
   -- А привезет ли с собой герцог и невесту? -- спросила другая дама.
   -- О, нет! Ведь это только обручение. Для свадьбы нужно дождаться, чтобы дофину исполнилось тринадцать лет, -- сказала королева, бросив косвенный взгляд на сидевшего неподвижно сына, -- едва ли милое дитя испытывает большое нетерпение увидать свою будущую супругу.
   -- Хороша ли она собой?
   -- Ее никто не видел, но недостаточно ли того, что герцогиня Гэно приносит в своей свадебной корзине порядочный уголок Фландрской земли и новую мирную победу над нашим соперником и врагом, королем Англии? Не вполне ли этого достаточно, чтобы сделать прекрасной самую жалкую дурнушку?
   Слова королевы были прерваны внезапным восклицанием дофина, который захлопал в ладоши и затем, вскочив с места, разразился долгим и восторженным хохотом, сотрясавшим все его маленькое, жирное тело. Он не мог выговорить ни слова от смеха и только указывал пальцем в окно, приглашая полюбоваться присутствующих на комическую сцену,происходящую на дворе.
   Приезжие, пришедшие в ярость от насмешек слуг, постарались силой пробиться через их круг; слуги повалили их на землю, и теперь они лежали обессиленные, тщетно продолжая умолять о чем-то, в то время как довольные своим остроумием мучители покрывали их слова хохотом.
   Королева и дамы кинулись к окнам, в то время как дофин, справившись, наконец, с охватившим его весельем, кричал:
   -- Привести их сюда! Я хочу, чтобы их привели сюда! Этот мальчишка слишком смешон. Посмотрите, как он барахтается. Он похож на пойманного волчонка!
   -- Сын мой, -- сказала королева, -- это какие то жалкие нищие, доставит ли вам удовольствие...
   Мальчик топал ногами, ничего не желая слушать. Его веселость ежеминутно могла перейти в такую же неистовую ярость.
   
   Королевский обед подходил к концу. Людовик делался все сумрачнее, и соответственно с ухудшением его настроения росла тревога окружающих. Сюжэр делал незаметные знаки шуту, приглашая его рассеять дурное расположение короля. Шут корчил страшные рожи и насмешливо спрашивал короля:
   -- Чего, куманек, призадумался? Не болит ли у тебя живот от жирной пищи?
   -- Молчи, дурак!
   -- Или опять твои приятель Плантагенет сыграл над тобой злую шутку? Надень ему на голову ослиные уши и успокойся.
   -- Ты глуп!
   -- С кем поведешься, or того и наберешься, -- отвечал шут нагло.
   Но все эти плоские шутки ничему не помогали; король водил вокруг себя своими тусклыми глазками, как бы ища повода для выражения накопившейся в нем скуки и раздражения. Внезапно паж королевы появился на пороге и, отвесив низкий поклон, произнес:
   -- Его милость, дофин!
   И вслед затем, пренебрегая всяким этикетом, вбежал вприпрыжку дофин и разразился смехом, видимо, все время его душившим.
   -- Ох, смешные люди! Ох, какие смешные! -- Говорил он задыхаясь. -- У мальчишки волосы свалялись, как пакли -- он похож на обезьяну, а у того вырвали бороду ваши слуги, полбороды вырвали! А лошади их сдохли, у самых ворот... Они хотят видеть короля... сейчас же короля и ничего не слушают, а рассказывают смешные истории про епископа...
   -- В чем дело, сын мой? -- спросил король умиленно улыбаясь.
   Мальчик продолжал смеяться.
   -- Я их тоже дразнил, я говорил: "Король не захочет слушать, он говорит только с рыцарями. Тут мальчик закричал: -- Я рыцарь, рыцарь -- я с доносом к королю!"
   -- С доносом ко мне? Как попали к вам эти люди, сын мой?
   -- Слуги не хотели их пускать, а я видел их в окно, -- ох, они такие смешные! -- я велел их привести.
   Король нахмурился и взглянул на Сюжэра.
   -- Я вижу, что слуги взяли слишком мною воли, -- сказал он, -- я желаю знать, что это за люди, которых ко мне не допускали. Они приехали ко мне с какими-то известиями, и не только я, но и министр мой об этом ничего не знает.
   -- Ваше величество, -- начал было Сюжэр.
   Король ударил по столу кулаком; от этого удара тяжелый перстень, украшавший его руку вдавится в кожу и причинил боль, которая удвоила его нашедшее, наконец, выход раздражение.
   -- Вы должны все знать! -- закричал он. -- Вы должны знать даже то, что происходит за вашей спиной и за тысячу лье отсюда! Такова ваша должность, понимаете ли вы меня?
   Сюжэр побледнел.
   -- Я тотчас узнаю, -- сказал он.
   -- Привести их сюда немедленно, -- закричал король, если я окружен нерадивыми слугами и предателями, то, к счастью, имею еще голову на плечах и не настолько стар, чтобы позволить водить себя за нос. Привести их!
   Через несколько мгновений мужчина, в жалкой рваной крестьянской одежде, и мальчик, в не менее изорванном бархатном камзоле, стояли перед королем. Видно было, что оба были крайне утомлены от дороги. Покрытие пылью, бледные, они едва стояли на ногах. Но увидав перед собой жирное, обрюзгшее лицо с тускло светившимися маленькими глазками, в порыве последней энергии они бросились к ногам короля, и. протянув к нему руки, закричали:
   -- Милости! Милости!
   Король с любопытством разглядывал этих лежащих перед ним людей, ни единым жестом не приглашая их встать.

0x01 graphic

   -- В чем дело? -- проговорил он сквозь зубы.
   Пьер, -- это был он, -- приподнял с земли голову.
   -- Разреши говорить мне, король.
   -- Говори!
   Пьер продолжал стоять на коленях, но при первых словах выражение страха, появившееся на его лице при виде короля, исчезло. Роскошь, окружавшая его, важное лицо короля, придворные с презрительным равнодушием глядевшие на него -- все исчезло: он видел в короле только последнюю надежду, последнее возможное спасение от происков епископа. Поэтому придворные, рассчитывавшие посмеяться над нескладной речью крестьянина, были очень удивлены слушая его горячие и убедительные слова.
   -- Король, -- заговорил он, -- я крестьянин сельской Ланской коммуны и твои верный раб до гроба. Я и земляки мои целуем ноги твои и лежим перед тобой во прахе. Твоя воля священна для нас, и мы готовы убить всякого, нарушающего ее. Но мы слабы, король, а враги твои сильны; они смеются над волей твоей и хотят взломать королевскую печать.
   -- Мою волю нарушить может только бог, -- вставил важно и торжественно король.
   -- Король! -- продолжал Пьер, -- ты даровал нам коммуну, мы были покорными и верными твоими вассалами, мы исправно платили тебе оброк и согласны были бы удвоить его, лишь бы не иметь другого господина. Но земля наша перешла в ленное владение епископу де Розуа, и он поклялся уничтожить твою хартию, ставя свою волю выше твоей.
   -- Епископ де Розуа не желает считаться с моей волей, -- проговорил король, и кровь стала медленно разливаться по его бледному лицу, -- епископ де Розуа поднимает оружие против моих вассалов; он, кажется, воображает, что имеет дело с простым рыцарем, а не с самим королем.
   Филипп воспользовался минутой и вскочил на ноги.
   -- Король! -- воскликнул он, -- я паж епископа! Я бежал от него, потому что он оскорбил меня. Я соединился с этим бедным человеком, потому что оба мы только у тебя можем найти защиту. Я все знаю про епископа, все замыслы его мне известны; я клянусь, что скажу только правду.
   -- Знаешь ли ты, -- сказал Сюжэр, которому вся сцена, по-видимому, пришлась вовсе не по вкусу, и который нахмурившись, глядел на этих, свалившихся с неба, проходимцев, -- знаешь ли ты, что в наших глазах клятва серва ничего не значит? Клясться может только рыцарь.
   Людовик бросил на министра грозный взгляд, но промолчал, ожидая ответа пажа.
   -- Я сын рыцаря, -- воскликнул Филипп, -- и хотя епископ с детства учил меня клеветать и говорить неправду, я не могу быть лжецом перед королем Франции.
   Ответ понравился Людовику.
   -- Расскажи нам все, что ты знаешь, -- сказал он, -- и ты не раскаешься. Знай, что король Франции в тысячу раз более силен, чем все рыцари и сеньоры, населяющие землю: если он взял тебя под свое покровительство, ты можешь быть спокоен.
   -- Король! Списком Розуа хочет отнять у поселян Лана хартию, данную тобой; он говорит, что деньги единственный способ противостоять притязаниям короля на неограниченную власть во Франции; он говорит, что коммунальные хартии разоряют рыцарей и что пора положить нм конец.
   -- Вот как! -- сказал король и, внезапно обернувшись к Сюжэру, грозно прибавил: -- Вот к чему ведет ваша дружественная политика по отношению к феодалам! Они ставят себя выше короля; они хотят обогатиться за счет крестьян вопреки моей воле; они считают себя неограниченными властителями в своих укрепленных замках. Так я напомню им, с кем они имеют дело!
   -- Ваше величество, -- попробовал сказать Сюжэр, -- епископ Розуа...
   Король вспылил.
   -- Епископ Розуа -- негодяй, не достойный своего сана; поверьте, что я не погляжу на крест, который он носит, и сумею привести его в повиновение.
   -- Ваше величество, епископ -- родственник герцога Гэно.
   -- Хотя бы он был родственником самого дьявола! Я объявляю поход против него. Трубите сбор! Тебя, мальчик, я делаю своим пажем, а этого доброго человека мы захватим с собой, так как ему должны быть известны местные дороги.
   Затем, обернувшись к своему министру и взглянув ему прямо в глаза, король прибавил:
   -- И прошу не противоречить мне, Сюжэр. Непрошеные советчики мне надоели.

Глава V

   Отряд прекрасно вооруженных всадников подъезжал к той самой лесной опушке, на которой недели три назад стоял епископ де Розуа со своими рыцарями, любуясь на расстилающуюся перед ним Ланскую долину. Этот отряд состоял из полусотни королевских рыцарей, выехавших вперед на разведку.
   Долгий путь не утомил воинов Людовика. Сытые лошади горячились и ступали бодро; рыцари, довольные неожиданной военной прогулкой, сулящей крупную добычу, были веселы.
   Среди этого блестящего общества странно выделялся на убогой кляче нищенски одетый Пьер, взятый отрядом для того, чтобы показывать дорогу. Хотя для него дорога была тяжела, осенний ветер пробирался за спину, а от рыцарских ужинов перепадали на его долю только объедки, он был единственным из всех, выражавшим нетерпение на длину пути. Он то и дело поднимался на стременах, вглядываясь в даль, торопил своего коня и не улыбался на веселые шутки, которыми перебрасывались его спутники.
   -- Эй, добрый человек, -- обратился, наконец, к нему рыцарь Ибэр, бывший начальником отряда, -- скоро ли конец этому проклятому лесу. Положительно эта Ланская земля находится на краю света, и, право, я перестаю понимать, зачем пришла королю в голову мысль, заботиться о столь отдаленном провинции.
   -- Поверьте, ваша милость, -- сказал Пьер, -- что мне самому дорога кажется чрезвычайно длинной, но, к счастью, не пройдет и получаса, как мы выедем на опушку леса, и оттуда нам будет все видно.
   -- Мы увидим город Лан?
   -- Мы увидим только его стены вдали, ваша милость, зато деревня Анизи и все прочие селения, входящие в состав коммуны, будут перед вашими глазами, как на ладони.
   -- Много ли этих деревень?
   -- Двадцать семь, ваша милость, если не считать Анизи, которое, впрочем, легко отличить от других; Анизи ближе всех к лесу, и с опушки хорошо видна наша деревянная башня, выстроенная по милости короля.
   -- Ты говорил, что там есть река?
   -- Да, ваша милость, -- река Элет, она не широка, но очень глубока; она извивается, как змея, между нашими селениями.
   Один из рыцарей подъехал к Ибэру.
   -- Наш вожатый своими рассказами расположил меня к отдыху, -- сказал он, -- мне представилось, как приятно будет нам после долгого пути растянуться на свежей соломе и хорошенько вздремнуть до утра. Я поеду вперед и прикажу в ближайшей деревушке сделать нужные приготовления.
   -- Ну, что ж, поезжайте! -- сказал Ибэр.
   Рыцарь пришпорил коня и в мгновение ока скрылся за деревьями. Если бы лошадь Пьера была в силах, он охотно поскакал бы вслед за рыцарем. Ему не терпелось увидеть Сусанну, детей. Обрадовать своих односельчан известием о королевской помощи. Он рисовал себе в воображении всеобщее ликование, крики радости... Ему уже слышался звук башенного колокола, сзывающего крестьян со всех окрестных селений.
   Вдруг послышался по дороге приближающийся конский топот и из-за поворота показался только что покинувший отряд рыцарь. Он махал рукой и кричал что-то.
   -- Не напали ли на него люди епископа? -- сказал Ибэр смеясь, -- он слишком быстро возвращается.
   Рыцарь подъехал к отряду и на всем скаку повернул свою лошадь прямо к Пьеру.
   -- Этот человек обманывает нас, -- сказал он, указывая на него пальцем, -- не знаю, с какой целью, но он водит нас за нос и заслуживает того, чтобы быть повешенным на первой осине.
   -- Я вас обманываю? -- пробормотал Пьер.
   -- Да, обманываешь, и я очень хотел бы знать, на что ты рассчитывал, когда плел нам свои сказки. Даю тебе слово, что тебе не удалось бы скрыться от нас в лесу на своей трехногой кляче.
   -- Но в чем же дело? -- сказал Ибэр, подъезжая к рыцарю.
   -- Дело в том, что он вел нас ложной дорогой. Опушка, действительно, в трех шагах отсюда, но от обещанной деревни нет следа. Недалеко от леса торчат два-три обгорелых столба, да на расстоянии тысячи шагов, какой-то одинокий домишка.
   -- Три обгорелых столба! -- воскликнул Пьер. -- Три обгорелых столба!..
   Голос его прервался. Рыцари не успели сделать движения, как он изо всех сил ударил лошадь и поскакал вперед.
   Перед глазами расстилается поле, вытоптанное настолько, что на нем не осталось и следов травы; берега реки молчаливы и пустынны; до самых стен города но видно живой души, и лишь среди этого тоскливого пейзажа высится одинокий, обгорелый остов какого-то строения.
   Пьер сразу понял все, но вместе с тем какая-то последняя, почти ребяческая надежда, заставляет его еще в течение некоторого времени вглядываться вдаль, как бы ища хоть каких-нибудь следов того, что было раньше тут. Он неясно бормочет себе под нос.
   -- Да, да, вот река Элет, вот ива, под которой женщины полощут белье, вот стены Лана. Но где же?.. Где же?.. -- он не договаривает, лошадка под ним издает призывное звонкое ржание, она тоже признала родные места и радуется близкому отдыху.
   -- Этот человек сошел с ума или на него нашел столбняк.
   -- Он сам не понимает, куда привел нас.
   -- Надо его встряхнуть хорошенько, чтобы вернуть ему дар речи.

0x01 graphic

   Рыцари окружили Пьера: действительно, он производит впечатление безумного и, по-видимому, вовсе не слышит того, что происходит вокруг; глаза неподвижно глядят вперед, руки повисли, как плети, вдоль тела. Но внезапно, когда начинают уже истощаться шутки рыцарей, неподвижность эта сменяется бурей отчаяния. Он хватает себя за ворот, рвет рубашку и с диким криком соскакивает на землю прямо под копыта лошади Ибэра.
   -- Рыцарь, рыцарь! Ваша милость! -- кричит он, мы опоздали. Мы пришли слишком поздно! Вы видите, вот здесь и вот там были дома, наши дома; здесь жили наши дети и наши жены: Сусанна и пять моих ребятишек, а здесь жена Жака, моего приятеля Жака, а там вот, недалеко от берега стоял домик старухи Николь, вот там, где обгорелый столб, там была башня, башня, выстроенная по милости короля, дарованная королем. Ваша милость! Они разрушили наши дома, они оскорбили короля! Кто теперь найдет детей наших и наших жен? Кто вернет нам наши дома?
   Во власти отчаянья Пьер катался но земле; рыцари съехались в тесную группу и топотом толковали между собой, обращая, впрочем, довольно мало внимания на беснующегося от горя человека.
   -- Король не захочет вмешиваться в это дело.
   -- Напротив, он захочет непременно наказать епископа. Вы знаете, как он самолюбив.
   -- Какая дерзость! -- говорил Ибэр. -- Сеньор епископ, по-видимому, забыл, что может жестоко поплатиться за свое своеволие.
   Другой рыцарь вмешался в беседу:
   -- В конце концов епископ поступил так, как поступает большинство феодалов: он считает себя господином этих людей и счел себя в праве...
   Ибэр с горячностью прервал непрошеного заступника:
   -- Не советую вам повторять эти слова в присутствии его величества, -- сказал он, -- вы должны помнить, что единственный господин Франции -- это, божьем милостью, король Людовик, и рыцарям пора привыкнуть к мысли, что они в его глазах являются такими же рабами, как вот этот, валяющийся в пыли скот, если не делают себя достойными звания рыцаря преданностью короне.
   Свободолюбивый рыцарь пробормотал сквозь зубы:
   -- Так может рассуждать лишь человек, никогда не носивший на боку шпаги и не украшавший свою голову шлемом.
   Ибэр окинул спорщика презрительным взглядом.
   -- Истинный рыцарь, -- сказал он, -- тот, кто поддерживает законную власть; прочие же все продажные бунтовщики. Я не хочу спорить об этом с вами, сеньор, но будущее покажет, кто из нас двоих будет лучше награжден за свои убеждения.
   -- Но что же делать нам теперь? Как видно, до соединения с войсками короля наше присутствие здесь излишне. Во всяком случае с Ланской коммуной покончено. Остается узнать, захочет ли король мстить епископу.
   Ибэр подал знак своему оруженосцу и, гремя тяжелым вооружением, соскочил на землю.
   -- Привал! -- объявил он. -- Мы будем ждать, рыцари. Клянусь св. Петром, больше нам делать нечего, как только приняться за ужин и скрасить свое ожидание выпивкой. Правда, лес этот не является чрезмерно удобным убежищем, и мы рассчитывали по крайней мере эту ночь провести под крышей, но раз епископ Розуа почел за лучшее снести ее, нам остается только покориться и отложить свои счеты с ним до более благоприятного времени.
   Рыцари сошли с лошадей, а слуги тотчас устремились в лес в поисках сухих ветвей для разведения костров. Умолкший Пьер тупо следил за этими приготовлениями; он продолжал сидеть на земле и как бы соображал что-то; мысли его были тяжелы и неясны. Наконец, он сделал над собой усилие.
   -- Ваша милость, -- сказал он.
   -- Что тебе нужно?
   -- Надо их разыскать тотчас же.
   -- Кого разыскать?
   -- Наших детей и жен, ваша милость. Король велел защищать их...
   Пьер говорил спокойно, но в словах его слышалось твердое убеждение и упрямое ожидание.
   -- А зачем мы будем их разыскивать, добрый человек?
   -- Может быть, они голодны, ваша милость; может быть, они ранены; может быть, они умирают и ждут помощи.
   -- Очень может быть, -- сказал Ибэр.
   -- Так как же, ваша милость?
   Ибэр поднял голову и глаза его встретились с глазами Пьера. В них можно было прочесть твердую веру в справедливость того, что он требовал. Это ожидание показалось Ибэру чрезвычайно смешным; он вдруг разразился хохотом, которому тотчас же последовали и другие рыцари. Пьер не сморгнув глазом глядел на этот неожиданный порыв веселости.
   -- Ты, кажется, принимаешь меня за кого-то другого, чудак, -- сказал, наконец, Ибэр, отдышавшись: -- это было бы поистине любопытное зрелище; рыцари, ищущие по лесам и болотам крестьянских ребят и женщин для того, чтобы накормить их и перевязать их раны! Или ты думаешь, что мы отправились в поход для того, чтобы заниматься благодеяниями, а не воевать?
   -- Король сказал, что будет защищать коммуну.
   -- Король сказал, что не позволит рыцарям своевольничать; епископ забрал слишком много власти, и его величество накажет его за это. Что же касается ваших жен и детей, то ваше дело защищать их, когда вы в силах это сделать, и хоронить их, когда они умерли. Или ты вчера только родился, добрый человек, что тебе надо объяснять такие простые вещи?
   Пьер молча выслушал тираду рыцаря; ни один мускул на лице его не дрогнул и только глаза странно расширились; он отошел в сторону, уселся под дерево, понурил голову и, в то время, как рыцари принялись за ужин, погрузился в раздумье.

Глава VI

   Герцогине Гэно было шестнадцать лет. Она была малограмотна, но прекрасно умела танцевать и вышивать в пяльцах серебром и золотом цветы; эти вышивки она жертвовала на украшение церкви. Ежедневно приходил к ней почтенный и старый капеллан и просиживал с ней несколько часов под ряд, уча ее с голоса молитвам и кой-каким премудростям, необходимым для будущей королевы Франции.
   Герцогиня Гэно была необыкновенно капризным существом, и потому учить ее было трудно. Герцог Бодуин, отец ее, обожал свою единственную дочь и исполнял малейшие ее прихоти. Маленькая герцогиня выросла в убеждении, что она самая прелестная и красивая девушка в мире.
   -- Когда вы будете королевой Франции, ваша светлость, вкрадчиво говорил капеллан, -- вы, несомненно, будете блистать несравненной красотой, грацией и острым умом, но, быть может, вам будет угодно блеснуть также и знаниями...
   -- Если дофину нужна образованная невеста, -- отвечала герцогиня, -- пусть он ищет другую, а я выйду замуж за английского короля, и дофину придется молить меня на коленях о том, чтобы я оставила корону на его глупой голове.
   -- Разве вашей светлости не хочется носить звания королевы прекрасной Франции?
   -- Моя светлость совершенно довольна своим теперешним именем. Оба короля, король Франции и король Англии, так боятся моего отца, что любой из них был бы рад взять меня в жены своему сыну, даже если бы я была самая последняя дурнушка и не умела бы говорить, а только мычала, как корова.
   -- Ваша светлость изволит шутить.
   -- Я хочу делать то, что мне нравится.
   Маленькая герцогиня не даром высказывала такие странные мысли; она не раз слышала их от отца, могущество которого являлось, действительно, постоянной угрозой для двух враждующих королей, Людовика VII и Плантагенета Английского.
   Могучий герцог, обладатель огромного пространства Фландрской земли, являлся одним из начинающих уже вырождаться к тому времени типов феодала, власть которых тревожила еще не укрепившиеся шаткие троны. Освободительное движение городов, новый зарождающийся класс буржуазии -- были два фактора, которыми короли ловко воспользовались для достижения успеха в борьбе с непокорными рыцарями. Даруя коммунальные грамоты, они ослабляли экономическое положение своих рыцарей и тем самым превращали этих свободолюбивых воинов в покорных служителей трона.
   Герцог Гэно дольше других сохранил свою самостоятельность. Его владения, граничившие с одной стороны с владениями короля французского, а с другой -- с землями английского короля, являлись буфером между двумя враждующими королевствами. Оба монарха заигрывали с герцогом и тайно трепетали перед ним.
   Согласие его на брак дочери с молодым дофином Франции Филиппом Августом, Людовик VII считал одной из своих крупнейших дипломатических побед. Молодая герцогиня была единственной наследницей отца, в приданое приносила она часть Фландрии и вместе с ней огромные преимущества над издавним врагом Франции Плантагенетом.
   Но владетель замка Гэно, Бодуин V был так же капризен, как и дочь его. В ответ на льстивое предложение короля и на богатые дары он дал благоприятный ответ, но всячески затягивал церемонию бракосочетания, ссылаясь то на слишком юные годы дофина, то на дурные дороги, препятствующие поездке в Париж, то на свое мнимое нездоровье.
   Герцогиня тоже не торопилась; ее веселили беспрерывные послы от французского двора, привозившие ей все новые и новые наряды, драгоценные камни и заморские игрушки. В последний раз ей были привезены: живая обезьяна, маленькая собачка и негритенок, показывающий необыкновенные фокусы. Герцогиня потребовала, чтобы следующим подарком были попугаи, умеющие говорить, и негритянская девочка, которая могла бы служить парой маленькому черному рабу с кольцом в носу, который умел так неподражаемо потешать ее. В ожидании попугаев и негритянской девочки она пребывала в том же капризном настроении, в котором охотно поддерживал ее отец.
   Замок Гэно представлял из себя каменную громаду, выстроенную на холме, склоны которого были искусственно обращены в неприступные стены. Широкий, наполненный водой ров окружал его кольцом; когда мост бывал поднят, всякий подступ к замку делался невозможным. По ту сторону рва ютились вокруг замка сеньора убогие деревушки, подобные карликам, окружившим великана.
   Крепостные Бодуина и не мечтали о каких бы то ни было вольностях. Герцог издевался над коммунальными хартиями, говоря, что самое слово "коммуна" вызывает в нем отвращение. Однако он до сих пор ни разу еще не вмешивался в происходящую борьбу, довольствуясь тем, что помогал исподтишка восстающим против коммун рыцарям деньгами и выказывал вместе с тем королю знаки уважения, лишенные, впрочем, всякого раболепства.
   На высоких зубчатых стенах день и ночь прохаживалась стража герцога; двор его был полон коней и вооруженных слуг; ежедневная жизнь в замке ничем не уступала в роскоши королевскому дворцу. Праздники сменялись праздниками: жонглеры, фокусники, трубадуры и странствующие музыканты стекались со всех концов Франции в замок Гэно в надежде найти здесь наживу. Герцог был страстный любитель лошадей и турниров, и окрестные рыцари старались блеснуть при его дворе роскошью вооружения и боевом ловкостью.
   Быть принятым во дворце герцога считалось лучшей гарантией от всяких происков соседних сеньоров и даже самого короля.
   Герцог, однако, не оказывал своего покровительства даром; никто не осмелился бы явиться к нему с просьбой о поддержке, не принеся с собой богатейшего подарка. Сундуки его ломились от золота; конюшни его чуть ли не ежемесячно обогащались новыми конями, породой и резвостью которых он любил похвастаться. Избалованный всеобщим поклонением и трепетом, который возбуждало одно его появление, герцог считал себя неограниченным властелином.
   Однажды вечером, в самом конце осени, всадник на бешено мчавшемся коне прискакал к воротам замка и затрубил в рог, висящий у него на поясе, давая знать о своем прибытии; на окрик стражи с высоты стены, он прокричал и ответ, что послан епископом Розуа с важными вестями, что явился один и готов оставить у ворот свое вооружение, лишь бы быть допущенным к герцогу. Мост тотчас спустился, и всадник въехал во двор.
   Это был мужчина лет сорока в монашеском одеянии, с вышитым на лиловом плаще серебряным крестом и с рыцарскими латами, сверкавшими из-под складок благочестивой одежды. Всадник и конь имели вид крайне утомленный.
   Узнав, что посланный явился от епископа, герцог тотчас приказал его ввести и принял его наедине в большой ярко освещенной зале, служившей ему спальней. На герцоге была длинная бархатная одежда, спускавшаяся до щиколоток и только меч, висевшей у него на поясе свидетельствовал о его рыцарском достоинстве. Длинные и прямые волосы падали ему до самых плеч; он сидел на высоком стуле, к которому вели три ступеньки, покрытые ковром, и над которым в стене был вделан герб герцогов Гэно, изображавшим два скрещенные меча.
   Посланный при виде герцога сделал движение, как бы желая пасть перед ним на колени, но тотчас спохватился вспомнив о своем сане, запрещавшем ему коленопреклонение перед светским лицом. Однако, жест этот не ускользнул от острого взгляда герцога, и чуть заметная улыбка скользнула по его лицу. Посланный сдернул с головы покрывавший ее капюшон, и герцогу предстало бледное лицо с глазами, горевшими лихорадочным возбуждением и с мольбой глядевшими на него.
   -- Я узнаю вас, аббат Мелэн, -- сказал важно герцог, кивнув головой, -- но боюсь, что вас привело ко мне какое-то горестное событие. Вы имеете вид весьма утомленный.
   -- О, ваша светлость, меня прислал к вам ваш кузен, его преподобие епископ Рожэ де Розуа, находящийся вместе со всеми нами, его слугами, в величайшем несчастьи. От вас зависит облегчить наше горе, и я бы упал к ногам ваши, если бы сан мой...
   Но при этих словах аббат Мелэн прервал самого себя и, внезапно переменив решение, рухнул к ногам герцога, простирая к нему руки.

0x01 graphic

   -- Нет, -- воскликнул он, -- ничто не удержит меня от выражения преданности вам, ибо в горе, нас постигшем, мы можем взирать на вас, как на божьего ангела, в руках которого наше спасение. Приходя на помощь церкви и се слугам, вы, герцог, становитесь выше человека!
   Герцог, чрезвычайно любивший лесть, самодовольно усмехнулся.
   -- Мой кузен в беде, -- сказал он, -- весьма этим опечален и, -- поверьте, аббат, -- сделаю все возможное, чтобы придти ему на помощь; во всяком случае все, что в моих слабых силах. Однако, встаньте! Вам неудобно говорить со мной в таком положении.
   Аббат поднялся с колен.
   -- Ваша светлость! Войска короля осадили замок Розуа; король отправил к его святейшеству папе мольбу об отлучении епископа; смерть и разорение грозят нам всем. Король провозгласил открыто, что жизнь ничтожных сервов он ставит выше блага служителей церкви и ради проклятой коммуны готов попрать крест, которым епископ старается отвратить его от преступления.
   Герцог Гэно не сразу ответил; у него была годами выработанная привычка не произносить ни одного слова, не взвесив его предварительно. Лицо его, впрочем, не выражало ни малейшего волнения.
   -- Вот как! -- сказал он, -- епископ в ссоре с самим королем! Право, я нахожу, что у моего кузена слишком горячий характер, и я не раз предсказывал ему, что его пылкость не поведет к добру.
   -- Ваша светлость, епископ де Розуа погибает; мне удалось с трудом выбраться из замка епископства, но я не успел отъехать и тысячи шагов, как замок был уже окружен войсками короля. Быть может, в этот самый миг...
   -- Я очень жалею кузена и от души советую ему впредь быть осторожным. Однако расскажите мне о причине ссоры.
   -- Ваша светлость, причиной всего была проклятая Ланская коммуна, и я охотно бы рассказал вам все в подробностях, если бы время...
   -- Ссориться с королем из за сервов? Это непостижимо! На что же рассчитывал епископ, вступая в борьбу со столь могучим противником?
   Аббат был слишком взволнован и не располагал достаточным временем для того, чтобы пускаться на дипломатические тонкости. Он ответил прямо:
   -- Он рассчитывал на вас, ваша светлость!
   На лице герцога изобразился притворным ужас.
   -- На меня? Но разве епископу неизвестна моя преданность королю? Разве, наконец, ему неизвестно, что теснейшие родственные узы в ближайшем будущем должны связать меня с его величеством? Право, я не знаю, какие сокровища мира вынудят меня...
   Аббат сунул руку в карман и затем протянул ее герцогу. На ладони его сверкал золотой перстень, украшенный темным изумрудом необыкновенной величины.
   -- Слыхала ли ваша светлость о знаменитом перстне епископа, принадлежавшем, по преданию, Карлу Великому?
   Глаза герцога заблестели, он протянул руку, и, старательно сохраняя на лице равнодушие, взял кольцо. Он надел его на палец и на несколько минут погрузился в созерцание.
   -- Недурной камень, сказал он, -- я слышал о нем кое-что.
   -- Ваша светлость, этот перстень -- лишь залог тех чувств, которые питает к вам епископ; по сравнению с теми жертвами, которые он готов принести, этот перстень всего лишь безделушка. Ежегодная дань -- сотня лучших коней из епископской конюшни, тридцать вооруженных всадников и, наконец, отпущение совершенных вами в течение жизни грехов -- вот, что предлагает вам ваш кузен.
   Герцог помолчал.
   -- Я получу отпущение грехов, -- сказал он, -- но зато дочь моя потеряет корону Франции.
   -- А ваша светлость приобретет дружбу и вечную благодарность короля Англии, -- воскликнул аббат, видя, что герцог уже наполовину сдался.
   Чтобы закрепить союз, он бросился вторично перед ним на колени и, схватив руку герцога, поднес ее к губам, покрывая поцелуями.
   -- Церковь в моем лице благословляет вас, ваша светлость. Имя ваше, клянусь вам, останется среди имен величайших святых!
   Герцог встал, не обращая внимания на изъявлении благодарности, и ударил в ладоши.
   -- Объявите рыцарям поход, -- сказал он вошедшему оруженосцу, -- мы выступаем завтра утром, а через полчаса должен быть готов отряд для отправки письма к королю.

Глава VII

   Осада епископского замка королевскими войсками длилась целую неделю. Рожэ, застигнутый врасплох внезапно пришедшими на помощь Ланской коммуне войсками, не успел окружить себя достаточным количеством защитников и не мог выдержать сражения в открытом поле. Все меры, принятые им к своему спасению, ограничивались лишь отправкой посла к герцогу Гэно. Он заперся в стенах епископства и, охваченный ужасом, ожидал неминуемой гибели. Через лазутчиков ему было известно, что вся округа с радостью оказывала поддержку королевским войскам; коммунальные милиции города Вальи, соседи-рыцари, враждующие с епископом, окрестные крестьяне и даже прямые вассалы епископа крестьяне, сидевшие на епископской земле под самыми стенами замка, -- все перешли на сторону его врагов.
   Он чувствовал себя окруженным предателями; даже слуги его, понимая, что вместе с ним и они обречены к гибели, глядели на него с ненавистью и готовы были воспользоваться первым удобным случаем, чтобы оказать королю предательскую услугу и тем самым выслужиться перед ним. Борьбу свою с сельской Ланской коммуной епископ считал самым пустым делом и никак не ожидал, что этот маленький военный набег принесет такие горькие плоды.
   С непокорными крестьянами он расправился действительно очень быстро. Встреча произошла в долине реки Элет, и люди, вооруженные кольями, почти не оказали сопротивления рыцарской кавалерии. Епископ усеял трупами берега реки, сжег несколько деревень, жители же остальных покорились без боя. Коммунальная башня была сожжена, колокол в виде трофея привезен в епископство.

