Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина.-- М.: Сов. Россия, 1986. (Сел. б-ка Нечерноземья).
Май... В деревню, в деревню! Пора вздохнуть на просторе. Я рассчитывал прожить в деревне, сколько возможно, сняв квартиру у какого-нибудь крестьянина. Въехавши в одно село, я попросил ямщика остановиться у первой хаты. Ко мне вышел мужик; я поклонился ему и спросил:
-- Не могу ли я у вас нанять квартиру?
-- Не знаю, родной: у нас есть холодная изба, да понравится ли вам? Вы чьи?
-- Я из Петербурга. Я не занимаю никакой должности. Мне хотелось пожить в деревне.
Мужик пригласил меня в избу, наполненную кадушками, пенькою и разным тряпьем.
-- Мне нравится эта комната,-- сказал я,-- позвольте мне ее занять.
Бабы начали выбирать из избы рухлядь. Со мной был самовар, который вскоре шумел на столе.
На другой день я познакомился с семейством хозяина. Изба была набита поросятами и ползающими детьми.
К вечеру я собрал в деревне до десяти мальчиков и открыл в своей квартире школу.
Недавно был в одной крестьянской избе: толковали о работе, пряли, ссорились. Все семейство упрекало друг друга, кто сколько поел хлеба; одна больная баба стонала на полатях; парень говорил своей матери-старухе, что нет денег на подушное; старуха говорила, что хлеб на исходе. И это, вероятно, идет каждый день!..
Июнь... В наших окрестностях живет следующая барыня. Дом ее с заглохшим садом, покосившимися столбами на подъездах и разбитыми рамами.
Барыня ходит в кацавейке. У ней есть дочь лет двадцати пяти, некрасивая собою; она ничего не читает, больше сидит в девичьей -- играет в носы и вслушивается, не звенит ли колокольчик на улице?
В кабинете барыни груды холстов, намычек, картофелю. Здесь барыня ведет разные сметы по имению или штопает чулки и поглядывает, не идет ли на ее огород чья-нибудь корова. Заметки свои она не бережет, и мне раз пришлось прочитать из них следующее:
"...За 18... год. Август, сентябрь.
Ермолай Антонов: восемь человек семьи, одна корова (пятого августа отелилась); десять кур, два петуха (один из них похож на индюшку). Ржи восемь копен, гречиху поел осенью; хохлатая курица непокойна -- летает на мои огурцы; корова бывает в моем коноплянике..."
Однажды я разговорился с дочерью барыни:
-- Читатете ли вы? -- спросил я.
-- Нет-с, у нас книг нет...
-- Любите ли вы природу?
Она молчала. Молчание продолжалось долго. Наконец, она принесла свой альбом и сказала:
-- Вы, вероятно, скоро уедете, напишите мне что-нибудь -- на память.
Я взял альбом, исписанный разными руками, и, пока обдумывал, что написать, моим глазам представились следующие заметки:
"Капитан Пряников. Жал руку в саду, уехал на Кавказ... Жду...
Поручик Кошкин. Обедал два раза... усы длинные... Изменил!..
Прапорщик Огнев. Много пьет... подает надежды...
Поручик Иголкин. Нет надежды..."
В проливные дожди в разбитые окна барского дома гудит ветер. Барышня кутается в ватное пальто; барыня перебирает мешки и тоже зевает. Но иногда, несмотря на дождь, барыня отправляется куда-нибудь на таратайке и привозит целый воз моркови, репы, и все в доме оживает.
Иногда несколько горничных вбегают к барыне и кричат:
-- Барыня! офицер едет!
-- Офицер едет! -- вскоре раздается по всему дому.
-- М-ского полка... второй дивизии -- прапорщик Метелкин,-- говорит офицер.
-- Вы, вероятно, с нами откушаете? -- спрашивает барыня.
-- С удовольствием,-- отвечает офицер,-- и все садятся за стол.
-- Ваша деревня очень живописна,-- говорит офицер, проглатывая кусок.
-- Да-с...
Раздается звон колокольчика, и через минуту является другой запыленный офицер.
-- Второго N-ского пехотного батальона -- прапорщик Мочалкин!
-- Не угодно ли вам с нами откушать?
Мочалкин садится за стол и проворно набрасывает на колена салфетку.
-- Вы, должно быть, из Петербурга? -- спрашивает хозяйка.
-- Нет, из Москвы,-- сухо говорит офицер, осушая рюмку водки.
-- Не взыщите! -- говорит хозяйка. Все поднимаются.
Новый гость подходит к углу и начинает подвязывать саблю.
-- Как, вы уже отправляетесь? -- спрашивает дочь барыни.
-- Поспешаю догонять товарищей.
Вскоре звенит колокольчик.
-- Вы не танцуете?-- спрашивает барышня оставшегося офицера.
-- Нет, я сейчас уезжаю...
-- По крайней мере,-- просит грустным тоном барышня,-- напишите мне что-нибудь в альбом.
Она приносит альбом, и офицер пишет:
Для любви одной природа
Нас на свет произвела.
Он подвязывает саблю и тоже уезжает...
Никуда не езжу; ученики все читают. Сегодня был у меня становой по поводу моей школы.
-- Вы не имеете права основывать школ,-- говорил он,-- покажите мне предписание.
-- Но ведь учат же грамоте сельские дьячки?
-- Да,-- сказал становой,-- но эти учителя, кроме псалтыря, ничего не смыслят... Вы упускаете из виду наши высшие соображения...
Пришлось помочь одному семейству, где вопияло зло из-за рубля.
Был в поле; пахал мужик... вились кое-где вороны... все было грустно, одиноко вблизи стоял дремучий лес, какая-то тихая жалость от песней шумевших деревьев. О чем говоришь ты, прекрасный лес? или плачешь ты? Но он все шумит, никому ничего не говоря; героев ли ты каких оплакиваешь, или всю нашу родную сторону?
В наших окрестностях живут следующие три сестры девицы.
Утро. Девицы в белых пеньюарах сидят и зевают: одна держит роман и посматривает на себя в зеркальцо; другая смотрит в окно; а третья лежит на диване, подложив руки под голову. Лакей с угрюмым лицом стоит у двери и говорит:
-- К чаю пожалуйте.
-- Не отправиться ли нам сегодня за клубникой?-- лениво говорит одна.
Другая декламирует:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем...
-- Куда же девался поручик Астафьев? --- спрашивает третья.
Лакей отвечает:
-- Астафьев на Кавказ давно уехали.
-- От кого ты слышал?
-- Это верно, сударыня...
Длится молчание. Горничная приносит газеты.
-- Вечная скука!.. пишут о хлебных ввозах..., о торфе...
Одна закуривает папироску и говорит, пуская дым:
-- Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?..
Тихо шуршат листы по комнате...
-- К чаю пожалуйте! -- нетерпеливо говорит лакей.
После чаю девицы все в саду. Одна сидит на скамейке, потягивается и говорит как бы про себя:
-- Ах, теперь бог знает куда уехала бы... в Италию... в Швейцарию. Отчего это к нам никто не едет? -- Она задумывается и поет: "Спи, ангел мой, спи, бог с тобой".
Другая идет по аллее, щелкая листьями. Появляется мать.
-- Maman! вы читали "Le Nord"?
-- Особенного ничего...-- говорит мать и уходит.
-- Кушать пожалуйте! -- говорит лакей.
-- Итак, он не воротится,-- тихо рассуждает третья, гуляя по дорожке.-- Отчего грозы так давно нет? хочется грозы. Антон! пришли мне стакан воды. (Она садится.) Какая тишина!..
-- Какая это у тебя книга, ma shere? {Моя милая? (фр.)}
-- Все "Маркиз"...
По саду щебещат птицы, повсюду райская тишина...
-- Что ж это никто не едет?-- повторяет одна.
-- Барыня гневаться изволят,-- замечает лакей.
Завтрак идет так: девицы не садятся за стол; они продолжают гулять по комнатам, изредка подходя к столу и дотрогиваясь вилкой до маленького кусочка, который потом несъеденным лежит где-нибудь на окне.
После завтрака девицы в платьях находятся в своей комнате: кто над кроватью, кто над стулом читает. Одна сидит в креслах, положив ноги на ближайший стул.
Упорное молчание, только на улице ревет корова.
-- Кушать пожалуйте! -- говорит лакей.
Все молчат. Лакей пожимает плечами.
-- Дай мне карандаш...-- тихо говорит одна; другая молча дает...
-- Вот седьмую страницу перевертываю и сама не знаю, что я прочитала,-- говорит третья с глубоким вздохом.
-- Ах, какая скука!.. у меня ужасно болит голова...-- Она закрывает глаза.
-- Оттого, друг мой, что ты нагнувшись читаешь.
-- О чем это люди пишут, хлопочут? Не пойму никак...
-- Кушать пожалуйте!
-- Je vous assure {Уверяю вас (фр.)}, ни прогрессам этим, ни новизнам, при всей доброте души моей, ей-богу, не сочувствую... tout ca m'est bien egal... {Все это мне безразлично... (фр.)}
-- Помилуйте, mon ami {Друг мой (фр.)}, кто ж этого не понимает? Да возможно ли в нашем положении это сочувствие? Что для меня такое -- грамотность вводится? Негров хотят освободить? дороги, канал какой-нибудь проводят?
-- Я,-- говорит другая, держа перед собой книгу,-- в отношении ко всем этим вещам глуха, слепа и нема.
Продолжает читать.-- Настает молчание. Одна говорит, качая ногой:
-- Что так жадно глядишь на дорогу...
-- Кушать подано!
-- Кажется, гром гремит,-- с радостью говорят все.-- Антон! гром гремит?
-- Точно так: туча здоровая валит оттудова. Две подходят к окну; сверкает молния.
-- Барышни! -- кричит вбежавшая горничная,-- какой-то молодой человек приехал.
-- Кто? откуда?
-- Из Петербурга... Все несутся в зал.
Молодой человек раскланивается; начинаются толки о прогрессе, о Петербурге и пр. ...
Июль... Все по-старому... Опять был становой. Везде неурядица; все досадуют на жизнь, провалиться хотят... Чего-то ждут, будто в дорогу сбираются... Каждый день бедность... Кругом все глухо... непробудно...
На днях видел следующую деревенскую сцену: у нашего крыльца стояли две телеги с огромными клетками, в которых сидели куры, индейки и гуси; вокруг клеток были прикреплены деревянные желоба с зернами; птицы кричали и пели. В избе моего хозяина сидел мещанин и спрашивал, не продается ли что? Кто показывал старую рубаху, кто ловил под печкой кур. В избу вошел мужик и сказал, что он продает двух цыплят.
-- Поздние? -- спросил мещанин.
-- Да, молодые.
-- А где они у тебя содержались?
-- Иногда на дворе, иногда в избе,-- сказал мужик.
-- Когда ты говоришь в избе, гляди сюда: какая же им должна быть цена? ведь все это издохнуть должно, поколеть?
Мужик был озадачен; хотел что-то говорить, но не мог.
-- А вот зипун не купишь ли?..-- спросил он, раскрывая полы своей одежды.
-- Ну, не знаю! Это товар-то плёвый!..
Вошла в ветхом армяке старушка и сказала, обратившись к курятнику:
-- Не купишь ли, родной, у меня гусыню избеную?..
-- Опять избеную! -- сказал курятник.
-- Только,-- начала старуха,-- я тебе что хочу сказать: есть у ней порок: раз Ванюша, мой сынок, рубил что-то в избе, а эта гусыня и подвернись... Он ее!
Старуха посмотрела на курятника.
-- Голову, что ли, отрубил?
-- Сохрани бог! -- сказала старуха,-- только два переточка отсек...
-- Ну, это дурацкая гусыня!..-- воскликнул курятник и вышел на улицу, где встретил большую толпу баб и мужиков; кто держал пеньку, холстину, кто цыплят и уток, кто даже привел теленка.
-- Телят я не покупаю: а что этот стоит?
-- Что уж дашь...-- говорили ему.
-- Маловат больно...
-- Ты что ж дашь, значит? Нам вот на подушное...
-- Трехрублевый, пожалуй...
-- Ермил Андроныч! Этому телку уж год...
-- Что там! пустой теленок! -- сказал курятник.-- Ты послушай меня, ты знаешь, почем ноне скотина?
-- Почем?
-- Поди спроси на базаре! Ну, вы что?
-- Ермил Андроныч! у меня есть свинья.
-- Небойсь дорога? -- спросил мещанин.-- Ты понимаешь человека благородного? Вот как от души, сейчас помереть: неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в свинье? Что я такое? Наше ремесло куры? Ладно! веди свинью...
-- Ермил Андроныч! не хочешь ли, у меня кобыла есть?
-- Постой,-- сказал курятник,-- ты сообрази: что я, цыган, что ли? Неужели, промышляя курами, я должен нацеплять к своему возу целый табун лошадей?
Вскоре завизжали свиньи, и курятник купил всё. Севши на воз, он сказал:
-- Так-то, братцы!
А некоторые из мужиков говорили между собой:
-- Куда ж податься-то!..
Я уезжаю... Прощай, деревня!.. Лежи больной... вся надежда на твой организм...
-- Прощайте, добрые люди! -- сказал я хозяину и его семье.
-- Что же ты, родимый, уезжаешь от нас? -- заговорила семья.
-- Да! живите себе...
-- Верно, служба тебя требует?
-- Нет, у меня службы нет... Я буду без дела...
Я стоял у притолоки и хотел что-то сказать, но только выговорил:
-- Прощайте!
-- Прощай, кормилец!
Дорогой пошел дождь; я едва доехал до станции. Я сидел у окна и смотрел вдаль.
На горе стояла мокнувшая деревенька, словно заливавшаяся слезами...