Успенский Глеб Иванович
Злые новости

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Г. И. Успенский

ЗЛЫЕ НОВОСТИ

   Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах. Том 3
   Новые времена, новые заботы. Очерки и рассказы
   М., ГИХЛ, 1956
   Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
   Подготовка текста Р. П. Маториной
   Примечания Р. П. Маториной и Г. М. Фридлендера
   

I

   Шестнадцать лет тому назад в жаркий июльский полдень на реке Черемухе, впадающей в Волгу, появился первый пароход. Медленно, сурово и вместе трусливо прокладывал он свой первый путь по этим девственным водам, между спокойно зеленевшими берегами... Целая армия мужиков с длинными шестами в руках толпилась на носу парохода; другая не менее значительная армия разного пароходного начальства наполняла капитанскую рубку... "Шше-есть!.. че-ты-ре-е!" -- во всю мочь громкими голосами орала армия мужиков, поминутно выхватывая из воды мокрые и сверкавшие шесты... "Ти-шше! Сто-о-ой!" -- гремели басы лоцманов, -- и, повинуясь этим громким, ни на минуту не умолкавшим крикам, пароход то притихал, сердито ворча, то начинал свистать, дымил черными клубами дыма и безжалостно ломал тихую поверхность реки
   Изумленные этим невиданным зрелищем, как вкопанные останавливались с граблями в руках толпы расфранченных, по случаю уборки сена, деревенских женщин, пестревшие по обоим берегам реки. Не понимая, что такое творится, эти простые люди испытывали в то же время ощущение чего-то удивительно страшного и вместе удивительно веселого... И вот, развиваясь с каждой минутой, это ощущение страшного и веселого разрешалось в какой-нибудь из зрительниц тем, что она, сама не зная почему, вдруг затягивала звонкую песню, начинала подплясывать и бить в ладоши... А за одной принимался петь, плясать и бить в ладоши весь расфранченный луг... И пляшет и поет он, в такт стуку пароходной машины, даже после того, как пароход прошел мимо.
   Это нервное состояние, производимое странным, непонятным и чудным, -- повторялось по всему протяжению Черемухи, где шел пароход и где его, видели люди. То же самое произошло и с жителями села Покровского, в котором пароход остановился на ночлег... Необыкновенное веселье и необыкновенный страх обуял жителей Покровского: мгновенно, как только пароход остановился у наскоро (еще весною) сколоченной конторки, наполненной народом, раскачав ее своими волнами и разбросав по берегу лодки, тоже наполненные покровским народом; точно в лихорадочном жару стали метаться эти испуганные и обрадованные люди с конторки на берег и с берега на конторку; молодежь -- парни, девки, ребята -- лазили на четвереньках у самого борта парохода, желая разглядеть, что там делается, и когда один из таких наблюдателей увидал, что внизу, из какой-то дыры, как из окна, торчит человеческая голова, -- на него нашло что-то до такой степени непонятно одуряющее, что он тотчас же пошел колесом и продрал таким образом на самый верх крутого берега...
   Целую ночь, покуда стоял пароход, продолжалось это нервное, близкое к истерическому, состояние, и когда на следующий день чудный гость, засвистав и задымив, ушел дальше, все, что жило в Покровском, чуяло, что случилось что-то новое, что теперь что-то стало не то, и действительно, впоследствии, спустя годы, всякий Покровский житель стал считать день первого появления парохода -- днем, с которого в сельскую глушь начали являться разные злые и добрые новости. Пароход, снаряженный каким-то юным купеческим сыном, -- быть может, пожелавшим, шуметь на газетный манер, -- "росчал" состаривщиеся нравы захолустья, и вслед за тем в эти дряхлые нравы, в эти маленькие дела стали входить новые элементы, новые черты... Не прошло и года после памятного дня, как из неясно сознаваемого покровцами "нового" совершенно точно и определенно и для всех видимо обрисовалось одно явление, совершенно новое. Это явление, пришедшее за пароходом, было -- деньги. В глушь, в захолустье, в среду бедности, забитости пришли деньги, много-много; денег...
   -- Такие ли еще деньги я на своем веку видал! -- негодуя на новости дня, говорит покровский старожил. -- Может, сотни тысяч через мои руки прошли, а не то что... Какие это деньги? Тьфу, одно!
   Речь этого старожила дышит неподдельным негодованием на новые времена. Но человек, близко знакомый с прошлым житьем-бытьем Покровского, посравнив его беспристрастно с настоящим, непременно должен сознаться, что негодование старожила вполне неосновательно. Да и в самом деле, за сколько бы сот лет мы ни углубились в историю села Покровского, мы всегда находим покровца работающим на кого-нибудь -- на большого боярина, на сына боярского, на святую обитель, на господ злых, на владык добрых, на разбойников-приказчиков -- и вообще на сотни и сотни разных сортов владык, которые поступали со всеми этими людишками как хотели: продавали их и закладывали, пропивали, проигрывали, забывали их на год, на два, а потом вдруг нагрянывали и требовали сразу все за прошлое да вперед за пять лет... Не мелея и не пересыхая, а, напротив, постоянно увеличивая свои воды, целые столетия лилась в этот уголок река приказов из Москвы, из Питера, из Парижа и бог весть откуда, и в редком из них не было повеления, чтобы -- "которые людишки от нашего господского дела по лесам станут разбегаться и животы свои кидать, и те животы брать на наш господский двор да, сыскав людишек, кнутом бить и к делу нашему боярскому ставить..." А над злыми и добрыми детьми боярскими и боярами, над беспощадными немцами-управителями и кровопийцами-приказчиками -- стояли Москва, Питер и тоже требовали: "да на зелейное... да на пушкарные... да посошные..." -- не забывая всякий раз прибавить в объяснение законности этих сборов все то же повеление: "сыскав, бить и деньги с него взять". Эти два потока приказов, стоявшие целые столетия у самого носа покровца, естественно давали очень мало времени покровцу подумать о себе, поработать на себя... -- Через его руки, как говорит старожил, прошло несметное число денег, -- но чтобы они были когда-нибудь в руках у него, чтобы он привык распоряжаться ими -- этого сказать никак нельзя, иначе как объяснить, что и до сих пор покровец не умеет расчесть, не знает, где его выгода, берет грош за неистовый труд, а на пустяке думает ограбить и нажиться...
   -- Ежели вашему здоровью поскорея, -- ломаясь, бывало излагает предводитель целой толпы покровцев человеку, который нарочно приехал к ним из города на лодке по какому-нибудь делу, -- ежели теперича поскорея вам надыть, то ближе, как двадцать пять... то бишь... шестьдесят рублев нам взять нельзя... Этаким вот манером!
   Проговорив с полным апломбом эту речь, покровец оглядывался на своих товарищей, как бы спрашивая их: "ловко ли?" Но товарищи сами смотрели на него недоумевающими глазами и тоже как бы спрашивали: "нешто столько?" Общее недоумение разрешалось обыкновенно тем, что приезжий, изумленный глупостью обывателей, не сказав ни слова, только плевал на их речи и, не помня себя от негодования, шел назад в лодку.
   -- Назад поезжай! -- говорит он гребцам, и те берутся за весла.
   При виде этого покровцы начинали понимать, что попали "не туда"; они сразу снимали шапки и, толпой придвинувшись к берегу, оробевшими голосами кричали отъезжавшему:
   -- А ваша цена какая будет? Ваше сиятельство! Говорите вашу цену.
   -- Я с дураками, -- доносилось из лодки, -- разговаривать не хочу!
   Тут всеми покровцами овладевал панический страх; сразу поняв, что они дураки, и видя этих дураков один в другом, они принимались осыпать друг друга ругательствами и пинками и, как испуганное стадо, бросались к воде, а иные вбегали по колено и даже по шею в воду и орали...
   -- Двадцать... Пятнадцать, господин!..
   -- Десять... Пя-а-а-а-ть!..
   -- Я с дур-рраками, -- гремел с лодки ответ, -- и говорить-то не буду!..
   -- Три-и-и... два-а-а... -- вопияли покровцы, захлебываясь и утопая.
   -- Рубль! -- наконец с насмешкой отвечали с лодки, и на этот рубль бросались все.
   -- Я-я-я-я... -- гудели над рекой, перемешиваясь с бранью, крики дравшихся и утопавших покровцев.
   Задумав ограбить и нажиться, сразу там, где этого сделать невозможно, покровец доводил, таким образом, цену своего труда чуть не до нуля. Он это донимал и хотел поправиться...
   -- Так за рубль?-- спрашивает его воротившийся приезжий.
   -- Да уж... -- бормочет он и робко шепчет:-- за два с подтинкой... уж...
   -- Как за два с полтинкой? Полтинника не дам!
   -- Ну, извольте, извольте.
   -- Не дам!
   -- Ваше сиятельство! Ваше благородие!..
   Со зла приезжий человек был неумолим, и Покровскому обывателю приходилось брать за труд уж настоящий нуль...
   -- Как перед богом, перед создателем скажу, -- окончив работу, клянчил покровец пред нанимателем;-- как есть -- ни крохи не осталось... Лошадей задрал... Всю дорогу, сам суди, на одном кнуте; ехал... Чисто подохнуть таперчи... Яви божескую милость!... заставь бога молить.
   И получив в подачку двугривенный, он уходил к своим задранным лошадям, утирая рукавом мокрое от поту лицо и говоря:
   -- Дай тебе бог... Пошли тебе царица небесная...
   Такое, большею частью, знание -- сколько, когда и за что надо взять, обнаруживал покровец в делах случайных, где ему приходилось заработать на себя, без постороннего приказу... Очевидно, это был ребенок, который, однако, и разбойником тоже быть мог. Не в лучшем положении находился его труд и для своего будничного прокормления и житьишка. Хлеб, масло, молоко, рыба, благо река близко, летом ягоды -- вот чем тянуло свое существование село Покровское. Но город, стоявший на той стороне, верстах в трех ниже Покровского, куда последнее сбывало свои продукты, был плох, беден (пароход даже и не останавливался в нем), платил мало, прижимисто... Великого труда стоило поэтому Покровскому жителю или жительнице вытащить из цепких лап городских торговцев какой-нибудь рублишко, да и тот чаще всего приходилось оставить в тех же лапах, задолжав еще полтину.
   Бывало, целую неделю, не покладаючи рук, какая-нибудь покровская жительница сбивает масло; целую гору набила она его -- и вот, наконец, везет в город.
   Сидит она с своей кадушкой в самой середине громадной дубовой лодки. Три здоровенных парня, три родных ее сына, грохая в воду громадными дубовыми веслами, доставляют маменьку в город. Они без шапок; спины их черны от поту, и руки горят, словно их огнем обожгло.
   -- Ты мне, маинька, три копеички бесприменно дай... Я хоть квасу выпью! -- говорит один из богатырей.
   -- И мне, маинька! -- говорит другой.
   -- А мне, -- говорит третий,-- хушь копейку...
   -- Да как купец, касатики! -- охая, шепчет мать этих богатырей. -- Приналегните, касатики.. Захватить бы купца-то...
   -- Захватим!-- дружно принимаясь за весла, произносят богатыри:-- только ты нас не обидь...
   -- Да, хорошо, как купец...
   -- Н-но... рряб-бя... навались...
   И несется дубовое чудовище, как стрела; часа через четыре плетется оно назад... Уныло бухают богатыри веслами, лица их, суровы и злы...
   -- Чорт!-- говорит один, адресуя это слово к купцу. -- Право, чорт, прости господи...
   -- Идол этакой!..-- говорит другой.
   -- И квасу не выпил... Все нутро палит...
   -- Авось и без квасу не умрешь! -- произносит мать. -- Хорошо хошь взял-то...
   -- У него, у собаки, сколько денег-то... Что ему дать?..-- не унимаются богатыри.
   -- У него, я сам видел, -- беда их сколько...
   -- Ну и пущай!-- говорит мать. -- Твои они нешто, деньги-то?
   Богатырь молчит и потом произносит:
   -- Дьявол!
   Другой прибавляет:
   -- Именно чорт!
   И едут молча.
   -- О-о-охо-хо! -- вздыхает старушка.-- Хорошо хошь взял-то!..-- И в душе благодарна купцу; да и богатыри ее тоже недолго гневаются на него. Когда младший из них в тот же день вечером, лежа на полатях и болтая разутыми ногами, сочинил и во всеуслышание произнес стишок, в котором о купце говорилось, что
   
   Он товар у нас берет,
   Ну -- денег вовсе не дает, --
   
   то все присутствовавшие в избе разразились громким хохотом и уж вовсе не сердились на купца. В сущности все давным-давно знали, что -- "хорошо еще, взял-то, а то и назад привезешь"... Во всяком случае "купец" принадлежал к числу тех, которые дают покровцам хлеб, а не отнимают.
   В таком положении находился труд покровцев, в таком положении было знакомство их с деньгами, -- когда, за несколько месяцев до первого появления парохода, в Покровское явился приказчик от пароходного общества, чтобы уговориться с покровцами насчет пристани, дров и т. д. Этот приказчик был провозвестник новых времен, провозвестник массы новых способов труда и, главное, полной отмены старого способа вознаграждений за труд... Но неопытность, невежество покровцев в денежных делах и тут чуть-чуть было не испортили дела.
   Во-первых, покровцы заломили с приказчика неслыханную цену за то, что он хотел осчастливить их пристанью. За носку дров цена тоже была заломлена неистовая. Выслушав монолог предводителей толпы покровцев, приказчик по обыкновению плюнул и поехал назад... Увидя это, покровцы, тоже по обыкновению, стали проделывать все, что они привыкли проделывать до сих пор, то есть неожиданно узнавали, что попали "не туда", и кричали: "какая ваша будет цена? говорите, господин, вашу цену". Им отвечали, что с дураками не разговаривают, после чего они вступили по шею в воду, стали драться и ругаться -- и в конце концов взяли грош.
   Но как только стало известным, что за какой-нибудь час времени, покуда будет стоять пароход, будут платить три целковых, хоть и придется делить их между пятнадцатью человек, -- тотчас же со всех концов Покровского поднялся народ, пожелавший участвовать в этом вознаграждении. Появились старые-престарые дворовые, доезжачий с переломленной ногой, отставные солдаты, прослужившие престолу-отечеству по тридцати лет и теперь побиравшиеся в Покровском и окрестных деревнях. Весь этот народ, верою и правдою служивший своим начальникам и потом ими забытый, пришел требовать удовлетворения от трех рублей, объявленных пароходом за носку дров.
   -- Вам бы в гроб пора, -- кричала на ветеранов голода и холода покровская молодежь, только что отыскавшая себе новую работу: -- вы хлеб отбиваете...
   -- А вам-то, бесам, мало своего дела?..-- отвечали ветераны. -- Прорвы этакие... Н-н-нен-н-насытные!..
   -- Кто голодней-то?.. -- слышалось в другой группе спорящих.
   -- Мы!
   -- Нет мы!
   -- А ну, давай...
   Трудно было самим покровцам разобрать этот вопрос, и ветераны, как люди более опытные, покончили тем, что спустили цену против прежней вдвое ниже и овладели дровами.
   Но немного капитан выиграл на этой дешевизне.
   Как только старикам пришлось делать дело,-- вдруг им стало обидно. Каждый из них имел либо медаль, либо помнил милости покойного графа, и вот этим-то заслуженным людям пришлось теперь делать это черное дело. Несмотря на то, что все они крепко и хорошо выпили перед начатием дела, старые воспоминания не давали им покоя. Обхватив на груди дряхлыми руками три-четыре полена, еле плетется ветеран по колеблющимся сходням колеблющимися от старости и хмеля ногами и бормочет:
   -- При покойном графе, при Павле Петровиче... бы-валушки, и-и...
   -- Неси, неси, чорт сивый! -- гремит на старика капитан: -- после будешь разговаривать... Эй ты, -- продолжает он, адресуясь к другому ветерану, плетущемуся следом за первым, -- старый дьявол! Что дрова-то роняешь...
   -- Дон-не-сем! Доннесем, куманек... И-иьи... при ам-пир-ратыри...
   -- Что роняешь, сивый чорт! -- побагровев, гремит капитан.
   -- До-нисем... ничего... -- роняя поленья, бормочет старик, да вдруг спотыкнется и ухнет в воду совсем с дровами, не успев докончить своей речи, начинавшейся словами:
   -- А при ампирратыри...
   Вследствие таких беспорядков, с первой остановки парохода у покровской пристани, -- над пристанью, над рекою и на большое пространство в обе стороны -- стала раздаваться неистовая брань капитана. Он был из русских немцев, следовательно, мог на двух языках излагать свой гнев, но покровская бестолочь была столь велика, что и двух наречий было мало для выражения негодования. Эти падающие люди с дровами, эти разбитые лодки, которым не могли докричаться, чтобы они сворачивали, эти утонувшие люди и т. д. и т. д. -- все это иной раз доводило капитана до того, что он метался по своей рубке как помешанный и кричал:
   -- Пропадайте вы и с пароходом! Чорт вас возьми всех... Пойду зарежусь...
   Неизвестно, что бы сталось с этим новым делом, если бы ему пришлось продолжать свое существование исключительно при помощи старых покровских людей и понятий. Вероятно бы, оно прекратилось. Но новое дело не погибло, его поддерживало и укрепило появление новых деятелей, именно баб!
   Этого никто не ожидал.
   Неуспех в новом деле покровских старожилов заставил покровскую молодежь, оттертую от дела, быть вполне уверенными, что дело это придет к ним опять; но покуда они хохотали над стариками и издевались над падением людей и дров в воду, над неистовством капитана, к последнему явилась толпа покровских баб и умно, расчетливо предложила ему задаром сделать это дело... "Понравится -- хорошо, не понравится -- как угодно"... И не прошло четверти часа после того, как капитан дал свое согласие, ни гнева, ни намерения утопиться и бросить пароход уже не было в нем. Бабы удивительно ловко и быстро сделали свое дело. Вместо того чтобы таскать по три полена на груди, они явились с носилками и перетаскали пятерик духом. Они не болтали о графах, не спорили, не перекорялись, не прошли вперед гривенник, не просили прибавить, словом -- делали дело и желали получить, что следует. Даже в получении денег они умели установить порядок и стройность: подходили одна по одной, не задерживали, уходили тотчас,-- словом, делали всё проворно и ловко. Любо было смотреть, как капитан раздавал им деньги.
   -- Получай, отходи! -- сказал он первой, вручив несколько медных пятаков. То же самое пришлось ему повторить и другой, но третьей говорить этого уже не приходилось: капитан видел, что бабы, все до единой, поняли идею нового рода труда, провозвестником которого был пароход:
   -- Получай и отходи!
   И все, что было следствием этого принципа, привезенного пароходом, все досталось в руки баб.
   Они заняли всю пристань столиками с съестным, назначили цену за рыбу, за яйца, за пироги, и пароход, налетев на них, съедал все это и оставлял в их руках деньги.
   -- Да грех! -- говорит робко покровская девушка сухой и востроглазой бабе, которая ей что-то нашептывает, притаившись за окном, чтобы не видали родители.
   -- Кому грех-то? Кому?
   -- Известно, мне...
   -- Тебе! Дура! Купцу грех -- так. С него на том свете взыщут... Это верно, а не с тебя... На тебе греха нет; ежели б ты купца покупала, так тогда ты в грехе...
   Девушка улыбается.
   -- А то чьи деньги-то? Кто деньги-то дает? Купец! Он, стало быть, тебя погубляет и за это ответит...
   Но чтобы убедить девушку окончательно, к концу длинного монолога старая ведьма приберегает такой аргумент:
   -- Что тебе-то? Часок побывала -- да назад... Нешто он тут на веки веков? Он сел на пароход -- и был таков, а у тебя, глядишь, целое приданое в руках, чистые денежки...
   -- А Вася?
   -- Ах, дура, дура! У тебя с Васей любовь, а с купцом что?.. Бери деньги -- да прочь, любовь при тебе и останется...
   И глядишь, в дрянной и дымный номеришко, где мимоездом остановились приехавшие на пароходе деньги в виде пьяного купца, отправляющегося по делам дальше С тем же пароходом, входит ведьма и говорит:
   -- Готово-с!..
   А за ней девушка... Входит она и, по старой памяти, крестится на образ...
   С непривычки случались большие беды... Одну такую несчастную, с деньгами в кармане ситцевого платьишка, нашли наутро в реке, у берега, и узнали, что утопилась... Но понемногу все пошло лучше, и покровцы стали входить во вкус нового времени, пришедшего к ним. Стали продавать все, за что платят, и не разговаривали.
   

II

   Вслед за пароходом так и повалили к ним деньги; скоро бабам никто уже не завидовал. В следующем, после парохода, году наехало в Покровское множество господ из столиц, и стали строить железную дорогу. Не говоря о том, что сами эти господа отличались необыкновенною щедростию и, не задумываясь, вышвыривали рубль серебра за курицу, чего отроду никто не видывал, они сразу дали работу и деньги бесчисленному множеству полуголодного народа... Рыть, копать, возить землю, делать насыпи -- для этого, кроме всего мужского населения Покровского, понадобились сотни и тысячи народа из других мест. Затем понадобились десятки, а пожалуй, и сотни людей, которые бы смотрели, надзирали над этими тысячами, -- и вот в Покровское повалил народ из губернского города: отставные военные, неудовлетворенные писаря и дьячки, а скоро город совсем притих и обезлюдел, потому что служащий народ бросился в Покровское занимать места на открывшейся железной дороге, а торговый люд стал перебираться сюда для торговых дел, чуя, что Покровское будет бойким местом.
   И действительно, благодаря массе пришлого народа и массе нового труда, через пять лет физиономия Покровского совершенно изменилась. Не тот его внешний вид, не тот живет в нем народ: на реке свистят и дымят пароходы, за селом свистит и дымит машина, и возят они тысячи пудов товара и тысячи народа, волны которого, ежедневно перекатываясь через Покровское, всякий раз оставляли после себя деньги и деньги... Множество новых построек, выросших близ мест для новых дел, ничуть не напоминали развалившейся и покачнувшейся покровской старины; это были привлекательные на вид новенькие домики, где из каждого окошка глядело довольство в виде пузатого, блестящего и почти постоянно кипевшего самовара, в виде довольных и румяных лиц, восседавших за этим самоваром... Также ничуть не напоминал старого покровца тот обновленный покровец, который пристал к новым делам и стал жить-поживать в этих новеньких домиках. Нет тут ни босых ног, растрепанных голов, нет распоясанных сарафанов и рубах, нет забитых лиц, -- напротив, все новое и цветущее: платья туго накрахмалены, косы спрятаны под сетку, усеянную блестками, а у мужчин жирно намазаны подстриженные в скобку на жирном затылке волосы, рантовые сапоги сверкают и скрипят, а пальто или чуйка -- прямо с иголочки, на вате и, повидимому, не имеют износу.
   И все это благополучие пришло потому, что явился труд, который как раз пришелся по вкусу покровцу; от него требовалось, чтобы он "воротил", "таскал", "вез", "стоял и смотрел" и т. д., -- вообще требовался труд мускульный, механический, вовсе не нуждавшийся ни в каких более высших способностях покровца, и за этот труд покровцу давали деньги, и деньги порядочные, давали их прямо в руки и говорили: "ступай!". -- "Куда хошь!" -- прибавлял к этому торговец и чувствовал себя весьма хорошо. Тот самый богатырь, который в прежнее время бесплодно и без толку грохал по целым часам веслами, доставляя маменьку в город к купцу, который не платил, теперь с удовольствием ворочает на своей богатырской спине девятипудовые кули, с легкостию перьев таскает по чемодану в каждой руке: он знает, что вечером, после того как он отворочает и оттаскает, в его горсти непременно окажутся деньги, с которыми -- "поди, куда хошь..." Или как не быть в хорошем расположении духа вот этому гиганту, который из писцов земского суда, где он не знал, что ему делать с своим гигантством и силой, поступил теперь на должность надсмотрщика, где все это пригодилось как нельзя лучше. Все его дело состоит в том, чтобы смотреть за рабочими, все ли на местах, и ставить их на эти места...
   И вот, проснувшись часов в пять утра, -- что для него не составляет никакого труда, ибо он мог пить по неделям, не смыкая глаз,-- он идет к своему делу и начинает "ставить" рабочих... Слово "ставить" надо понимать буквально: рабочие, намаявшись, спят мертвым сном; их надо поднять и поставить на ноги. Для этого гигант поступает так: подойдя к первому из спящих, берет его могучею рукою за волосы, поднимает с армяка, ставит на ноги и, для полного пробуждения спящего, дает ему раза два-три по шее, а иногда и по щеке, после чего один уже вполне может считаться поставленным и, почесываясь, идет умываться из лужи. За первым поставленным на ноги точно так ставится второй; если, паче чаяния, спящий субъект как-нибудь выдернет волоса из цепкой лапы гиганта, то гигант раза четыре так съездит его по спине кулаком, что и второй скоро вскочит как встрепанный и побежит к луже, почесывая спину; иные вскакивают оттого, что их сдергивают за ногу и хлопают головой об пол, другие (преимущественно мальчишки) от хорошего пинка в бок и т. д. "У меня очнешься, встанешь!",-- с полным сознанием правоты этих слов говорит гигант и, подняв на ноги таким образом человек двести, "со свежим, как говорит он, аппетитом" идет "куда хошь". Жена его уж знает, что у мужа теперь аппетит, и поэтому все уже готово и поставлено на стол.
   -- У меня встанешь! -- выпив и закусив, говорит гигант и принимается за гуся...
   Как ни прост этого рода труд, а несомненно, что при нем всякий получил возможность, сделав дело, "поставив", "стащив" и т. д., быть самим собою. "Как хошь", "как знаешь" -- было одним из больших преимуществ нового рода труда, и тем большим преимуществом, что деньги, платимые за этот ломовой труд, давали действительно возможность иметь на деле то, что покровец мог пожелать.
   Чего же захотел покровец, когда в руках его очутились деньги и когда получилась возможность захотеть "чего хошь"?
   Припомнив прошлое покровца, его прошлые труды и удобства жизни, нельзя не признать, что единственным результатом этих трудов была вековая проголодь. Ввиду этого обновленный покровец, получив возможность "хотеть", решительно не мог захотеть ничего другого, как "жрать", то есть пить, есть и пробовать все, чем голодал покровец так долго... Эту животную черту, развитую деньгами и не чуждую слоям общества более высшим, чем тот, о котором здесь идет речь, относительно Покровского обывателя надо понимать почти буквально: да, он стал жрать, пробовать все, что было приятно его голодному организму... Веселенький дом его стал полною чашей, у него все закуплено на пять лет, все свое, всего большой запас, и, несмотря на то, ему стало казаться мало, и он решительно не хочет дать ни куска ни деверю, который без места, ни свекрови, у которой муж продался в солдаты и она осталась без куска хлеба; и когда ему сказали: "что ж, издыхать, что ли, нам?" -- он спокойно отвечал: "да хошь издыхайте" -- и засел в свои запасы... Животная черта сильно поддерживалась в покровце и тем народом, волны которого ежедневно наносили на Покровское машина и пароходы... И у этого народа было сильное желание отведывать всего, за что "без разговоров" можно было просто отдать деньги, а продавалось на деньги, как известно, все: и водка, и женщины, и все-все... Трактиры, выросшие на новых местах в несметном количестве, были всегда полны народом; громко гудели органы, звонко пели цыганки и арфистки, и все это пило, обнималось, дралось, целовалось, получало и платило деньги...
   -- Спрашивается, -- сидя поздно вечером за бутылкой водки в одном из привлекательных на вид домиков, вопрошает себя гигант-кондуктор Петров, -- спрашивается, в каком смысле, на каком основании народил я этих глотов?
   Так именует он свое семейство, жену и троих детей, всхлипывания которых слышны за перегородкой...
   -- Вопрос, -- продолжает Петров: -- на какова чорта?
   Он выпивает стакан водки, задумывается и произносит:
   -- Зачем, для чего, почему?..
   И задумывается. Кроме всхлипываний за перегородкой, нет ему ответа на эти вопросы, но смутные мысли и воспоминания, несущиеся в его пьяной голове, разъясняют и "зачем", и "почему", и "для чего"... Петров из духовного звания... Не он выдумал это звание, он только родился в нем, и вот как только он родился, он уже знал, что. люди, принадлежащие к этому. - званию, принадлежат к нему потому, что надо "пить-есть"... В семинарии он ничего "не понимал", тоже, вероятно, с голоду, -- и его исключили. "Что пить-есть?" -- тотчас же возникло с неотразимым ужасом в его голове, и хорошо еще, что нашлось дьячковское место; "по крайности,-- говорили ему, -- не умрешь с голоду". Но чтобы не умереть с голоду, надо было жениться на дочери старого дьячка, который сдавал свое место тоже с тем, чтобы не помереть на старости лет с голоду и чтобы иметь кого-нибудь, кто бы кормил. И вот Петров с голоду женится, с голоду поет в церкви, подает кадило, родит детей, -- все ради пить-есть... Не пой он, не подавай кадило -- есть будет нечего; не женись он, правда, не было бы ребят и стариков, но не было бы и места, не было бы возможности получать праздничные пироги, водку, кормиться и кормить. И вдруг этому-то человеку выпала профессия, вышло место по вкусу, деньги и возможность быть "как хошь". Чтобы иметь место, где надо "ставить", "возить", "тащить", не требуется ни зятьев, ни деверьев, ни стариков. Не требуется ни жениться для этого, ни петь на клиросе, -- словом, не требуется никаких уз, при которых бы место это только и давалось... И вот ему не нужны ни жена, ни дети, ни старики... Все это было, чтобы "пить-есть", теперь они не нужны, они "объедалы"... В данную минуту они ему совершенно чужды, до такой степени чужды, что иной раз, в пьяном, конечно, виде, он как бы совершенно не узнавал своего семейства и не понимал, что это такое.
   -- Вы ч-чьи так-кие? -- оглядывая осоловелыми глазами, спрашивает он.
   -- Ваши дети... -- отвечали ребята.
   -- Ч-чь-и-и?
   -- Папины и мамины...
   -- М-мам-мины?.. Как-кой?..
   -- Вот этой...
   Петров взглядывал на плачущую жену и в совершенном недоумении произносил:
   -- Не по-н-ним-маю...
   Ребята смеются, жена ревет, а Петров пьет водку и бормочет:
   -- Перед бог-гом... Зачем? Вопрос: почему и опять? Не понимаю... ни-ни-ни.
   Горю семьи Петрова много способствовало главным образом то, что жена его вовсе неспособна была так повеселеть и обрадоваться деньгам, как повеселели и обрадовались все обновленные покровцы, мужчины и женщины. Печать уныния, даже отчаяния легла на все ее существо еще с детства; выходила она замуж за кого пришлось, лишь бы "кормил". Да и к корму она привыкла случайному, доставляемому крестинами, похоронами и т. д. Ела когда хорошо, когда худо, когда и вовсе не ела... Да и до еды ли: выйдя за того, кто кормит, она стала рожать детей, об участи которых у нее целые года, дни и ночи, болит сердце. Она неряха (до нарядов ли ей); она разиня, растеряха, потому что не привыкла прятать ничего; была она постоянно грустна... В доме и хозяйстве Петрова не было того порядка, какой царствовал у других его товарищей, -- все шло кое-как, как шло в доме родительском: не прибрано, не готово, переплачено... Тогда как у других всегда все готово, когда "сам" приходит со свежим аппетитом, все запасено и все куплено.
   А тут, как на грех, так и вьется вокруг кондуктора, вокруг его жалованья, отопления и освещения буфетчккова сестра, перекрещенная жидовка. Она, как нельзя лучше, знает, как можно бы было распорядиться благосостоянием Петрова; зорко следит она за его очень большим аппетитом. Поминутно она докладывает Петрову, что жена его передала то на том, то на другом, а это все равно, что подливать масло в огонь. Петрова раздражала всякая мелочь в его семье, особливо в его жене, потому что он уж был раздражен множеством других, более важных несчастий. Он не любил жены, как это оказалось теперь: она была дурна, слезлива и ревнива к тому же... Жидовка составляла всему этому полный контраст; глядя на Петрова только как на сорок пять рублей в месяц с отоплением, она была совершенно спокойна, рассудительна, весела и в остальном не спесива.
   И вот, попав на дорогу, где чувствовалось, что можно быть самим собой, Петров с каждым днем все больше и больше стал хотеть всего, что захотел в последнее время покровец, и семья его, которая решительно не соответствовала духу времени, да и ему самому нужна не была, -- стала ему вконец ненавистна.
   Он пьянствовал, шумел, дрался, проклиная и гнал всех вон из дому.
   Жена Петрова умерла года через полтора после того, как Петров выбился из нищеты, получив место при новых делах. Дети, оставленные без призора, делали что хотели. Сам Петров, несмотря на полное расстройство его семьи, повеселел, осолиднел, пополнел и свободно и легко отдался приятному течению времени.
   Жидовка, разумеется, завладела им, но "не обижалась" скотским аппетитом Петрова, потому что была "нонишняя". Но в ту самую минуту, когда всеобщему пированью, казалось, не будет конца, случилось совершенно неожиданное обстоятельство. Кондуктор Петров, не успевший и полгода проблаженствовать со своей жидовкой, опять поздним вечером сидит за штофом вина, размышляет и плачет:
   -- Милая! Милая!-- твердил он, рыдая и обхватив голову обеими руками. Он вспоминает покойницу-жену...
   -- Убил! Убил!-- шепчет он и свирепо взглядывает на притаившуюся и притихшую новую жену свою...
   -- Змея!-- посылает он ей и пьет водку.
   Видно, что женщина эта глубоко ненавистна ему. И действительно, за что, за какое сокровище, найденное им в этой жидовке, погубил он жизнь человека, который пятнадцать лет переносил самую неприветливую, непривлекательную жизнь, жизнь, полную обид, нищеты и горя. Припоминая все, что перенесла она, Петров чувствует, что он -- животное самое настоящее, самое подлинное. Он плачет; долго плачет... Но вдруг слезы его начинают высыхать, и ему представляется собственная его жизнь: собирания алтынов и пирогов, вечное присутствие в передней, вечная нищета и неприятность дома -- и т. д. Стоит ему только попасть на дорогу этих воспоминаний, и он не может не чувствовать, не может не видеть, что он тоже намучился, настрадался, что желание пожить он не выдумал, и не его вина, что животное так сильно пробудилось в нем.
   Это состояние самоунижения, вместе с потребностию объяснить и обдумать все это, с каждым днем развивалось в Петрове более и более, и когда смысл его принимал самооправдательцый оттенок, он делался высокомерен, дерзок, знать ничего, не хотел; на все плевал... А когда мысли его направлялись в другую сторону, в сторону самообвинения, он падал духом, терзался, ждал себе божия наказания -- и в обоих случаях пил...
   Окончание этой истории последовало очень скоро. Петрова сначала выгнали за дерзости, вследствие чего он стал пьянствовать еще больше и спился, а потом и совсем погиб...
   Что ж такое вошло в среду, првидимому, безмятежного благополучия, которое стал ощущать покровец благодаря некоторому материальному благосостоянию, порожденному появлением новых родов труда? Пришла мысль, пришла потребность думать, -- другой, после денег, злой гость глухих мест.
   Право думать о себе, о своем положении находилось у покровцев почти в тех же условиях, как и право выбирать труд и пользоваться, благодаря ему, достатком. Если читатель помнит, что оказано нами в начале этих очерков о непривычке покровцев к деньгам, то пусть здесь те же внешние влияния приложит он и к покровской мысли. Положение Покровского мозга было едва ли не хуже положения Покровских желудков и карманов. Покровец постоянно был обязан жить теми идеями, которые являются к нему извне, как обязан был покоряться прихотям купца, который "ни то заплатит; ни то нет..." Мысли, которыми ему приходилось жить и осуществлять на деле, являлись, большею частию, всегда внезапно, нежданно-негаданно. "Нет людей!" -- приходилось восклицать всякий раз, когда надо было осуществить в жизни покровцев какую-нибудь из подобных новоявленных идей. Очевидно, покровцы не ждали этого явления,-- и вот почему не было и людей между ними. Кроме этого всем известного явления, когда в миллионах людей не оказывается ни одного человека, у которого бы мысль, явившаяся со стороны, родилась и жила в собственной голове, прежде этого странного явления, внезапность появления идей в обществе доказывается другим явлением, тоже весьма странным: является новая мысль -- и массы людей целыми тысячами делаются не нужными: мысль оказывается до такой степени новою, неожиданною, что у целого еще вчера жившего поколения нет с нею никакой связи; поколение это должно исчезнуть, провалиться сквозь землю, жить ему долее невозможно, ибо все, чем жило оно вчера, -- теперь, сегодня, не нужно.
   Недалеко от Покровского есть хуторок, в котором живет мелкопоместный землевладелец Иван Андреевич Поленников. Это гигант, еще очень молодой, очень недавно служивший в военной службе. Теперь он не делает ровно ничего; каждый год объем его владений делается меньше и меньше, -- это Иван Андреич понемногу съедает самого себя. Ибо делать что-нибудь из того, что делают в настоящее время другие, он не может, потому что не понимает, что такое это они делают; он не понимает, что такое земство, что такое новые суды... Словом, ни тут, ни там ему места нет. И вот, съедая понемногу свои владения, в бедной конурке лежит он большею частию рядом с женой, которая постоянно беременна и худа как щепка.
   В таком виде застают его все, кто вздумает посетить его, а посещают его зимой для охоты, летом для рыбной ловли. В обоих случаях он неутомим. Стоит только наехавшим повеселиться соседям обратиться к нему, например, с просьбою ловить рыбу, как он тотчас же, без возражений, слезал с кровати, надевал шапку с красноватым околышем и, почти не говоря ни слова, отправлялся за помощниками из мужиков, потом раздевался и лез в воду. В фуражке с околышем на мокрой голове и с бреднем в могучих руках он по целым часам бродил в воде, спотыкаясь по самую шапку в яму, спокойно отрывая от тела рака и не обращая внимания на то, что осока изрезала ему и бока и ноги... Этому телу нипочем, и все оно оказывается ни на что никому не нужным, не знающим и не умеющим делать ничего, кроме весьма нехитрого съедания собственного имущества, лежанья да рождения детей, что тоже дело очень простое.
   А между тем Иван Андреич ведь жил -- и жил, по его мнению, очень весело и широко.
   -- Теперь что! -- грустно говорит он, выпив рюмок пять водки (говорить он начинает не иначе, как после подобного количества вина). -- Теперь одна десятая часть!
   С своим семейством он никогда почти о прошлом не разговаривает. Для него нужны совершенно посторонние слушатели, какими и бывают большею частию соседи, явившиеся к Ивану Андреичу, чтобы половить с ним рыбы.
   -- Сотая доля осталась! -- выпив шестую и седьмую рюмки, продолжал он. -- Бывало, не можешь равнодушно на себя в зеркало взглянуть...
   -- Отчего ж?
   -- Отв-ра-тв-те-лен!.. Отвратителен самому себе -- зверь, животное...
   -- По какому же все это случаю?
   -- Ожесточишься... Я ведь про поляков говорю. -- Я в Польше много их положил, -- войдешь в азарт, чистое животное... А сила какая была, и-и-и...
   И тут Иван Андреич, перемешивая свои слова проглатыванием рюмок, начинал повествовать о своей силе. Раз он нес раненого солдата на своих плечах верст двадцать. Нес он его в деревню, надеясь, что там можно будет пристроить его на попечение помещицы; помещица, однако, отказалась принять; тогда Иван Андреич взял больного солдата за ногу и хлопнул им барыню. Но это еще что: однажды полковник заметил ему, что у него худ сапог; Иван Андреич тотчас же отправился в лес, встретил повстанца и тотчас же с одного маху отрубил у него ногу, обутую в хороший сапог. Затем он снял с отрубленной ноги сапог, надел его и явился к начальству. Но и это еще что! Шли однажды навстречу Ивану Андреичу четыре человека повстанца. Что ж сделал он с ними! Он обнял их всех одной рукой, а другой вынул саблю и срезал им всем головы, словно у пучка моркови или редьки, и т. д.
   По мере того как Иван Андреич увеличивает количество рюмок водки, отправляемых в собственный желудок, фантазия его разыгрывается самым неистовым образом, и ничто уже не в состоянии остановить его: ни смех слушателей, ни конфуз целого семейства -- ничто. Напрасно дергают его за рукав, напрасно шепчут ему со всех сторон: "Иван Андреич! Как не стыдно! Над тобой смеются!" и т. д. Иван Андреич все шире и шире распускает крылья своей фантазии, ни на минуту не покидая Польши, единственной арены его деятельности.
   Врет он до того, что, наконец, всем станет скучно. Один по одному разойдутся слушатели. Проснувшись трезвым, Иван Андреич чувствует себя в высшей степени неловко.
   -- Что, шибко я вчера городил? -- шопотом спрашивает он у кого-нибудь из вчерашних слушателей.
   -- Да порядочно...
   -- Простите, пожалуйста... Ведь это я сам не знаю,-- язык мелет...
   -- Что эта далась вам Польша?
   -- Служил... Был вызов охотников... Ну, я и пошел. Мне все хотелось чего-нибудь этакого...
   Движением плеч и локтей Иван Андреич дает понять, что ему хотелось разойтись пошире.
   -- Чего-нибудь бл-лагородного!..-- Здесь он делает движение кулаками. -- Ну, и я стал зверствовать... А теперь я и сам вижу; что смешно. Что ж делать, я ничего не умею...
   -- Чего ж не умеете?
   -- Ничего... Ни земства не умею... Ничего этого, понимаете... Я сам чувствую, что глупо... Что ж мне делать? Я и то все молчу.
   И действительно, Иван Андреич принимается вновь лежать, съедать свое имущество и молчать. Он стыдится самого себя, потому что решительно не подходит ни к чему в окружающем. "Польша" переехала его как колесом, засела в нем на веки веков и отравляет ему существование среди земства и других новостей, которых Иван Андреич "не умеет" и не понимает. Он не нужен теперь никому и ни на что; несмотря на то, что ему нет тридцати пяти лет. Но почему же именно дикое зверство въелось в эту добрую, покойную натуру? Для понимания этого необходимо знать, что, помимо всего сказанного, в жизни покровского обывателя бывали моменты, когда вдруг, лет на десять, на пятнадцать, не было никакой возможности ни о чем думать, и тогда, при всей отвычке покровца от этого занятия, наставал такой нравственный голод; что первая так ли, сяк ли явившаяся к ним мысль проглатывалась вдруг сплошь и поголовно всеми... К этой просочившейся капле мысли бросались все с жадностию рыбы, пролежавшей несколько часов на голом песке, причем происходили вещи весьма комические: оказывалось вдруг, что какой-нибудь зверь, кулак и скопидом наглатывался в общей свалке либеральных идей и не знал, что с собой делать: язык болтал либеральные фразы, а руки тянулись грабить, -- положение поистине трагическое, особливо при неумении думать и определить свои настоящие качества; и только после нескольких лет поистине невероятных душевных мучений субъект опоминался, узнавал, что все вздор, и начинал действовать открыто.
   Таким образом, право "думать" зависело у покровца от бесчисленного множества внешних случайностей, которые все, в общей совокупности, отучили его совершенно от необходимости, считать это право чем-то неизбежным, серьезным и выработали из него человека, умеющего прилаживаться к каким угодно фантастическим идеям, выработали притворщика во всех почти проявлениях внутреннего мира, и притворщика ради одного "верного", ради куска хлеба или пирога, смотря по вкусу. Слово "притворщик" употреблено здесь не в смысле искусства притворяться,-- покровец вовсе не искусник ни в чем,-- а в смысле полного убеждения, что неправильность, самая угловатая, самая обидная во всех проявлениях личности, есть именно жизнь человеческая, причем человек-покровец привык себя представлять существом, которое именно и родится на божий свет для того, чтобы измаяться вконец, сгинуть, если не удастся перехитрить и провести этот свет, с помощию разных экивоков.
   И вот этот-то нравственный хаос осветила едва заметная звездочка мысли, явившаяся в массе, в толпе, благодаря тому, что новые роды труда дали возможность ей иметь три часа досуга в сутки, а главное, благодаря тому, что эти новые роды труда познакомили ее с состоянием человека, который так ли, сяк ли, а "сыт". Нравственный хаос, который осветила эта слабо мерцающая звездочка, оказался поистине невообразимо ужасным... Много драм, почти не оставивших следа, произошло в наших глухих местах, -- драм, которые молчаливо зарождались в той или другой голове, впервые задумавшейся "надо всем", и об них стоит поговорить подробно, что мы и сделаем впоследствии.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по тексту первой публикации в "Отечественных записках", 1875, No 3. В прижизненные собрания сочинений очерк не включался.
   Очерк "Злые новости" написан Успенским летом 1874 года, вскоре после рассказа "Очень маленький человек". В конце последнего (см. т. 2 наст. издания) Успенский дал обещание рассказать "о положении целой деревни, испытавшей на своем веку... ненужные ей, но настойчиво приводимые в исполнение посторонние влияния". Осуществлением этого замысла и явился очерк "Злые новости", задуманный первоначально в виде "ряда очерков" (Д. П. Сильчевский. Из воспоминаний о Г. И. Успенском -- "Новости и Биржевая газета", 1902, No 84 от 26 марта).
   После того как рассказ "Очень маленький человек" был уничтожен цензурой, Успенский отказался от продолжения очерков "Злые новости". Настоящий (оставшийся единственным) очерк под этим заглавием почти год пролежал в редакции "Отечественных записок" и появился в мартовской книжке журнала за 1875 год без подписи.
   В очерке поставлен вопрос о разрушительном влиянии денег и надвигающихся на деревенскую жизнь новых капиталистических порядков. В то же время Успенский замечает "едва заметную звездочку мысли, явившуюся в массе" и осветившую ее сознание в результате ломки патриархально-крепостнического уклада. Обе эти темы получили дальнейшее развитие в рассказах и очерках, вошедших в цикл "Новые времена, новые заботы" ("Книжка чеков", "Хочешь-не-хочешь" и др.).
   Стр. 355. ...четыре человека повстанца. -- Здесь и далее речь идет о польском национально-освободительном восстании 1863 года.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru