Lib.ru/Классика: Успенский Николай Васильевич. Старуха

Н. В. Успенский

Старуха

Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина.-- М.: Сов. Россия, 1986. (Сел. б-ка Нечерноземья).

Был сентябрь в исходе; вечерело; шел дождик. В средине села Горемыкина, перед грязным мостиком с изломанными перилами, по ступицу в грязи стоял длинный обоз с рогожами. От усталых лошадей валил пар, некоторые из них встряхивались, громыхая уздами и бляхами на шлеях; иные вытягивались, перекашивали свои челюсти и заносили морду вверх, чтобы вытянуть из переднего воза торчавший клок сена; а иные уныло посматривали на постоялые дворы, от которых неслись хриплые голоса дворников, сидевших на крылечках в нагольных тулупах: "Ночевать пора, ночевать!"

Извозчики, стоявшие по бокам обоза, молчали. Из дворников никто не двигался с места и не решался подойти к ним, понимая всю важность пропасти, утвердившейся на улице. Наконец, спустя немного времени, один из них, с рыженькой бородой, соскочил с своего крыльца и, хляская ногами, подбежал к извозчикам.

-- Что же?.. Пожалуйте,-- заговорил он,-- просим милости; двор просторный, чистый, никого нет... изба теплая -- с трубой.

И дворник показал на трубу.

-- Овес почем? -- спросил один извозчик.

-- Лишнего не возьмем,-- произнес дворник.-- Поворачивайте.

-- Да что поворачивать... ты скажи, овес-то почем?

-- Экой чудак! думает, что его тут облупят. Ну, обыкновенно, семь гривен; поезжай куда хошь -- везде равно.

-- Нет, не равно: в Яшках небойсь мы платили по шести.

-- То в Яшках, а то здесь,-- продолжал дворник,-- разя мы строим? чай, бог. Трогайте, ребята... любо будет.

-- Да Яшки-то отсюда всего десять верст; в Камчатке они, что ли?

-- Ну будет толковать: шесть гривен и я возьму; да уж овес какой, парень! истованное золото. Задвигайте.

-- Задвигать-то задвигать,-- произнес другой извозчик, снимая шляпу и почесывая виски,-- да раненько.

-- Какой раненько? ночь на дворе. Нешто дальше поедете?

-- Неужли ж тут останемся? десять верст отъехали, да и ночевать? -- подхватил третий извозчик.

-- В гибель такую...-- покачивая головою, говорил дворник,-- разя не видишь, что это такое? каторга... давеча один купец бился, бился,-- так и остался у меня ночевать.

-- Ты нам не указывай, мы знаем без тебя...

-- Как знаете... А куда, примерно, трафите?

-- В Калугу.

-- Подряду везете?

-- Подряду.

-- А то задвигайте, ребята: ночью прихватите, не совсем ладно; грязь, слякоть... упаси господи.

-- Эй, Петруха, трогай! -- раздался голос сзади обоза.

-- Пехра, пропади вы совсем,-- забормотал дворник, направляясь к двору.-- Только знает, как бы поголдить, набить цену. Поезжай! Авось держать не стану... калянется, как ахремовский мужлан.

Обоз тронулся. Дворник, взошедши на свое крыльцо, увешанное лаптями, котелками и большими кусками сырой баранины, принялся обчищать лучинкой сапоги. На лавочке, облокотясь на резные перила крыльца, сидел купец в калмыцком тулупе, покрытом синим сукном, и курил сигару.

-- Грязненько,-- сказал купец, глядя на сапоги дворника.

-- Есть...-- помолчавши, произнес последний.-- Народец, пропасти на вас нет... выбежишь -- думаешь: будет прок; а он почешет с тобой зубы и завернет рыло на сторону.

-- Русский мужик любит покаляниться,-- проговорил купец и отплюнул в сторону.

-- Еще как любит-то: иную пору ломается, ломается, из себя выйдешь.-- "Фаддей Семеныч! хоть трыночку сбавь, хоть грошик..." А не знает, что тут грошика если не возьмешь,-- разоришься, кругом разоришься; а для меня таперича он копейку, другой копейку... говорится пословица: "С миру по нитке..." Эко грязь, притка тебя возьми... никак не отскоблишь.

-- Это справедливо,-- сказал купец, закинув одну ногу на другую.-- Вот теперь, куда ни поверни, наш брат то же самое...

-- То-то и есть,-- приподнявшись, заговорил дворник -- эхти-хти... век жить -- не орех грызть... что это зачерствел как ситник-от? надо отдать его распарить -- работники съедят,-- заключил он, снимая с полки хлеб.

Купец молчал.

-- Вы где спать будете, Иван Осипыч? -- спросил его дворник.-- Если угодно, так на сеннике; там важно...

-- Нет, признаться, я боюсь на сене спать: говорят, в нем бывают разные веретеницы и казюльки всякие. Оно, может статься, и впрямь: обыкновенно, сено, значит, привозят с лугов; а на лугах, бывало, ходишь, сколько их под ногами!.. кишмя кишат...

Купец отплюнул.

-- А мы вот всё на сеннике бесперечь... и то сказать, как намаешься день-то, забудешь про веретениц и про все...

-- Где-нибудь лягу, не беспокойтесь.

-- Да у нас, слава богу, есть где лечь, окромя сенника: дом, кажись, не маленький... Чушь, куды, куды, гладкая, чу-ушь!..-- завопил вдруг дворник на свинью, которая из сеней заносила свою ногу на крыльцо. Чрез минуту свинья и дворник скрылись в сенях за дверью.

Купец погладил свою бороду.

-- Здравствуй, касатик,-- всходя на крыльцо, произнесла какая-то старуха с мутными впалыми глазами, одетая в дырявый зипун и повязанная истертой, мокрой тряпицей.

-- Здорово, бабка,-- сказал купец.

Старуха молча вынула из-за пазухи красную деревянную чашку, поставила ее на лавку и, покряхтевши, села.

Дождик усилился; с повети потекли ручьи; загудела подставленная к крыльцу кадушка. На улице с мокрым платком на шляпе быстро проехал мужик в порожней телеге, от которой летели в разные стороны брызги; под крыльцом брехнула собака и с визгом заежилась от пробиравшегося к ней дождя.

Купец запахнулся полою тулупа.

-- Эк, какой полил!..-- сказал он, глядя на дорогу.

-- Да; так и хлещет,-- заговорила старуха.-- Теперь других мужичков застанет в поле... ишь, зги не видать... Как бы, избави господи, хлебушек не попрел. Старуха вздохнула.

-- Ты чья? -- спросил ее купец после небольшого молчания.

-- Да я здешняя, кормилец,-- горемыкинская; а живу за этой слободой, туда... назади, недалеко от этой церкви. Можа, когда проездом видел нашу слободу; барский дом там стоит... высокий, каменный; в нем никто не живет.

-- Отчего ж так?

-- Да барыня-то наша в Москве.

-- А при вас, значит, управитель или староста?

-- Управитель и староста -- оба.

Купец и старуха помолчали.

Из сеней отворилась дверь, и на крыльцо вошла толстая высокая дворничиха, во всем ситцевом.

-- У! какой...-- глянув на дождь и сморщившись, произнесла она.

-- Да, хорош; дробен дождик...-- проговорил купец, доставая из пачки сигару.

-- Здорово, Кузьминишна! -- сказала дворничиха приподнимавшейся старухе.-- Что ты?..

-- Да все к тебе, родная моя; вот творожку пришла попросить ребятенкам: голодают ни на што не похоже... не откажи, матушка,-- кланяясь, говорила старуха.

-- Ладно. Я вот подою коров, кстати и молочка дам.

-- О кормилица ты наша! дай бог тебе здоровье! Век буду молить.

-- Не видали тут нашего малого? -- перебила дворничиха, обращаясь к купцу.

-- Он давеча лошадей вел на реку поить.

-- Пропал, шельмец,-- пробормотала она и, повернувшись, ушла в сени.

Купец закурил сигару.

-- Ай у вас коров-то нет? -- спросил он старуху.

-- Да нетути, сударик,-- третий год никак не обигорим коровенки; телочка одна... восьмой месяц пошел с сердохрестной недели.

-- Не на что, видно, купить?

-- Вестимо, не на што: живу в чужой семье, кормилец, с своей невесткой; бедность...

-- В чужой семье?

-- В чужой, родимый,-- жалобно произнесла старуха.

-- Отчего так?

-- Да двух сыновей отдали в солдаты, касатик мой; старик помер, невестка вышла за другого,-- осталась я одна; меня и перевели в их семью. Колочусь теперь с малыми ребятенками. Просилась было на птичный двор,-- приказчик не позволяет, говорит: без тебя птичницы есть.

-- Гм... А за что, примерно, сыновей отдали?

-- Да кто знает, кормилец... отдали -- и все тут. Одного, младшего-то, полагать надо, отдали за дело; а дру-_гого _ _Как есть ни за што, так-таки ни за што, родимый мой.

-- 'Ну, верно, качества какие-нибудь строил?.. За какое дело младшего отдали?

-- Вишь... как бы тебе сказать... да если бы старшего не отдали, и младший не пошел бы.

-- Каким же манером?

-- Да так, касатик.

-- Ну, за что старшего отдали?

-- Я тебе баяла, желанный мой, что ни за што, вот как есть ни за што: диви б мужик был плохой, а то работящий мужик-то; бывало, чего-чего он...-- на все горазд: и плотничал и того... санки ли сделать, другое ли что... Без него мы были как без рук. Опосля он бросил все, ничем не стал займаться, это перед солдатчиною-то: ходит как помешанный; а то пропадает, уйдет куда ни на есть, неделю целую не показывается домой,-- да что я? больше недели; вот словно чуял... вестимо, не перед добром...

Старуха понурила голову и вздохнула.

-- Вишь ты,-- снова начала она,-- это было Михайловым днем: женили мы его; сыграли эту свадьбу; глядь-поглядь, примечаем: молодая, жена-то его,-- красивая была, бог с нею, баба,-- его недолюбливает и так совсем вот не ластится. А он, сердечный, был на лицо не совсем гож: оспа, еще когда он был махоньким, всего изуродовала. Да ведь и то сказать, кормилец, что не родись хорош-пригож, а родись счастлив. А он, голубчик мой, соколик ясный, родился непригож, да и несчастлив.

-- Так, так,-- вникая в слова старухи, сказал купец.

-- Все ничего. Ну, она это, значит, его недолюбливает; уж видим все, что недолюбливает: за обедом ли сидит... хоть бы те одно слово промолвила. Он к ней там зачнет: "Что ты, Варвара Борнсьевна? -- ее звали Варварой,-- что ты невесела?.." -- кусочек ей подложит. Он ее любил и уж н-и... вот как любил! перед богом... А она, касатик, все нет, да и на поди... такая мурогая завсягды. Вот как обжились они, Петруша,-- его звали Петрушей -- начал следить за ней: нет ли, дескать, на сердце кручинушки али зазнобушки, не любит ли она кого. Подмечает раз, другой -- все нет... и виду никакого... на работе такая же, как и дома. Ну, тем и кончилось, что нет да и нет. Вот раз к нам приходит староста и говорит... дело было летом... "Петр Семеныч, говорит,-- это приказчик,-- велел вашей Варваре собираться на барский двор, и муж, говорит, пускай придет с ней". Думаем промежду себя: "Зачем это?" У нас о ту пору все были дома, и она и Петруша. Старик говорит: "Что ж? сходи, Петруша; за чем-нибудь понадобился; авось он тебя не съест". Петруша надел зипун, собрался это: "Ну, говорит, Варвара Борисьевна, пойдем прогуляемся"; шутник был, голубчик мой. А она на него так и зевнула: "Да ступай, говорит, лихоманка тебя возьми", и черным словом его... "Ступай один; без тебя дорогу знаю". Старик в это время ковырял лаптенки, сидел на конике; обидно ему, стало быть, показалось; да как же не обидно? грубая... известно, баба, кормилец. Сидел, сидел, жалко ему стало Петрушу, да и молвил: "Когда ты, Варвара, будешь умна, за что всегды зычишь на него? иной бы тебя, говорит, чем ни попадя..." -- и побранил ее. Она невзлюбила: должно, не по нутру... накинула зипун, повязала платок писаный,-- она все в писаных ходила,-- и хлопнула что ни есть мочи дверью. Старик мой покачал, покачал головой -- и только. "Жалко, говорит, Петрушу,-- смерть жалко!.." Вот они ушли к приказчику, а мы ждем; помню, я тут качала на обрывке ее мальчика, это невесткина-то: сижу... качь да качь... Смотрим, приходит он один уж перед вечером.

-- Так. А вы всё поджидали?

-- Да, а мы всё поджидали. "Ну, Петруша, зачем?" -- спросили мы. "Да что, говорит, приказчик оставляет Варвару на кухне работницей; ласково таково со мною обошелся: "Я, говорит, с твоего согласия... если не хочешь, как хочешь; у меня ей будет хорошо; я хошь платы не положу, зато от работы ослобоняется. Известно, когда понадобятся ей деньги, я дам и деньжонок; платок коли куплю". Мы подумали... "Что же, говорим, отчего не так? Приказчик, знамо, если захочет, и так возьмет ее к себе -- насилкой; а коли добрым словом молвил, так и быть по сему; хошь одна баба была в доме, да ведь и при ней-то, подумали мы, не красно было: иногды сердце изнывает, глядючи на ее грубости".-- "Если ты, Петруша,-- это говорит старик,-- соглашаешься, так, пожалуй, и мы согласны. -- "Отчего же, говорит, не согласиться! Я рад, что ей это по ндраву; почему что, когда мы выходили от приказчика, она на меня: "Живи, говорит, Петька, да не тужи",-- это она-то ему,-- и ухмыльнулась... Она его все Петькой называла. "Что ж ко мне, Варвара Борисьевна, часто будешь ходить?" -- спросил он ее. Она опять засмеялась, да и сказала: "Разя на деревне баб мало, окромя меня?"

-- Вор-баба,-- произнес купец, разевая рот и осеняя его крестным знамением.

-- Что и говорить, кормилец! -- продолжала старуха, утирая нос рукавом,-- какая вор-то; вот послухай. Ну, это она живет у приказчика; а я забыла сказать: старику моему не совсем хотелось отдавать ее; еще перед этим он говорил: "Не годится, мол, отпускать"; да и тут же баял, что поперечить приказчику не ладно: пожалуй, ссору заведешь с ним -- и не приведи господи... Он же у нас был зелье такое... теперь его сменили. Ну, живет она у него месяц, другой,-- глядим, баба переменилась, право! Словно вот тебе другая стала: разбитная такая... в кура-годах, в гульбищах бесперечь... поет, пляшет... просто совсем другая; а запреже с ней и этого не бывало. Только вот что сделалось... одна беда: Петрушу она совсем кинула.

Старуха замолкла.

-- Вишь... это, изменила... Ну, ну,-- проговорил купец,-- скажи-ка ты мне: приказчик холостой был али женатый?

-- То-то что нет, кормилец.

-- Смекаю...-- сказал купец, доставая третью сигару.-- Ажио ль вор и приказчик; штука, я вижу...

-- Известно,-- продолжала старуха,-- наше дело темное... кто знает?.. я уж тебе буду говорить по порядку, как было: знамо, судить -- не наше дело; а что одно я знаю, желанный мой, Петруша пошел ни за что.

-- Рассказывай, рассказывай!

-- Вот ладно. Не забыть бы тебе: у меня был другой сын, меньшой, я тебе говорила; он был в то время парнюгой,-- Григорьем звали. Важнейший был; только, как бы тебе сказать, угрюмый такой завсягды. Тот-то веселый; а этот, кормилец, нелюдим больше: николи он не причешется и умывался редко. Бывало, перед праздником говоришь ему: "Ты бы, Гриша, подрезал виски-то, вишь какие лохмы, да причесался"; тряхнет головой, бывалыча -- и вся недолга. Не любил чисто ходить; а славный был сынок, соколик мой ясный: николи грубого словечка не скажет. И с тем-то братом, с Петрушей-то, жили они душа в душу -- неразрывно: куда один, туда другой. Тот, старший, на задворке, бывалыча, сидит, санки строит да прибаутки читает, а этот супротив его... Придешь к ним, они как раз перестанут балясничать и оба примутся за работу; да я все видела, все знала, что они делают. Вестимо, сударик, мать: своему детищу не чужая. Голубчики мои, лебеди мои, оба спорхнули, улетели, бог ведае куда. Оставили мать-старуху мыкать горе... Господи, царь небесный!..

Рассказчица отерла свои глаза концами головной тряпицы.

-- Вот как сейчас вижу их,-- произнесла она и замолчала.

-- Известно, дело материнское... жаль...-- сказал купец.-- Так что же приказчик-то?

-- Сейчас, кормилец,-- продолжала старуха.-- Ну вот, что бишь?.. Варвара-то сначала ребенка у себя на барском дворе держала; а то однова, праздником, принесла его к нам в люльке и говорит: "Пускай он у вас будет; мне неколи за ним ходить: работищи пропасть, говорит, с утра до ночи ног не слышу". Мы взяли ребенка: худищий такой сделался, зачиврил вовсе. То ходить было начал, когда у нас был; а то поставишь его на ножонки, а он так и гнется, так и подгибается, как плетка, сердечный,-- рубашка на нем закорюзла. Старик тут сказал невестке: "Ты, мол, наведывай ребенка-то, да не забывай, что у тебя и муж тут". А слухи, кормилец, пошли нехорошие: кто е знает... начали болтать на боярщине разные разности. О ком толк? Все, бывалыча, об нашей невестке: в приказчицы, говорят, попала, такая-сякая... кастят ее ни на что не пбхоже. Петруша приуныл; ходит повеся голову. Только однова старик и говорит ему: "Не сходить ли, Петруша, к приказчику, да не взять ли бабу-то?" А Петруша молвил: "Хорошо, как даст он ее теперича". Тут старик как гаркнет: "Как, говорит, не даст? Я ее насилкой вытащу оттуда".-- Так и расходился старик-от мой. Это с ним бывало редко: знать, задело за живое... а уж ума... ума палата... перед господом... уж такой-то был ум, что и-и-и... я его смерть боялась; так-то...

-- Дело известное, муж...

-- Как же можно, сударик, знамо... Вот Петруша говорит: "Нет, батюшка, не тронь ее: почем знать? можа, она и ни в чем не повинна; мало что говорят... мужик дурак: соврет, и слухать нечего. А вот, говорит, я буду подсматривать за ней; уж во что ни станет, всю подноготную открою". Старик промолчал.-- Опосля я узнала, что Гриша -- меньшой-то -- сделал вот что: я говорила тебе, что они с Петрушей жили душа в душу, ну, и стакнулись, должно, между собою: каким ни было побытом разведать все. Так Гриша, я узнала, сделал что же? Раз зимою, только что выпал второй, не то третий снежок, он пришел на барскую кухню к невестке, известно, проведать,-- пришел, да и залег на печку; говорит, издрог до смерти, сем погреюсь.-- Приказчик был дома; невестка сидела за столом, вышивала подзатыльник и потихоньку наигрывала песню. Вот Гриша лежит, да и высматривает: не придет ли в кухню приказчик, да не выйдет ли чего? А притворился, что спит,-- уж он не раз так делал, да все не удавалось, что ли, не знаю, а тут случилась какая оказия: вдруг входит в кухню приказчик; высокий был такой; прямо осмотрелся кругом и подходит к невестке, а сам ухмыляется и ловит ее... хочет обнять; то-то грех, кормилец...

-- Это приказчик-от?

-- Да, он.

-- Затейник ажио ль был; нечего сказать. Ну, что же?

-- Только невестка вдруг заморгает ему... так, вишь, и встрепенулась -- и указала рукой на печь.-- Он, приказчик-то, повернулся, глянул на печь и вышел вон. Гриша как раз, не будь дурен, прибежал к Петруше, да и все рассказал. А мы эвтим делом с отцом ничего не знали. Слышу послышу, Петруша уж был у приказчика, отпрашивал Варвару. Дело было так: пришел он к нему и говорит: "Петр Семеныч! отпустите, говорит, жену, не терзайте моего сердечушка, что вот так и так..." Приказчик только послышал эвти речи, как затопает, как загорланит: "Как, говорит, что?.. пред кем ты?.. смеешь... зазнался, говорит, захрюкался..." -- да так его в шею и прогнал, совсем прогнал.

-- Ну, а что же старик-то?

-- Дальше, больше, тут перед заговеньем старик мой захворал: горячка сделалась; одно к другому. Петруша мой совсем руки опустил, словно кто ворожбу навел на него: мрачный такой. Глядь-поглядь,-- слышу он побил жену. А за что побил? Известно, как, разузнамши все ее шашни-то, стал говорить ей, чтобы она сама сошла от приказчика; а она и говорит: "Мне и тут хорошо"; он начал ее ругать, выпытывать у ней, правда ли, что она живет с приказчиком, аи нет?.. Согрешенье, сударик... увещать стал, это счунять; а она отвернулась от него, ругнула и пошла: "Харя твоя дурацкая, говорит, шут тебя с кудахтал, дурака этакого". Он, вишь, стоял, стоял, да как пустится за ней, истованный тот... догнал ее у барской конюшни и давай буздать... что сделаешь, касатик? И поколотил ее; поколотил, желанный ты мой, да и закаялся: уж как за это ответил-то, господи!.. Заутра приказчик призывает его к себе: "Ты как, говорит, смеешь бить жену? Знаешь, она тебе закон, то, другое..."

Вот... а старик все лежит; лопочет бог ведает что; горячка, вестимо дело, нешто она шутит; извелся, бедный, словно сухая былинка. Вот, кормилец мой, смотрю: наране Петруша пропал, сгинул совсем... ни дома, ни на боярщине -- нигде нетути: пропал... Проходит день, все нетути; я спрашиваю у Гриши: "Не знаешь ли, куда подевался?" А он: "Сам, говорит, ума не приложу"; староста приходит, спрашивает: "Куда того..." -- "Сами, говорим, не знаем".

Только однова, поздно вечером, сидели мы вдвоем: я старику давала пить, а Гриша шлею чинил. Откуда ни возьмись, входит Петруша, хмельный, расхмельный,-- и так вот его и швыряет в стороны. "Здорово, говорит, матушка-кормилица, как живешь?" А сам все шатается по избе. Мы ему тут инды как обрадовались; Гриша вскочил это, бросил шлею и прямо к нему... Петруша говорит: "Давай, Гриша, поцалуемся". Стали цаловаться. Потом подошел ко мне и со мной поцаловался. Я ему говорю: "Где, мол, Петруша, пропадал?" А он махнул рукой и молвил: "Там гулял, говорит, матушка, куда ворон костей не заносил". Я вижу, что допытаться у хмельного трудно, не стала спрашивать, а только сказала: "Поесть не хошь ли, Петруша? Чай, проголодался?" -- Мы о ту пору хочь и поужинали, а я тогда в залавке на всякий случай спрятала картох; да, признаться, и есть-то было некому. Он говорит: "Нет, матушка, картох я не хочу, а вот спать хочу". Мы: "Ну приляг, говорим, себе, приляг, касатик". Он брякнулся на хоры -- это подле отца -- и захрапел. А две недели пропадал. Приказчик про это знал; да как не знать? И раза два уж посылал старосту искать его; но, знамо, не нашли. Он все бродил по постоялым дворам, а то больше по заводам. Недалече от нас тут заводы: один винный, а другой сахарный.

-- Так он на винном больше? -- сказал купец, заслоняя ладонью рот, чтоб унять зевоту.

-- Право слово, не знаем, кормилец; может, больше и на винном.

-- Так что же? ты говоришь, он пьяный пришел.

-- Да, да, пьяный. Лег он это заснуть, уснул; немного годя и мы легли. Ребенок у нас о ту пору не кричал, здоровенький такой был: поправился, живучи у нас, и спал он со мною. Ну полеглись все, старик все лежит в забытьи: нет, нет -- да и забормочет... Вот рано-ранешенько встаю я; слышу, вторые петухи... оделась это, засветила лучину, подхожу к хорам -- хвать, Петруши нет. "Господи, батюшка, не ушел ли опять? -- думаю себе.-- Разя на задворке? да зачем? незачем бы ему туда: еще рань какая..." Одначе я не утерпела: взяла, накинула полушубчишко и пошла на задворок. Темно, никого не видать; я на задворке-то давай его кликать, это гаркнула разов пяток: мол, Петруша, а Петруша!.. нет, не откликается, и нигде ничего не шелохнет... только куры спросонья трюкают... как мне стало тошно! перед господом богом... скука одолела такая...

Рассвело. Петруши все нет; Гриша пошел его искать; искал долго -- не нашел. Вот тут, кормилец, подступило к нам такое горе, такое горе, что и-и сказать нельзя... вишь ты: на другой день, это, значит, после второго побега моего Петруши-то, на барском дворе у скотницы пропали деньги, и диви бы маленькие... ажио триста рублев. Э-э... ну... того... скотница эта, старушка, бог с ней, была добрая такая и бережливая.

-- Откуда же у ней такие деньги?

-- Вестимо, касатик, копеечками собирала: то вытчет холсты кому, выбелит, то тальки прядет, бывалыча, па сторону, и что дадут ей за работу -- она все в сундук да в сундук; в холсты завертывала. А все это она для своей дочери: дочь была лет уж, почитай, двадцати; только сватались за нее как-то плохо; не то чтобы она, как тебе сказать, была полуумная; а вот с дуринкой больше, но смирная и работящая, нечего таить. Ну, пропали деньги, сгибнули совсем и невесть куда. Скотница тут сейчас к приказчику жалиться... что так и так, сударик, пропали; а сама и-и плачет, и-и голосит. Как же можно,-- жалко, родимый. Только приказчик выслушал ее и говорит: "Ступай, я знаю, кто это поддел..." Смотрим, он пишет к барыне в Москву, что вот мужик Петр, говорит (мой Петруша-то), блажит, распутничает, бьет жену, пьянствует, находится в побегах. В другой, говорит, побег,-- в тот денек, когда он убежал это,-- у скотницы пропали триста Рублев, ну и там... что окромя некому: все мужики, говорит, хорошие: только вот один напался блажной; его надыть в солдаты беспременно. Известно, сердит был, родимый ты мой; гнал, что ни на что не похоже. Сколько раз добирался до него,-- говаривал старосте: "Найди, мол, ты мне его; пропасть ему некуда..."

-- Однако того...-- сказал купец, выгибая спину и заводя руки за затылок,-- не пора ли на боковую...

-- Чай, день-то нахмытался, касатик,-- проговорила старуха с видом участия.

-- Досталось. Пойдем, бабка, в избу; холодновато, кажись. Я вот в тулупе озяб, а тебя, чай, в кафтанишке пробирает напорядках. Пойдем погреемся.

-- И то, родимый. Оно, вестимо, наше дело крестьянское: иногды бывает такая стыть... знамо, привычка... а студено и теперь: напуще вот ноги околели...

На улице совсем стемнело; дождик перестал; только слышались с крыши капели. На селе в разных местах мелькали огоньки. Старуха и купец пришли в избу; в ней у стола ярко горела лучина, воткнутая между зубцов длинного светца; на лавке у окон сидела дробненькая девочка лет тринадцати в запачканной рубашонке и держала на коленях беловолосого жирного мальчика в ситцевой рубашке: он ел из горшочка молочную кашу, кривлялся и поминутно съезжал с коленей своей няньки.

Старуха, поклонившись на все четыре угла широкой избы, медленно села на край коника.

Купец снял с себя тулуп, положил его на хоры и, оставшись в одном жилете, из-под которого выбегала в складках дикая ситцевая рубашка, проговорил: "Господи, благослови!" -- и завалился на боковую.

У печи в это время хозяйский малый с широким лицом, обложенным пушистой бородой, в полушубке и с палкой в руке -- вел разговор с бабою над лоханью с помоями.

-- Ну, чего ты гогочешь? -- говорил он бабе, закрывавшей свои губы передником.

-- О, провалиться тебе! -- щуря глаза, бормотала баба.-- Хи-хи-хи, ну, уж... ха-ха... бедовый, право слово.

-- Так вот тебя и поддену палкой-то,-- говорил малый.-- Вишь, скалит зубы, как кобыла на овес... ну, что же ты?..

Баба закатилась со смеху.

-- Бери, что ль, палку да поддевай, тебе говорят, лоханку-то. Понесем.

-- Как я поддену? ишь ты, не даешь... О! да домовой те расшиби,-- о-о-о... ха-ха-ха...

В это время вошла в избу хозяйка с подойником в руках. Баба с малым в одну минуту подхватили лоханку и понесли ее на двор.

-- Посиди, Кузьминишна,-- сказала хозяйка старухе, снимая с бруса ситцевый передник.-- Вот иду доить; коровы только закусили.

-- Хорошо, матушка, посижу, родная моя: мне спешить некуда.

-- Кто это? -- внимательно разглядывая купца на хорах, проговорила хозяйка.

-- Я,-- произнес он, выставив кверху одно колено и держа правую руку поперек лба.

-- Это Иван Осипыч. Да что же вы тут легли? вы бы в горнице: там есть кровать.

-- Ничего, все едино; да я еще не совсем размундирился; полежать вздумалось, не больше того... после, пожалуй, перейду в горницу.

-- В горницу перейдите; вас тут прусаки поедом съедят... намедни как-то я легла на печке... все ноги изъели... пятнами, пятнами... особливо это место...

-- Ваш хозяин куда это пошел? -- спросил дворничиху купец.

-- Да кума проведать, Ивана Орефьича, на ту сторону. -- Чудачина,-- произнес купец.-- Сейчас он со мною

встретился в сенях; значит -- темь хоть глаз выколи... и не узнает меня: щупает руками и спрашивает: "Кто это такой?" -- "Я".-- "Кто ты?" -- "Да узнай",-- говорю. Он теперича и принялся перебирать: "Гаврил Сидорыч, там... Семен Захарыч". Я ему: "Эно куда полез, говорю, а еще арихметчик... своего постояльца не узнает".

-- Гм...-- произнесла хозяйка,-- он у меня такой... тоже иную пору и меня не узнает, когда в сенях придется; обыкновенно, темнота...

Вскоре хозяйка вышла.

В избе настала тишина; у стола по временам шипели в ведре горячие секретки, падавшие в него с нагоревшей лучины. За печкой однообразно чирикал сверчок.

Купец зевнул во весь рот.

-- Что ж, старуха, замолкла? -- сказал он, наконец.-- Досказывай, чем кончилось дело.

-- А спать-то разя не будешь? можа, я тебе помешаю?

-- Ничего; я не засну еще долго; рассказывай.

Старуха кряхнула и начала:

-- Ну, слухай, касатик. Вот видишь ты это, я тебе сказывала, приказчик написал барыне письмо, как триста Рублев пропали.

-- Да, да, ну?..-- произнес купец, поворачиваясь на бок и подкладывая руку под голову.

-- Так вот дела какие: написал он. Петруши все нет, пропал, да и шабаш. Вот опосля крещения, слышим, снаряжают старосту, десятского, с ними мужиков -- человек шесть -- искать Петрушу. Мы думаем и дивуемся: что, мол, это значит? Вдруг заегозили, искать да искать. Ну, это поехали они; на дворе уж было голомя. Глядь, часа через два -- везут его, голубчика, на санях, и прямо к барскому двору. Мы так и всполошились: скорей бежать туда... Гриша мой давно там; а я, известно, дело старое, ковыляю полегоньку; хоть и рада бы душенькой добежать поскорееча, да ничего не сделаешь. Подхожу к приказчикову дому: батюшки! народу целый полк; я это спрашиваю: "Где он, Петруша-то?" Говорят, у приказчика. А тут парни и мужики голдят мне: "Ну, бабка, прощайся теперь, Петрухе несдобровать: деньги украл. И диви бы, говорят, мужик блажной, а то смирный мужик: никто не чаял от него даже вот тебе дурного слова". Я... ах ты, господи... неужли это правда? а самое вот так и подмывает, так и подмывает; сердце вырваться хочет; тошно как, и-и... я спрашиваю: "Где его нашли?" Говорят: "Вот тут, за лесом идет по дороге".

-- Куда ж это он шел?

-- То-то я сама спрашиваю: "Куда ж он это шел?" -- "А кто знает, говорят, можа шел и сюда, в село". Только промолвили это мужики,-- вижу: он выходит из приказчикова дома, сходит с крыльца и вот худищий, прихудищий, узнать нельзя: голову повесил, смотрит в землю, а по бокам идут староста с десятским. Я сейчас бросилась к нему и так и заголосила на всю улицу. Он, Петруша-то, говорит: "Не плачь, матушка, не плачь!" -- эхма!.. ну, того... а я знай голошу. Тут староста говорит: "Садись, Петруха, я тебя довезу до двора". Он сел и баял мне: "Садись, матушка, вместе". Я прилепилась на наклеске, а сама залилась... и поехали. А с нами, не забыть бы тебе, ехал еще мужик -- Фролка, высокий такой, здоровый: говорят, дубы с корнем дергал, когда был навеселе. Сошли мы с саней, приехачи-то; староста говорит этому Фролке: "Останься, мол, здесь с Петрухой: приказчик велел его караулить". Фролка с нами идет в избу, я смотрю... а у самой рубашка так и дрожит. Пришли мы в избу. Петруша помолился образам, поклонился нам, а мы ему поклонились. Дальше он обернулся к хорам и говорит: "Батюшка не выздоравливал?" -- "Нет, говорим, сударик"; а старик весь в жару, так и мечется; одежу всю скопал. Петруша посмотрел, посмотрел, глянул на ребенка,-- ребеночек-то спал на загнетке,-- сел на коник, облокотился на стол и, что ни есть мочи, залился слезами... так вот его и колышет; как река льется, сердечный, инды страсть глядеть... горя-то, горя что видели, кормилец, не приведи господи! Годя немного я спрашиваю у Фролки: "Что, дескать, родимый, зачем это Петрушу брали к приказчику, что он ему говорил? беспременно тут что-нибудь есть".-- "Да аль не знаешь, говорит, его в солдаты везть приказано? от барыни пришел приказ". Батюшки! как услыхала я это, так и не помню... словно он меня дубиной шарахнул. Подбежала я как раз к Петруше, повисла ему на шею и закричала благим матом: "Петрушенька, родимый ты мой, золотой ты мой! что с тобой хотят делать?"

Перед вечером,-- о ту пору мы все были дома,-- Петруша маленько остепенился, не плакал; а только все сидел, закручинившись, и бесперечь вздыхал. Я подхожу к нему, изобрала времечко, и говорю: "Петрушенька, касатик, не терзай ты моего сердечушка, скажи правду: ты взял деньги у скотницы аи нет? скажи, родной, я так и буду знать". Он, голубчик, поднял голову, глянул на меня, а слезы так и брызнули из его глазушек... "Эх, матушка, говорит, матушка! знает одна моя грудь да подоплека, что я вынес за напраслину... бог с ними",-- говорит и махнул рукой. Ну, ничего... что бишь?.. вот в сумерках посылаю Гришу к Варваре на барский двор, чтобы она пришла сюда к нам, последний вечерок хоть провела с мужем да помогла мне замесить лепешек, курицу ощипать ему на дорогу. Теперича, стало быть, Гриша сходил на барский двор и говорит, что не застал ее. Маланья, старуха там проживала,-- Маланьей звали,-- говорит, что кажись, пошла в горницу к приказчику; "А я,-- это Гриша-то,-- ждал ее долго, да не дождался". Только Петруша на это и молвил: "Пускай уж, когда так, лучше не приходит,-- не надыть". -- она вечером так и не пришла. Вот перед тем, как зажигать лучину, Петруша говорит Фролке и Грише: "Ну, ребята, прощайте. Бог знает, коли увидимся. Знать, пришла неминучая, говорит... пойдемте, так и быть, ребята, напоследках к Акулине..." -- и взял шапку; Акулина, солдатка, шинок в то время держала от нас через два двора. Я... "что ж, голубчики, сходите себе!" уж рада, что Петруша, можа, на время забудет юре; а деньжонки были: мы уж успели взять три целковых у десятского под жеребенка-стрыгуна. Я говорю: "Подите себе". Фролка молвил: "Как бы приказчик меня не увидал с вами в шинке-то?" -- одначе ничего, пошел. Осталась я одна в избе: жуть после них такая... вот сем, думаю, потороплюсь, просею муку; хватилась -- ночевок нет; поскорей надела чекмень Петрушин и пошла к соседке, чтобы кстати занять у ней яиц. Ну, там поговорила это с ней, поплакала и прихожу опять домой; скука такая, смерть... помню, отворила дверь, а мальчик-то проснулся, стоит подле двери, держится за притолоку и кричит, зовет меня, уж собирается плакать. Я взяла его на руки, и как мне его жалко было!.. дала ему яичко в руки забавиться и посадила его на лавку; а :сама стала вытирать чугуны. В избе глушь, никого нет; только сверчок за печкой жужжит да старик иногды залопочет... Припомнила я, вот так-то одна останусь, каждый день все так-то будет: все никого нет да нет. Старик не надежен, Петруша скоро сокроется с моих глаз -- и замерещилось мне тут: как его повезут, покатит он невесть куда, в дальнюю сторонушку... давай я плакать; вытираю чугун и голошу, вытираю и голошу... Э-эх... а мальчик-то сидел, слухал, слухал, да как себе.

-- Верно, смыслил, каналья, мальчик-от!

-- И-и... где? еще несмыслечек был... вовсе махонький... ну, в это время вошел Петруша с мужиком и Гришей; увидал, что мальчик плачет, и говорит: "Чему ты, Федя? не плачь, братик". Вижу, хмельненек. Взял он его к себе на руки, да: "Ах затянем, говорит, ребята: "Сидит ворон на березе"? -- любимая, бывалыча, его песня: вчастую все поет, как "пропадать тебе, мальчонка, в чужой дальней стороне; ты зачем это с своей родины бежал, ни у кого не спросился, окромя сердца своего, бросил мать свою..." -- да и тут же раздумал: "Нет, говорит, что-то не по себе, лучше даром..." -- и опять задумался. Фролка все у нас: известно, приставлен караулить; а Гриша около печки стоит, все смотрит... он о ту пору не пил ничего; а ходил с ними к Акулине так: все от Петруши-то отстать не хочется; вестимо, последний вечерок с ним проводит. Поужинали мы тут, тихо таково, скучно... сбираемся спать; Петруша стал раздеваться... "Ах, говорю, Петрушенька, забыла я тебе на ночь принести рубаху, кормилец ты мой. Что сделаешь? Из ума вон". Ну, эвтим делом полеглись спать; я, почитай, всю ночь глаз с глазом не сводила. Пропели первые петухи; это слышу все. Старик так и мечется, кричит, что не след: перед зарей ему всягды хуже было. Вот вдруг слышу, кто-то стучит в окно; глядь, Петруша слезает с печи; а он, сердечный, тоже не спал. Я говорю: "Куда ты, Петруша?" Он: "Да вишь, говорит, стучит кто-то, пойтить отворить" -- и пошел. А это староста; и дает Петруше приказ, чтобы он на рассвете был совсем готов, что лошади под него будут. Петруша входит в избу и говорит: "Матушка, ты бы печку затопила",-- а сама слышу, он плачет. Как мне подступило вдруг тошно: душа с телом расстается... Ну, как раз я затопила печь, все поднялись; я это суечусь как угорелая: принесла из пуньки рубах, трое чулок, говорю: "Переоденься, Петруша",-- и поставила ему отцовские сапоги: они были покрепче. Он стал одеваться; Гриша ему помогает, а сам утирает глаза; потом они оба примутся говорить между собою полегоньку. Я смотрю на них, так-то рогачом подперевшись, а у самой слезы, слезы... перед господом богом... просто руки и ноги подкашиваются. Вестимо, кормилец, разя шутка?.. Соколы вы мои дорогие, голубчики сизые, где вы, касатики мои? По белу свету, на чужой сторонушке бродите... Оставили меня, горемычную, беззащитную... Старуха заплакала.

-- Так что же? -- произнес купец.

-- Сейчас, кормилец... Молчание.

-- Вестимо,-- продолжала старуха,-- разя не больно: свое детище всякому того... что бишь я?.. ну, это Гриша себе стал сбираться, говорит: "Я провожу Петрушу до города". Я ему сказала: "Ты бы, касатик, у приказчика спросился, а то серчать станет, еще неравно побьет". Гриша пошел к приказчику, увидал там Варвару и наказал ей, чтобы она пришла проводить Петрушу. Немного годя они оба с Варварой приходят. А приказчик в то время еще не вставал: как быть? мы послали Гришу к старосте, хоть у него спроситься, староста говорит: "Не мое дело". Петруша и сказал: "Собирайся, не бойсь; брата да не проводить? Авось он едет не куда-нибудь на праздник; ступай, говорит,-- запрягай свою лошадь,-- поедем". Гриша взял и пошел. Ну, это к нам пришла невестка; пришла, помолилась образам, поздоровалась и стоит у двери, словно чужая; вестимо, уже одичала. Вот Петруша ей говорит: "Прощай, Варвара Борисьевна! не поминай лихом". Она молчит. "В солдаты разгуляться едем..." -- это он-то ей. Она все молчит. "Так-то, говорит, теперь ты на слабоде... одна, погуливай..." Она знай молчит, голову повесила. "Эх, говорит, загубила ты меня! не миновал-таки неминучей дороженьки... оставайся, бог с тобою! верно, доля моя такая..." Глядь, она и прослезилась,-- право слово! верно, в укор пришло. Дальше он ей говорит: "Поплакать у меня есть кому, вот что; да слезы, вишь, не помогают горю",-- и замолчал. Тут вдруг старик опомнился; просит пить; опомнился и того... это с ним бывало редко: Почитай, все лежал в забытье. Правда, он приходил в себя и запрежа, вот когда Петруша бегал, да все ненадолго. В то время, бывалыча, я ему толковала: "Петруша, мол, бегает невесть где"; а он скажет: "А?.." -- и смотрит... "Петруша бегает, слышишь?" -- "Кто это?" -- спросил он. "Петруша".-- "А-а-а..." -- и опять в забытье, опять забормочет. Вот и тут тоже: опомнился он, я подаю ему пить и говорю: "Простись с Петрушей-то!.. едет в чужую сторону,-- благослови его, простись",-- говорю. Петруша подошел к нему и баял: "Прощай, кормилец батюшка! должно, николи тебя не увижу,-- прощай!.." -- обнял отца-то и зарыдал. Старик только проохал и залепетал, как ребенок, по-прежнему. Петруша стоит, плачет над ним, совсем убравшись. "Вот, говорит, и благословить некому".-- "Поди, говорю, поди, касатик мой,-- сама тоже голошу,-- поди я тебя благословлю, все равно, и за отца и за себя". Сняла с божничка два образа и благословила его. Тут слез было, желанный мой, тут слез, что и-и... плачу сколько было... только входит вдруг староста и говорит: "Что, совсем?" -- "Совсем, сударик".-- "Ну, с богом!.. Лошади приехали... помолись, говорит, Петруша, да и ступай". Эх, пришла, родной ты мой, последняя минута. Петруша как обхватил меня, так и замер... "Прощай, говорит, матушка, родная моя! не оставляй в молитвах". Я уж тут ничего не помню. Помню только: вышла я на улицу -- на дворе метель такая была; Петруша сел это; санки покатились, заехали за плотину. Он сидит да машет мне, машет шапкой-то, все машет, дескать... ну! все машет... Гляжу, и совсем скрылись. Грохнулась я наземь и долго годя очнулась, когда меня принесли в избу.

Соколик ты мой! Вот другой год и весточки не шлет,-- заключила старуха, потупилась, крепко зажала рукой глаза и зарыдала.

Долго раздавался в пустой избе ее глухой, бессильный плач. Длилось молчание; купец продолжал лежать навзничь; сидя на лавке под окнами, в которые равномерно барабанил крупно дождик, спала девочка, запрокинув к стене свою голову.

Лучина начинала гаснуть; старуха, как будто очнувшись, наскоро отерла полой зипуна свои глаза, поправила светец и села на прежнее место, поддерживая концы головной тряпки у своего подбородка.

-- Охма-хма... Я тебе говорила, что если бы старшего не отдали -- и младший не пошел бы. Оно так вот и прилучилось. На другой день, после отправки Петруши, старику сделалось так плохо, так плохо, что и сказать нельзя: охает, мечется в разные стороны, то туда бросится, то сюда. Вижу, дело не ладно; пошла за священником. А Гриша еще не оборачивал из города. Не то чтобы было далече, а он там дожидался, пока Петруше забреют лоб. Ну, ничего; сходила за священником. Пришел причт. Исповедовали старика, дали глухую исповедь, причастили, особоровали. Перед обедом он богу душу отдал -- царство ему небесное! Какой был старик-то... Ума сколько, право слово... я его смерть боялась.

Что ж? мы жили с ним хорошо. Ну, вот мы похоронили его. Гриши все нет, и помочь было некому. Невестка как проводила мужа, так ни разу и не пришла ко мне. Я к ней тоже не ходила. Позвала я тут родных: все больше кумушки у меня, куманьки там... сватьюшки. Аграфена Федоровна Ухабовская была, это Егор Петрович, Анна Егоровна -- дьяконица. Много было народу, всех не пересчитаешь.

Вечером, опосля похорон-то, гляжу это, приезжает Гриша. А ему уж сказали там на селе, что, мол, отец твой помер. Вот он не отпряг еще лошадей, летит в избу, сердечный. "Матушка, говорит, батюшка помер?.." -- "Помер, говорю, голубчик мой, соколик ясный, помер. Видно, на то воля божия..." Он посидел, посидел за столом, потом как махнет рукой: "Эх!" -- говорит,-- и ушел из избы. Закручинился малый,-- беда, закручинился как...

Проходит месяц, другой. Мой Гриша в избу, почитай, отвык ходить; только ночевать придет. А то сидит на огородах али в овин забьется -- и кто его знает, что он там делает? Вестимо, должно, все плачет. И Петрушу-то жалко, ведь, бывалыча, шагу без него не сделает, и отец-то помер -- поневоле запечалишься да загорюешь.

Дальше-больше, проходит весна, лето, Гриша в одном положении. Бывалыча, станешь его уговаривать: "Что ты, Гришенька, того... горем не поможешь..." -- куды!.. малый как раз возьмет и уйдет. Вот наступила осень; свозили, убрали рожь, овес. Только слышим -- что ж слышим? -- скотницы деньги нашлись. И не то чтобы нашлись совсем, а разведали, что их украл конторщик. И каким побытом?.. Тут-то мы вспомнили Петрушу... Ах, мол, Петруша, Петруша! сгиб понапрасну. Ну... дело было вот как: повадился конторщик ходить к скотпицыной дочери. А она, я тебе баяла, с дуринкой; была такая нескладная, бог с нею, девка; окромя там, известно, работы, чего другого... Вот повадился. Ходит раз, другой к ней и прочухал, что у ее матери есть деньги. Можа, сама дочь же проболтнулась ему про них. Он стал ее замасливать, уговаривать, что я тебя замуж возьму, пятое, десятое... Девка поверила и, должно, тут как-нибудь проболтнулась, что деньги в холстах. Он, не будь дурен, и схапал их. Обыкновенно, не наше дело осуждать,-- бог с ним; да вот Петруша-то пошел ни за что, как есть. Враг ажио ль силен. Тут все мужики так и ахнули; все вот наповал толкуют про Петрушу, перед господом богом. "Ах, Петруша, Петруша!" Бывалыча, придут ко мне, говорят: "Срезали твою головушку ни за что ни про что". А больше озлобились все на приказчика. Известно, дело прошлое; а ведь и вправду он всему виной.

Только что после этого прилунилось, родимый ты мой? -- такая беда, такая сокруха, что и на поди... Гриша... то-то молодость, обыкновенно, неопытность -- незнайка... что бы так, того... а то... видишь ли -- он, Гриша-то, горевал, горевал по брату да по отцу-то,-- ну, вдруг, Как узнал, что деньги нашлись, что Петруша изведал напраслину, думать, думать, да и задумал... о, ихма, ихма... Ну, я тебе баяла, что он почитай со мной не сидел дома, а бродил невесть где. Вот однова сижу я долго вечером,-- пряла; сижу и думаю: "Где ж, мол, это Гриша? бывалыча, он приходил ужинать, а теперича давно ночь на дворе -- его нет. Да сем, думаю, закушу одна; ему оставлю". Только я и поужинала без него, убралась, стало быть: потушила лучину, а сама легла спать. Признаться, мне тогда вовсе не спалось: дума одолела, и тут же зубы болели; так, бывалыча, и ноют... Вот лежу я, не сплю; уж за полночь дело, слышу: кто-то колотит в дверь, так колотит, что вся изба трясется; поднимаю голову: пуще, пуще... Сейчас вскочила я, вынула из горнушки лаптенки; пока обулась, пока что... никак ничего не сыщу. Выбегаю в сени, отворяю: что ни есть мочи кричит какой-то мужик: "Бабка! твоего сына поймали!.." -- "Где поймали, как?" -- "На барских скирдах... поджигать хотел.-- Ну!.."

-- Что это ты такое рассказываешь, Кузьминишна,-- входя в избу, сказала дворничиха.-- Вот тебе творожку и молочка. Возилась, возилась, тряс ё расшиби...

-- И-и, желанная ты моя! дай бог тебе здоровье, касатка моя,-- воскликнула старуха, с неизъяснимым выражением благодарности глядя на горшок с чашкою в руках хозяйки.

-- В закутах грязь какая ужастенная... проходу совсем нетути. Как ты пойдешь, Кузьминишна? дождик полил словно из ведра.

-- О-о...-- произнесла старуха, покачивая головой.-- Небойсь сильный?

-- Да, силен. Что ж это Иван Осипыч так и не пошел в горницу; ишь растянулся. Иван Осипыч, Иван Осипыч! -- толкая купца, твердила дворничиха.-- Прусаки вас тут поедом съедят.

-- Аль он заснул?--спросила старуха.

-- Да, вишь, как заснул, и не растолкаешь. Иван Осипыч, Иван Осипыч, эй, Иван Осипыч!

Дворничиха дотолкалась-таки до того, что купец забормотал: "Рассказывай, рассказывай! я слышу",-- и повернулся к ней спиной.

-- Вестимо, намаялся, сердечный,-- проговорила старуха.-- Чай, все в дороге да в дороге, нешто она шутит?

Через минуту старуха, попрощавшись с дворничихой, вышла из постоялого двора.

1858

Оставить комментарий Успенский Николай Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1858 Обновлено: 28/11/2020. 48k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Успенский Николай Васильевич Старуха

Н. В. Успенский

Старуха

Успенский Николай Васильевич
Старуха