Василевский Лев Маркович
Люба

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лев Василевский

Люба

   В лечебнице дремала еще та целомудренная тишина, какая бывает всегда ранним утром. Еще не нанесли люди своего ежедневного мутного горя, своих бессонных тревог.
   В ушах у Александры Ивановны еще отдавался четкий стук ее ботиков по снегу, и от этого хрустящего стука разливалось по жилам ощущение чего-то бодрого и призывного.
   Приветливо козырнул докторше солидный швейцар, ловко помог раздеться служитель и ласково поздоровалась из своего окошечка кассирша, круглолицая и добродушная Софья Тихоновна.
   -- Тут для вас, доктор, письмо есть. И журнал принесли медицинский.
   Бывая в лечебнице утром и вечером, Александра Ивановна перевела свою корреспонденцию сюда.
   -- Спасибо, голубушка, -- сказала она звонко и прошла в свой кабинет с бело-синей надписью: "Женские болезни и акушерство". Положила письма на стол и, не торопясь, стала надевать халат.
   Было приятно, стоя перед небольшим зеркальцем, чувствовать свое молодое, крепкое и свежее тело. А над ухом оттачивала свои забавно округленные фразы фельдшерица:
   -- Состояние Селезневой внушает к тому же подозрения на "tbc", принятие же ею пищи внутрь, а также деятельность выделительной системы...
   -- Хорошо, милая, -- вы простите, что я прерываю. Но ведь там, наверное, уже больные есть? Ждут, ведь?
   -- Да, Александра Ивановна, есть одна. Кажется, насчет аборта.
   -- Опять? Боже, какая тоска! Ну, что делать, зовите!
   В комнату вошла, пугливо озираясь на непривычную белую мебель и на стеклянный шкаф с инструментами, юная девушка. Затуманенные слезами округлые глаза, скованные полудетские движения. На белом фоне мебели резко выделились наивный передничек и форма: коричневое гимназическое платьице.
   Она села на кончик стула, и было ясно видно, как дрожит у нее верхняя губа капризного детского рисунка, как кровь заливает ее розовые уши, как колено ерзает под столом. Она обхватила обеими руками стеклянный колпак на микроскопе и застыла, угнетенная и растерянная.
   -- Что у вас болит? Давно ли? Когда началось?
   Чтобы дать девушке успокоиться, Александра Ивановна говорила безразличным официальным тоном, делая вид, что записывает что-то.
   -- Расскажите все по порядку. И воды вот выпейте.
   Девушка долго молчала, собирая силы. Откашливалась, смотрела в потолок и, наконец, заговорила сдавленно и хрипло.
   История обыкновенная до банальности, но Александра Ивановна еще не приобрела спокойной объективности профессионалов: женским -- не докторским еще -- сердцем переживала она каждое маленькое горе, с которым сталкивал ее врачебный долг. Особенно же волновали катастрофы из той жуткой области, где беременность вместо высшего счастья становится проклятием, источником горя и позора.
   Глупенькая розовая девочка! Она так безгранично наивна, а на катке в Таврическом саду так легко завязываются знакомства, которые... которым... словом, мама ничего, ничего не знает. Если она узнает -- конец. В прошлом году уже был в третьей гимназии такой случай. Классная дама перехватила тогда письма, все узнали и Елене Фирсовой пришлось зарезаться бритвой -- у брата своего взяла, у офицера...
   Глупенький розовый цыпленок. Даже теперь не осмысливает всего, что произошло и, главное, что ее ожидает. Только смутно чует, что стряслось что-то неслыханное, и, зажмурив глаза, барахтается, чтоб выбраться из топи. Вот и в лечебницу так пришла -- по дороге в гимназию. Сумка с книгами у швейцара, верно, осталась...
   С тем оттенком гордости, почти покровительственной, какая часто бывает у молодых женщин по отношению к девушкам, Александра Ивановна приступила к исследованию. Подозрения оправдались, но девушка оказалась совершенно здоровой и отлично сложенной.