0x01 graphic

   Рожэ собирался вступить в хитрые дипломатические переговоры с обиженным им королем и заслужить прощение своему своеволию богатыми дарами, как вдруг до него дошла весть о приближающихся королевских войсках. Послы, срочно посланные им, были схвачены и отправлены заложниками в Париж. Очевидно, кто-то успел предвосхитить его намерения, раздражить против него короля и подкупить его богатыми дарами.
   Мысль о бежавшем из замка паже не покидала епископа. Этот ничтожный мальчишка и был, вероятно, тем лицом. которое сумело ловко оклеветать епископа.
   Рожэ приказал отрезать руки сторожам, выпустившим пажа, и наложить на них клейма, но это не облегчило его положения. Правда, могучие стены замка могли выдержать длительную осаду, но, к сожалению, запасы его быстро истощились, и лишенные подвоза защитники замка могли быть вынуждены голодом сдаться на милость победителя.
   С высоты крепостных стен епископ ежедневно смотрел на королевский лагерь, расположившийся кольцом вокруг замка. Лазейки не было, птица не могла пролететь незамеченной. Лагерь с каждым днем делался оживленнее: из замка было видно, как все прибывали и прибывали новые отряды рыцарей: три раза королевские войска ходили на приступ, перекинув временные мосты через ров, но до сих пор были отбиты камнями, которые сбрасывали на ник со стены защитники замка. Епископ ждал четвертого приступа.
   Он предчувствовал, что на этот раз он должен был увенчаться успехом. Его рыцари были утомлены, недовольны и голодны; епископ предвидел возможность, что кто-нибудь из них сознательно окажет помощь королю. Что ждало его тогда?
   На милость короля нельзя было рассчитывать; епископу слишком хорошо была известна его жестокость; даже если бы ему удалось скрыться под чужим платьем, рассчитывать на чье-нибудь гостеприимство было невозможно: соседние рыцари боялись короля, крестьяне не простят ему кровавой бойни на реке Элет. Слабая надежда на герцога Гэно таяла с каждым днем; епископ даже не знал, достиг ли аббат Мелэн герцогства, или был схвачен на дороге противниками.
   Каждый день встречали слуги замка его мрачную фигуру, бродящую по коридорам и двору епископства: он поднимался на вершину башни, вглядывался в синеющий за рвом лагерь и возвращался в пустынную залу, где просиживал целый день в кресле, погруженный в мрачное раздумье.
   В лагере короля, действительно, царило большое оживление. Все местное население, обиженное епископом, сплотилось вокруг Людовика, своими рассказами о проделках прелата подогревая его гнев; крестьяне и городские коммуны лишали себя последнего имущества для того, чтобы собирать королю богатые дары. О дерзости епископа, о насмешливых словах его о короле рассказывали самые невероятные вещи. Передавали, что он называл короля "Маленьким сюзереном Иль де Франса".
   В этом сложном клубке разнородных интересов, борьбы и интриг Филипп-Погорелец нашел свое счастье. После перенесенных им унижений и страха он вдруг оказался вынесенным на самую вершину человеческого благополучия. Своей смелостью, красотой лица и ловкостью манер мальчик поправился королю. Филипп был остроумен, находчив и умел вложить в свои рассказы об епископе много ядовитого юмора. К тому же сам он чувствовал к королю, несмотря на его неприятную наружность, искреннее обожание, которое выражал с детской искренностью. Он ходил за ним по пятам, угадывая малейшее его желание. С редкой чуткостью догадывался он о малейших оттенках его настроения и ловко умел их использовать.
   Во время короткого своего пребывания в Париже мальчик сумел также понравиться королеве и дофину. Придворные тотчас догадались, что видят в лице мальчика нового любимца. Его нарядили в шелк и бархат, и Филипп в течение нескольких дней превратился из всеми гонимого бездомного бродяги в важную и влиятельную особу.
   Почести вскружили ему голову; невольно он сам стал относиться к себе с уважением. Нечего и говорить о том, что воспоминание о Пьере совершенно вылетело у него из головы. Гостеприимство крестьянина в деревушке Анизи, длинный и опасный путь в Париж, совершенный вместе -- все было забыто. Филипп не забывал лишь оскорбления, нанесенного ему епископом, и на войну, затеянную королем, смотрел, как на личную свою месть. Он только однажды столкнулся в лагере с Пьером и даже не узнал бы его, если бы Пьер сам его не окликнул.
   -- Я не нашел их, -- сказал Пьер.
   Филипп удивленно поднял брови.
   -- Кого не нашел?
   -- Сусанну и детей. Многие из наших нашли убежище в соседних деревнях, но об Сусанне и детях никто не слыхал. Воды Элет унесли их, и я остался один на свете.
   -- Это очень печально, -- сказал мальчик холодно, -- но ведь не ты один пострадал.
   Пьер печально покачал головой.
   -- Мальчик, мальчик, -- сказал он, -- а помнишь, как Сусанна кормила тебя пшеничной лепешкой?
   Филиппа передернуло от такого обращения.
   -- Когда я буду рыцарем, то щедро вознагражу тебя, -- сказал он и торопливо отошел, боясь, чтобы его не застали в разговоре с простым сервом.
   
   На рассвете того дня, в который ожидался новый приступ королевских войск, на сторожевой башне было удвоено количество стражи. В лагере накануне было замечено большое оживление: к самому рву были подвезены огромные стволы деревьев, камни, солома и пакля; крестьяне до поздней ночи работали над засыпкой рва песком и глиной для облегченья подступа к стенам замка; огромное количество деревянных и веревочных лестниц лежали на земле; две деревянные башни на колесах, -- последнее изобретение военной науки, -- угрожающе смотрели на стены замка. Стрелы и камни, которыми в течение целого дня осыпали работающих, за дальностью расстояния наносили лишь небольшой урон; ночью костры не горели, но по шуму можно было догадаться, что работа продолжается.
   В замке тоже не дремали; все его обитатели, включая женщин и детей, таскали на башни и стены камни и растопляли смолу. Епископ, скинув с себя монашеское одеяние, облекся в рыцарские латы и самолично распоряжался обороной; лицо его было бледно и сердито, глаза злобно и подозрительно вглядывались в работающих, молчаливое и замкнутое настроение которых не предвещало ничего хорошего. До утра еще не был выяснен вопрос о том, с какой именно стороны ожидать наибольшего напора врага.
   Ночь прошла без сна; только под утро епископ зашел в залу, чтобы подкрепиться завтраком, довольно, впрочем, скудным, и, сев в кресло, помимо воли вдруг погрузился в глубокий сон. Откинув голову на спинку кресла и открыв рот, он захрапел, забыв на время все свои тревоги.
   Шум, крики, топот ног бегущих по лестницам и залам замка разбудили его; где-то трубил рог. Спросонья он схватился за меч, висевший на его поясе, и, выхватив его, бросился к двери.
   "Приступ!" -- мелькнуло в его голове; королевские войска ворвались в замок. С быстротой молнии мелькнула в его воображении картина надвигающегося будущего. Ему слышались шаги бегущих к нему людей; он уж видел перед собой лица королевских солдат; ему казалось, что он ощущает крепкие руки, схватившие его за плечи. Лучше смерть!
   Оруженосец епископа с растерянным, но радостным лицом стоял перед своим господином и, увидав его, дрожащего с мечом в руке, упал перед ним на колени. Он едва мог произнести слово от волнения:
   -- Монсеньор! Осада снята!
   Епископ отступил на два шага.
   -- Что ты говоришь?
   -- Осада снята, монсеньор; люди короля с белым флагом стоят у ворот замка.
   -- Это ловушка!
   -- Монсеньор! Их всего пять человек; берега рва очищены от войск, работы прекращены; над королевской палаткой развивается белый флаг.
   Епископ приложил руку к сильно бьющемуся сердцу. Он не мог еще придти в себя от пережитого страха и чувствовал, что лицо его бледно и волосы слиплись на висках. Никогда еще не являлся он в таком жалком виде перед своими слугами. Он сделал над собой усилие и постарался усмехнуться.
   -- Вот тебе за доброе известие. -- сказал он, снимая с руки перстень и подавая оруженосцу, -- позови слуг, пускай подадут мне епископскую мантию, посох и крест; я должен принять послов короля во всем величии благочестивого и могущественного служителя церкви. Король должен знать, что епископ не боится никого, кроме бога.

Глава VIII

   "Ланская сельская коммуна отменяется на вечные времена; память о ней предается забвению. Деревня Анизи и ближайшие 27 деревень отдаются во владение епископа Рожэ де Розуа с вручением епископу права суда, жизни и смерти, оброка и барщины над сервами. Епископ наказывает непокорных ему слуг по своему усмотрению. Епископ обязывается выплатить его величеству королю Людовику VII в течение года дань, равняющуюся пятилетнему оброку сельской Ланской коммуны. Король свидетельствует монсеньору епископу свою дружбу и почтение и просит его благочестивого благословения на брак наследника и дофина Франции Филиппа Августа с дочерью славного и высокочтимого герцога Бодуина V, господина и владетеля замка Гэно".
   Герольды возвещают всему населению о состоявшемся примирении. Подъемный мост епископского замка опущен, ворота открыты настежь, и во дворе епископства горят праздничные огни. Епископ встречает короля и его свиту во дворе. Он в полном облачении служителя церкви. На руках его сверкают драгоценные кольца. Воздев глаза к небу, он раздает пастырское благословение.
   На подъемном мосту толпятся всадники в роскошных одеяниях, горячатся лошади; в парадной зале замка, на хорах, гремит музыка, и стол ломится под тяжестью серебряных блюд.
   По ту сторону рва, там, где недавно царило еще такое оживление, где все были воодушевлены последней надеждой найти в короле защитника отнятых прав, царит глубокое уныние. На сегодняшний день был назначен окончательный и последний приступ, но в ночь прибыли послы от герцога Гэно с дарами и письмом от могущественного Бодуина. Настроение короля резко изменилось; при чтении письма на обрюзгшем лице появилось выражение гнева, затем страха. Был позван Сюжэр.
   -- Ваше величество, -- вкрадчиво сказал хитрый министр, -- неужели Ланская коммуна стоит вашей дружбы с герцогом? Приданое его дочери, клянусь вам, превосходит во сто раз дань этих убогих сервов.
   -- Я оскорблен епископом и нахожу, что рыцари слишком высокого мнения о своем могуществе.
   -- Время, ваше величество, и ловкость -- лучшие слуги, нежели оружие, -- ответил министр.
   В наступившей ночи лагерь, бывший таким многолюдным, быстро редеет; торопливо разъезжаются рыцари, не желающие возбуждать против себя гнев епископа пребыванием во вражеском лагере, другие последовали за королем в замок с целью льстивыми речами и подарками восстановить поколебавшийся мир.
   Молча и мрачно расходятся по домам обманутые крестьяне; они знают, что ожидает их: крики и слезы жен и детей, бесправие и непосильный труд. Впереди угроза холодной и жестокой мести епископа. Но бежать некуда. Кто примет под свою защиту этих людей, от которых отступился сам король?
   -- Он вытопчет наши поля!
   -- Он заморит нас голодом!
   -- Он раздавит нас оброком! -- говорят они.
   Маленькая фигура мальчика в бархатном рыцарском одеянии мечется среди этой растерянной толпы. Это Филипп. Он не последовал в замок за королем, да и король не позвал его с собой. Лицо мальчика сделалось ему неприятно: оно напоминало ему причину этого неудачного похода; мальчишка наболтал лишнего и в последнее время стал уж через меру заносчив.
   У Филиппа даже нет дома, нет пристанища, куда бы он мог приклонить голову. Нигде в деревнях не примут этого друга короля-предателя; рыцари презирают отверженного любимца.
   Филипп идет один в темноте, не разбирая дороги. Он ни на что не надеется и ничего не ждет.
   Внезапно чья-то рука ложится на его плечо. Он не заметил, как во мраке давно шагает рядом с ним темная фигура. Он вздрагивает.
   Знакомый голос говорит ему:
   -- Ты узнаешь меня, мальчик?
   -- Пьер?
   -- Да, это я.
   Несколько минут идут молча рядом. Наконец, Филипп робко спрашивает:
   -- Куда же ты идешь, Пьер?
   -- А ты куда идешь, Филипп?
   -- Я бы пошел туда, куда и ты, если бы ты согласился взять меня с собой. Но я боюсь, что ты не захочешь.
   В темноте Пьер отыскивает руку мальчика и пожимает ее.
   -- Я забыл о старом, говорил он, -- пойдем вместе. Куда, не знаю. Искать счастья в лесу, по дорогам; во всяком случае я иду туда, где не должен буду надеяться ни на честь рыцарей, ни на доброту королей.

0x01 graphic

   
   Текст издания: Под стенами замков. Повесть / Наталия Венкстерн; рисунок и обложка А. Топикова. -- Москва: "Работник просвещения", 1929 ("Мосполиграф", 14-я тип.). -- 69 с., [3] с. объявл.: ил.; 21в15 см. - (Читальня советской школы: II ступень; 1929 г., No 10).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru