Венгеров Семен Афанасьевич
Андреев Л. Н.
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Венгеров Семен Афанасьевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1911
Обновлено: 23/06/2016. 55k.
Статистика.
Статья
:
Справочная
Энциклопедические статьи
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
С. Венгеров. Андреев Л. Н.
----------------------------------------------------------------------------
Статья из энциклопедии Брокгауза и Ефрона
Оригинал находится здесь:
Rulex.ru
----------------------------------------------------------------------------
Андреев, Леонид Николаевич
, даровитый писатель.
Родился в Орле в 1871
году.
Отец его, сын по крови предводителя дворянства и крепостной девушки,
был землемером; мать происхождения польского. Детство свое помнит "ясным,
беззаботным". Учился в орловской гимназии и, по собственному указанию в
небольшой автобиографии ("Журнал для всех", 1903, Љ 1), "учился скверно, в
седьмом классе целый год носил звание последнего ученика и за поведение
имел не свыше четырех, а иногда три". Читал очень много, главным образом,
беллетристику. Огромное впечатление произвело на него "В чем моя вера"
Толстого . "Вгрызался" он также в Гартмана и Шопенгауэра; последнего изучил
очень обстоятельно, делая из него большие извлечения и составляя
пространные конспекты. Под этими влияниями, лет с 15 - 16 стал мучиться
"проклятыми вопросами" до такой степени, что, желая испытать "судьбу", лег
на рельсы. "Судьба" оказалась благосклонной. Паровоз имел на этот раз
высоко поднятую топку, и промчавшийся над юношей поезд не причинил ему
вреда. Окончив гимназию, А. поступил на юридический факультет
Петербургского университета. К этому времени материальные условия семьи
чрезвычайно ухудшились. Отец умер, и пришлось сильно нуждаться, даже
голодать. На эту тему А. написал первый свой рассказ - "о голодном
студенте. Я плакал, когда писал его, а в редакции, когда мне возвращали
рукопись, смеялись". Курс окончил А. в Московском университете, где
"материально жилось лучше": помогали товарищи и комитет". Но "в других
отношениях" он "с большим удовольствием вспоминает Петербургский
университет". В 1894 году А. "неудачно стрелялся; последствием неудачного
выстрела было церковное покаяние и болезнь сердца, не опасная, но упрямая и
надоедливая". Была еще и третья попытка самоубийства. Общественностью он не
интересовался, к политическим кружкам не примыкал и жил той забулдыжной
жизнью студенческой цыганщины, которую позднее изобразил в "Днях нашей
жизни" и "Gaudeamus". Этот период, полный то мрачнейших, то разгульных
настроений, отмечен огромным впечатлением, которое произвел на А. Ницше.
Попытки попасть в печать все не удавались; зато удачно шли занятия
живописью. Он "рисовал на заказ портреты по 3 и 5 рублей штука.
Усовершенствовавшись, стал получать за портрет по 10 и даже по 12 рублей".
В 1897 году А. получил диплом и записался в число московских помощников
присяжных поверенных, но практикой почти не занимался. Ему предложили
давать отчеты в только что основанную московскую газету "Курьер". Писал он
тут также маленькие фельетоны, театральные отчеты и т. д., подписываясь
псевдонимами Джемс Линч и А-ев. Когда позднее А. достиг большой
известности, некоторые издания, чтобы хотя что-нибудь дать из произведений
модного писателя, стали перепечатывать фельетоны Джемса Линча, а недавно
книгоиздательство "Просвещение", приступив к полному собранию сочинений А.,
издало целый том "Рассказов, очерков, статей" (СПб., 1911) из "Курьера".
Кроме недурного рассказа "Случай", ничто в них не предвещает будущего
выдающегося писателя. Для пасхального номера 1898 года А. написал "под
влиянием Диккенса", которого очень любил, рассказ "Бергамот и Гараська". Он
решил судьбу А.: на него обратил внимание Максим Горький . Молодые писатели
сблизились и вместе с некоторыми другими начинающими писателями -
Скитальцем, Буниным, Телешовым и певцом Шаляпиным - образовали тесное
литературно-артистическое содружество. Внимание большой публики А. обратил
на себя в "Жизни" 1901 года рассказом "Жили-были". В том же 1901 году вышел
первый сборник рассказов А. Литературные дебюты А. совпали с эпохой
огромных успехов Максима Горького, когда публика восторженно стала верить в
нарождение новых талантов и жадно раскупала все, что давало какое-нибудь
основание предполагать появление свежего дарования. Бросилась она и на
небольшую книжку А., которая в короткое время разошлась в нескольких
десятках тысяч экземпляров. Критики самых разнообразных направлений, в том
числе Михайловский, отнеслись к молодому писателю как к литературному
явлению серьезного значения. Уже в этом первом сборнике достаточно
определенно обозначились общее направление творчества А. и литературная
манера его, столь непохожая на обычные приемы нашей беллетристики. Но еще
добрая половина книжки примыкала к старой манере, и здесь на первом месте
стояла превосходная повесть "Жили-были". Она до сих пор остается самым
художественно-стройным произведением А., в крупном даровании которого так
поражает отсутствие правильной архитектоники. Не подавляет она читателя и
сплошным мраком. Правда, дело происходит в больнице, и два главных
действующих лица с самого начала приговорены к смерти: но смерть их, так
сказать, нормальная и не подрывает в читателе самого желания жить.
Напротив, в лице добряка-дьякона замечательно ярко и художественно верно
воплощена жажда жизни. Уж так мало дает дьякону жизнь; если он выздоровеет,
он только от нее и получит, что даровое "солнышко", да увидит, как цветет
яблоко "белый налив". Но и этих малых утех достаточно для его оптимизма. В
этом же рассказе единственный раз во всех произведениях А., хотя и
мимоходом, но все же заманчиво и ободряюще изображена счастливая любовь.
Особняком от общего характера произведений А. стоят "Жили-были" и по манере
изложения, в которой еще чувствуется влияние манеры Чехова, с ее
схематичностью, с ее уменьем создавать смутные настроения, но, вместе с
тем, с ее художественной ясностью и отчетливостью. Частью в обычной манере
и без желания наполнить душу читателя безысходной тоской написаны рассказы:
"Петька на даче", "На реке", "Валя", "В подвале". В "Петьке на даче"
обрисовано житье-бытье мальчика, безвыходно торчащего в темной вонючей
парикмахерской и вдруг получившего возможность провести недельку на даче.
Светлое настроение мальчугана, со всей полнотой детской цельности
отдающегося несложным радостям вольной деревенской жизни, - ужению рыбы,
прогулкам по лесу, беганию по полям и т. д., - передано прекрасно. Тем
разительнее, конечно, контраст с необходимостью вернуться в вонючую
парикмахерскую. Но читателя это все-таки не подавляет окончательно. Ему
внушается, наоборот, мысль об устранимости зла; думается - вот поставить бы
мальчугана в хорошие условия, и он расцветет. Есть, значит, какие-то
хорошие условия, при которых жизнь может идти, как следует. Детской
психологии и вопросу о детях посвящен также теплыми тонами, без позднейшей
андреевской жесткости, написанный рассказ "Валя". И здесь очень грустная
история: приемные родители безумно привязались к симпатичному Вале, а
настоящая мать вдруг предъявляет свои права на него, и суд отдает ей
ребенка. Но опять-таки настроение, создаваемое рассказом, не заключает в
себе ничего расхолаживающего, ничего безнадежного, потому что в основе этой
вполне житейской драмы лежит любовь, а не трагедия отчужденности. Рассказ
"На реке" тоже иллюстрирует мотив, чуждый позднейшему аморальному
творчеству А., в миропонимании которого вопросы личной нравственности не
то, что не имеют значения, а совершенно бессильны что-либо окрасить собою,
в чем-нибудь изменить неумолимый ход вещей. Для А. жизнь есть столкновение
столь грозных и неотвратимых сил, что значение личного воздействия и личных
намерений совершенно ничтожно. Отсюда полное отсутствие сентиментальности в
позднейшем творчестве А. В "На реке" же с совершенно чуждою А.
чувствительностью рассказывается, как некоего механика деревенские парни
избили за то, что он подбирался к их девкам, как, тем не менее, механик
ревностно спасал жителей ненавистной ему деревни, когда там случилось
наводнение, и как на душе его стало тепло от этой отплаты добром за зло.
Значительная доля сентиментальности есть и в колоритном рассказе "В
подвале". На мрачном фоне загубленных жизней, хищно подкрадывающейся
смерти, ночных кошмаров, безнадежной борьбы за грошовое существование,
холода, голода, нищенской проституции и темных промыслов, вдруг
вырисовывается светлая и умилительная картина. Барышня из "хорошего" дома,
с позором родившая ребенка в приюте, рядом с падшими женщинами, приносит
своего ребенка в "подвал" - и происходит чудесная метаморфоза. Нежность и
слабость маленького существа совершенно преобразовывают настроение мрачного
"дна" жизни. Ребенка купают, и вокруг корыта в блаженном просветлении
собралась вся почтенная компания. "Вытянув шею, бессознательно озираясь
улыбкой странного счастья, стояли они, вор, проститутка и одинокий,
погибший человек, и эта маленькая жизнь, слабая как огонек в степи, смутно
звала их куда-то и что-то обещала, красивое, светлое и бессмертное. И гордо
глядела на них счастливая мать, а вверху, от низкого потолка тяжелой
каменной громадой подымался дом, а в высоких комнатах его бродили богатые,
скучающие люди". Названными рассказами исчерпывается творчество А. в старой
литературной манере. Все остальное, и в сборнике, и позднее - своего рода
литературный кошмар, где все мрак, безысходная тоска и прямое безумие. И
написано все это импрессионистски, т. е. без ясных, определенных контуров,
пятнами, еле намечающими общее впечатление - и, вместе с тем, символически,
т. е. с тем художественным сосредоточением внимания на одном пункте, при
котором все остается в тени, кроме впечатления, которое автор хочет
неизгладимо оставить в сознании читателя. В самом раннем из символических
рассказов А. - "Большой шлем", - люди скользят как тени. Мы не знаем даже
фамилии всех действующих лиц, не знаем, кто они, откуда взялись, как
проходит их жизнь; мы их видим только за карточным столом, где они
бессменно играют "лето и зиму, весну и осень", не отвлекаясь никакими
посторонними разговорами и сердясь, когда самый сангвиничный из игроков
изредка пытается завести речь о политике или о своих личных делах. Это,
однако, ничуть не те жизнерадостные любители карт, как таковых, которыми
кишит провинция, да и столицы в достаточной степени. Нет, игра тут
символизирует всю нашу жизнь, где мы являемся игрушкою таинственных сил,
недоступных учету ума нашего. Для игроков рассказа карты мистически
"комбинировались бесконечно разнообразно; это не поддавалось ни анализу, ни
правилам, но было в то же время закономерно". Не выходя из таинственной
сферы жизни карт, отражающих общую таинственность роковых элементов жизни,
разыгрывается фаталистический конец рассказа. Всю жизнь сангвиничный
Масленников, стесняемый своим слишком осторожным партнером, мечтал о
бескозырном большом шлеме. И вот, когда наступает самый благоприятный
момент сыграть вожделенную игру с почти бесспорными шансами на удачу, он
протягивает руку за прикупкой и... внезапно сваливается мертвый от разрыва
сердца. А когда через несколько времени, оправившийся от первого
впечатления все еще немного колебавшийся партнер умершего заглядывает в
прикупку, то оказывается, что там была карта, абсолютно обеспечивавшая
выигрыш. Таинство смерти, "бессмысленное, ужасное и непоправимое", до
чрезвычайности наивно, но, вместе с тем, и чрезвычайно ярко именно в этой
своей жизненной прозаичности и обыденности, выражено в восклицании никогда
не волновавшегося партнера: "но ведь никогда он не узнает, что в прикупе
был туз, и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда". Рассказ
написан мастерски, все подробности подобраны, нет ни одного лишнего слова,
а в особенности сильно нарастает общее неопределенное, но все же острое
тревожное настроение, подготовляющее катастрофу. В числе главных элементов
трагедии человеческого существования творчество А. считает взаимное
непонимание, отчужденность, а отсюда ужас одиночества. Этой любимой теме
новоевропейской литературы посвящены немножко растянутый рассказ "У окна" и
в особенности замечательные рассказы: "Молчание" и "В темную даль".
"Молчание" всецело относится к литературе ужасов и производит впечатление
тем более сильное, что драма разыгрывается среди людей, в сущности любящих
друг друга, которые могли бы своей любовью предотвратить и облегчить друг
другу страдания. Но отчуждение - и то, которое зависит от людей, и то,
которое от них не зависит - неумолимо и неотвратимо гонит к роковой
развязке. Пред нами дочь, по-своему любящая своих родителей, но душевно с
ними разошедшаяся и отвечающая упорным молчанием на мольбы родителей
сказать им, в чем ее горе. В своем глубоком отчуждении от них и от всего
мира она бросается под поезд. Осиротелый отец мог бы найти утешение в
преданной и доброй жене; но при известии о смерти дочери ее поразил удар, в
самой страшной форме - когда пораженный как бы становится трупом, сохраняя
при этом, однако, сознание, которое ничем не может выразить. И вот
несчастный отец и муж остается один в пустом доме и грозно-возбужденным
сознанием своим "слышит молчание". В рассказе "В темную даль" трагедия
отчуждения, может быть, еще ужаснее, потому что она здесь с первого взгляда
кажется не такой неотвратимой, как в "Молчании", где суровый отец как бы
заслужил отчасти свое страшное наказание. Здесь отец органически ничего не
понимает, кроме буржуазного стяжания, а столь же органически
нервно-возбужденного сына что-то властно влечет прочь от спокойствия и уюта
в "темную даль", грозную и неизведанную, но неудержимо к себе манящую, как
бездна. Дыхание смерти - и не от человека зависящей и добровольной, -
веющее над всем сборником, достигает особенного напряжения в "Рассказе о
Сергее Петровиче". Смерть есть всеразрешающая развязка жизни, и это
доступно всякому. Из всего учения Ницше Сергей Петрович ничем не
замечательный, серый, недаровитый, но все-таки тоскующий, под влиянием идеи
о сверхчеловеке и вообще о чем-нибудь незаурядном и выдающемся, твердо
проникся только одним изречением Заратустры: "если жизнь не удается тебе,
если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть". И это,
конечно, ему удалось. - К ужасам сознательного существования А. привлекает
не только неодушевленную природу - ночь, которая у него всегда "злая",
разные шумы и страшные шорохи, зловещие пейзажи, огонь (рассказ "Набат") и
т. д., - но и отвлеченные понятия. Эти понятия он превращает в живые
существа, но какой-то особенной двойной субстанции - и аллегорической и
реальной. Так, "Ложь" в рассказе того же названия попеременно является то
змеей, то женщиной, то убитой, то бессмертной; то "ложь" уезжает с бала с
каким-то высоким и красивым мужчиной, то явно сумасшедшему герою рассказа
"было странно думать, что у него есть имя и тело" и т. д. Одно
олицетворение беспрерывно переходит в другое, исчезает "грань между будущим
и настоящим, между настоящим и прошлым". Все окутано в какой-то
мистико-аллегорический туман, задача которого - наполнить читателя острым,
живым ужасом, смесью реального с нереальным, определенного с
неопределенным. Создается то ощущение бесформенного, но страшного именно
этой бесформенностью кошмара, которое мы испытываем во сне или безумии,
когда невозможно отделить ложь от правды. К кошмарной манере "Лжи" всецело
примыкает состоящий из одних иносказаний томительнейший рассказ "Стена"
(1901). Художественное значение его более чем спорно, потому что это
сплошное собрание символизаций и всяческих аллегорий. Но для характеристики
безнадежно-мрачного настроения автора, и притом в самую светлую пору его
жизни, рассказ имеет значение. Условия, при которых развивается жизнь
человечества, в рассказе символизированы, с одной стороны, в виде "стены",
"мрачной и гордо-спокойной", столь высокой, что даже не видно гребня; она
как будто от чего-то отделяет землю. А кругом все облетает "злая черная
ночь", постоянно "выплевывающая из недр своих острый и жгучий песок, от
которого мучительно горят язвы" собравшихся около стены. Эти собравшиеся
почти все либо прокаженные, говорящие "гнусавым и зловонным голосом", либо
голодные. Попадаются иной раз "красивые и сильные", но их быстро убивают, и
только прокаженных "боятся тронуть", хотя эти несчастные все время вопят:
"Убейте нас, убейте нас". Один раз, "находившиеся у стены вдруг
переполнились надеждами. Они верили и ждали, что сейчас падет стена и
откроет новый мир, и в ослеплении веры уже видели, как колеблются камни,
как с основания до вершины дрожит каменная змея, упитанная кровью и
человеческими мозгами". Но, конечно, все это было иллюзии; "несокрушимой
громадой стояла стена" - и рассказ заканчивается возгласом: "Горе...
Горе... Горе...". Почти всеобщее благожелательное отношение к А. после
появления его первых рассказов и сборника было резко нарушено рассказом: "В
тумане", напечатанном в конце 1902 года в "Журнале для всех" (Љ 12). Его
связали с другим рассказом А. "Бездна", незадолго до того напечатанном в
"Курьере" - и создалось обвинение в порнографии. В действительности, если
рассматривать оба рассказа в связи со всем творчеством А., то трудно
придумать обвинение, более не соответствующее сущности его дарования,
насквозь отравленного сознанием ужаса жизни. Из этого ужаса А. не исключает
любовь и половое чувство. Он печально убежден в том, что и под наружною
красотою цветов любви скрыта ядовитая змея темных и роковых сил жизни. В
"Бездне" А. задался целью изобразить ужасное и непреодолимое по дикой силе
своей пробуждение зоологической основы чувства, влекущего мужчину к
женщине. В этом рассказе уже по тому одному не может быть никакой
порнографии (часть критики упрекала в этом А.), что нет основного элемента
- соблазнительности, всегда связанной с игривостью. Есть только тяжелый,
подавляющий всякую соблазнительность ужас. Ничего, кроме ужаса, не может
внушить и замечательнейший рассказ "В тумане". В этом, гораздо более
реалистично написанном, рассказе слито несколько тем. Обычная андреевская