Венгеров Семен Афанасьевич
С. А. Венгеров. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. (От начала русской образованности до наших дней). T. V
С. А. Венгеровъ. Критико-біографическій словарь русскихъ писателей и ученыхъ. (Отъ начала русской образованности до нашихъ дней). T. V. Съ алфавитнымъ указателемъ ко всѣмъ пяти томамъ. Спб. 1897 г. Ц. 2 р. 50 к. Медленно двигается трудъ г. Венгерова, но все же двигается, и достигъ уже пятаго тома, въ которомъ составитель нѣсколько измѣнилъ прежнюю систему, помѣщая статьи по мѣрѣ ихъ поступленія въ редакцію, а не по алфавиту. Чтобы облегчить справки, добавляется къ каждому тому указатель. Можетъ быть, работа при этой системѣ ускорится, хотя едва ли, такъ какъ въ самомъ планѣ заключается причина медленности. Не говоря уже о громадности самой работы -- охватить всѣхъ писателей и ученыхъ, "отъ начала русской образованности до нашихъ дней",-- причина медленнаго хода заключается въ несоразмѣрности статей. Нѣкоторымъ авторамъ посвящаются цѣлыя монографіи, составленіе которыхъ уже есть особая работа, требующая огромныхъ усилій по отыскиванію нужныхъ справокъ и библіографическихъ указаній. Нечего и говорить, насколько отъ этого выигрываетъ самый словарь, но вмѣстѣ съ тѣмъ дѣло составленія и редакціи неминуемо затягивается; въ то же время растутъ и размѣры словаря, который въ концѣ концовъ готовъ превратиться въ истинную египетскую пирамиду. Въ пятомъ томѣ еще не закончена буква "Б" и вышло нѣсколько статей на буквы "В", "Г", "Да и "К".
Особенно выдающихся статей въ пятомъ томѣ не заключается, если не считать обстоятельной и интересной статьи самого г. Венгерова о Дружининѣ. Характеристика послѣдняго съ критическимъ разборомъ его главныхъ произведеній принадлежитъ къ числу лучшихъ статей "Словаря" вообще. Признавая въ Дружининѣ художественный талантъ, тонкій критическій умъ и пониманіе авторовъ, г. Венгеровъ видитъ причину быстраго забвенія обществомъ этого даровитаго писателя въ его индифферентизмѣ къ общественной жизни, въ равнодушіи къ ней именно въ тотъ моментъ, когда эта жизнь забила ключомъ и общественные интересы, самые существенные, стали на очереди дня. Въ Дружининѣ не было энтузіазма къ жизни, не было стремленія "учить", искать путей къ истинѣ. "Что бы тамъ ни говорили проповѣдники "трезвой" и не "тенденціозной" критики,-- замѣчаетъ г. Венгеровъ въ заключеніи,-- время для нея еще не наступило, мы не настолько культурно богаты, чтобы позволить себѣ роскошь раздѣленія умственнаго труда. Въ Россія всякій писатель воинъ той небольшой арміи піонеровъ, на долю которой выпало расчистить путь свѣту и правдѣ. Въ Россіи, гдѣ весь запасъ общественныхъ чувствъ всецѣло уходить въ литературу, всякій неиндифферентный къ этимъ чувствамъ писатель поневолѣ становится общественнымъ вождемъ и потому въ основѣ лучшихъ произведеній нашихъ лежитъ проповѣдь тѣхъ или иныхъ общественныхъ взглядовъ и воззрѣній. У насъ писатель долженъ пойти направо или налѣво, а писатель индифферентный къ "политикѣ", не имѣетъ у насъ ни вліянія, ни успѣха въ должной мѣрѣ. Дружининъ не захотѣлъ быть такимъ "учителемъ жизни", да и сказать ему было нечего, потому что онъ не имѣлъ интереса къ тому, что переходило за тѣсныя границы непосредственно-литературной жизни. И оттого его написанныя очень тонко и изящно, но лишенныя общественнаго значенія статьи никого не волновали ни при жизни, ни послѣ смерти. Вотъ почему онъ и попалъ такъ скоро въ разрядъ "забытыхъ талантовъ".
Такое объясненіе незначительности вліянія Дружинина въ общемъ вѣрно, но не выясняетъ, въ чемъ же слѣдуетъ видѣть причины равнодушія Дружинина къ общественной жизни? Нужно обладать совсѣмъ особой организаціей, чтобы уходить въ чистую эстетику и писать "тонкія и изящныя" статьи въ то время, когда все кругомъ кипитъ и волнуется, и волнуется именно въ границахъ непосредственно литературной жизни. Равнодушіе составляло основу природы Дружинина, его эпикурейство и склонность къ исканію "пріятностей жизни" напоминаютъ писателей екатерининской эпохи, когда на литературу смотрѣли какъ на "усладу" жизни. Диллетантъ, независимый въ средствахъ, свободный отъ всякихъ обязательствъ, хладнокровный, безъ всякихъ стремленій, всегда готовый шуточкой и анекдотцемъ отдѣлаться отъ слишкомъ назойливыхъ требованій жизни, Дружининъ представляетъ любопытный образчикъ таланта безъ темперамента. Лучшая его характеристика -- это эпиграма Тургенева, приводимая г. Венгеровымъ:
Дружининъ корчитъ европейца,
Но ошибается чудакъ,
Онъ трупъ россійскаго гвардейца,
Одѣтый въ англійскій пиджакъ.
Обыкновенно, такіе люди кончаютъ озлобленіемъ къ обществу, которое за равнодушіе писателя къ его жгучимъ нуждамъ и желаніямъ платитъ тоже равнодушіемъ и презрѣніемъ. Изъ Дружининыхъ вырабатываются типы самыхъ злыхъ ретроградовъ и ханжей. Къ счастью, для Дружинина этого не случилось. Онъ умеръ во-время для своего добраго имени и чести.
Изъ другихъ статей пятаго тома любопытна небольшая замѣтка г. Венгерова о Ведровѣ, покойномъ цензорѣ петербургскаго цензурнаго комитета. Указавъ на незначительность его литературныхъ и ученыхъ трудовъ, г. Венгеровъ замѣчаетъ: "Вели мы не ограничиваемся простой справкой, то потому, что Владиміръ Максимовичъ Ведровъ вполнѣ заслужилъ благодарнаго упоминанія о немъ въ литературномъ словарѣ, какъ одинъ изъ лучшихъ русскихъ цензоровъ. Исторія русской цензуры создала такія печальныя знаменитости, какъ Красовскій, пусть же не исчезнетъ память и о Ведровѣ, истинномъ другѣ литературы и литераторовъ, который дѣлалъ все возможное, чтобы смягчить суровость цензурныхъ постановленій. Мы бы оскорбили память покойнаго, если бы вздумали утверждать, что онъ дѣлалъ какія бы то ни было послабленія. Разъ человѣкъ взялся исполнять извѣстныя обязанности, онъ долженъ исполнять ихъ такъ, какъ этого отъ него ожидаютъ. На мы, кромѣ того, проявили бы не мало наивности, если бы серьезно предположили, что у Ведрова была охота и возможность за свой страхъ дѣлать какія бы-то ни было крупныя облегченія. Если онъ и не двигался по служебной лѣстницѣ, то все же держался и выговоровъ не получалъ, значитъ, въ общемъ исполнялъ свои цензорскія обязанности какъ слѣдуетъ. Но именно исполнялъ только то. что полагалось, а не выскакивалъ, не старался отличиться. А это качество для цензора первостепеннаго значенія. Литераторы тоже не малые ребята и отлично знаютъ, что въ данный моментъ можетъ "пройти" и что до поры до времени должно остаться въ головѣ и сердцѣ писателя. Писать для одной цензуры радости мало. Ну, вотъ всякій и приспособляется какъ-нибудь. но какъ вы ни будете приспособляться, вы совершенно безпомощны, когда попадаете къ человѣку, желающему отличиться, или, же по спеціальной терминологіи, "робкому", боящемуся вызвать самую мимолетную тѣнь на челѣ власть имѣющихъ. У васъ начинаютъ читать между строкъ и вычитываютъ то, что вамъ и во снѣ не снилось, къ вамъ начинаютъ примѣнять принципы послѣдней изступленной выходки "Моск. Вѣд." или "Гражданина". Конечно, можно жаловаться,-- и робкаго, какъ и ретиваго цензора хлѣбомъ не корми, а только жалуйся на его "строгость",-- но вѣдь нельзя же вѣчно жаловаться и хлопотать.
"Ведровъ былъ тѣмъ хорошъ, что авторъ, къ нему попавшій, могъ быть увѣренъ, что весь maximum свободы, предоставленный въ данный моментъ литературѣ, будетъ имъ использованъ. Ведровъ никогда не придирался къ словамъ и отдѣльнымъ мыслямъ, онъ вычеркивалъ только то, что совершенно не допускалось даннымъ цензурнымъ настроеніемъ. Сплошь да рядомъ онъ возстановлялъ уже зачеркнутое, если вы ему представляли фактическій доводъ, т. е. показывали, что зачеркнутые имъ факты были уже предметомъ научнаго изслѣдованія, ила что онъ ложно понялъ вашу мысль и т. д.".
Къ этимъ словамъ почтеннаго историка литературы считаемъ долгомъ добавить, что и нашъ журналъ въ значительной степени обязанъ своимъ возникновеніемъ покойному Ведрову.