   -- Одевайтесь, милая. Бы беременны, это верно. Но вы вполне здоровы и можете хорошо родить. Никакой операции вам не надо и я не вправе делать ее. Ждите спокойно.
   -- Как? Что вы... что вы говорите? Да ведь это же немыслимо! -- растерянно лепетала она, застегивая голубой лифчик и не попадая в петли. Как же это? Ведь я не могу... Мама же не знает. И у нас в гимназии... Мне, значит, как Фирсовой придется... бритвой или уксусной кислотой, или как-нибудь...
   Было тоскливо и скучно в сотый раз повторять одно и то же, успокаивать и убеждать. Александра Ивановна потянулась к звонку, чтобы поручить остальное фельдшерице. Девушка поняла этот жест, как приглашение уйти, судорожно взвизгнула. Начинался истерический припадок.
   Вместе с фельдшерицей уложили ее, дали понюхать нашатырного спирту. Потом Александра Ивановна оставила ее на попечение фельдшерицы и с неопределенным чувством какой-то вины перед девушкой ушла в другой кабинет.
   Конечно, она глубоко права в своем протесте, эта наивная девочка, на слабые плечи которой слепая природа хочет возложить непосильное бремя материнства. Если бы она даже преодолела негодование и проклятия родных -- что вышло бы из этого? Ведь все-таки у нее сейчас не раскрытый еще мозг, не развернувшееся сердце! Она не разбирается в людях, не знает жизни, беспомощна, как слепой щенок -- ей ли быть уже матерью?
   Наверное, ей не больше шестнадцати лет. И, пожалуй, нравственный закон здесь был бы против формального, который запрещает врачу вмешаться...
   Другое дело уже познавшая жизнь вполне взрослая девушка: если ее вне брака постигает беременность, то она должна отвечать за свои поступки -- природа вправе этого требовать. Но зато природа умеет и вознаградить ее за это великими радостями материнства.
   Из другой комнаты теперь доносились только слабые всхлипывания и монотонные увещания фельдшерицы. Вот они обе вышли из кабинета, идут по коридору. Вот шаги затихли на повороте.
   Александра Ивановна вернулась в свой кабинет. Больных, к счастью, больше не было. Успокоилась понемногу и тут вспомнила о письме. Машинально скользнула взглядом по надписи на конверте... "А. И. Ручко" -- взрезала и стала читать.
   Неровные, написанные карандашом, торопливые строки.
   "Пишу тебе, Саша, хотя знаю наверное, что ни к чему не приведет. Ах, Саша, Саша! Зачем мы с тобой встретились! Зачем сверкнул этот беглый, ослепительный луч, после которого...".
   Александра Ивановна с недоумением и беспричинной тревогой перевернула лист. Подпись "Люба" ничего не объясняла.
   "...ослепительный луч, после которого остались только дым и копоть: мне предстоит целая жизнь, полная мрака и слез...".
   -- Какие топорные провинциальные фразы! Откуда это? Да, так и есть: письмо из Вологды. Но у меня там никого нет. Кто же она, эта Люба? Чем и когда я ее огорчила!
   "... Это был сумасшедший день -- день нашей встречи. Если бы была любовь или хоть сильное желание, но в том-то и ужас, что этого не было и следа. И все-таки я должна гибнуть, опозоренная, выгнанная со службы, брошенная всеми! Ведь пойми, провинция же, захолустье! Как только это станет заметно -- теперь уже третий месяц, Боже мой, Боже! -- меня сейчас же выгонят из конторы, засмеют, заклюют, со света сживут...".
   -- Ничего не понимаю! Она беременна, эта Люба? И вне брака? Но причем же я здесь? И кто она, наконец? Раньше розовая гимназисточка, теперь эта провинциальная девица,
   Александра Ивановна заперла дверь на крючок, села к окну и продолжала читать.
   "... Ах, Саша, Саша! Мне уже 28 лет, я бедна и некрасива. Я надеялась дотянуть до старости без радостей любви, но и без нищеты и позора. Меня не хватило даже на это: я не сумела отстоять себя против твоего натиска! Ты был самоуверен ты был по-петербургски дерзок, и я...".
   -- Что это значит? -- Александра Ивановна лихорадочно схватила опять конверт со стола; разгадка странного письма уже мелькнула в мыслях. Так й есть; это чужое письмо, оно адресовано не ей, а брату, Александру Ивановичу Ручко.
   Актер, вечный бродяга -- он ведь предупредил ее, что будет получать письма по адресу ее лечебницы. Ну да, так и есть: "женщине-врачу А. И. Ручко для А. И. Ручко". Но ему пишут так редко -- это всего второе письмо: была еще открытка от какого-то портного из Москвы.
   Она, значит, прочла чужое письмо! И письмо такое глубоко интимное, такое потаенное! Какой стыд, какая гадость! И что теперь с ним делать! Вложить обратно в конверт и отдать брату, откровенно рассказав все и повинившись? Он, кстати, как раз сегодня должен приехать из своей поездки по западному краю.
   Но нет, это невозможно. Не такие у них с братом отношения, и если обнаружится, что ей известны такие его тайны -- они никогда больше не будут в состоянии взглянуть друг другу в глаза.
   Она, ведь, врач и, значит, далеко уже не наивный ребенок, боязни слов и "pruderie" между ними нет места, но воспитание в суровой патриархальной семье на Волге привило им инстинкты, с которым у обоих нет сил бороться. О таких вещах она не может говорить с братом -- именно с братом и только с ним. И он с нею -- тоже.
   Однако, что же пишет эта Люба? Надо кончить -- все равно уж: гадость сделана.
   "... Я уступила, рабски поддалась твоему животному порыву -- капризу, вернее. И что всего хуже -- я отрезвилась и пожалела о происшедшем тогда же, на другой день. Я бросилась к тебе в театр, но не решилась подойти... Спряталась в тень, когда ты проходил мимо. Подлая жалкая раба!
   Теперь ты, наверное, даже не смеешься надо мной -- ты попросту забыл о глупой, некрасивой, никому не нужной Любе где-то в Вологде. За эти три месяца ты исколесил еще двадцать Вологд и растоптал жизнь еще двадцати Любам...
   Я гибну, я на краю пропасти -- слышишь ли ты, Саша? У меня даже не хватит решимости умереть вовремя, с достоинством -- до последней возможности буду я терпеть, а когда услышу первое шипение, первое глумливое слово -- подло и смиренно задушу себя полотенцем в моей девичьей кровати"...
   Александра Ивановна стиснула зубы, встала у окна. На Невском уже кипела жизнь, нарядная и многоголосая. "Я гибну -- слышишь ли ты, Саша!" Какой это ужас, Боже мой!
   Странно и зловеще то, что они оба Саши, и она и брат. От этого кажется, что вопль неведомой опозоренной девушки из далекой Вологды направлен именно к ней, тоже женщине, близко понимающей и чтущей женское горе. К ней, а не к брату -- актеру, мужчине "как все", жадному и неразборчивому эгоисту.
   Если бы она даже переломила себя и вернула письмо брату --
   разве из этого что-нибудь вышло бы? Он придумал бы, отводя лгущие глаза в сторону, что-нибудь обнадеживающее и "благородное". Он выразил бы свое сожаление и сочувствие -- даже вполне искреннее, пожалуй, -- заявил бы свою решимость помочь "во что бы то ни стало" -- и так же искренно на другой же день забыл бы и о Любе, и о Вологде. А письмо осталось бы лежать в старом пиджаке.
   Нет, так оскорбить доверчивую, поруганную душу девушки и ее тайну она не способна. И Александра Ивановна, едва отдавая себе отчет в том, что делает, отвернула кран от газовой горелки, зажгла газ и поднесла угол серого квадратного конверта к жужжащей струе пламени.
   От письма скоро осталась затейливая, долго тлевшая грудка пепла. "Дым и копоть", как Люба пишет об ожидающем ее будущем...
   Было такое ощущение, что совершилось нечто бесповоротное, положившее в жизни глубокую грань.

* * *

   За обедом дочь Александры Ивановны Валя длинно и сбивчиво рассказывала о сегодняшних событиях в школе, и Александра Ивановна с усилием слушала ее: маленькое, самолюбивое сердечко очень обижалось, когда мама плохо слушала.
   -- Да, да, моя девочка, я очень рада. А теперь кушай, суп простынет.
   И она обдергивала платьице Вале и покрепче завязывала салфетку. Девочка доверчиво и нежно подняла глаза вверх, к наклонившейся над нею Александре Ивановне,
   -- Валя положительно становится хорошенькой. За нею будут много ухаживать, -- подумала она и впервые от этой мысли ощутила не радость и гордость матери, а что-то похожее на тайную тревогу и скорбное предчувствие.
   В Валиной косичке чудится тяжелый пышный узел волос, как у этой коричневой гимназисточки на приеме. А как причесывается Люба?
   Александра Ивановна переломила себя и стала расспрашивать о школе. А после обеда пошла с Валей погулять в садик. Пока девочка возилась с санками, томила потребность рассказать кому-нибудь о письме, о бедной далекой Любе, о невероятном поступке Саши.
   Хоть бы пришел кто-нибудь, близкий и чуткий. Если уж помочь нельзя, если нечем искупить вину перед Любой, то хоть бы сказать вслух обо всем, поплакать с кем-нибудь.
   К чаю, когда Александра Ивановна вернулась с вечернего приема и уложила Валю спать, пришла ее мать. Устала она, бедная, подымаясь на пятый этаж, и долго молчала, тяжело дыша. А потом говорила о разных хозяйственных пустяках, и на лице у нее были забота и нежность.
   Разве ей рассказать? Нет, ей было бы слишком больно. Ведь ее брат -- ее кровь, они ей дороже и краше всего.
   Провели часа полтора в тихой беседе две взрослые женщины, оберегая сон третьей -- маленькой Вали -- и разошлись. Мама заторопилась к себе на Остров -- как бы трамвай еще захватить, -- а Александра Ивановна скоро легла.
   Причесываясь перед зеркалом на ночь, она с каким-то новым ощущением стыда и боязливого недоумения прикрыла платком полуобнаженную грудь и голые руки.

* * *

   Ночью приехал брат. Он зашел к ней в спальню, осторожно и нежно разбудил ее поцелуем в висок и сел рядом на постели.
   -- Здравствуй, Шурок! Жива, здорова?
   -- Ай!
   Крик вырвался пронзительный и пугливый. Она не сразу сообразила, кто это.
   -- Ах, это ты? Я испугалась сразу. Ты из Вологды?
   -- Из какой Вологды? Бог с тобой, Шурик! Я из Вильны прямо. Ты прости, если я тебя испугал. Но поболтать хотелось. А что мама? У Валюни я уже был. Поцеловал сонную. А почему ты о Вологде спросила? Снилось, что-нибудь?
   -- Снилось, ты говоришь? Да, да, снилось, вот именно. У меня сегодня в лечебнице больная была, беременная. Гимназистка еще. Впрочем, что это я! Ты надолго в Петербург?
   Она натянула одеяло до подбородка, подобралась вся, отодвинулась подальше и приготовилась слушать, замкнутая и отчужденная.
   Саша некоторое время не замечал этого, был оживлен и нежен, но скоро умолк.
   -- Ну, ты, видно, спать хочешь, сестренка. Бог с тобой, спи. Пойду и я. Мне куда же -- как всегда, в кабинете? Ну, спи спокойно.
   Александра Ивановна осталась одна. Сон прошел, обступали мысли, все более запутанные и неразрешимые.
   Как понять, как примирить все это?
   Противоречиями полна жизнь, особенно в отношениях полов. Ведь вот Саша: в его голосе неподдельная чистота и нежность -- не все же он, значит, растратил, не все цветы своей души растоптал? А все-таки мог смертельно обидеть девушку... Обобрал нищую, отнял доброе имя и спокойствие -- последнее и единственное, что у нее было...
   И что всего непонятнее -- отнял не в пароксизме страсти, без желания даже, а так, мимоходом, по привычке, ставшей обрядом и целью... Обобрал -- и сейчас же забыл об этом.
   Неужели и ее покойный Всеволод с его лицом проповедника и скорбными глазами, какие бывают у обреченных на раннюю смерть -- неужели и он был такой же?
   Непонятно все это, противоречиво и бессмысленно.
   Поздно ночью уснула снова Александра Ивановна, уснула тяжелым сном, так и не приняв никакого решения о Любе, не найдя никакого выхода.
   Утром вышла к чаю поздно, опоздала в лечебницу. Валя уже давно ушла в школу, а Саша лежал на диване в столовой с папиросой в зубах и с газетой. Он обрадовался, несколько раз звонко поцеловал ее, что-то рассказывал о своей поездке, о новостях, вычитанных в газете...
   -- Да что ты, Сашурка, все молчишь? Нездорова, верно? Или влюблена, может быть? Ой, неспроста ты ночью вдруг про Вологду вспомнила: верно, есть там кто-нибудь...
   Александра Ивановна как-то сразу загорелась терпкой, невыносимой болью и негодованием. Дышать стало нечем.
   -- Да, ты угадал. Есть там кое-кто! Я сегодня же туда еду.
   Сказала -- и сама удивилась: за минуту перед этим не знала, что и как она скажет, как ответить на призыв Любы, на ее вопль о помощи.
   -- Вот оно как? Что же, сильное увлечение? Четырнадцатым номером, как у нас говорят, у актеров. Впрочем, глупости все это: ты у нас такая сдержанная, такая серьезная женщина. Не верю я.
   -- Сегодня же еду туда, -- повторила она и, пристально вглядываясь в брата, прибавила:
   -- У меня там больная. Вызывают. Письмо получила.
   -- A-а, так! Вот какая ты стала знаменитая -- уже выписывать стали. Что же, секретные роды, должно быть?
   -- Да, да, именно секретные роды. У Любы! Необходимо сделать аборт. Ее обманули, ты понимаешь? Нагло обманули...
   -- Как ты фамильярно, однако! Просто Люба... Даже без отчества... Вот она, профессиональная тайна, что значит! Забавно! Должно быть, ты ее уже не в первый раз... Даже подружиться успели...
   Он безмятежно и весело смотрел в ее остановившиеся, налитые тоской глаза, и его голос звенел открыто и просто. Было очевидно, что ни Вологда, ни даже имя его мимолетной добычи ничего не пошевелили в его сердце, не сделали и ряби на прозрачной поверхности его памяти. Таковы мужчины, даже лучшие -- таков был и Всеволод. Такова жизнь.
   Александра Ивановна взяла себя в руки и ничего не ответила. Только сосредоточенно поблескивали ее глаза и выражение почти физической брезгливости залегло в углах тонких, ставших презрительными, губ.
   Если такова жизнь, то стоит ли, в конце концов, быть деликатной, сдержанно обращаться с людьми, красиво говорить и думать?
   И ей захотелось дать на минуту волю тому грубо эгоистичному и звериному, что дремлет в каждой душе.
   С трудом оторвавши от брата глаза, в которых дрожали отвращение и гнев, она позвала горничную.
   И голос ее прозвучал резко и надтреснуто.
   -- Глаша, уложите мой чемодан, я уезжаю на несколько дней. В Вологду. Положите ящик с инструментами для операции. Да, вот еще что, -- она продолжала глухо, прерывисто, -- Александру Ивановичу не нравится у нас... диван в кабинете твердый. Он сегодня же, сейчас переезжает в гостиницу. Так что, Глаша, соберите его вещи...
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Пробуждение" No 5, 1914 год.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru