Аннотация: (Из семейной хроники 60-х годов.) "Русская Мысль", NoNo 1--4, 1883.
КЪ СВѢТУ. (Изъ семейной хроники 60-хъ годовъ.)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
Болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ, добрая барыня, вдова, Марья Петровна Карбагаева, нервная, хилая, больная, пріютилась, наконецъ, послѣ тревожной замужней жизни, въ своей родовой единственной деревушкѣ Мельтюковкѣ. Молодость Марьи Петровны вся точно на огнѣ сгорѣла и замужство ея началось и кончилось скандаломъ. Не было ей и семнадцати лѣтъ, какъ въ сосѣдствѣ съ Мельтюковкой поселился отставной гусаръ Левъ Никитичъ Карбагаевъ, человѣкъ уже не молодой, но весьма моложавый, красавецъ, крѣпкій и здоровый, какъ кандовый лѣсъ.
Прослуживъ или, правильнѣе говоря, прокутивъ лѣтъ двадцать пять въ А... гусарскомъ полку, онъ былъ, наконецъ, выгнанъ изъ службы по поводу нападенія въ мирное время съ своимъ эскадрономъ на одну деревню, которую онъ очень храбро взялъ приступомъ и при этомъ даже девять дѣвокъ въ полонъ увелъ.
Въѣздъ въ столицы ему былъ запрещенъ и дѣвать ему себя, кромѣ своихъ помѣстій, было некуда. Благо этихъ помѣстій, хотя уже порядочно разоренныхъ, было не мало: Шелепиха, Курчакова, Ямки, Вилявино (Успенское тожъ).
Принадлежалъ Карбагаевъ къ числу тѣхъ безпросыпныхъ широкихъ гулякъ и кутилъ, которые, кажется, могутъ быть только у насъ на Руси и со временемъ можетъ-быть во что-нибудь выродятся и хорошее, но, навѣрно, никогда не переведутся. Закурить, загулять, завить небывалое горе веревочкой -- такъ и подмывало Карбагаева. Въ его бѣшеной, безалаберной натурѣ было много простого, дѣтски-добраго, и жилъ, и кутилъ онъ весело, да только отъ этого безобразничанья часто сосѣдямъ приходилось не весело. По возвращеніи во-свояси, первымъ дѣломъ и долгомъ счелъ Карбагаевъ завести на своемъ дворѣ роту усачей-лихачей. Быстро набралъ онъ шайку сорви-головъ. Не надо было за ними въ лѣсъ ходить,-- подъ бокомъ нашлись. Собрался народъ забубенный, съ огнемъ и полымемъ,-- подъ нимъ и въ морозъ земля горитъ,-- и творилъ Карбагаевъ съ этими потѣшными всякія проказы. Выйдетъ онъ, бывало, на крыльцо зимой, статный, выхоленный, раздобрѣлый. Черныя кудри разметались по прямымъ, поднятымъ кверху, плечамъ, черные большіе усы кольцами вьются, черные глаза изъ-подъ бровей дугой и горятъ, и жгутъ. Соболья шапка на-бекрень сѣдиной блеститъ, соболья шубка на-распашку чуть съ плечъ не валится, а на дворѣ отъ морозу лѣсъ колется. Но и на этомъ морозѣ, видно, душно широкой, взбалмошной натурѣ. Тяжело дышетъ Карбагаевъ. Точно въ кровномъ, огневомъ аргамакѣ, все въ немъ дрожитъ и трепещетъ и въ каждой жилкѣ кровь, какъ горячій свинецъ, переливается. Постоитъ онъ минутъ съ пять, посмотритъ направо, посмотритъ налѣво и вдругъ гикнетъ и закричитъ зычнымъ, звонкимъ голосомъ:
И откуда ни возьмутся ухари-жигари, въ мигъ все спроворятъ, обладятъ, и, вотъ, летятъ-подкатываютъ подъ крыльцо широкія сани-пошевни. Кучеръ Михрюкъ, косой, изъ крещеныхъ татаръ, на козлахъ звѣремъ сидитъ, и хоть чуетъ въ плечахъ могучую силу, но держитъ изъ всѣхъ силъ бѣшеную, дикую тройку вороныхъ въ гремучей наборной сбруѣ. А кони -- тонконогіе, гривы до земли, глаза огнемъ пышутъ, бѣлая пѣна съ бѣлымъ паромъ съ удилъ на снѣгъ валитъ. Пристяжныя навалились на оглобли, жмутся и прыгаютъ; горбоносый коренникъ уши насторожилъ, уперся, фыркаетъ, озирается.
-- О-го-го, голубчики!-- радуется, самъ не свой, Левъ Никитичъ и дрожитъ онъ, и языкомъ прищелкиваетъ, и медленно сходитъ съ крыльца, садится въ сани. Подлѣ него рядомъ садится, съ длиннымъ арапникомъ и фляжкой на ремнѣ, Сенька Ярыганъ, "продувная душа, цыганская кровь". Тихо выѣзжаютъ сани съ двора, а за ними уже тянется цѣлый поѣздъ въ пятеро-шестеро саней, и сидятъ все въ нихъ усачи-лихачи. Кони фыркаютъ, колокольцы глухо позвякиваютъ. И только-что выѣдетъ поѣздъ изъ деревни въ поле, какъ съ бубнами, съ гикомъ зальется громкая, разъудалая пѣсня:
Я во поле, я во поле млада выходила,
Я въ широкомъ мою долю, мою злую выносила.
Ты раздайся чисто поле, зеленое,
Разгуляйся моя душенька-душа!
Гей, жги-говори! Гей, жги-говори!...
И бубны гремятъ, струны звенятъ -- надрываются, у Льва Никитича сердце въ груди накипаетъ -- растетъ. И вдругъ вскинется онъ, вскочитъ съ неистовымъ гикомъ, махнувъ обѣими руками, и всѣ тройки, какъ съ цѣпи сорвавшись, закусивъ удила, несутся, летятъ; цѣлая метель надъ ними, снѣгъ брызжетъ во всѣ стороны, паръ клубами разносится... Мостъ -- не мостъ, оврагъ -- не оврагъ,-- гуляй душа, пропадай голова!
Промчатся верстъ пять-шесть, сердце отляжетъ, поѣдутъ шагомъ и въѣдутъ въ какую-нибудь деревню, а въ деревнѣ всѣ ужь давно попрятались,-- всѣ, и старые, и малые, заслышали, что карбагаевскіе лихачи загуляли. Старыя старухи запрятали малыхъ ребятъ. Никто на встрѣчу не попадайся! Выскочитъ собака -- убьютъ, дѣвчонка -- напугаютъ до смерти; дѣвушка попадется -- въ снѣгъ посадятъ или увезутъ, если смазливая. Нагулявшись до-сыта, натѣшивши сердце буйное, возвращается Карбагаевъ съ разбойничьяго набѣга въ свою резиденцію Вилявино -- Успенское тожъ, и везетъ его полупьянаго, соннаго, бережно поддерживая, Сенька Ярыганъ, "продувная душа".
А на другой день идутъ къ Карбагаеву и старый, и малый съ жалобой на него самого -- за разломанное прясло, разметанный домишко, выжженный лѣсъ, затравленную свинью, искалѣченнаго мальчишку. И Карбагаевъ всѣхъ щедро одѣлитъ и каждому какую-нибудь прибаутку отпуститъ, а иной разъ и арапникомъ отпотчуетъ.
Не мало жалобъ подавали на него и губернатору. И былъ наряженъ судъ даже два раза. Въ первый разъ Карбагаевъ отсыпалъ суду, и притомъ въ такомъ количествѣ, что все дѣло какъ въ воду кануло. Нагрянулъ судъ и во второй разъ, да видно не въ добрый часъ. Карбагаевъ всѣхъ гостей принялъ ласково и началъ ихъ поить-угощать. Угостились гости до-сыта, а Левъ Никитичъ все ихъ отъ чистаго сердца потчуетъ. Только спьяна кто-то изъ приказныхъ выругалъ его, и вскипѣлъ онъ, кровь къ горлу подступила, задавила грудь...
-- Лей въ нихъ, молодцы,-- закричалъ онъ,-- лей воронкой, не жалѣй, души крапивное сѣмя, кровопійцъ, душегубителей!...
И молодцы сдѣлали дѣло...
На другой день какой-то полупьяный стрекулистъ, котораго залучилъ Карбагаевъ (самъ онъ едва умѣлъ подписать свое имя),-- настрочилъ ему жалобу къ губернатору о томъ, что "наѣхалъде судъ отъ нижеписаннаго числа и съ насиліемъ разбилъ-де мой погребъ, выпилъ изъ него два ящика шампанскаго, да бочку вишневки, да три ведра полугару и опился-де до смерти, а посему и проситъ онъ, отставной поручикъ Левъ Карбагаевъ, нарядить слѣдствіе о таковомъ безчинствѣ суда и за понесенныя протори ему, Карбагаеву, взыскавъ съ кого слѣдуетъ, уплатить"
Губернаторъ, получивъ донесеніе, задумался, да и было надъ чѣмъ. Подъ него подкапывались: доносъ за доносомъ летѣлъ въ Петербургъ,-- а тутъ вдругъ судъ обвиняютъ въ грабежѣ со взломомъ и весь судъ опился. Нарядилъ онъ строжайшее слѣдствіе. Пошли допросы, распросы. Карбагаевъ перезаложилъ одну изъ своихъ деревень. Всѣ усачи-лихачи въ одинъ голосъ показывали и разсказывали обстоятельно, какъ дѣло было: какъ судъ потребовалъ ключи отъ погреба, которыхъ ему не дали, какъ судъ разбилъ ломомъ двери погреба (и двери были дѣйствительно разбиты), какъ судъ цѣлую ночь пьянствовалъ и, наконецъ, всѣ перепились мертвецки, а на утро найдены усопшими. Слѣдователи осмотрѣли мертвецовъ,-- никакихъ наружныхъ знаковъ насилія не оказалось; вскрыли и нашли, что дѣйствительно смерть произошла отъ опитія.
А губернаторъ прислалъ, частнымъ образомъ, къ Карбагаеву чиновника съ совѣтомъ прекратить дѣло и съ покорнѣйшею, личною его просьбой -- быть потише.
И Карбагаевъ какъ будто дѣйствительно сталъ потише на цѣлыхъ три недѣли, а тамъ опять прорвался, закурилъ, загулялъ и учинилъ небывалое, неслыханное и невиданное мамаево побоище... Сосѣди и ближніе, и дальніе ахнули, пошли толки, что нѣтъ ни суда, ни расправы, что завелся разбойничій атаманъ, звѣрь въ человѣчьемъ образѣ. Но всѣ эти толки шли шепотомъ, за угломъ, съ глазу на глазъ, съ другомъ-пріятелемъ, а среди бѣла-дня, на улицѣ или на дорогѣ, встрѣтясь съ Карбагаевымъ, тѣ же самые сосѣди спѣшили передъ нимъ шляпу снять и любезно раскланивались, думая: "неровенъ часъ,-- чего возьмешь съ этого бѣшенаго?!"
И вотъ этотъ "бѣшеный", "звѣрь въ человѣческомъ образѣ", "разбойничій атаманъ", въ одно воскресное утро подкатилъ на парѣ вороныхъ рысаковъ, въ щегольскихъ саняхъ, съ лакеемъ усачомъ на запяткахъ, къ низенькому господскому домику Мельтюковки.
Въ домикѣ все всполохнулось. "Карбагаевъ пріѣхалъ!" -- раздалось въ немъ, какъ громовой ударъ. Всѣ дѣвки съ визгомъ попрятались. Кто-то заохалъ, кто-то застоналъ. Не потерялась одна госпожа и владѣтельница домика, мать Марьи Петровны, Катерина Степановна Мельтюкова. Вышла она къ незваному дорогому гостю и приняла его по-своему.
II.
Катерина Степановна прожила съ своимъ супругомъ, Петромъ Лаврентьичемъ, въ ладу и согласіи почти до самой ихъ серебряной свадьбы. Въ цѣломъ свѣтѣ едва ли еще найдется пара людей, которыхъ бы судьба свела такъ удачно на помощь другъ другу. Въ холостой своей жизни Петръ Лаврентьичъ былъ истиннымъ мученикомъ. Отецъ его, человѣкъ строгій, жила и кляузникъ, называлъ его, своего единственнаго сына, "божьимъ посѣщеніемъ" или "Петькой юродивымъ". На шестнадцатомъ году онъ отдалъ этого юродиваго въ *** драгунскій полкъ, надѣясь, что онъ въ полку развернется, и мечталъ со-временемъ перевести его даже въ гвардію. Но въ полку Петръ Лаврентьичъ не развернулся и служба для него была гораздо хуже всякой каторги. Онъ боялся всѣхъ, начиная отъ полкового командира, до собственной шпаги, которую всякій разъ вынималъ дрожащими руками изъ ноженъ, зажмуря глаза и читая молитву. Его вялость, неуклюжесть и простота сдѣлали изъ него нѣчто въ родѣ полкового шута. Надъ нимъ потѣшались командиры и товарищи, солдаты и денщики, даже смѣялись, по увѣренію остряковъ, собственныя лошади. Нерѣдко приводилось слышать Петру Лаврентьичу своими ушами, какъ его же товарищъ, при немъ, разсвирѣпѣвъ на денщика, кричалъ на него безъ церемоніи:
-- Дура ты неписанная! "Мельтюковщина" ты неотесанная! Растакъ тебя этакъ!...
Когда по смерти отца вернулся Петръ Лаврентьичъ въ Мельтюковку, то не прошло и мѣсяца, какъ былъ уже онъ въ полной опекѣ у своего бурмистра, Антипыча, и у разныхъ налетѣвшихъ со всѣхъ сторонъ друзей-недруговъ. Всѣ пили, гуляли на его гроши и самого его въ грошъ не ставили. Кончилъ бы онъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, нищенскою сумой и кабачкомъ, да нашлись благодѣтели, которые отъ нечего дѣлать женили его на Катеринѣ Степановнѣ.
У Катерины Степановны были четыре сестры -- старыя дѣвы, три брата и двѣ невѣстки. Сестры ее терпѣть не могли, невѣстки ѣли поѣдомъ, а братья заступались и за женъ, и за сестеръ. И, ко всему этому, старики, мать съ отцомъ, ворчали на всѣхъ день деньской. Правду сказать, и Катерина Степановна была не. изъ кроткихъ. Некрасивая собой, смуглая, чернобровая, статная, она была, что называется, сама себѣ король и никому спуску не давала. И вотъ, какъ только заслышала она о сватовствѣ, тотчасъ же сообразила и почуяла, что здѣсь своей волей пахнетъ. И, несмотря на наговоры разныхъ досужихъ кумушекъ, что женихъ-де и мотъ, и пьяница,-- несмотря на то, что и женихъ ей показался невзрачнымъ и смѣшливымъ, она вышла за него съ твердой увѣренностью не попасть изъ огня да въ полымя.
Вѣнчали ее въ довольно богатыхъ фамильныхъ брилліантахъ, которые ей дали только подъ вѣнецъ. Торжественность ли обряда настроила ее, или уже само сердце у ней переполнилось всѣмъ, что она вытерпѣла во всю жизнь, только когда взглянула она сбоку на мизерную, неуклюжую фигурку Петра Лаврентьича, на его маленькія, худыя руки, утонувшія въ манжетахъ и трепетавшія вмѣстѣ съ большой восковой свѣчой, на его доброе, блѣдное, испуганное лицо со слезинками въ голубыхъ глазахъ и съ полуоткрытымъ ртомъ, то вдругъ въ ея сердцѣ какъ будто что-то перевернулось. Ей стало жаль этого безпомощнаго, кроткаго полуребенка, который ужь никакъ не могъ быть ей "главой". И, перекрестясь, большимъ крестомъ, она тутъ же внутренно дала обѣтъ быть ему опорой, вѣрнымъ, надежнымъ другомъ его на всю жизнь, и сдержала слово.
Петръ Лаврентьичъ и вздохнулъ свободно отъ всѣхъ невзгодъ, и зажилъ спокойно подъ зоркой опекой и попечительнымъ уходомъ Катерины Степановны, а она все взяла въ свои руки и во всемъ водворила порядокъ. Антипыча скрутила и ссадила на простую тягловую запашку, несмотря на то, что онъ давалъ за себя пять сотъ ассигнаціей выкупу. Новый бурмистръ глядѣлъ во всѣ глаза Катеринѣ Степановнѣ и робѣлъ передъ ней даже за чужую вину. Въ десять лѣтъ она не только выкупила имѣнье изъ казеннаго долгу, но даже отложила довольно порядочную сумму въ ломбардѣ, и слава ея, какъ женщины дѣловой, разнеслась по всему околодку. Издалека, даже люди пожилые, опытные и бывалые, пріѣзжали подъ-часъ къ Катеринѣ Степановнѣ посовѣтоваться, уму-разуму поучиться.
А Петръ Лаврентьичъ въ буквальномъ смыслѣ слова жилъ растительною жизнью. Зимой любимымъ его занятіемъ было разматыванье талекъ или вязанье погалешничковъ. Но самымъ капитальнымъ, основнымъ дѣломъ было спанье на лежанкѣ въ тепломъ тулупчикѣ. Весной онъ какъ будто пробуждался отъ зимней спячки и вмѣстѣ съ первой весеннею травкой дѣлался бодрымъ и принимался за дѣятельность. Цѣлые дни онъ копался въ саду, въ грядахъ и парникахъ, садилъ деревца, кустики, разсаду и сѣялъ съ молитвою всякую овощь. Лѣтомъ собиралъ грибы, осенью чистилъ и сушилъ ягоды, для чего сѣнная дѣвушка, по приказанію Катерины Степановны, относила ему первую, полно отсыпанную, тарелку. Но вмѣстѣ съ первыми изморозями Петръ Лаврентьичъ начиналъ хмуриться, потягиваться, охать, залѣзалъ въ тулупчикъ и валенки, закупоривался въ комнатахъ и устраивался въ своемъ гнѣздѣ, на теплой лежаночкѣ.
Изъ всѣхъ дѣтей Петра Лаврентьича и Катерины Степановны выжила одна только четвертая дочка, Марья Петровна.
Выростила ее Катерина Степановна у себя подъ крылышкомъ, выучила читать и писать съ грѣхомъ пополамъ, выучила считать на учетахъ и даже пуды въ фунты превращать, выучила и Закону Божію, а остальное тамъ, вѣдь, все ученость!
Въ пятнадцать лѣтъ Марья Петровна была уже стройной дѣвушкой, съ русою косой до пояса, съ свѣтлыми, большими, такими же добрыми глазами, какъ у Петра Лаврентьича.
Только-что ей минуло шестнадцать лѣтъ, какъ стукнуло, ее первое горе. Петръ Лаврентьичъ въ послѣднее время жизни плохо видѣлъ, почти оглохъ и даже совсѣмъ потерялъ способность слова подбирать. Напримѣръ, ему захочется ухи, и начнетъ онъ перебирать: "перцу-то, луку-то, толокна-то, огурчиковъ-то...", пока, наконецъ, съ помощью Катерины Степановны и Марьи Петровны не доберется до желаемаго. Послѣдніе дни жизни онъ больше спалъ и, наконецъ, свернувшись клубочкомъ, какъ сурокъ на зимнюю спячку, заснулъ сномъ праведнымъ.
Мѣсяцевъ черезъ восемь послѣ его смерти, Марья Петровна, въ глубокомъ траурѣ, въ которомъ она казалась еще милѣе и желаннѣй, была вмѣстѣ съ матерью у обѣдни, и тутъ въ первый разъ увидалъ ее Карбагаевъ.
Передъ этимъ всю недѣлю онъ прокутилъ темную, и въ чаду, съ уставшими нервами, точно по ошибкѣ зашелъ въ церковь. Что-то человѣчное, мирное шевельнулось въ. его сердцѣ, при тихомъ пѣніи клира, при сосредоточенна молящихся лицахъ, простыхъ и угрюмыхъ. Когда растворились царскія двери и дряхлый, сѣдой старичокъ-священникъ вынесъ дрожащими руками чашу и началъ причащать другого, также дряхлаго, оборваннаго старичка въ желтомъ нанковомъ кафтанѣ, когда этотъ старичокъ разбитымъ голосомъ, вслухъ, всхлипывая, произнесъ: "не бо врагомъ Твоимъ тайну повѣмъ, ни лобзанія Ты дамъ яко Іуда, но яко разбойникъ исповѣдую Тя: помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ",-- у Льва Никитича вдругъ слезы сдавили горло и онъ, поклонившись въ землю, съ трепетомъ повторилъ: "помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ!..." А когда, потомъ, онъ тихо приложился ко кресту и обернулся, передъ нимъ стояла Марья Петровна и своими ясными, безконечно добрыми, ангельскими, какъ показалось Льву Никитичу, глазами смотрѣла прямо въ его глаза. Карбагаевъ смутился, потупилъ свои соколиныя очи; а Марья Петровна опустила головку и прошла мимо его тихой, плавною поступью. Самъ не свой вернулся къ себѣ Левъ Никитичъ. Видалъ онъ на своемъ вѣку не мало красавицъ, бывалъ не разъ влюбленъ, но такой оказіи не бывало съ нимъ. Не понималъ онъ, что подвернулся онъ съ раскрытымъ сердцемъ прямо подъ прямой, ясный взглядъ доброй дѣвушки. И на яву, и во снѣ сталъ мерещиться ему этотъ ясный и ласковый взглядъ.
"Все вздоръ,-- думалъ Карбагаевъ,-- бабья чепуха!... Неужели же жениться мнѣ, свою молодецкую волю связать?... Не бывать этому: развернусь, зальюсь и -- все мое лихо къ лихому бѣсу пойдетъ!"
И сзывалъ Левъ Никитичъ своихъ усачей-лихачей, сосѣдей-пріятелей, и всѣми силами старался развернуться. Но не развертывалась душа, сердце было веревочкой завязано -- и глядѣли въ это сердце все одни и тѣ же кроткія, милыя очи. Карбагаевъ похудѣлъ, брови у него, сдвинулись, сонъ съ глазъ пропалъ, по цѣлымъ часамъ онъ катался по полу и ревѣлъ благимъ матомъ. Пробовалъ онъ и къ знахаркѣ обращаться, чтобъ отворожила она его отъ лихого глаза. И знахарка отводила сухоту отъ сердца молодецкаго. Она шептала, наговаривала на трехъ луковкахъ, одну въ землю зарыла, другую сожгла и прахъ на четыре стороны развѣяла, а третью испекла и дала, съ молитвой, съѣсть Льву Никитичу. Но и луковки не помогли. Махнулъ, наконецъ, рукой Левъ Никитичъ и въ одно воскресное утро надѣлъ синій фракъ съ бронзовыми пуговицами, пригладилъ кудри молодецкіе и отправился въ Мельтюковку "товаръ покупать, свою молодецкую волю на красную дѣвицу мѣнять".
III.
Накинула на плечи черную шаль Катерина Степановна, на головѣ чепецъ съ фалборами, подъ двойнымъ подбородкомъ, черными ленточками завязала и вышла къ своему гостю. А гость точно въ ловушку попался. Душно и тѣсно стало его молодецкому простору въ маленькихъ комнаткахъ. Передъ строгою вдовой всталъ онъ самъ не свой, точно школьникъ провинившійся. Усѣвшись въ креслѣ, пыхтя и заикаясь, кое-какъ объяснилъ онъ, зачѣмъ пріѣхалъ: "Очень ужь полюбилась мнѣ Марья Петровна,-- прибавилъ онъ сквозь слезы, ударивъ себя въ грудь,-- просто не могу я безъ нея жить, какъ безъ свѣту бѣлаго!"
Катерина Степановна хоть и смутилась, и тяжело дышала, слушая безсвязную рѣчь страннаго жениха, но до конца стерпѣла, выслушала его. Потомъ платье на себѣ обдернула и руками развела.
-- Странно это мнѣ,-- начала она,-- что ваша милость изволили за такимъ дѣломъ ко мнѣ приспѣть. Напрасно только, полагаю я, трудить себя заставили, и отвѣтъ мой вамъ коротокъ будетъ. Вы, чай, государь мой, думали, что я на ваши три тысячи душъ покорыстуюсь и продамъ мое дѣтище, дочку мою единородную, отдамъ ее, какъ овцу неповинную, этакому медвѣдю на съѣденіе?... Не дурой я родилась, сударь мой, вотъ что тебѣ скажу! Ты, можетъ-быть, съ похмѣльныхъ-то глазъ и лба хорошенько не перекрестилъ, да на такое святое дѣло, какъ бракъ Божій, лѣзешь съ неумытыми руками. А ты прежде съ себя дурную славу сними, что ты по всему околодку о себѣ распустилъ, какъ разбойникъ, да потомъ ужь, благословясь, и начинай дѣло... Да видно вашу милость, какъ горбатаго, могила исправитъ... Вотъ вамъ, сударь, и весь отвѣтъ и говорить больше другъ съ другомъ намъ не объ чемъ, прошу не прогнѣваться и ко мнѣ безъ зову не жаловать. А моей Машѣ за тобой не бывать, не бывать и не бывать!-- И она три раза кулакомъ по столу стукнула и, не поклонясь ему, вышла, чтобъ еще чего не сказать, лишняго, да уходя дверью хлопнула.
Всталъ и пошелъ Карбагаевъ, не солоно хлѣбавши, темной тучи темнѣй. И досада, и злоба, и какое-то неопредѣленное, связывающее чувство неодолимой любви къ дѣвушкѣ, которая была тутъ же въ одномъ съ нимъ домѣ, давили его. Вышелъ онъ въ переднюю, шубу у лакея рванулъ, чуть рукавъ не вырвалъ. Вышелъ онъ на крыльцо, постоялъ, обернулся къ дому и погрозилъ кулакомъ: "погоди же ты,-- сказалъ онъ,-- черная ворона, доспѣю же я дочку твою, мою милую суженую!"
Неизвѣстно, слышала ли эту угрозу Катерина Степановна или сама догадалась, но съ того же вечера стала беречь Марью Петровну, какъ птенца отъ лихого ястреба. Завелся въ Мельтюковкѣ караулъ необыкновенный. По ночамъ двое дозорныхъ ходили подъ окнами, двое обходили деревню, двое объѣзжали на коняхъ околицу и всѣ стучали и колотили -- кто во что гораздъ. Завели большущихъ собакъ, завели даже два ружья. И все-таки, несмотря на этотъ караулъ, доспѣлъ-таки Карбагаевъ Марью Петровну. Онъ увезъ ее на масляницѣ, и не ночью, а среди бѣлаго дня, подъ вечеръ, когда она, вмѣстѣ съ сѣнными дѣвушками, послѣ долгаго затворничества, вышла въ садъ съ ледяной горы покататься, и только-что выкатилась она на рѣзвыхъ санкахъ на широкій прудъ, какъ вдругъ, точно сѣрые волки изъ прибрежныхъ кустовъ, выскочили четыре усача, схватили ее въ охапку и бѣгомъ уволокли куда слѣдуетъ...
За лѣскомъ ждалъ ее самъ Левъ Никитичъ на тройкѣ бѣшеныхъ вороныхъ. Когда мчалъ онъ, окутавъ ее въ медвѣжью шубу, онъ былъ похожъ на мальчишку, который поймалъ какого-то рѣдкаго звѣря, котораго и боится, и радуется ему, и не налюбуется на него. А она и молила его, и стонала, и плакала, и обмирала; но видно сила любви велика даже въ дикомъ человѣкѣ,-- своими рѣчами любовными, ласками и слезами успокоилъ онъ, наконецъ, свою добычу-суженую и уговорилъ обвѣнчаться съ нимъ.
Точно въ тяжеломъ снѣ, поминутно вздрагивая, обвѣнчалась Марья Петровна въ далекомъ селѣ, за триста верстъ отъ Мельтюковки, въ другой губерніи, куда умчалъ ее въ одни сутки Карбагаевъ, на загодя подготовленныхъ крѣпкихъ подставныхъ. Когда до Катерины Степановны долетѣла вѣсть объ увозѣ дочери, она едва не умерла отъ удара; цѣлыхъ четыре года она тосковала и мучилась въ одиночествѣ и умерла, пославъ благословеніе дочери и проклятье ея похитителю.
Послѣ замужства, на первыхъ порахъ, Левъ Никитичъ окружилъ свою краденую жену всѣмъ пыломъ своей бѣшеной любви, которой боялось и чутко не довѣряло ея робкое сердце.
И дѣйствительно, скоро прогорѣлъ этотъ пылъ. Потому ли, что измѣнилась, отлетѣла быстро краса Марьи Петровны, или уже такова была натура Карбагаева, что жаждала она неутомимо дикихъ восторговъ и тѣсно ей было при такомъ безотвѣтномъ, тихомъ существѣ, какъ жена его; но скоро эта натура выказалась и взяла свое.
И пошли прежніе кутежи и попойки. Сначала на сторонѣ, за глазами, а тамъ, исподволь, перенесъ Карбагаевъ оргіи въ свою резиденцію и превратилъ свой домъ въ разливанное море... Въ минуты просвѣтлѣнія онъ являлся къ женѣ -- просилъ, молилъ, валялся въ ногахъ, а тамъ, черезъ нѣсколько дней, снова принимался за прежнее. Но разъ выдалась долгая пауза. На второй годъ замужства у Марьи Петровны родилась дочь...
Во время родовъ (а роды были трудные) Карбагаевъ совсѣмъ потерялъ голову. Онъ ушелъ въ кабинетъ и, зарыдавъ, повалился на коверъ, но въ ту самую минуту дверь кабинета растворилась и бабка вошла съ поздравленіемъ и радостною вѣстью, что Богъ даровалъ его милости дочку. Забывъ уже всякую осторожность, Левъ Никитичъ бросился къ родильницѣ, которая лежала въ забытьи, и своими безумными ласками чуть не отправилъ ее на тотъ свѣтъ. Потомъ онъ бросился къ дочери, схватилъ краснаго, еще не вымытаго ребенка на руки, цѣловалъ его крохотныя ручки, ножки, рыдая самъ, какъ ребенокъ, и приговаривая: "Моя родная дочурка, агунька, Львовна, Карбагаевка!"
Цѣлый мѣсяцъ Карбагаевъ ухаживалъ, съ свойственной горячностью и безалаберностью, и за женой, и за ребенкомъ, сбивая всѣхъ съ толку и поминутно волнуясь. Марья Петровна думала, что настала пора просвѣтлѣнія. Но кончился мѣсяцъ, дѣвочку окрестили и назвали Екатериной. За ней приставили кормилицу и няньку. Все вошло въ обычную колею, и Левъ Никитичъ вошелъ также въ обычную колею.
IV.
Вся добрая жизнь, вся теплая, нѣжная любовь Марьи Петровны сосредоточилась на Катѣ. Если въ привязанности въ Льву Никитичу было у Марьи Петровны больше боязни, чѣмъ любви, то здѣсь, въ привязанности къ дочери, была любовь полная, открытая, ничѣмъ не связанная. И дѣвочка какъ будто инстинктивно понимала всю силу этой широкой, свободной симпатіи. Пылкая Катя стихала передъ матерью. Бывало по-отцовски вспыхнетъ она, если чѣмъ-нибудь раздражитъ ее упрямая, своенравная нянюшка Пафнутьевна, а Марья Петровна скажетъ ей прямо отъ сердца, съ любовью, два-три слова ласковыхъ -- и вспышка уляжется, и подъ тихимъ взглядомъ кроткихъ глазъ доброй матери дѣвочка сама дѣлается ясной и кроткой и ластится къ доброй мамѣ-Машѣ, и цѣлуетъ глаза у ней.
Впрочемъ и Пафнутьевна, да и всѣ, кто только встрѣчался съ Катей, невольно чувствовали къ ней влеченіе, симпатію. Прежде всего ребенокъ былъ необыкновенной красоты: умное, оживленное личико, съ яркой бѣлизной и румянцемъ, съ черными, большими, смѣлыми и довѣрчивыми глазками, съ удивительно-пріятной, кроткой улыбкой на пухлыхъ, алыхъ губкахъ и съ черными вьющимися кудрями. И это личико постоянно мѣняло выраженіе. То сдвинутся черныя прямыя бровки и дадутъ глазамъ строгое, не дѣтски задумчивое, выраженіе; то расправятся онѣ, приподнимутся и глаза смотрятъ грустно, ласково; то вдругъ они засмѣются, и засмѣются вмѣстѣ съ ними алыя, пухлыя губки. Даже въ порывахъ гнѣва, когда тонкія ноздри Кати раздувались, какъ у Льва Никитича, и хмурились черныя бровки, и сверкали черные глазки,-- даже въ это время въ лицѣ было что-то грустное и дрожащія губки силились улыбнуться, а на глазахъ выступали слезы.
-- Ты моя Карбагаечка,-- говорилъ Левъ Никитичъ,-- въ меня уродилась, красавица!
Но въ этомъ-то и былъ вопросъ: уродилась ли она въ него? Если и были въ ней порывы неодолимыя, страстныя, то эти порывы даже въ ребенкѣ не разыгрывали той бурной, полуживотной гаммы, изъ которой какъ будто была сплочена вся натура Льва Никитича. Напротивъ, въ Катѣ замѣчалось не только что-то кроткое, доброе, какъ и къ ея вматери, но даже солидное, сосредоточенное и степенное, какъ въ бабкѣ ея Катеринѣ Степановнѣ. Впрочемъ, развѣ можно рѣшить, хотя приблизительно, откуда, изъ какихъ наслѣдственныхъ отдаленныхъ путей, подъ какими именно вліяніями складывается подвижной, впечатлительный характеръ ребенка, что принадлежитъ въ немъ природѣ, что самобытно, и гдѣ границы привитого, навѣяннаго всѣмъ его окружающимъ.
Одинъ разъ у Кати вышла съ Пафнутьевной крупная размолвка. Было ей уже лѣтъ восемь, но порывы чисто дѣтскихъ, безумныхъ шалостей не покинули ее. Вся исторіи вышла изъ-за перины, на которой спала Пафнутьевна. Катя выдернула изъ перины перо и пустила его по вѣтру сквозь растворенное окно. Потомъ выдернула еще и еще перо, нашла большую прорѣху и изъ нея вытащила цѣлую горсть. Въ концѣ игры перина была перетащена ближе къ окну и все ея содержимое цѣлымъ вихремъ закружилось вокругъ Кати. Это безконечное мельканіе перьевъ вокругъ, точно какихъ-то громадныхъ, безконечныхъ стай птицъ, до того понравилось ребенку, что онъ былъ внѣ себя, забылъ обо всемъ... Перья кружились, кружились, точно какой-то особый заколдованный міръ. И не слыхала Катя, какъ подошла Пафнутьевна и замерла на мѣстѣ при такомъ разбоѣ.
-- Какъ ты смѣешь,-- закричала она,-- бранить папу!... Я это сдѣлала, а не папа,-- какъ ты смѣешь бранить моего добраго папу?!...
Пафнутьевна оторопѣла. Она вдругъ сообразила, что хватила далеко, и хотя была твердо увѣрена, что Катя не выдастъ ея, что ребенокъ никогда ни на кого не жаловался, а расправлялся больше своимъ судомъ, какъ батюшка; но и такая реплика Кати озадачила ее и она раскрыла ротъ...
-- За это,-- сказала Катя сквозь слезы,-- я съ тобой говорить не хочу, и не люблю тебя: ты -- гадкая, злая...
И она съ такой гордостью, надувъ губки и закинувъ головку, твердою походкой прошла мимо Пафнутьевны, какъ будто ей было не восемь лѣтъ, а по крайней мѣрѣ тринадцать.
И цѣлый вечеръ этотъ восьми-лѣтній ребенокъ былъ въ самомъ тревожномъ состояніи. Никакія игры и заигрыванья съ ней Пафнутьевны не дѣйствовали, а напротивъ еще больше- раздражали.
-- Нѣтъ не любитъ... Она -- гадкая, злая...-- и, чтобъ не расплакаться, она быстро отвернулась и ушла въ садъ.
Спросили, что это такое, Пафнутьевну и Пафнутьевна объяснила, что "всю перину у ней раздергали".
-- Да ты вѣрно что-нибудь ей сказала?-- допытывалась Марья Петровна.
-- А ничего не сказала,-- что мнѣ говорить?... Только и сказала, что нехорошо молъ такъ шалить... Хоть съ мѣста не сойти, ничего больше не сказала...
Когда вечеромъ Пафнутьевна укладывала Катю, она молчала на всѣ вопросы. Катя ворочалась долго въ постелькѣ: "можетъ-быть она гадкая, можетъ-быть я гадкая?..." Пафнутьевна тоже кряхтѣла и ворочалась. Наконецъ она встала, подошла къ Катѣ и встала на колѣни передъ ея кроваткой, нагнувшись къ ней.
-- Матушка, барышня, красавица,-- зашептала она,-- прости ты меня, вѣдь ты крѣпко сшалила...
...Но Пафнутьевна не договорила слова,-- Катя быстро приподнялась и порывисто обняла ее. Она и всхлипывала, и рыдала, и цѣловала морщинистыя, сухія щеки Пафнутьевны.
-- Что тамъ?-- съ просонокъ спросила Марья Петровна.
Пафнутьевна пришипилась, притихла; но, прежде чѣмъ она успѣла шикнуть, Катя уже вскочила стремглавъ, босикомъ, бросилась въ спальню къ матери, обняла ее, поцѣловала...
-- Милая мама!.. Пафнутьевна -- добрая, добрая!...-- прошептала она и снова чуть не въ два прыжка очутилась на своей постелькѣ.
Для Льва Никитича Катя была какой-то заповѣдной, дорогой игрушкой. Странное дѣло, онъ не только ее любилъ, онъ боялся ея, какъ будто собственная его совѣсть смотрѣла на него прямо, черными, большими, блестящими глазами Кати. Онъ прятался отъ нея, а за нее пряталась Марья Петровна. Никогда, во всѣ восемь лѣтъ своей жизни, Катя ничего не знала о безпутной жизни отца,-- никогда она не видала его пьянымъ. Точно также и Марья Петровна избавилась отъ тяжелыхъ сценъ. Но разъ случай выдалъ все.
Разъ (ей было лѣтъ восемь) онъ пьяный увидалъ ее вечеромъ на лѣстницѣ, которая вела на антресоли, въ комнаты Марьи Петровны, подозвалъ къ себѣ, взялъ на руки и внесъ въ залу, въ веселую компанію.
А тамъ пиръ бушевалъ въ полномъ разгарѣ. Пьяный хоръ выкрикивалъ дикими голосами буйную пѣсню. Двое помѣщиковъ: Маликовъ, толстый, коротенькій и лысый, и Жереховъ, сѣдой, растрепанный старикъ, съ длинными бѣлыми усами, весь красный, въ красной канаусовой рубахѣ -- отхватывали трепака. Одинъ изъ нихъ, подбоченясь и высоко поднявъ руку, повертывалъ ей и кричалъ: "Съ гусемъ, съ гусемъ, съ гусемъ!" Все было пьяно, вездѣ дымъ и чадъ и тусклое мерцаніе свѣчей. Какая-то полуобнаженная женщина валялась на заплесканномъ полу.
Карбагаевъ крѣпко обнялъ дочь и, тяжело дыша, покачиваясь, сѣлъ на свое мѣсто, въ, головѣ стола, поставивъ Катю передъ собой. Нѣсколько мгновеній, пока она испуганно, съ сдвинутыми бровями, вглядывалась въ эту дикую, непонятную для нея картину, онъ молча цѣловалъ ея ручки и всхлипывалъ.
-- Папа,-- сказала она шепотомъ, отстраняя его отъ себя,-- отъ тебя пахнетъ... А это все вѣрно пьяные?... Прогони ихъ.
Онъ упалъ головой на столъ и, стукаясь лбомъ, громко заголосилъ:
-- Пьяница я горькая! Погибшая душа моя грѣшная! Пожалѣй меня Карбагаечка, родная моя, невинная душа!
Многіе смутились. Пѣсня оборвалась.
-- Что завылъ,-- закричалъ Жереховъ,-- ровно песъ по покойникѣ?!... Проспись, коли пьянъ.
Левъ Никитичъ быстро вскочилъ. По лицу его катились слезы, глаза горѣли, губы дрожали.
-- Вонъ!-- закричалъ онъ бѣшенымъ, громовымъ голосомъ.-- Вонъ, пьяная сволочь, псы смердящіе!...-- И онъ схватилъ стоявшую подлѣ него бутылку и бросилъ въ Жерехова. Бутылка ударилась въ стѣну и со звономъ разлетѣлась въ дребезги. Всѣ, испуганные этимъ припадкомъ бѣшенства, бросились вонъ во всѣ двери, толкая и давя другъ друга. Всѣхъ обхватила неодолимая паника. Карбагаевъ взялъ поблѣднѣвшую, дрожавшую Катю на руки и самъ, весь дрожа, понесъ ее на верхъ. На дорогѣ ему попалась подъ ноги валявшаяся женщина. Онъ чуть не упалъ и съ бѣшенствомъ оттолкнулъ ее ногой.
Послѣ этого кутежа онъ цѣлыхъ двѣ недѣли былъ и трезвъ, и ласковъ, и кротокъ, а тамъ отправился въ отъѣзжее поле и пропалъ на цѣлый мѣсяцъ...
Скучны были длинные осенніе вечера для Марьи Петровны. Сидитъ она молча, молча вяжетъ чулокъ Пафнутьевна, молча сидитъ подлѣ нея Катя и все объ чемъ-то думаетъ, приподнявъ одну бровку, и вдругъ спроситъ:
-- А что, мама, если лѣтомъ вдругъ настанетъ зима, куда же птички дѣнутся?...
И рада бывала Марья Петровна, когда наѣдетъ къ ней гостить молодая вдова, пятидворная помѣщица Анна Гавриловна, высокая, полная, съ какимъ-то надутымъ, точно оттопыреннымъ лицомъ. Мѣстные остряки звали ее Анной Говориловной. Такая ужь у нея страсть была говорить безъ умолку, точно въ головѣ у ней мельница вертится и языкомъ мелетъ. Разсказываетъ, разсказываетъ Анна Говориловна, мелетъ, мелетъ и все около одного и того же вертится; разскажетъ что-нибудь разъ, поговоритъ о другомъ и опять примется разсказывать старое, и не сойдетъ съ этого стараго три часа, точно на хорошее мѣсто попала, разстаться съ нимъ жаль. А Марья Петровна все слушаетъ и только по временамъ головой покачиваетъ.
Разъ въ одинъ такой длинный, ненастный вечеръ, когда погода на дворѣ гудомъ гудѣла, вдругъ сквозь этотъ гулъ Марьѣ. Петровнѣ послышалось, что кто-то подъѣхалъ. "Вѣрно онъ" -- подумала она и перекрестилась..
Глухо заговорили на дворѣ, съ чѣмъ-то возились и, вотъ, громко кряхтя и тяжело, гулко переступая по ступенямъ, высокаго крыльца, что-то несутъ... Растворились двери, топочутъ въ передней и переговариваютъ: "въ двери-то осторожнѣй, головой не задѣнь!" -- слышится голосъ Сеньки Ярыгана. Марья Петровна вскочила и бросилась, сама не зная почему, съ лѣстницы. За ней бросилась и Анна Гавриловна. Въ залу медленно вносили трупъ Карбагаева. Голова его была разсѣчена, въ крови, одинъ глазъ весь черный, глубоко запалъ въ глазницу...
Какъ приключилась смерть Льву Никитичу, никто не могъ сказать положительно. Всѣ усачи-лихачи въ одинъ голосъ разсказывали, и притомъ весьма обстоятельно, что "самъ-де баринъ за русакомъ погнался, да на скаку съ коня слетѣлъ и объ пень. съ сучкомъ головой изволилъ удариться, индо пень затрещалъ и сломился". Другіе, сторонніе, люди шептали, что была какая-то драка, ссора, и что "всѣхъ-де на томъ свѣтѣ праведный судъ Господень разсудитъ!"
V.
Съ этого самаго случая стало Марью Петровну дергать: то лицо у нея перекосится, то лѣвая рука начнетъ ходить. Кое-какъ, съ помощью Анны Гавриловны, оправилась она послѣ похоронъ мужа и за дѣло принялась. И какъ ни непривычна была она къ дѣламъ, но сразу поняла, что всѣ имѣнья покойника Льва Никитича (царство ему небесное!) въ раззоръ разорены. Двѣ деревни продала Марья Петровна съ молотка, остальныя за безцѣнокъ сбыла съ рукъ и переѣхала въ свою Мельтюковку. Благо никакихъ родныхъ не нашлось у Карбагаева, которые пожелали бы потягаться съ ней.
Въ Мельтюковкѣ растворились передъ ней двери стараго домика и точно могилой пахнуло изъ нихъ. Осмотрѣла она, крестясь и плача, всѣ комнаты, осмотрѣла и комнатку, гдѣ отецъ ея на лежанкѣ скончался.
-- Возьми ты ее себѣ, Пафнутьевна,-- сказала она,-- да поминай въ молитвахъ покойника-батюшку.
Отпустила Марья Петровна почти всѣхъ старыхъ дворовыхъ на вольную и пенсіонъ положила имъ. И набрала она большую дѣвичью изъ разныхъ дѣвушекъ, сиротъ. Однѣ въ деревнѣ нашлись, другихъ она купила у сосѣдей-помѣщиковъ. И только одного во всей дворнѣ завела она мужчину, и то вдолгѣ послѣ, по рекомендаціи Пафнутьевны, отставного солдата, Егора Мухоярова, добрѣйшей души, но, угрюмаго съ виду.
-- Какъ же я его возьму!-- совѣтовалась она съ Пафнутьевной.-- Вѣдь онъ точно усачъ!...
-- И, матушка,-- оправдывала его Пафнутьевна,-- онъ ничего, смиренный... Это онъ ужь отъ простоты сердечной волосами-то обросъ.
И зажила тихо Марья Петровна день въ день. Анна Гавриловна почти безсмѣнно гостила у ней. Сосѣди къ ней рѣдко являлись, да и она, какъ покойникъ Петръ Лаврентьичъ, не любила покидать теплаго мельтюковскаго угла. Во всѣ восемь лѣтъ житья въ Мельтюковкѣ только разъ испытала она горе, когда свою Катю въ пансіонъ отправляла. А нельзя было не отправить. "Не безприданница она у меня,-- думала Марья Петровна,-- какъ же ей быть неученой, какъ дѣвкѣ простой..." При этомъ вспомнила Марья Петровна, что подруга ея юности, еще назадъ тому двадцать лѣтъ, и бѣдная была, а все-таки въ пансіонѣ воспитывалась.
То же самое совѣтовала и Анна Гавриловна.
-- На что ужь нынѣ купецъ,-- говорила она,-- лабазнику, какъ есть мужикъ, сермяга вонючая -- и тотъ наровитъ по ученому говорить... А вонъ Толоконниковъ, такъ, слышь, даже въ Москву свезъ старшую-то дочку, Маланью Терентьевну, тамъ ее даже на фортупьянѣ обучили... Какъ есть, стала барышня и не узнашь.
И вотъ порѣшили свезти мельтюковскую наслѣдницу за сто верстъ въ городъ, въ пансіонъ, но прежде еще этого рѣшенія Марья Петровна обратилась къ доброму сосѣду-помѣщику, Ивану Дормидонычу, съ покорнѣйшей просьбой съѣздить и разузнать, все обстоятельно, какъ и что за пансіонъ, чему учатъ и чѣмъ кормятъ... Иванъ Дормидоновичъ съѣздилъ и узналъ всю подноготную.
-- Очень хорошій, матушка, пансіонъ!-- докладывалъ онъ Марьѣ Петровнѣ.-- Учатъ вразумительно и смотрятъ за воспитанницами старательно. Содержательница -- такая почтенная дама, Софья Александровна Дитрихъ.
-- Да не, строго ли тамъ, Иванъ Дормидонычъ? Не бьютъ ли ихъ, не сѣкутъ ли?
-- Ахъ, нѣтъ, сударыня, все очень деликатно!... Ну, впрочемъ, безъ строгости это и нельзя вѣдь, сами знаете... Вотъ, говорятъ, въ прошломъ году одну мамзель точно что выпороли... Такъ вѣдь это была особъ статья...-- И Иванъ Дормидонычъ нагнулся къ уху Марьи Петровны.-- Въ Бога, говоритъ, не вѣрю,-- сказалъ онъ, приподнявъ брови, отрывистымъ шепотомъ. Марья Петровна всплеснула руками и перекрестилась.
Черезъ недѣлю послѣ этого разговора, въ одно ясное сентябрское утро, изъ воротъ Мельтюковской усадьбы выѣзжалъ тарантасикъ, нагруженный чемоданами, коробками, кульками, мѣшками и мѣшечками, перинами, подушками и подушечками, и ко всему этому, какъ бы въ дополненіе, возсѣдали тутъ же Марья Петровна, Анна Гавриловна и между ними Катя.
Марья Петровна крестилась и плакала. У Кати сердце было не на мѣстѣ,-- ей тоже хотѣлось плакать,-- но она сидѣла, удерживаясь, степенно и серьезно. Чуткимъ, маленькимъ сердцемъ понимала она, что горе ея разлуки -- ничто передъ горемъ матери.
-- Мама, а ты не плачь,-- утѣшала она ее.-- Вѣдь мы разстанемся только на зиму.-- И она цѣловала ея руки, чувствуя, какъ у самой на сердце налегала ледяная гора и какая-то глыба подступала къ горлу.
Привезли, наконецъ, и сдали Катю въ пансіонъ.
-- А вы, матушка, будьте съ ней ласковы,-- упрашивала Марья Петровна содержательницу.-- Вѣдь она одна теперь, безъ матери,, словно сиротиночка.
-- Будьте покойны,-- утѣшала содержательница.-- Мы со всѣми ласковы. Нельзя же опять и потакать, если... Жизнь не балуетъ!...
И новый, невѣдомый для Кати, мірокъ обступилъ ее. Широко, испуганными глазами, смотрѣла она на цѣлый рядъ залъ, уставленныхъ столами, пюпитрами,-- на дортуары, гдѣ кровати составляли цѣлую перспективу,-- на длинные, широкіе корридоры, и все это подъ акомпаниментъ постоянной возни, бѣготни, шума, гама... Ее окружили, теребятъ, тормошатъ со всѣхъ сторонъ.
-- Ты -- моя душка, царенокъ, я тебя буду обожать!-- кривитъ ей подъ ухо одна кудряшка и страстно обнимаетъ ее, и цѣлуетъ.
-- Нѣтъ, я, я, я!-- оттолкнувъ ее, кричитъ смуглая брюнетка съ длинными косами.-- У ней такія же косы, какъ у меня. Смотри!-- и она безъ церемоніи теребитъ длинныя косы Кати.
А у Кати кружится голова. "Гдѣ она, гдѣ?... Во онѣ или на яву?... А гдѣ же мама, мама?!..."
И она снова бѣжитъ туда, къ содержательницѣ, въ гостиную, а пансіонерки не пускаютъ ее, бѣгутъ вмѣстѣ съ ней...
Мама тамъ сидитъ на диванѣ и подлѣ нея сидитъ содержательница, Софья Александровна, высокая дама съ строгимъ лицомъ.
-- Мама... не плачь, я здѣсь...
И мама сквозь слезы смотритъ на нее.
-- Катюночка, ручки-то у тебя какія холодныя, поблѣднѣла ты!...
-- Нѣтъ, мама, мнѣ тепло... Мнѣ хорошо здѣсь.-- И она наклоняется къ ея уху;-- А можно мнѣ спросить ее, содержательницу, всему ли здѣсь учатъ?
-- Можно... Только ты не надоѣдай сильно.
И Катя вдругъ, покраснѣвъ, подходитъ къ Софьѣ Александровнѣ.
-- А скажите, я узнаю здѣсь, отчего бываетъ громъ и молнія и отчего лѣтомъ солнце грѣетъ, а зимой не грѣетъ?-- говоритъ она, нахмурясь.и гладя рукой бархатную салфетку на столѣ. Софья Александровна улыбается, и мама сквозь слезы улыбается.
-- Все узнаешь,-- говоритъ содержательница.-- Всему здѣсь научатъ,-- и она цѣлуетъ ее и крѣпко держитъ за руку.
А между тѣмъ близокъ часъ разлуки. Марья Петровна поднялась съ дивана, остановилась. Лицо у нея дергаетъ, руки дрожатъ.
-- Матушка!-- говоритъ она, какъ во снѣ, содержательницѣ и быстро, отрывисто обертывается къ Катѣ.-- Прощай Катечка!-- говоритъ она чуть слышно.
Катя освободилась изъ рукъ содержательницы. Она бросилась къ мамѣ, и мама цѣлуетъ ее, прижимаетъ ее къ груди точно холодную, маленькую статую...
И не понимаетъ сама Катя, что съ ней дѣлается, отчего все одервенѣло внутри ея, отчего ей тяжело выговорить слово, и говоритъ она какъ кукла на пружинахъ, а въ груди словно все пусто и точно тяжелая гиря придавила ей сердце... Вышли на крыльцо.
-- Мы съ тобой будемъ, мы тебя не покинемъ,-- говоритъ Августа Карловна, пухленькая, сентиментальная нѣмочка, пепиньерка, которую пансіонерки звали Tange benie. Она цѣлуетъ со слезами блѣдное лицо Кати, ея холодныя ручки.
Сѣли мама и Анна Гавриловна въ тарантасикъ.
-- Вы бы, матушка, кулечки вынули,-- свободнѣе будетъ,-- говоритъ Анна Гавриловна.
Тронулъ Егоръ Мухояровъ и лошадки побѣжали.
Мама высунулась изъ тарантасика, крестя воздухъ. Августа Карловна крѣпко обхватила Катю и повела ее; но едва вошли онѣ въ переднюю, какъ легкій стонъ вырвался изъ груди Кати и она вытянулась и замерла на рукахъ пепиньерки. Поднялся шумъ, суматоха. Бережно взяли и перенесли Катю въ больницу. Многія пансіонерки расплакались, съ другими сдѣлалась истерика. Софья Александровна разогнала всѣхъ и послала за докторомъ.
Докторъ посмотрѣлъ, послушалъ и покачалъ головой.
-- Каталептическій припадокъ!-- сказалъ онъ.-- Не надо ее тревожить. Тишина, спокойствіе, а завтра я приду...
Но вечеромъ больная очнулась. Августа Карловна и двѣ старшихъ воспитанницы сидѣли подлѣ нея. Катя тупо посмотрѣла на всѣхъ, какъ послѣ долгаго сна. Августа Карловна обняла ее и тихо заплакала надъ ней.
-- Катюночка!... ты будешь наша, родная.
Катя пристально посмотрѣла на нее. Краска тихо разливалась по ея лицу. Она судорожно прижалась къ ея груди.
-- Мама, мама!-- прошептала она и зарыдала.
Двѣ пансіонерки обернулись другъ на друга,-- у обѣихъ катились слезы изъ глазъ.
VI.
Пансіонская жизнь была тогда такая же затхлая, рутинная, какъ и теперь во многихъ, если, не во всѣхъ, пансіонахъ. Всѣхъ учителей, даже священника или "батюшку", пансіонерки раздѣляли на "обожаемыхъ" и "презрѣнныхъ", смотря по вкусу каждой. Нѣкоторыя обожали даже другихъ подругъ. Если "обожаемый" былъ учитель, то всѣ уроки ему долбились какъ "Отче нашъ". Но высшимъ доказательствомъ полнаго, обожанія считалось съѣсть, по крайней мѣрѣ, полкниги учебника.
-- Ахъ, ma chere!-- говорила иногда одна подруга другой,-- дай мнѣ, пожалуйста, твою грамматику,-- я своей "причастилась".
Если "обожаемая" была пансіонерка, то обожающая ее подруга должна была ходить за ней, смотрѣть ей въ глаза, отдавать ей всѣ лакомства, съѣдать старые лоскутки отъ ея платья и каждый вечеръ становиться передъ ней на колѣни и молиться на нее.
Этотъ пансіонный культъ существовалъ давно, со времени основанія пансіона, и онъ не могъ не существовать, потому что у всѣхъ пансіонерокъ, кромѣ развѣ самыхъ лимфатичныхъ, невольно развивалось то неодолимое, страстное чувство, которое рано или поздно появляется въ каждой женщинѣ. Здѣсь оно развивалось преждевременно, болѣзненно, потому что много накоплялось условій къ тому и самое главное -- это задавленность мысли, вслѣдствіе постояннаго долбленія. "Гдѣ спитъ голова, тамъ работаетъ сердце!"
Но у Кати голова не спала, а сердце ея сжилось съ тѣмъ далекимъ мельтюковскимъ міромъ, который теперь являлся ей еще болѣе милымъ въ его отдаленіи,-- являлся постоянно и въ мечтахъ, и во снѣ. Сидитъ она, бывало, въ своемъ темномъ пансіонскомъ платьицѣ, съ большой пелеринкой, застегнутой на маленькія пуговки. Темныя брови ея приподняты, глаза неподвижно стоятъ и ничего не видятъ, что передъ ней, за то видятъ они и большую мельтюковскую дѣвичью, гдѣ Пафнутьевна были и небылицы разсказываетъ, и садъ мельтюковскій съ. цвѣтами,-- съ ея цвѣтами,-- которые она такъ любитъ. "А будетъ ли ходить за ними Настя?-- вдругъ спрашиваетъ она сама себя.-- Вѣдь я ее такъ упрашивала... А теперь ужь вѣрно отцвѣлъ пахучій піонъ?!..."
Но чаще всего ей представляется ея больная, дорогая мама-Маша. Объ ней она постоянно думала съ какой-то тупой болью въ сердцѣ. И разсчитывала она и дни, и часы, когда опять съ нею увидится, когда кончится эта тяжелая пансіонская жизнь, гдѣ все ей было чуждо и непріятно!... Всѣ подруги отшатнулись отъ нея и называли ее "Sauvage" или просто "дикой индѣйкой".
Порой эта отчужденность становилась тяжела для Кати. "Вѣрно я въ самомъ дѣлѣ дикая, нелюдимая, а онѣ всѣ добрыя,-- думала она.-- И эта Люба Лапоткина, что мнѣ третьяго дня пряникъ отдала... Я должна ихъ всѣхъ любить и угождать имъ".
И она старалась съ ними сблизиться. Но та же добрая Люба Лапоткина, которую она поцѣловала, съ недоумѣніемъ посмотрѣла на нее, а другія засмѣялись!... "Что это ты въ нѣжности пустилась?" -- говорили онѣ. И она съ горькимъ, оскорбленнымъ чувствомъ убѣгала отъ нихъ.
"Можетъ-бытъ я оттого имъ кажусь чужая, что я -- избранница"... И ей казалось, что она, дѣйствительно, что-то должна сдѣлать новое, великое, и мечты одна другой шире, фантастичнѣе роились въ пылкомъ воображеніи. Она быстро ходила побольшому пансіонскому залу. А солнце такъ ободрительно свѣтило въ окна и сквозь нихъ блестѣлъ снѣжными искрами пансіонскій садъ съ голыми деревьями, по которымъ прыгали красногрудые снигири.
Порой, хотя и рѣдко, на нее налетали порывы безумнаго веселья. Въ особенности вдругъ обхватывалъ ее такой порывъ, когда выпускали всѣхъ пансіонерокъ зимой въ довольно большой пансіонскій садъ. Катя, сама не помня себя, съ хохотомъ и крикомъ бросалась бѣжать опрометью по большой расчищенной аллейкѣ.
А Катя добѣгала до низенькаго забора и, остановись, смотрѣла въ даль. Тамъ, за этимъ заборомъ, открывалось большое поле въ снѣжныхъ сугробахъ, которые на горизонтѣ тонули въ сѣрыхъ облакахъ. И въ эту даль и на эту ширь неодолимо тянуло ее.
"Еслибы тройкой на санкахъ по этому полю,-- думала она,-- ухъ!..." И сердце ея замирало, глаза блестѣли, ноздри раздувались какъ у Льва Никитича.
Съ ея жаждой знаній случилось нѣчто странное. Потому ли, что въ классахъ, учителяхъ и учебныхъ книгахъ она не нашла отвѣтовъ на тѣ вопросы, которые будили и затрогивали ея дѣтское любопытство, но знанія отошли на второй планъ, а первый заняли воспоминанія, мечты и фантазіи. Когда находило на нее веселое настроеніе, то и эти фантазіи принимали веселый, комическій характеръ. "А что,-- спрашивала она себя,-- если толстый пансіонскій сторожъ Кіонъ женится на Нунехіи Ферапонтовнѣ, длинной, худой классной дамѣ, которую всѣ въ пансіонѣ "презирали" за ея придирчивость,-- что изъ этого произойдетъ?..." И ея фантазія сочиняла цѣлый рядъ сценъ одна комичнѣе другой. Катя начинала смѣяться изподтишка и, наконецъ, разразившись неистовымъ хохотомъ, срывалась со стула и убѣгала. А подруги съ недоумѣніемъ переглядывались и спрашивали другъ друга.
-- Что, она съ ума сошла, что ли?
Фантазія и въ ученьи ея играла видную роль.
Когда послѣ двухъ лѣтъ пансіонской жизни Катя начала учиться географіи, то глобусъ и ландкарты, какъ образные предметы, громко заговорили ея воображенію. Въ географіи Греча были притомъ короткія описанія "естественныхъ продуктовъ" разныхъ странъ,-- описанія, иллюстрированныя маленькими политипажами. И эти рисунки были достаточны, какъ матеріалъ для фантазіи. Въ ней рисовались безконечные образы тропическихъ странъ, невиданныхъ, чудныхъ лѣсовъ и звѣрей, и вся земля, въ представленіи Кати, являлась въ видѣ женщины, увѣнчанной сѣвернымъ сіяніемъ, съ ожерельемъ изъ льдовъ и съ ногами, закованными въ льды. Посреди ея пестрой одежды вился чудный поясъ, на которомъ жаркое экваторіальное солнце вышило красивые узоры изъ разноцвѣтныхъ цвѣтовъ, блестящихъ бабочекъ и пестрыхъ птичекъ. И вмѣстѣ съ этими плодами воображенія выступалъ цѣлый рядъ вопросовъ... Она обращалась за отвѣтами къ учителю географіи. Она спрашивала его: "Почему на землѣ такъ мало земли, а много воды? Почему горы расположены такъ, а не иначе? Почему Италія похожа на чулокъ, а Скандинавія на лошадиную голову?..." Но на всѣ эти вопросы учитель, добродушный старичокъ, прибавлявшій почти къ каждому слову "таково" и "тово", усмѣхался и отвѣчалъ весьма категорически:
-- Таково ужь оно, тово, Богомъ устроено!
А подруги смѣялись и надъ нимъ, и надъ ней.
Въ урокахъ исторіи воображеніе также явилось на помощь. Сначала эти уроки шли вяло,-- не гдѣ было взять для нихъ образныхъ представленій. Но, къ счастію, въ пансіонской библіотекѣ нашлась "Картинная галлерея", нашелся "Ледрю-Ролленъ", "Плутархъ для юношества", въ плохомъ старинномъ переводѣ, и древній міръ римлянъ и грековъ всталъ передъ Катей какъ живой, съ его цѣльными, увлекательными характерами и полубогами.
Иногда въ классѣ, въ то время, когда учитель исторіи, забитый человѣчекъ, черный, сморщенный, съ красными, воспаленными глазками, читалъ ровнымъ, семинарскимъ голосомъ какой-нибудь эпизодъ изъ римскихъ войнъ, ей вдругъ, представлялись и шумъ битвы, и стоны, и кровь, и блестящіе глаза римскихъ героинь. Губы ея невольно шептали, она напѣвала маршъ и барабанила пальцами по классному столу.
-- Что съ вами, m-lle Карбагаева?-- вдругъ спроситъ удивленный учитель, и Катя вся сконфузится до слезъ. А подруги въ разныхъ углахъ фыркаютъ или хохочутъ безъ церемоніи.
VII.
На четырнадцатомъ году, случайно, въ руки ея попалось Евангеліе, и притомъ съ русскимъ переводомъ. Тогда это было рѣдкостью даже въ домахъ, а тѣмъ болѣе въ пансіонахъ и всякихъ учебныхъ заведеніяхъ. Она вся отдалась этому простому изложенію событій простыхъ и великихъ; но чѣмъ понятнѣе для нея было это ученіе человѣчности, тѣмъ непонятнѣе было для нея то ученіе, которое слушала она тутъ, на этихъ школьныхъ скамьяхъ, изъ устъ того же "батюшки", на котораго она глядѣла съ трепетнымъ уваженіемъ.
Въ этомъ сѣденькомъ старичкѣ, съ краснымъ носомъ и красными глазками, все казалось ей особеннымъ, таинственнымъ, начиная отъ его длиннополой темнокоричневой рясы, отъ его большого мѣднаго креста -- распятія, висѣвшаго на его шеѣ, на мѣдной гремучей цѣпи, до его особеннаго голоса -- сухого, рѣзкаго, до его слова -- славяно-церковнаго, фигурно изысканнаго, до его говора на о. И еще страннѣе и недоступнѣе казался онъ ей въ ризахъ, въ той небольшой церкви, куда ихъ водили ко всенощной и обѣднѣ,-- въ церкви съ низенькими сводами, сырой, какъ подвалъ, и тусклой, съ маленькими окнами за желѣзными рѣшетками. Въ этой церкви ей все казалось святымъ, таинственнымъ, неприкосновеннымъ: даже истасканный, кожаный, высокій аналой и книги въ темныхъ переплетахъ, тяжелыя, большія, обкапанныя воскомъ,-- даже тѣ голуби, которые порой, поздней осенью, залетали въ алтарь.
"Голубь -- это Духъ Святой!-- вспоминались ей при этомъ слова Пафнутьевны.-- Кошку можно пускать въ церковь, а собаку нельзя: у кошки душа поганая, а шкура чистая; а у собаки хоть душа и чистая, да шкура поганая"... "Почему же шкуру считаютъ выше души?" -- думала Катя.
Въ особенности загадочнымъ былъ для нея алтарь, гдѣ въ полумракѣ совершались таинства, гдѣ стояли какіе-то странные сосуды на высокомъ престолѣ. Тамъ, вѣроятно, былъ Онъ, въ этихъ синихъ облакахъ ладаннаго дыму.
Иногда, проникнутая трепетомъ священнаго ужаса, когда клиръ умолкалъ и среди наступившей таинственной тишины съ шумомъ отдергивалась завѣса и дьяконъ выносилъ чашу съ Его тѣломъ и кровью и хриплымъ басомъ, переносясь и нахмурясь, произносилъ надъ этою чашей: "Со страхомъ Божіимъ и вѣрою приступите!" -- она повергалась тогда на землю и въ умиленіи, въ слезахъ и ужасѣ, лежала ницъ, думая: "вотъ-вотъ предстанетъ Онъ надъ этой чашей!..." А классная дама теребила ее сзади за платье:
-- M-lle Karbagaeff! M-lle Karbagaeff! Vous vous oubliez; il faut du contenance!
И она просыпалась отъ этого волненія и слышала, какъ фыркали кругомъ ея подруги, закрываясь платками.
Еще страшнѣе казалась ей та минута, когда шепчущія подруги проталкивали ее въ темный придѣлъ алтаря, гдѣ ожидалъ ее тотъ же самый батюшка въ исповѣди. Какимъ-то могильнымъ ужасомъ вѣяло отъ этого придѣла.
А батюшка, весь проникнутый удушливымъ запахомъ ладана, строгимъ голосомъ говорилъ ей:
-- А ты не возносись, не возгордись,-- смирись духомъ, духомъ смирись! Блажени нищіе духомъ, яко тѣхъ есть царство небесное!
И она ужасалась своей небывалой гордыни. Слезы полнаго раскаянія, какъ капли весенняго дождя, текли изъ ея глазъ, когда она вся расплаканная выходила изъ придѣла.
Передъ наступленіемъ весны, когда теплый, нѣжащій воздухъ раздражалъ всѣхъ отъ младенца до старика и наносилъ міазмы и простуды, ее сильнѣе и сильнѣе охватывала мечта о Мельтюковкѣ. Она съ нетерпѣніемъ смотрѣла на побурѣвшую отъ навоза дорогу, на снѣжныя полянки: "Ахъ, скоро ли онѣ зазеленѣютъ, -- думала она,-- и пріѣдетъ за мной тарантасикъ, и Пафнутьевна, и Анна Гавриловна, и сѣрый Волчокъ съ ними прибѣжитъ, дорогая мама письмо пришлетъ!"
Случилось какъ-то, что за ней долго не пріѣзжали. Ужь май мѣсяцъ, на этотъ разъ теплый, почти лѣтній, подходилъ къ концу. Катя уже нѣсколько дней бродила точно отупѣлая. Что-то постоянно давило ей и голову, и грудь. Она ко всему прислушивалась или по цѣлымъ часамъ простаивала у окна. Наконецъ въ одинъ жаркій и душный день, когда тучи находили со всѣхъ сторонъ, когда она сидѣла въ классѣ исторіи, въ ея любимомъ классѣ, и разсѣянно слушала, какъ учитель читалъ о смерти Агрипины, вдругъ за дверями раздался чей-то голосъ: "точно мама", почудилось.Катѣ,-- и въ одно мгновеніе Агрипина и мама слились для нея въ одинъ призракъ, что-то сильно сжало, стиснуло ей сердце и... больше она ничего не помнила.
Цѣлые сутки она лежала въ полузабытьи, какъ мертвая, и очнулась въ небольшой комнатѣ, въ пансіонской больницѣ. Катѣ разсказали, что она все время была въ обморокѣ, а она разсказала, что слышала все, что съ ней дѣлали.
На другой день за ней пріѣхали изъ Мельтюковки и она съ какой-то пріятной усталостью отправилась въ свой сельскій пріютъ, гдѣ ждала ее съ часу на часъ Марья Петровна, только-что оправившаяся отъ нервной горячки.
Затѣмъ прошелъ еще годъ, предпослѣдній годъ пансіонской жизни.
Всѣ пансіонерки измѣнились къ Катѣ. Нашли, что она вовсе не "Sauvage", а такъ себѣ, странная, и все-таки une bonne et belle, и часто обращались къ ней за поправками французскихъ или нѣмецкихъ сочиненій.
Наконецъ Катя выучилась... чему?-- она сама того не знала, да и никто хорошенько не зналъ. Важно было только одно: она познакомилась съ книгами, втянулась въ чтеніе. Мало этого, она получила, хотя и совершенно случайно, возможность даже въ Мельтюковкѣ добывать книги. Братъ одной изъ ея пансіонскихъ подругъ далъ ей три адреса московскихъ и петербургскихъ книгопродавцевъ и она берегла эти адресы, какъ бережетъ иной театралъ билетъ на первое представленіе балета.
-- Ты теперь уже какъ есть невѣста,-- говорила ей Пафнутьевна,-- къ чему тебѣ ученье?
И дѣйствительно, изъ нескладной дѣвочки сложилась теперь стройная дѣвушка. Въ ея большихъ черныхъ глазахъ была то тихая дума, то вдругъ они одушевлялись и всѣ, черты лица ея совершенно измѣнялись и свѣтились восторгомъ.
-- А вѣдь лобъ-то у нея большой,-- говорила Пафнутьевна, сидя разъ вечеромъ въ Мельтюковкѣ подлѣ Кати и Марьи Петровны.-- Лбомъ она въ бабку уродилась, а глаза какъ будто ваши, только темнѣе будутъ, и такіе же добрѣющіе... А вотъ это мѣсто,-- и она быстро нѣсколько разъ схватила себя за нижнюю часть лица,-- въ покойника Льва Никитича, царство ему небесное!-- и она крестилась.-- И губки такія же пухленькія, и носикъ пряменькій!
Марья Петровна смотрѣла задумчиво, улыбаясь, на Катю и любовалась на нее.
-- А знаете, барыня, если этакъ закрыть,-- и Пафнутьевна закрыла рукой всю нижнюю часть лица до самыхъ глазъ,-- то каждый человѣкъ на какого-нибудь звѣря похожъ? Ну, вотъ, скажите, на кого я похожа, а?!...-- И, не дожидаясь отвѣта, сама разъяснила: -- на корову!...
Марья Петровна, взглянувши на нее, слегка улыбнулась, а Катя не вытерпѣла и расхохоталась, показавъ всѣ свои бѣлые, ровные зубки.
-- Нѣтъ, это истинно такъ!-- подтвердила Пафнутьевна.
И Катя задумалась. "Что же,-- думала она,-- можетъ-быть и дѣйствительно въ каждомъ человѣкѣ есть что-нибудь отъ какого-нибудь звѣря".
И вотъ, наконецъ, наступило въ пансіонѣ для многихъ давно желанное время вылета.
Катя все заботливо вдумывалась, не забыла ли она чего, какую-нибудь книгу, тетрадку, но именно эти книги и въ особенности тетрадки пансіонскія ей не нравились. Она только цѣнила ихъ, какъ свой трудъ. Впрочемъ, изъ книгъ она уложила тщательно, съ любовью, краткое путешествіе Дюмонъ-Дюрвиля, Робинзона Крузе, Paul et Virginie и какую-то естественную исторію, которую ей подарили на экзаменѣ "за успѣхи и благонравіе". Наконецъ пріѣхала за ней сама Марья Петровна съ Пафнутьевной. Катя расцѣловала всѣхъ въ пансіонѣ, со слезами сожалѣнія, какъ будто она ѣхала въ свѣтлый міръ, а онѣ оставались здѣсь, въ этомъ тёмномъ, душномъ пансіонѣ.
И дорогой, сидя въ тарантасикѣ, ей такъ было весело. Сытыя лошадки бѣжали не торопясь. Свѣжій весенній воздухъ привѣтливо вѣялъ ей въ лицо. Ширь полей съ сѣро-зелеными озимями развёртывались передъ ней и птички съ длинными хвостиками, плиски, грѣлись на солнышкѣ...
"Тамъ ждетъ меня настоящая жизнь и я буду дѣло дѣлать" -- думала она.
"Не возносись, не возгордись!" -- вдругъ вспомнились ей строгія слова, и она тихо перекрестилась, оглянулась и горячо поцѣловала руку у своей дремлющей мамы-Маши.
VIII.
Широко распахнулъ передъ нею маленькій мельтюковскій мірокъ всѣ свои двери и принялъ какъ родную, по для него-то она и была чужая!...
На третій или четвертый день послѣ ея пріѣзда, утромъ, пришелъ мужичокъ изъ ближней деревни и привелъ съ собой двухъ дѣвочекъ, какъ собачекъ, для дѣвичьей Марьи Петровны. Одну изъ нихъ онъ продавалъ. Мужичокъ былъ веселый балагуръ. Онъ на всѣхъ смотрѣлъ открыто, добродушно, смѣющимися сѣрыми глазками.
-- Какъ же это ты привелъ продавать ее?-- ужаснулась Катя, смотря на худое, желтое личико дѣвочки, которая стояла насупившись, прямо и неподвижно, какъ деревянный солдатикъ, и крѣпко прижимала сложенныя одна на другую худыя ручонки къ тощему животу.
-- А дляче не продать-то?-- оправдывался мужичокъ.-- Она сиротка, а твоя мамонька этимъ займуется... Ничего, купите, она смышлена така, хороша дѣвчоночка!...-- И онъ провелъ своей шаршавой, жилистою рукой по ея головкѣ, покрытой обдерганнымъ полинялымъ платкомъ.-- Сироточка она, слышь, у нашего Степана Кузьмина жила, да мать-то у него больно взъѣдлива. У-у, бѣда, какая лютая, змѣя!... Все ее треплетъ, кажиный день дѣвочку-то треплетъ, совсѣмъ забила... Ну, барыня-то наша, какъ свѣдала про то, и говоритъ: возьми, говоритъ, Парменъ, сведи ее въ Мельтюковку къ Карбагаихѣ, авосъ купитъ, а я-батъ, всего десять цѣлковыхъ за нее положу,-- такъ, молъ, задаромъ отдамъ!-- и мужичокъ махнулъ рукой...
-- А энта,-- продолжалъ онъ, указывая на другую дѣвочку, которая пряталась въ складкахъ его смураго кафтана, крѣпко ухватясь за нихъ одною рукой, а другую силясь затолкать въ ротъ,-- энта изъ большой семьи... У насъ есть баба, Лебедиха прозыватся, мужъ у ней лонесь померъ. У ней ихъ, дѣвокъ-то, семеро осталось, да трое парнишекъ, тожъ махоньки. Въ избѣ-то, знашъ, имъ и тѣсно... Ровно щенята они тамъ пищатъ, да ползаютъ, мать-то совсѣмъ замаяли... Энту вотъ она сама, мать-то, просила отдать въ люди. Примите Христа-ради!-- и онъ низко поклонился.-- Она славна дѣвчонка, весела така, да шустра!-- И онъ погладилъ и эту дѣвочку по длиннымъ и бѣлымъ, какъ ленъ, полосамъ, а она еще больше отодвинулась назадъ и сильнѣе засосала свою ручонку, косясь на всѣхъ веселыми глазками и улыбаясь.
Марья Петровна уже года три какъ не покупала и не принимала къ себѣ никакихъ дѣвушекъ. Но въ послѣднее время помѣщицы, заслышавъ, что скоро всѣмъ "этимъ" вольная выйдетъ, по старой памяти снова начали обращаться къ ней, стараясь сбыть свой товаръ, а Пафнутьевна спроваживала этотъ товаръ не торгуясь.
-- И такъ полна дѣвичья этой дряни, прости Господи!-- ворчала она.-- Только жрутъ какъ собаки, да съ жиру бѣсятся!...
И на этотъ разъ она хотѣла пугнуть порядкомъ мужичка, приведшаго дѣвочекъ, но Катя вмѣшалась.
-- Это онъ на мое счастье, няня, привелъ!-- объяснила она.
Анна Гавриловна также подтвердила и Пафнутьевна махнула рукой. Дѣвочекъ взяли.
Одну, сироточку, звали Варей, а другую -- Лизой. Катя ихъ обѣихъ обласкала и пріютила у себя въ комнатѣ. Могла ли она замѣнить имъ мать, семью, или нѣтъ, объ этомъ она не думала. "Воспитать, выучить ихъ, вотъ мое дѣло!" -- думала она.
А другое "ея дѣло" было тамъ, въ этихъ сѣренькихъ, покривившихся избушкахъ и грязныхъ дворикахъ, Тамъ всѣ встрѣчали ее привѣтливо, хотя и не всегда искренно.
-- Жалость ты наша!-- говорили ей бабы и дарили ее всякою дрянью, которая казалась имъ дорогой, потому что была имъ необходима.
А она лѣчила ихъ и ребятъ ихъ, чѣмъ и какъ могла, вкривь и вкось, по старому, еще отъ Катерины Степановны оставшемуся, лѣчебнику.. И видѣла она, что нерѣдко одно и то же лѣкарство принимали они отъ разныхъ болѣзней и выздоравливали. Видѣла она также, что и простая сахарная вода вылѣчивала, а иногда и наговоры знахарки изъ ближней деревни помогали.
Но тяжело было ей, когда всѣ наговоры, ея уходъ и лѣкарства оказывались безсильными, когда болѣзнь сламывала наконецъ чахоточнаго или золотушнаго ребенка и онъ, захлебываясь, умиралъ на рукахъ плачущей и тихо голосившей надъ нимъ матери. Слезы тогда душили Катю и вдругъ прорывались истерическимъ плачемъ. Падала она на колѣни передъ горюющей матерью и, припавъ лицомъ къ ея грязному, вонючему сарафану, долго рыдала.
-- А ты не плачь, жалостливая!-- утѣшала ее сама мать.-- Такъ ужь значитъ должно ему помереть-то, Васюткѣ-то моему!
-- Да, видно, во всемъ Его воля неисповѣдимая!-- успокоивалась Катя и грустная, заплаканная возвращалась домой, а дома приставала въ ней Пафнутьевна.
-- Что это ты все, матушка, по избамъ-то шляешься!... Твое ли это дѣло? Опаршивѣешь ты съ ними, обовшивѣешь!... Вѣдь мужики они!
И тотчасъ же, чтобы смягчить попрекъ, задабривала ее:
-- На-ко, съѣшь лучше сдобнушечку,-- сама пекла: сласть хороша!...
И всего тяжелѣе были для Кати тѣ минуты, когда она ясно сознавала, что она чужая этому міру,-- что всѣ эти люди не только одѣвались, говорили, жили, но и думали и чувствовали совершенно иначе, чѣмъ она, по-своему.
И чѣмъ больше старалась она сблизиться съ этимъ міромъ, вглядѣться въ него, тѣмъ болѣе онъ казался ей непонятнымъ. Повидимому, простой, грубый, онъ поражалъ сложностью своихъ отношеній, множествомъ мелочей, которыя переплетались между собою, какъ петли какой-то крѣпкой, суровой сѣти. Бывало, подаритъ ена какой-нибудь убогой бабѣ платокъ или серьги -- и баба носъ подниметъ, и всѣ другія взъѣдятся на нее. "Вотъ я и посѣяла во всѣхъ зависть" -- думаетъ Катя.
Выпроситъ она у Марьи Петровны какому-нибудь мужичку, Дормидону Безродному, лѣсу на избенку и Марья Петровна велитъ датъ лѣсу, къ крайнему неудовольствію бурмистра, который клянется передъ ней, распинается, что Дормидонъ -- мужикъ нестоющій. И вотъ въ первое же воскресенье этотъ Дормидонъ нестоющій дѣйствительно лѣсъ пропьетъ и, встрѣтясь съ Катей, пошатываясь и покачиваясь, низко ей кланяется и что-то лепечетъ пьянымъ языкомъ, такъ что и разобрать нельзя. А всѣ на сходкѣ накинутся на этого Дормидона нестоющаго и учинятъ ему какую-нибудь пакость.
Приводилось Катѣ и на этихъ мірскихъ сходкахъ бывать. Но на нихъ она ровно ничего не поняла. О чемъ-то шумятъ, кричатъ, чуть не дерутся. И только вдолгѣ потомъ растолковали ей, что такое значитъ міроѣдъ для цѣлой деревни. И поняла она, что одни изъ всѣхъ силъ стараются разбогатѣть, а другіе бьются изъ послѣднихъ силъ и не могутъ осилить своей безталанной жизни. "У имущаго отнимается и отдается неимущему" -- припомнилось ей. "И вездѣ эта борьба бѣднаго съ богатымъ, слабаго съ сильнымъ. Куда ведетъ эта борьба?..." Но до этого она не могла додуматься.
Иногда входила она въ задорную, крикливую семью, въ которой цѣлый день деньской бабы звенѣли на всѣ голоса, такъ что хоть всѣхъ святыхъ вонъ понеси. Съ миромъ въ сердцѣ и съ желаніемъ мира входила она въ эту семью, заранѣе радуясь и тихо, внутренно повторяя: "Блажени миротворцы..." Но съ первыхъ же словъ ея подымался и крикъ, и вопль, и дымъ коромысломъ, и бабы, сцѣпившись, съ воемъ бѣжали къ бурмистру Михѣичу за разборомъ, и Михѣичъ разбиралъ ихъ и умиротворилъ живо и просто -- крѣпкимъ словомъ, да подожкомъ калиновымъ.
Принималась она было учить грамотѣ юную мельтюковщину и даже завела что-то вродѣ школы, но вышла изъ этой школы какая-то сумятица непроходимая. Мальчишки на учительницѣ чуть верхомъ не ѣздили, такъ что она отъ нихъ бѣгала, а дѣвчонки сами отъ нея бѣгали. Иногда ей приводилось слышать, какъ мать гоняла своихъ дѣтей въ школу: "ступай, паскудникъ, или паскудница! Что нейдешь? Ишь барышня добрая... побаловаться съ тобой хочетъ... Не съѣстъ, не побьетъ, азамъ тебя выучитъ".
Впрочемъ, разсказы ея они слушали съ охотой, только мало понимали. Нерѣдко она останавливалась среди разсказа: "Зачѣмъ это я имъ толкую?" -- думала она.
Случилось разъ ей разсуждать съ грамотнымъ, сѣдымъ старикомъ о грамотности.
-- На что намъ она, эта грамота?-- говорилъ онъ.-- Не учонъ -- не грѣшонъ, это я по себѣ знаю. Церковны книги попъ должонъ вѣдать, приказны крючки -- писарь, затѣмъ онъ и писарь прозывается, а тамъ все, выходитъ, прочее -- одно баловство и грѣшное дѣло!
И Катя напрасно старалась убѣждать его, что ученье -- свѣтъ, а неученье -- тьма. Старикъ только усмѣхался снисходительно на ея доводы, а другіе мужички одобряли его. "Знамо дѣло,-- говорили они,-- все это ученье бары завели!"
Разъ ей вдругъ пришло въ голову отпустить ихъ всѣхъ на волю, такъ что Пафнутьевна ахнула и перекрестилась, а Марья Петровна при этомъ желаніи ухмыльнулась.
-- Погоди немного,-- сказала она,-- вонъ, говорятъ, въ будущемъ году и такъ имъ всѣмъ воля выйдетъ. Мнѣ только бы дожить свой вѣкъ какъ-нибудь,-- добавила она, какъ будто про себя,-- а у тебя деньги есть! Да вѣдь, чай, не все же отнимутъ у насъ? По міру не пустятъ!
Когда же Катя заговорила о вольной съ мужичками, то всѣ они рты разинули и чуть не въ одинъ голосъ заголосили:
-- А къ какому лѣшему намъ воля-то?... Притиснутъ насъ съ вольной-то, это ужь знамо дѣло!... Мы и такъ довольны Марьей Петровной,-- не обижаетъ она насъ, и Митріемъ Михѣичемъ довольны,-- онъ у насъ выборный!
И дѣйствительно они были довольны. Бойкій, дѣловой умъ Катерины Степановны укрѣпилъ хозяйство не только свое, но и крестьянское, такъ что не могли разорить его бурмистры ставленные, а тѣмъ болѣе выборные, при доброй барынѣ Марьѣ Петровнѣ, которая почти не вмѣшивалась въ хозяйство. Управлялось оно какъ-то само собой, да Анной Гавриловной съ Пафнутьевной, вѣдавшей все досконально, что дѣлалось на деревнѣ и что дѣлалъ бурмистръ Михѣичъ. Правда, при такихъ порядкахъ ничто не шло впередъ и Марья Петровна получала очень мало, но она не горевала и никому на то не жаловалась.
И стоялъ этотъ мірокъ въ своемъ глубокомъ мракѣ, никуда не стремясь и не порываясь. И неизмѣнно тяготѣли надъ нимъ міровые законы. Нарождались и умирали въ немъ люди въ какой-то постоянной, точно заколдованной, пропорціи. И женились, и разорялись, и богатѣли эти люди, какъ и вездѣ, повинуясь все тому же неизвѣстному, но роковому, математическому закону.
"Стало-быть они счастливы?-- думала Катя.-- Они довольны своимъ малымъ. Они счастливы этою коснѣющею, полуживотною жизнью. Къ чему же имъ и грамота, и этотъ свѣтъ?!... И почему я не могу остановиться на такой же жизни?"
И видѣла она, что всѣ они заняты, всѣ дѣло дѣлаютъ, а лѣнивые хоть и безъ дѣла, да живутъ не скучая и даже припѣваючи. "Отчего же меня все тянетъ къ какому-то дѣлу?... И гдѣ оно, это мое дѣло?"
"Воспитать, выучить ихъ,-- вспомнилось ей о Варѣ и Лизѣ. Она пожала плечами.-- Къ чему?... Не учонъ -- не грѣш