Валишевский Казимир Феликсович
Предисловие к мемуарам графини Головиной

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Мемуары графини Головиной. Записки князя Голицына.
   M.: "ТРИ ВЕКА ИСТОРИИ", 2000. -- (Русские дневники, письма, воспоминания)
   

Предисловие К. Валишевского

   "Стоит ли их издавать? Все их уже читали!" -- шутливо заметил мне один из моих друзей, когда я при благосклонном содействии графа Шарля Ланскоронского, правнука автора Мемуаров, собирался приступить к их изданию.
   Конечно, это простая шутка, но тем не менее в ней сказалась черта, предоставляющая произведению графини Головиной среди массы подобных документов отдельное место.
   В ту эпоху, когда запрещенная литература заимствовала у свободной печати ее способы пропаганды, предлагаемые Мемуары получили широкое распространение гораздо раньше настоящего издания, в котором я с большим удовольствием принимаю деятельное участие.
   Я не говорю о русском переводе г. Шумигорского, появившемся в 1900 г. {В 1899 г. в журнале "Исторический Вестник", NoNo 1--12; в 1900 г. вышло отдельное издание, являющееся перепечаткой из журнала (Прим. ред.)} и многочисленные сокращения которого объясняются строгостью цензурных правил, в настоящее время не действительных. Оригинал был написан по-французски, и мне было возможно восстановить текст в его полной неприкосновенности.
   Я также не имею в виду бесчисленных извлечений, напечатанных в различных сборниках в России, во Франции и в других странах.
   Еще в рукописи Мемуары, переходя после их написания из рук в руки, породили многочисленные копии.
   Лично у меня было пять таких копий из различных источников.
   Уже один этот факт широкого распространения ранее появления в печати свидетельствует о исключительной ценности, которую приписывали этому документу. Различные причины еще более увеличивают означенную ценность.
   И прежде всего то, что Мемуары были написаны не только по просьбе, но даже, в некоторой своей части, при сотрудничестве одной высокой особы, которую одна историческая работа, недавно вышедшая в свет, вывела из того скромного полумрака, в котором она до сих пор находилась. Убеждая графиню Головину заняться в свободное время составлением мемуаров, императрица Елизавета, супруга Александра I, предложила не только руководить своими советами, но и документировать эти Мемуары. Как видно из появившихся томов очень интересного труда его императорского высочества великого князя Николая Михайловича {Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I, 3 т., СПб, 1908-1909. См. т. II, стр. 233, 440 и след. 462.}, императрица Елизавета Алексеевна, добровольно отходя на второй план среди великих событий ее времени, в то же время не оставалась ни равнодушной, ни чуждой к ним. В моих руках находятся документы, которые я надеюсь когда-нибудь издать, как в высшей степени поучительные не столько для истории России, сколько для Франции, и в них мы видим, что государыня вела переписку, не лишенную политического значения, обнаруживая большую проницательность.
   Лично не находясь в этой сфере действия, Головина была только ее эхом. Поэтому, так как переменившиеся отношения Двора удалили ее от такого драгоценного источника сведений, последняя часть Мемуаров, существенно пострадав от этого, почти всецело входит в область личной биографии, все-таки не лишаясь известной прелести и интереса.
   Двор Екатерины II, царствования Павла I и Александра I сгруппировали около трона много выдающихся женских образов, обольстительных и привлекательных по различным причинам. В этой блестящей плеяде Варвара Николаевна заняла совершенно отдельное место благодаря своим качествам и даже недостаткам, придававшим ей пленительную оригинальность. Находясь в кругу лиц, близких Екатерине, графиня Головина питала к великой государыне чувства безграничной преданности и восхищения, получая от нее также постоянно взамен свидетельства чрезвычайного доверия и любви. Но в то же время она не разделяла ни одной ее слабости; влияние окружавших Екатерину людей, обаятельной и развращающей среды, не имело на нее никакого действия, и ни на одну минуту она не потеряла чистоту своей совести и независимость суждений.
   Поэтому в отношении событий, проходивших перед ее глазами, она является свидетелем большой ценности. Она на все смотрела ясным взором и оценивала с естественным спокойствием прямодушия. Сама оставаясь безупречной, она сумела сохранить относительно увлечений других не легкую снисходительность, располагающую к преступным компромиссам, но известную широту воззрений, предостерегающую от излишне строгих суждений.
   После восшествия на престол императора Александра I ей пришлось на несколько лет покинуть отечество, и пред ней предстала живая картина Франции, оправляющейся после бурь революции. Она присутствовала при конце Консульства и начале Империи. Случайные знакомства сблизили ее с осколками старинной аристократии, находившейся на пути к восстановлению в своих правах. В этой среде, проникаясь убеждениями, чувствами и интересами своих французских друзей, она не сумела сохранить ту сдержанность, которая ей приличествовала как иностранке. Более роялистка, чем многие из них, она последовала за ними в перипетиях политической борьбы. Она сильно осуждала Бонапарта, как и многие из русских того времени. Так как и здесь она отражала борьбу страстей, волновавших общество, то свидетельство ее не лишено интереса.
   Рассказывая про крупные и мелкие события, переплетавшиеся с ее жизнью, она писала просто и безыскусственно, без всяких претензий, побуждаемая естественной склонностью, в которой, быть может, играла и наследственность; и если она не вполне овладела пером, то, по крайней мере, достигла известной приятности слога, оцененной уже многими читателями.
   Она была дочерью генерал-поручика Николая Федоровича Голицына (1728--1780) и княгини Прасковьи Ивановны, урожденной Шуваловой (1734--1802), и принадлежала к двум старинным родам, известность которых не требует пояснений. От Шуваловых она унаследовала склонность к литературе и искусству. Прасковья Ивановна была сестрой фаворита императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, Ивана Ивановича Шувалова (1727--1797), основателя Московского университета и Академии Художеств, который во время пятнадцатилетнего добровольного изгнания после смерти своего августейшего друга мог даже за границей приобрести славу мецената. Писатели, даже во Франции, знают другого Шувалова, Андрея Петровича (1744--1789), состоявшего в переписке с Вольтером, Даламбером, Лагарпом и писавшего сравнительно недурные стихи в честь Нинон.
   Детство и ранняя юность Варвары Николаевны протекли вне влияния этих родственников. Родившись в 1766 году, она до 1780 года жила вместе со своими родителями в имении Петровском, Московской губернии, где она встречала только своих деревенских соседей, людей мало образованных. Ее отец, незаметная личность, кажется, сам был человеком старинного уклада. Ее мать, более развитая и умная, прилежно занималась воспитанием дочери, но живя в Петровском, ощущала недостаток средств для этого. Дядя же, Иван Иванович, путешествовал, взяв с собою старшего из двух братьев Варвары Николаевны, Федора {Его "Записки" вошли в настоящее издание (Прим. ред.)}.
   Но в 1780 году судьба будущей графини Головиной вдруг изменилась. Умер ее отец вскоре после смерти ее младшего брата Ивана (1777 г.) и вернулся из путешествия дядя.
   Княгиня Голицына решилась отправиться жить в Петербург вместе с нежно любимым братом, который, оставаясь холостым и лишенный других близких родственников, казалось, был готов отдать им всю свою любовь. Семья Голицыных, состоявшая всего только из трех лиц, заняла дом, смежный с домом Шувалова, на углу Невского проспекта и Большой Садовой; пробитая стена соединила их жизнь, душой и радостью которой была Варвара Николаевна. Она быстро пополнила свое начальное образование, полученное в Петровском. Иван Иванович привез с собой из Рима и Парижа драгоценные коллекции предметов искусства, античный мрамор, картины, гравюры и богатую библиотеку. Молодая девушка составляла опись коллекции, предаваясь этому с той горячностью и восторгом, которые позднее заставили ее посвятить себя занятиям подобного рода. Она много читала, но главным образом рисовала. Она скоро стала писать красками, верно передавая натуру, с искусством, многочисленные свидетельства которого сохранились до сих пор и которое отчасти перешло по наследству к ее потомкам. Вместе с рукописью Мемуаров после нее остались альбомы, где рядом с ее рисунками находятся сделанные ее дочерями и внуками наброски, пейзажи, виды старого, теперь исчезнувшего, Парижа, портреты и карикатуры, составляя все вместе очень привлекательную коллекцию.
   Изучая ее, можно убедиться в действительно артистическом призвании Варвары Николаевны. Некоторые из ее произведений были напечатаны и между ними портрет Потемкина, пожалуй, один из самых лучших портретов знаменитого фаворита Екатерины Великой. Известный русский иконограф Ровинский также с похвалой упоминает в своем Словаре русских гравированных портретов (II 856 и IV 393) рисунок, изображающий императрицу сидящей под знаменитой колоннадой в Царском Селе, "очень характерный и похожий портрет", говорит он.
   Музыка тоже увлекала молодую девушку. Она пела и позднее даже делала попытки в композиции. Она с успехом выступала в концертах в Царском Селе и Зимнем дворце и вызывала аплодисменты романсами своего сочинения, никогда не впадая в претенциозный и тщеславный дилентализм.
   В то же время, под руководством своего дяди, она упражнялась в литературном слоге той эпохи и достигла, если не безусловной правильности, то, по крайней мере, приятной легкости стиля, о котором читатели будут иметь возможность судить сами. И вместе с непринужденностью, ясностью и духом французских писателей она усвоила также отчасти их остроумие. Впоследствии она была известна приятностью своего разговора, острой шуткой и быстрой живостью ее возражений.
   Таким образом, врожденные и приобретенные таланты представляли вместе одно целое, прелесть которого единодушно признавали современники, как в России, так и за границей.
   Отдавая должное ее уму, никто однако не говорил про ее привлекательную внешность и, действительно, Варвара Николаевна, казалось, не была красивой. Правда, в 1780 году в Москве была напечатана, в небольшом количестве экземпляров, написанная в честь нее Иваном Морозовым ода, где он воспевал ее глаза, "похожие на блистающую зарю" и ланиты "из лилий и роз"; но ее портрет от того времени, приписываемый кисти знаменитого Рокотова, сохранившийся в Петровском, в настоящее время принадлежащем князю А.М. Голицыну, далеко не подтверждает этого. Лицо, изображенное там в первой молодости, скорее выделяется силой выражения, чем правильными или приятными чертами. И позднейшие ее портреты, как написанный г-жой Виже-Лебрен, недавно появившийся в произведении де Нольчак, посвященном этой художнице, а также портрет, помещенный в выше цитированном труде великого князя Николая Михайловича, производят такое же впечатление.
   Но в то же время Варвара Николаевна не была и безобразна, хотя в этом отношении, если и нельзя про нее сказать, что она совершенно лишена была кокетливости, так как это было бы неестественно, а она была естественна во всем, то, по крайней мере, она не проявляла об этом никакой заботливости. Женившись на ней по любви, ее муж был не единственным мужчиной, которому она нравилась, хотя она и не позволяла никому другому высказывать себе это; но главные свойства ее привлекательности находились совсем в другой области.
   В 1783 году она была назначена фрейлиной ко Двору, где ее брат с 1780 года числился камер-юнкером {Князь Ф.Н. Голицын получил придворное звание камер-юнкера в 1777 г. (Прим. ред.)}. Она вскоре была там замечена, но уже раньше она обратила на себя внимание того, чье имя она будет носить всю жизнь.
   Головины с шестнадцатого века принадлежали к высшей аристократии московских бояр, креатур Ивана Грозного и его непосредственных предшественников; политика этих царей выдвигала их в первый ряд, как противовес оппозиции удельных и медиатизированных князей, потомков Рюрика и Гедимина. Начиная с Петра Ивановича Головина, казначея Василия ГУ, и Семена Васильевича, героя польской войны, Головины играли выдающуюся роль в истории России. Иван Михайлович Головин, помогавший Петру Великому в подавлении стрелецкого бунта и спутник его во время путешествия в Европу, имел честь открыть своим именем список русских адмиралов. Один из его родственников генерал-адмирал, фельдмаршал Федор Алексеевич Головин по диплому императора Леопольда I первый получил титул графа в России1.
   Его внук Николай Николаевич Головин2, родившийся в 1756 году, был в 1782 году, когда его в первый раз увидала Варвара Николаевна, одной из самых блестящих партий, которая могла представиться ее выбору. Он был хорошо сложен и довольно представителен, как это видно на миниатюре Изабей, находящейся у графа Ланскоронского, и к тому же он считался одним из очень богатых людей.
   Оба семейства находились в родстве; молодые люди понравились друг другу, но княгиня Голицына воспротивилась немедленному браку, находя его преждевременным.
   По новым идеям, проникавшим в то время в высшее общество, следовало, чтобы взаимная склонность будущих супругов выдержала испытание времени и жених мог бы перебеситься.
   Последний добросовестно этим и занялся во время заграничного путешествия, план и проект которого, по всем вероятиям, исходили от Шувалова. Но он не пошел по следам Ивана Ивановича и не заботился приобрести привычки и склонности, которые обеспечили бы ему возможность духовного общения со своей будущей супругой. Он долгое время находился в Париже, но знакомства и связи, заключенные там, не имели ничего общего ни с литературой, ни с искусством. Говорят, что у него была связь с знаменитой "Амазонкой свободы" Теруань де Мерикур; может быть, она и была матерью ребенка, о котором впоследствии заботилась графиня Головина со снисходительностью, к которой почти обязывали нравы той эпохи. Очень строгого нрава и очень ревнивая супруга Павла I, императрица Мария Федоровна, подавала в этом пример по отношению к незаконным детям своего мужа. Незаконный сын Николая Николаевича был кроме того пожалован дворянской грамотой и носил сокращенную фамилию своего отца -- тоже по обычаям того времени -- Ловин. В Монпелье граф Головин вступил в близкие отношения с молодой девушкой из хорошей семьи. У нее родилась от него дочь, восхитительный ребенок. Воспитанная благодаря великодушным заботам графини Головиной, она была выдана замуж за де Ривьера Гессенского, посланника в Петербурге. Выдающийся художник, он был дружен с г-жой Виже-Лебрен, и иногда по дружбе рисовал пейзажи для фона портретов, которые писала великая артистка. У графа Ланскоронского есть две картины: на одной из них изображен сам де Ривьер, а на другой его прелестная жена с дочерью, которая была еще тогда ребенком; произведения свидетельствуют о настоящем большом таланте портретиста. Весь род де Ривьер, теперь угасший, находился в родственных отношениях с потомками графа и графини Головиных.
   По возвращении из путешествия графа Головина, брак был быстро отпразднован и казался счастливым. "Я ужинал вчера с графиней Головиной, -- пишет в январе 1792 года граф Валентин Эстергази, посланный в Петербург французской аристократией, -- она до безумия любила своего мужа и он также ее очень любит. Их приятно видеть" (Letress, publiées par E. Daudet, Paris, 1908, p. 380).
   Вызывавший противоречивую оценку современников, большей частью недоброжелательную, и в то же время совершенный тип большого барина того времени, беспечный сибарит, беспорядочно ведущий свои дела, Николай Николаевич Головин, казалось, был вполне дворянином. Полковник в тридцать четыре года без способностей и склонности к военной службе, позднее чиновник также без всякого призвания к гражданской службе, он не блистал ни там, ни тут, но отличался всегда строгой честностью. Последнее, а также и беззаботность, с которой он разорился, прожил свое огромное состояние, и его тесная дружба с графом Федором Ростопчиным, с "сумасшедшим Федькой", как его звала Екатерина, все это вызывало строгое осуждение. Но когда в 1814 году распространились слухи о том, что он тяжело заболел, г-жа Свечина писала: "Если он умрет, одним честным человеком будет меньше в России, а их там не слишком много" (De Falloux. Letress de M-me Swetchine, I, 112).
   Отсутствие жалоб в воспоминаниях на недостатки ума и характера своего супруга, от которых должна была страдать графиня Головина, не опровергают мнений о нем. Варвара Николаевна была очень сдержанна и, как мы увидим дальше, не упоминала и о других фактах, игравших значительную роль в ее интимной жизни. Графина Головина не нашла нужным сказать все, что ее касалось близко. Но, по всей вероятности, она говорила правду, приписывая своему оклеветанному мужу черты благородства и великодушия, реабилитирующие его память. С другой стороны, Николай Николаевич не мешал жене устроить в их общем доме гостеприимный салон, респектабельный, но в то же время странно привлекательный, где, как в Петербурге, так и в Париже, благодаря потоку эмиграции, установившемуся в ту эпоху между двумя странами, смешались два общества в одно избранное, одинаково привлекательное и прелестное.
   Осмотрев петербургские салоны на берегу Невы, Адам Чарторыйский писал: "Дом Головиных отличается от всех мною перечисленных. Здесь нет ежедневных вечеров, но вместо этого небольшое избранное общество, вроде того, которое в Париже продолжало старинные традиции Версаля. Хозяйка дома остроумная, чувствительная, восторженная, обладает талантами и любовью к изящным искусствам" (Mémoires, I, 45).
   "Восторженная?" Трудно заметить в первых страницах Мемуаров эту черту характера, подчеркнутую Чарторыйским; ничто не кажется более неподходящим к природному темпераменту Варвары Николаевны, обладавшей великолепным душевным здоровьем и вполне уравновешенным характером. По причинам, которые читатель узнает в этой книге, можно отвергать свидетельство князя Чарторыйского во всем, что касается Головиной, как наблюдателя, не лишенного недоброжелательности. Но все-таки это он верно подметил. В то время, в которому относятся его слова, характер Головиной изменился. Находясь в близких отношениях с французскими гостями в Петербурге, она оказалась под их влиянием. Чувствительность в духе Руссо волною охватила Европу и, обращаясь в стремительный поток, восторженность была той атмосферой, в которой проходила жизнь эмигрантов во всех странах, куда они уносили с собой свои сожаления, страдания и преувеличенные надежды.
   Оторванная обстоятельствами, о которых упоминается в Мемуарах, от своих естественных точек опоры, потерявшись, г-жа Головина отдалась этому течению. Правда, она не совсем потеряла голову, но не избегла в некотором роде крушения.
   Начиная с этого времени, она стала восторженной во всем: в политике, в религии и даже в дружбе.
   Первая из ее подруг принадлежала к семейству ее мужа. Это была графиня Анна Ивановна Толстая, дочь князя Ивана Сергеевича Барятинского и княгини Екатерины Петровны, урожденной Голштейн-Бек. Мать последней, Наталья Николаевна, урожденная Головина, была теткой Николая Николаевича. С живым умом и романическим темпераментом, графиня Толстая слыла красавицей. Близкие называли ее "Длинная", тогда была мода на прозвища, и Головину за ее резвость и насмешливость, которая все-таки обыкновенно не обращалась в злость, прозвали (должен это упомянуть, хотя и рискую возбудить недоверие к Мемуарам у известного рода читателей), "Маленьким драгуном". Да, но она была добродетельным драгуном, хотя это и редко бывает, и предания, сохранившиеся на этот счет в ее семье, заслуживают доверия, потому что никто из ее современников не отрицает это, даже самые лучшие подруги Варвары Николаевны. Она была неприступной женщиной с инстинктивным стремлением ньюфаундлендской собаки спасать из водоворота страстей увлеченных жертв, которые в общем не очень охотно принимали эту помощь. Толстая, испытав это на себе, далеко не была благодарна, и отношения молодых женщин значительно пострадали от этого. Граф Толстой, сам человек беспорядочного поведения и склонный к интригам, содействовал этому разладу. Впрочем, скоро Варвара Николаевна подчинилась влиянию дружбы более обаятельной.
   В 1793 г. Екатерина II занялась браком своего любимого внука Александра, которого, как известно, она охотно сделала бы своим непосредственным наследником. Павел, по обыкновению, с недовольным видом принял невестку, на которой остановился августейший выбор его матери, и обращенная в православие принцесса Луиза Баденская стала членом Императорского Дома под именем Елизаветы Алексеевны. Для молодой четы был учрежден Двор, и граф Головин занял там должность гофмаршала, причем в этом назначении жена его сыграла большую роль. Очень опытная в деле замещения должностей, по причинам известным, Екатерина заметила "маленького драгуна" и решила поставить его на страже около великой княгини. Будущая императрица Елизавета, соединенная в пятнадцать лет браком с супругом, которому тоже было только шестнадцать лет, она, конечно, не могла ждать помощи в таких делах от Екатерины Петровны Шуваловой, гофмейстерины ее Двора и одной из худших женщин, находившихся вокруг трона.
   Великая княгиня покорно подчинилась этой стратегической комбинации, имевшей целью ее защиту, и следствием явилась взаимная дружба, которая слабо отражается в Мемуарах, по обыкновению своему сдержанных. Графиня Головина внесла туда самую бдительную материнскую заботливость, смешанную с обожанием, которое последующие испытания не только не ослабили, но и обратили в восторженность. Очень милая, но крайне романтичная, принцесса отдалась этой дружбе со страстностью молодой девушки, в которой склонность к сентиментальности той эпохи, тоска по родине, легкие неприятности в семейной жизни выливались в такую силу порывов дружбы, что нам это теперь трудно понять.
   Обладая молодой женщиной, созданной во всех отношениях, чтобы покорять и пленять сердца, великий князь, кажется, довольно холодно отвечал на проявление ее робкой нежности. В то время мода доводила до восторженности чувства дружбы между мужчинами и между женщинами и, кажется, подобный характер носила дружба великого князя Александра и Адама Чарторыйского.
   Покровительствуемые Екатериной II дружеские отношения "маленького драгуна" с великой княгиней должны были подвергнуться впоследствии жестоким случайностям. До смерти императрицы эта дружба, приводя в восторг Головину, доставляла ей исключительное положение при большом и малом Дворе. Изъявления уважения в изобилии сыпались на молодую женщину, которую неизменно выделяли своим вниманием государыня и супруга будущего государя. И Варвара Николаевна, окруженная уважением, ласками, жила как среди ослепительного сна.
   Все изменилось с восшествием Павла I.
   Сама графиня Головина объясняет эту перемену враждебным отношением новой императрицы Марии Федоровны, расположение которой она потеряла после того, как долгое время пользовалась им. Но следует заметить, как это делает и великий князь Николай Михайлович (Императрица Елизавета Алексеевна, стр. 252, франц. издание), что другие лица, не любимые супругой императора Павла, как, например, Чарторыйские и княгиня Наталья Федоровна Шаховская, впоследствии Голицына, остались при Дворе и в числе близких лиц к великому князю Александру и его супруге.
   Причина перемены, происшедшей в положении Головиных, гораздо более сложного порядка. Высокая милость, которой они пользовались до сего времени, возбудила много зависти. С другой стороны, Головина со свойственной ей прямотой боролась с многочисленными интригами, в которых Е.П. Шувалова вместе со своим неизменным другом Александром Яковлевичем Протасовым, воспитателем Александра I, дошли до того, что способствовали постыдным замыслам князя Платона Зубова. Скучая своим настоящим положением, а также чтобы заручиться на будущее, последний фаворит Екатерины осмелился даже на ее глазах обратиться со своими нескромными чувствами к Елизавете Алексеевне. Старая императрица делала вид, что не замечает этого, и молодая великая княгиня, испытывая огорчения в своей семейной жизни, не показывала, что смущена этим. Головина попыталась энергично вмешаться.
   В таких случаях, даже с самыми честными намерениями, есть риск самому прослыть интриганом. И многие лица постарались представить интриганкой Варвару Николаевну (Архив Воронцова, XXX, 113, ср. Шильдер Александр I, I, 88). Принадлежа также ко Двору великого князя, граф Толстой недоброжелательно относился к Головиным, положение которых было более блестящим, чем его. Различными способами, о которых упоминают Мемуары, удалось обвинить Головину как в увлечениях графини Толстой, так и в несправедливых подозрениях, наброшенных на великую княгиню. Елизавета Алексеевна поверила этому и произошел разрыв. Головины покинули Двор.
   Правда должна была открыться позднее. Но и тогда, по странным и довольно загадочным причинам, жертва этой печальной ошибки не возвратила себе то, что она потеряла.
   Она потеряла все сразу. Назначенный куратором университета, ее брат отправился в Москву, чтобы занять этот пост. Вскоре, в 1797 г., умер H.H. Шувалов, оставляя в их общем доме пустоту, которая ничем не могла быть заполнена. Судебный процесс, возникший по поводу его наследства, внес раздор в семью, до сих пор жившую согласно.
   Замужем за человеком, верной и преданной спутницей которого она оставалась до конца, но разделенная с ним в интеллектуальном отношении целой пропастью, мать двух малолетних дочерей, Варвара Николаевна вдруг оказалась одинокой, как в нравственном, так даже и в ином отношении. Немилость, хотя и незаслуженная, образовала вокруг нее совершенную пустоту, удаляя от нее и тех, кто раньше добивался быть принятым ею. Увлеченная безрассудной любовной связью с человеком -- лордом Уитвортом, английским посланником, -- который годился ей в отцы, графиня Толстая и та оставила свою подругу, которая все сделала, чтобы предохранить ее от этого приключения.
   Варвара Николаевна осталась только со своей матерью. Она никогда не прекращала проявлять нежную заботливость относительно последней, и та, сочувствуя умственным течениям той эпохи, была во всех отношениях ценной спутницей в жизни дочери. Но очень пожилая уже, все более и более прихварывая, к тому же русская с ног до головы, княгиня Голицына, хотя она и была из рода Шуваловых, начала отставать от новых веяний, за которыми она и ранее следовала с известной сдержанностью и увлекаться которыми она была теперь все менее и менее расположена. Тем более, что в эту эпоху, проникаясь страстностью, многие нападали на вещи, которые она считала недосягаемыми и священными, создавая таким образом между теми, кто беззаветно отдавался ему, как это было с Головиной и другими, более робкими или более благоразумными, печальное разногласие.
   Тогда в Петербурге появилось совершенно новое общество, способное увлечь воображение и чувствительность, несоразмерно обостренную от невозможности найти удовлетворение в окружающей среде. Это были эмигранты, выброшенные на берег России бурей революции, сотрясавшей тогда Францию. Политика Павла I, оказывая этим изгнанникам радушный прием, восстановляя Версаль в Митаве и "Отель Конде" на берегу Невы, делала их героями дня. При Дворе и в обществе в первых рядах толпилась и толкалась масса иностранцев, имена которых прежде упоминались в свите короля Франции: Брогли, Круссоль, Дама, Дотишамп, Торси, Лагард, Ламезонфор, Сен-При, Лаферте, Блакас...
   И в то же время революция отбросила на тот же гостеприимный берег некоторых знаменитых членов французского духовенства. Из них аббат Николь получил разрешение открыть в Петербурге учебное заведение, которое дополняла коллегия иезуитов под управлением знаменитого Грубера, и знаменитый педагог получил воспитанников из самых аристократических родов России: Голицыных, Нарышкиных, Гагариных, Меншиковых, Орловых. Рядом с ними д'Огар в той же аристократической среде занимался деятельной пропагандой, в которой педагогические занятия очень тонко переплетались с горячей проповедью католицизма.
   По своему положению, а также в силу отношений, завязанных H.H. Шуваловым во время своего пребывания во Франции, Головины первые вошли в соприкосновение с эмигрантами. Обыкновенно даже приписывали влиянию графа Эстергази, агента претендентов на трон Франции, назначение Головина ко Двору великого князя Александра. Пустота, образовавшаяся теперь вокруг Варвары Николаевны, еще более побуждала ее искать общества эмигрировавших. В ее салоне, более чем где-либо, они могли найти дух своей родины. Г-жа Виже-Лебрен, став постоянной гостьей Головиной во время своего долгого пребывания в Петербурге, так отзывается о ней:
   "Эта прелестная женщина блещет остроумием и различными талантами, что часто было вполне достаточно, чтобы занять нас, потому что у нее мало бывало народу. Она рисовала очень хорошо, сочиняла прелестные романсы, которые исполняла, аккомпанируя себе на рояле. Более того, она была в курсе всех литературных новостей Европы, которые, как я думаю, можно было узнать у нее одновременно с Парижем" (Воспоминания II, 323--324).
   Впечатления г-жи Эдлинг, автора известных Записок, были почти такие же:
   "Я подружилась с графиней Головиной, прелесть которой, красноречие и таланты делают ее дом приятным".
   И вскоре все усиливающееся сближение любезной хозяйки дома с характером своих постоянных посетителей, создавало между ними связь, становившуюся с каждым днем все теснее. Варвара Николаевна становилась все более восторженной в обществе этих бродячих рыцарей политического и религиозного легитимизма и приняла их как и те, так и другие убеждения.
   Немного спустя после восшествия на престол Павла I, она встретила между ними особу, которая своим характером, званием и прошлым решительно завладела ее чувствами.
   Это была знаменитая принцесса де Тарант, Луиза де Шати-льон, младшая дочь последнего герцога де Шатильон и Адриенны де Лабом Лебланк де Лавальер. Родившись в 1763 году выданная замуж в 1781 за Шарля де Латремуйль, принца Тарантского, она с 1787 года была в числе статс-дам Марии-Антуанетты и разделяла с ней как последние удовольствия, так и первые испытания несчастной королевы. Заключенная в 1792 году в тюрьму, она избежала смерти и ей даже удалось получить свободу. В Англии, где она нашла убежище, настойчивые письма императора Павла и императрицы Марии Федоровны приглашали ее в Россию, где она вместе со своими родными могла быть прилично устроена. Не сохранив ничего из своего большого состояния, позволившего ей истратить во время ее свадьбы 66954 ливра "на туалет и сообщения о свадьбе" (Princesse de Tarente, Souvenirs p. 242), не имея другого средства, чтобы помочь своей семье, все уже испытав, принцесса приняла это приглашение.
   В России ей предшествовала репутация героини. Про нее рассказывали, что она с опасностью для жизни закрыла своим телом молодую девушку, оставленную на ее попечение, от ружей, направленных на нее. Действительно, мать этой молодой девушки, герцогиня де Турсель, подтверждает это в своих Мемуарах, изданных в 1883 г. герцогом де Каре (II, 279). Вид и манеры принцессы находились в полном соответствии с этой лестной для нее легендой. Строгая, спокойная, постоянно печальная, без улыбки, она казалась живым олицетворением траура по династии, которой она служила, по своей стране и аристократии.
   "Во внешности и манерах этой странной женщины было что-то отталкивающее, -- говорит г-жа Эдлинг, -- и в то же время она была способна на самую глубокую привязанность. Никогда я не встречала человека более сильного характера и одностороннего ума" (Записки, стр. 46).
   По словам de Falloux (Lettres de Madame Swetchine, I, 164) "политические идеи принцессы не были ни глубоки, ни серьезны, но производили сильное впечатление, потому что были связаны с великими традициями и потрясающими несчастными событиями. В ней видели живое воплощение прошлого".
   Графиня Головина была тронута этим до самой глубины своей души с первой встречи. Можно сказать, что она была поражена как ударом грома и скоро между нею и знатной иностранкой установилась известная общность как материальная, так и духовная. Начиная с этого времени и до 1814 г., когда принцесса де Тарант умерла в доме своей подруги, их жизнь постоянно сливалась. Головина делила свою любовь, преданность и заботы на две части и большую из них посвящала не своим самым близким родным. Но ни ее дочери, ни муж не жаловались на это, великодушно разделяя это нежное отношение, в проявлении которого, кажется, даже слуги дома принимали участие.
   И принцесса де Тарант не одна пользовалась такими симпатиями в России. Сентиментальные и восторженные, элегантные, несмотря на временную нужду, и утонченные, хотя и с поверхностным образованием, все эти эмигранты, вместе со своими спутниками-иезуитами, стремившимися устроиться в Петербурге педагогами с целью католической пропаганды, легко находили дорогу к разочарованному сердцу некоторых русских. Они давали последним то, что вновь пробудившиеся чувства и мысли напрасно заставляли их искать у себя на родине, где под прозрачным внешним блеском плохо скрывался фон природной грубости, где литература и наука были в зачаточном положении и где даже религия, часто благодаря невежественным и некультурным служителям ее, внешне производила отталкивающее впечатление на людей чувствительных.
   Головина и многие из ее соотечественников, даже самые достойные, наиболее способные к восприятию благородных стремлений, не различали более сущности вещей. Воспитанные иностранными гувернерами и гувернантками, иногда дополнив образование поездкой в Европу, попадая ко Двору, вдруг перенявшему европейскую утонченность, окруженные блестящими иностранцами, внезапно заполнившими их салоны, -- все это и делало их чуждыми лучшим и благородным сторонам народного гения. Это общество потерпевших крушение от политической бури, очень привлекательное во многих отношениях, но в сущности легкомысленное, по жестокой ошибке казалось высшим идеалом культуры, к которому со времени Петра Великого стремились лучшие русские люди и куда, по их мнению, надо было вести народ, стоявший на пороге цивилизации.
   Варвара Николаевна разделяла это необдуманное увлечение и в силу прямоты своего характера не могла остановиться на полдороге. Она хотела во всем подражать своей подруге, все разделять с ней. Она стала католичкой вместе с некоторыми из русских, в число которых входит также и Толстая, и так как Головина нигде не оставила никаких указаний на время перехода в другую веру, до сих пор не удалось определить его точно. Мемуары молчат об этом, ни слова, ни намека, так как нельзя же относить сюда ее частые посещения католических церквей. У меня и сейчас есть один знакомый русский, горячо верующий православный, который во время своих частых приездов в Париж, каждое воскресенье сперва выслушает мессу в Ла-Мадэлен, а потом обедню в русской церкви на улице Дарю.
   Молчание Варвары Николаевны об этом объясняется, быть может, августейшим сотрудничеством, о котором я упоминал раньше; но во всяком случае это событие тяжело отразилось на ее жизни, с этого времени полной разных тягостных испытаний.
   Брат Головиной не мог простить ей этого поступка и прервал с нею всякие сношения. Оставив также мемуары (Русский Архив 1874 г.), князь Федор Голицын совершенно не говорит там о своей сестре, и она в предлагаемом сочинении упоминает о нем всего только три раза, причем последний раз с довольно заметным оттенком враждебности. По характеру своему не склонная к злым чувствам, Варвара Николаевна и православная, и католичка, не особенно строго соблюдала христианскую заповедь о прощении обид и при случае проявляла довольно язвительный характер.
   Она была "с коготком", как отзывается о ней граф Эстергази, набрасывая довольно привлекательный ее портрет и сравнивая ее с другой особой, которой он отдавал нежное предпочтение. "Не обладая твоим постоянством, -- пишет он своей жене, -- потому что она легко привязывается и легко расстается со своими друзьями, не такая добрая и не такая остроумная, это все-таки женщина, которая более других здесь походит на тебя: честная, любит своего мужа, свои обязанности, своего ребенка, с приятной фигурой, хотя и не красавица, полная талантов и обходительности в обществе" (Lettres, p. 380).
   Заметим мимоходом, что женившись уже пожилым на женщине, бывшей на двадцать пять лет моложе, граф Эстергази имел особенные причины отдавать предпочтение своей жене.
   У Головиной были и другие неприятные последствия ее перехода в другую религию. Великий князь Александр, после того как сам проявлял к ней признаки особой милости и уважения, казалось, вовсе не был недоволен переменой отношения к ней своей супруги. Быть может, он и не вполне был уверен в виновности Головиной, но тогда он был еще далек от своих последующих увлечений и недоверчиво относился к восторженности. Переход в другую веру бывшей подруги его жены естественно должен был усилить это чувство, затрагивая интересы государства. Будущий монарх православной России не мог поощрять отпадение от веры. Поэтому, когда Елизавета Алексеевна, перестав заблуждаться относительно своей так горячо любимой подруги, была намерена вновь сойтись с ней, их разделяла стена, уничтожить которую у нее не было желания или возможности.
   Я довольствуюсь этим объяснением за недостатком какого-либо другого, вытекавшего из Мемуаров, или допустимого помимо их. Во всяком случае оно не вполне удовлетворяет, потому что заменившая Головину около Елизаветы Алексеевны, хотя и не так привязанная к ней, графиня Толстая, тоже перешедшая в католичество, сохранила с ней до конца очень близкие отношения. Правда, эти отношения главным образом выражались в переписке, так как бывшая возлюбленная лорда Уитворта прожила большей частью за границей и там же умерла. В сорокалетнем возрасте Варвара Николаевна, разочаровавшись в лучших чувствах дружбы и привязанности, оказалась окруженной холодным враждебным отношением и почувствовала непреодолимую потребность удалиться из среды, связи с которой были порваны. Возведенная на трон в Г 80 Г году после смерти Павла Г, Елизавета Алексеевна осталась предметом восторженного поклонения. Головина не ограничивалась только внешними проявлениями уважения, которые подобали государыне, но даже в душе не позволяла себе обратиться с упреком к женщине, так сильно любимой и такой неблагодарной. Несмотря на то, что ее держали в стороне от Двора, несмотря на тысячи мелких уколов, она по-прежнему сохранила к Елизавете Алексеевне чувства, полные энтузиазма, которые она отдала ей в незабываемые мгновения первых клятв в дружбе. Но, подчиняясь высшей воле или по собственному желанию, кумир стал холоден, как мрамор.
   "Блестящее и страстное воображение, -- пишет г-жа Эдлинг, говоря об императрице (Записки, стр. 57), -- соединялись в ней с холодным сердцем, неспособным к настоящему чувству любви... Благородство ее чувств, возвышенность ее идей, добродетельные наклонности, красивое лицо делали ее идолом толпы, но не могли возвратить к ней ее супруга. Изъявления уважения льстили ее гордости, но были недостаточны для ее счастья.
   ...Окруженная престижем, она по очереди увлекалась искусством, наукой, чувствами самыми страстными... и постоянно разочаровываясь, охладевая, она испытала счастье только в тот момент, когда жизнь собиралась покинуть ее...".
   Из труда великого князя Николая Михайловича известно, что только в последние дни жизни императора Александра I между августейшими супругами, официально соединенными, но в интимной жизни оставшимися чуждыми, произошло сближение, уничтоженное смертью. Это роковое путешествие в Таганрог должно было для примирившихся супругов быть настоящим свадебным путешествием.
   Немного спустя после восшествия на престол императора Александра принцесса де Тарант направилась во Францию, призываемая семейными делами. Она не получила в России того, на что имела право надеяться. Быстро меняющееся расположение Павла I доставило ей жестокое разочарование. Через несколько месяцев после ее отъезда Головина последовала за своей подругой, захватив с собой всю свою семью. Принятая как близкий человек высшим обществом Сен-Жерменского предместья, находя удовлетворение стремлениям ума и сердца в этой среде, прелести и добродетели которой она сильно преувеличивала, Головина без сомнения очень надолго бы осталась в Париже, если бы ей не помешали вскоре после того обострившиеся отношения Франции и России. Она с болью рассталась со своей второй родиной, но в виде утешения она увезла с собой то, что было для нее там самого дорогого.
   Накануне ее отъезда г-жа де Шатильон сказала ей:
   -- Увезите с собой мою дочь!
   По преданию, которое я слышал в замке Видевиль -- в настоящее время собственность графа и графини Галард, -- принцесса де Тарант не могла быть довольна своим житьем у родных. Ссора из-за денег, тяжелые отношения с мужем, от которого у нее была только одна дочь, умершая в раннем возрасте, заставляли ее с сожалением вспоминать об менее неприятных испытаниях эмиграции. Про нее говорили, что у нее был неуживчивый характер. Две подруги более не расставались. Обладая очень ограниченными средствами, бывшая статс-дама Марии-Антуанетты приняла гостеприимство Головиной, и в одном из альбомов, о котором я упоминал выше, есть акварель, изображающая комнату на даче около Петербурга, где в 1814 году она скончалась после тяжелых страданий, которые она мужественно переносила.
   Это был для Варвары Николаевны удар, от которого она не оправилась. Более чем когда-либо чувствовала она себя чужой в России. Благодаря дружескому участию у нее было несколько мимолетных свиданий, похожих на свидания любви, с Елизаветой Алексеевной, в которых по временам являлся признак прежней дружбы, теперь навсегда исчезнувшей.
   Взяв в Париж свою мать, Головина на обратном пути потеряла ее. Она сделала над собой усилие, чтобы сойтись со своим братом и приняла на себя заботы о его сыне, воспитанием которого он мало занимался. Она выдавала замуж своих дочерей, но оставалась неутешной.
   Скоро домашние заботы еще более омрачили ее разочарованную жизнь. Граф Головин, к которому император Александр всегда относился довольно холодно, вновь поступил на службу, получил для своей дочери шифр фрейлины и для своей жены титул кавалерственной дамы ордена Св. Екатерины. Но в то же время он совершенно разорился. Виже-Лебрен очень удивлялась, встретив у него за столом довольно дерзкого крестьянина, и потом узнала, что это был заимодавец, вызванный для срочных платежей (Souvenirs, 322). Более чем безрассудно и бессознательно Николай Николаевич следовал в этом отношении примеру многих своих современников. Автор очень любопытных мемуаров И.Ф. Тимковский (Русский Архив, 1874, I, 1463) изображает некоторых из вельмож того времени, рассуждающих о затруднениях жизни, причем почти все были согласны, что невозможно жить, довольствуясь одним только своим доходом. Один из гостей, возражая, привел пример графа Строганова, на что другой ответил:
   -- Строганову это возможно, когда он получает около миллиона рублей в год; у меня же всего только сто тысяч, как же я могу выпутаться?
   Граф Головин, которого, быть может, изобразил здесь Тим-ковский, не называя его, выпутывался при помощи новых долгов и продажей по частям своих имений.
   И в один прекрасный день Варвара Николаевна должна была примириться с продажей дачи, где умерла принцесса де Тарант и которая была ее любимым местопребыванием. Эта же пропасть постепенно проглотила значительное приданое, приготовленное графиней для своих дочерей. Католички, как и их мать, они вышли замуж за поляков: старшая, Прасковья, за графа Яна-Максимилиана Фредро, младшая, Елизавета, за графа Льва Севериновича Потоцкого, блестящего русского дипломата.
   В 1817 году она отказалась продолжать Мемуары, Она предприняла их только согласно желанию, выраженному ее кумиром; но кумир перестал ими интересоваться. И Варвара Николаевна, казалось, вполне разочаровалась в жизни к тому моменту, когда начинающаяся неизлечимая болезнь, та же самая, от которой погибла "ее несравненная подруга", -- рак -- понемногу ухудшал ее здоровье.
   В 1818 году, все более и более расхварываясь, она отправилась во Францию, и после своего появления в 1820 г. в России, она опять поехала туда, чтобы уже более не возвращаться. Монпелье привлекал тогда многих иностранцев славой своего медицинского факультета. Головина, кажется, очень ненадолго остановилась там; но, начиная с этого момента и до ее смерти, настолько густая тень окутывает последние дни ее жизни, что русский издатель Мемуаров искал сначала могилу их автора на берегу Луары; потом он думал, что нашел ее в Сен-Жермен де-Пре и даже привел рисунок с надписью, в которой он не мог разобрать дату кончины. Этот рисунок взят из альбома графа Леона Мнишека, правнука Головиной, и представляет собой импровизацию, в которой блестящий дипломат больше заботился об искусстве, чем о точности.
   Мне было позволено приподнять край завесы благодаря великодушному участию августейшего историографа императрицы Елизаветы. Узнав о моих затруднениях, великий князь Николай Михайлович положил им конец, доверив мне часть своих чудесных документов. Я открыл там многое, дополняющее настоящую рукопись. Письма Головиной от 1820 и 1821 года, адресованные кумиру, одни из Монпелье, другие вероятно из Парижа. Насколько они отличаются от прежних записок, где был изгнан всякий этикет, расстояние уничтожено, и сердце писавшей их могло свободно излагать свои чувства. Нежность еще заметна в них, но, кажется, что она проскальзывает несмотря на усилие сдержать ее, и как бы охлажденным ледяным дыханием смерти. Первое письмо есть без сомнения прощальное послание при отъезде из С.-Петербурга:
   

19 июля 1820 г.

   "Я имею честь послать Вашему Императорскому Величеству молитву, которую Вы мне позволили предложить Вам: для меня будет утешением думать, что Ваше Величество прочтет ее иногда утром. Единение в Боге единственно истинное, и чистые и бескорыстные чувства могут с полным доверием отдаться ему..."
   

Сентябрь 1821 г.

   "Каждый день я все более убеждаюсь, что слова очень слабый способ, чтобы выразить сильные чувства привязанности и благодарности. Я обращаюсь к сердцу Вашего Императорского Величества, чтобы оно могло прочесть те чувства к ней, которые заключаются в моем сердце... Мои страдания беспрерывны; моя крайняя худоба и слабость свидетельствуют об этом. У меня бывают очень болезненные припадки и я осуждена еще долго страдать; но Бог в своем милосердии посылает мне милость выносить их не жалуясь, и я принимаю это испытание, соединенное со столькими чувствительными лишениями, как благодеяние. У меня так мало заслуг до сего времени; я больше наслаждалась, чем страдала; я окружена друзьями и заботливым отношением; но что я покинула, не может быть ничем заменено... P.S. Я часто вижу Толстую, но она по-прежнему остается загадкой для меня".
   
   Между Головиной и ее первой подругой отношения не были очень нежными. Также больная и по странному совпадению той же болезнью Толстая искала лекарств между югом Франции и Парижем. Она регулярно переписывалась с императрицей Елизаветой и отбросив всякую церемонию и принужденность писала ей из Марселя 16 октября 1818 года:
   
   "Среди напастей жизни у меня две неприятности: первая состоит в грозных письмах Головиной. Я говорю Вам об этом, Ваше Величество, потому, что может быть Вы это знаете и что только одно Ваше слово способно остановить невоздержанность ее языка".
   
   В декабре того же года Варвара Николаевна была в Париже, но когда императрица спрашивала про нее у Толстой, последняя ничего не могла сказать. Три года спустя, в апреле 1821 года, они были вместе в Париже, но не могли сойтись. Толстая жаловалась на это: "Я дожидалась, что она меня позовет, и не дождалась". Ожидание продолжалось, и она отправилась без приглашения, но не могла похвалиться приемом.
   
   "Мне кажется, что я была гораздо более рада видеть ее, чем она меня. У меня нет никакой злобы к ней; я смотрю на нее, как на избалованного ребенка. Ее непоследовательность приносит несчастье только ей. Наконец, со вчерашнего дня она в своей атмосфере, в предместье Сен-Жермен. Она безумно рада этому. Дай Бог, чтобы она была там счастлива".
   
   В этих строках довольно ясно просвечивает гнев и досада разочарованной дружбы. Толстая даже не допускала того, что ее подруга так тяжело больна, как она это утверждала: "Я думаю, что это критический возраст так действует на нее, а больше у нее нет никакой болезни".
   В июне того же года она должна была признать свою ошибку. В это время граф Головин умер в России в обстановке гибели своего состояния, упреков толпы "нежных друзей, дававших ему деньги взаймы из 12%", -- как говорил граф Ростопчин. (Письма и примечания изданы маркизом Сегюром Le Correspondant, 1882 г, новая серия, том ХС, стр. 533.) Он прибавляет далее 18 июля 1820 г.: "Графиня Головина все хворает, и наступающая жара, по всему вероятию, ускорит ее смерть. Она очень страдает, и несмотря на это, удивительная вещь, с удовольствием ест и не чувствует опасности. Духовные лица утешают ее, и, кажется, аббат Дье-Дежарден состоит ее духовником. Ривьер, ее доктор, постоянно находится между страхом Божьим и приличием".
   "Эти внутренние опухоли, -- объясняет Толстая, -- сильно увеличиваясь, нарушают все функции. Она очень страдает, но переносит страдания мужественно и покорно".
   Обе дочери умирающей были беременны в это время и их не пустили из России. Ее племянник Федор Голицын провел около нее несколько недель, но должен был уехать, призываемый обязанностями своей службы. Желая оспаривать право находиться около больной у ее друзей из Сен-Жерменского предместья, заботы которой казались Толстой недостаточными, она наталкивалась на все возрастающее отвращение.
   
   "Около нее нет никого, на кого бы можно поручиться. Это меня очень беспокоит... Я бываю так огорчена, когда она меня не принимает... После стольких лет такой испытанной дружбы, кажется, она могла бы не стесняться со мною, и я ничего не понимаю в этом..."
   
   Обе женщины оставались загадкой одна для другой: обычная история дружеских связей на печальном склоне их жизни.
   Впрочем, Толстая преувеличивала одиночество Варвары Николаевны. Насильно проникнув к ней однажды, она застала ее в обществе г-жи де Беарн, которая почти не покидала ее. Кроме того, г-жа де Ривьер, незаконная дочь графа Головина, находилась постоянно около своей благодетельницы.
   10-го июля 1821 года Головина узнала о смерти своего мужа, скончавшегося 12-го июня. "Я надеюсь, по крайней мере, -- пишет довольно зло Толстая, -- что это не повлияет на ее здоровье". Она критически относится к выбору доктора, которому доверилась умирающая, хотя это и был знаменитый Дюбуа. Она предпочла ему Дюпюитрена, который очень искусен и заботлив, тогда как Дюбуа приходит только при последней крайности.
   Из этого видно, что знаменитые доктора мало переменились в течение века.
   Положение Головиной все ухудшалось, и ее дверь строго была закрыта от назойливых посетителей, в какой роли чаще других являлась Толстая. "Мы очень счастливы, что нам удается добраться до гостиной", -- пишет она. Было однако средство, открывавшее все двери, это -- явиться с письмом от императрицы Елизаветы.
   
   "Я сказала ей, что у меня есть поручение от Вашего Величества к ней и она меня приняла... Она была очень расстроена... Я нашла, что она сильно переменилась. У нее вид покойника и она невыносимо страдает. Несмотря на свою покорность, она сама это говорит, иногда дожидается смерти как благодеяния и просит прощения у Бога, что не может больше переносить боль... Если что и может утешить ее, так это известие о Вашем Величестве и разговор про Вас. Какие благословения посылает она Вам, какие пожелания всякого рода счастья высказывает она!".
   
   Эти строки помечены 16 августа 1821 г.; менее чем через месяц, 13 сентября, Толстая извещала государыню, что мучениям наступил конец. Головина скончалась третьего дня, по-прежнему терпеливая, покорная, "до последней минуты оставаясь сама собой".
   Ее могила на кладбище Пер-Лашез благоговейно охраняется потомками ее младшей дочери; род ее старшей дочери угас.
   Также исчезло богатство графа Головина, но взамен его Варвара Николаевна оставила потомкам наследство, которое они считают более ценным: артистические таланты, легкость пера, восторженную пытливость к проявлениям ума. Они унаследовали от нее также особенную любовь к Франции. На большинство из них Париж производил то же самое впечатление непреодолимого магнетизма, как и на автора Мемуаров. После того, как они жили в Польше, в России и в столицах различных стран Европы, они поселились в Париже и там окончили свое существование. Пережив своих родных, дочери графини Потоцкой -- графиня Ланскоронская, вышедшая второй раз замуж за графа Фитцгума, и графиня Мнишек -- последовали их примеру. У них были в Париже особняки, знаменитые своими коллекциями предметов искусства. Второй сын графини Фредро, бывший священником, и граф Леон Мнишек, внук графини Потоцкой, были парижанами с ног до головы. Около семи человек из потомства Варвары Николаевны погребены, как и она, на кладбище Пер-Лашез и двое других в Нормандии.
   Со стороны матери родственники Варвары Николаевны живут в России и судьба их различна. Петровское, как мы уже это видели, по-прежнему в руках Голицыных, и брату настоящего владельца, князю Михаилу, бывшему гофмейстером Двора покойного великого князя Владимира Александровича, я обязан ценными сообщениями, которые значительно облегчили мне работу. Я выражаю ему здесь глубокую благодарность.
   Я спешу теперь уступить слово автору Мемуаров. Рукопись, которой я пользовался, находилась в числе наследства графа Андрея Мнишек и была уступлена после его смерти вдовой (вторая жена графа, француженка, урожденная де Лагатинери) барону Леону де Во. Она состоит из четырех тетрадей, переплетенных в сафьян, и, по всем вероятиям, восходит к первой четверти прошлого века; в них можно ясно видеть два различных женских почерка. Один из них приписывают графине Головиной, но я не вполне уверен, чтобы настаивать на этом. В этом документе встречаются очень немногочисленные подчистки и поправки и вернее всего он является копией. В то время, когда составлялись Мемуары, Варвара Николаевна страдала глазами, также была очень занята художественными работами, насколько, конечно, ей позволяло это ее слабое зрение, и едва ли она взяла на себя этот труд. Скорее всего копия была переписана дочерьми под ее наблюдением или быть может частью даже принцессой де Тарант. К сожалению, в данном вопросе я не могу выйти из области предположений. Письма принцессы де Тарант графине Головиной хранятся в Петербурге в собственной его императорского величества библиотеке. Леон Понго упоминает об этих письмах и приводит оттуда некоторые выдержки в своем этюде о русских в Париже, помещенном в журнале Le Correspondante вышедшем потом отдельно (Париж, 1904 г.). Но я лично не имел возможности воспользоваться означенным источником, а с другой стороны, архивы рода де Латремуйль в настоящее время тоже недоступны.
   Госпожа Фредро в свою очередь оставила Мемуары, с которыми я очень был бы рад познакомиться и которые в копии или оригинале мне были обещаны из двух различных источников. Но после долгих месяцев ожидания и бесплодных усилий я должен был отказаться от этого.
   Во всяком случае, рукопись, которой я пользовался, по сравнению с другими известными копиями, представляет полную гарантию в достоверности. Если оригинал и сохранился, ничто до сих пор не указало на его существование. Четыре тетради, которыми я пользовался, представляют кроме того еще одну особенность, что в каждой из них оставлено значительное количество чистых страниц, вероятно для приложений и примечаний, что однако не было исполнено.
   Возможно, что эта копия и была экземпляром, переданным автором императрице Елизавете Алексеевне. Существует легенда, что рукопись Мемуаров долгое время сохранялась в Зимнем дворце и была сожжена по распоряжению императора Николая I, который, действительно, много уничтожил подобных документов. Если и уцелела часть переписки императрицы Елизаветы Алексеевны, то это только благодаря тому, что письма, я не знаю каким образом, попали в частные руки. Но экземпляр Мемуаров, переданный Головиной государыне, был возвращен обратно автору. Она говорит это совершенно ясно.
   Так ли или иначе, но рукопись предлагаемых в данной книге Мемуаров уже давно служила оригиналом для других копий, две из которых, в таких же четырех тетрадях каждая, но уже позднейшей редакции, были мне переданы графом Ланскоронским. Сличая с другим экземпляром из библиотеки графа Леона Мнишека, служившего оригиналом для русского издания, а также еще с другим того же происхождения, но принадлежащим графу Григорию Строганову в Риме, я убедился, что тексты рукописей разнятся незначительными вариантами, произошедшими просто от ошибок при переписке.
   Без сомнения мне нет необходимости говорить, что я добросовестно сохранил текст, внося туда очень незначительные поправки в правописании только там, где описки были слишком очевидны. Мне казалось, что текст, написанный подряд, было бы нужно разделить на главы, прибавить хронологическую классификацию, отчасти помеченную в рукописи, и ввести красные строчки.
   Но я оставил неприкосновенным язык автора, и его совершенная естественность, отсутствие отделки, изысканности, ясность и простота легко искупают некоторые недостатки в стиле.
   Головина превосходно рассказывает события и изображает отдельных лиц. Ее экскурсии в область философских комментарий менее удачны, но зато и не так часты.
   Мемуары особо ценны тем, что в них встает перед нами картина эпохи, которая и в общественной, и в частной жизни богата яркими чертами, приобретая особую прелесть оттого, что красивые, волнующие и интересные образы отражались в воображении женщины с душою артистической, способной к восприятию впечатлений и художественной передаче их.
   К памятнику на кладбище Пер-Лашез, где эта приемная дочь Франции нашла последнее упокоение, но не забвение, должен быть прибавлен и этот литературный памятник, появляющийся в стране, которая была близка ее уму и сердцу.
   

Комментарии

   1. В России графский титул введен Петром I в 1706 г. Первым в графское достоинство был возведен Борис Петрович Шереметев за подавление стрелецкого бунта в Астрахани. При Петре I впервые российские подданные стали также получать родовые титулы западных государств, главным образом, Священной Римской империи; пожалование российских подданных титулами (графа или князя) Римской империи продолжалось до воцарения Павла I (1796). Право пожалования родового титула принадлежало только монархам, а передаваться потомкам он мог лишь по мужской линии (женам и детям); женщины из титулованных родов теряли свой титул, выходя замуж. Первоначально по возведении кого-либо в графское Российской империи достоинство непременно требовалось признание возводимого и германским императором в таком же достоинстве Священной Римской империи. В дальнейшем это перестало быть обязательным, более того, иногда второе предшествовало первому: так, например, А. С. Строганов стал российским графом через 37 лет после того, как был пожалован в графы Римской империи (1761 и 1798). Первыми из числа русских подданных титул графа Римской империи получили Ф.А. Головин (1701), А.Д. Ментиков (1702), Г.И. Головкин (1707).
   2. Муж Варвары Николаевны граф Николай Николаевич Головин (1756--1821) был не внуком, а правнуком генерал-адмирала Федора Алексеевича Головина (1650--1706), знаменитого государственного деятеля Петровской эпохи, пользовавшегося особым доверием Петра I. В 1699 г. после смерти Франца Лефорта Ф.А. Головин был назначен генерал-адмиралом (высший флотский чин в России до 1917 г.), первым награжден орденами св. Андрея Первозванного (в день учреждения -- 10.03.1699 г.) и св. Александра Невского, получил в заведование иностранные дела и занял первенствующее положение между правительственными лицами. У Ф.А. Головина было три сына: Николай (адмирал, президент Адмиралтейств-коллегий, кавалер ордена св. Андрея Первозванного; 1695--1745), Иван (1682--1708) и Александр (флота капитан-лейтенант, 1694--1731), и три внука: граф Петр Иванович (1702--1756), генерал-майор, женатый на княжне Софье Михайловне Голицыной (1712--1759), Федор Иванович (1704--1758), генерал-поручик, женатый на графине Наталье Павловне Ягужинской (1726--1786), и Николай Александрович, тайный советник, камергер при дворе имп. Елизаветы Петровны, женатый на Анастасии Степановне Лопухиной, один из первых масонов в среде русской знати, сын которого Николай Николаевич Головин и был мужем княжны Варвары Николаевны Голицыной. В некоторых источниках датой рождения H.H. Головина называются 1759 г., а смерти -- 1820, что, по-видимому, не верно.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru