Успенский Глеб Иванович
Побирушки
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Успенский Глеб Иванович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1864
Обновлено: 02/11/2021. 43k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Очерк).
Г. И. Успенский
Побирушки
(Очерк)
Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах. Том 1.
М., ГИХЛ, 1955
Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
Подготовка текста и примечания
Н. В. Алексеевой
I
Только неудачи, несчастия и горе постоянны на земле, и, зная это, не нужно особенно пристальной наблюдательности, чтобы убедиться в существовании довольно большого класса людей, который, не зная, на какой труд девать свои руки, или же не умея приложить их ни к какому труду, живет изо дня в день чужой подачкою, копейкою, выработанною чужим трудом. Столичный двор, в длинной картине своих будней, столичные улицы, церкви -- все это дает множество типов разных побирушек.
Только что вы успели открыть глаза в свежее летнее утро, как середи двора громко грянула музыка; весь дом всполошился; вы слышите, как по коридору мимо вашей комнаты пробежало несколько человек, поднялась повсюду суматоха; взгляните в окошко, и вы увидите, что далеко прежде вас высунулся в окна весь дом, -- на дворе толпы народа: мастеровые, кухарки, бросившие свое дело, разносчики с лотками на головах и с застывшим криком на разинутом рту. А звуки, стиснутые высокими стенами каменного четыреугольника-двора, гордо рвутся вверх, разливаются по окрестности и сзывают новых зрителей, которые на ваших глазах один за другим шмыгают в подворотню.
Оркестр между тем кончил какую-то пьесу; трубачи, перевернув вниз трубы, выдувают из них накопившуюся от дыхания воду, -- и некоторые из музыкантов посматривают на публику, разместившуюся по окнам: очевидно, нужна подачка; об ней не говорится, потому что все эти бедняки, к большому их несчастию, люди с самолюбием, развитым данным на несчастие талантом. И это, по-моему, самые жалкие и в особенности достойные помощи бедняки.
Однако оркестр кончил; скрипачи и кларнетисты засовывают свои инструменты под полы своих сюртуков и пальто, маленькие музыканты-нищие нагружают, кроме того, на свои спины кипы нот; они несут подмышкой пюльпитры, и вслед за всей капеллой музыкантов ползет под ворота и толпа зрителей. Мастеровые, с ременными ободочками на головах, подхватывают с земли своих ребят, слышны говор, смех; скоро оркестр гремит на другом дворе, и потом жизнь входит в свою обычную колею -- стучат ножи, из нижних этажей валит удушливый запах цикорного кофе, поджариваемого в бесчисленном количестве, -- настает мир стряпни и дела. Но внутренность двора опустела ненадолго. Если в это время, через несколько минут по уходе оркестра, разносчик не кричит: "кавры половые", то скрипит водовоз, или некоторый человечек в подряснике из простого черного сукна, с ременным поясом и открытой головой, звонким тенором поет на весь двор: "На построение погоревшей" и проч. Он потупил свои бойкие глаза в книгу с несколькими медяками на переплете и, медленно обходя около стен, причем старается ближе подойти под окна, неумолкаемо тянет свою всенижайшую просьбу.
-- Милый человек! -- возглашает, выступая из дверей нижнего этажа, персона женского пола, по всей вероятности вдова какого-нибудь фельдфебеля. -- Зайди, бога ради, на малое время.
Подрясник ниже нагибает голову, что означает поклон, и заходит ко вдовице. Тут сейчас затевается самовар, -- и за этой скромной, но весьма продолжительной трапезой, под неоднократно возобновляемое доливание в самовар, тянутся рассказы: какие на земле есть места чудные, и какие разные бывают чудеса, и проч. На эти разговоры стекаются разные вдовы и съемщицы, и под конец многие прослежаются. А странник скоро на другом дворе поет попрежнему: "На построение погоревшей" и проч.
-- Милый человек! зайди на малое время! -- раздается голос из-под крыши. И снова самовар и снова рассказы. И невидимо зиждется погоревшая обитель.
Настает тишина, и опять-таки ненадолго; побирушки разных видов и наций поминутно сменяют друг друга. Входит кучка людей в каких-то рваных сюртуках, из-под которых выглядывают ноги, обтянутые в трико. Тут же много ребят -- тоже в трико; на головах у них надеты венки, состоящие из бумажного обруча, перевитого разноцветными коленкоровыми лентами. Это акробаты; они скоро раздеваются, расстилают на голых и мокрых камнях рваный ковер и начинают свой спектакль. Под музыку шарманки и бубна кувыркаются эти нищие, ломают ребят, -- и вас невольно остановит и заставит задуматься судьба этого маленького существа -- мальчик ли оно или девочка, неизвестно, -- которого на ваших глазах какой-то геркулес, должно быть глава всей шайки и, стало быть, нищий из нищих, хватает одной рукой за пояс на спине, подымает вверх над всей толпой и заставляет дрыгать маленькими ногами и ручонками под звуки канкана. Тут рождаются уже ученые побирушки; от отца в наследство переходит вся наука попрошайничества.
Наконец на ваш карман рассчитывают полчища шарманщиков, целый день гудящих под вашими окнами разные арии и русские песни с припевом безрукого, но голосистого солдата. Если вам приходится выйти на улицу, то во всяком случае вам не придется долго остаться без того, чтобы кто-нибудь не заявил своего желания попользоваться вашим карманом. Если вам приходилось долго ходить по одной и той же улице, то вы непременно заметите, что на одном и том же месте весь день стоит какой-нибудь солдат, слепой, весь обвязанный тряпками; рядом с ним старуха, тоже в лохмотьях; один играет "Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке" или что-нибудь другое, -- старуха поет. Эта картина производит неприятное впечатление. Когда бы вы ни шли мимо этой четы, все она в одном и том же положении: старуха что-то хрипит, старик вертит ручку сиплой шарманки и другой рукой беспрестанно водит по крыше своего инструмента, надеясь нащупать монету.
Кроме того, во всякое время дня и ночи не раз придется встретить вам некоторых персон, именующихся отставными капитанами, офицерами, воевавшими при Севастополе и проливавшими именно за вас, за ваше спокойствие свою благородную кровь.
Вздергивая своими массивными плечами и держа картуз сбоку головы, трогательнейшим голосом произносит воин свою просьбу:
-- Помогите бедному, беззащитному офицеру! Подавал прошение на службу -- нет местов... Жена, дети... Позвольте у вас покорнейше просить три рубли серебром.
-- Не могу-с.
-- Ради всего священного...
-- Помилуйте, -- да у меня самого теперь нету таких денег.
-- Ну, сколько можете.
-- Двугривенный -- возьмите.
-- Ах! Миллсс.дарь! Вы не понимаете всей тяжести... н-но! позвольте. Блаадаррю вас! Хотя грешно такой ничтожностью обижать человека... можно сказать...
-- Делать нечего. Вы идете.
-- Бог, милл...осдарь, со временем припомнит вам! -- кричит особа издали. -- Желаю вам испытать те чувства, которые в настоящую минуту...
Вы продолжаете идти.
-- Двугривенный!.. Свинья!.. -- заключает особа, понимая, что вы уж не расслышите этих слов.
В другой раз вы идете пустынной улицей. Ночь. Дорога ваша лежит как раз против какой-то части. Ни души. Стук ваших собственных шагов только и слышен кругом.
-- Почтенный гасспадин! -- раздается над вашим ухом.
Вы оборачиваетесь: какое-то существо мужеского пола в картузе с разодранным козырьком и в довольно прохладном костюме.
-- Что вам угодно?
-- Позвольте узнать, сделайте милость, где здесь первая часть?
-- Вот она!
-- Ах-с! Не имея пристанища, как благородный человек, хочу попросить правительство укрыть меня от ночи.
Персона эта заявляет вам причину ночевать в полиции именно потому, чтобы вы выкинули из своей головы всякую мысль о его темном существовании, о беспаспортности и проч. Если он сам идет в полицию и если он действительна беспаспортный, бродяга, -- то уж там ему быть -- не миновать. Стало быть, он вовсе не какой-нибудь, если не боится этого. Затем неизвестный рассказывает вам, что он пять часов тому назад только в Петербург приехал сюда с барином; барин ушел из гостиницы, унес с собой ключ, и он принужден скитаться кое-где.
-- Ну, пойдемте, я вас проведу в часть.
-- Благодарю вас, милостивый государь... пойдем-те-с. Но не можете ли чем-нибудь помочь?
-- Не могу ничем.
Мы идем; около самых дверей части неизвестный останавливается.
-- Мил...сдарь! Я теперича опасаюсь...
-- Как?
-- Ну-ко барин придут -- меня нету? Лучше я домой.
-- Как хотите.
-- Так точно, я лучше домой-с. Хоть пяти копеек нет ли у вас?
Вы даете.
Особа мгновенно юркнула в тьму, и скоро издали вы слышите такое приветствие:
-- Шаромыжник! Подавись ты своим пятаком! -- отчетливо произносит знакомый голос, из заискивающего превратившийся в подлый и дерзкий.
Класс
салопниц,
без сомнения принадлежащий к числу побирушек, сумел так себя поставить в чиновном быту, что, вполне проживая на счет этого бедного и постоянно нуждающегося народа, ни разу не отопрет рта для того, чтобы попросить о чем-нибудь: все дается им добродушными хозяйками без просьбы, ибо эти хозяйки крайне обязаны салопницам за убитую скуку целого будничного утра, за кучу новостей, за совет, как узнавать, когда у ребят зубы начнут прорезываться, за предсказание -- кто будет новорожденный: мальчик или девочка. Последние предсказания всегда сообразны с желаниями родителей.
-- Страсть как я мальчиков люблю! -- говорит чиновница.
-- Постой-кось, ангельская душа, -- говорит ей салопница. -- Я сейчас погадаю, -- ты только повернись лицом к солнцу, на полдень!
Чиновница повернулась.
-- Видишь ты, как оно обозначает. Дай-кось в эфтом месте пощупаю.
-- Щекотно, Власьевна.
-- Ну, я ведь чуток. Шевелился?
-- Третёводни так-то забился!
-- Гм. Ну, а Семен-то Петрович с которого боку ложится?
-- С левого. Он у меня всегда под левым боком, как чурка какая, валяется.
Салопница смотрит внимательно на лицо будущей матери, не раз щупает в разных местах, причем чиновница взвизгивает от щекотки и говорит: "Как тебе не стыдно!"
-- Ничего, дело женское, знаю, -- все прошла.
-- Ну, -- кто?
-- Мальчик!
-- Фекла! Станови самовар! Беги в лавку: сливок... кофею... Власьевна, вот тебе платок ковровый! -- бушует обрадованная чиновница.
Таким образом класс салопниц получает полное право гражданства в этом обществе мелких чиновных людей; это чиновные ведомости, газеты, и если бы существовали такого рода ежедневные известия для столичной мелкоты, то для того, чтобы они имели громадный расход, нужно чтоб все содержание их состояло из рассказов салопниц; дальше этих россказней и сплетен интересы столичной и нестоличной мелкоты не идут.
Все эти шарманщики, акробаты, оркестры, бедные, но благородные люди -- все это будничные типы столичной нищеты. Они постоянны, иногда только бывают некоторые вариации, но при внимательном размышлении непременно придется заключить, что это одно и то же.
Но иногда, среди столицы, в темной улице, в дождь, останавливает вас плаксивая, совершенно не похожая на столичную, просьба русского деревенского нищего:
-- Батюшка! Милай ты мой! Подай, батюшка, нищенкам...
Вы оборачиваетесь и видите перед собой толпу простых деревенских побирушек: мужик, охающий, как баба, и баба, в великую, внезапно нагрянувшую беду получившая вдруг твердость, -- все это в рубищах, в рвани протягивает к вам свои руки. Мальчишки и девчонки с непокрытыми головами, разиня рты и спрятав руки в глубину своих рукавов, -- что-то гудят жалобное, под стать горькой просьбе своих отцов...
-- Подайте, кормилецы! -- твердят они.
-- Кто вы такие?
-- Мы дальние, батюшко... дальние...
-- Как вы сюда попали?
-- Ды так, батюшко, и попали... что дома-то делать? все одно -- есть нечего. Ну вот и пошли по миру... деревня за деревней, город за городом -- так и доволоклись.
-- А отчего ж вы по миру-то пошли?
-- Ах, милый человек, -- великое тут горе случилось...
Баба начинает хныкать и рассказывает свою историю великого горя, которую я теперь и хочу передать здесь.
II
Маленькая деревенька Лемеши, в одной из южных русских губерний, только что начинала освобождаться от снегу, из-под коры которого выступила темная и распаренная весенними лучами земля. Наконец против этих весенних лучей не устояли последние тоненькие слои льда и снежные залежи в оврагах, и весна зацарствовала над лесами и полями. Но для Лемешей это пришествие было нерадостно: только что лемешовский мужик Иван вышел впервые в поле с разными хозяйскими думами, как на черной и начинавшей просыхать земле он заметил крупу не крупу, а так какие-то семечки. Сердце Ивана забилось... Он помнил, что в прошлом году неслась чрез Лемеши саранча, помнил, как она в то время закрыла весь небосклон, как опустилась на лемешовскую рожь и понеслась дальше. "Не положила ли она яиц своих?" -- содрогаясь, думал Иван и опрометью бросился в деревню разузнать, что это за крупа такая в самом деле. В каждой деревне есть такого рода старички, которые более или менее, сообразно своим летам, помнят историю села или деревушки. Между лемешовскими стариками были такие, которые помнили, как к ним налетела саранча, как ела и крушила она всякий посев и сколько в то время пошло по миру людей. Вот этих-то стариков и поволок мир в поле. Долго разглядывали они загадочную крупу, наконец все решили:
-- Сарана! {Так называют на юге саранчу.}
Все замолкли; неотводный божий бич висел над головами всех.
-- Как быть?
-- Надо теперь, братики, собирать ее... да покуль она не народилась...
Общая опасность и громадность этой беды были так велики, что мир тотчас же принялся за дело, и всю саранчу, которую увидел Иван, в одно мгновение собрали в мешки и представили в волость; собрано яиц всего четыре четверика; писарю ничего не стоило в докладе начальству написать, что, при усиленных трудах его, -- опасность миновалась, ибо собрано яиц саранчи до сорока четвертей; начальству ничего не стоило в свою очередь написать в донесении своему начальству, что, при усиленных мерах его, -- опасность прошла, ибо собрано яиц до четырехсот четвертей. Везде мир и гладь: меры предпринимались быстрые; зло истреблено в корню -- к всякое начальство довольно по горло. Мало того, оно хочет, чтоб были довольны и
там;
и действительно, скоро и
там
узнают о неимоверных усилиях всех властей к истреблению саранчи, -- усилиях, приведших к самым благоприятным результатам, ибо собрано до четырех тысяч <четвертей> брошенных этим подлым существом яиц.
А между тем пашни лемешовекие вопахались, прошел май и июнь, и на них уже стояла полчищем колосистая рожь. Жара была нестерпимая, целые дни собирался дождь, по небу ходили какие-то дымно-синие тучи, вдали видны были полосы дождя, и в жаркие полдни издалека доносились раскаты грома, а по вечерам со всех концов неба вспыхивали зарницы, но дождя не было, и зной палил.
В один из таких дней лемешовский мужик, возвращавшийся из города проселком, пролегавшим чрез рожь, изумленно вытараща глаза, увидал, что весь длинный и узкий проселок словно шевелился и, как покрытый водою, блестел на солнце; но стоило только вблизи шевелящейся массы застучать телеге и лошадиному копыту, как дорога и песок обнажались снова. "Сарана!" -- испуганно заключил мужик и поспешно слез с своей телеги...
Он быстро подошел к окраине ржи, присел, и перед его глазами открылась страшная картина: полчища саранчи, сотнями лепившейся около каждого колоса, шли на лемешовскую рожь и из лемешовекой переползали через дорогу в соседнюю. Растерявшийся мужик не знал, что думать; позабыв про лошадь, он пошел вдоль проселка, и везде была саранча. Верста, другая, Лемеши уже в стороне, а саранча все идет, все идет, и вместе с тем, не останавливаясь, шествует вперед ополоумевший мужик. Дело страшное! Тут только пришло в голову, что сбор яиц, найденных Иваном, был вовсе недостаточен и что лень, отчасти укрепленная этим четырехчетвериковым сбором, -- укрепляла естественное желание покоя и чаще заставляла говорить и думать: "авось бог помилует" и проч.
Тот же невыразимый страх, который заставил мужика окаменеть при виде саранчи, заставил его и опомниться. Бросился он к своей телеге и лошади, которые оставались далеко от того места, куда незаметно забрел мужик, и скоро Лемеши знали опять про великое горе...
Бабы заголосили; мужики шарахнулись на сходку толковать: "как быть?"
-- Православные! -- говорил с крыльца голова: -- дело это божее -- нужно, стало быть, тут осторожно...
-- Чтобы не прогневить его, батюшку...
-- Это верно!
-- Что ж теперь делать, православные? -- спрашивал опять голова.
-- Как мир... -- отвечали в один голос все, то есть сам же мир.
-- Ну вот, стало быть, и надо миром толковать...
-- Чаво толковать, коли тут головы твоей нехватает! -- вдруг произнес сурово кто-то.
-- Ты, Мироныч, этого не говори: над нами и так гроза висит, а ты лаешь, -- это нельзя.
-- Как не лаять, коли совсем пустые разговоры заводить начали. Можешь ты об этом толковать, когда ты в этом никакого рассудку не имеешь?
-- Обноковенно я не могу; дело это для нас внови... И надыть сейчас старичков вопросить: как они...
-- Стариков, стариков, -- заговорил мир...
В ожидании стариков мир молча толпился у крыльца расправы. По временам слышался шопот, и голова, присевший на лавку, иногда поправлял на лбу волоса, сдуваемые ветром.
-- Эка напасть! Ах ты, господи!.. Теперь совсем пропащее дело, -- слышалось иногда.
Скоро пришли старики; с полчаса стояли они молча, опершись на свои палки, и кряхтели.
-- Ну что ж, как, старинушки, по-вашему-то? -- в сотый раз допрашивал их голова.
-- Да что по-нашему-то? По-нашему-то это дело нужно совсем бросить!
-- Как так?
-- Да так; потому это божеское наказание, и нам, грешным, ничего тут не сделать.
-- Да оно так... только как же это, милые... есть тоже надо. По миру, что ли, пойдем?
-- Господь захочет -- и по миру пойдешь.
-- Это, православные, -- вмешался голова: -- так точно он говорит, что собственно мы еще господа-то благодарить должны -- вспомнил нас... рабов своих.
Доказательства к бездействию были верны, непреложны, и мужики только с крепкими думами расходились по домам, где их ждали бабьи слезы.
А саранча размножалась больше и больше. Через неделю принуждены были отслужить молебен на пашне и обойти все посевы с крестами. Еще через неделю отслужили другой молебен и начали думать, как укрыться, -- божий гнев был слишком велик. В этих мерах против несчастия горячее и прежде всех выказали себя некоторые особы из помещиков, испокон веку занимавшиеся агрономией и изучавшие русское хозяйство по немецким книжкам.
Первая мера, которая была принята лемешовским начальством, состояла в следующем: от каждого крестьянского двора потребовалось в волость по девяти аршин холста; холст был представлен немедленно, и тотчас же на каждых трех десятинах устроились из этого холста палатки. Основываясь на том, что саранча имеет слишком чуткий слух, агрономы рассуждали, что если в этих полотняных палатках вырыть ямы и посадить в тех же палатках по мальчишке с дудочкой, на которой тот посвистывал бы хоть таким образом, как подманивают перепелов,-- то саранча пойдет на эту музыку, придет в палатку, попадет в яму, -- а здесь музыкант и должен был прихлопнуть ее особенного рода колотушкой.
Палатки устроены, музыканты расселись в целом уезде, на каждой десятине; зудят их дудки, а во ржи шумят кузнечики, и их чириканье заглушает поход полчищ саранчи, которая кишмя-кишит здесь, точит ржаные колосья в корне и не думает идти в западню.
-- Ну что, убил? -- спрашивали на селе возвратившегося вечером с поля музыканта.
-- Убил.
-- Много?
-- С полдесятка, поди, ухлопал...
-- Что ж мало?
-- Поди-кось ты боле наволоки в яму-то! Ну-кось ты сам в яму-то... охотою... А... небось, нос-то заворотил бы. Так и она...
-- Это точно.
-- То-то и есть! А то -- мало! Что ты ее за волосы, что ль, в яму-то тащить станешь?
-- У нее, поди, волос-то нет?
-- Какие у нее волоса, когда она, можно оказать, самая подлость -- животное, а то -- яма! мало! на дудочке! Я ноне со скуки весь день этак-то ли важно песни играл -- страсть!..
Через несколько времени другой вернувшийся музыкант тоже говорил:
-- Я уж и казачка принимался играть -- ничего, хоть ты тресни, -- ни одна не пошла.
-- Нет, милые, -- говорил третий, -- это дело совсем пустяк. Тут хоть сам целый день пляши -- ни идола не сделаешь.
-- Это верно!
Вскоре и агрономы пришли к тому убеждению, что эта затея в самом деле пустяк; через несколько времени были сняты и палатки. Бабы пришли в расправу за холстом.
-- Старушки, -- сказал писарь: -- а бог в вас есть?
-- Как же богу в христианской душе не быть -- его дыхание.
-- Так! Стало быть -- какого же тут холста?
-- Обноковенно... нашего... Поди, чай, на небо холстину-то не возьмут...
-- Это верно! А я-то про что же говорю?..
-- А господь тебя разберет, про что. Ты по-ученому, а нам холстина обноковенно хозяйское добро.
-- Опять же это вы верно говорите, -- но где же я возьму холстину, которая теперича, может быть, за тридевять земель? Теперь, может, холстинку-ту вашу на войну отвезли: раны да язвы солдатские вязать... а?
Старухи молчали.
-- Ведь они, солдатики-то, ваши же детища; неужто вы своих детищев без жалости безо всякой оставите?
Старухи собирались выть; писарь мучил:
-- А? А вы -- "холстину подай!" Где ж я ее возьму! А солдатикам и без того тошно...
-- Соколик ты мо-ой!.. -- завыла одна баба; другие подносили к глазам свои фартуки. А писарь мучил:
-- Нехорошо... Нехорошо, старушки; бог не полюбит за это. Сейчас умереть, -- очень ему будет это неприятно.
И рыдающие старухи разбредались по дворам; вслед им писарь добавлял:
-- Очень вредно, божии старушки, поступать так... На том свете -- как за это! Прежестоко за это на том свете будет! Не хвалю -- истинно не хвалю! Холстина! Ах вы, прорвы!.. -- заключил писарь, входя в сени расправы.
Агрономы скоро действительно пришли к тому заключению, что необходимо озаботиться насчет новых мер. Многомудрые соображения их скоро разрешились тем, что необходимо по ночам устраивать костры, располагая их на проселочных дорогах; без всякого сомнения, саранча придет на огонь и потом, тоже без малейшего сомнения, сжарится здесь. Расчет был бы верен, если бы оправдались надежды агрономов относительно рассудительности саранчи: что лучше ей не беспокоить начальство, а прямо самой залечь на костры, -- так как она должна же понимать, что сама в этом горе виновата кругом.
На костры потребовался хворост и валежник. Нужно было просить у лесничего разрешения взять этот продукт, -- началась бы возня, переписки, дело потянулось бы чорт знает сколько времени, -- и поэтому сами мужики решились пожертвовать своими плетнями. Костры запылали, но, к величайшему удивлению, ни один субъект из саранчи не подступал к этой добровольной плахе, -- напротив, говор ребят, разместившихся около костров, и треск сучьев отогнали саранчу далеко от огня; во ржи чувствовался усиленный шум, потому что саранча опрометью бросилась в противуположную от огня сторону.
Таким образом, и эта мера не удалась. Агрономы порешили положиться на власть божию, отслужить опять молебен и послать за советом к начальству, так как усиленная помощь была необходима, ибо еще немного -- и саранча должна была тронуться с места: в то время она начинала окрыляться и недели через две непременно должна была получить способность летать. В этот момент от корня колосьев она поднималась на самые колосья, и в одни сутки на множестве десятин ржи оставалась только солома: все зерна бывали съедаемы дотла. Между тем бумага получилась начальством. Тотчас же было поручено чиновнику ехать на место, где саранча, и донести об этом деле во всех тонкостях.
В одно из воскресений, рано утром, по дороге к губернскому городу скакала тройка чахлых обывательских лошаденок, на средней из которых подпрыгивал мальчишка в белой свитенке, дырявых лаптях и в белой же, наподобие черепенника, шапке. Лошади неслись во всю прыть, сзади тройки взвивались клубы пыли, и веревки, составлявшие убогую лошадиную сбрую, вились в воздухе. Мальчишка потому так гнал своих кляч, что писарь при отправке как-то особенно напирал на слово "немедленно", да, кроме того, в сумке, которая была надета у мальчишки через плечо, лежал конверт с припечатанным к нему гусиным пером. Это еще более заставляло мальчишку гнать лошадей, и вследствие этой гоньбы сломя голову деревенские обыватели скоро увидали перед собой город.
Чиновник, назначенный для поездки на саранчу, торопился не менее мужика, потому что и у него в бумаге было
"немедленно".
Он наскоро завернул к обедне, -- и то к самому выходу, -- положил два-три земных поклона и вместе с прочими богомольцами направился к выходу.
-- Прощайте, Петр Прокофьевич, -- говорил чиновник: -- еду!
-- Куда это?
-- На саранчу.
-- Надолго?
-- Да как вам сказать? Недели на две...
-- Гм. На две! А что я хотел вас попросить: возьмите моего Костю?
-- Извольте, -- отчего же-с.
-- Право! Мальчишка он любопытный, это ему будет очень занимательно.
-- Извольте. Так вы уж собирайте Костю-то... Я заеду... часа в два...
-- Ладно.
К двум часам Костя был совершенно готов; но чиновник не являлся: ему нужно было зайти проститься в два-три дома, ибо и у него тоже были царицы его сердца и проч.
-- Прощайте, Марья Васильевна, -- говорил чиновник.
-- Пишите! -- говорила плаксиво барышня.
-- О! Я буду писать... каждое мгновение... каждую минуту. Но будете ли вы помнить обо мне?
-- Несносный! -- сказала барышня: -- для чего ты еще мучишь меня!
-- О женщины! -- хватив ладонью по лбу, заключил чиновник.
Чиновник был растроган. В эту минуту он ясно понимал, что "Ехал казак за Дунай" и "Прощаюсь, ангел мой, с тобою" -- вещи вовсе не достойные посмеяния.
Часа в четыре он был дома.
Он поспешно принялся есть и во время еды погонял всех и вся, чтобы торопились укладывать в тарантас разные погребцы и проч. Часам к шести все это было готово. Чиновник был в легком белом пальто, на пуговице которого болтался кисет с табаком... Этим, однако, еще не вполне обеспечивался выезд из города. Нужно было заехать за Костей, который в это время был совершенно готов, постоянно толкался на крыльце, постоянно выбегал на угол, чтобы посмотреть: "не едут ли?" Отец Кости спал, и когда, наконец, в седьмом часу подъехал тарантас, Костя опрометью бросился будить его.
-- Что?
-- Приехали!
Пока отец вставал, чиновник ходил по залу, поправляя виски. Наконец хозяин вышел.
-- А! Готовы... Я сейчас: надо на дорожку посошок... -- произнес он и скрылся опять.
-- Федор, -- поспешно и топотом говорил он кучеру в сенях: -- беги, -- бутылку донского:.. Проворней!
-- Да зачем это вы, право? -- во всю глотку орал в зале чиновник, желая, чтобы его услышали.
-- Живей, живей!
Принесена была бутылка, через час другая, через полчаса -- графин водки.
-- Я все делаю; я страдаю. Я мучусь... -- говорил один из подгулявших чиновников.
-- За что они меня тиранят? Я руку вывихнул на следствии -- этого мало?
Чиновники говорили такими жалкими голосами, что у непривычного человека сердце разорвалось бы, на части.
-- Скоро ли? -- твердил Костя.
-- Счас, счас! -- нетвердо владея языком, говорил чиновник.
-- Лошади готовы... устали.
-- Счас, милушка... Иди сюда... -- Чиновник хватал Костю за шею, тащил к себе и потом целовал мокрыми и слизистыми губами, так что Костя после поцелуя принужден был обтирать рот рукавом.
А у тарантаса в это время происходили такие сцены. Няньки вытащили ребят, сажали их на подушки, причем, держа подмышки, заставляли слегка подскакивать, приговаривая:
-- Вот поехали, вот поехали...
Дети захлебывались от радости.
-- Меня... меня... -- пищала девочка, протягивая с тротуара руки.
-- Погоди, и тебя... Ты сколько ехала; Ванечку: только посадили, опять тебя?.. Ишь завидущие глаза... -- строго сказала нянька.
Девочка поднесла к глазам кулаки и залилась, а за ней заревели и все ребятишки.
Нянька расставила руки, присела и сказала:
-- Слава богу!.. Дождались! Вот папенька услышит, он вас... плаксы... высекут как...
-- Что такое? Кто? Передеру всех!.. -- раздался голос папеньки, высунувшегося в окно.
Ребятишки утихли...
Часов в десять вечера, наконец, уселись все.
-- Ты ел? -- от нечего делать спросил мальчишку чиновник, весь налившись, как рак, и с трудом всползая со дна тарантаса на подушку.
-- Никак нет...
-- Трогай!
Уехали. Выехав в поле, чиновник сразу почувствовал потребность спасать отечество: именно в это время с особенною настойчивостию шумела у него фраза: "немедленно", и он с особенною ревностью кричал: "пашел!", но препятствия попадались попрежнему на каждом шагу. Только что они отъехали несколько верст от города и проезжали посредине небольшого подгородного сельца, как на дороге попался здешний священник: тары да бары -- начались разговоры.
-- А то чашечку чайку выпьем? -- сказал священник.
-- Разве одну... -- согласился чиновник.
Заехали. Выпили и чайку и водочки и, стало быть, разговорились еще душевнее. Прощанье совершалось долго; сначала прощались в зале, потом в передней, потом на крыльце -- и везде по крайней мере по часу. Наконец-таки тронулись. А между тем ночь была безлунная, и тьма кругом царствовала кромешная. Тарантас подвигался медленно; истомленные дневным стоянием на жаре, лошади плохо двигались вперед, колеса иногда не попадали в колею, и тарантас ехал боком, -- чиновник злился.
Наконец дорога уперлась в какую-то лужу непроходимую, -- чиновник вылез и приказал ямщику проехать с пустым тарантасом, чтоб не утонуть неравно. Тарантас зашумел колесами и скрылся во тьме: слышалось только хлясканье, и наконец лошади вернулись -- переехали. До сборни, где должно было переменить лошадей, было всего верст пять, и эти пять верст ехали наши путники по крайней мере пять же часов; наконец въехали-таки в село. Тишина была мертвая, спали даже собаки и не лаяли по этому случаю. На улицах, черневших плетнями и непроходимою раскислою грязью от вчерашнего дождя, царствовала топь. Наконец добрались до сборни. Ямщик слез и принялся ногой дубасить в дверь. Послышался какой-то глухой голос, и на дворе залаяли собаки. Ямщик продолжал колотить; наконец во тьме вытянулась какая-то длинная фигура в белой рубашке.
-- Ты десятский?
-- Так точно, десятский.
-- Проведи к батюшке.
Десятский без шапки забрался на козлы.
В доме батюшки все спали, и удары десятского в ворота не получили никакого ответа, только собаки страшными басами голосили на весь двор.
-- Ах, собаки страшные! -- сказал десятский.
-- Толкуй!-- оборвал его чиновник.
Десятский, видя, что без особенных стараний горю не пособишь, стал одной ногой на оглоблю, потом взобрался на дугу, с дуги на ворота, перелез через верх, и с улицы было слышно, как в топкую грязь плюхнули его лапти.
Скоро приезд чиновника всполошил весь двор; священник был очень рад гостям, бегал, суетился, торопил с самоваром и проч. Между разными разговорами шли толки и о саранче.
-- Что, не слыхали ли про Лемеши чего? -- спрашивал чиновник.
-- Как не слыхать!
-- Что же?
-- Да там какую-то новую штуку изобрели.
-- Какую же?
-- А что-то такое вроде колотушки. Барин наш нарочно ездил -- в случае, чего боже сохрани, вдруг у нас то же несчастие, так чтобы как-нибудь запастись преждевременно мерами-то...
-- Да, да... Ну, так какая же колотушка-то?
-- А видите ли: это палка такая, а на конце ее доска, так что палка-то втыкается в средину доски, и с этим орудием мужик должен ходить за саранчой: как увидит ее где кучу -- так и должен прихлопнуть на месте.
Но сообщив это, священник, вместе с тем, сообщил некоторые мнения старожилов по этому поводу: во-первых, говорил он, колотушка эта неудобна потому, что она не раздавит, а только вдавит насекомое в землю, после чего оно всегда может выбраться оттуда и путешествовать дальше, а во-вторых, потому неудобен выше изображенный снаряд, что саранча боится всякого шороха и ваши шаги слышит бог знает за сколько расстояния, -- следовательно, вам никогда не придется догнать ее, потому что о своем приближении вы напомните шуршаньем ног в колосьях и проч.
Разговоры эти тянулись долго за полночь, и поэтому на другой день чиновник проснулся очень поздно. Начались закуски, проводы, и в путь можно было двинуться только в два часа. Через два дня после таких путешествий, поминутно прерывавшихся разными посещениями помещиков и проч., путники наши кое-как добрались до Лемешей. День был жаркий, и в деревне не было ни одной души. Словно вымер или ушел куда-нибудь весь народ; даже на улицах не было заметно ничьих следов; ветер, слегка подувавший по временам, замел песком колеи от проехавших колес и следы прохожих.
Чиновник пробрался в сборню; заглянул в одну половину -- пусто, заглянул в другую -- на лавке сидела старуха, положив на колени руку, завернутую во множество разных тряпок.
-- Где десятский?
-- Нету, милай, десятского.
-- Как нету?
-- На сарану все пошли... сарану бить...
-- Все-таки кто-нибудь из мужиков есть?
-- Никого нету... Сыну маму очередь ноне... Ну, только все они пошли на сарану, я за сына села караулить.
-- Кого ж ты караулишь?
-- Бог е знает...
Чиновник приказал ехать в поле. Несколько времени на дороге не попадалось ни одного живого существа; наконец вдали, изо ржи показалась одна голова, потом скоро выглянул целый ряд мужчин и женщин. Все они стояли длинной шеренгой, все были вооружены метлами, которыми слегка шумели по ржи, осторожно подвигаясь вперед и по уходе оставляя несколько пригнутые к земле колосья.
При виде чиновника всякий говор замолк. Один из мужиков, командовавших делом, первый снял шапку, -- это был писарь.
-- Что, братцы, как? -- спросил чиновник.
-- Теперь, слава богу, благополучно.
-- Как?
-- Гоним... Бежит очень шибко, потому шуму боится... Вот теперь изволите пройти вперед -- долго не увидите ее... Очень далеко ушла...
-- Куда же вы гоните ее?
-- А в Махровский уезд; тут в двух верстах граница, -- к вечеру, поди, выгоним всю...
-- И тоже в рожь?
-- Тоже; что делать-то?..
-- Так ведь она и там есть рожь начнет.
-- Что же-с... Пущай...
Чиновник был озадачен: спасать себя верной гибелью других -- было не слишком добросовестным делом, тем более, что уезд Махровский был одной и той же губернии; дело неладное.
-- Как же там-то?
-- А там как знают... Мы донесем, что ушла... Бывают такие случаи -- уходит.
Чиновник думал-думал и со вздохом пришел к тому заключению, что донести со слов писаря можно и что в этом случае от начальства за быстроту действий перепадет что-нибудь вроде признательности...
-- Ну, как знаете... -- проговорил он и тронулся назад в село.
К вечеру лемешовцы начали подвигаться к границе Махровского уезда. От ходьбы и усталости некоторые останавливались и пили воду из круглых кувшинов с узеньким отверстием, другие затягивали песни, говор слышался веселее и шумнее, и когда вся саранча действительно перебежала за границу, -- песни загуляли на селе целую ночь; народ был счастлив, к начальству неслось донесение с известиями о разных усиленных мерах и проч. Отслужен был еще один молебен, и настал покой.
Но покой этот продолжался недолго: в одно утро лемешовцы увидали опять саранчу, увеличившуюся в страшных размерах; черным покровом покрывала она всю рожь, всю дорогу и даже соломенные крыши домов. Ее было такое множество, что когда пробовали пугать ее шумом, убегавшая шеренга принуждена была шествовать по головам своих братии, -- такая была теснота. Произошло это самым простым образом. Жители Акуловой, небольшой деревеньки Махровского уезда, наделенные саранчой из соседней губернии, приняли те же меры, что и лемешовцы, то есть точно так же озаботились только перегонкою в другое место, и в то время, когда лемешовцы заливались горючими слезами, махровские власти слали в палату бумагу об усиленных мерах и служили молебен.
Через несколько времени не было видно ни одного колоса: саранча съела все, положила яйца и черной непроглядной тучей поднялась с своей опустошенной квартиры. Густота поднявшейся тучи была так велика, что солнечные лучи не проникали через нее. На народ напал ужас и панический страх -- ждали последнего дня.
После лютой и голодной зимы настало голодное лето. Саранча отроилась во множестве и размножалась на целые уезды. Из палаты отнеслись в гимназию за советами у ученого мира насчет избавления от беды. Учитель естественной истории написал записку и решил, что крестьяне должны принимать меры к разведению каких-то еще других насекомых, которые должны были есть не рожь, а саранчу. Успех был бы несомненным не ранее как по истечении трехсот лет. Но помощь нужна была теперь, в эту минуту. Ее не было, и понятно, что настал голод -- весь запас хлебных магазинов был истощен в прошлую зиму.