Утина Наталья Иеронимовна
Деревенское большинство во Франции

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Histoire d'un ions-maître, par Erckman-Chatrian. Paris, 1871.

   

ДЕРЕВЕНСКОЕ БОЛЬШИНСТВО ВО ФРАНЦІИ.

Histoire d'un ions-maître, par Erckman-Chatrian. Paris, 1871.

   Съ каждымъ новымъ поколѣніемъ все болѣе и болѣе укореняется въ общественномъ сознаніи вашего времени мысль, что участь войны рѣшается окончательно не на поляхъ битвъ; военныя силы страны, это только тотъ миѳическій герой, мощь котораго почерпалась отъ его прикосновенія съ "землею", а слѣдовательно, сила была не въ немъ, а въ этой землѣ. Гдѣ нѣтъ этой земли, или гдѣ она сама безсильна, гдѣ въ народѣ вербуются рекруты, а не люди, тамъ, и при всѣхъ заботахъ объ улучшеніи военной спеціальности, война всегда будетъ рискомъ, и военное пораженіе сдѣлается въ то же время полною дезорганизаціею всей страны. Предъ нашими глазами только-что разъигралась кровавая драма франко-прусской войны; французская литература за это печальное и мрачное время была буквально залита брошюрами и трактатами объ осадахъ, битвахъ, измѣнахъ, о способѣ вооруженій, перевозкѣ армій и ихъ продовольствіи; да и не одна французская литература направлялась въ эту сторону, отыскивая въ деталяхъ военнаго устройства и стратегіи причину пораженія одной стороны и торжества другой. Но эта причина указана несравненно глубже однимъ изъ тѣхъ новѣйшихъ беллетристовъ Франціи, который уже давно посвятилъ себя изученію простонародной жизни въ массѣ французскихъ поселянъ и съ замѣчательнымъ талантомъ изобразилъ ихъ ежедневный бытъ въ цѣломъ рядѣ мастерскихъ картинъ. Еще въ послѣдніе годы второй имперіи Эркманъ и Шатріанъ сдѣлались извѣстными подъ соединеннымъ именемъ "Эркманъ-Шатріанъ"; Эркманъ-Шатріанъ направилъ тогда всѣ свои усилія, чтобы побороть въ французскомъ обществѣ его бонапартовскій шовинизмъ и поставить высшіе слои этого общества лицомъ къ лицу съ дѣйствительными нуждами и бѣдами той массы, которую мы привыкли называть народомъ въ спеціальномъ смыслѣ этого слова, близкомъ къ понятію о грубой человѣческой массѣ, черни, не имѣющей ни прошедшаго, ни будущаго, живущей грубыми матеріальными интересами настоящей минуты, побужденія которой начинаются и кончаются въ желудкѣ. Трудно было подобными героями заинтересовать французскую публику: новый предметъ беллетристики, избранный Эркманомъ-Шатріаномъ, казалось, былъ сухъ сравнительно съ тою областью, въ которой любили вращаться всѣ романисты. Да и вообще, до "разсказовъ" Эркмана-Шатріана, взгляды образованныхъ классовъ Франціи на "народъ" были двоякіе: одни, въ виду печальнаго факта, стоявшаго предъ ихъ глазами, принимали этотъ фактъ за нѣчто непреложное, вытекавшее съ необходимостью изъ порядка вещей и даже обусловливавшее этотъ порядокъ; они составили свое мнѣніе о народныхъ массахъ и приписывали имъ одни животные инстинкты и грубыя стремленія; другіе, какъ бы возмущаясь противъ такого взгляда, впадали въ нѣжное идеализированье народа и, оставляя дѣйствительность въ сторонѣ, обманывали и себя и другихъ картинками изъ народной жизни, какъ намъ случается видѣть ее на театральныхъ подмосткахъ, среди прекрасныхъ декорацій, чуждою заботъ и горя, и съ веселой" пѣснью на устахъ.
   Первая категорія видѣла въ крестьянинѣ фактъ и не давала себѣ труда подумать надъ причиною этого факта.
   Простолюдину -- говорила она -- не нужно ни книгъ, ни школъ, ни художественныхъ произведеній, ни геніальныхъ поэтовъ. Простолюдинъ такъ дикъ и грубъ, что отдастъ все это -- за горшокъ ваши. Какое ему дѣло до высшихъ стремленій? Народъ -- стадо барановъ; ему нуженъ хорошій пастухъ съ длиннымъ кнутомъ и съ вѣрными псами.
   Вторая категорія относилась къ народу съ большимъ человѣколюбіемъ, но дѣлала это по безсознательной сантиментальности. Точно такъ же, какъ и первая, она никогда не освѣдомлялась о положеніи народа въ общественномъ строѣ, о его нуждахъ, о его богатствѣ, объ историческихъ причинахъ его сложившихся взглядовъ и убѣжденій; о причинахъ его грубости, часто жестокости и невѣжества. Она не трудилась посвящать свои размышленія на изученіе народнаго быта, ей нужна была только пасторальная обстановка, въ которую она переносила свои великосвѣтскіе идеалы со всѣми ихъ качествами и недостатками, могущими развиться только ври извѣстныхъ условіяхъ, совершенно чуждыхъ народному быту.
   Такое отношеніе къ народу, какъ писателей, такъ и читающей публики, встрѣтило на своемъ пути свѣтлую мысль Эркмана-Шатріана. Съ изумительной настойчивостью, изъ году въ годъ, искоренялъ онъ какъ грубыя, такъ равно и сантиментальныя отношенія высшихъ классовъ къ народу и старался представить его въ его истинномъ свѣтѣ. Онъ не скрывалъ его недостатковъ и не пряталъ ихъ за драпировку идеализма. Онъ не боялся правды и не избѣгалъ ея, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ смѣло поставилъ вопросъ: кого же нужно обвинять, если народъ дикъ, невѣжественъ? Изъ разсказовъ Эркмана-Шатріана образованные классы впервые узнавали, что въ народныхъ массахъ нисколько не меньше стремленій къ "высокому и прекрасному", чѣмъ въ нихъ самихъ; что бѣдный труженикъ, не разгибая спины работающій отъ зари до зари, урѣзываетъ у себя хоть полчаса необходимаго сна, чтобы полюбоваться закатомъ солнца и окружающею природою; что онъ не задумается предпринять утомительную прогулку, лишь-бы принести своей возлюбленной букетъ полевыхъ цвѣтовъ; что онъ посвятитъ въ воскресенье цѣлый часъ на свой туалетъ и явится въ церковь чистый и нарядный. Какъ назвать эти проявленія въ народѣ? развѣ это не есть стремленіе и потребность прекраснаго? Только ограниченность средствъ не позволяетъ простому человѣку давать этимъ потребностямъ развиваться и заставляетъ его довольствоваться закатомъ солнца, букетомъ цвѣтовъ, краснымъ платкомъ и, можетъ быть, какой-нибудь лубочной картинкой, случайно попавшейся ему подъ руку. Ему невозможно тратить много времени и денегъ на удовлетвореніе своей потребности прекраснаго по очень простой причинѣ: у него нѣтъ ни лишняго времени, ни лишнихъ денегъ. Времени у него хватаетъ только на необходимый трудъ, кое-какъ обезпечивающій его жизнь -- значитъ для наслажденія онъ долженъ удѣлять что-нибудь изъ своего отдыха. О деньгахъ и рѣчи быть не можетъ; теперь уже стала для всѣхъ очевидною экономическою аксіомою та неопровержимая истина, что въ общемъ правилѣ труженикъ съѣдаетъ все, что зарабатываетъ. Если его трудъ приноситъ ему излишекъ -- то это продолжается весьма недолго, цѣна на его руки тотчасъ же понижается и онъ опять заработываетъ лишь столько, чтобы прокормить себя. Часто этихъ скудныхъ заработковъ не хватаетъ даже на уплату податей и налоговъ. Понятно, что при такой крайней ограниченности средствъ и времени, простой человѣкъ не можетъ позволять себѣ часто предаваться своему естественному стремленію къ наслажденію жизнью. Даже богатые классы и тѣ позволяютъ себѣ наслажденіе прекраснымъ какъ роскошь. Искусство, красота -- составляетъ и для нихъ украшеніе и прелесть жизни. Прекрасному удѣляютъ и они тѣ часы, когда хотятъ отдохнуть и развлечься.
   Входя въ подробности народной жизни, изображая въ разсказахъ душевные порывы и чувства простыхъ людей, Эркманъ-Шатріанъ многихъ заставилъ задуматься о положеніи и качествахъ простого народа во Франціи и спросить себя: не въ эгоизмѣ ли высшихъ сословій нужно искать причины того страшнаго неразвитія, въ которомъ обвиняютъ народъ.
   "Только тѣ,-- подсказываетъ въ отвѣтъ на это Эркманъ-Шатріанъ,-- которые пользуются нѣкоторымъ матеріальнымъ довольствомъ, только тѣ и имѣютъ возможность бытъ людьми Безъ этого матеріальнаго довольства люди изъ поколѣнья въ поколѣнье все будутъ влачить ту же жалкую и тупую жизнь, на которую осуждены низшіе классы всѣхъ народовъ".... "Но какимъ образомъ -- спрашиваетъ онъ -- могутъ люди пріобрѣсти довольство, если они не умѣютъ дать себѣ отчета въ путяхъ, могущихъ довести ихъ до этого довольства? Какимъ образомъ поймутъ они, что для нихъ лучше и въ чемъ состоитъ залогъ ихъ счастія, когда они обречены жить изо-дня-въ-день, и жить только по преданіямъ?"....
   Въ своей новой книгѣ, Эркманъ-Шатріанъ обличаетъ страшную рану французской націи и призываетъ вниманіе общества на самый современный вопросъ въ эту минуту -- вопросъ о народномъ образованіи, забвеніе котораго породило и кровавую имперію и кровавые счеты послѣднихъ дней.
   "Для народа спасеніе только въ образованіи -- говоритъ авторъ;-- пусть онъ жертвуетъ ѣсѣмъ, лишь бы только могъ образоваться! Пусть родители не жалѣютъ послѣдняго. гроша для обученія дѣтей; пусть сами идутъ въ школы; пусть учатся чему могутъ и какъ могутъ! Только въ образованіи для народа спасеніе, только оно даетъ ему богатство, самостоятельность, развитіе и свободу".
   Эта мысль является не только въ послѣднемъ произведеніи Эркмана-Шатріапа, она проглядываетъ у него всюду. Въ своихъ прежнихъ разсказахъ о походахъ, рекрутствѣ и т. п., онъ тоже постоянно старается внушить самому народу какъ можно нагляднѣе, что причина всѣхъ его бѣдствій -- это его пагубное невѣжество. Разсказы эти обходятъ всю Европу и быстро становятся пріобрѣтеніемъ всѣхъ языковъ -- англійскаго, нѣмецкаго, русскаго. Это можно объяснить тѣмъ, что гуманные вопросы, затрогиваемые авторомъ, содержатъ въ себѣ интересы общіе всѣмъ народамъ. Такимъ образомъ и сюжетъ его послѣдняго разсказа, весь основанный на вопросѣ о народномъ образованіи, близокъ сердцу не одной Франціи. Въ настоящее время этимъ вопросомъ, болѣе, или менѣе, заняты всѣ страны. Всѣ государства сознаютъ, что разница развитія между высшими классами и народомъ такъ велика, что между ними образуется все большая и большая пропасть;. что ущербъ наносимый простому народу тѣмъ болѣе глубокъ, чѣмъ болѣе предоставлено средствъ къ образованію высшимъ и среднимъ сословіямъ. Извѣстно, что почти весь бюджетъ народнаго просвѣщенія уходитъ на образовательныя учрежденія для достаточныхъ классовъ; что же удѣляется народу, съ котораго, главнымъ образомъ, взимаются подати и косвенные налоги, изъ которыхъ составляется и этотъ бюджетъ, какъ и всѣ другіе? Какая доля приходится на его пользованіе?
   На эти вопросы новая книга Эркмана-Шатріана даетъ самый полный отвѣтъ. Авторъ беретъ исключительно народное образованіе во Франціи, и даже въ странахъ,покоренныхъ теперь Германіей. Сюжетъ его взятъ изъ эпохи, непосредственно послѣдовавшей за великой французской революціей, какъ впрочемъ и большая часть его сюжетовъ. Старикъ гербаристъ Рено, бывшій учитель сельской школы, разсказываетъ своему пріятелю, въ нынѣшнемъ 1871 году, о томъ, что заставило его въ молодости сдѣлаться сельскимъ учителемъ и каково было его положеніе.
   Въ 1816 году -- начинаетъ Рено свое повѣствованіе -- я былъ сверхштатнымъ помощникомъ полицейскаго чиновника, г-на Бенуа. Мой отецъ служилъ почтальономъ. У него было пятеро дѣтей, а получалъ онъ всего 400 франковъ жалованья. Ты можешь вообразить, что, при такихъ скудныхъ средствахъ, намъ часто случалось жить въ проголодь. Мнѣ пошелъ семнадцатый годъ и я былъ въ отчаяніи, что сижу на шеѣ у моихъ родителей, когда появился знаменитый циркуляръ Людовика XVIII, въ которомъ говорилось, что для надзора за первоначальнымъ народнымъ обученіемъ и для его поощренія, въ каждомъ кантонѣ учреждается даровой, благотворительный комитетъ. Вообще за послѣдніе пятьдесятъ лѣтъ не было недостатка въ циркулярахъ, указахъ и рескриптахъ, касающихся народнаго образованія, въ одномъ только былъ всегда недостатокъ: въ деньгахъ! Деньги всегда находились для королей, министровъ, генераловъ, солдатъ, но въ кассахъ не оказывалось ни одного сантима, когда рѣчь шла о народномъ образованіи...
   Въ то время былъ голодъ; цѣна на хлѣбъ поднялась ужасно. За три фунта нужно было платить четыре франка, а г-нъ Бенуа не хотѣлъ положить мнѣ ни гроша жалованья. Но такъ какъ всѣ поступавшіе въ учителя избавлялись отъ военной службы, то это меня привлекало и я рѣшился сдѣлаться учителемъ. Болѣе несчастной мысли не могло придти мнѣ въ голову. Я бы поступилъ въ тысячу разъ умнѣе, если бы подрядился мальчикомъ въ какую-нибудь мелочную лавочку, кололъ бы сахаръ и отпускалъ бы покупщикамъ товары. Но, въ семнадцать лѣтъ, все видишь въ розовомъ свѣтѣ, и званіе учителя казалось мнѣ тогда самымъ лучшимъ и самымъ почетнымъ званіемъ. Однимъ словомъ, 13 октября 1816 года, я получилъ рекомендательное письмо къ сельскому священнику, отцу Бернару, деревни "Расколотый-Дубъ" (Chêne-Fendu), и отправился въ путь съ 30-го су въ карманѣ, съ двумя рубашками, парой сапоговъ и кое-какимъ платьемъ. Единственное опасеніе мое заключалось въ томъ, что меня могутъ не принять.
   Я подходилъ къ деревнѣ, погода была холодная. Сильный осенній вѣтеръ крутилъ желтыя листья, тамъ и сямъ по долинѣ виднѣлись группы дѣтей, пасущихъ стада; бѣдненькія жались около едва тлѣющихъ костровъ. Вотъ и все, что я помни" изъ моего путешествія. Когда человѣка неотступно гложетъ мысль о насущномъ хлѣбѣ, для него на время теряютъ значеніе красоты самой роскошной природы; онъ все думаетъ о своемъ печальномъ положеніи и вертитъ эту мысль на всевозможные лады...
   Я вошелъ въ деревню -- продолжаетъ разскащикъ -- и спросилъ, гдѣ домъ отца Бернара. Мнѣ указали его; это былъ самый лучшій домъ во всей деревнѣ. Только-что я отворилъ дверь, зазвонилъ колокольчикъ, вышла женщина и спросила меня: что мнѣ нужно? Я отвѣтилъ и подалъ ей рекомендательное письмо. Изъ сосѣдней комнаты кто-то крикнулъ: "Войдите"!
   Я вошелъ: отецъ Бернаръ кончалъ свой ужинъ.. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока-пяти, высокій, смуглый, съ костлявой физіономіей и рѣзкими манерами. Когда я вошелъ, онъ очищалъ, трушу и передъ нимъ стоялъ стаканъ вина.
   -- Отъ кого принесли вы мнѣ письмо?-- спросилъ онъ.
   -- Отъ его священства г-на де-Брикевиля.
   Его лицо измѣнилось и онъ началъ со вниманіемъ читать поданное письмо.
   -- Садитесь -- сказалъ онъ -- садитесь; какъ здоровье г-на де-Брикевиля?
   -- Слава Богу, очень хорошо-съ.
   -- Да, онъ это пишетъ. А вы желаете сдѣлаться помощникомъ нашего учителя г-на Гильома?
   -- Да-съ.
   -- Прекрасно, это такъ и будетъ. Разъ что вы пришли съ рекомендаціей отъ г-на де-Брикевиля, ваше желаніе исполнится.
   Онъ надѣлъ шляпу и повелъ меня къ дому учителя.
   -- Вы умѣете читать, писать и считать!
   -- Да-съ, отвѣчалъ я робко.
   -- Знаете ли вы церковную службу?
   -- Не совсѣмъ хорошо, но я выучусь.
   -- Непремѣнно, это главное. Вы сейчасъ же должны будете за это приняться.
   Мы пришли къ учителю.
   -- Г-нъ Гильомъ, вотъ вашъ помощникъ, вамъ его посылаетъ г-нъ де-Брикевиль, онъ будетъ вамъ хорошъ во всѣхъ отношеніяхъ.
   Старый учитель и его жена только-что собирались приняться за картофель и простоквашу. Онѣ оба встали изъ-за стола, когда вошелъ отецъ Бернаръ, а я съ бьющимся сердцемъ ожидалъ отвѣта. Но рекомендація моя значило все; учитель снялъ свой колпакъ и смиренно отвѣтилъ: -- "Если вамъ это угодно, отецъ Бернаръ, то..."
   -- Да, молодой человѣкъ какъ разъ для васъ. Онъ умѣетъ читать и писать. Для пѣвчаго у него нѣтъ достаточнаго голоса, но онъ еще молодъ и голосъ можетъ развиться; за то у васъ отличный -- и значитъ дѣло сладится.
   -- Катерина, подай же кресло отцу Бернару!-- произнесъ учитель.
   -- Не нужно, я ухожу; я только пришелъ привести его. До свиданья!
   Учитель проводилъ священника до самаго низу и вернулся. Его жена, высокая, худая женщина, со ввалившимися щеками, съ любопытствомъ смотрѣла на меня.
   -- Вы знаете г-на де-Брикевиля?-- спросилъ учитель.
   -- Мой отецъ знакомъ съ нимъ, они изъ одной деревни.
   -- Такъ... такъ....-- произнесъ онъ и переглянулся съ женой. А сказалъ ли вамъ отецъ Бернаръ о моихъ условіяхъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ слушайте: вы будете имѣть квартиру, столъ получать пять франковъ въ мѣсяцъ. Обязанности ваши будутъ заключаться въ слѣдующемъ: вы будете звонить на колокольнѣ^ по понедѣльникамъ мести церковь и алтарь; школу убирать каждый день; помогать мнѣ учить; содержать все въ величайшемъ порядкѣ и дѣлать все что я вамъ прикажу...
   -- Ахъ Боже мой'.-- воскликнула Катерина -- ты совершенно запугалъ этого бѣднаго юношу!
   -- Ничего -- отвѣтилъ учитель -- прежде всего нужно сговориться. Принимаете мои условія или нѣтъ?
   Я смотрѣлъ на чудесный, горячій картофель и на свѣжую простоквашу; я былъ очень голоденъ и мой аппетитъ разгорался.
   -- Я все буду дѣлать, что вы мнѣ прикажете -- отвѣтилъ я -- я хочу честно заработывать хлѣбъ, учиться и дѣлать вамъ пріятное.
   Послѣ этихъ словъ меня пригласили раздѣлить ужинъ и потомъ отвели въ мою комнату, крошечную мансарду съ окошечкомъ надъ крышей. Но все же я былъ доволенъ.-- Я не былъ больше на рукахъ у своихъ стариковъ. На слѣдующій день, Гильомъ проэкзаменовалъ меня и остался мною доволенъ. Катерина позвала насъ къ завтраку. За ѣдой, Гильомъ сказалъ мнѣ, что онъ очень хорошо видитъ мои познанія, но что для учителя этого еще недостаточно -- нужно еще умѣть заставить уважать себя. Я узналъ, что съ весны у него было уже два помощника, которые должны были оставить школу, потому что кулаки ихъ не были достаточно сильны.
   -- Знаете -- сказалъ онъ -- что въ нашей странѣ дѣти ни гроша не стоитъ; они всѣ бездѣльники, разорители гнѣздъ, лѣнтяи, шалуны, воры -- однимъ словомъ, въ нихъ всѣ пороки ихъ родителей. Ихъ родители и не подумали бы посылать ихъ въ школу, еслибы имъ не нужно было идти къ причастію, чтобы имѣть право заняться какимъ-нибудь ремесломъ. Безъ этой необходимости, они жили бы какъ дикіе, бѣгали бы по скаламъ, по лѣсамъ, по полямъ и крали бы чужую морковь и картофель. Еслибы они не обязаны были знать религію, вся эта сволочь насмѣялась бы намъ въ лицо; учитель и его помощникъ могли бы умереть съ голода! Къ счастію, они должны имѣть свѣдѣнія о религіи, такъ что въ продолженіи двухъ-трехъ лѣтъ, пока они учатся катихизису, мы можемъ держать ихъ въ рукахъ и стараться немножко исправить ихъ. А исправлять ихъ нужно розгой. Посмотрите на этотъ пучекъ орѣховыхъ прутьевъ!-- Я истребляю такихъ по крайней мѣрѣ три ежегодно на ихъ спинахъ. Не бойтесь ихъ много расходовать, нашъ край весьма обиленъ орѣшникомъ. Если кто-нибудь изъ этихъ мерзавцевъ не отнесется къ вамъ съ должнымъ почтеніемъ, если онъ будетъ дѣлать своимъ товарищамъ знаки, или мигать, или надсмѣиваться -- накиньтесь на него и не жалѣйте ударовъ! бейте его до тѣхъ поръ, пока онъ устанетъ кричать и пока его товарищи не подумаютъ: "Вотъ этотъ, такъ настоящій учитель"! Только тогда они будутъ уважать васъ и вамъ достаточно будетъ взглянуть, чтобы у нихъ по тѣлу пробѣжали мурашки и чтобъ они уткнули носъ въ книгу. Вы меня поняли?
   -- Да-съ.
   -- Ну такъ пойдемте, дѣти уже собрались. Возьмите розгу -- каждый долженъ имѣть свою.
   Онъ выбралъ изъ связки одинъ изъ самыхъ толстыхъ прутьевъ, подалъ его мнѣ и мы пошли.
   До конца моей жизни останется у меня передъ глазами эта школьная комната, наполненная дѣтьми! Въ ней было три ряда скамеекъ по срединѣ для маленькихъ, а вдоль стѣнъ тянулись скамейки со столами для большихъ. Всѣ дѣти были въ лохмотьяхъ, выпачканы, съ изодранными локтями и колѣнками; на ногахъ у однихъ были надѣты деревянные башмаки (sabots), другія были босы, какъ настоящіе дикари. Вѣроятно, уже много дней никто изъ нихъ не умывался.
   Въ то время, какъ мы подходили къ двери, за ней слышались громкіе голоса спорящихъ дѣтей, но только-что учитель взялся за ручку, водворилась мертвая тишина. Всѣ дѣти наклонились надъ книгами; самыя смѣлыя смотрѣли на меня изъ-подлобья и вѣрно думали:-- Такъ вотъ новый учитель, пріѣхавшій на мѣсто прежняго, котораго мы выжили! Будетъ ли онъ сердитый? позволитъ ли онъ намъ смѣяться надъ нимъ? можно ли будетъ лазить ему на плечи?
   Г. Гильомъ выступилъ на средину комнаты.
   -- Г. Жанъ-Батистъ, подойдите ко мнѣ -- сказалъ онъ -- а вы, ребятишки, слушайте въ оба, что я вамъ буду говорить! Вотъ вашъ новый учитель --. Этотъ не похожъ на прежнихъ, нѣтъ! Этотъ -- настоящій учитель, я нарочно выписалъ его для такихъ мерзавцевъ, какъ вы, которые не умѣютъ слушаться сразу! Этимъ вы останетесь довольны!... одно говорю вамъ: бѣда тому, кто не выучитъ своего урока, бѣда!...
   Урокъ начался; сперва пѣли полчаса азбуку, потомъ Гильомъ велѣлъ мнѣ повторять со старшими катихизисъ. Я еще не зналъ никого изъ нихъ по именамъ, потому подошелъ къ первому попавшемуся; мальчикъ началъ долго и шумно сморкаться.
   -- Встаньте -- сказалъ я.
   Но онъ продолжалъ сморкаться и дѣлалъ видъ, что не слышитъ меня.
   -- Встаньте -- повторилъ я.
   Но онъ продолжалъ свою шалость, и вся школа захохотала. Я вспомнилъ наставленіе учителя и слегка ударилъ его два раза прутомъ. Учитель все видѣлъ: онъ наскочилъ на ребенка; лицо его было блѣдно и злобно, зубы стиснуты. Онъ страшно ударилъ шалуна розгой чрезъ всю спину и продолжалъ бить его приговаривая: "а, ты кричишь!... ты кричишь!... такъ я же не заставлю тебя кричать понапрасну!..."
   Онъ продолжалъ бить мальчишку съ такой силой, что тотъ не могъ больше кричать и облокотился на столъ какъ бы въ изнеможеніи. Волосы становились дыбомъ у всѣхъ дѣтей, когда они слышали эти страшные удары. Наконецъ учитель кончилъ и сказалъ мнѣ:
   -- Теперь вы знаете, какъ нужно за нихъ взяться. Смѣлѣй! только первый шагъ труденъ!
   Сознаюсь откровенно, эта метода показалась мнѣ очень удобною! Я былъ еще-въ тѣхъ лѣтахъ, когда все, что просто, кажется хорошо. Какъ мнѣ сказалъ учитель, всѣ мои предшественники должны были убраться изъ-за своего милосердія, я же рѣшилъ драться больно, и не. оставлять своего мѣста. "Если эти дикари -- говорилъ я себѣ -- не хотятъ слушаться добромъ, тѣмъ хуже для нихъ; побои должны болѣе огорчать ихъ, чѣмъ меня". Я говорилъ себѣ это, видя, какой водворился порядокъ и что по одному знаку моему дѣти сейчасъ же вставали; ни одному изъ нихъ и въ голову не приходило смѣяться или сморкаться. Послѣ класса всѣ разошлись тихо и порядочно; проходя мимо насъ они говорили: "добраго утра, г. Гильомъ; добраго утра, г. Жанъ-Батистъ!"
   Старый учитель шепнулъ мнѣ на ухо:
   -- Вы слышите?... Они уже знаютъ ваше имя! добрый знакъ.
   Я вступилъ въ свою новую должность и не ударилъ лицомъ въ грязь; даже учитель удивился, какая у меня энергія! но черезъ два дня, онъ самъ объяснилъ мнѣ, кого можно бить и кого не нужно: дѣтей вліятельныхъ лицъ нужно было обходить и вмѣсто того, чтобы стегать розгой -- ставить ихъ на колѣни или не позволять ѣсть ничего, кромѣ хлѣба и воды во время часовъ отдыха. Дѣло пошло отлично, и я со спокойной совѣстью и довольный собой, ложился вечеромъ въ постель и крѣпко засыпалъ....

-----

   Эркманъ-Шатріанъ беретъ свой сюжетъ изъ первыхъ годовъ ХІХ-го столѣтія; но на многое ли подвинулось въ эти пятьдесятъ лѣтъ народное образованіе? Подъ этой простенькой картинкой вступленія учителя въ сельскую школу могли бы подписать свое имя почти всѣ сельскіе учителя всѣхъ странъ.
   Люди, посвятившіе свою дѣятельность на народное образованіе, изучавшіе этотъ предметъ основательно и ѣздившіе изучать его по многимъ странамъ, всѣ въ одинъ голосъ соглашаются, что собственно народныя школы повсюду устроены крайне неудовлетворительно. Даже въ такихъ странахъ, какъ Германія, гдѣ обученіе обязательно, и Швейцарія, гдѣ всѣ родители добровольно посылаютъ своихъ дѣтей въ школы -- даже и въ этихъ странахъ народное обученіе находится въ крайне жалкихъ условіяхъ. Сельскій учитель большею частью -- круглый невѣжда, и не умѣя возбудить въ дѣтяхъ любознательность, надѣляетъ ихъ безчисленнымъ количествомъ колотушекъ.
   Намъ не разъ приходилось за границей посѣщать первоначальныя, т.-е. низшія школы (écoles primaires). Мы посѣщали ихъ какъ въ большихъ городахъ, такъ и въ селахъ и вездѣ мы встрѣчали почти тоже самое; вездѣ мы видѣли, что въ школахъ, устроенныхъ государствомъ -- даже такимъ либеральнымъ, какъ, напр., Швейцарія -- грозно царила линейка или розга. Бить дѣтей такъ въѣлось въ педагогическіе взгляды народныхъ наставниковъ, что даже присутствіе постороннаго лица не мѣшало учителю щедро расточать удары.
   Въ частныхъ заведеніяхъ, въ такъ-называемыхъ "дѣтскихъ садахъ" -- педагогія ударовъ начинаетъ уже замѣтно исчезать и замѣняться другой, болѣе разумной педагогіей. Но, къ сожалѣнію, и тутъ побудительной причиной къ такой пріятной перемѣнѣ часто служитъ не убѣжденіе, а разсчетъ. Намъ случилось недавно провести нѣсколько дней подъ рядъ. въ одномъ "дѣтскомъ саду" Швейцаріи, гдѣ совсѣмъ не пускали въ ходъ колотушекъ. Трудно было двумъ учительницамъ удержать порядокъ въ цѣлой кучѣ дѣтей разныхъ возрастовъ, начиная отъ четырехъ лѣтъ; но мы не могли не отдать справедливости ихъ ловкости и умѣнью; мы не могли не сознавать, что порядокъ этотъ доставался имъ не легко. "Мы въ восторгѣ -- обратился кто-то изъ насъ къ главной учительницѣ -- отъ вашей школы. Чуть ли не въ первый разъ мы такъ наглядно видимъ, что можно очень хорошо обходиться безъ тѣлесныхъ наказаній".-- "Да, но зато сколькихъ это стоитъ усилій!-- съ глубокимъ вздохомъ отвѣтила учительница -- мы не можемъ бить дѣтей, наше положеніе намъ этого не позволяетъ. Каждый ребенокъ приноситъ намъ 3 франка въ мѣсяцъ и даже очень бѣдные люди посылаютъ къ намъ дѣтей, именно потому, что мы ихъ не бьемъ. Если мы будемъ бить дѣтей, родителямъ не за что будетъ платить намъ деньги -- они могутъ посылать дѣтей своихъ въ общественную школу даромъ".-- Значитъ -- вѣрно подумалъ каждый изъ насъ -- еслибы эта самая учительница была въ общественной школѣ, она непремѣнно надѣляла бы своихъ воспитанниковъ ударами и ей бы и въ голову не пришло развить въ себѣ, ради убѣжденія, тотъ талантъ занимать ихъ, который развился въ ней вслѣдствіе необходимости. Наблюденія наши привели насъ къ тому печальному выводу, что сознательно-развитая педагогія существуетъ вообще въ самыхъ микроскопическихъ размѣрахъ, и то не ли народнаго обученія, а начиная съ болѣе достаточныхъ классовъ, которые хоть мало-мальски оплачиваютъ обученіе своихъ дѣтей. Все же даровое, гдѣ бы оно ни совершалось, основано на ударахъ. Хотя удары и не входятъ въ программу, но они вездѣ лущены въ ходъ. Это можно видѣть изъ постоянно встрѣчающихся въ заграничныхъ газетахъ случаевъ, что такой-то учитель оторвалъ ребенку ухо, такой-то прошибъ ему голову, ударивъ его слишкомъ сильно линейкой, такой-то раскроилъ ему всю щеку. Конечно, сами учителя за это нерѣдко жестоко поплачиваются, но все же отъ этого колотушки не уменьшаются, потому что онѣ возведены въ систему, и даже самый добрый учитель не можетъ безъ нихъ обойтись. "Il ne faut pas s'en prendre aux hommes, mais il faut détruire l'idée" -- можно было бы очень удачно примѣнить здѣсь любимую фразу французскихъ консерваторовъ. Но для того, чтобы уничтожить идею битья дѣтей, нужно, чтобы учитель былъ человѣкъ развитой и умѣющій занять дѣтей. Отсутствіе въ немъ всякихъ знаній и полная неспособность добросовѣстно выполнить принятую обязанность, заставляетъ его прибѣгать къ розгѣ и превращать сельскую школу* въ экзекуціонную комнату. Ему можетъ брть и въ голову не приходитъ, что онъ поступаетъ дурно, онъ дѣлаетъ это открыто и обществу очень хорошо извѣстны его поступки.
   Вообще, обществу уже давно поставляютъ на видъ, что оно относится съ постыдной небрежностью къ народному образованію. Художники почти на каждой выставкѣ картинъ, въ каждой странѣ, изображаютъ сельскія школы съ ребятишками въ лохмотьяхъ и валяющимися на полу переломанными розгами -- но общество остается глухо и слѣпо къ тому, что постоянно повторяютъ ему или вертятъ передъ его глазами. Съ удивительнымъ спокойствіемъ относится оно къ традиціоннымъ порядкамъ и только незамѣтное меньшинство громко ратуетъ противъ вѣковой рутины. А въ сельскихъ школахъ дѣтей все же продолжаютъ бить, приговаривая: "ученіе горько, но плоды его сладки"!
   Посмотримъ же на эти сладкіе плоды, возвратясь къ разсказу Эркмана-Шатріана.
   "Итакъ -- говоритъ г. Рено -- я принималъ хорошія и дурныя привычки. Хорошія состояли въ томъ, что я рано вставалъ, дѣлалъ наблюденія надъ образомъ жизни простыхъ людей, точно исполнялъ свои обязанности, работалъ надъ своимъ собственнымъ образованіемъ. Къ дурнымъ привычкамъ я отношу то, что я предавался вспыльчивости, билъ дѣтей и держался того мнѣнія, что можно до чего-нибудь добиться только страхомъ и силой.
   "Такъ какъ рѣчь зашла о привычкахъ, то я замѣчу мимоходомъ, что три четверти людей живутъ только привычками. Вся жизнь ихъ слагается смотря по тому, какія они пріобрѣли привычки -- дурныя или хорошія. Они думаютъ и дѣйствуютъ сообразно съ ними и продолжаютъ такъ дѣйствовать до самой смерти. Вслѣдствіе привычекъ съ дѣтства люди дѣлаются трудолюбивыми или лѣнивыми, воздержанными или распущенными, честными или безчестными, откровенными или скрытными и т. д. Да, отъ привычекъ зависитъ почти все; мало найдется людей, у которыхъ хватило бы силы характера и выдержки измѣнить свои привычки, если они сознаютъ, что онѣ порочны. Очень немногіе способны на такую переработку и втеченіи цѣлой жизни они могутъ сосчитать тѣ дни, въ которые сдѣлали надъ собой усиліе. Какъ отдѣльныя лица, такъ и массы одинаково дѣйствуютъ по привычкѣ -- потому-то народное образованіе такъ и важно, оно формируетъ цѣлыя націи. Каждому понятно, какое значеніе имѣетъ выборъ сельскихъ учителей и народныя книги.
   "Узурпаторы, которые всегда хотятъ вертѣть народомъ по своему произволу и обирать его,* по очень вѣрному разсчету стараются внушать людямъ съ дѣтства извѣстный образъ мыслей, который препятствовалъ бы ихъ развитію, убивалъ бы всякую мысль о свободѣ, отнималъ бы возможность сбросить иго и заговорить о своихъ правахъ. Несчастнымъ дѣтямъ набиваютъ головы. старымъ хламомъ, вмѣсто того, чтобы объяснять имъ, что значитъ справедливость, разумъ, истина. Они не имѣютъ понятія о томъ, что можно стать независимымъ посредствомъ труда и пользоваться довольствомъ. Разъ, что старый хламъ западетъ человѣку въ голову, то его можно обработать какъ угодно, и чѣмъ человѣкъ становится старше, чѣмъ больше онъ заваленъ работой и подавленъ трудомъ, чѣмъ глубже его нищета -- тѣмъ менѣе у него остается охоты и возможности выбросить изъ головы этотъ хламъ, который заставляетъ его гнуть шею передъ эксплуатирующимъ его обманщикомъ. Итакъ, еще разъ повторяю: народное образованіе первое и главнѣйшее изъ всѣхъ дѣлъ, особенно въ странѣ, гдѣ существуетъ общая подача голосовъ, гдѣ голосъ послѣдняго сапожника цѣнится столько же, сколько голосъ члена академіи. Есл/ французы хотятъ поддержать республику, то они сейчасъ же должны ухватиться за народное образованіе. Только благодаря невѣжеству, мы могли пережить столько неудачныхъ плебисцитовъ, которые принесли намъ теперь такія страшныя послѣдствія. Утверждать противное было бы совершенно безсовѣстно. Можно сказать прямо, что самое большое преступленіе относительно народа, совершенное со времени великой французской революціи, это -- намѣренное поддерживаніе въ народѣ страшнаго невѣжества".
   Этимъ кончаются общія размышленія Эркмана-Шатріана о народномъ образованіи и затѣмъ начинается обличеніе того зла, которое вносятъ въ народное образованіе іезуиты и вообще клерикалы. Никакими силами нельзя еще искоренить изъ французской жизни ихъ пагубнаго вліянія. За послѣдніе годы постоянно появляются въ литературѣ обличительные разсказы ихъ тайныхъ, дѣйствій и постоянныхъ интригъ, но это нисколько не уменьшаетъ ихъ силу; они точно также вторгаются всюду, какъ и прежде, точно также держатъ народъ въ суевѣрномъ страхѣ и тупомъ невѣжествѣ. Эркманъ-Шатріанъ постоянно возвращается, въ своемъ разсказѣ, къ слѣдующему признанію: "Всѣ мои знанія были бы ничто, еслибы я не зналъ священную исторію, церковную службу и не старался бы нравиться отцу Бернару. Чтобы удержаться на мѣстѣ сельскаго учителя, главное условіе -- это не вызвать неудовольствія священника; будь человѣкъ хоть семи пядей во лбу, его все-таки бы выгнали, еслибы онъ не съумѣлъ поладить со святымъ отцомъ".

-----

   -- Наступила зима -- продолжаетъ Рено -- суровая и холодная. Гильомъ началъ страдать ревматизмомъ и слегъ въ постель. Я одинъ велъ школу. Разъ какъ-то, послѣ пріѣзда доктора, я вызвался сходить въ сосѣднее село въ аптекарю и принести больному прописанное лекарство. Я немножко зналъ аптекаря и онъ слышалъ обо мнѣ отъ посѣтителей аптеки. Онъ пригласилъ меня обѣдать, и пригласилъ такъ радушно, что я охотно согласился. Аптекарь былъ республиканецъ и принималъ у себя людей одинаковыхъ съ нимъ мнѣній. Въ первый разъ находился я въ такомъ обществѣ.
   Прошло уже много лѣтъ, а я до сихъ поръ живо помню этихъ людей. Они громко протестовали противъ варварства союзниковъ. Въ 1815-мъ году Франція должна была кормить сто двадцать тысячъ враговъ и выплатить имъ деньгами сто двадцать милліоновъ, теперь-же (т.-е. въ 1816-мъ году) мы еще должны содержать полтораста тысячъ непріятельскаго войска и съ насъ требуютъ еще сто тридцать милліоновъ, чтобы вознаградить нѣмцевъ за убытки, причиненные имъ войной. Какимъ образомъ можемъ мы выплатить эту сумму при настоящемъ разореніи Франціи?
   Одинъ изъ гостей, высокій сильный парень, съ кудрявыми волосами и угловатымъ лицомъ, увѣрялъ, что Франція продана и должна была бы уплатить свои долги пушечными выстрѣлами.
   Коснулись, между прочимъ, народнаго образованія; аптекарь былъ въ негодованіи, что я получаю только пять франковъ въ мѣсяцъ: "Стыдно для такой страны, какъ наша -- воскликнулъ онъ -- платить помощнику учителя пять франковъ! Нѣтъ вещи пагубнѣе народнаго невѣжества, а учителю не хотятъ даже оплачивать необходимаго. Нашу революцію погубило невѣжество! Еслибы народъ умѣлъ читать, писать и здраво обсуждать вещи, онъ никогда бы не принялъ конституцію, въ силу которой Наполеонъ І-й похитилъ у народа все, что онъ пріобрѣлъ съ 1789-го года. Эта несчастная конституція позволила Наполеону рубить и отругать Францію по своему произволу, дѣлать все, что придетъ ему въ голову, безъ всякой отвѣтственности. Единственная причина такого произвола лежала въ народномъ невѣжествѣ..."
   Величіе узурпаторовъ всегда строится на народномъ невѣжествѣ. Наполеонъ І-й это очень хорошо понималъ и потому-то онъ никогда не хотѣлъ дать ни одного сантима на народное образованіе. Въ его царствованіе школьный учитель могъ жить на что хотѣлъ -- это до него не касалось. При Бурбонахъ были учреждены даровые комитеты для надзора и поощренія народнаго образованія, но денегъ все же не отпускалось. А между тѣмъ, чтобы прочно основать народное образованіе, конечно, нужны деньги. Еслибы государство порядочно оплачивало учителя, еслибы оно дѣлало конкурсъ на полученіе мѣста учителя, еслибы оно избавило его отъ контроля іезуита -- то чрезъ десять лѣтъ всѣ французы умѣли бы читать, писать и мыслить. Безъ денежныхъ средствъ, всѣ циркуляры и комитеты -- пустая комедія...
   Такимъ образомъ Эркманъ-Шатріанъ очень практично беретъ вопросъ о народномъ образованіи. Чтобы добиться до какихъ-нибудь мало-мальски порядочныхъ результатовъ, неизбѣжно ассигновать на учрежденіе школъ серьёзные капиталы. Самая вопіющая ошибка всѣхъ странъ заключается именно въ томъ, что бюджетъ народнаго образованія крайне недостаточенъ, и вотъ почему до сихъ поръ положеніе сельскаго учителя одно изъ самыхъ жалкихъ. Рядомъ съ его матеріальнымъ жалкимъ положеніемъ и нравственная роль его не многимъ лучше; на него не смотрятъ какъ на лицо необходимое, отъ котораго зависитъ умственное развитіе цѣлаго поколѣнія, это субъектъ, который для простого народа служить представителемъ не необходимости, а роскоши. Знаніе грамота не необходимо для простолюдина, чтобы прожить жизнь; онъ можетъ обойтись и безъ нея, потому учитель и не считается лицомъ, прямо приносящимъ пользу той мѣстности, въ которой онъ долженъ жить.
   Когда притомъ народъ видитъ передъ глазами своими оборваннаго, голоднаго, часто пьянаго человѣка, который безъ толку колотитъ его ребятъ, то, несмотря на разумныя поговорки о пользѣ ученія, сердце его не лежитъ къ ученію и онъ всѣми средствами старается отклонить отъ дѣтей роскошь, которая доставитъ имъ много синяковъ и колотушекъ.
   А здравый смыслъ народа шепчетъ ему, что и съ ученіемъ не Богъ-вѣсть куда уѣдешь! потому что вотъ вѣдь учитель, ужъ на что ученый человѣкъ, а и то хуже всякаго простого перебивается; можетъ быть еслибы за сохой ходилъ, такъ больше ба себѣ заработалъ! Учитель всякую книжку прочесть съумѣетъ -- а все же въ кулакъ себѣ свиститъ или ихъ же пороги обиваетъ! На что-жъ ему пригодилось ученіе?
   Въ концѣ книги Эркмана-Шатріана вставленъ отдѣльный небольшой разсказъ, который именно задѣваетъ вопросъ объ отношеніяхъ къ учителю деревенскихъ тузовъ, которые приводятъ именно такія разсужденія о карьерѣ бѣднаго труженика, осмѣивающаго въ своей особѣ преимущества "учености"; выходитъ, что ученье -- свѣтъ, но такой свѣтъ, отъ котораго мрутъ съ голода. Но возвратимся въ Жанъ-Батисту, посѣтившему аптекаря.

-----

   "Старый революціонеръ далъ мнѣ нѣсколько книгъ -- говоритъ Рено -- между которыми были "Emile" и "Contrat Social" Руссо. Боже мой! сколько горя принесли мнѣ эти книги! Я читалъ ихъ и перечитывалъ, я понималъ слова и даже фразы, но смысля ихъ схватить не могъ; а не могъ составить себѣ яснаго понятія о томъ, что хочетъ сказать авторъ. Гильомъ скоро замѣтилъ, что мнѣ не по себѣ; я признался ему въ моемъ горѣ.
   -- Мой дорогой другъ -- сказалъ онъ -- не впадайте въ такое отчаяніе! Я стою въ вашемъ положеніи вотъ уже тридцать лѣтъ. Во время республики только и бредили Жанъ-Жакомъ и подобными ему писателями! Сто разъ принимался я читать ихъ, но произведенія ихъ такъ возвышены, такъ учены, такъ глубокомысленны -- что я не могъ понять ни слова. Эти сочиненія, точно также какъ "Духъ Христіанства" и всѣ произведенія Боссюэта, написаны для королей, для князей, для знатныхъ особъ и для учёныхъ. Нужно много лѣтъ ученья, чтобы добраться до ихъ истиннаго смысла. Они не, для насъ писаны и никому не нужно, чтобы мы, мелкіе людишки, понимали ихъ! Развѣ кто-нибудь думаетъ о томъ, чтобы волы, пашущіе землю, понимали что они дѣлаютъ -- лишь бы они пахали!... лишь бы пахали!... большаго отъ нихъ ничего не требуютъ...
   Эти слова сначала тяжело отозвались въ моемъ сердцѣ, но впослѣдствіи я оцѣнилъ ихъ справедливость. Я понялъ, что во Франціи два языка: одинъ -- для образованныхъ людей, другой --для народа. Всѣ произведенія пишутся на языкѣ образованныхъ; на языкѣ понятномъ для народа -- нѣтъ ровно ничего. Народной литературы у насъ нѣтъ никакой, даже нѣтъ порядочной народной грамматики..."
   Вотъ и еще страшный пробѣлъ въ народномъ образованіи, мѣтко схваченный Эркмапомъ-Шатріаномъ. Выучить ребенка, азбукѣ не трудно, по развить его умъ можно только давая ему читать книги съ осмысленнымъ содержаніемъ. А гдѣ эти книги?-- есть ли онѣ во Франціи, въ Швейцаріи, даже въ Англіи?
   Да, въ Англіи онѣ пожалуй и есть, но въ огромномъ, большинствѣ случаевъ это не есть дѣйствительная народная литература, а литература для народа, т.-е. копѣечныя изданія библейскихъ обществъ или обществъ трезвости. Въ сущности это одно и тоже, такъ какъ общества трезвости большею частію состоятъ изъ клерикаловъ и миссіонеровъ. Общій характеръ этой литературы совершенно тождественный и вертится на необходимости безропотно выносить всякія несчастія, какъ бы они ни были тяжелы и невыносимы. Литература эта все же крайне распространена не въ одной Англіи, но въ каждомъ закоулкѣ земного тара, гдѣ люди понимаютъ англійскій языкъ. Нѣкоторыя изъ обществъ, занимающіяся такой пропагандой, имѣютъ свои собственныя типографіи, другія находятъ себѣ частныхъ издателей. Ни тѣмъ, ни другимъ не приходится раскаиваться въ своихъ, предпріятіяхъ. Копѣечныя изданія для народа расходятся по всему свѣту въ сотняхъ и сотняхъ тысячъ экземпляровъ и даже доходятъ до милліоновъ. Напр., "Народныхъ произведеній въ стихахъ" г-жи Ганны Моръ, изданныхъ Джаррольдомъ и сыновьями, было продано въ одинъ годъ два милліона экземпляровъ; "Народныхъ балладъ" г-жи Сюэль, изданныхъ ими же, около двухъ милліоновъ. Партриджъ и Комп., Джонъ Шау и Комп., Петръ Дрюмондъ и Джаррольдъ и сыновья -- вотъ частные издатели, дѣлающіе всего болѣе операціи книгами для народа. Изъ нихъ Джаррольдъ и сыновья большею частію издаютъ: "Полезные разсказы для народа" -- состоящіе изъ очень поверхностнаго и элементарнаго изложенія. всевозможныхъ явленій природы и изъ примѣненія химіи и физики къ домашнему обиходу. Этими разсказами издатели сдѣлали себѣ большую извѣстность, и дѣйствительно разсказы эти заслуживаютъ больше вниманія, чѣмъ все остальное. Только изъ нихъ народъ можетъ составить себѣ нѣкоторое понятіе о явленіяхъ природы и о естественныхъ наукахъ. Во всемъ же остальномъ, что десятками милліоновъ обходитъ пол-свѣта, нѣтъ ровно никакой пользы.
   Мы позволимъ себѣ сдѣлать здѣсь небольшое отступленіе по поводу народной литературы въ Англіи, для того, чтобы читатель могъ сравнить ее съ произведеніями Эркмана-Шатріана и еЩе болѣе оцѣнить, какую услугу этотъ авторъ оказываетъ своему народу трезвыми разсказами, полными правды и знанія народной жизни.
   Англійская "литература для народа" большею частію состоитъ изъ маленькихъ разсказиковъ, разбавляющихъ водою мораль прописей, старыхъ дѣвъ и обиженныхъ міромъ гувернантокъ. Какъ будто на зло дѣйствительной жизни, въ нихъ всегда торжествуетъ добродѣтель и наказуется порокъ. Въ нихъ, напр., описывается цѣлый рядъ самыхъ ужасныхъ недостатковъ, ведущихъ за собой смерть, и въ заключеніе говорится: "Мать умерла -- (изъ народной баллады г-жи Сюэль: "Mother's Last Words, 57 edition, 606 Thousand") -- но она поднялась на небо; передъ ней открылись золотыя двери-и она увидѣла цѣлую радостную толпу, среди которой ходилъ Христосъ. Онъ подошелъ къ несчастной женщинѣ, претерпѣвшей столько самыхъ ужасающихъ земныхъ страданій и спросилъ ее, что ей надо для счастія?" "О Господи!-- отвѣтила она -- пошли на землю ангела, чтобы онъ охранялъ моихъ двухъ сыновей!" -- "Хорошо -- отвѣтилъ Христосъ -- я сдѣлаю больше: я тоже и ихъ возьму сюда".-- Вслѣдъ за этимъ изреченіемъ Христа, г-жа Сюэль описываетъ на многихъ страницахъ неимовѣрныя земныя страданія двухъ дѣтей, которыя доводятъ одного изъ нихъ до смерти. А. потомъ, въ яркихъ краскахъ, передаетъ его радостную встрѣчу съ матерью и съ Христомъ.
   Таково содержаніе одной изъ самыхъ распространенныхъ и талантливыхъ балладъ, разошедшейся, какъ читатель видѣлъ, въ 606-ти тысячахъ экземпляровъ. Дѣйствительно, нельзя отказать автору ея въ личномъ талантѣ: страданія сперва матери, потомъ дѣтей описаны съ большой реальностью и переданы живо; но мораль неудачна -- какъ и вообще мораль всѣхъ подобныхъ произведеній. Относительно морали эти писатели поступаютъ, какъ плохіе адвокаты относительно своихъ кліентовъ. По прочтеніи любого изъ разсказовъ библейскихъ обществъ, человѣкъ, не лишенный здраваго смысла, непремѣнно долженъ подумать: "Лучше бы людямъ на землѣ давалось побольше счастія и достатковъ; отъ этого имъ было бы легче жить и они стали бы добрѣе".-- Но такія соображенія никогда не входятъ, въ головы писателей библейскихъ обществъ, они сами всѣ пользуются достаткомъ, и имъ очень удобно писать моральные разсказы, и такимъ образомъ, людямъ, лишеннымъ матеріальной пищи, давать пищу духовную.
   Изданія обществъ трезвости, по своей практичности, немногимъ разнятся отъ изданій библейскихъ обществъ. Возьмемъ, напр., разсказъ наудачу. Столяръ какъ-то жаловался своему патрону на то, что, работая цѣлый день не разгибая спины, онъ едва имѣетъ возможность заработать достаточно, чтобы прокормить себя и семью свою, и что онъ часто не знаетъ, какимъ образомъ заплатить подати. Патронъ (который вѣроятна былъ одинъ изъ добродѣтельныхъ членовъ общества трезвости) спросилъ своего работника: пьетъ ли онъ эль и сколько выпиваетъ стакановъ каждый день?-- Работникъ отвѣтилъ. Патронъ, глубокомысленно вынулъ свою записную книжку и сталъ по ней что-то высчитывать. "Видрте -- сказалъ онъ съ торжествующимъ, видомъ -- еслибы вы бросили дурную привычку пить эль, у васъ, въ концѣ года оставалась бы въ карманѣ такая-то сумма, и вы не только могли бы заплатить всѣ подати, но даже снести кое-что въ банкъ". На работника такъ подѣйствовали слова, добродѣтельнаго патрона, что съ этого дня онъ совершенна пересталъ пить эль.
   Такъ говоритъ разсказъ, но въ дѣйствительной жизни работникъ непремѣнно отвѣтилъ бы патрону: "Милостивый государь! вамъ, вѣроятно, очень хорошо извѣстно, что пища моя и безъ того убійственно скудны, что безъ этого стакана эля меня, самого, къ концу года, снесли бы на кладбище и мои сбереженныя деньги могли бы послужить только для моихъ похоронъ, такъ какъ я бы самъ въ нихъ больше не нуждался". Но о физическихъ потребностяхъ и о естественныхъ законахъ природы -- ни тѣ, ни другіе разсказы не любятъ упоминать. Ихъ цѣль только моральная сторона и они стараются развивать только "духовнаго" человѣка. Сочинители ихъ, въ сущности очень похожи на того нѣмца, про котораго ходить извѣстный анекдотъ, что онъ во что бы то ни стало хотѣлъ пріучить своего осла ничего не ѣсть. Оселъ маялся нѣсколько дней и разумѣется, околѣлъ. Нѣмецъ пришелъ. въ неописанное отчаяніе: "Какъ жаль!-- воскликнулъ онъ -- что онъ околѣлъ, онъ ужъ совсѣмъ-было привыкъ обходиться безъ пищи!" --
   И вотъ, эти-то разсказы, за неимѣніемъ другого чтенія, покупаетъ англійскій народъ (вѣроятно за ихъ крайнюю дешевизну); но, какъ легко можно догадаться, много пользы они ему не приносятъ, ибо едва-ли въ какой-либо другой странѣ совершается столько преступленій, какъ въ Англіи.

-----

   -- Мысль о моей неспособности -- продолжаетъ свой разсказъ учитель Эркмана-Шатріана -- долго мучила меня, несмотря на слова Гильома; она мучила меня до тѣхъ поръ, пока я не побывалъ у исповѣди. Прежде, чѣмъ отпустить мнѣ грѣхи мои, отедъ Бернаръ спросилъ меня, не читалъ ли я дурныхъ книгъ? Я спокойно отвѣтилъ отрицательно.
   -- Какъ вы смѣете лгать на исповѣди!-- воскликнулъ онъ -- лгать передъ Господомъ Богомъ! Вы воображаете, что Ему не извѣстно рѣшительно все? вы воображаете, что и намъ не извѣстно, что вы принесли отъ аптекаря книги, проклятыя церковью?
   Я поблѣднѣлъ и сталъ объяснять ему, что совершенно не зналъ, что онѣ запрещены, что я ничего изъ нихъ не понялъ, но онъ не слушалъ меня и продолжалъ свою рѣчь, говоря, что я буду проклятъ и погибну, что онъ откажется отъ меня и оставитъ пасть въ бездну, что скоро пріѣдетъ попечитель и тогда увидятъ, откуда у меня берется время обѣдать съ якобинцами и читать дурныя книги. Онъ совѣтовалъ мнѣ запомнить его слова, потому что скоро настанетъ экзаменъ и тогда мнѣ могутъ не выдать аттестата, избавляющаго меня отъ рекрутства.
   Я ушелъ съ исповѣди въ ужасномъ отчаяніи. Съ этой минуты я больше какъ бы не существовалъ; тысячу разъ спрашивалъ я себя: что же со мной будетъ, если я не получу аттестата? При этой мысли сердце мое сжималось и я принимался опять за работу; я учился и не терялъ ни минуты.
   Пора экзаменовъ настала; по всему околодку распространился страхъ; только и слышно было, что учителямъ отказываютъ въ свидѣтельствахъ. Невозможно описать, въ какомъ а былъ нервномъ состояніи, когда кухарка отца Бернара пришла звать меня на экзаменъ. Мной остались довольны, и я получилъ желанное свидѣтельство, которое на всю жизнь должно было обезпечить мнѣ кусокъ хлѣба и избавить отъ солдатской службы.-- Я прибѣжалъ домой точно въ чаду, мой успѣхъ вскружилъ мнѣ голову. Я сталъ думать, какъ бы достать другое мѣсто и не служить больше помощникомъ за пять франковъ въ мѣсяцъ. Я даже сталъ хлопотать объ этомъ, не говоря, однако, ни слова Гяльому. Но въ такомъ маленькомъ мѣстечкѣ, какъ наша деревня, ничто не можетъ остаться тайной, и Гильомъ скоро узналъ, что я недоволенъ моимъ положеніемъ у него. Онъ сталъ кротко выговаривать мнѣ за мою неблагодарность и упрекать меня за честолюбіе, но я отвѣтилъ ему, что мое жалованье слишкомъ недостаточно и я скоро буду принужденъ ходить въ лохмотьяхъ, такъ какъ не могу сдѣлать себѣ новаго платья. А мнѣ бы хотѣлось не только всегда быть прилично одѣтымъ, но даже имѣть возможность, время отъ времени, посылать кое-что моему старику-отцу. Гильомъ призналъ справедливость моихъ требованій и предложилъ мнѣ возобновить когда-то основанную имъ школу для взрослыхъ. Мы должны были учить въ ней вмѣстѣ и дѣлить барыши пополамъ. Эта мысль улыбнулась мнѣ и я ухватился за нее съ радостью. Черезъ нѣсколько времени у насъ уже начались вечерніе классы для взрослыхъ и ихъ посѣщало не мало народа.
   Школа наша пріобрѣтала славу во всемъ околодкѣ; ученики и ученицы мои дѣлали большіе успѣхи. Между послѣдними была дѣвушка, особенно одаренная способностями и быстротой соображенія. Это была Розали Бокель, первая красавица и богачка нашей деревни. Я часто былъ въ восторгѣ отъ этой дѣвушки, но ни разу мысль о любви не приходила мнѣ въ голову. Мнѣ просто нравились ея быстрые отвѣты, ея необыкновенная память и сообразительность.
   Черезъ два мѣсяца школа наша была переполнена народомъ; даже отцы семействъ аккуратно приходили учиться вмѣстѣ со своими дѣтьми. Между прочими посѣтителями, къ намъ стала ходить сестра милосердія Аделаида, подъ тѣмъ предлогомъ, что она очень желаетъ ознакомиться съ моей новой методой обученія. Сестра Аделаида была маленькая, худенькая старушонка, съ бѣлымъ высохшимъ личикомъ, съ живыми карими глазами, острымъ носомъ и нѣсколькими пучками сѣдыхъ волосъ на подбородкѣ. Сестра Аделаида, какъ и всѣ "сестры", была кругла* невѣжда и врядъ ли знала даже азбуку. Но, тѣмъ не менѣе, она приходила въ восторгъ отъ моей методы и поминутно засыпала меня похвалами. Эта милая "сестричка" садилась всегда около печки со своимъ чулкомъ и выглядывала изъ-подъ своей большой шляпы, какъ мышь изъ норки. А я-то принималъ ея льстивыя рѣчи за чистую монету и былъ очень доволенъ. О Господи! какъ молодость глупа! Старая плутовка уже давно отправилась на тотъ свѣтъ и вѣроятно получаетъ теперь достойную награду за свои дѣянія, а я до сихъ поръ не могу безъ досады вспомнить о своей глупости!
   Я былъ вполнѣ счастливъ въ моей школѣ; я училъ, объяснялъ, заставлялъ повторять мои слова или поправлять другъ у друга ошибки; когда мнѣ не могли отвѣчать удовлетворительно, я обращался къ Розали. Розали, какъ и всѣ дѣвицы, была немножко тщеславна; мои похвалы нравились ей и часто большіе глаза ея горѣли отъ удовольствія. А сестра Аделаида все больше и больше разсыпалась въ похвалахъ.
   -- Ахъ, какъ же вы учите! какъ превосходно учите!-- восклицала она -- что мы, бѣдныя сестры милосердія, въ сравненіи: съ такимъ учителемъ!...
   Послѣ класса, хитрая старушонка уходила послѣдняя и еще въ дверяхъ смиренно присѣдала передо мной и задушевны" голосомъ говорила: "Покойной ночи, г-нъ Жанъ-Батистъ! какой же вы превосходный учитель! Ваше мѣсто не въ этой деревушкѣ, вы станете со временемъ учителемъ въ большой городѣ!..."
   Сколько я ни думалъ про себя и ни спрашивалъ: не люблю ли я въ самомъ дѣлѣ Розали?-- но разница нашего положенія дѣлала любовь между нами невозможною. Она была дочь богатаго человѣка, мэра; я -- бѣдный учителишка; здравый смыслъ говорилъ мнѣ, что Розали никогда не могла бы стать моей женой. Отецъ ея былъ со мной любезенъ, протягивалъ мнѣ руку при встрѣчѣ и одобрялъ нашу счастливую мысль основать классы для взрослыхъ. Но, несмотря на его радушныя отношенія ко мнѣ, я ни минуты не сомнѣвался, что онъ никогда бы не выдалъ за меня свою дочь.
   Во время масляницы, въ нашихъ странахъ празднуется пресмѣшной праздникъ, его можно бы назвать праздникомъ "злыхъ шутокъ". Этотъ старинный обычай держится еще до сихъ поръ и повторяется каждый годъ. Онъ состоитъ въ томъ, что парни деревни поднимаются ночью на самую высокую скалу, называемую скалой Шибэ и разводятъ на ней большой костеръ. Когда костеръ запылаетъ, всѣ жители выходятъ изъ своихъ домовъ и говорятъ себѣ: "Это Шибэ,-- мы узнаемъ сегодня что-нибудь новенькое!" -- Когда жители соберутся въ лѣсъ подъ самый утесъ -- тогда одинъ изъ остроумныхъ парней, одаренный громкимъ голосомъ, выдвигается на самый край утеса и кричитъ медленно и ясно: "Шибэ! Шибэ!"... Вслѣдъ за этимъ онъ объявляетъ о задуманной свадьбѣ или о подмѣченныхъ имъ тайныхъ интрижкахъ между молодежью. Каждый разъ, какъ онъ объявитъ новость, раздается хохотъ, крикъ, трескъ свѣже-подброшеннаго въ костеръ дерева и выстрѣлы изъ пистолетовъ.
   Я тоже пошелъ на этотъ странный праздникъ, который, вѣроятно, уже существуетъ много столѣтій и теряется въ древности. Когда я подошелъ къ опушкѣ лѣса, на скалѣ показался "le Grand Coliche" и началъ выкрикивать тайны нашей деревни. Онъ, кричалъ уже болѣе часу и остановился. Я думалъ, что кончено и началъ удаляться, когда снова раздалось: "Шибэ!" и въ моихъ ушахъ прозвучало имя Розали и мое собственное. Мнѣ показалось, что огромная вѣтка упала мнѣ на голову и потомъ сердце мое замерло отъ страха. Я опрометью побѣжалъ домой и бросился въ постель, но не могъ сомкнуть глазъ.
   На слѣдующій день, послѣ обѣда, кухарка отца Бернара прибѣжала за мной. Отецъ Бернаръ ходилъ по комнатѣ съ озабоченнымъ видомъ; онъ объявилъ мнѣ, что мэръ нашей деревни, отецъ Розали, только-что былъ у него съ жалобой; онъ слышалъ о вечернемъ скандалѣ и требуетъ немедленнаго моего удаленія; онъ былъ въ такой злобѣ на меня, что не хотѣлъ слушать никакихъ убѣжденій со стороны отца Бернара. Я вполнѣ созналъ всю силу того страшнаго удцра, который грозилъ мнѣ, только тогда, когда отецъ Бернаръ началъ приходить въ негодованіе на то, что мы основали школу для взрослыхъ по вечерамъ, когда онъ сообщилъ мнѣ, что, говорятъ, будто бы я хотѣлъ соблазнить Розали и что поэтому-то отецъ ея и требуетъ моего немедленнаго удаленія и не хочетъ дать мнѣ свидѣтельства въ хорошемъ и честномъ поведеніи.
   -- Какой промахъ!... какой промахъ!... повторилъ отецъ Бернаръ: еслибы г-нъ Гильомъ спросилъ моего совѣта, ничего бы этого не случилось....
   Результатомъ несчастнаго случая съ Розали было то, что меня перевели учителемъ въ другую деревню, въ самую дикую мѣстность всего околодка. Отецъ Бернаръ и тутъ съумѣлъ выставить себя моимъ благодѣтелемъ, и я, довѣрчивый юноша, отправился въ это гнѣздо полудикихъ людей, съ самой горячей признательностью къ отцу Бернару....

-----

   Бывшій учитель наглядно описываетъ затѣмъ свою жизнь на новомъ мѣстѣ, въ деревнѣ "Скала". Вся она состояла изъ нищенскаго населенія воровъ, контрабандистовъ и пьяницъ; но вмѣстѣ съ этимъ всѣ исполняли церковные обряды и даже ходили на богомолье. Условія, на которыхъ содержался учитель, были ужасны: школа отпускала ему только чердакъ для ночлега, остальное онъ долженъ былъ добывать себѣ самъ. Обычай кормиться, введенный сестрами-милосердія, состоялъ въ томъ, что учитель ходилъ ѣсть по днямъ въ семьи тѣхъ дѣтей, которыя учились въ школѣ. Можно себѣ представить, что онъ не всегда встрѣчалъ радушный пріемъ со стороны людей, которымъ к самимъ нечего было ѣсть. Но для учителя выбора не было, и онъ долженъ былъ принимать всякія условія. Съ отчаяніемъ безвыходности принялся Жанъ-Батистъ за свое дѣло и не жалѣлъ спинъ своихъ дикарей-учениковъ. Скоро онъ замѣтилъ, что у нѣкоторыхъ изъ нихъ хорошіе голоса и началъ учить ихъ церковному пѣнію. Онъ выбралъ четырехъ лучшихъ учениковъ своихъ и составилъ квартетъ. Когда они хорошо выучились пѣнію, онъ повелъ ихъ въ церковь села, гдѣ прежде былъ учителемъ, составлявшую и приходскую церковь деревни "Скала". Отецъ Бернаръ остался очень доволенъ, пѣніе дѣтей произвело впечатлѣніе и родители всѣхъ его учениковъ стали просить, чтобы и ихъ дѣти были взяты въ хоръ.
   "Съ тѣхъ поръ я уже не билъ моихъ учениковъ -- говоритъ Жанъ-Батистъ -- мнѣ было вполнѣ достаточно сказать: "когда ты хорошо будешь знать свой катихизисъ, ты тоже будешь пѣть въ хорѣ". Если я бывалъ кѣмъ-нибудь недоволенъ, я. говорилъ ему: "сегодня ты не придешь пѣть",-- это дѣйствовало на ребенка гораздо больше, чѣмъ всѣ мои безчисленные удары. Я навсегда отказался отъ методы Гильома. Я пришелъ къ тому убѣжденію, что ни побоями, ни униженіемъ нельзя добиться отъ дѣтей желанныхъ результатовъ. Нужно, напротивъ, возвысить ихъ въ собственныхъ ихъ глазахъ и обращаться съ ними, какъ съ людьми, а не какъ съ животными.
   Я одержалъ еще большую побѣду въ день перваго причащенія дѣтей. Мои воспитанники знали катихизисъ лучше всѣхъ, и духовенство, съѣхавшееся по этому случаю, вмѣстѣ съ отцомъ Бернаромъ, превозносило меня до небесъ. Всѣ родители учениковъ моихъ звали меня наперерывъ роспить бутылочку, но я отказался, собралъ своихъ учениковъ и усталый возвратился въ свою бѣдную комнатку.
   Время шло; наступило лѣто. Школа моя начинала пустѣть. Лѣтомъ дѣти гуляютъ или помогаютъ на работахъ. У меня осталось только нѣсколько учениковъ, такъ что безпрестанно приходилось однимъ и тѣмъ же семьямъ кормить меня. Меня мучила мысль, что я объѣдаю родителей немногихъ учениковъ своихъ, и я разъ повѣрилъ свое горе старому Жерому, отцу трёхъ лучшихъ учениковъ моихъ, у котораго мнѣ безпрестанно приходилось кормиться. Добрый старикъ задумался, но нашелъ средство помочь горю. Недалеко отъ деревни "Скала" находились три большія и богатыя фермы анабаптистовъ, желавшихъ дать своимъ дѣтямъ нѣкоторое образованіе. Они уже справлялись, чему учила дѣтей моя предшественница, сестра Элеонора, но узнавъ, что она знаетъ только катихизисъ и церковныя пѣсни, не хотѣли посылать къ ней своихъ дѣтей.
   -- Если хотите -- сказалъ мнѣ старикъ -- мы пойдемъ къ нимъ завтра, и я увѣренъ, что вамъ съ удовольствіемъ поручатъ обученіе дѣтей. Анабаптисты эти люди богатые и вамъ хорошо будутъ оплачивать уроки. Согласны вы?--
   Я былъ счастливъ и, разумѣется, воспользовался добры" предложеніе" Жерома. На слѣдующее утро, лишь только зачалась заря, мы отправились въ путь. Прогулка была превосходная. Наконецъ мы подошли къ забору, и Жеромъ отворилъ ворота. На крыльцѣ стоялъ старый анабаптистъ Жакъ, который, увидя Жерома, громко и ласково поздоровался съ нимъ; я шелъ позади.
   -- Я привожу вамъ молодого человѣка, котораго вы вѣрна уже знаете по наслышкѣ -- обратился Жеромъ къ старому Жаку -- это нашъ учитель, замѣнившій сестру Элеонору.
   Старикъ впился въ меня глазами и потомъ произнесъ: "Войдите, господа; очень радъ поближе узнать этого молодого человѣка".
   Послѣ довольно продолжительныхъ разговоровъ, послѣ того, какъ старикъ позвалъ своихъ двухъ сыновей и ихъ женъ, и мы начали уговариваться и въ концѣ поладили, старый Жакъ сказалъ мнѣ привѣтливо:
   -- Мы давно знаемъ васъ какъ хорошаго учителя и вы видите, рады поручить вамъ нашихъ дѣтей, только вы должны дать мнѣ одно обѣщаніе.
   -- Какое?
   -- Не старайтесь обращать нашихъ дѣтей въ свою вѣру.
   Я покраснѣлъ.
   -- За кого вы меня принимаете, думая, что я способенъ на такую низость!
   -- Ахъ -- воскликнулъ старикъ -- лѣтъ десять тому назадъ, "сестрички" вашей деревни хотѣли обратить въ свою вѣру нашихъ двухъ дочерей, которыя теперь замужемъ въ Америкѣ, и позже еще нѣсколько разъ дѣлали подобныя же попытки. Но вы дали мнѣ слово -- прибавилъ онъ -- и я вамъ вѣрю.
   Я былъ счастливъ и въ слѣдующее же воскресенье пошелъ къ Гильому, которому много разъ жаловался на свое печальное положеніе, и сообщилъ ему о пріятной перемѣнѣ. Гильомъ остановилъ меня вопросомъ: получилъ ли я на это разрѣшеніе отъ отца Бернара? Меня удивилъ этотъ вопросъ. "Развѣ нужно позволеніе, чтобы учить дѣтей читать и писать?" въ свою очередь спросилъ я.
   -- Право, лучше спросите позволеніе у отца Бернара; теперь все зависитъ отъ священника, онъ можетъ все повернуть по своему желанію....
   -- Да,-- перебила мужа Катерина -- ничего не предпринимайте безъ отца Бернара. Еслибы вы тогда обратились къ нему за разрѣшеніемъ, когда задумали открыть вечернюю школу.... вся эта непріятность на праздникѣ, разумѣется, не вышла бы....
   Я не понялъ сразу словъ Катерины. Гильомъ выглянулъ за дверь и, удостовѣрясь, что никто не можетъ насъ подслушать, сообщилъ мнѣ тихимъ голосомъ, что вся непріятность, сдѣланная мнѣ на праздникѣ, была нарочно подведена сестрой Аделаидой по командѣ отца Бернара, за то, что мы не спросили у него разрѣшенія на открытіе школы.
   Я былъ уничтоженъ и не хотѣлъ вѣрить своимъ ушамъ; но все же я послушался совѣта учителя и его жены, которые, безъ сомнѣнія, желали мнѣ добра, и отправился къ отцу Бернару за разрѣшеніемъ. Къ моей великой радости и удивленію, отецъ Бернаръ не только далъ мнѣ тотчасъ же разрѣшеніе, но даже казался крайне доволенъ, что дѣти анабаптистовъ будутъ посѣщать мою школу.
   Я принялся за дѣло со слѣдующаго же утра. Мои новые воспитанники оказались понятливы и способны, дѣло пошло у насъ на ладъ. Жизнь моя казалась мнѣ несравненно лучше прежней. Съ истиннымъ увлеченіемъ ходили мы по полямъ и по лѣсамъ, измѣряли и вычисляли величину участковъ и съ восторгомъ радовались своимъ успѣхамъ.
   Осенью отецъ Бернаръ посѣтилъ мою школу. Онъ нашелъ ее въ величайшемъ порядкѣ и удивился успѣхамъ учениковъ. Особенно поразили его маленькіе анабаптисты: они выслушивали серьезно его вопросы и обдуманно отвѣчали на нихъ. Другіе ученики тоже отвѣчали удовлетворительно. Все кончилось хорошо и я проводилъ отца Бернара до долины. Онъ спрашивалъ меня, вижусь ли я со старымъ Жакомъ; я отвѣчалъ утвердительно и сообщилъ ему,_ что зимой и другіе анабаптиста тоже хотятъ посылать ко мнѣ дѣтей. Отецъ Бернаръ былъ доволенъ и все-повторялъ мнѣ: "хорошо, очень хорошо; продолжайте какъ начали, вы на хорошей дорогѣ"!
   Въ ближайшее воскресенье, когда я сходилъ къ обѣднѣ, я ясно видѣлъ, что отецъ Бернаръ желаетъ что-то сообщить мнѣ. Я не ошибся. Читатель можетъ вообразить себѣ мой ужасъ, когда я узналъ, что именно отецъ Бернаръ хотѣлъ сказать мнѣ: я долженъ былъ воспользоваться присутствіемъ дѣтей анабаптистовъ въ школѣ и обращать ихъ въ нашу вѣру!
   -- Это невозможно!-- воскликнулъ я.
   -- Невозможно! почему же?-- рѣзко спросилъ онъ.
   -- Потому, что я далъ Жаку слово.
   Отецъ Бернаръ выпрямился и посмотрѣлъ на меня недобрымъ взглядомъ.
   -- Я знаю, что вы дали слово, хотя вы не нашли нужнымъ сообщитъ мнѣ объ этомъ -- произнесъ онъ, помолчавъ, вы дали слово и сдержите его. Вы не будете обращать анабаптистовъ въ христіанство, но вы не обязаны, для этого стараго еретика, пренебрегать вашими христіанскими обязанностями. Потому, съ завтрашняго же дня, вы будете учить дѣтей катихизису по два часа въ день. Вы будете особенно доказывать имъ необходимость исповѣди, причащенія и всѣхъ церковныхъ обрядовъ. Но вы будете обращаться исключительно къ дѣтямъ христіанъ; маленькіе еретики будутъ тутъ, же и будутъ только слушать ваши слова. Вы меня поняли?
   -- Да-съ -- отвѣтилъ я чуть слышно.
   -- Прекрасно, я полагаюсь на васъ, скоро мы опять посѣтимъ вашу школу.
   Отецъ Бернаръ вышелъ, я остался точно пораженный громомъ. Злая шутка масляницы не могла сравниться со словами, услышанными мной отъ отца Бернара.
   Когда Гильомъ увидѣлъ меня, онъ взглянулъ на меня и сейчасъ же угадалъ, что что-то случилось.
   -- Я такъ и думалъ, что подъ позволеніемъ отца Бернара что-нибудь скрывается -- сказалъ онъ -- если вы не послушаетесь его -- вы пропали. Онъ выдастъ вамъ дурной аттестатъ и отмѣтитъ васъ какъ человѣка вреднаго. Отецъ Бернаръ очень честолюбивъ, а ничего такъ не льститъ самолюбію попа, какъ обращеніе еретиковъ; за это его переведутъ изъ нашей деревни въ большой городъ и дадутъ ему важный приходъ. Онъ уже все дѣлалъ черезъ сестеръ -- но онѣ слишкомъ глупы и не могли оказать ему этой услуги. Онъ воспользовался вами и разсчитываетъ добиться своей цѣли чрезъ васъ. Можете вообразить себѣ его ярость, если вы не оправдаете его ожиданій! онъ сдѣлаетъ все, чтобъ сжить васъ со свѣту!... Подумайте о послѣдствіяхъ его гнѣва, подумайте хорошенько...
   Вотъ все что могъ сказать мнѣ старый учитель. Я простился съ нимъ и ушелъ. Сердце мое было переполнено негодованіемъ и злобой, но я ни разу даже не представилъ себѣ возможности обмануть анабаптистовъ. Негодованіе мое на отца Бернара было безпредѣльно; оно было тѣмъ болѣе сильно, что я всегда считалъ его своимъ благодѣтелемъ.
   Горько размышляя о своемъ положеніи, я искренно пожелалъ быть солдатомъ -- у меня былъ бы готовый кусокъ хлѣба и отъ меня не требовали бы, чтобы я обманывалъ людей и обращалъ ихъ ребятъ въ свою вѣру. Послѣ долгихъ думъ, я наконецъ рѣшилъ на слѣдующій же день возвратиться на свою родину и предложить себя въ солдаты.
   Я никому не сообщилъ о своемъ рѣшеніи, иная, что Жеромъ первый сталъ бы меня отговаривать. Я сказалъ, что получилъ письмо отъ родителей и долженъ безотлагательно идти домой. Но я не хотѣлъ оставить край, не простясь со старымъ республиканцемъ-аптекаремъ, который всегда оказывалъ мнѣ дружелюбіе. Я завернулъ къ небу и встрѣтилъ обычный, ласковый пріемъ.
   -- Вы, кажется, куда-то собрались?-- спросилъ онъ меня.
   -- Я ухожу совсѣмъ!
   -- Ба!
   -- Да, я ухожу и не хотѣлъ оставить эти страны, не поблагодаривъ васъ за доброе вниманіе.
   -- Съ чего же вы уходите?
   Я откровенно признался ему во всемъ, что случилось; онъ выслушалъ меня со вниманіемъ.
   -- А теперь чтожъ вы будете дѣлать?
   -- Я запишусь въ солдаты -- это все, что мнѣ остается.
   Аптекарь не одобрилъ моего рѣшенія и предложилъ мнѣ у себя мѣсто помощника Онъ давалъ мнѣ готовое содержаніе и 20 франковъ въ мѣсяцъ. Я сейчасъ же долженъ былъ приняться за изученіе ботаники и химіи. Разумѣется, я съ радостью принялъ его предложеніе и прожилъ съ нимъ три года. Никогда я столько не работалъ умственно, какъ въ эти годы! Старый аптекарь, котораго отецъ Бернаръ называлъ "якобинцемъ", былъ олицетвореніемъ доброты и честности. Онъ былъ такъ добръ ко мнѣ, что всѣ вечера самъ занимался со мной ботаникой и химіей.
   Еслибы онъ пролить дольше, я бы навѣрное сдѣлался аптекаремъ.... къ несчастно, онъ умеръ черезъ три года послѣ моего поступленія къ нему, и я могъ только сдѣлаться гербаристомъ.
   Впослѣдствіи я женился на дочери стараго Жерома, которая всегда нравилась мнѣ за свои добрыя качества, и я живу съ ней уже 47-й годъ. Я прожилъ жизнь не богато, но счастливо, и всегда очень интересовался вопросомъ о народномъ образованіи; не даромъ я былъ сельскимъ учителемъ! Этотъ вопросъ всегда казался мнѣ самымъ важнѣйшимъ изъ всѣ" вопросовъ.
   Объ образованіи высшихъ классовъ -- я не говорю, у нихъ всѣ средства подъ руками. Всѣ учебныя заведенія учреждены только для дѣтей высшихъ классовъ. Профессорамъ этихъ заведеній платятъ большое жалованье, Между тѣмъ, какъ сельскій учитель обязанъ обивать пороги и просить о пропитаніи, какъ это дѣлалъ я.
   Наша буржуазія, имѣя всѣ средства къ образованію, очень поднялась за послѣдніе семьдесятъ лѣтъ, но по мѣрѣ того какъ она поднималась, она все болѣе и болѣе отдалялась отъ народа и забывала его. Она оставляла народъ коснѣть въ невѣжествѣ и не хотѣла ничего для него сдѣлать. Это-то обстоятельство и породило то несчастное отношеніе народа къ высшимъ классамъ, которое всѣ газеты окрестили теперь словомъ: "антагонизмъ". Этотъ "антагонизмъ" никогда не возникъ бы, еслибы высшіе классы позаботились и о народномъ образованіи. Къ несчастію, они хотѣли господствовать, они образовали научную и денежную аристократію, они всѣ эти годы относились къ народу съ непростительнымъ эгоизмомъ и теперь пожинаютъ то, что посѣяли: вся французская нація распалась на двѣ категоріи -- на категорію людей образованныхъ, которые вотируютъ за свободу, и на категорію совершенныхъ невѣждъ, которые вотируютъ за Петра или Якова безразлично, смотря по тому, за кѣмъ изъ этихъ двухъ больше войска, духовенства и жандармовъ. Теперь всѣмъ ясно, къ какимъ печальнымъ результатамъ приводитъ невѣжество; всѣ понимаютъ, что невѣжество губить народъ, и желаютъ основанія первоначальныхъ, безплатныхъ и обязательныхъ школъ. Правда, не всѣ еще желаютъ, чтобы школы были обязательны, основываясь на томъ, что это стѣсняетъ свободу родителей, но эти самые люди совершенно позабываютъ упоминать о свободѣ, когда берутъ въ солдаты ихъ двадцатилѣтнихъ дѣтей и заставляютъ умирать на полѣ битвы...
   Я увѣренъ, чго мы скоро будемъ имѣть во Франціи безплатныя школы и заранѣе этому радуюсь. Но я спрашиваю себя, чему будутъ учить въ нихъ? какой духъ будетъ въ нихъ господствовать? Каждый изъ насъ видитъ, что можно имѣть много познаній и все же быть крайне.неразвитымъ".".
   Тутъ у Эркмана-Шатріана, уроженца завоеванныхъ у Франціи нѣмцами странъ и человѣка горячо любящаго свой край, срывается горькая филиппика противъ пруссаковъ. Онъ вѣрно близко видѣлъ военныя дѣйствія во время послѣдней войны и не могъ равнодушно присутствовать при разореніи своей родины, а разореніе Франціи французами тогда еще не началось.
   "Всѣ нѣмцы -- говоритъ онъ -- умѣютъ читать и писать, что однако не мѣшаетъ имъ быть самымъ коварнымъ и жестокимъ народомъ Европы. Они возстановили теперь право военныхъ поборовъ, т.-е. они грабятъ и обираютъ побѣжденныхъ безъ всякаго зазрѣнія совѣсти. Изъ чего же проистекаетъ ихъ грубость я глупость, какъ не изъ того, что имъ съ-молоду вбиваютъ въ голову мысли о мести, о захватѣ и о власти, вмѣсто того, чтобы учить ихъ любви къ ближнему, справедливости и свободѣ. Простой здравый смыслъ долженъ бы былъ показать имъ, что втираться въ сосѣдямъ подъ личиной друзей и потомъ шпіонить и поддѣлывать замки -- вещь позорная и безчестная. Несмотря на ученость нѣмцевъ, они очень любятъ забирать себѣ чужое добро. Съ французскимъ народомъ можетъ случиться тоже самое, если дѣтямъ будутъ вбивать въ голову, что народы существуютъ на землѣ для того, чтобы драться другъ съ другомъ и стараться возвыситься, уничтожая противника. Учить этому дѣтей, это все равно, что развивать въ человѣчествѣ еще большее варварство и тупость чѣмъ тѣ, которыя уже существуютъ"...

-----

   Но въ "Разсказѣ Сельскаго Учителя", Эркманъ-Шатріанъ не беретъ только одну отрицательную сторону и не жалуется на недостаточность образованія, не ставя ничего положительнаго. Онъ говоритъ въ нѣсколькихъ словахъ, чего бы ему хотѣлось отъ сельскаго учителя и что нужно ставить основой народнаго образованія..
   "Пусть священникъ учитъ дѣтей св. исторіи и катихизису -- но пусть это будетъ независимо отъ школьнаго преподаванія; школьный же учитель, вполнѣ освобожденный отъ ферулы священника, пусть преподаетъ дѣтямъ исторію французскаго народа и катихизисъ всѣхъ правъ и обязанностей французскаго гражданина. Я говорю: пусть дѣти узнаютъ исторію французскаго народа, а не французскихъ королей; пусть имъ объяснятъ, что народъ долженъ былъ вынести и при Меровингахъ, и при Карловингахъ, и при Капетингахъ и т. п.; что онъ долженъ былъ перестрадать и какое занималъ мѣсто въ государственномъ строѣ во всѣ историческія эпохи. Пусть дѣтямъ сообщатъ также о всѣхъ улучшеніяхъ и изобрѣтеніяхъ, о прогрессѣ развитія, о свободѣ, о промышленности; пусть заставятъ ихъ запомнить имена людей, болѣе всего работавшихъ для пользы человѣчества.
   "Въ странѣ, гдѣ введена общая подача голосовъ, необходимо разъяснить народу его права и обязанности. Вслѣдствіе этого, я желалъ бы, чтобы нашимъ гражданамъ съ дѣтства объясняли тѣ обязанности, которыя они должны будутъ нести. Желательно было бы, чтобы появилась книжечка съ вопросами, въ родѣ слѣдующихъ: "Что такое демократія? что такое конституція? что такое община, кантонъ, округъ, департаментъ? въ чемъ заключаются обязанности префекта, генеральнаго совѣта^ муниципальнаго совѣта, мэра? Въ чемъ состоятъ законы о выборахъ"? и т. д.-- Пусть откроется конкурсъ на составленіе такого школьнаго руководства и отдастся премія тому, кто напишетъ его самымъ простымъ и понятнымъ языкомъ.
   "Все вышеупомянутое неизбѣжно должно входить въ первоначальное даровое и обязательное обученіе. По этимъ обученіемъ я вовсе не хочу ограничить народное образованіе. Ничего не могло бы быть легче, какъ учредить и высшіе курсы. Въ каждомъ околодкѣ есть судья, аптекарь, два или даже три доктора. Эти лица могли бы читать лекціи каждый цо своему предмету за весьма небольшую плату и такимъ образомъ давать народу хотя бы самыя элементарныя понятія о томъ, что дѣлается въ наукѣ. Крестьяне посылали бы на эти курсы своихъ дѣтей, и болѣе способные могли бы выходить въ люди. Мало-помалу въ каждомъ околодкѣ можно бы завести библіотеку, а наши талантливые писатели могли бы издавать дешевыя книги и журналы. Они ничего не потеряли бы, потому, что вмѣсто двухъ-трехъ тысячъ покупщиковъ, они нашли бы цѣлые десятки тысячъ и не остались бы въ накладѣ. Кромѣ того, они имѣли бы нравственное удовлетвореніе сознавать, что истинно полезны для своего отечества и работаютъ для народнаго развитія и прогресса.
   "По довольно. Я не хочу забѣгать впередъ и слишкомъ много требовать отъ истинно-преданныхъ людей, чтобы не запугать ихъ и не ослабить ихъ энергіи. Дай Богъ, чтобы перемѣны и улучшенія совершились во Франціи какъ можно скорѣй -- это самое пламенное желаніе, какъ бывшаго сельскаго учителя, который всю жизнь свою постоянно. сталкивался съ несчастіями, происходящими отъ невѣжества, такъ, и стараго француза, горячо любящаго свое отечество!"
   И мы скажемъ вмѣстѣ съ Эркманомъ-Шатріаномъ: дай Богъ, чтобы французскій народъ скорѣе началъ свою сознательную жизнь и чтобы "деревенское большинство". перестало бы тормозить правильный ходъ государственной жизни и быть орудіемъ искателей приключеній; это во Франціи тѣмъ болѣе легко, что ни одинъ народъ въ Европѣ не имѣетъ въ себѣ столько элементовъ для политической независимости и свободы. Когда въ массахъ пробудится сознаніе, Франція, разумѣется, избѣгнетъ тѣхъ постоянныхъ кровавыхъ стачекъ за свободу, которыми такъ обильна французская исторія, пробужденіемъ сознанія въ народѣ, не будетъ и тѣхъ тысячъ періодическихъ жертвъ, выхваченныхъ изъ среды его; не будетъ той кровавой расправы надъ своими, какъ бы въ отместку за то, что не удалось побѣдить чужихъ; не будетъ той страшной междоусобной войны, которая во Франціи всегда кончается во славу изгнанныхъ династій, черныхъ рясъ, денежныхъ мѣшковъ и всего сброда народныхъ піявокъ, искателей фортуны, chevaliers d'industrie и т. п., которые во время войны или бѣдствія расползаются по другимъ странамъ и выжидаютъ удобную минуту, когда снова могутъ налетѣть, какъ саранча, на свою родину. Съ пробужденіемъ народнаго сознанія, весь этотъ сбродъ уничтожится самъ собой и не нужно будетъ потратить на него ни одного удара, не только изъ митральезы, но даже изъ простого ружья. Избирательная урна уничтожитъ его однословнымъ восклицаніемъ: Non!
   Въ эту минуту, такого сознанія еще нѣтъ во Франціи! Когда оно будетъ? скоро ли оно будетъ?-- вотъ въ чемъ неразрѣшимый вопросъ. Для того, чтобы оно пришло, нужно учить народъ, а чему захотятъ его учить теперь, послѣ несчастной войны и междоусобныхъ столкновеній? Пдекде всего его учатъ теперь покорности и добронравію посредствомъ военнаго суда и ссылокъ... Какіе курсы могутъ читаться ему потомъ -- можно догадываться по вышеприведеннымъ образцамъ въ исторіи сельскаго учителя, гдѣ все зависѣло, отъ воззрѣній отца Бернара. "Отцамъ Бернарамъ" во Франціи можетъ скоро открыться обширное поприще для дѣятельности.
   Желаніе Эркмана-Шатріана впрочемъ исполнилось въ настоящую минуту относительно Эльзаса и Лотарингіи: въ нихъ нѣмцы ввели уже даровое и обязательное обученіе. Но что должна была претерпѣть Франція, чтобы часть ея была облагодѣтельствована -- ея же врагомъ?! Отъ врага пришлось получить то, въ чемъ странѣ упорно отказывало ея же правительство, и что считалось этимъ правительствомъ за якобинство!

-----

   Въ концѣ новой книги Эркмана-Шатріана мы находимъ еще четыре небольшіе отдѣльные разсказа. Одинъ изъ нихъ особенно хорошъ и стоитъ въ тѣсной связи съ тѣмъ же вопросомъ о народномъ воспитаніи. Въ немъ чрезвычайно характеристично выставлены отношенія крестьянъ въ учителю и мастерски обрисовано то ничтожное значеніе, которое крестьяне издавна привыкли придавать ученію, а происходитъ это, въ большей части случаевъ, оттого, что лица, призванныя представлять въ ихъ глазахъ науку, не могутъ, по недостаточности средствъ, достойно поддержать своего положенія. Человѣкъ, который привыкъ въ физическому труду, считаетъ трудомъ только мускульную работу. Умственная же работа, въ его глазахъ, пустяки, какъ бы она ни была тяжела и утомительна. Механическій труженикъ не можетъ понять, что человѣкъ, не тратящій своихъ силъ въ быстрыхъ или утомительныхъ движеніяхъ, можетъ быть такимъ же труженикомъ, какъ и онъ. Онъ уважаетъ только свою работу, утомляющую мускулы, готовъ платить только на такую работу; на все же остальное смотритъ сквозь пальцы, какъ на лишнее и готовъ урѣзать каждый грошъ у человѣка, занимающагося бездѣльемъ.
   Въ небольшомъ разсказѣ: "Ораторы моей деревни" -- Эркманъ-Шатріанъ очерчиваетъ отношенія крестьянъ именно къ худо-оплаченному сельскому учителю. Какъ ни ограниченна такая тема, но авторъ умѣетъ придать ей чрезвычайную занимательность, ожививъ подробности неподдѣльнымъ юморомъ, исполненнымъ горечи. Мы приведемъ этотъ разсказъ цѣликомъ.

-----

   "Къ концу осени прошедшаго года -- такъ начинаетъ разсказчикъ -- въ одно изъ ноябрьскихъ воскресеній, по окончаніи уборки хлѣба и винограда, весь совѣтъ моей деревни собрался въ церкви, чтобы разсуждать о дѣлахъ нашей общины.
   Совѣтъ этотъ состоялъ изъ слѣдующихъ мѣстныхъ властей; изъ мѣдника Дамидо, торговца щетками Николая Жавеля; двухъ братьевъ -- дровосѣковъ Бенеротъ, мелочного лавочника Жоржа Машэта, землейаища Франсуа Матиса, и нѣсколькихъ другихъ лицъ, знающихъ, не хуже первыхъ, всѣ тонкости административной части.
   Всѣ они, разумѣется, одѣлись въ праздничное платье и украсили свои головы великолѣпными шляпами съ трехцвѣтной ленточкой. Одинъ только Дамидо явился въ своей будничной курткѣ съ заплатами на локтяхъ, и въ своей старой шляпѣ, по своему обыкновенію увѣряя, что не платье краситъ человѣка, и что такой человѣкъ, какъ онъ, можетъ являться повсюду не заботясь о чистотѣ своихъ рукъ и своего лица.
   Церковный колоколъ еще звонилъ, а всѣ эти добрые люди уже сидѣли на своихъ мѣстахъ вокругъ стола; одни облокачивались, другіе опирались на руку; нѣкоторые зѣвали, нѣкоторые ворчали сквозь зубы: "Однако странно, что нашъ мэръ всегда опаздываетъ!"
   Сельскій сторожъ Кюни ходилъ взадъ и впередъ по корридору, чтобы отгонять дѣтей и кумушекъ отъ дверей и не давать имъ возможности подслушивать, а старый школьный учитель Антонъ Денье, онъ же и секретарь мэріи, съ особеннымъ усердіемъ чинилъ перья.
   Только взглянувъ на серьезное и строгое лицо учителя, на его впалыя щеки, на потухнувшій взоръ, на истертый, ветхій фрачекъ съ крошечными фалдочками -- можно было бы сказать положительно, что наука не находитъ много приверженцевъ въ нашей деревнѣ, и что бѣдняга живетъ среди насъ, подобна тому, какъ жилъ Іоаннъ Златоустъ среди пустыни.
   Дверь отворилась, и въ нее торжественно вошелъ мэръ, Жакъ Ромари. Его жирное красное лицо сіяло самодовольствомъ, его пунцовая жилетка бросалась въ глаза. Онъ важно прошелъ чрезъ всю комнату, и среди всеобщей тишины, съ глубокимъ вздохомъ, опустился въ свое кресло.
   Кумъ Жакъ Ромари хитрая шельма! Онъ одинъ обладаетъ болѣе чѣмъ половиной всѣхъ пахатныхъ земель нашей деревни. Подъ видомъ общаго блага, онъ изъ всего умѣетъ извлекать свои выгоды. Для того, чтобы перевозить бревна на свой лѣсопильный заводъ, онъ подвелъ дѣло такъ, что всѣ единодушно вотировали проложеніе въ лѣсъ конной дороги; чтобы орошать свои поля, онъ забралъ въ свои руки всѣ три стока около колодцевъ; чтобы кормить даромъ свой скотъ, онъ обратилъ общинные луга въ пастбища; чтобы откармливать своихъ свиней, онъ добился отъ лѣсного вѣдомства возобновленія права на сборъ желудей и т. д., и т. д. Такимъ образомъ, его мѣсто мэра, на, которомъ не полагается балованья, приносило ему больше дохода, чѣмъ любая ферма, а онъ все же часто говорилъ, гладя свой подбородокъ:
   -- Я забочусь только о пользѣ общины! я только и бьюсь изъ-за выгодъ общины!
   -- Ой!-- 'Отвѣтилъ, ему однажды старый Грегуаръ -- вы ужъ этого добились... вы вертите ею какъ хотите!
   Многіе изъ нашихъ думаютъ тоже, что и Грегуаръ, но такъ какъ послѣдній не былъ выбранъ на послѣднихъ выборахъ, то никто и не смѣетъ возвышать голоса.
   Сѣвъ на свое мѣсто, Жакъ Ромари немножко подумалъ и произнесъ:
   -- Господа! вамъ всѣмъ очень хорошо извѣстно, что нашъ учитель получаетъ отъ правительства 500 франковъ въ годъ за обученіе дѣтей, а отъ нашей общины 60 франковъ за должность секретаря, что составляетъ 560 франковъ. Несмотря на это, су-префектъ написалъ мнѣ бумагу, въ которой говорится, что мы могли бы прибавить ему еще кое-что къ его доходамъ, примѣрно по два франка въ зиму за каждаго ребенка. Итакъ, милостивые государи, если вы находите, что 560 франковъ жалованье недостаточное....
   -- Недостаточное!!... зашумѣли со всѣхъ сторонъ члены,-- недостаточное!...
   Мѣдникъ Дамидб всталъ и началъ свою рѣчь, со сверкающими отъ гнѣва глазами.
   -- Да, воскликнулъ онъ, я знаю, что Антонъ Денье получаетъ 500 франковъ жалованья отъ правительства! сборщикъ податей, Жоржель, который всегда останавливается въ гостинницѣ "Ели", еще въ послѣдній разъ говорилъ намъ это, и мы, просто не хотѣли вѣрить ему. Получать 500 франковъ за то только, чтобы учить ребятишекъ! всякій бы нашелъ, что это недурно, хэ, хэ, хэ!... такъ нѣтъ!... нашъ Антонъ Денье, который долженъ бы былъ считать себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, что за 500 франковъ онъ можетъ расхаживать по школѣ съ розгой подъ мышкой, въ то время, какъ мы всѣ работаемъ подъ открытымъ небомъ, то въ грязи, то въ снѣгу; въ то время, какъ мы и копаемъ, и пашемъ, и сѣемъ, и косимъ, и жнемъ, и пилимъ, и рубимъ, и таскаемъ вязанки -- нашъ Антонъ Денье, видите ли, не довольствуется тѣмъ, что можетъ сидѣть зимой около теплой печки, а лѣтомъ у открытаго окна, и что единственное занятіе его время отъ времени выкрикивать б-а-ба! б-е-бе! Онъ жалуется су-префекту и требуетъ отъ насъ еще по два франка за каждаго мальчика и за каждую дѣвочку, которыхъ онъ обучаетъ!
   Весь совѣтъ пришелъ въ неописанное волненіе отъ этихъ словъ оратора. Несчастный учитель всталъ и началъ махать, желай этимъ выразить, что онъ хочетъ отвѣтить.
   -- Молчите! закричалъ на него мэръ съ угрозой, вы не имѣете права голоса!
   -- Два франка! продолжалъ Дамидб, посылая учителю молніеносные взгляды,-- знаете ли вы, господинъ Денье, какими трудами достаются эти два франка такому лицу, какъ, напримѣръ, я? Чтобы заработать ихъ, я долженъ встать въ три часа утра, запречь осла въ тележку, часто даже навалить себѣ грузъ во плечи, когда оселъ не можетъ всего увезти, поплестись въ сосѣднее село, чортъ знаетъ по какимъ дорогамъ, не обращая вниманія ни на вѣтеръ, ни на дождь, ни на снѣгъ. Я долженъ вылудить и запаять чуть ли не всю попорченную посуду околотка....
   -- Но вѣдь все это нисколько не касается ученья, воскликнулъ возмущенный учитель.
   -- Молчите! снова повторилъ мэръ, или я позову сторожа и велю васъ вывести!
   -- Кромѣ того, все продолжалъ Дамидо, я еще долженъ сдѣлать возвратный путь, съ сухой коркой хлѣба въ карманѣ. И все же Такая тяжелая работа не всегда приноситъ мнѣ два франка. Нужно выпить чарочку тутъ, чарочку тамъ, чтобы придать себѣ бодрости. А вы, господинъ учитель, воображаете, что я возьму да и отдамъ вамъ мои два франка!
   Онъ пожалъ плечами и сѣлъ, презрительно улыбаясь.
   -- Держите карманъ, господинъ учитель! они еще вамъ не попались!
   -- А я-то что долженъ наработать за два франка! замѣтилъ дровосѣкъ, и счесть нельзя сколько долженъ срубить деревьевъ! сколько перетаскать вязанокъ! сколько проволочить бревенъ!...
   -- Да всѣ мы не меньше должны работать! послышалось со всѣхъ сторонъ, дураки мы, что-ли! что станемъ попусту бросать два франка!
   -- Это бы еще ничего, возразилъ Матисъ, еслибы учитель дѣйствительно выучивалъ чему-нибудь нашихъ дѣтей!...
   -- Ба! выучивалъ! я не умѣю ни читать, ни писать, перебилъ Жакель, однако это не мѣшаетъ мнѣ дѣлать самыя лучшія щетки всего околотка!
   Потъ крупными каплями выступилъ на блѣдномъ лицѣ учителя; умоляющимъ взоромъ глядѣлъ онъ на мэра и старался возбудить снисходительную жалость въ присутствующихъ; но никто и не думалъ жалѣть его, напротивъ, члены совѣта радовались его пораженію.
   Мелочной лавочникъ, Жоржъ Машэтъ, всталь и началъ свою рѣчь гнусливымъ голосомъ;
   -- Господа! вы совершенно правы, что отказываете учителю въ его просьбѣ, потому что наука губитъ людей, портитъ ихъ, разрушаетъ ихъ, дѣлаетъ изъ нихъ дураковъ!... Вы всѣ знаете моего сына Жоржа. Шесть лѣтъ тому назадъ, это былъ самый здоровый и красявцй мальчикъ нашей деревни. Я имѣлъ несчастную мысль послать его въ школу, и что же!-- теперь отъ него осталась только тѣнь! Каждую субботу господинъ Денье приходилъ ко мнѣ и говорилъ мнѣ: "Сынъ вашъ сдѣлаетъ вамъ большую честь; изъ него выйдетъ человѣку способный на любое дѣло, онъ можетъ стать и подрядчикомъ, и, адвокатомъ, и нотаріусомъ. Онъ будетъ гордостью вашего семейства!" Я всему этому вѣрилъ и покупалъ для Жоржа нужныя книги. Жоржъ проводилъ надъ ними дни и ночи; я же платилъ и за свѣчи, которыя онъ жегъ.... ну, да чего не сдѣлаешь для родного сына!.. Но я сталъ замѣчать, что онъ худѣетъ не по днямъ, а по часамъ. "Нужды нѣтъ! говорилъ учитель, наука сушитъ людей, наука не то, что тѣлесная пища, отъ которой жирѣютъ.... Посмотрите на меня!...."
   Это замѣчаніе было встрѣчено дружнымъ хохотомъ всего совѣта.
   -- Я никогда этого не говорилъ, это неправда! пробормоталъ учитель.
   Машэтъ не обратилъ на замѣчаніе учителя никакого вниманія и продолжалъ:
   -- Антонъ Денье училъ моего сына ариѳметикѣ, межеванью и орѳографіи. Въ то время жена моя была больна, заботъ у меня было по горло, и я не могъ присмотрѣть за сыномъ. Но однажды мнѣ все же захотѣлось узнать, чему выучился мой сынъ, я позвалъ его. "Жоржъ, сказалъ я, вотъ тебѣ сто франковъ, поѣзжай въ Совернъ, и купи мнѣ муки".-- "Батюшка, я никогда не покупалъ муки", отвѣтилъ онъ.-- "Какъ! ты не знаешь, что стоитъ фунтъ муки? Въ твои годы я уже торговалъ и заработывалъ свой хлѣбъ! Съ этого дня нога твоя не будетъ больше въ школѣ! Теперь я знаю чему учитъ васъ Денье!-- онъ учитъ васъ мечтать, а не честно заработывать жизнь! Только богачи могутъ заниматься наукой, они держатъ поваровъ, которые знаютъ цѣну мяса; булочниковъ, которые знаютъ цѣну муки, и адвокатовъ, которые знаютъ цѣну деньгамъ!"
   Эта рѣчь мелочного лавочника произвела огромное впечатлѣніе. Всѣ члены единодушно вотировали -- отказать учителю въ двухъ франкахъ.
   Жакъ Ромари, съ довольнымъ видомъ, вынулъ изъ кармана жилета свои толстые часы и произнесъ:
   -- Господа! уже два часа, пора къ вечернѣ!
   Онъ всталъ первый и важно вышелъ изъ комнаты. Учитель выждалъ, чтобы всѣ ушли, такъ какъ въ его обязанность входило замыкать двери.
   -- Зачѣмъ отецъ мой не сдѣлалъ изъ меня дровосѣка? думалъ бѣдняга, я бы заработывалъ свой хлѣбъ какъ и всѣ другіе. У меня былъ бы одинъ хозяинъ вмѣсто тридцати-шести. Я не долженъ былъ бы подлаживаться къ префекту, къ инспектору, къ патеру, къ мэру, къ членамъ....
   Старикъ-учитель былъ въ уныніи, а нашъ мэръ -- благоволеніемъ префекта ставшій всесильнымъ господиномъ деревни -- торжественно выступалъ по главной улицѣ, сопутствуемый всѣми членами.
   -- Дѣло въ шляпѣ, думалъ онъ, Жоржъ Машэтъ говоритъ какъ истый адвокатъ!... Су-префектъ немножко позлится, но за то святой отецъ останется доволенъ.... А это главное: за кого стоитъ святой отецъ -- тому нечего бояться!..."

Н. А. Таль.

"Вѣстникъ Европы", No 8, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru