Успенский Глеб Иванович
Письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Г. И. Успенский

Письма

   Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах.
   Том девятый. Статьи. Письма.
   М., ГИХЛ, 1957
   Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
   Подготовка текста и примечания А. В. Западова и Н. И. Соколова
  

СОДЕРЖАНИЕ

   1. И. Я. и Н. Г. Успенским. 13--15 января 1864 г.
   2. Неизвестной. 4 июля 1865 г.
   3. А. П. Кулакову. 3 ноября 1866 г.
   4. Н. Г. Успенской. Начало 1867 г.
   5. П. В. Анненкову. 28--29 апреля 1867 г.
   6. Н. Г. Успенской. 22 сентября 1867 г.
   7. Н. А. Некрасову. 15 марта 1868 г.
   8. Н. С. Курочкину. 30 июня 1868 г.
   9. Н. А. Некрасову. 30 июня 1868 г.
   10. Н. А. Некрасову. 7 октября 1868 г.
   11. Н. А. Некрасову. 19 октября 1868 г.
   12. А. В. Бараевой. 18 марта 1869 г.
   13. А. В. Бараевой. 9 мая 1869 г.
   14. Н. А. Долганову. 26 июня 1869 г.
   15. Я. П. Полонскому. 31 июля 1869 г.
   16. А. В. Успенской. 29 июня 1870 г.
   17. А. В. Успенской. 16 мая 1871 г.
   18. С. С. Решетниковой. 21 мая 1871 г.
   19. А. В. Успенской. 26 мая 1871 г.
   20. Н. А. Некрасову. 19 октября 1871 г.
   21. Н. А. Некрасову. 11 ноября 1871 г.
   22. А. В. Успенской. 11 апреля 1872 г.
   23. А. В. Успенской. 15 апреля 1872 г.
   24. Н. А. Некрасову. 5 мая 1872 г.
   25. А. В. Успенской. 10 мая 1872 г.
   26. А. В. Успенской. 2 июня 1872 г.
   27. А. В. Успенской. 4 июня 1872 г.
   28. Н. А. Некрасову. 7 апреля 1873 г.
   29. В Комитет литературного фонда. 1--2 сентября 1873 г.
   30. Н. А. Некрасову. 1--15 апреля 1874 г.
   31. Н. А. Некрасову. 15 апреля 1874 г.
   32. Н. А. Некрасову. Конец ноября 1874 г.
   33. Н. К. Михайловскому. Начало марта 1875 г.
   34. В Комитет литературного фонда. 15 марта 1875 г.
   35. А. В. Каменскому. 8 апреля 1875 г.
   36. А. В. Каменскому. 9 мая 1875 г.
   37. А. В. Каменскому. 8 июня 1875 г.
   38. А. В. Каменскому. 9 июня 1875 г.
   39. А. В. Каменскому. 14 июня 1875 г.
   40. А. В. Каменскому. 28 июня 1875 г.
   41. П. П. Меркульеву. 8 августа 1875 г.
   42. Н. К. Михайловскому. Февраль -- август 1875 г.
   43. Н. К. Михайловскому. Февраль -- август 1875 г.
   44. А. В. Каменскому. 12 сентября 1875 г.
   45. В Комитет литературного фонда. 26 сентября 1875 г.
   46. А. В. Каменскому. 2 октября 1875 г.
   47. Н. А. Некрасову. 15 октября 1875 г.
   48. А. В. Каменскому. 22 октября 1875 г.
   49. А. В. Каменскому. 27 ноября 1875 г.
   50. Н. А. Некрасову. Середина января 1876 г.
   51. Н. К. Михайловскому. 14 марта 1876 г.
   52. В Комитет литературного фонда. 12 апреля 1876 г.
   53. А. В. Каменскому. Май -- июнь 1876 г.
   54. А. В. Каменскому. 5 июля 1876 г.
   55. А. В. Каменскому. 4 августа 1876 г.
   56. Н. А. Некрасову. 11 августа 1876 г.
   57. А. В. Каменскому. 18 августа 1876 г.
   58. О. К. Нотовичу. 20 августа 1876 г.
   59. Н. К. Михайловскому. 1875 -- сентябрь 1876 г.
   60. А. В. Успенской. Сентябрь 1876 г.
   61. А. В. Успенской. Конец сентября -- начало октября 1876 г.
   62. Г. А. Лопатину. 11 декабря 1876 г.
   63. А. В. Прахову. 26 июля 1877 г.
   64. Н. Я. Николадзе. 22 октября 1878 г.
   65. Н. Я. Николадзе. 8 января 1879 г.
   66. Г. А. де Воллану. 10 апреля 1879 г.
   67. А. В. Успенской. 28 июня 1879 г.
   68. А. И. Эртелю. 2 марта 1880 г.
   69. М. И. Петрункевичу. 14 июля 1880 г.
   70. А. В. Каменскому. Конец сентября 1880 г.
   71. П. В. Засодимскому. 11 декабря 1880 г.
   72. Г. А. де Воллану. 13 января 1881 г.
   73. Г. А. де Воллану. 10--15 мая 1881 г.
   74. М. Е. Салтыкову-Щедрину. 29 июня 1881 г.
   75. Е. С. Некрасовой. 31 июля 1881 г.
   76. Н. В. Максимову. Осень 1881 г.
   77. Е. С. Некрасовой. 7 ноября 1881 г.
   78. Е. С. Некрасовой. 12 мая 1882 г.
   79. В. М. Соболевскому. Начало июня 1882 г.
   80. М. Е. Салтыкову-Щедрину. 11 сентября 1882 г.
   81. В. М. Лаврову. 15 ноября 1882 г.
   82. В. А. Гольцеву. Конец 1882 г. или начало 1883 г.
   83. А. В. Успенской. 11 февраля 1883 г.
   84. А. В. Успенской. 10--12 марта 1883 г.
   85. А. В. Успенской. 17--22 марта 1883 г.
   86. А. В. Каменскому. Начало апреля 1883 г.
   87. Е. С. Некрасовой. 10 июня 1883 г.
   88. В. А. Гольцеву. 21 июня 1883 г.
   89. В. А. Гольцеву. 10--13 июля 1883 г.
   90. А. В. Успенской. 10--15 июля 1883 г.
   91. Е. С. Некрасовой. 3 ноября 1883 г.
   92. В редакцию "Нового времени". 24 февраля 1884 г.
   93. Н. К. Михайловскому. Конец февраля 1884 г.
   94. М. М. Стасюлевичу. 20--30 апреля 1884 г.
   95. В. А. Гольцеву. Конец апреля -- начало мая 1884 г.
   96. Н. К. Михайловскому. Начало мая 1884 г.
   97. А. В. Успенской. 16 июня 1884 г.
   98. А. В. Успенской. 19--21 июня 1884 г.
   99. Е. П. Летковой. 24 июня 1884 г.
   100. Е. П. Летковой. 10 июля 1884 г.
   101. В. М. Соболевскому. Конец сентября 1884 г.
   102. М. М. Стасюлевичу. 7 ноября 1884 г.
   103. В. И. Семевскому. 10--15 ноября 1884 г.
   104. Л. Ф. Ломовской. Начало декабря 1884 г.
   105. В. М. Соболевскому. Середина декабря 1884 г.
   106. М. М. Стасюлевичу. 22 декабря 1884 г.
   107. В. М. Соболевскому. 3 января 1885 г.
   108. Л. Ф. Ломовской. 29 января 1885 г.
   109. Л. X. Симоновой-Хохряковой. 28 февраля 1885 г.
   110. X. Д. Алчевской. 4 марта 1885 г.
   111. Ф. Ф. Павленкову. 8 марта 1885 г.
   112. В. М. Гаршину. Март 1885 г.
   113. Н. С. Лескову. 10 марта 1885 г.
   114. Н. Н. Бахметьеву. 28 марта 1885 г.
   115. А. И. Иванчину-Писареву. 10--15 апреля 1885 г.
   116. В. М. Соболевскому. 7 мая 1885 г.
   117. А. В. Успенской. 16 мая 1885 г.
   118. А. В. Успенской. 18 июня 1885 г.
   119. В. М. Соболевскому. 1--15 августа 1885 г.
   120. В. А. Гольцеву. 16--19 сентября 1885 г.
   121. В. А. Гольцеву. 29 сентября 1885 г.
   122. Я. В. Абрамову. 6 января 1886 г.
   123. А. М. Евреиновой. Февраль -- март. 1886 г.
   124. В. А. Гольцеву. 16 марта 1886 г.
   125. В. М. Соболевскому. 1 апреля 1886 г.
   126. В. М. Соболевскому. 7 апреля 1886 г.
   127. В. М. Соболевскому. 11 мая 1886 г.
   128. В. М. Соболевскому. 26 мая 1886 г.
   129. В. М. Соболевскому. 9--10 июня 1886 г.
   130. В. М. Соболевскому. 12 июня 1886 г.
   131. В. М. Соболевскому. 14 июня 1886 г.
   132. А. И. Урусову. Начало августа 1886 г.
   133. А. И. Урусову. Начало августа 1886 г.
   134. Н. К. Михайловскому. Октябрь 1886 г.
   135. В. М. Соболевскому. Начало января 1887 г.
   136. В. Г. Короленко. 15 января 1887 г.
   137. В. М. Соболевскому. 1 марта 1887 г.
   138. В. А. Гольцеву. 7 апреля 1887 г.
   139. В. М. Соболевскому. Апрель -- первая половина мая 1887 г.
   140. В. М. Соболевскому. Первая половина мая 1887 г.
   141. В. А. Гольцеву. 16 июня 1887 г.
   142. А. С. Посникову. Около 1 июля 1887 г.
   143. А. С. Посникову. 3 июля 1887 г.
   144. А. С. Посникову. Начало июля 1887 г.
   145. А. С. Посникову. 13 или 14 июля 1887 г.
   146. А. С. Посникову. Середина июля 1887 г.
   147. В. М. Лаврову. 21 июля 1887 г.
   148. А. С. Посникову. 27 июля 1887 г.
   149. В редакцию "Русских ведомостей". 27 июля 1887 г.
   150. М. А. Саблину. Июнь -- июль 1887 г.
   151. А. С. Посникову. Начало августа 1887 г.
   152. В. М. Гольцеву. Коней, августа -- начало сентября 1887 г.
   153. В. М. Соболевскому. 20-е числа сентября 1887 г.
   154. А. С. Посникову. 17 или 18 октября 1887 г.
   155. В редакцию "Русских ведомостей". Конец ноября 1887 г.
   156. В. А. Гольцеву. Начало декабря 1887 г.
   157. А. С. Посникову. Первая половина декабря 1887 г.
   158. А. С. Посникову. Середина декабря 1887 г.
   159. Е. П. Летковой. 27 декабря 1887 г.
   160. В. А. Гольцеву. 30 декабря 1887 г.
   161. Я. В. Абрамову. Середина января 1888 г.
   162. В. Г. Короленко. 16 января 1888 г.
   163. В. А. Гольцеву. 6 февраля 1888 г.
   164. В Комитет литературного фонда. 8 февраля 1888 г.
   165. А. С. Посникову. 12 февраля. 1888 г.
   166. В. Е. Генкелю. 13 февраля 1888 г.
   167. В. А. Гольцеву. Около 15 февраля 1888 г.
   168. В. А. Гольцеву. Между 16 и 21 февраля 1888 г.
   169. X. Д. Алчевской. 21 февраля 1888 г.
   170. В. А. Гольцеву. Первая половина марта 1888 г.
   171. В. Е. Генкелю. 15 марта 1888 г.
   172. А. М. Евреиновой. 15 марта 1888 г.
   173. В. М. Соболевскому. Между 17 и 25 марта 1888 г.
   174. В. М. Соболевскому. Между 18 и 25 марта 1888 г.
   175. А. М. Евреиновой. Конец марта -- начало апреля 1888 г.
   176. В. А. Гольцеву. Начало апреля 1888 г.
   177. В. М. Лаврову. 8 апреля 1888 г.
   178. В. А. Гольцеву. 12 апреля 1888 г.
   179. С А. Раппопорту. 18 апреля 1888 г.
   180. Я. В. Абрамову. 3 мая 1888 г.
   181. Г. А. Мачтету. 4 мая 1888 г.
   182. В. А. Гольцеву. Начало мая 1888 г.
   183. В. А. Гольцеву. Начало мая 1888 г.
   184. В. А. Гольцеву. Первая половина мая 1888 г.
   185. В. М. Лаврову. Первая половина мая 1888 г.
   186. В. М. Соболевскому. 17 мая 1888 г.
   187. Ф. Д. Нефедову. 26 мая 1888 г.
   188. С. А. Раппопорту. 26 мая 1888 г.
   189. Я. В. Абрамову. Май 1888 г.
   190. А. В. Успенской. 4 июня 1888 г.
   191. В. М. Соболевскому. 8 июня 1888 г.
   192. В. А. Гольцеву. 8 июня 1888 г.
   193. А. В. Успенской. 8 июня 1888 г.
   194. В. М. Соболевскому. 9 июня 1888 г.
   195. А. С. Посникову. 20 июня 1888 г.
   196. С. А. Раппопорту. 20 июня 1888 г.
   197. С. Н. Кривенко. 21 июня 1888 г.
   198. А. С. Посникову. 29 июня 1888 г.
   199. А. С. Посникову. 5 июля 1888 г.
   200. Н. И. Наумову. 28 июля 1888 г.
   201. Н. И. Наумову. 30 июля 1888 г.
   202. В Томскую городскую думу. 30 июля 1888 г.
   203. В. Н. Поляку. 12 августа 1888 г.
   204. Н. Н. Златовратскому. 18 августа 1888 г.
   205. В. М. Соболевскому. 19 августа 1888 г.
   206. В. А. Гольцеву. 28 августа 1888 г.
   207. В. А. Гольцеву. Конец августа 1888 г.
   208. В. М. Соболевскому. 8 сентября 1888 г.
   209. В. М. Соболевскому. 12 сентября 1888 г.
   210. В. Г. Короленко. 12 сентября 1888 г.
   211. С. Н. Южакову. 20 сентября 1888 г.
   212. В. А. Гольцеву. 26 сентября 1888 г.
   213. С. А. Раппопорту. 26 сентября 1888 г.
   214. В. М. Соболевскому. 15 октября 1888 г.
   215. В. М. Соболевскому. 15 октября 1888 г.
   216. В. М. Лаврову. 29 октября 1888 г.
   217. В. М. Лаврову. Конец октября 1888 г.
   218. В. А. Гольцеву. Конец октября -- начало ноября 1888 г.
   219. В. М. Соболевскому. 3 ноября 1888 г.
   220. В. М. Соболевскому. 6 ноября 1888 г.
   221. В. М. Соболевскому. 11 ноября 1888 г.
   222. С. Н. Южакову. 18 ноября 1888 г.
   223. В. А. Гольцеву. 25 ноября 1888 г.
   224. В. М. Соболевскому. 27 ноября 1888 г.
   225. Я. В. Абрамову. Конец ноября 1888 г.
   226. В. А. Гольцеву. 6 декабря 1888 г.
   227. В. Н. Поляку. 9 декабря 1888 г.
   228. В. А. Гольцеву. 14 декабря 1888 г.
   229. В. М. Соболевскому. Середина декабря 1888 г.
   230. В. М. Соболевскому. 22 декабря 1888 г.
   231. В. Н. Поляку. Между 22 и 27 декабря 1888 г.
   232. В. М. Соболевскому. 25 декабря 1888 г.
   233. В. А. Гольцеву. Вторая половина декабря 1888 г.
   234. В. А. Гольцеву. Конец декабря 1888 г.
   235. И. М. Сибирякову. 1887--1888 гг.
   236. А. П. и А. И. Кулаковым. 1 января 1889 г.
   237. В. М. Соболевскому. 11 января 1889 г.
   238. В. М. Соболевскому. Середина января 1889 г.
   239. В. А. Гольцеву. 16 января 1889 г.
   240. В. М. Соболевскому. Вторая половина января 1889 г.
   241. В. М. Соболевскому. 3 февраля 1889 г.
   242. С. А. Раппопорту. 4 февраля 1889 г.
   243. А. Н. Пыпину. 8 февраля 1889 г.
   244. В. В. Тимофеевой-Починковской. 15 февраля 1889 г.
   245. В. А. Гольцеву. 22 марта 1889 г.
   246. Я. В. Абрамову. 26 марта 1889 г.
   247. А. И. Эртелю. 27 марта 1889 г.
   248. В. М. Соболевскому. 30 марта 1889 г.
   249. В. А. Гольцеву. 29 апреля 1889 г.
   250. С. А. Раппопорту. 3 мая 1889 г.
   251. В. М. Соболевскому. 3 мая 1889 г.
   252. В. М. Соболевскому. Начало мая 1889 г.
   253. В. М. Соболевскому. Начало мая 1889 г.
   254. В. М. Соболевскому. 8 мая 1889 г.
   255. В. Ю. Скалону. 13 мая 1889 г.
   256. А. Ф. Саликовскому. 14 мая 1889 г.
   257. В. А. Гольцеву. 18 мая 1889 г.
   258. А. С. Посникову. 25 мая 1889 г.
   259. К. А. Воеводиной. Около 30 мая 1889 г.
   260. В. В. Тимофеевой-Починковской. 30 мая 1889 г.
   261. В. А. Гольцеву. Начало июня 1889 г.
   262. В. В. Тимофеевой-Починковской. Начало июня 1889 г.
   263. С. Г. Рыбакову. 8 июня 1889 г.
   264. В. М. Лаврову. 14 июня 1889 г.
   265. М. И. Петрункевичу. 17 июня 1889 г.
   266. В. М. Соболевскому. 9 июля 1889 г.
   267. В. М. Соболевскому. 7 августа 1889 г.
   268. В. М. Соболевскому. 10 августа 1889 г.
   269. В. А. Гольцеву. 14 августа 1889 г.
   270. А. С. Посникову. 11 сентября 1889 г.
   271. В. А. Гольцеву. Сентябрь 1889 г.
   272. В. А. Гольцеву. 6 октября 1889 г.
   273. С. Н. Южакову. 7 октября 1889 г.
   274. В. А. Гольцеву. 12 октября 1889 г.
   275. В. А. Гольцеву. 26 октября 1889 г.
   276. А. С. Посникову. 26 октября 1889 г.
   277. Я. В. Абрамову. Конец ноября 1889 г.
   278. А. С. Посникову. Конец ноября 1889 г.
   279. А. С. Посникову. Конец ноября -- начало декабря 1889 г.
   280. С. А. Раппопорту. 9 декабря 1889 г.
   281. В. А. Гольцеву. 20-е числа декабря 1889 г.
   282. А. С. Посникову. Декабрь 1889 г.
   283. В редакцию "Русской мысли". Середина января 1890 г.
   284. В. А. Гольцеву. 22 января 1890 г.
   285. А. В. Успенской. 29 января 1890 г.
   286. В. М. Соболевскому. 6 февраля 1890 г.
   287. А. В. Успенской. 11 февраля 1890 г.
   288. А. В. Успенской. 25 февраля 1890 г.
   289. В. А. Гольцеву. 12 марта 1890 г.
   290. В. А. Гольцеву. 7 апреля 1890 г.
   291. А. С. Посникову. 22--24 августа 1890 г.
   292. В. Г. Короленко. 17 октября 1890 г.
   293. В. А. Гольцеву. 30 октября 1890 г.
   294. А. С. Посникову. 25 декабря 1890 г.
   295. В. А. Гольцеву. 30 декабря 1890 г.
   296. А. С. Посникову. 18 января 1891 г.
   297. В. А. Гольцеву. 19 февраля 1891 г.
   298. В. И. Семевскому. 26 февраля 1891 г.
   299. В. А. Гольцеву. 16 марта 1891 г.
   300. В. А. Гольцеву. 17 апреля 1891 г.
   301. В. А. Гольцеву. 3 мая 1891 г.
   302. В. А. Гольцеву. 31 мая 1891 г.
   303. В. А. Гольцеву. 22 июня 1891 г.
   304. В. А. Гольцеву. 22 июля 1891 г.
   305. А. С. Посникову. 1 августа 1891 г.
   306. А. С. Посникову. 23 ноября 1891 г.
   397. К. М. Станюковичу. 30 ноября 1891 г.
   308. В. А. Гольцеву. 14 декабря 1891 г.
   309. В. А. Гольцеву. 20 декабря 1891 г.
   310. В. Г. Короленко. Декабрь 1891 г.
   311. В. А. Гольцеву. 2 января 1892 г.
   312. И. И. Горбунову-Посадову. 4 марта 1892 г.
   313. А. В. Успенской. 27 марта 1892 г.
  
  

1864

1

И. Я. и Н. Г. УСПЕНСКИМ

  

<13--15 января 1864 г. Петербург>

  
   Неоцененные мои! Дорогие мои! Палаша и мамаша!
   На коленях прошу Вашего прощения за мое свинское поведение в отношении к переписке: Вы, думается мне, давно уже похоронили меня, и знаю, сколько молчание это причинило Вам тоски. Но я, слава богу, жив и здоров. Я теперь в Петербурге. А попал сюда я следующим образом. В Москве, как известно Вам, я занимался корректурой и получал 25 руб. сер. в месяц. Сначала еще было свободное время, то есть утром часа 3 можно было провести в университете, но потом, когда начали печататься адрес-календари, росписи кварталов, чайные ярлыки и лечебники, когда работы было невпроворот, тогда просто некогда было дохнуть. Мне оставалось одно, -- или бросить типографию и ходить в университет, или с голоду околеть: потому что брось я типографию -- я лишаюсь 25 р., единственного > источника существования, но зато -- университет, куда, конечно, по причине голодного брюха ходить не будешь. Загадка была очень сложная. Я соображал так: если я буду постоянно корректором, -- стало быть я постоянно не буду иметь возможности покончить с университетом? Незавидно. И вот я решился достать себе средства другие: теперь я надеюсь к августу иметь 300 руб. сер., с которыми и надеюсь существовать год исключительно в университете, из которого я никогда не выходил, как полагаете Вы согласно письмам В<ладимира> Глебыча. Этот господин перессорил меня со всеми: называет меня атеисток, богоотступником и проч., а сам ниже всякой гадины, развратнее последнего потерянного человека. Ради бога Вы не тревожьтесь слухами, которые буд<ет> распускать он.
   Меня здесь приняли в разных редакциях отлично. Прошу Вас взять у Кранца No 12 Библиотеки для чтения (которую советую предложить в палате выписать вместо От<ечественных> записок) и прочитайте там мой рассказ Старьевщик (из моск<овской> жизни). Я получил за него 50 руб. и теперь, клянусь истинным богом, пришлю свой портрет. Посмотрите также в этой книжке объявление и полюбуйтесь, что Г. И. Успенский наряду с И. С. Тургеневым. Мне даже самому смешно.
   В No 1 Русского слова будет моя статья Ночью (из моск<овской> жизни). Пишу в "Современник" историю Григория Яковлевича.
   С Николой видимся редко и сухо, ибо у нас происходят некоторые контры из-за авторства. Его теперь уже нигде не берут, ибо он ломит 200 р. за лист.
   Христа ради прошу сестер, братьев, всех писать ко мне почаще. Что мы заснули? Неужели же мы все замерли до бесчувствия?
   Ради господа пишите мне. И еще раз простите, что невежественно поступаю насчет переписки. Я не поздравил вас даже с Рождеством. Это потому случилось, что в это время я был в ужасном положении, не имел ни гроша и притом был в сильных хлопотах насчет моих статей, -- но теперь, благодаря бога, дело это я уладил, и теперь некогда выпустить из руки пера, так и хватают.
   Тысячу раз целую вас, неоцененные мои, искренно любящий

сын Ваш Глеб,

  
   Адрес мой.
   В С.-Петербург.
   На Вознесенском проспекте в д. Моравиц No 3-й, у г-на Коломейцева. Г. И. У<спенский>.
  
   P. S. Нюню прошу непременно взять книжку у Кранца и, кроме того, поклониться М. И. Дуброво.
   Папеньке дали из Министерства 300 руб. сер. на воспит<ание> детей.
  

1865

2

НЕИЗВЕСТНОЙ

  

1865 г. июля 4. Тула

  

Добрая Варвара Тимофеевна!

   Удивительные совершаются со мною дела, -- <......> {В подлиннике несколько слов вырезаны. -- Ред.} и боюсь, что ни один из моих планов не осуществится.-- Ужасно! Я теперь 1000 раз вспоминаю Чернигов, -- тот покой и удобства к работе, которые окружали меня там; Вы можете себе представить, что у меня до сих пор по недостатку денег -- нет комнаты? Почему я живу в беседке, -- где крыша до такой степени накаливается жарко, -- что решительно не только писать, -- думать невозможно. Купальни за 2 1/2 версты, -- кроме того, выйти из дому решительно невозможно, ибо -- на улицах существует белая едкая известковая пыль, от которой портится платье, тем паче рожа людская. На днях, впрочем, переедем на квартиру, и тут мне приходится обитать в комнате в 1 1/2 арш. ширины и аршин в 5 длины, -- линейка какая-то. Что будет -- не знаю, -- но писать, без всякого сомнения, буду, -- необходимо. Фельетон о Черниг<ове> послал безо всякого изменения, -- знаю, что глупо, -- но что делать... Ей-ей, нужны деньги, -- и уж вовсе не до переделки таких и без того дурацких вещей. Что же Вам еще сказать? О себе я сказал всё -- т. е. ничего не делаю и жду погоды; <......> {В подлиннике несколько слов вырезаны. -- Ред.} состоянию. Июня уже того... и поэтому у них в семействе только и слышишь: да мальчик, ей-богу мальчик!
   -- Маменька, да оставьте, -- гов<орит> Нюня.
   -- Ей-богу... Что там! Вот нашла церемонии, -- дело божее.
   -Нюня ходит поэтому по 2 шага в час, и через пороги, через лучинки и соринки, попадающиеся на пути, перелезает, как через Альпийские горы, приподнимая платье спереди и высоко занося ноги, чтобы не оступиться.
   Я туда не хожу. Если случится, то единственно за папиросной бумагой, по нищете, впрочем мы не ссоримся -- нерасчет, да и незачем.
   В Туле меня ругают за фельетон. Хотят и бить и отделывать. Любопытнее всего то, что иногда вся ругань говорится при мне, -- ибо моего лица никто не знает, или знают очень немногие. Недавно я встретил здесь своего старого знакомого, с которым мы вместе получали по 25 руб. у Каткова, -- и который теперь получает на железной дороге 2400 р. в год. -- Этот барин распустил слух, что Успенский здесь, и поэтому иногда на бульваре или в так называемом Эрмитаже я вижу, как на меня смотрит целая куча незнакомых, выпуча глаза, -- я прохожу и слышу кто-то сзади чуть шепчет: Успенский-- а-а-а и проч. Не могу ire сказать, что и смешно и приятно. Чтоб доставить себе еще больше удовольствия -- посылаю недели через две -- 2-е письмо из Тулы, --- вот подымется кутерьма. Потому народ глуп -- очень.
   А я жалею, что не видал Т. Теперь нечего вспомнить, т. ё. нечего представить себе: в голове уцелело несколько прекрасных черточек, -- а физиономии нету. Призрак какой-то.
   Варв<ара> Тим<^офеевна>! Напишите мне о Т., о Д., о себе и обо мне наконец. Что В<Сасилий> Яклич? Видите ли Петрункевича? Он на меня зол. ;
   Ежели будете писать мне, то вот адрес:
   В Тулу.
   Г. И. У.
   Против уездного училища, в угольном доме Белевекого подворья, в ниж<нем> эт<аже>.
   Пишу небрежно потому, что и жарко и писать нечего.
   Жду письмеца Вашего с нетерпением.

Гл. Успенский.

  

1866

3

А. П. КУЛАКОВУ

  

3 ноября <1866 г., Петербург>

  
   Александр Павлович! Решительно не нахожу слов, как мне просить у Вас прощения. Я глубоко виноват перед Вами, перед Вашими ласками и заботами обо мне, который не стоит порядочного плевка; говорю это от всего моего испорченного сердца и, ради самого бога, прошу только не рвите этого письма и прочтите его. Мих<аил> Васил<ьевич> Успенский передал мне Вашу записку только 15, или около того, -- октября; в ней Вы просите меня уплатить мой долг и напоминаете о моем честном слове. Знаю, тысячу раз знаю, что поступок мой подл в высшей степени, но, ради бога, войдите и в мое положение. Я приехал в Петербург без копейки, и в тот же день прекратилось издание Современника и Русского слова, на котор<ые> я надеялся. Статью мою, назначенную в Совр<еменник>, я отдал в Луч (сборник), который запрещен цензурой, и я, вместо 150 руб. ожидаемых, -- не получил ни копейки. Затем июнь, июль, август и сентябрь, -- я жил в долг, в старой квартире, где по знакомству ждали за мной деньги, за что с своей стороны я должен был обязаться уплатить более нежели следует: в четыре месяца я задолжал 250 руб. (по 65 руб. в месяц). Во все это время я жил в долг, без копейки, и принужден был платить такие деньги, чтобы не умереть с голоду: выехать из Петербурга мне бы не позволили; наконец, 30 сентября вышла 1-я книжка журнала "Женский вестник" с моей статьей в 180 руб. Эти деньги тотчас же ушли на уплату петербургского долга целиком. На днях выйдет 2 No Женск<ого> вестн<ика>, я получу 150 руб., и, за уплатою долга, буду иметь в кармане 80 руб., из которых тотчас же должен буду истратить часть на покупку теплого пальто, так как на дворе зима, и у меня останется какая-нибудь ничтожная кроха, -- единственная моя надежда навсегда, потому что "Женск<ий> вестн<ик>" едва ли долго просуществует: у издателей нет денег. И вот тут-то моя погибель. Я держал экзамен два раза, и оба раза от меня требовались профессорские суждения: строгость усилилась до высшей степени после 4 апр<еля>. Думают, что литераторы будут развращать молодежь -- учеников, и не пускают в учителя. Словом, в настоящую минуту я нахожусь в безвыходном положении и всем священным умоляю Вас в последний раз обратить внимание на мою просьбу: если я не совсем презренная тварь, -- то, ради бога, не возможно ли зачислить меня исправляющим должность учителя хоть русск<ого> язык<а>, хоть истории, впредь до выдержа<ния> экзамена. Вспомоществование, кот<орое> дает<ся> учителям, Вы возьмете всё за долг. А Рождеством или в январе я съездил бы в Москву проэкзаменоваться, чего теперь решительно сделать не могу, потому что убит окончательно. Я болен, расстроен, упал духом, словом готов упасть на колени к первому встречному и просить его не оставить меня. Я прошу Вас только одно слово написать мне: можно на сказанных условиях поступить или нет, и я тотчас же (божусь Вам) приеду в Тулу, заняв в Лит<ературном> фонде хоть 20 руб. Все обеднело, обнищало и ходит без копейки, но так как Некрасов теперь в Петербурге, то думаю, что он выхлопочет для меня эту сумму. Умоляю Вас в последний раз выслушать со вниманием мою последнюю просьбу. Я ни на волос не отступался все время от того, что говорил Вам в Туле, но крайность заставила меня молчать и сидеть в Петербурге. Мих<аил> В<асильевич> Усп<енский>, ругавший меня повсюду, -- узнав хорошенько мои обстоятельства, заговорил совершенно другое и, поверьте, не считает окончательно погибшим. Прошу Вас не показывать этого письма никому и с нетерпением жду Вашего ответа.

Душевно преданный Вам

Гл. Успенский.

  
   Адрес мой: На углу Большой Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. No 17.
  

1867

4

Н. Г. УСПЕНСКОЙ

  

<Начало 1867 г., Петербург>

  
   Милая мама! Опять в наши дела ввязывается Мих<аил> Вас<ильевич>, с которым, как и с Ник<олаем> В<асильевичем>, я не имею ничего общего. Верьте же, ради бога, мне, а не Мих<аилу> Васильевичу: я знаю, что я делаю, и никто, ни Ник<олай> В<асильевич>, который не имеет решительно никакого влияния надо мною, -- не заставит меня делать против воли и необходимости. Не могу я до сих пор заняться исключительно приготовлением к экзамену, потому что нужно что-нибудь одно -- или экзамен держать, или работать из-за куска хлеба. Я писал Вам совершенно искреннее письмо о своем положении и о своем намерении, -- я прошу только, ради бога, помочь мне в последний раз, чтобы поступить в учителя, чего я страстно желаю. Должность эта даст мне возможность покрыть все мои долги родным, я писать буду и в уезде, потому что всякую строку мою берут и платят за нее. При должности я буду иметь маленькое обеспечение, и больше мне ничего не нужно; по натуре моей я ведь не гусар, не кутила. Большие куши я занимал у Вас только на дорогу. -- Живя с Вами в Туле, я у всех одолжался полтинниками и четвертаками,-- нужды мои оч<ень> ограничены. Повторяю Вам мою искреннейшую просьбу: я непременно поступлю в учителя в нынешнем мае месяце, -- только, ради бога, помогите мне в последний раз. Я все это осенью, когда отдохну и укреплюсь на месте, возвращу Вам. Поэтому, ежели можно, вышлите мне 35 руб. Ради самого бога. Они крайне необходимы мне. Поверьте, что я ведь вовсе не подлец, что я не хочу и не имею сил отнимать у моих братьев и у Вас последний кусок хлеба, -- я буду Вам полезен сам, быть не может, чтобы я умел, только грабить Вас.
   Ради бога, в последний раз верьте мне и гоните в шею этого дурака и подлеца-щелкопера Мих<аила> В<асильевича>. Ему просто нужно что-ниб<удь> гов<орить>. Я виделся с ним с октября до сих пор один только раз.
  

Не откажите мне.

Глеб Успенский.

  
   На углу Бассейной и Литейной, дом Краевского, кв. No 34
  

5

П. В. АННЕНКОВУ

  

28--29 апреля 1867 г, Петербург

  

Милостивый государь

Павел Васильевич!

   В январе месяце нынешнего года я обращался, через посредство Н. А. Некрасова, в Литературный фонд с просьбой о пособии и тогда же через Вас получил уведомление, что общество, находя меня здоровым и способным трудиться, -- отказало мне в моей просьбе. Несмотря на невозможность трудиться хоть сколько-нибудь добросовестно, так как все обдуманное и более выдержанное из моих вещей -- было напечатано в течение четырех месяцев (с сентября по 1-го января <18>67 года),-- я должен был снова взяться за работу, не имея возможности отдохнуть и одного месяца, так как заработок четырех упомянутых месяцев весь пошел на покрытие некоторых долгов, сделанных в течение летних месяцев, когда решительно негде было работать, и которые я не могу считать отдыхом, потому что проводил их в крайней бедности. Кроме всего, некоторую часть моего заработка я должен был уделить моей матери, живущей в провинции и весьма нуждающейся. Поэтому-то в январе месяце я должен был обратиться с просьбой о пособий в Фонд. После отказа я должен был работать снова, не переставал работать до сих пор и в настоящее время решительно не имею возможности продолжать мои работы: восемь месяцев непрерывного труда истомили меня физически до такой степени, что я снова принужден обратиться с просьбой о пособии, так как ни одна из существующих редакций новых журналов не имеет средств обеспечить сотрудника хоть на два месяца отдыха. Я убедительно прошу общество дать мне возможность уехать в провинцию, чтобы хоть немного собраться с силами, и если бы. общество нашло возможным помочь мне хоть 60 руб. сер., то я бы был крайне обязан им и искренне благодарен.

Глеб Успенский.

  
   Адрес мой: На углу Бассейной и Литейной, д. Краев-ского, кв. No 34.
  

6

Н. Г. УСПЕНСКОЙ

  

<22 сентября 1867 г., Епифань>

  
   Бесценная моя матушка Надежда Глебовна! Я, признаться, немало удивляюсь, не получая от Вас никакого извещения в течение целого месяца моего жития в Епифани. Живы ли Вы, здоровы ли? Если возможно, напишите мне; Ваше письмецо мне во всяком случае приятнее 10 целковых без единого слова об чем-нибудь. Месяц до этого я прожил не совсем благополучно; недели полторы тому назад, вследствие постоянных страшных сквозных ветров, продувающих Епифань, я простудился, и со мной началась уже горячка, но ее прервали, благодаря Прозоровскому, который привел доктора ко мне. Тем не менее я все-таки пролежал не вставая 5 дней; поправившись и выбрав теплый день, я закутался и отправился в баню версты за 3 от Епифани, к помещику Игнатьеву; на возвратном пути меня захватил дождь и холод, и я приехал с больными зубами и с простудой в целой голове, от каковых болезней решительно не могу избавиться и до сей Минуты, а между тем к этому присоединяется еще недостаток в деньгах; в настоящую минуту, именно сегодня -- 22 сентября -- оканчивается срок моей квартиры, а мне бы хотелось переехать на другую, кот<орую> мне отыскали знакомые. Та квартира у част<ного> прист<ава> в 2 комн<аты> с 3-ей -- передней и за ту же цену 10 р. со столом, как и теперешняя моя в 1 ком<нату>. Но теперешняя моя холодна, далека от училища, и, кроме того, нет прислуги, кот<орая> умела бы вычистить сапоги, тогда как на новой кв<артире> постоянно в моем распоряжении будет пожарный солдат; за неимением денег я должен остав<аться> пока на старой. Циркуляра об определении меня нету до сих пор, и жалованье я не получал, а в нынешнем месяце прожил 22 рубля. Просить у Вас я, ей-богу, не решаюсь; но думаю, что не может ли А. П. выхлопотать у директора разрешение насчет жалованья, с тем что если начальство не утвердит меня, то я бы должен возвратить деньги. Если же этого нельзя, то приходится просить, что мне оч<ень> горько, у Вас 25 руб. на прожиток в след<ующем> месяце, с тем что если придет разрешение об определении меня, -- то жалованье, которое выдадут мне за эти месяцы, -- я пришлю Вам, так как в настоящее время я живу на Ваш счет; 25 р. я прошу потому, что, кроме квартиры, чаю, сахару, табаку, мне нужно купить калоши глубочайшие, ибо грязь здесь такая, о какой мы, -- я и все вы, -- не имеем никакого понятия, да теплую шапку. Еще немного погодя необходимо нужно будет купить барашковый воротник -- холода начинаются.
   Теперь я должен известить Вас, что в своб<одное> время я пишу большую историю, -- и даю Вам честное слово, что на Рождество расплачу все мои должишки и долги.
   Поклонитесь от меня Ан<не> Ив<ановне>, а равно Нат<алии> Гл<ебовне> и наипаче Лизавете Глебовне, Леле, которую попросите передать мое глубоч<айшее> почтение Любовь Петровне Воскр<есенской>. Не можете ли Вы написать мне купно с Лизаветой Глебов<ной> и передать Леле мою просьбу, чтобы и они мне гоже какую-нибудь записочку написали.
   Взяты ли у Ходосевича карточки? За них нужно 2 р. 50 коп. А то он меня выставит как человека, который заказал, да не заплатил.

Целую Ваши ручки и остаюсь

Гл. Успенский.

   22 сентября, Епифань.
  

1868

7

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

15 марта 1868 г., Москва.

  

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

   Не позже 21 числа, т. е. пятницы 6-ой недели, будет непременно доставлена моя повесть -- вся; ради бога, прошу Вас извинить мою медленность, я решительно иначе поступить не мог. Я нахожусь в большом недоумении относительно того, что очерк мой не появляется до сих пор; или он в высокой степени гадок, или, как мне кажется, тут другая причина и именно то, что внимание Ваше ко мне оскорблено моим неисполнением слова относительно другого очерка, для 2 кн., и тем, что не сказавшись уехал из Петербурга.
   Так как внимание Ваше слишком для меня дорого, то я убедительно прошу Вас прочесть мое объяснение мучающих самого меня поступков. Когда был закрыт "Современник", я по необходимости должен был работать где-нибудь и попал в "Жен<ский> вестник". 2 рассказа мои, написанные для этого журнала, были зачеркнуты цензурой, и я сделался редакции должным. До последнего моего приезда в Петербург у меня не было средств уплатить этот долг сразу; да и после того я мог уплачивать по частям, потому что и брал я деньги эти тоже частями самыми ничтожными. В нынешнем году, желая что-нибудь заплатить "Ж<енскому> в<естнику>", я отправился в редакцию и к удивлению моему узнал, что рассказ мой печатается в 1-м No этого журнала. Я прошу принять от меня деньги, мне говорят, чтобы я возвратил сразу все, зная, что я этого сделать фактически не могу. При этом был один из известных писателей, которого я моту назвать когда угодно. Я отдал все, что у меня было, и поэтому не мог оставаться в Петербурге. Я дал слово работать исключительно у Вас, да и всегда сам глубоко желал этого, поэтому не мог обращаться никуда; но так как за день перед этим Вы дали мне 100 р. -- то и к Вам не мог обратиться. Я должен был как-нибудь жить и уехал к знакомым в Москву. Но так как я существо не двужильное, то вся эта история измучила меня, и я не мог совсем работать и приготовить Вам очерки. Жить было здесь трудно; я принужден был написать 2 корреспонденции в одну петербургскую газету из Москвы, и все это вообще замедлило мою работу... Но теперь она почти кончена, в пятницу Вы получите ее.

Ваш покорнейший слуга

Глеб Успенский.

   Москва, гостиница Мамонтова, No 74.
  

8

Н. С. КУРОЧКИНУ

  

<30 июня 1868 г., Стрельна>

  
   Многоуважаемый Николай Степанович! Позвольте Вас просить передать сию записку Некрасову; запечатав или нет -- как хотите. И кроме того, будьте так добры -- замолвите словечко ему насчет того, что 100 р., как прошу я,-- мне действительно нужны и действительно помогут мне работать успешно, -- а работать хоть в какой-нибудь обстановке, хоть даже в целой, неразорванной рубашке, мне будет лучше и могу я работать действительно: матерьялы у меня есть, -- нужно только передохнуть и опомниться.

Всегда готовый к услугам

Глеб Успенский.

9

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<30 июня 1868 г., Стрельна>

  

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

   Просматривая вчера мой рассказ, я увидел, что сто рублей, выданные Вами мне в мае и июне, покрыты; и так как в деньгах я имею большую надобность, то позвольте Вас просить выдать впредь до представления повести (никак не позже 15 августа) -- еще сто р. сер. Эта сумма сразу поправит мои дела, -- даст мне возможность покойно заняться своим делом месяца полтора. Кроме небольшого рассказа, который осенью напечатается в "Неделе", -- все мои работы принадлежат только Вам одним, и работ этих у меня будет много, так как и в настоящее время я могу одну за другой доставить восемь вещей. Говорю эти подробности для того, чтобы Вы не подумали, что, обращаясь к Вам с просьбой о такой сумме, я желаю злоупотреблять Вашим вниманием ко мне.
   Если возможно, я бы желал получить эти деньги сразу, чрез посредство Николая Степановича Курочкина, который передаст Вам эту записку и распишется за меня.

Ваш покорный слуга Глеб Успенский.

  
   30 июня <18>68 г., Стрельна.
  

10

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<7 октября 1868 г., Петербург>

  

Милостивый государь Николай Алексеевич!

   Если возможно, повремените отдавать мою рукопись в печать до утра среды, когда я привезу Вам окончание 1-й половины. Я бы просил, кроме того, Вас самих просмотреть ее предварительно.

Ваш покорный слуга Гл. Успенский.

  
   7 октября.
   Новый адрес мой: На углу Больш<ой> Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. No 21.
  

11

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

19 октября 1868 г., Петербург

  

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

   По прочтении моей корректуры я еще раз обращаюсь к Вам с покорной просьбой -- отложить печатание ее до 1-й январской книжки или до декабрьской. Необходимость написать именно повесть, а не ряд рассказов и очерков, путала меня в течение целого года, и я по крайней мере шесть раз написал эту вещь. Так как в ожидании ее прошло слишком много времени и, наконец, надо же было представить ее, то я решился отдать ее в том виде, как она есть. Но в этом виде она оказалась совершенно неудовлетворительною. Словом, я прошу Вас об одном: из 3 листов находящейся у меня корректуры, с прибавкою еще 1 1/2 листа, я сделаю к декабрьской книжке четыре отдельных рассказа. Рассчитать их я совершенно согласен даже и по 50 и по сколько угодно с листа. Относительно вообще денег, взятых у Вас, -- сделайте милость, будьте покойны: я надеюсь, что путаница, идущая в моей голове и мучающая меня в течение целого года, пройдет, и весь матерьял мой прояснится от теперешнего тумана. Позвольте просить Вас уведомить меня о Вашем решении насчет того, согласны ли Вы на мое предложение.

Глеб Успенский.

  
   Адрес: На углу Большой Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. No 21.
  

1869

12

А. В. БАРАЕВОЙ

  

Вторник, 18 марта <1869 г., Петербург>

  
   Сегодня, в б часов утра, я наконец кончил свое "Разорение" и уже передал Некрасову. Дня через два-три я буду совсем свободен и уеду, -- но, господи, до чего мне скучно без Вас! Я буквально болен, и должно быть вследствие моей болезни мне в голову лезут разные безобразные вещи. Мне все представляется, что Вы разлюбили меня и бросили потому, что множество найдете людей лучше меня в сотни раз, впрочем, извините меня, я просто нездоров. Я выпил у Коли однажды бутылку красного вина, поехал домой и простудился -- теперь лучше, но все-таки я болен -- болен... О моем "Разорении" пошли толки по Петербургу самые оживленные, прилагаю Вам три отзыва из разных газет. Все это мне приятно, только нету Вас, и мне до того скучно, что, кажется, все равно, ехать ли в провинцию, оставаться ли все лето в Петербурге -- решительно одно и то же, но я поеду.
   После Вашего отъезда ко мне стал шататься Карташов и измучил меня вконец -- лепечет какую-то чушь про фокусников, про Гран Плезир и т. д. Между прочим, он называл Ан<ну> Вас<ильевну> фальшивой женщиной. Между прочим, Ан<на> Вас<ильевна> намерена вместе с каким-то Гипеном ездить верхом в манеже. Еще новость, которую сообщил мне Коля Долганов, -- умер Ваня Соколов, -- и ждут Аркадия в Петербург. Коля бывает у меня каждый день, -- но по доброте и скуке -- двух качеств его, все-таки он как-то тяжеловат. Впрочем, человек отличный.
   Милая! Теперь в воскресенье ко мне пришли Михен и Филатов, два дуралея, и нету Вас. Где Вы, крошка моя? Помните, как Вы бегали по дивану и говорили -- "а мне гостинцу купить?" Как нога уходила на улицу? "Меня покатать". Голубчик мой, как я люблю Вас, сколько Вы дали мне ума, сил, ангел мой.
   Я болен, не могу писать ни о чем. Только не забывайте меня... Милая, хорошая, родная.

Г. Успенский.

  
   P. S. Получили ли Отеч<ественные> зап<иски> и Разорение?
  

13

А. В. БАРАЕВОЙ

  

Понедельник, 9-го мая <1869 г., Липецк>

  
   Милая Бяшечка! Хотел было я тебе писать тотчас после отъезда, но решительно ничего нового, Сообщить было нечего. Утром по обыкновению проснусь под музыку и жду, -- что это будет сегодня? Не будет ли повеселей? Напьюсь чаю или молока и пойду в сад, публика все знакомая, -- монах, Катер<ина> Петровна, Криволуцкий, Борзов и пр.
   -- Ну что?
   -- Ничего.
   -- Отчего вы поздно пришли?
   -- Так. Зачем же именно рано?..
   -- Да это так, разумеется.
   Начинается писание палками вензелей по песку.
   -- Я уж второй стакан выпила, -- говорит Кат<ерина> П<етровна>.
   Я знаю, что ей еще нужно 2 стакана, однако говорю:
   -- Уж два? Сколько же вам осталось?
   -- Еще два.
   -- Однако!
   Что значит это "однако", никто не знает, -- но говорят все.
   Словом, цыпа моя, идет чушь непроглядная, но я чувствую себя совершенно покойно: мне не скучно и не весело, а так, ничего, и могу так проводить сколько угодно время: чувствую, что отдыхаю; только подлый обед в гостин<ице> Мин<еральных> вод портит этот отдых,-- иногда кормят скверно, например сегодня мне дали ботвинью с осетриной; я не рассмотрел ее и съел, а она оказалась гнилая, и у меня целый день страшная резь в желудке и тошнота. Письмо это я пишу небрежно потому именно, что болен и тошнит, не мог гулять и даже трудно сидеть, -- такие скоты. Сегодня на Новицкого свалилась беда. Все общество составило формальный акт о том, что директор решительно не заботится о его нуждах. Вчера вдруг по его приказанию выгнали из вокзала нескольких лиц, игравших вечером в карты. Потом ворота сада запирают в 10 ч<асов> ночи, так что дамы некоторые лазили через забор, тогда как 10 руб. берут на содержание вокзала, садов и, следовательно, сторожей. Объявили об этом Новицк<ому>, а он сказал "не мое дело", тогда составили акт. Все это довольно глупо, но мне кажется, что Новицкий в будущем году не дождется и 10 человек лечащихся: он действует тоже необыкновенно глупо. Надо отдать ему честь.
   Приехала сюда красавица Борисовская. Я ее видел в вокзале отлично, потому что сидел с ней рядом; она, во-первых, глупа как пробка, а во-2-х, вовсе и не красавица:, когда она говорит или смеется, то нос ее тянется к подбородку, глаза камелии: у парикмахеров такие красавицы на окнах. Она брюнетка или около. Морда матовая, и глупость эфиопская.
   Коля прислал мне 50 руб. -- такой, право, золотой человек, он получил деньги, которые ждал, и скоро получит эти 50 руб. Посылаю тебе его письмо. Студенты приехали, и, кажется, я с ними пойду шататься, только сошью сначала парусинное пальто. Из Мценска Якушкин выслал мне брюки, а белье и сапоги после; он написал мне задушевное письмо насчет моего "Разоренья", -- в восторге и просил меня ехать, к нему для разговоров, обещаясь сообщить множество материалу. Я напишу ему письмо. "Листок" высылается вам на днях. У него 25 подписчиков -- только. Выписали какого-то редактора из Петербурга. Дураки! Я бы за половину суммы взялся редактировать "Листок" и был бы преинтересный, без фельетона, конечно, а с одними местными известиями Степной полосы. Они думают заинтересовать Россию тем, что в Липецк приехали музыканты, что на вечере было 5 человек.
   Голубчик, прости меня за это письмо. Я измучен болью и духотой, которая терзает Липецк вот уж несколько дней. Я не знаю, куда деться от нее! Мне предлагают флигель целый с мебелью за 12 руб. Найму. Милая цыпа, -- прости меня, голубчик! Завтра же пошлю тебе еще письмо и напишу разборчивей, потому что надеюсь поправиться. Целую тебя, крошку мою. Когда вы приедете?
   Вдруг сию минуту (11 ч<асов> ночи) хлынул страшный дождь, до ужаса страшный, просто ужас, ужас. Я боюсь тушить свечу.
   Цыпинька, прости мне, пиши мне прямо в Золотой Лев, прости, милая. Целую твои ножки! Как бы мне хотелось поцеловать их в самом деле. Цыпа, голубчик, прощай!

Г. Успенск<ий>.

  
   Молния! Смерть моя и гром. Ужас. Ей-богу, я умру!
  

14

Н. А. ДОЛГАНОВУ

  

Липецк, 26 июня <1869 г.>

  

Добрейший и дорогой мой Николай Алексевч!

   Немало, ох и немало виновен я перед Вами; взамен самого тщательного исполнения моих просьб, я отвечаю Вам самым неопрятным неисполнением собственных обещаний писать часто и подробно. Дело в том, что я -- действительно и по чистой совести -- не могу до сих пор отдохнуть и поправиться: я весь слаб и если похожу порядком по городу, то не могу ни думать, ни взяться за перо; рад бы душою, но в теле страшное утомление. Если еще поживу месяц, то я думаю, что отдохну наконец и в августе явлюсь в Питер с окрепнувшими силами для того, чтобы вновь уложить их в "Разоренье", которое меня решительно все просят продолжать. Но теперь пока не могу написать строки. Время я провожу таким образом. Просыпаюсь в 7, а иногда и в 9 ч. утра (оч<ень> часто) и еду купаться; живу я в гостинице, помещающейся на горке около сада Минеральных вод, и в это время, то есть в 9 ч. утра, там играет музыка и до 10 или до 11 часов. С купанья, которое оч<ень> далеко от города, я иду прямо в сад, и ухожу вместе с музыкой домой пить чай и лежать или просто иду шататься по городу. Липецк -- городок чистенький, просторный; тесноты и навоза нету никакого, -- везде зелень и новенькие домики. Тут, недалеко от меня, есть памятник Петру Великому, ценой в грош и фигурой, А так что он известен под именем зубочистки Петра Великого []. Нашатавшись и належавшись, иду обедать в гостиницу Минеральных вод, обед стоит 60 к., и потом по знакомым или ко мне кто-нибудь зайдет. В 7 ч. вечера опять музыка, в другом саду, до 8-ми, и потом опять чай в гостинице или у знакомых и сон благодатный. Ем много, и все хорошее, свежее. Но не лечусь ничем. Кумыс здесь плохой, потому что дрянной скот и нет травы степной, -- я его пить не мог; выпил бут<ылок> 20 и бросил. Его пьют по 6, 7, 10 и даже 15 б<утылок> в день, постепенно. Суть его в том, что он питателен и ожиряет легкие, если они повреждены чахоткой. Вкус похож на сыворотку с зельтерской водой. Кумыс продается в таких же бутылках и так же шипит, как и зельт<ерская> вода. Железная вода здесь тяжела и портит зубы, пользы от нее мало, и если ее прописывают, то собственно для того, чтобы заставить больных много ходить. От этого они и поправляются главн<ым> образом, а не от воды.
   Вот Вам почти все о целебных средствах Липецка. Все дело здесь, стало быть, состоит в музыке и отдохновении помощию ничегонеделания. И сначала это действительно приятно. Когда я приехал, воздух был превосходный, но теперь постоянная езда истерла в порошок здешнее шоссе, и поэтому при каждом степном ветре, которые в степи необыкновенно часты и сильны, -- вас душит пылью.
   Недалеко от Липецка есть лесная ферма, где учится мой брат. Там действительно хорошо, и люди там отличные; недавно я был там на охоте. Мне ужасно понравилось, и я думаю снова идти туда на Петров день. Охота тем хороша, что можно ходить сколько угодно и не чувствовать усталости. А это для меня первая вещь, потому что я ленив, как собака старая.
   Говоря по совести, жить здесь было бы весьма скучно, если бы не надежда видеть от времени до времени Алек<сандру> Васильевну и потолковать с ней о какой-нибудь новой игре. Видел я ее здесь всего два раза; 1-й раз лежу, вдруг записка от А<лександры> В<асильевны>: "мы приехали, приходите в гостиницу Мин<еральных> в<од>". Я пришел и познакомился с Херадиновой. Мы пообедали вместе, поболтали, нам было хорошо. Гулять мы не могли, потому что у А<лександры> В<асильевны> болела нога; на другой день мы обедали с А<лександрой> В<асильевной> вдвоем, а после обеда они уехали и обещали приехать через 10 дней. Все эти 10 дней я ждал их терпеливо, но ни на 11, ни на 15-й их не было, тогда я взял и махнул по железн<ой> дороге в Елец и нашел Ал<ександру> В<асильевну> и Херадинову в гостинице Попова. Это было в 11 ч. веч., меня пригласили пить чай, и я просидел у них до часу. На другой день мы гуляли с А<лександрой> В<асильевной> по коридору. Сидели в общей зале, куда являлась Херадинова, а вечером гуляли в саду с Петей и Херад<иновой>. Утром в 9 ч. мне нужно было ехать в Липецк, и А<лександра> В<асильевна> пришла со мной проститься в общ<ую> залу в 8 ч. Последний раз я виделся с ними 3-го дня. Они приезжали в Липецк на 3 или 4 часа, я успел только поговорить с ними за обедом и проводил их на ж<елезную> дорогу. В Липецк они обещали переехать 4 июля и тогда Останутся до конца лета. Поскорей бы, право.
   От времени до времени работаю чуть-чуть, но 2-ая повесть сложилась в голове почти совершенно, нужно <к> осени, и я напишу ее скоро. Еще я думаю написать очерк Липецкие воды для "От<ечественных> записок", небольшой, но не знаю, как собраться. Прищучит крайность в деньгах, напишу скоро. Отчего, Ник<олай> Алексеич, Вы не пишете мне ничего? А<лександра> В<асильевна> говорит, что у нее есть несколько Ваших писем, -- а мне ни строки. Я виноват, сам не пишу, но, ей-богу, я устал, я лучше все расскажу, когда буду в Петербур<ге>, дайте отдохнуть.
   Насчет Курочкина и Поливанова я думаю так, что гораздо будет лучше начать занятия с августа, с осени. Тогда все в Петербурге начнут делать дело. Может быть, даже А<лександра> В<асильевна> приедет в конце осени, и все примемся за работу. Теперь отдохните. Наверно, и Поливанов на даче, куда Вам разъезжать не расчет. И кто делает дело летом? Всё спустя рукава, нашеромыгу, напрасная трата денег.
   Здесь я встретил одного господина Винберга, который учился в Коммерч<еском> и знал Александра Бараева.
   Щедрин написал мне 11-го июня, что постарается всеми мерами о высылке мне 50 руб., котор<ые> я тотчас доставлю Вам. Вероятно, нет Некрасова, и потому не могут ничего сделать, но теперь, я думаю, это решится скоро. Извините, Н<иколай> А<лексеевич>, -- к Вам так много народу лезет с поручениями и просьбами, что мне и не пристало бы. Виноват я пред Вами, но авось поправлюсь.
   Щедрина оставьте покуда у себя. А июльские деньги вышлите по такому адресу: В Липецк, Екатерине Петровне Тимофеевой, на Соборной площади в д<ом>, где казначейство, с передачею мне. До свидания. Пишите, пожалуйста.

Г. Успенский.

  
   С 1-го июля пусть не вычитают за "Голос".
  

15

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

  

31 июля <1869 г.>, Липецк

  

Милостивый государь

Яков Петрович!

   Не откажите принять участие в литературно-музыкальном вечере в пользу училищной Липецкой библиотеки. Если будете Вы читать Шиньон или что другое, то и я охотно прочту что-нибудь, -- цель хорошая. Завтра придут Вас просить сами распорядители между 11 и 12 часами.
   Я бы зашел лично попросить Вас, да во 1-х, боюсь хором Полякова, а во 2-х, еду сейчас из Липецка в деревню на 3 дня.
   Вечер назначен 8 августа.
  
   Ждал я Вас вчера и сегодня и рад бы был душевно видеть Вас, а Вы не пришли, Будьте здоровы.

Преданный Вам

Гл. Успенский.

  

1870

18

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Крапивна, 29 ию<ня (?) 18>70 г.

   Не пеняй, моя цыпинька, что долго не получаешь от меня писем, я бы и рад был тотчас же послать тебе письмо, как только приехал сюда, -- потому что мне очень жалко, что я отправил тебе такое скучное письмишко, -- да почта ходит отсюда только по понедельникам и четвергам, -- и стало быть, я почти четыре дня писать тебе не мог. Повторяю тебе -- не печалься, письмо было глупое, и в настоящее время я чувствую себя очень хорошо. У матушки мне жить отлично, почти так, как тебе у Херадиновой, если только ты не врешь, что тебе там хорошо. Главное, что народу нет никакого, -- сад, среди которого стоит училище, великолепный, и в нем тоже нет ни одного человека, -- гуляю один -- виды и окрестности действительно превосходные. Познакомился я здесь с одним старичком чиновником, который любит природу и даже занимается переводами стихов из разных поэтов с фр<анцузского>, англий<ского>, нем<ецкого>. Старичок очень оригинальный, сегодня, например, он водил меня за город версты за две, к лесному сторожу. Сторож, из отставных солдат, живет в лесу и страстный охотник, а главное -- балагур и рассказчик, -- мы с ним, начиная со вторника, будем путешествовать с ружьем. Я побыл у него в сторожке часа 2 -- такая прелесть. Воротились мы с прогулки часов в 8 вечера; погода была прекрасная, пошли на бульвар, который лежит на высокой горе, гораздо выше той, на которой стоит Елец, и оттуда открывается река, по берегам которой почти на каждом шагу горят костры. Этого прежде никогда не бывало, и я пошел узнать, что такое; около костров ходили хороводы и пелись песни,-- это оказалось -- ждут солнца, такой обычай -- будто бы под Петров день солнце восходит разноцветное и играет особенным образом. И когда я пишу тебе это -- песни слышны со всех сторон, и костры будут гореть до восхода солнца. Уверяю тебя -- такой прелести я и не видывал.
   Все это время я, признаться сказать по совести, чувствовал такую усталость и лень, что ужас -- мне трудно было писать даже тебе, но теперь, право мне кажется, -- ничего, гораздо лучше, и я чувствую себя много свежей против прежнего. Должно быть, я теперь именно начинаю поправляться -- а матушка кормит меня на убой, ем я действительно оч<ень> много и тяжести не чувствую. Я здесь пробуду с неделю, думаю, что этого будет довольно, а потом поеду к Якушкину, который, встретив меня на железной дороге, когда я ехал в Крапивну, -- просто тащил к себе за рукав и ждет. А после него мне бы хотелось повидаться с тобой, цыпленочек хороший мой. В следующем письме твоем, которое ты тоже адресуй в Тулу, -- ты напиши мне, когда бы можно видеть тебя, и если можно одну, и где -- в Ельце или в Орле. Там теперь железная дорога; когда ты мне напишешь число и каким образом нам лучше всего повидаться, -- то я так и соображу. А потом мы уже не увидимся до самого отъезда в Петербург. Благо я теперь стал чувствовать охоту к работе и в голове зароились кое-какие планы повестей -- работать я не буду, а буду только записывать да отдыхать. Ах, если бы только Коля выслал мне хоть немного денег.
   Матушка моя не ложно любит тебя всей душой. Я дал ей почитать кой-какие твои письма, и она сразу поняла, что ты ангелочек мой, хороший. Как бы она хотела видеть тебя! Осенью, когда поедем назад, мы непременно остановимся в Туле на 1 день, и матушка туда приедет. Посмотри, какая она отличная женщина. Я уверен, что ты ее будешь любить.
   Песни все поют звонко, звонко.
   Моя повесть "Тише воды" наделала здесь дел, -- все перессорились и переругались, и я боюсь, как бы в самом деле не сорвали зла на сестре и матушке, но обе они уверяют, что все пустяки и вздор, и может быть их правда.
   Глупую эту штуку удрал я. Вот что значит писать для денег из-под палки.
   У нас уже все спят. И матушка, и брат, и сестра, и котенок даже. Сегодня ночью я проснулся от колокольного звона и вижу около меня лежит котенок -- стал я с ним играть и проиграл часа 2. Продувная бестия.
   Прощай, иду спать. Матушка приказала целовать тебя в глазки, губки и щечки, а я целую тебя <......> {В подлиннике вычеркнуто два-три слова. -- Ред.}

Твой Глеб Успенский.

  

1871

17

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Нижний<-Новгород>, Троица, 16 <мая 1871 г.>

  
   Друг ты мой любезный, Бяшечка! Вместо Рыбинска попал я в Нижний, потому что мне не хотелось 2 раза разъезжать по одному и тому же месту. Волга мне ужасно нравится, но потому именно, что тоска, которую испытываешь на ней, -- глубокая. Какие дивные, характерные города, когда-то тут кипела жизнь, и теперь -- нет ничего; по громадным площадям кое-где двигаются люди, как мухи, -- солдат-калека плетется с книгой подмышкой, едет водовоз... вихрем несется частный пристав, точь-в-точь такой же, как в Петербурге. Все эти кремли, крепости перегажены казенными домами с бесчисленными в нитку вытянутыми окнами и надписями "присутственные места", -- истинно антихристова печать. И какая мертвая тишина. Часы на какой-то колокольне бьют медленно, грустно. У меня смертельное желание спуститься до Саратова, и если может Григорьев, пусть пошлет в Саратов до востребования на мое имя письма 2 к кому-нибудь. Но в Саратов я поеду не ранее как через неделю, а теперь; т. е. завтра, поеду я на пароходе по Оке, до Павлова села, и посмотрю, что там делается, потом ворочусь в Нижний, где надеюсь найти от тебя письмо. За твоим письмом в Рыбинск я послал. Да вообще надо переждать неделю -- холод жестокий и на Волге движен<ия> мало. Зелени тоже очень мало, но березы в Нижнем распустились. На пароходе "Самолет" я ехал от Ярославля до Нижнего. Я ехал отлично: каюты превосходные, тепло и покойно; признаюсь, берега не особенно живописны, та что от пристани до пристани, верст примерно на 30, разнообрази<я> оч<ень> мало. Спал я поэтому, а отчасти и от качки, -- жестоко, да и вообще мне поспать надо хорошенько. Зубам моим легче, как бы не сглазить, сегодня, например, ныли только часов в 5 утра и весь день не беспокоили, лекарство попалось отличное.
   Сегодня на Троицу все пароходы в березках; чудо! А ночью какая прелесть -- огни на Волге, на верхушках мачт и пароходов, -- это какое-то новое небо звезд над головой, и рассказать этого нельзя. Я тысячу раз жалел, что ты не со мной, -- ты бы отлично отдохнула здесь, -- я в этом сильно виноват. Впрочем, может быть, ты и приедешь без лишних сборов. Денег я пришлю дня через 2, через 3, как только сам мало-мальски огляжусь и узнаю {Конец письма оборван. -- Ред.}
  

18

С. С. РЕШЕТНИКОВОЙ

  

Нижний<-Новгород>, 21 мая <1871 г.>

  

Многоуважаемая

Серафима Семеновна!

   Проезжая через Москву, я познако<ми>лся с г. издателем народного жур<нала> "Грамотей" Н. И. Алябьевым. Жу<рнал> совершенно честный. Этот <Аля>бьев просил меня вых<лоп>отать у Вас позволение напе<чат>ать что-нибудь из оставшихся после Ф<едора> М<ихайловича> сочинений. В руко<пися>х, которые находятся у меня, -- <есть ко>е-что, что напечатать <можн>о, листа в полтора. Когда я пое<ду> в июле в Петербург <1 нрзб.> выбрал и послал. Гре<ха> тут нет. Заплатят по <нап>ечатании аккуратно, р. 50 за <лис>т, лист меньше Оккрейца "<Библ>иотеки". Если Вы согласны, чтобы Ф<едор> М<ихайлович> печатался в {Конец письма не сохранился. -- Ред.}
  

19

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Саратов, 26 (кажется) мая <1857 г.>. Среда

  
   Вторые сутки живу в Саратове, и все нет ничего от тебя, друг ты мой милый. В Нижнем я писем не мог ждать и оставил конверт с моим адресом, и все нет ничего, -- и особливо мне скучно без писем в Саратове, -- гаже и подлей этого города я не видывал, такой пыли, которая буквально душит и которая вовсе не похожа ни на елецкую пыль, ни на липецкую и во сто тысяч раз страшней московской, такой пакости я буквально не видывал. К тому же жара стоит несносная, прямо из холодов попал я в огонь. Прямо с пристани я поехал в какие-то номера (на Верхнем базаре против Петерб<ургской> гостиницы-- пусть Григорьев растолкует), -- но там оказалось такое разорение, -- дом продается с аукциону, никого нету, кроме лакея, -- пустыня и такая страсть, что я едва мог передышать ночь. Переехал в другую гостиницу пристани, "Самолет", -- здесь номера чище, но вовсе нет той прохлады, какую я найти ожидал, -- гостиница стоит на самом берегу Волги, -- напротив. В настоящую минуту у меня болит голова от кухонной гари пирогов, перегорелого масла и поганого оркестра музыки, который дерет какие-то польки. Поганей Саратова я не видывал ничего. Ни зелени, ни садика -- ничего нет, есть какая-то зеленоватая сволочь около собора, но та вся потоплена пылью непроходимою, -- мне кажется, от одной этой пыли ни минуты нельзя оставаться в Саратове, и я понимаю Прокоф<ия> Васил<ьевича>, что он не вынес его. Как бы я был рад получить ваши письма, твои и Григорьева; завтра, -- я бы завтра же тронулся вверх по Волге, опять назад до Нижнего и потом в Рязань, а из Рязани прямо поехал бы в Питер за работу. Я отдыхаю душевно и телесно на пароходах -- это такая прелесть, -- все города мне противны как б<ог> знает что, -- пожил бы я в какой-нибудь деревеньке, но одному скучно и долго не уживешься. Как я доволен, что захватил с собой Лекции русской истории, кот<орые> дал мне Битмид, -- я их чуть не вызубрил наизусть и, право, пожалуй, осенью выдержу экзамен (поганые польки просто не дают писать -- какие-то кларнеты визжат как сумасшедшие...)
   Может случиться, что я из Нижнего поеду в какую-нибудь > деревеньку по Нижегородск<ой> жел. дор. и там проживу недели две-полторы. Этого я еще ничего не знаю, мне оч<ень> хорошо ехать и, право, здорово, а главное "для души" хорошо.
   Надо как-нибудь пристроиться осенью. Надоело это шатанье и висение на волоске. Сегодня ночью прочту русскую историю еще раз.-- я думаю, что она пригодится мне.
   Охота писать приходит часто, и я только желаю иметь твои письма, чтобы быть совершенно покойным и писать. Как хорошо, в сущности, без знакомых!.. Дай господи, чтобы осенью поумнее нам жить и расплатить долги, у нас их такая бездна! 1-го июня, к моему истинному горю, ты не можешь получить от Базунова денег, потому что я не мог приготовить ему Разоренья. У меня в голове и повесть к июлю -- и необходимость отдохнуть, а времени всего полтора месяца, и нужно доставить роман. Этакие подлецы, канальи! К половине июля я доставлю им что-нибудь, только не Лень. Едва ли я успею, хотя я чувствую, что через недельку могу приняться за работу крепко.
   Какие есть на Волге превосходные места! Едешь местами каким-то садом, затопленными кустами -- где дорожки -- вода, что за прелесть. Я просиживал целые ночи на палубе, потому что сон, который было одолевал меня с начала поездки, прошел, и теперь мне спится плохо ночью, но среди бела дня -- отлично, чему я очень рад.
   Назад из Саратова придется ехать до Нижнего суток 6 или 5, и я радехонек этому, -- я еще лучше рассмотрю Волгу, перед Саратовом <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. -- Ред.} до Нижнего же гнусна и подла как самая купеческая река -- ни кожи ни рожи -- одна вода.
   Опять поганая музыка, стук чашек, громкие разговоры каких-то уродов, которые, по всей вероятности, татары!
   В этой погани и пыли, где сегодня задыхаются или ворочаются в грязи <......>, {Строка письма в подлиннике вырвана. -- Ред.} где запылены и загажены какими-то лачужками, кабаками, полками, бревнами, навозом и пр<очей> мерзостью превосходнейшие берега Волги. Тут сегодня объявлена "Прекрасная Елена", отчего бегут именно на Волгу подышать свежим воздухом. Пишите мне, ради бога, прошу Вас усердно. Пишите мне теперь в Нижний до востребования. Пожалуйста, только тотчас по получении этого письма, чтобы мне не ждать, -- жизнь трактирная дорога, а главное -- утомительна и действует одуряющим образом. Прощай, голубчик мой глупенький (умная, милая!) Живы ли Вы, цы-пинька? Целую дубинушку. Будь здорова. Молю, р<ади> бога пиши. Как худо без твоих писем и книг. Пиши!
  

Г. Успенский.

  
   P. S. <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. -- Ред.} и тогда он может ко мне приехать, если же поселюсь где-нибудь окончательно.

Г. У.

  
   Целую, целую милую.
   Встретил какого-то госп<одина> на пароходе, который знал Симонова в Харькове и даже жил с ним вместе до женитьбы. Он распространялся <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. -- Ред.}
   Целую дубинушку мою милую.
   P. S. В июне ты все-таки получишь 30 р. сер. непременно из другого источника. Будь покойна.

Г. У.

  

20

Н. А. НЕКРАСОВУ

<19 октября 1871 г., Петербург>

  

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

   Ради бога, простите меня, -- я опять беспокою Вас. Убедительно прошу Вас, одолжите мне 75 руб. в счет будущей части моего рассказа. Я приготовлю никак не менее 3-х листов, -- и по выходе 11 кн. Вы эти деньги вычтите. Если бы не крайне трудные мои обстоятельства в последние месяцы, -- поверьте, я бы никак не посмел беспокоить Вас. Мне в тысячу раз приятнее было бы поступать прилично, а не так, как я делаю теперь. Но, ей-богу, мне эта помощь нужна крайне. Я прошу Вас извинить меня и, если возможно, не отказать.
  

Г. Успенский.

   19 окт<ября>.
   P. S. Если возможно выдать 75 р., прошу Вас вручить сему подателю.
  

21

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<11 ноября 1871 г., Петербург>

  

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

   Михаил Евграфович сказал мне, что статья моя будет напечатана в декабре. Я очень этому рад, ибо смогу кое-что поправить, но мне очень трудно ждать декабрьской книжки, чтобы получить несколько денег. Поэтому я покорно прошу Вас выдать мне теперь хоть сколько-нибудь. Я получил, в счет этой статьи, 75 руб. серебром. В статье будет более 3-х листов (3 листа я уже доставил по моему расчету); но если бы даже и с тем, что еще осталось доставить мне, вышло только три листа, то, я думаю, для Вас не будет обременительно выдать мне руб<лей> 75, -- после чего, по выходе книги, весь гонорарий за эту статью поступит на уплату долга Вам и конторе. Если возможно, -- прошу Вас не отказать, если нет, -- прошу не гневаться на меня.

Г. Успенский.

  

1872

22

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Берлин, вторник <11 апреля 1872 г.> (3-й день)

  
   Друг любезный Бяшечка! Письмо будет короткое, потому что я не огляделся и не отдохнул с дороги, -- да и в голову так много набилось нового, что не сообразишь. В Берлин мы приехали только сейчас, в 6 часов вечера. Всю дорогу ехал отлично, -- но как жаль, что не знаешь языка. Н<иколай> Евгр<афович> кое-что знает и вообще может спросить обо всем, -- но этого очень мало, а хотелось бы поговорить с этим народом. Скажу коротко: с самого Эйдкунена -- сразу прекращается все русское, кроме природы, да и та верст через 200 -- неузнаваема, хотя и та же самая -- так обработаны здесь наши пустыни петербургские. Деревни, пашня наша и прусская, это небо и земля. Деревни до того красивы и хороши, что, кажется, не уехал бы отсюда вовеки, -- но что ж будет дальше. В Эйдкунене нас осмеяла буфетчица за то, что мы не умели спросить водки: мы с Н<иколаем> Е<вграфовичем> стояли перед буфетом, как столбы, и переглядывались друг с другом, -- немка смотрела на нас как на учеников, которые не знают урока, потом пожала плечом и налила какой-то сволочи. Вообще, при въезде в Пруссию немцы кажутся более победителями, нежели в самом Берлине, но везде на русских смотрят свысока, хоть и немного. По приезде в Берлин мы попали в гостиницу, где говорят по-русски, комната у нас превосходная, -- но самая гостиница, кажется, набита мошенниками: здесь стоит князь Назаров, -- уж не беглый ли из Петербурга? Потом к нам каждую минуту стал лезть какой-то поляк, говорящий на всех языках, и пробовать нас с разных сторон: то рекомендует отправиться гулять, выпить хорошо, то рекомендует принести и продать нам русские запрещенные книги, и вообще, повидимому, рассчитывал обчистить нас, -- но сию минуту мы попросили его убираться вон. В гостинице, где мы стоим, можно получить чай, -- и мы, напившись чаю по приезде, пошли гулять под липами, -- которые от нас в двух шагах, -- военщина свирепствует,-- это всё какие-то краснощекие дылды, с огромными красными воротниками, с камелиями под руку. Толпа гуще, нежели на Невском, но, несмотря на то, что толпа эта победители, -- ведет себя не без скуки -- так, сию минуту около одного дома под липами стоит толпа -- в дом несут рояль. Около русского посольства несколько карет, -- та же толпа, курят сигары, болтают, говорят, что приехал русский царь, -- может быть это так и есть. Будочников бездна, но ведут они себя иначе: например, у русского посольства толпа свободно заглядывала во внутренность карет, щупала и разглядывала гербы на козлах, и никто этому не мешал, ни экипажей не отгоняли прочь, несмотря на то, что их было много и проезд тесен, и ни разу не "осаживали" народа. Денег мы истратили оба 60 рублей до Берлина, и в кармане у нас теперь полтора талера, -- завтра пойдем менять деньги и уедем тотчас же. На мою долю из этих 60 приходится 30, 30 моих же за Н<иколаем> Е<вграфовичем>. Так что я доеду до самого Парижа, не меняя денег, и куплю пальто. В дороге здесь тратится очень мало, -- бесконечных и бесчисленных буфетов нет, и потому от Эйдкунена до Берлина -- был всего один буфет, где можно было пообедать, -- и мы с непривычки проголодались жестоко. Самая большая остановка 30 минут, но и те неполные, так что доесть обеда, который стоит нам 2-м с вином 1 р. 50 к., -- этого обеда мы не доели. Водки нет, и ее никто не пьет, по крайней мере я решительно не видел пьющих что-либо вроде водки. Погулявши под липами, мы часов в 9 зашли выпить пива в биргалль -- тут тоже военщина; пива мы выпили по кружке. Около нас сидели русские, которые сейчас же догадались, что мы тоже русские, и хотели заговорить, но мы уклонились и пошли домой спать.
   Прости меня, что я раньше не написал к тебе из Эйдкунена. Не зная ни слова по-немецки -- я не умел даже спросить бумаги, да возня с осмотром вещей и усталость, -- вот в чем беда. Дай мне доехать до места и ради бога, будь за меня совершенно покойна, если хочешь, чтобы я был тоже покоен. Целую тебя, голубчик мой миленький.

Г. У.

  
   След<ующее> письмо буду писать из Парижа подробное обо всем. В Богословское.
  
   P. S. Как только мы прогнали поляка, -- на нас стали смотреть с полным уважением и видеть, что надо держать ухо востро. Теперь всё хорошо,
  

23

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<15 апреля 1872 г.>

Париж, суббота Святой недели

  
   Друг мой милый Бяшечка! Пишу тебе подробное письмо обо всем, как мы расстались. Расставанье было веселое, и поэтому поехали мы в отличном расположении духа. Н<иколай> Евграфович тотчас же стал ругать Михайловского и жалеть М<арию> Е<вграфовну>, которая остается жить с этаким мужем. Я ни слова ему не говорил, и он понял, что я сплетничать не хочу, и замолк. Подушка и одеяло помогли мне отлично, потому что ночью было очень холодно. Но на следующий день часам к 10, к 11 стало совсем жарко. Когда мы проезжали Вильну, -- город прелестный, похожий по постройке на заграничный,-- то массы гуляющих были в одних сюртуках, а дамы в одних платьях. Чем дальше, тем русского оставалось все меньше и меньше. Вот вместо русских мужиков и баб пошли польские, гораздо беднее русских, но чище и опрятнее, а главное простого народа в вагонах с каждой станцией делалось все меньше и меньше, -- и едва началась Пруссия, как мужика совсем не стало, его нет. С нами ехали мужики и бабы, -- но вовсе не русские, -- они одеты по-господски, и только руки в мозолях да необыкновенное здоровье отличают их от господ. С переездом в Пруссию -- все изменяется. Те же петербургские болота здесь приведены в такой вид, что любо смотреть: везде прорыты канавки, все осушено, распахано, покрыто зеленью. Леса,-- те же самые еловые леса, какие окружают Петербург, -- эти леса буквально вычищены, как комната; вся сорная трава, сучья, ветки -- все это собрано в кучи и повсюду видна свежая травка. Нашего бедного скота тоже нет. Телеги, на которых возят муку и вообще тяжести, длинней наших в 5 раз, но стоят на высоких каретных колесах и ведутся двумя такими лошадьми, на которых у нас в России разъезжают только богачи. Так как дороги везде шоссированы, то две лошади подымут в пять раз больше нашей самой сильной лошади. Между рабочими крестьянами, которые нам попадались в полях, -- попадаются похожие на наших, то есть босиком, в плохой рубахе, -- но это очень редко, -- большею частию все одеты отлично: я видел, как в поле работали крестьянки, в платье, в соломенной шляпе. Дома везде каменные; сначала, когда идет Пруссия, близкая к России, -- крыши крыты соломой, но так, что из соломы наделано множество штук и завитушек, и крыша убрана, как голова любой аристократки; чем ближе к Берлину, -- соломы все меньше и меньше, поминутно попадаются деревни все в зелени, в цветах, дома каменные в 2 этажа, крыши черепичные. Стены домов и изгороди все обвиты какими-то растениями, которые, когда распустятся, закутают всё в зелень. Во Франции эти украшения еще лучше. Пока мы всё это наблюдали, -- оказывается, что разговора с публикой вести нельзя, -- она вся немецкая, и чем ближе к Берлину, тем все непонятнее речь и выговор. Но вот и Берлин. Станция железной дороги похожа на петербургские дебаркадеры, но гораздо больше. И здесь вдруг слышится русская речь. К нам подбегают несколько человек, предлагая остановиться у них. Н<иколай> Е<вграфович>, который мне весьма надоел своим телячеством, -- соглашается, и нас увозит какой-то проходимец в меблированные комнаты. Вид города -- совсем не то, что Петербург, и напрасно сравнивают его. Когда мы въезжали, было 7 часов вечера -- и какой-то праздник -- и все улицы и тротуары были покрыты народом, -- не такими гуляющими, как у нас, разодетыми и расфранченными, -- а народом, который умеет жить, как дома, на улице. Детей на улицах бездна, и на тротуарах они ведут себя как дома -- поют, кричат, танцуют, и с первого раза все это производит приятное впечатление; но когда мы въезжаем в самый центр города под липы -- тут нечто другое, -- тут среди масс народа -- появляется солдатчина с такою выпуклою грудью, от которой смех разбирает, с такими воротниками (красные), которые привык видеть на генерале ста лет от роду. Ряды пуговиц, золотых орлов, киверов -- повсюду, и это положительно надоедает. Даже извозчики берлинские и те в киверах, на которых вся передняя часть заменена какими-то медными ярлыками; на них надеты сюртуки с галунами на воротнике, и пуговицы на груди тоже блестящие. Затем идут дворцы и караулы, дворцы и караулы, по всему пространству под липами -- и везде, во всяком окне магазина какого бы то ни было, везде Вильгельм, в фотографиях, гравюрах, эстампах, статуэтах. В одном магазине выставлена статуя Вильгельма таких размеров, что одна голова имеет около аршина длины, плечи аршина два ширины, -- идолопоклонство самое безобразное. Проходимец любезничал с нами всю дорогу, предлагал папиросы и пр., и не успели мы очутиться в номере, как он вытянул у нас 2 талера, неизвестно за что. Потом -- уже писал, -- он лез к нам с разными предложениями, но мы его просто прогнали, и с тех пор он не показывал глаз. Напившись чаю, мы походили под липами, зашли в биргалль, который несравненно лучше наших -- чище, опрятней, изящней, хотя помещается в том же самом подвальном этаже, -- и потом ушли спать. Поутру, чем свет, вдруг является опять проходимец, я проснулся, но лежал в постели (вместо одеял здесь перина довольно легкая, но потеешь под нею) -- просто сказал ему "подите вон", он раскланялся и ушел. Потом вдруг является портной с предложением платья. Часа через два, когда и Н<иколай> Е<вграфович> встал, мы пошли к нему, но оказалось, что платье в Берлине ничуть не дешевле петербургского, -- за пальто, как у Н<иколая> Конст<антиновича> Михайлов<ского>, просили 25 талеров, что на наши деньги 30 р. Пошатавшись еще по магазинам за платьем и не найдя ничего дешевого и подходящего,-- мы разменяли в русской меняльной лавке деньги на французское золото -- (нам дали по 1000 франков) -- и поехали в 4 часа на железную дорогу. Берлин, несмотря на свою казарменную физиономию, -- все-таки в миллион раз лучше Петербурга. Мостовые везде такие же, как против дома Белосельской на Невском, и ездить по ним легко. Одна лошадь везет коляску (все коляски извозчичьи -- неуклюжи, тяжелы и ничуть не меньше обыкновенной 4-х местной нашей коляски), -- тихо, но не уставая, и в этих колясках большею частью сидит не 4, а 6 и с детьми 9 человек народу. Так как улицы узки, в половину Гончарной, то все экипажи для первозки тяжестей растянуты в длину, а не в ширину, -- ломовые телеги имеют ширины не более аршина -- а длину сажени четыре, пять. Помои льют прямо на улицу, но ни вони, ни грязи нет, потому что близ тротуара устроены канавки, на наши, однако, не похожие.

[]

   Во Франции еще лучше, потому что по этим канавкам постоянно бежит чистая вода, которая все это вымывает. Громадных зданий, громадных площадей -- в Берлине нет, таких как в Петербурге, но все уютно и хорошо, зелени много. Дома есть и больше воронинского, а выше его весь Берлин на два этажа, но нет этой пустой траты камня на простенки, ворота и т. д. В Берлине мы взяли билет до Парижа, во 2-м классе 29 талеров. Дается книжечка, из которой вырываются листы, на некоторых станциях. Русских совсем не слышно и не видно. Немецкие деревни еще лучше, поля, сады -- все превосходно. Удобств больше: на станциях, где нет буфетов (буфетов от Берлина до Парижа не более 4-х), -- продают всё на лотках, даже вино, херес, мадеру в маленьких бутылочках рюмки в 2, за 7 1/2 зильбер грошей (1 з. гр -- 3 коп.). Эту бутылку купивший у себя оставляет. Но немцы пьют не так, как мы. Я купил бутылку и выпил ее всю, а немец, который ехал с нами, пил ее чуть не два дня, -- ототкнет пробку, упрется языком в горло бутылки и только: он только помочит язык, как одеколоном платок. Но лучше всего, чего мне никогда не забыть, это Кельн и Рейн перед Кельном, -- это такая прелесть, которую надо видеть и которую рассказать невозможно. Тут до того все оригинально, красиво, хорошо, что ничего подобного никогда нам не снилось во сне. Как бы я хотел, чтобы ты была тогда там же -- как мне жаль было тебя, друг дорогой, больнушка! А тут вхожу в вокзал, дело было в 8 ч. утра, и сажусь пить кофе, -- смотрю, дама и мужчина перекинулись словцом по-русски -- оказывается, это Суслова едет в Кале и Лондон. Я, однако, не говорил с ней, она видела меня всего раз, и то вечером -- я думаю не узнает, -- а очень бы хотелось поговорить с ней. Потом я очень жалел, а главное тебя жалел ужасно, что тебя нет тут, друг ты мой. Даже зимой или с осени я думаю употребить все меры, чтобы в нынешнем же году до родов ехать за границу и жить там до весны. -- Но в Германию, а не во Францию. Франция производит впечатление-- почти невероятное. Сначала, после цветущей Германии, неприятно поражает Бельгия. Вся страна эта покрыта фабриками и заводами, -- если я говорю вся, то это почти буквально; нет уголка, где бы не было труб, дыма, свиста паровиков, и все это до того ужасно, что кажется под землей, где все это идет, задыхаются массы, миллионы людей. Действительно в Бельгии, невидимому, полное безлюдье -- весь народ на работе; деревень нет, а около фабрик -- длинные казармы, выстроенные фабрикантами для рабочих, кой-где сушится на солнце тряпье, самое нищенское, кой-где в поле работает баба, грязная, грязней нашей бабы, -- вот сторожиха при железной дороге, она босиком, в грязнейшем платье, лицо ее худое, противное, -- бедность тут ужасная, как мне кажется, а кругом каменные горы буквально выше Исаакиевского собора, камни, напоминающие слоновую кость, и в щелях люди, как мухи, бьют этот камень... Потом самая дорога, тоже неприятно, почти все время по Бельгии поезд идет в темноте, в туннелях, -- тьма кромешная, туннели длинны и иногда до того, что холод пробирает всего с ног до головы, -- а как только вынырнешь из туннеля, -- опять пыхтят паровики, -- и никого людей. Дорога эта скучна, но вот Франция, -- таможня. -- Кто вы такой? -- Такой-то. Чиновник, который это расспрашивает, смотрит подозрительно чистым шпионом, -- расспрашивает с важностию и хочет записать, но оказывается, что, несмотря на свою комфортабельную осанку, солидный вид, -- он писать не умеет, он пишет, как лавочник, и буквы ставит одна над другой -- вот, примерно, как он записал мою фамилию [], а Павловского так перековеркал, что и узнать нельзя, -- все это чорт знает зачем, и таких чиновников на французских станциях, -- бездна; на русских два-три, на немецких тоже не больше, -- а здесь штук 12 и все с важным видом и все франты, разодеты, с почетным легионом в петлице, и не узнаешь, как называется станция и сколько минут стоит поезд; грязь на станциях -- невиданная в России, -- везде пыль, грязь, копоть. Вагоны, сравнительно с немецкими, даже с русскими, -- хлевы. Таможня называется Жомон, и там адская Франция; я думал, что я попал в Россию, в Тамбовскую или Тульскую губернию... поля, -- те же самые, -- болота гниющие не обработаны тоже, деревни, хотя и каменные, но переполнены с одной стороны, отелями, с другой, такими же точно, как и у нас, развалившимися лачужками, буквально такими же, из навоза и соломы с одним оконцем, с плетнем, который повалился, совершенно как у нас, и здесь видишь, что это бедность, действительно бедность, ограбленная Парижем. Скот, на котором пашут, -- с немецким в расчет не идет, -- этот скот похож на наш, например здешние лошади совершенно наши почтовые, загнанные, костюмы неряшливые, и вообще смесь роскоши с нищетой. Я видел бабу, которая копала гряды в том же самом панье, в каком изволите Вы ходить, милостивая государыня, -- и рядом баба в одной рубашке синей, босиком и с тряпкой на голове. Чем ближе к Парижу, тем нищеты больше. Темная ночь. 10 часов. До Парижа осталось несколько верст, но в окно видно -- целая гора огоньков, -- это Париж. Эти огоньки на бесконечное пространство рассыпаны по горе, а пред ними в массе, от которой рябит в глазах, -- другая масса огней, красных, желтых, зеленых, синих, белых, -- буквально в невероятном количестве -- это для железных дорог, которых тут сходится несметное число... Все ближе и ближе, вот проехали Форты, на которых умирали люди, это видно, они еще разрушены, вот пошли громадные дома без крыш, с вывалившимися стенами от бомб, -- мосты, поверх которых идут тоже железные дороги, -- поезд свистит и влетает в дебаркадер Северн<ой> ж. д. Дебаркадер, который может накрыть 5 или 6 дебаркадеров Ник<олаевской> ж. д. Все освещено блистательно. Народу мало. Но велят всем ждать, осматривать вещи, -- все пьяны, прислуга, кучера. Носильщик, который понес мой чемодан, уронил его, от него несло водкой; кучер нашего фиакра тоже пьян; когда мы сели, то он спьяну вкатил наш фиакр задом на тротуар -- но потом, -- после всей бедности русской, бельгийской и французской, что это за прелесть! Мы с железной дороги прямо вкатили, по отличнейшей мостовой, в такие великолепные улицы, что действительно можно с ума сойти, -- везде великолепие, свет, говор, кафе отворены, и тротуары, которые шире тротуаров Невского проспекта в 3 раза, -- полны народом, все уставлено стульями, все сидит за маленькими столиками и пьет пиво или вино с водкой, что стоит сантимов 30 (во франке 100 сант., а в рубле 345 по нашему курсу). У Веретенникова, куда мы приехали, -- нет комнат, так сказала его жена француженка и отправила нас в отель Бержер -- роскошь изумительная! Когда понесли наши чемоданы, нам пришлось проходить две залы, не уступающие залам лучших петербургских клубов. -- Все увито плющом, широко, чисто, светло, и представь мое удивление, что эти две залы не что иное, как проход под воротами и двор. Я поглядел на потолок, и оказалось, что над головою небо! Роскоши, великолепия таких Петербургу не нажить в 200 лет, -- но эта роскошь вовсе не диво, -- а потребность, необходимость, она везде, ею пользуется всякий извозчик, всякий кабак. У меня голова кружилась и нашла какая-то одурь, так что я ничего не мог ни понять, ни сообразить и чувствовал себя, надо сказать правду, в самом глупом расположении духа. В отеле Бержер нам отвели комнату в верхнем этаже, крошечную, но весьма изящную, из которой открывался вид на двор, через который мы проходили. Мы напились чаю (чай есть везде) и легли спать. На другой день утром, чем свет, пришел Веретенников и стал тащить к себе; за 5 фр. в сутки он предложил нам 2 комнаты, -- моя выходит окнами на улицу, Павловского -- на двор. Мы переехали сюда на неделю не более, до тех пор пока дождусь от тебя хоть одного письма и подыщу квартирку по ту сторону Сены (Сена зеленая, буквально как воротники). Переезд наш произошел часов в 9 утра, и тотчас же я отправился покупать платье, потому что на улицах жара страшная, и все в сюртуках, а мой сюртук за дорогу стал никуда не годен; платье, однако, пришлось заказать, и оно будет готово ко вторнику; а купил я себе пальто летнее за 70 франков, -- очень хорошее и в самом лучшем магазине на Итальянском бульваре, там же шьют мне все остальное платье за 160 франков и 2 рубашки из небеленого полотна, каждая по 12 фр. Все время за этими покупками приходилось ходить по самым многолюдным улицам, и я просто терялся от разнообразия и блеска. Нельзя сказать, чтобы я был в восторге, -- а постоянно удивлен, как был бы удивлен закоренелый провинциал, попав в Петербург, в самый разгар, на Невский. Сравнительно с Итальянским бульваром, -- Невский все равно, что Гончарная с Невским. Как мы обедали, где какие порядки, -- я напишу в следующем письме, пора посылать это, -- и я устал от вчерашней беготни. Пиши по адресу: Paris, Rue Cadet 4. Г. И. Успенскому. Hotel de Hollande. Пиши и будь здорова. Я купил тебе две картинки, но не знаю, как переслать. Прощай. Пишу беспорядочно потому, что еще не опомнился и не сообразил; до свиданья, друг мой дорогой, целую тебя, голубчика милого.

Г. Успенский.

  
   Кланяйся А<дели> С<оломоновне>.
  

24

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

Париж, 5 мая <1872 г.>

  
   Милостивый государь Николай Алексеевич! Не гневайтесь на меня, если я снова обращусь к Вам с просьбой о некоторой сумме денег. Я потому обращаюсь к Вам теперь, что за Вашим отъездом из Петербурга, -- который, быть может, случится очень скоро, -- мне решительно не к кому будет адресовать мою просьбу. В две недели нашего пребывания в Париже мы по незнанию мест, где можно дешево купить, дешево есть и иметь недорогую квартиру, -- истратили столько, сколько по нашим петербургским расчетам должно бы было хватить на месяц; да, наконец, оказалась такая масса любопыт-. нейших пустяков, на которые идут эти франки и сантимы, что вот теперь я весьма ясно вижу невозможность выехать из Парижа, если я еще здесь проживу недели две. А жить здесь мне крайне хочется, да я и буду тут жить непременно еще столько, сколько возможно при самой строгой экономии. Но ежели бы Вы нашли возможность не отказать в моей просьбе, я был бы Вам душевно благодарен. До представления рукописи, которая к августовской книжке будет доставлена непременно, в чем Вы можете быть вполне уверенными, эта теперешняя моя просьба -- последняя. Я бы просил Вас одолжить мне еще 100 руб. Долг мой, помимо работы, которую доставлю в августе, может быть хотя частию покрыт изданием 4-й книжки, матерьял для которой -- кой-что старое, прошлогодняя вещь и та, которая готовится к осени. Живем мы пока в русской гостинице, но здесь для нас дорого, и к концу третьей недели мы непременно переберемся в Латинский квартал, так как, промотавшись достаточно на первых порах, мы приобрели некоторую опытность. Жить здесь, сколько я заметил, легко, т. е. здесь почему-то решительно легче на душе. Остальное Вы знаете гораздо лучше меня. Клозри, о которой, сколько помню, упоминали Вы, -- есть действительно вещь превосходная, и я весьма рад, что, по недороговизне платы за вход, могу шататься сюда не то чтобы редко.
   Вообще, -- истинно бы хотелось пожить здесь долее, и поэтому, Николай Алексеевич, ежели Вы найдете возможным оказать пособие, -- то окажите его в близком будущем, адресуя по теперешнему нашему адресу Rue Cadet 4, покуда мы не переехали. Дела моего товарища по путешествию немного в лучшем против меня виде, но и не в блистательном, хотя чувствуем мы себя одинаково благополучно.

Уважающий Вас

Г. Успенский.

  

25

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

10 мая <1872 г.>

по-русск<ому> ст<илю>

Париж

  
   Любезный друг Бяшечка, прости, пожалуйста, что давно не писал. Здесь в Париже почти со второго дня моего приезда начались страшные холода и дождь и только пять последних дней стало снова тепло и хорошо. Холод был, пожалуй, получше петербургского: рам двойных нет, и притом окно от полу до потолка, запирается чуть-чуть, так как если мало-мальски хорошо на дворе -- все окны отворены, и все комнаты видны с улицы как на ладони. Я одевался моим одеялом сверх двух одеял, которые уже были, и кроме их обыкновенно кладется на ноги большая, рыхлая, но очень легкая подушка, -- и то бывало, иногда холодно. Все это время я по вечерам шатался в театры и кое-что читал из газет с лексиконом Ренара, который я купил здесь за 10 фр. Театры здешние мне очень нравятся. Они не так роскошны, как наши, и нет почти ни одного, который бы был так же велик, как любой из наших, но для публики они удобны: ложи первого яруса и следующих очень близко подвинуты к сцене, так что партер, кресла, тоже очень маленькие, находятся частью под ними. Певцу поэтому нет надобности драть горло и надседаться из всех кишок, чтобы его услыхали за версту, как у нас. В каждом театре дается какая-нибудь пьеса и притом каждый день одна и та же; так, в Водевиле идет "Рабагас", -- осмеивающая революционеров, -- в настоящую минуту она идет 110 раз. В театре ГЭТЭ (я пишу по-русски) -- "Руа-Каротт", -- идет в 133 раз. Но так как здесь театров более сорока и в каждом идет новая пьеса, то каждый день можно присутствовать при совершенно новом спектакле. Играют удивительно, разумеется, не все, но есть артисты, которые положительно выше всего, что только я имел случай видеть; и все это очень бедно сравнительно с нашим; например, в "Рабагасе" <артист> играет в самом изношенном фраке, который на нем сидит, однако, превосходно, но как играет! 0 <столе>тний старик и еще с отрубленными где-то пальцами <на п>равой руке, но это действительно король. "Roi Carotte" -- ахинея, но постановка блистательная, и у нас ничего подобного никогда не бывало. Кроме множества театров, которые положительно набиты битком и при входе в которые при начале спектакля тянутся громадные хвосты народу, кроме театров, также каждый вечер полным-полнехоньки миллионы кафе-шантанов и балов. Кафе-шантаны находятся в Елисейских полях. Публика сидит на открытом воздухе и за место ничего не платит, достаточно спросить стакан (бок) пива, который стоит 30 сант., чтобы целый вечер с 7 до 10 часов слушать музыку и пение, которые происходят на эстраде напротив публики. Эстрада разрисована декорациями, где насажены в разных костюмах женщины, тоже для декорации, костюмы эти с них по окончании спектакля снимаются, и они уходят домой простыми горничными. На сцене, сидя на тронах и пьедесталах, они большею частью спят, так как днем работали часов с семи утра. Балы тоже устроены великолепно -- тут сады, гроты, залы, оркестры, -- что угодно, и это стоит за вход 50 сант., полфранка. Балы эти разные: на одних собираются художники со своими дамами и женами (Шато-Руж), на других -- студенты с такими же дамами (Клозри де Лиля). Кутежа, пьянства нет никакого, -- кроме пива, нет другого напитка, да и то пьют очень мало, идут танцы наподобие тех, как мы танцевали у Михайлов<ского>, с песнями, разговорами, -- один кричит кукареку, все хохочут, все считают друг друга своими. Один легонько выбивал по моему плечу такт пальцем, другой подошел ко мне, обмахиваясь платком от жару после танцев, и гов<орит>: "Как вы думаете, теперь очень бы хорошо выпить воды". Я сказ<ал>: "Да". -- "И отлично!" и ушел. Это все в одну минуту. Бобошка здесь пришелся бы кстати, -- только он танцует хоть и ловко, но слишком однообразно: здесь, как в Клозри, танцуют кадриль сразу 1200 пар, по 300 в 4-х рядах, и каждый кавалер норовит выкинуть свою штуку. Действительно, здесь умеют веселиться, потому что, должно быть, умеют и работать, а если пляшут как безумные каждый вечер, то, стало быть, работают тоже без ума целый день и каждый день. Со мной в одном отеле живет литограф, который, работая с 8 ч. утра до 10 ч. вечера, получает в день 5 франков; и вечером он действительно беснуется на балу, тратя на это с пивом не более 1 1/2 фр.
   Жизнь здесь устроена очень умно. Я писал уже, что ложатся здесь очень рано. В 11 ч. почти нет нигде никакого движения. Встают тоже рано и, начиная с 10 ч., все кафе полны народом, идет завтрак. Завтракают все основательно: бульон, мясо, кофе. Для меня это оч<ень> хорошо, потому что часов с 11 или 12 мне всегда хочется есть, и в Петерб<урге> я непременно закусывал что-нибудь и от этого плохо обедал. Здесь же этот завтрак идет на целый день, и при беготне самой усиленной захочется есть не ранее 6 часов, но уж зато действительно захочется. Завтрак стоит 1 1/2 ф., обед 2 ф. 50 и при этом вот что можно иметь. Суп отличный, 3 блюда на выбор из мяса и рыбы, 1 зелень, 1 десерт (варенье, земляника) и 1/2 бутылки отличного вина, которое разбавляется водой. Сначала я пил так, без воды, но теперь решительно не могу и нахожу, что именно так и следует, климат что ли, но решительно иначе пить нельзя, да и то не выпьешь полбутылки; обед оканчивается в 7 ч., и с 1/2 8 начинаются театры. В театре в антрактах публика выходит на бульвары, в хорошую погоду, или в соседние кафе, которые все соединены с театром звонками (телеграфными), так что при начале акта из театра дают знать. У нас же в Петербурге никто не веселится, никто почти ничего не делает, от этого можно обедать во все часы дня, можно после трудов не знать, как убить свободное время, и скучать во все часы дня и ночи или быть пьяным с утра. Нет, здесь действительно народ сам хозяин себе. Не думай, однако, что я только и делаю, <что> посещаю кафе-шантаны и балы по 50 <С?>, и что я могу разделять французское веселье. Вовсе нет: это веселье нам кажется глупостию, и долго его по своей глупости и забитости переносить не можешь: все неприлично, нехорошо, не так. Вальс, например, танцуют -- тихо-тихо, почти на одном месте, вовсе не красиво, -- словом, для нас это нисколько не интересно, точно так же как для французов нисколько не интересно наше идольское сидение на одном месте. Мы можем только поглядеть, как дикари, да пойти домой спать, а участвовать во всем этом невозможно. Вот <что можно> сказать худого о парижских театрах, -- это, во 1-х, в антракты поднимается крик и гам от разно<счиков, кото>рые разносят апельсины, афиши, ноты того <романса> или песни, который только что понравился публике; в <течение 10> минут антракта этот гам и оранье не прекращаются ни на одну минуту, так что решительно оглохнешь; этот торговый элемент особенно противен, -- он здесь везде, даже занавесь в театре, та, которая опускается на перемену первой, как у нас в Мариинском театре, расписана исключительно объявлениями; тут и машины, и клистиры, и мебель, и платье -- все изображено в натуре с приличным форсом и с адресом, где все это можно получить. Все это очень портит впечатление.
   Но уж если есть безукоризненно приятное зрелище, так это Нотр-Дам -- церковь Парижской божьей матери. Я попал туда в Троицу; служба была торжественная, но народу почти никого не было или было очень мало, все больше народ, который пришел поглазеть, посмотреть; один вошел даже в шапке и с сигарой, с дамой под руку. Это случилось, когда я выходил, и не знаю, что с ним было; говорят, что это не диво. Вообще нельзя сказать, чтобы народ был богомолен: наш лакей Жозеф ни разу не был в Нотр-Дам, а в церкви бывал только в детстве. Но для человека постороннего, не умеющего видеть и не привыкшего видеть во всем этом чепухи и мошенничества, которым прославилось духовенство и которое действительно по случаю своего мошенничества уважения не имеет, постороннего, как, например, для меня, знающего, как молятся наши в деревнях и городах простые люди под напев безголосого дьячка,-- для меня в Нотр-Дам было что-то решительно необыкновенное, орган, пение, музыка, все это до того выразительно и сильно, что передать я не могу. Мастера были молиться, и с такими средствами можно было морочить народ. Нотр-Дам -- церковь громадная, старинная, стекла в высоких окнах цветные, каждый шаг знаменит исторически, но и тут торгашество залезло как нельзя лучше: сесть на стул стоит 15 сантимов. Нотр-Дам оставила во мне славное впечатление, несмотря на всякую гадостную подкладку и барышничество. Я опять пойду туда и пробуду какую-нибудь целую службу. Потом, разумеется, надоест, но теперь хорошо с непривычки.
   Позади Нотр-Дам есть небольшое деревянное здание, -- это морг, где хранятся мертвые; я был там, -- за стеклянной стеной от полу до потолка сделано несколько железных коек, на которых при мне лежала девушка, совершенно еще молодая, лет 16, утонувшая, и какой-то солдат. Ничего ни отвратительного, ни страшного, -- напротив, видна любовь к человеку. Позади этих коек вся стена (задняя) увешана разным тряпьем, платьем, тут -- штаны, юбки, жилеты, сапоги, найденные на мертвых. Толпа постоянно большая. "Нет", "нет", -- говорила при мне старушка, -- "не она"... и еще рассматривала. Она, должно быть, искала кого-нибудь из своих.
   Где я еще был и что видел? Был я в Пантеоне, -- или, как его теперь окрестили, церковь св. Женевьевы. Это почти то же, что наш Исаакиевский собор, только гораздо больше и выше и без четырех колоколен, которые у Исаакиев<ского> соб<ора> по углам. В Пантеоне погребены разные знаменитости: Вольтер, Ж< Ж. Руссо и пр. Из гроба Руссо высунута рука с факелом, -- рука, конечно, каменная, но впечатление есть. Все эти знаменитости погребены под Пантеоном в катакомбах, совершенно темных, куда нужно идти со свечой, с фонарем и где без толпы -- было бы страшно ходить. Проводник -- официальный в военной форме и в треугольной шляпе. Кроме гробов знамен<итых;> людей, Пантеон известен эхом, под самой серединой церкви во тьме кромешной. Здесь проводник останавливается и начинает разговаривать громко, -- эхо отвечает еще громче и сию же минутку, потом проводник стреляет из духового пистолета, и эти выстрелы (несколько) -- во множестве повторяются со всех сторон; все это в темноте и под землею, где надо держаться за соседа, потому что свет от фонаря бегает только по полу, -- очень неприятно и вообще ничего не значит. Но в Пантеоне есть и такое, что кое-что значит. Это портик. Портик, то есть вход, совершенно такой же, как в Исаакиев<ском> соборе, хотя, например, со стороны севера: те же колонны, потом площадка, потом стена, в которой дверь в самый храм; так вот эта-то стена, сажен с 15 вышиною, до сих пор исстреляна миллионами пуль, которые не попали, в камень, а только обожгли его, чуть сшибли, примерно, такими звездами []. Этими пулями исстреляны также статуи, стоящие по бокам входной двери, и теперь снизу загорожены досками: здесь, на этом самом месте версальцы в прошлом году 21-го мая расстреляли 450 коммунистов, вся площадка была залита кровью, -- и теперь даже кровь так въелась в камень, что, как ни отчищали ее, пегие пятна видны. Я на этой площадке простоял час, словно помешанный или в столбняке,-- ноги мои словно прилипли к тому месту, где умерло столько народа. В то же время по этим пятнам бегали дети, играли в лошадки;. тут были и собаки. Французы больше любят животных, чем немцы. Тут собачка идет непременно с зелененьким или розовеньким бантиком, и где? не на шее, а на лбу: повязано это очень мило, особенно у собак с густой шерстью. Нашему Тюньке нужно бантик на шею. Детям здесь раздолье: целые дни они на воздухе, в садах, -- сады прелестные, Люксембург, Тюльери: тут постоянно писк, визг, беготня. И комедийки маленькие представляют. При мне шла комедия, где <представляют> монаха. Он молится боту, а навстречу ему выскакивает свинья с огнем в зубах и начинает ему тыкать в рожу этим огнем: хохот всеобщий. И надо сказать правду, что взрослые ничуть не серьезнее детей: отец точно так же помирает -- хохочет над этой историей, как и сын. Вот старушка, такая же измученная, как моя Надежда Глебовна, а забралась на стул и смеется беззубым ртом. Еще чаще всего хожу я в Лувр. Вот где можно опомниться и выздороветь. Тут собрано столько искусства и такого дорогого, что каждая песчинка стоит не миллионов, а слез. Тут больше всего и святей всего Венера Милосская. Это вот что такое: кроме Лувра, я был в Люксембурге и на современной художеств<енной> выставке; в Люксембурге собраны произведения художников империи примерно с прошлого столетия. На выставке -- тех же и новых художников за последние несколько лет; везде, и в Люксем<бурге> и на выставке, есть целые сотни венер, т. е. голых баб в разных видах для стариков, и я заметил, что, кроме известного впечатления, в них нет другой мысли; одна прикрывается рукою, другая лежит спиной, третья поджав ноги, четвертая спит навзничь, -- словом, бездна. Чем ближе к современности, тем хуже: изображаются девочки лет по 13,-- с наивнейшим выражением лица, шепчущие на ухо сатиру что-то, должно быть, скабрезное, потому что тот улыбается самым подлым образом. Когда я смотрел всю эту мерзость запустения, мне вдруг необыкновенно полюбилась Венера Милосская, которую я, признаться, видел, но не понял сначала. Какое сравнение с этими, не имеющими мысли, женскими телами и той: та, старая, чуть не развалившаяся статуя, с попорченной щекой, с прогнившими в алебастре щелями от ветхости, с обломанными руками, высокая, выше 13-летних венер настоящего времени <в> два раза, с лицом, полным ума глубокого, скромная, мужественная, мать, словом идеал женщины, который должен быть в жизни, -- вот бы защитникам женского вопроса смотреть на нее. Она вся закрыта,-- у нее видны-- лицо, грудь и часть бедер, но это действительно такое лекарство, особенно лицо, от всего гадкого, что есть на душе, -- что не знаю, какое есть еще другое? В стороне от этой статуи (я хочу написать о ней Ярошенке, но думаю, что он не поймет всего) -- стоит диванчик, на котором больной и слепой Гейне каждое утро приходил сюда и плакал.
   Да! Лувр -- это великий целитель. Я хожу туда чуть не каждый день. Дряни и мерзости тоже больно много, но и красоты не сосчитаешь сразу.
   Недавно был я в Версале 2 раза. Раз поехал я, когда пускают все фонтаны (Гранд-зо) -- скука была смертная, -- масса поганых солдат и глупой публики, которая по нескольку часов терпеливо стоит около фонтана, толкается, сердится и ждет не дождется, пока пустят воду, -- а ее нарочно томят. В другой раз я ездил с одним молодым профессором Киевского университета, -- молоденький мальчик, который жил в Чернигове и всех моих знакомых знает, -- человек хороший, и я думаю со временем перебраться в его отель, там дешевле, да и он сам меня упрашивает и все мне разъясняет и переводит с большим удовольствием. Так с этим господином мы отправились (и Н<иколай> Ев<графович" в Версаль, чтобы попасть в Национ<альное> Соб<рание>. Нас туда не пустили (Версаль вроде опрятного Ельца, в 3000 раз лучше, конечно, изящнее, больше -- но по скуке то же самое: нигде нет человека, пыль, а в казармах раздается солдатский рожок), и мы пошли в Военный суд, в котором судят коммунистов. Суд помещается в казармах, где весь двор уставлен пушками, впрочем безвредными. Комната суда -- вроде какого-то подвала, с грязными и гадкими скамейками, с желтыми ржавыми занавесками и т. д. Когда мы пришли, суд еще не начинался, и судьи разговаривали с какими-то дамами, должно быть, женами друг друга. Смеялись и хохотали. Это всё солдаты с самыми истасканными рылами, с седыми волосами, расчесанными и примазанными густо помадой, с пробором на затылке. Суд начался очень скоро, и эти судьи, усевшись на свои места, продолжали перемигиваться с дамами, тогда как один из них -- председатель судил, т. е. ругался с подсудимыми, как у нас ругаются мужики; подсудимые большею частью вовсе не напоминают тех революционеров, которым ничего не стоит пропороть ближнему живот. Это простые люди, бедны, но одеты прилично (вроде портного Петра, только лицо похуже и больное и испуганное). Все они более года как сидят в тюрьмах и на галерах. Обвиняется один в том, что взят с оружием в руках. -- Откуда у вас оружие? -- Я был назначен капитаном Нац<иональной> гв<ардии>. -- Как вы смели быть капитаном? -- Меня назначили, г-н председ<атель>! я пришел в Париж зуавом, а когда версальцы обложили город, меня назначили капитаном, я не мог отказаться, меня бы застрелили!!! Больше ничего.-- Его прерывают и приказывают говорить прокурору. Прокурор военный. Он в двух словах говорит просто: подсудимого надо сослать в каторжные работы. -- Защитник, ваше слово. -- Защитник (т<оже> военный) нехотя и почти с улыбкой говорит: "Я прошу снисхождения." Через 2 минуты подсудимому объявляют решение, по которому он на 20 лет ссылается в Нов<ую> Каледонию. В 1 час таким образом при нас захерили на смерть 3-х человек. Возмутительнее я ничего не видал. Вот злодеи! Это злодеи! Что наши судьи, -- они святые, они сравнительно образцовые в самом серьезном смысле. Подумай, некоторые не отвечают ни слова и, зная над собой силу, просто молчат и со всем соглашаются. Один стоял, опустив руки, как плети,-- и повесив голову, словно бы действительно она у него отвалилась на грудь. Казалось, он был в столбняке. С самым скверным впечатлением вышли мы отсюду и пошли пешком за несколько верст от Версаля в Сатори, где расстреляли Росселя. Об этом я напишу завтра. Я очень рад, что познакомился с этим профессором, он сам подошел ко мне в русской церкви и заходит ко мне каждый день, мы вместе обедаем. Он много помогает мне в языке. Н<иколай> Е<вграфович> ничем не интересуется, и чорт его знает, зачем он сюда ехал: он ничего, но едва ли не глуп. С ним очень скучно, хотя он и добрый человек. С этим профессором мы будем шататься везде, да и шатаемся. Знает он много. Пиши мне покуда по старому адресу, потом через неделю-полторы я перееду, теперь заплачено, надо зажить. Друг мой милый! Целую тебя душевно, поправляйся здоровьем и поменьше беспокойся обо мне: мне лучше тебя, и я глубоко жалею, что нет тебя здесь. До завтра, милая

Г. У.

  
   А<дели> С<оломоновне> поклон, а Тюньку поцелуй.
  

26

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Париж, 2 июня по нашему <стилю 1872 г.>

14 июня по зд<ешнему>

  
   Прости меня, бога ради, что я, обещавшись написать тотчас за маленьким письмом большое, до сих пор не исполнил этого. На меня напала какая-то тоска, вот уже дней пять, и то же самое отчаяние, которое я периодически испытывал в Петербурге. Ничего не хочется смотреть, никуда не хочется идти. Ничуть я не виноват в этом состоянии духа и только жду не дождусь, когда бы прошло оно. Я думаю, что сегодня я опять стану веселым. Письмо это пишу я утром в 9 часов, погода отличная, и я думаю, что сегодня мне лучше. Как только мне станет легче, -- я примусь и думаю сегодня же писать парижские заметки для "Отечественных записок", и, когда возвращусь, тотчас же получишь за них деньги. Заметок у меня накопилось очень много, и работать мне будет весело над ними. Во всяком случае я приеду из-за границы гораздо здоровей, чем уехал. Я очень часто хожу здесь в так называемые русские бани. Никаких бань нет, ни мыла, ни мочалок, -- ничего подобного. А есть пар, -- и холодная вода; пар вылетает из крана, от которого проведена к потолку через блок веревка. Эту веревку нужно поднимать и опускать, причем струя пара словно кистью мажет, обдает тебя то снизу вверх, то сверху вниз []. Когда постоишь под этой струей пять минут -- делается до того жарко, что сию же минуту приходится бежать в другую комнату где в разных видах холодная вода, и прямо стать под душ; души разных видов и во множестве, -- и чувствую, что они сделали мне много пользы. Все мытье в этом только и состоит. Французы обыкновенно моются таким образом часов 10 сряду -- потеть и обливаться холодной водой в промежутках. Когда захочется отдохнуть, дают белые халаты, и в них-то моющиеся идут в особого рода залу, где можно получить все газеты, чай, кофе, кушанья, вино. Тут они завтракают, спят и потом опять в баню. Русских тут оч<ень> мало. А устроено отлично. Недавно сюда приезжал Краевский и, узнав, что и в этой гостинице живут его сотрудники, -- уехал в другой отель. Он боялся иметь над собой око недремлющее, ибо приезжал, должно быть, побезобразничать. втихомолку, но судьба свела нас совершенно случайно в катакомбах, где уже никак нельзя убежать, а, напротив, надо идти рука об руку, чтобы не заблудиться. Вот было положение!
   Катакомбы парижские -- это остатки римских каменоломен, т. е. бесконечные запутанные коридоры не шире двух человек, стоящих плечо о плечо, и не выше. Спускаться в катакомбы нужно по винтовой лестнице 80 ступеней под землю. Лестница шириною для одного. Перед спуском дают свечку с бумажным широким подсвечником, на который капает воск. Идет народу сразу человек 200, так что совершенно не страшно. Французы при этом посвистывают, острят, напевают. Когда опустишься на самый низ, начинаются коридоры, кой-где они отделаны, то есть камень обтесан, а большею частию они оставлены так, как были, т. е. камни торчат с боков, висят над головой. В ином месте сверху вода, и под ногами сыро, -- но ничего ни любопытного, ни страшного нет! Этими коридорами нужно пройти очень большое пространство то направо, то налево -- версту, не меньше. По бокам поминутно идут другие коридоры, в которых стоят сторожа и не пропускают, -- говорят, что в эти коридоры бросились спасаться тысячи коммунистов, когда версальцы вступили в Париж, и, заблудившись в них, погибли. А может быть, это и вздор. Наконец узкие коридоры кончаются и на воротах в широкие надпись: "Здесь царство смерти".. Очень глупо. Царство смерти это вот что. Всякий раз, когда Париж расширялся и приходилось застраивать кладбища, кости мертвых вырывались и переносились в катакомбы. Таких человеческих костей образовалось 3 миллиона, и все они по годам разложены саженями, как в Петербурге дрова. Впечатления никакого. Если бы это были собранные скелеты, и притом если бы этих скелетов было 2--3, во всех катакомбах, это было бы, пожалуй, страшно, а то три миллиона каких-то костей уложены так плотно, что не разберешь, что это такое.
  
[]
   Вверху нолики -- это черепа. Черточки -- это кости. Черная дощечка посредине с надписью какого года и со стихами Ламартина, Лафонтена и проч., смысл которых тот, что: вот, мол, жизнь человеческая! а и в -- столбы, отделяющие сажень от сажени.
  
   Таких скучных зал будет здесь штук сорок, и потом опять пустые коридоры и выход по лестнице, выход совершенно в другой стороне нежели вход, так что, только выйдя, увидишь, как далеки эти катакомбы. Наконец мне надоело смотреть все эти пустяки. Французы мастера взять деньги и надуть иностранца.
   Они всё это показывают с апломбом, объясняют голосом трагических актеров и смотрят на вас как на невежу. Солдат, который показывал, как я писал тебе, в Пантеоне могилу Вольтера, -- гордо стоял перед публикой и с презрением сказал: слышали ли вы это имя? Это вот какое имя. И стал объяснять, когда Вольтер родился, в котором умер, скольких лет. Они невежи в смысле и образования. Мне очень понравился один солдат в С.-Дени в старинном храме, швейцар. Он много видел на своем веку путешественников, которые приходили сюда смотреть и таращить глаза на все. Теперь этого нет, да ему, должно быть, и надоело врать,-- поэтому его объяснения достопримечательностей премилые. В С.-Дени в соборе хоронили франц<узских> королей. Швейцар после обедни начинает показывать и говор<ит> примерно так. Начинает он тоже совершенно по-актерски: "Урна. Здесь сердце великого Наполеона!" (Тут целая тирада о величии с раскатами о-о-о грррранд -- и т. д.). Кончив эту заученную басню, он вдруг прибавляет совершенно просто: "Впрочем, господа, никакого сердца тут нет. Говорят, оно в Доме инвалидов, -- ну и пусть..." Хохот на всю церковь и т. д.
   Очень часто шатаюсь я по Булонскому лесу. Это действительно лес, не поддельный какой-нибудь, а настоящий и громадный, -- только дорожки шире Невского проспекта, -- вот что непохоже на лес, но их сравнительно немного. Остальное -- тропинки для двух человек рядом, убиты песком, идти удобно, воздух отличный, то есть не лучше того, которым ты дышишь в Богословском, а лучше парижского. Всякая гнилая ветка тотчас обламывается, но свежая трава не подстрижена, не расчищена, а растет так, как есть... Это лучшее гулянье Парижа. Был я в Версале, но он просто противен, деревья, например, подстрижены в виде четырехугольника [] или конуса концом вниз [] -- это всё деревья. Петергоф лучше Версаля не в пример, и напрасно при слове Версаль пробуждается в русском человеке, особливо в дамах, волнение. Порасспроси А<дель> С<оломоновну>, она закатит глаза под лоб от удов<ольствия>.
   Пойду гулять. Боюсь прозевать погоду, потому что здесь почти постоянные дожди, и иногда я хожу в теплом пальто. Жару нет никакого. Отнесу, кстати, на почту это письмо, а возвратившись, буду писать другое. Покуда до свидания. Целую тебя. Ради бога, только не думай много обо мне.

Глеб Успенский.

  
   А<дели> С<оломоновне> поклон.
  

27

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<4 июня 1872 г.>

Париж, Троицын день

  
   Вот, друг любезный, я уже почти шесть недель в Париже. Видел я все сколько-нибудь и чем-нибудь замечательное, и теперь мне уже надоело глазеть. Из туриста, который поглазел да уехал и которому больше ничего не надо, я, напротив, желал бы сделаться жителем, иначе пользы мало. Спрашивается: какая необходимость возвращаться в Петербург? И почему нужно тотчас же приниматься за спешную работу, когда она мало чем будет лучше прежней, а главное, за какие грехи мы с тобой наказаны опять петербургской скукой, -- чего, впрочем, не дай бог? Поэтому я предлагаю тебе вот что: обдумай и рассуди хорошенько. В Париже жить дешевле я лучше, чем в Петербурге, в Париже жить веселей и легче и есть полная возможность отдохнуть действительно, тогда как в России -- мы уж ее довольно знаем. Нам бы следовало прожить здесь по крайней мере год и тогда уж ехать в Россию опять. Поэтому не лучше ли тебе теперь же приехать в Париж, благо беременность не сильна, а на проезд сюда 3 1/2 дня от Ельца; более против дороги в Петербург, тоже из Ельца, на 1 1/2 дня, безвредней для здоровья в 50 раз против поездки в Крапивну по проселочной дороге. Как ты рассудишь? Денег на это надо занять и сразу рублей 500 у Коли и у Ад<ели> Солом<оновны> потому, что если даже мы будем и в Петербурге, то не минуем занять то же по мелочам. На что пошли твои тыщи? На скуку. Здесь 500 р. пойдут на дело. При твоем знании языка француз<ского> я бы писал отличные и интересные корреспонденции, -- поверь, что это не шутка и есть о чем писать отсюда. Кроме этих корреспонденции (чего нельзя писать в Петербурге), я бы не стал ничего печатать беллетристического по крайней мере до января, и здесь, вдали от разных дурных влияний Петербурга, я бы написал покойно, не спеша. 500 р. были бы отданы за продажу 4-го тома моих очерков, наконец, за роман, а корреспонденциями мы могли бы жить, совершенно не тревожась в средствах. 500 р. нужно на устройство, на то, чтобы хорошенько уладиться здесь на год, на кормилицу. Здесь обычай отдавать кормить детей "в деревню", -- не бойся этого, эти деревни тот же самый Париж, 5, 10 минут по железной дороге, которая идет не по полям, а по улицам с такими же домами, как и парижские. Тогда можно бы было нанять квартиру, как это и бывает, в доме кормилицы, и она бы жила у нас. Каждые четыре часа поезд идет в Париж, и проезд во 2-м классе 4 су, не дороже. Если ты, быть может, получишь со временем свои деньги, -- то отдашь этот долг. Не тебе, так другому Коля отдаст их. Если же и не получишь, то, я повторяю, 500 р. мы можем отдать: 1) за продажу 4<-го> тома! 2) за мой роман, который буду готовить к январю! А жить будем корреспонденциями. 400 ф. здесь с тобой, при житье на квартире, очень довольно, а заработать их корреспонденциями ничего нет легче. Рассуди, не волнуясь, и ответь мне. Если ты решишь, то надо решиться скорей. Если нет, то тоже ответь мне теперь же, и тогда я буду иначе налаживать свои дела. Тогда надо будет ехать в Россию и в Париж отправляться уж после родов твоих, а что ехать тебе надо сюда, -- это несомненно. Тогда нужно будет прожить до глубокой осени в провинции и работать и за месяц до твоих родов воротиться в Петербург. Я теперь, возвратившись, приготовлю "От<ечественным> з<апискам>" заметки о Париже, листа 3, и два-три маленьких рассказца, -- и мы как-нибудь обойдемся. Как ты думаешь? Поверь, что надо сделать, как лучше хочешь ты в настоящую минуту, и, пожалуйста, не думай, чтобы я потом пенял на твое решение -- ничуть. Если я даже и возвращусь в Россию, то буду работать с удовольствием в надежде на ребенка и на зимнюю поездку за границу. Отвечай только поскорей.
   О чем я еще не писал тебе в Париже? Переезжать я не намерен до твоего письма никуда. Я переменил теперь комнату: из 2-го этажа переехал в 1-й, комната чище, светлей и не высоко подниматься. Окно выходит на улицу. Мешают только разносчики криком да треск экипажей. Мостовая в нашей улице такая же, как в Петербурге против дома князя Белосельского, а не макадам, по которому решительно нет никакого звука от езды. Треск этот весьма надоедает, и при открытом окне надо орать во всю глотку. После холодов и хорошей нежаркой погоды -- вдруг начались смертельные жары. Теперь вот, когда я пишу, я должен почти задвинуть занавески, так что в комнате едва светло, солнце у меня с 12 до 5 часов, самый жар. Я здесь уже купался, но дорого, 1 фр. 25 сантимов раз. Нечего говорить, что купальни -- это целые дворцы на Сене, -- громадные, роскошные. Купаться надо в особенных панталонах коротеньких. Здесь есть за Парижем деревня Буживаль, где в Сене купаются мужчины и женщины вместе, но в особого рода костюмах. Это бывает по воскресеньям. Я не видал еще этого места. Недавно я ездил за город, в Шаронтон. Это место похоже на деревню, на Богословское, только улицы -- мостовые, дома -- каменные этажа по четыре, а мосты -- железные, -- но дома расставлены друг от друга редко, много дерев, лугов, травы. Я был здесь в праздник, когда происходило гулянье вроде нашего адмиралтейского. Только мужики в шляпах и сюртуках, редко блуза. Посреди площади стоял большой балаган с надписью: Бал. Танцы должны были происходить вечером. По сторонам балагана расставлено множество разных развлечений. Тир для стрельбы, причем вместо каменного зайца и пр., как у нас (помнишь, в Лесном),-- здесь вместо цели был фонтанчик, подбрасывавший постоянно на самую верхнюю точку свое яйцо. Попасть нужно в яйцо. Потом стояли какие-то щиты деревянные с какой-нибудь рожей, и в рот ей нужно было попасть шаром -- вот что-нибудь в этом роде. []
   Кто попадал -- его сажали на трон, который был тут же. Повсюду лотереи, выигрыши и надувательство. Для девочек игра такая. Становится стул, на стул кладут яйцо. Девочке завязывают глаза, и она с палкой в руках должна подойти и ударить по яйцу. Обыкновенно она зайдет вовсе не туда и промахнется. Иногда попадет по человеку. При мне она съездила по спине полицейского, -- и, разумеется, хохот шел ужасный. Но вообще мне эти игры не понравились, так, например, чтобы подзадорить ребятишек, которые все имеют свои деньги, потому что работают, как и взрослые, устраивают игры, где выигравший получает стакан вина. Вино белое, самое грубое. Один из антрепренеров (все эти штуки: бал, лотереи и т. д. содержатся кем-нибудь одним) в какой-нибудь смешной шапке, на которую все мальчики начинают хохотать, ходит с прибаутками между ними и предлагает: не хочет ли кто выпить. Вино отличное. Мальчишки пьют, просят дать брату, который ничего не знает. Антрепр<енер> гов<орит>: приведи брата. И брату дают. Таким образом, мальчики сразу почти все под хмельком и спьяну проматывают деньги на разных пустяках... За большой стакан вина, например, мальчишки должны подняться в гору на з.....е, причем их связывают крепко-накрепко ремнями так, что ни рукой, ни ногой нет возможности пошевелить. На этакие вещи смотреть отвратительно, и я не понимаю, как республиканское правительство не обратит внимания на этих мошенников, которые положительно спаивают детей.
   Кроме вина, они обыкновенно нанимают 2-х -- 3-х мальчишек, которые всё выигрывают и больше всех получают вина. Это тоже, как и вино, сильно подзадоривает детей.
   Сейчас прочел твое письмо от 30-го мая. Прости меня, друг любезный, что я так долго оставлял тебя без писем. Право, описывать все эти замечательное? -- не опишешь. Надо видеть. Лучше бы всего, ежели бы ты сама была здесь. Как я рад, что ты получила Гюго. Книга эта стоит 7 ф. У меня есть еще несколько дешевых книг по 25 сант. том, которые ты будешь читать с удовольствием. Картинки, которые я послал Коле, я тебе привезу непременно, но лучшие, величиной с этот почтовый лист, того же самого содержания, не беспокойся. А своего портрета я теперь прислать не могу, потому что хорошие -- дюжина стоит 30 ср., а мне Некрас<ов> не присылает денег, и я теперь не могу тратить такую сумму, да, кроме того, по случаю жаров положительно нужно шить парусинное платье. Здесь народ простой. Мужчины сидят на бульварах в кафе без сюртуков, на Итальянском бульваре это так же принято, как у нас не снимать сюртука. Вообще, ежели бы ты была здесь, -- право, было бы хорошо. Просто пройди по бульвару, и то 4--5 часов ни малейшей скуки, напротив, не заметишь, как пройдут.
   Сообрази.
   Волков, с которым я послал книгу, -- это вовсе не тот, который знаком с Симоновой. Это -- технолог, очень добрый, простой, но необыкновенно деревянный человек. Он только что женился и повез свою жену в Лондон и Париж, не зная ни слова по-ан<глийски> и по-французски. А из Парижа поехал с женой прямо в Пинегу, на завод. Эта перспектива ошеломила ее, и она все время ходила здесь, как мертвая. Она занималась в Петербурге литографией и хорошо работала в "Иллюстрации". С этим господином я никуда не решался ходить, потому что везде мы производили путаницу. Придем в ресторан (Волков ведет меня знакомить с ресторанами), начинает заказывать обед на чистом русском языке. -- "Суп всем троим!", "Потом рыбы". Лакей ничего не понимает. В карточке ничего не разберешь... Минут 5 идет чорт знает что, наконец, лакей вдруг опомнится и станет подавать, что ему самому придет в голову. Я пообедал с ним раз и с тех пор перестал, а хожу в табль д'от, где блюда для всех одни. В русском ресторане я недавно ел ботвинью с лососиной, но беда в том, что квасу здесь нет, а ботвинью готовят на сидре, яблочное вино, горькое, вкусу никакого, несмотря на то, что и зелень, и лук есть, всё. Щи пишутся в карточке Schtschy -- восемь букв. Щи, впрочем, любят и французы, -- остального они не едят, дорого и не по вкусу им. Да и я отвык от русской пищи. Есть по кусочкам -- это как раз по мне,-- и я чувствую себя легко. Как-то я в первые дни приезда съел щей и каши -- и два дня точно так же ходил разваленным, как в Петербурге, -- сон, лень, чорт знает что.
   К Павлов<скому> приехал Федя с матерью. Он меня с ней не знакомит, и я уверен, что он действительно ее приятель. Я нисколько не навязываюсь на это знакомство. Они скоро уедут, и я останусь один. Довольно скучно. Тем более, что Париж пустеет со дня на день, и надо выезжать куда-нибудь за город.
   Напиши мне, пожалуйста, что-нибудь о романе Боборыкина "Дельцы". Что это такое? Хорошо ли? Интересны ли журнальные заметки Михайловского? Я послал ему журнал "Le Peuple", где работает В. Гюго. Этот журнальчик, по получении денег от Некрасова, я выпишу для тебя. Завтра пошлю к тебе No "Фигаро", с одним процессом, -- этот процесс занимает весь Париж, и таких процессов здесь каждый день. По всей Франции теперь больше всего процессов против попов, обвиняемых в изнасиловании. Что они делают, подлецы. Это ужас! За "Фигаро", я думаю, ты заплатишь довольно, коп. 75, да для Ад<ели> Соломоновны пошлю No "Большой свет", жур<нала>, посвящ<енного> высшему обществу. Должно быть, ахинея, -- я надеюсь, что вы посмеетесь вместе. С собой я привезу много всяких пустяков, но посылать их теперь, ей-богу, дорого да и невозможно. Например, картинок посылать нельзя, нет ни одного такого конверта. Одних объявлений, которые даром раздаются на улице, -- целая куча уже накопилось у меня. Кстати, ежели не решишься ехать, то знай, что я тебе куплю здесь по получении денег часы и цепочку, золотые -- это будет стоить 115 фр. -- превосходные. У нас это гораздо дороже. Здесь золота бездна, и, напротив, трудно достать бумажек (недавно только открыт размен), -- все золото 5 ф. золотом (135 коп.) величиной с наш пятачок. Серебряная же монета в 5 ф. -- больше нашего рубля и толще, так что от этих серебряных монет постоянно хочется отделаться. Как-нибудь я пришлю тебе бумажку в 1 фр. Новенькие, очень маленькие, но гораздо проще наших. Отвечай мне, пожалуйста. Сейчас узнал, что кормилица стоит здесь 60 ф. в месяц, 740 ф. в год, то есть 220 рублей. Как ты думаешь, дорого это или нет сравнительно с Петербургом? Мне кажется, что дорого.
   Жара смертная. Я совсем почти задернул занавески и писать устал. Целую тебя, друг мой дорогой. Тюньку поцелуй, я бы его оч<ень> хотел видеть. Как он с собаками? Я, впрочем, сегодня поподробнее справлюсь насчет всех цен у жены Веретенникова и напишу тебе опять вечером. Тогда уж ты мне ответь, прочитавши письмо, которое придет вслед за этим.

Тв<ой> Г. Успенск<ий>.

  
   Целую тебя, друг. Я здоров.
  

1873

28

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<7 апреля 1873 г., Петербург>

  
   Николай Алексеевич! Будьте так добры, не откажите мне выдать за последний очерк, что придется, не вычитая. К маю месяцу я доставлю очерк третий, который к 4 No не успел окончить. В настоящее время я весьма нуждаюсь в деньгах, а к маю, быть может, получу от Солдатенкова за работу, и тогда 5-й очерк можно будет весь учесть за долг.
   Если что можно сделать, то прошу Вас передать деньги Н. К. Михайловскому.
  

Г. Успенский.

   7 апр<еля>.
  
   В сборнике г-жи Якоб и есть мой рассказ, за который мне следует получить руб<лей> 60. Не можете ли Вы прибавить эту сумму к просимой? По получении от г-жи Якоби, после праздника, я тотчас же возвращу Вам эти 60 р. Извините, пожалуйста, за все это, деньги, особливо сегодня, крайне нужны.

Г. У.

  

29

В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА

  

<1--2 сентября 1873 г., Петербург>

  
   Обращаюсь к Обществу для пособия нуждающихся литераторов с моею покорною просьбою.
   В течение зимы 1865--66 годов я страдал одною из весьма опасных и трудно искоренимых болезней. Лечение было дурное и грубое. Результаты этого неудовлетворительного лечения, сделавшиеся ощутительными в последние три года, весною нынешнего года обнаружились с особенною силою. Я лечился сначала в Петербурге, а потом в провинции, у разных докторов, но как оказалось теперь, лечение это было вовсе не то, какое мне нужно. Ввиду настоятельной необходимости заняться поправлением здоровья, я обращаюсь к Обществу с просьбой оказать мне денежное пособие, так как средств у меня нет. Работы мои, изданные книгопродавцами, уступлены мною на условиях, в денежном отношении ничуть меня не обеспечивающих (4 тома, т. е. 80 печ. листов, -- дали мне не более 450 руб. в разное время и небольшими частями), а журнал, в котором я постоянно работал, и без того сделал для меня очень много, особливо в последние годы, когда я мог работать весьма мало.

Глеб Успенский.

  
   Невский проспект, близ Морской, д. No 14, кв. No 16.
  

1874

80

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<1--15 апреля 1874 г., Петербург>

  
   Николай Алексеевич! то, что Вы мне предлагаете, -- было бы для меня самое лучшее и действительно могло бы дать мне возможность оправиться и одуматься; словом, ничего лучшего я не желал и не желаю, -- но вот что происходит со мною. С августа месяца я не обращался к Вам за деньгами, вполне надеясь, что повесть, которою я был занят, -- выручит меня, если я сделаю заем. Но когда мне пришлось серьезно засесть за работу, я попал в такую массу хлопот и затруднений домашних, что под давлением их решительно ничего не мог сделать и совершенно испортил все дело. Повесть эта, таким образом, нисколько не выручила меня, и в настоящую минуту дела мои в скверном состоянии. У меня есть небольшие долги, мне надобно перевезти семью вон из города, ибо квартира ужасно дорога и я жил в ней по необходимости, так как перевозить куда-нибудь в Гатчину ребенка зимой -- невозможно. Денег же у меня нет. -- Что ж мне тут делать? Не поняв Вашего предложения, я обратился к Вам с просьбой, полагая, что если издание выйдет в свет, -- то, высчитав елико возможно меньшую предполагаемую выручку, мне можно будет получить в счет ее сколько-нибудь. Я полагаю, что 1000 руб. чистого дохода получить будет можно, и я просил ссудить мне четвертую часть, чтобы с чем-нибудь перегодить трудное время. В мае, в июне и в июле -- у нас деньги будут с переводов моей жены, -- но теперь поистине я не знаю, откуда я возьму и как развяжусь с моими делами. Мои литературные друзья, я уверен, выручили бы меня, если бы были в состоянии. Так что я еще раз пробую обратиться к Вам. Мне надобно рублей 250, с этими деньгами я тотчас переезжаю в Гатчину и стану приводить мои сочинения в порядок. Так как я никуда в течение лета не уеду, то сам буду следить за их печатанием и исправлять. Из 80 листов напечатанных и 33 не напечатанных я составлю 75 листов в 3 томика. Эти 250 р. будут выручаться вслед за тем, как окупятся печать и бумага,-- и затем никаких беспокойств и просьб относительно денег я делать не буду. Уверяю Вас, что я рассчитывал прекратить это клянчанье о деньгах, написав теперь уже испорченную повесть, но едва ли была возможность не испортить ее при моих обстоятельствах. Кроме того, я не буду писать и обещать моих писаний до тех пор, пока найду возможность быть уверенным, что могу заняться этим делом более или менее спокойно, и в течение лета подыщу себе другого рода занятие. Вот в каком виде мои дела и вот какая к Вам просьба. Если Вы можете ее исполнить, -- исполните ее теперь, т. е. сегодня или завтра, и потрудитесь известить меня, могу ли я заняться приведением в порядок моих сочинений. Если бы Вы были так добры, что заглянули бы ко мне, я бы показал Вам имеющиеся материалы, что печатать и что нет, -- это необходимо сделать при Вашем содействии. Если же Вы ни в каком случае не можете исполнить моей просьбы, то, при всем моем искреннейшем желании стать мало-мальски свободным, я должен неизбежно опять попасть в руки того ж, пожалуй, Базунова, потому что решительно другого исхода нет. Мне ужасно горько, что после 10 лет работы у меня нет условий, при которых бы работа моя могла идти хоть сколько-нибудь лучше; напротив, является полная невозможность продолжать свое дело. Я перед всеми виноват до того, что ходу мне дальше нет никакого. Базунов может выручить 3, 4 т. рублей на моих книгах, а я эти самые тыщи должен Вам и не могу заплатить и заработать, ибо если бы я заработал их, я думаю, мне был бы кредит на 250 рублей. Я ровно ничего не понимаю. Я вполне понимаю, почему Вам трудно увеличить долги мои, и прошу Вас, пожалуйста, не сердитесь на это письмо.

Г. Успенский.

  
   Троицкий переулок, д. No 8, кв. No 11.
  

31

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<15 апреля 1874 г., Петербург>

Милостивый государь

Николай Алексеевич.

   Имея необходимость в 400 рублях, я прошу Вас исходатайствовать для меня эту сумму из Общества для пособия нуждающимся литераторам, -- заимообразно под Вашим поручительством, в котором, надеюсь, Вы мне не откажете, так как Вам известно, что к ноябрю настоящего года готовится издание моих сочинений, которое даст мне возможность уплатить этот долг.

Глеб Успенский.

  

32

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<Конец ноября 1874 г., Петербург>

  
   Николай Алексеич! Если найдете возможным, то сделайте одолжение, позвольте мне какое-нибудь самое незначительное количество денег, во всяком случае не более 20 р. Поверьте, что я сочтусь аккуратно.

Ваш покорный слуга

Г. Успенский.

  

1875

33

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

  

<Начало марта 1875 г., Париж>

  
   <[.....]> Тут был литературно-музыкальный вечер в "салонах" m-me Вьярдо. Кроткий Николай Степанович (Курочкин) вдруг превратился в льва, когда читал свои стихотворения. Вот человек, который менее всего может изобразить на лице своем гнев. А надо было изобразить. Я взглянул на него из-за двери, когда он читал, -- и ужаснулся. Н. С. ощетинился на общество и кричал что-то очень сердито. Тургенев прочел мой рассказ "Ходоки" и прочел превосходно. Я не. присутствовал на чтении, но присутствовал на приготовлении к чтению: Тургенев прорепетировал этот рассказ раз 7--8, изучил, где каким голосом, как и что сказать до мельчайших подробностей. Я из сил выбился слушать его, но зато вышло отлично. Ох, и фокусники же эти сороковые годы! У m-me Вьярдо голосу нет, но уменье петь действительно поражает. Публика была блестящая, и посланник Орлов улыбался Николаю Степановичу благосклонно, когда тот проклинал в своих стихотворениях человечество.
   -- Где Вы были? -- в необыкновенной тревоге (все это совершалось с ужасно озабоченным видом и с действительной тревогой) обратился ко мне Иван Сергеевич. -- Вы имели успех! Вас зовет публика! Где Вы пропали? Я Вас хотел вывести! Ведь Вас звала публика! и т. д.
   "Вычеркните это! А то княгиня Т. будет недовольна!"-- "А мерина можно оставить?" -- "О, это оставьте". -- Вообще оставляли всякое свинство, а вычеркивали "неприятное".
  

34

В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА.

  

<15 марта 1875 г., Париж>

  

В ОБЩЕСТВО ДЛЯ ПОСОБИЯ

НУЖДАЮЩИМСЯ ЛИТЕРАТОРАМ

  
   Крайне стеснительные материальные обстоятельства заставляют меня вновь просить Общество для пособия нуждающимся литераторам не отказать в ссуде 300 руб. сроком по 1-ое октября настоящего года. В прошлом году мне было выдано 400 р. заимообразно, и 15 декабря деньги эти возвращены в Общество из редакции "От<ечественных> записок". В исправности взноса просимой мною в настоящее время суммы я могу представить ручательство трех членов Общества -- г-д Скабичевского А. М., Лесевича В. В. и Н. К. Михайловского.

Глеб Успенский.

  
   В случае согласия Общества на выдачу просимой мною ссуды прошу передать ее А. М. Скабичевскому, который и перешлет ее мне.

Глеб Успенский.

  
   15 марта <18>75 года,
  

35

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Париж, 8 апреля <18>75

  
   Дорогой Андрей Васильевич,-- тысячу раз прошу у Вас прощения как за Антонову, так и за то, что не доставил работы. С Антоновой не знаю, что делать, с работой -- идет туго, задачу забрал трудную, а главное, ведь, ей-богу, не бывает минуты покою -- надо жить, есть, пить, кругом должен -- просто ужасное положение. Но начало повести я пришлю Вам через неделю непременно и тогда по получении и одобрении Вами ее в цензурном и других отношениях -- если будете в состоянии, то дайте Антоновой к святой руб<лей> 50 денег. Теперь же прямо напишите ей, что так как Вы не получили от меня никаких работ, то отказываетесь от всяких за меня поручительств и просите оставить Вас в покое. Я ей пишу сегодня основательное письмо.
   1-й No "Библиотеки" я дал Тургеневу, -- что скажет он о переводах и о Григорьеве -- напишу Вам.
   3-й номер хорош, но вот какое дело -- я бы не помещал таких вещей, как "Не вынесла"; действительно, не вынесешь этой муки из-за рублей и на таком количестве страниц. А заплатили Вы за нее рублей 100, наверное,-- поэтому вот мой совет. Отдел беллетристики сделать преимущественно переводным, уделяя не более 1 1/2 или 2-х листов для оригинальной, -- и то если хороша -- и для 2--3 стихов без подписи, а затем лучше всего воспользоваться отделом библиографии, -- это превосходный отдел --он вмещает в себе всё решительно, все самые животрепещущие вопросы. Его разделить на две части: Новые книги, или нет, лучше один отдел (Вы увидите почему) под назв<анием> "Обзор журналов и новых книг" за такой-то месяц. 1) Беллетристика. Роман Толстого. Рассказать роман и перепечатать лучшие страницы; Вы имеете право на 1 печ. лист. Повесть Щедрина,-- то же самое и лучшие места. Проступок аб<бата> Мурэ -- то же самое. Отдельным изданием вышли такие-то книги по беллетристике. -- Изложить самое лучшее, что есть в каждой. Затем "Современное обозрение", и здесь извлечение из всех совр<Семенных> обозрений всех толстых журналов и т. д. Такой отдел, если и займет листа 4 печ. в месяц, то будет ведь полон хорошей пищи. Словом, в этом отделе необходимо передать все, что в вышедших в течение месяца журналах и книгах сказано было интересного и хорошего. Поверьте, этот отдел будет стоить повести "Не вынесла". В самом деле, какое драматическое положение: учитель, жена, дети и целое семейство родителей живут на 28 рублей!!! Что же бы было, если бы на 20? И какое счастие, если бы на 35 р. 50 к. Сейчас видно, что писал В. Н. Никитин. В обзоре Григорьева о Гейне -- все пахнет переводом, -- ни строчки своей, разве в одном только месте, о любви, да и то, может быть, не его. Но так и надо писать обозрения, о которых я говорю. Если Вы согласны со мной, то с удовольствием буду работать в этом роде по 15 р. за лист и, если хотите, напишу о двух вещах, о романе Толстого и об аб<бате> Мурэ. Григорьев пусть пишет о Присяжных-крестьянах, рассказывая, что есть в них существенного, и, например, о каких-нибудь отдельных изданиях. Вы берете обзор такого отдела в журн<але>, как современное обозрение; отвечайте, пожалуйста, по этому поводу. Мы переезжаем на другую квартиру, к самой окраине Парижа, к Булонскому лесу, в отей или отейль, -- подробный адрес не знаю, хотя уже намята квартира, -- с водой, газом, приспособленным и освещать и варить кушанье, -- за 11 руб. в месяц,-- 3 ком<наты>, кухня, погреб и пр. Но жить будет скучно, -- перед носом лес и виадук железн<ой> дороги. Пустыня. Там у меня будет маленькая отдельная каморка, где я буду усердно работать. Теперь у меня нет ничего подобного. Поставьте Ваш письменный стол в переднюю к самой входной двери, и Вы будете иметь понятие, где я помещаюсь и удобно ли мне.
   Как нелеп Прок<офий> Васил<ьевич>! Ведь он пропадет в Петербурге. Он не может расстаться с семьей, точно его присутствие с разодранным в клочья духом может принести ей удовольствие. Если бы он расстался на 3 месяца, и то бы, воротившись, он был другой и мог бы быть и для Борьки и для Кольки гораздо приятней и полезней. Софья Ивановна да Софья Ивановна -- ведь, наконец, действительно дойдешь до такой простоты, что голым будешь ездить с голым Колькой на руках по Невскому и по Литейной. Если бы у него было 100 руб., т. е. 350 фр<анков>, он бы прожил здесь очень долго -- вот счет: кв<артира> -- 12 фр<анков> в месяц, стол -- 30, свечи, табак, прачка -- 20 фр<анков>, итого 62 фр<анка>, ну 80 фр<анков>, -- так и то 3 месяца с дорогой сюда. Скажите ему это, пожалуйста. Ведь издохнет вместе с Софьей Ивановной.
   Рассказы Кладеля -- все в таком роде. А. В. пошлет Вам их еще 2, -- "Нази" лучше всех. Теперь она переводит для Вас роман Кларти, новый, печатающийся ч Temps, затем имеются в виду еще два -- Фабра и Мало. Если что будет лучшее -- разумеется, примемся тотчас. Отн<осительно> Альф<онса> Доде, Тургенев обещал вытребовать от него самого журнальные отзывы о нем. Я буду у Турген<ева> завтра, в пятницу, и если получу отзывы, то тотчас же вышлю. В сущности, А. Доде весьма узколоб, -- но у него есть живые черты, которые только и дороги в нем, в остальном он слаб, т. е. по мысли.
   Надо бы написать о русском спектакле в театре Вантадур, и у меня лежит совсем готовая корреспонденция,-- но, увы, не принимает цензура, да и она мне стала неинтересна, так что не хочется и посылать никуда, -- я ее озаглавил Варварка в Вантадуре. Одна из московской труппы, Пушкова, певица, положительно гремит в Париже.
   Кланяйтесь всем, кто этого заслуживает, но, напротив, тем, кто не заслуживает этого, -- не свидетельствуйте никакого почтения.

Повр Паризьен.

  
   Пишите нам на старую кв<артиру>: Rue Colisee, No 46.
  

36

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Мая 9. Париж. <18>75 г.

  
   Андрей Васильевич! На днях Вы непременно, непременно и непременно получите мою статью. Назыв<ается> она Из памятной книжки. Я решил все, что думано и что есть у меня в башке теперь, привести в некоторый порядок и печатать так, как думается в самой разнооб<разной> форме, не прибегая к крайне стеснительным в наст<оящее> вр<емя> формам повести, очерка. Тут будет и очерк, и сценка, и размышление, -- приведенные, как я сказал, в некоторый порядок, т. е. расположенные так, чтобы читатель знал, почему этот очерк следует за этой сценой. Я пришлю Вам на 2 листа, на июнь -- лист и на июль, -- хотите печатайте теперь, хотите -- в августе, но я предполагаю под назв<анием> Из памятной книжки -- издать книгой, предварительно напечатав ее у Вас. Тут будет при случае и Париж, и деревня, и Петербург. С романом мне некогда возиться, и я решился -- кончить с этого рода работой.
   Затем, сию минуту писать о Золя, как я хотел, и о французской литературе я не могу. Но осенью я с великим удовольствием займусь этим делом, и Вы вполне можете рассчитывать на меня. Кроме того, у Вашей "Библиотеки" по части немецкой литературы будет сотрудник, более деятельный, чем Григорьев. Завтра или послезавтра я пришлю Вам статью под названием: Фриц Рейтер, немецкий народный писатель вроде Решетникова, с переводом нескольких его рассказов. Я пришлю 1-ю половину, вторая, с рассказами, пишется. Автор ее Клеменц, которого Григорьев знает. А знаете что, кажется, Григорьев не терял денег в Вильно, -- я имею данные. Что это значит? Дело г<......>е, но я его разузнаю в подробности. Очень может быть, что тут что-нибудь не так.
   К<леменц>, про которого я говорю, действительно знает немецкую литературу как нельзя лучше, он знает в ней все мышиные норки и крайне рад работать, -- он теперь здесь и относительно вознаграждения может ждать, лишь бы знать, что статья поместится. Его труды, разумеется, не помешают и работам Григорьева. За лист хорошо бы ему платить руб<лей> 20, словом то же, что Григорьеву. Поверьте -- с осени мы жестоко примемся работать. У меня порой на душе становится совсем светло, да и у всех, хотя поминутно видишь гадость и гадость, но этих минут у меня давно-давно не было. Да здравствует Григорьев! Он посадил меня на хлеб, на воду и -- что же? Я отрезвел, похудел, потерял жир и живот,-- и прозреваю временами... Серьезно, Григ<орьев> -- мой спаситель. Он меня так ошарашил, что я действительно очнулся, лучше чем от зельц<ерской> воды. Душевно благодарен ему.
   Моя статья о Золя будет называться: Брем и Золя. Последним романом он завершил картину фр<анцузского> об<щества>, т. е. не французского, а всякого общества при настоящих условиях жизни, и кончил провозглашением, т. е. не нашел ничего лучше, -- скотины, животного (Дезирэ). У него удивительный зверинец больных животных от Тюльери до крестьянской избы. Вот почему я беру Брема.

Г. У.

  
   Андрей Вас<ильевич!> По окончании "Ф<рица> Р<ейтера>" будет 2-й этюд: Гервег и т. д.
   Общее название им придумайте сами. Помещайте прямо в библиографию под назв<анием>: Библиогр<афия> немец<кой> лит<ературы> или Очерки сов<ременной> немец<кой> лите<ратуры>. Оч<ерк> 1. "Ф<р>иц> Р<ейтер>". Как хотите. Что нужно, выбросите. Во второй половине статьи будут переведены некоторые очерки Ф. Р<ейтера>.
  

37 А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Париж, 8 июня <18>75

  
   Милый Андрей Васильевич! Посылаем Вам при этом начало нового романа Г. Мало, который, как я думаю, очень выгоден для привлечения подписчиков, да и написан тоже очень недурно. Этот роман обещает (как гласят буквально > саженные объявления, развешенные по всему городу) коснуться всех сторон парижской жизни, от царей до нищих. Я бы даже советовал Вам напечатать хорошую публикацию в газетах, что, мол, с июля "Библиотека общ<едоступная>" будет печатать большой (действ<ительно> б<олыной" роман Г. Мало (Всесв<етный> тр<актир>", и тут же объявить о полугодовой подписке, увеличив слегка цену. Этот роман, кроме того, по-моему, очень выгоден для отдельной продажи. Посылаю то, что вышло; он начал выходить только на днях, и через каждые 4 дня будем присылать по стольку же.
   5-ю книжку "Биб<лиотеки>" получили оч<ень> поздно, только вчера. Она становится все лучше и лучше, но еще много нужно, чтобы стать журналом. Во 1-х, ни под каким видом не печатайте таких стихов, -- это просто чорт знает что за вздор. Во 2-х, Катрель -- весь выезжает на фарсах и звукоподражаниях, и переводить его так, чтобы можно было читать, -- очень трудно. Кроме того, во всем рассказе нет ни одного знака препинания, да и вообще знаки препинания соблюдаются плохо, а это, уверяю Вас, очень важная штука. Добрые люди держат по 8 корректур, для того чтобы в рукописи было соблюдено все -- и внешнее и внутреннее для впечатления. Я не рекомендую Вам этих 8 корректур, -- а все-таки не мешало бы повелеть гг. корректорам типографии быть потщательнее. Но стихи Ольхина, Круглова -- это бог знает что! Стихов Ольхина нигде ни за какие деньги не напечатают, -- зачем же это делает "Библиотека". П<отому> ч<то> Ольхин хороший человек? Я в этом не сомневаюсь, но он может быть полезен Вам в другом отделе журнала, а не здесь. Если нужны стихи, то их надо доставать от Плещеева, Михаловского, Минаева <и> пр.-- купить у них по 2 стихотвор<ения>, и этого хватит на полгода. Затем, если Вы серьезно хотите поставить "Библиотеку" на настоящую ногу, -- то я бы Вам советовал прежде всего организовать дело как можно прочнее. Для организации же, по-моему, требуется, во-первых, сговориться относительно направления журнала и подобрать человек 2-х (никак не больше, и незачем это), -- которые бы и составляли редакцию, каждый делая свое дело. Цель издания, по-моему, -- конкуренция с таким, например, изданием, как "Дело", и это тем удобнее, что цена "Библиотеки" ниже -- а сотрудники могут быть и из "Дела" и из других журналов, -- т. е. выбор больше и разнообразнее. Вы сами возьмете беллетристический отдел; другой -- возьмет отдел под назв<анием> "Литературное обозрение", в который должна войти, во 1-х, литературная критика (например, разбор Печерск<ого> "В лесах"), разбор мелких литературных вещей и статьи по поводу современных русских и европейских вопросов жизни, -- которые должны писаться тоже под общим названием. 2) Библиографии, так как, кажется, отдела хроники у Вас нет. Этот 2-й отдел литературного обозрения должен быть разделен между двумя лицами, из которых одно ведет исключ<ительно> литературную критику и библиографию, а другое -- библиографию по вопросам общественным русским и загранич<ным>. Для литер<атурной> критики у Вас есть господ<ин>, пишущий о типах бест<енденциозной> белл<етристики>, -- для библиографии общественной или сами оставайтесь, или подыщите человека (Ядринцева, Шашкова), который и будет входить в сношения с множеством лиц, которые будут писать по этому отделу.
   Вы же, заведующий беллетрист<ическим> отделом, в течение нынешнего лета войдите в сношения со Смирновой, с Наумовым, со Старостиным (в "Деле"), даже с Летневым, -- и заручитесь от них работами (дайте денег, если нужно), хотя к сентябрю. Также добудьте рублей на 100 стихов от Плещеева, Михаловского и т. д., переведите сами хорошую английскую вещь, напр<имер> Гринвуда (нов<ая> книга), и когда все это будет запасено, -- с сентября сразу выступайте на литературную сцену и тотчас же рассылайте объявление о подписке на будущий год. Уверяю Вас, я не сомневаюсь в успехе.
   По этому плану вот как мне представляется должен выйти журнал (примерно).
   Например:
  

Содержание сентябрьской книжки.

  
   I. Очерк Смирновой или Наумова.
   II. Стихотв<орение> А. Плещеева.
   III. Ром<ан> Гринвуда или Жженкинса (всякий раз непр<еменно> целую вещь).
   IV. Америк<анский> очерк Мачтета.
   V. Компиляция Прок<опия> Васильевича -- ну, хоть о Берне.
   VI. Мой рассказ.
   VII. Стихи Минаева
   и VIII. В приложении -- роман Андре Лео: Большие надежды маленького буржуа.
  

Отд<ел> 2-ой.

Литературное обозрение.

  
   I. Темного царства нет и никогда не было. Критическая статья по поводу романа из народной жизни А. Печерского "В лесах" -- того же, кто о Смирновой.
  

Библиография.

  
   1) Дант, в пер. Минаева (литератур<ная> библиография), Пр<окопий> Вас<ильевич>. 2) Очерки и рассказы Суворина (лит<ературная> библиография), Пр<окопий> Вас<ильевич> или т<от> же, кто См<ирновой>. 3) Отчеты комиссии по рабоч<ему> вопросу (обществ<енная> библиография и в то же время внутреннее обозрение). Ядринцев. 4) Десятилетие суд<ебной> реф<ормы> - К. Арсеньева (обществ<енная> библиография и продолжение вопросов вну-тр<енней> жизни, касаясь чего угодно), -- это хоть Ольхину).5) Георг Гервег (назв<ание> книги по-немецки), обозрение движения мысли в Германии. Сотр<удник> есть. 6) "Les ordures de Paris" (обозрение новых книг; обозрение обществ<енной> жизни во Франции). 7) Английская книга (и по поводу англ<ийской> литер<атуры> и жизни), Вы. И -- фельетон -- если будет кому писать.
   Если выкинуть из 1-го отдела статьи 2, да во втором помещать в каждой книжке по 1 загранич<ному> обозр<ению>, то и тогда отличная все-таки выйдет книга. Если даже переводов сделать до 18 листов, то есть 2 и три приложения.
   Итак, во-первых, Вы -- хозяин беллетр<истического> отдела, положим, Шашков -- библиография по общ<ественным> вопросам. Критик, что п<исал> о См<ирновой>, -- литературная библиография, и больше ничего не нужно (Прок<опий> Вас<ильевич> может действовать во всех отделах), -- иначе будет толкотня, давка и выйдет ч<орт> зн<ает> что.
   К Вам поступают все беллетр<иcтические> статьи, повести, рассказы, стихи, ориг<инальные> и перев<одные>. К Шашкову -- все, что по вопр<осам> русск<ой> жизни, -- корреспонденции и т. д., все это он должен облечь в настоящую форму, подогнать под назв<ание> книги. Сюда же корресп<онденции> рус<ские> и иностр<анные>. Этот отдел я бы сам взял с удов<ольствием>, но я скажу ниже, почему я не могу,
   И критику -- вся литературная библиография.
   Вот как я смотрю на это дело. Если Вы найдете одного челов<ека> для всего литер<атурного> обозр<ения> -- ему надо дать 1200 р. в год жалов<ания>, кроме полистн<ой> платы, и себе Вы тоже положите жалованье, за переводы тоже получайте отдельно. Поверьте, что если все это будет сделано хорошо и сразу, -- дело Ваше выиграно вполне и сразу. Здесь в настоящую минуту ред<актор> "Знания" Гольдсмит. Я говорил с ним. Они убили без толку 25 000 р. на журнал и теперь еще не получают ни коп<ейки>, -- именно оттого, что сначала не было все организовано, -- а были приятели, хорошие люди и пр. Такая правильность и прочность организации держит и "От<ечественные> з<аписки>" и "Дело" и тотчас же привлечет новые силы и даст журналу жизнь.
   Я все ждал Вашего подробного письма и, не дождавшись, пишу Вам. Относительно себя я Вам скажу следующее: я бы с громадным удовольствием принялся работать для журнала и знаю, как сделать это дело, как поставить его на ноги, -- но мне теперь нельзя еще жить в Петербурге, -- пот<ому> что у меня долги, которые меня сию же минуту затормошат. Но я сделаю все, что могу. Во 1-х, относит<ельно> переводного отдела с франц<узского>, будьте сов<ершенно> уверены, что получите лучшее, что есть. Тургенев дал мне слово указывать все, что есть замечательного. (Я от него сию минуту получил письмо из Карлсбада.) Хроника парижской жизни (под видом иностр<анной> библиографии) будет вестись, если то нужно, одним из образованнейших молодых людей, и за интерес ее я Вам ручаюсь; хроника германской жизни -- у Вас уже есть сотрудник, о котором Вы не судите по Рейтеру, -- в Париже нет или трудно достать немец<кие> материалы, -- но который с осени будет жить в Лейпциге -- в центре литерат<урного> рынка и будет работать добросовестно и интересно. Затем я сам все, что ни напишу, -- все будет принадлежать Вам, -- но мне необходимо июнь, июль и август провести в России, в деревне. Это для меня необходимо, как воздух, это не отдых, я отдохнул в Париже и окреп окончательно, и я теперь ищу случая облечь мои мысли в плоть и кровь, -- мне нужно видеть, жить среди самой настоящей русской народной жизни. Повторяю -- это не отдых, а именно настоящее дело. Если Вы только верите этому и сочувствуете мне, то- я прошу Вас помочь мне в этом деле. Для поездки в Россию мне нужно 350 р. с<еребром>, 150 р. я оставляю А<лександре> В<асильевне>. а с двумястами уеду, не заезжая ни в Питер, ни в Москву, прямо к брату в лес, у которого возьму лошадь и отправлюсь по Дону. Я уже ездил однажды, и у меня есть заметки, но их мало. Это степная малотронутая сторона; я буду заниматься этим делом серьезно, основательно -- и уверен, что ничто не пропадет для меня, особливо в настоящее время, когда я убедился, что, чтобы выбиться из моего стесненного положения, мне нужно работать и работать. Я теперь очнулся, отрезвел, окреп, -- я буду работать много, раз навсегда плюнув и растерев вопросы о личных моих несчастиях. Но без этой основательной поездки я иссохну на чужой стороне и боюсь сорваться снова. Если Вы пришлете мне 350 руб., то я, в уплату их, пошлю Вам на днях два очерка (3-й, готовый для Вас, мне жаль пускать в том виде, как он есть, мне надо обновить его новыми впечатлениями). Назначайте ему какую хотите цену, -- но все, что не оплатится, будет покрываться моими дальнейшими раб<Ътами> пополам: половину -- в долг, половину -- мне. К сентябрю я обещаюсь Вам доставить работу непременно, прямо из провинции, -- а затем опять уеду за границу на осень, откуда и буду писать. Тем временем будет выходить в св<ет> собр<ание> моих сочинений с предисловием, в котором будут даны некоторые очень простые объяснения критикам, напр<имер> Ткачеву, который бранит меня, видя упадок и не зная, что то, что издано мною в 1875 году, -- писано не в 75, а в 62 и 63 -- 12 лет назад, -- а помещено в книге благодаря мошенническим контрактам и условиям издательства. Мне важно покрыть 1000 р. долгу Псков<скому> банку, и я тотчас же возьму ее назад, расплачусь до копейки с Антоновой, и к Рождеству уже буду в Петербурге и могу работать, если Вы не устроитесь гораздо лучше, -- вместе с Вами. Вот что я намерен делать. Если же эта поездка не удастся, -- я потеряю, да не могу не потерять ту охоту к труду, которая теперь снова поднялась во мне, как 5--6 лет. Этой поездки я добиваюсь два года, и два года не могу сделать. В прошлом году я достал денег, но чорт меня дернул дать в долг Надеину 1100 р. сереб<ром>, и вследствие этого я все лето и всю осень пропьянствовал в Петер<бурге>. Вместо того, чтобы отдать все сразу, он даст мне 100 р. -- я пошлю их А<лександре> В<асильевне> и две недели жду других каждый день, ничего не делая и забирая то 3, то 5 руб., -- а через две недели опять даст 100 <руб.>, когда в гостинице уже накопилось полтораста. Ужасное положение. Я не виню его, но знаю и утверждаю, что он был причиной этой непр<оизводительной> тр<аты> денег.
   Отвечайте мне, дорогой А<ндрей> В<асильевич>, на это письмо теперь же. Я пишу о том же и Меркульеву. Мне нужно знать это как можно скорей. Затем, будьте так добры, вышлите 200 фр<анков>, если можно, тоже поскорее. Мы буквально без всяких средств сидим эти дни. И только эти 200 фр<анков> -- все наши средства. Саша и Юлия поглощают их большую часть, и нам остается едва-едва; даже нехватает, сказать по правде. Я ем раз в день кусок чего-нибудь или же 3 яйца. Пожалуйста, вышлите их, если можно, теперь же и отвечайте на мою просьбу.

Ваш Г. Успенский.

  
   Обратитесь также к Златовратскому, но, пож<алуйста>, к А. Михайлову не вздумайте.
  

38

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Париж, 9 июня <1875 г.>

  
   Андрей Васильевич! Посылаю Вам еще 2 странницы > рассказа. Теперь начинается самая интересная глава, рассказ дьякона (он займет 3 след<ующих> главы) -- вещь трудная и чтобы исполнить ее удовлетворительно -- я должен иметь хоть каплю спокойствия духа. Но мысль о том, что я останусь в Париже, что не выеду в Россию, просто угнетает меня, у меня опускаются руки, и голова не хочет ни о чем другом думать. Я не знаю, дадите ли Вы мне денег, состоится ли Ваше дело, не знаю, можете ли Вы или нет достать мне денег, если я пришлю работы руб<лей> на 200, полагая даже по 50 р. за лист -- ничего не знаю. Передавать рукоп<ись> в "От<ечественные> з<аписки>" не стоит, потому что там все разъехались и ответ я получу разве 1 августа. Лучше я брошу писать и прекращу всякие мечтания.
   Поэтому я Вас убедительно прошу: известить меня сегодня же, т. е. по получении этого письма, можете ли Вы мне выслать 200 р. и когда именно. Если не состоится нов<ая> ред<акция>, то не может ли Меркул<ьев> выслать под мою работу, если я ее окончу? Или пришлю на 200 р., т. е. 4 ваших листа? Затем, если не будет ни того, ни другого, то не можете ли Вы, имея у себя мою рукопись и зная, что ее напечатают где-нибудь (если не состоится у Вас) --достать мне руб<лей> 150. А я укажу Вам место, куда послать рукопись и где будут выплачивать деньги по мере печатания. Все это мне надо знать непременно теперь же.
   Если ответ будет удовлетвор<ителен> -- рукопись будет окончена как нельзя лучше. Если нет, то я теперь же буду знать, что мне ждать нечего.

Глеб Успенский.

  
   Пожалуйста, известите меня, милый Андрей Васильевич.

Ваш Г. Успенский.

  
   На стр. 19 -- зачеркните строчки после приглашения идти гулять.
   Будьте милосерды, Андрей Васильевич! Известите меня, что такое делается с "Библиот<екой>" и с Вами. Я с нетерпением ожидаю Вашего ответа и ответа Меркульева, так как это для меня дело жизни и смерти. Как бы то ни было, а сегодня 9 июня, время идет, а я сижу и жду, быть может, бесплодно. Тогда как все, что ни живут здесь, эмигранты, например, преспокойно получают всевозможные средства, ездят, куда хотят, ровно ничего не работая и не имея лично никаких денег, -- я никак не могу добиться побыть в России, прося так мало денег, как только возможно. Мне ужасно грустно и обидно, ужасно обидно. Григорьев меня обманывает (буквально). На письма я не получаю ответа, -- я не знаю, что это такое? Все это сведет меня, право, окончательно с ума. Ради бога, пишите мне, пожалуйста.

Г. У.

  

39

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Париж, 14 июня <18>75 г.

  
   Милый Андрей Васильевич! Сию минуту я сделал непростительную глупость: здесь в Париже проживает сестра Н. А. Шульгиной, которой я должен (я занимал для Антоновой) и часть долга которой должен был уплатить тот же многоуваж<аемый> Пр<окофий> Вас<ильевич>. Эта госпожа -- чистая скотина и сволочь, -- постоянно разжигает против нас Н<аталию> Алек<сандровну>, думая без сомнения, что у нас есть деньги, и сию минуту так меня разбесила, что я решился написать Вам записку, прося Вас, в случае, если Вы достанете мне 350 р., о которых я Вас просил на поездку, то выдать эти деньги Н. А. Шульгиной, которая и явится к Вам с этой запиской.
   Я теперь ужасно раскаиваюсь. Сама Н. А. Шульгина, без всякого сомнения, будет смотреть на все это совершенно иначе, как только будет в Париже, а будет она в Париже скоро; если же я ей отдам деньги, которые мне нужны на поездку, то я совсем пропаду. Мне эти деньги бесконечно и крайне нужны, -- а Н<аталия> А<лександровна> хоть и разозлена своей сестрой, но, повидавшись со мной, наверное устроит это дело до осени, когда я буду, несомненно, буду работать много. Поэтому я прошу Вас, если Вы добудете мне просимые деньги, прислать мне их немедленно, а Н. А. Шульгиной сказать, что никаких денег для меня Вы не достали. Эти деньги -- единственное мое спасение и надежда, я решительно не могу отдавать ни копейки кому бы то ни было теперь, потому что мне необходимо работать.
   Пожалуйста, дорогой А<ндрей> В<асшьевич>, сделайте это, веря, что Вы не принимаете на душу никакого греха.
   Будьте уверены, с меня получат наверное, все!
   Всесв<етный> трактир посылаем завтра.
   Кроме того, - готовим:
   1) Компиляцию новой книги В. Гюго. До изгнания (до 1852 г.) Во время изгнания (в 1852 г.)
   и После изгнания (с 70-го года).
   Его воспоминания, пока 1-й т<ом>.
   2) Изгнанник, роман Т. Ревильона. Чудеснейший, симпатичнейший романчик из времен послед<ней> войны и коммуны. Он цензурен.
   Простите, дорогой Андрей Васильевич.

Ваш Г. Успенский.

  
   Денег, ради бога! Не верят в лавках, уверяю Вас! Просто ужас, что делается. Пожалуйста, вышлите А<лександре> В<асильевне> ее 200 фр<анков.>

Г. Успенский.

  

40

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Июня 28 <16 июня ст. ст. (?) 1875 г., Париж>

  
   Андрей Васильевич! Письмо Ваше получил и душевно рад Вашему предложению. Если дело состоится -- я Ваш верный раб и примусь за дело с тем большей охотой, что я поздоровел. Но если и не состоится, то я все-таки еще раз прошу Вас, не томите меня напрасным сидением в Париже. У меня силы тратятся сов<сем> напрасно, мне дозарезу надо быть в России, а время идет--ведь уж половина июня. Мне дорога каждая минута, поэтому я прошу Вас, если не состоится дело, -- добудьте мне, ради самого бога, 200 руб., 150 мне мало, я 100 р. непременно должен оставить в Париже. Посылаю Вам начало работы, завтра пошлю еще, и, пожалуйста, верьте, что, если Вы мне поможете, и помож<ете> вовремя, я сделаю для Вас все, что буду в силах.
   Это начало целого ряда очерков, в конце 1-го (завтра) вы увидите цель их. Все цензурно, я думаю. Второй должен быть, как мне кажется, очень интересен и смешон.
   Пожалуйста, достаньте мне денег и пришлите -- У нас нет ни гроша. Мне крайне надо ехать. Пожалуйста же. Если можно, не долее как через 5 дней бы.

Глеб Успенский.

  

41

П. П. МЕРКУЛЬЕВУ

  

Париж, <18>75, августа 8

  

Многоуважаемый Павел Петрович!

   Спешу ответить Вам на Ваше последнее письмо. Название романа Мало (Гектор) -- "L'auberge du Monde". Роман из парижской жизни, обнимающий период времени от 1867 г. по 71-й. Роман этот, предполагается -- будет велик и заключает в себе несколько отдельных романов (связанных, конечно). Первая часть этого ром<ана> -- "Полковник Шамберлэн" (я бы назвал "Янки в Париже") уже окончен и может смело составить отдельный том; Ал<ександра> В<асильевна> примет все меры, чтобы как можно скорее выслать Вам окончание этого тома. Сколько всего выйдет -- неизвестно. В 1-й части сорок глав, а сколько выходит из главы -- я не знаю; это Вам узнать легче. 2-я часть называется "Маркиза Люсильер", Я думаю, Вы можете открыть на этот роман, кроме "Библиотеки", -- отдельную подписку, объявив, что вот, мол, в настоящую минуту в Париже стал выходить большой роман такой-то в нескольких томах. В романе этом, обнимающем париж<скую> жизнь со времени Всемир<ной> выставки и оканч<ивающемся> войною, -- автор обещает коснуться всех сторон париж<ской> жизни от дворца до клоаки (слова объявления). Если Вам надо, -- я Вам пришлю полное объявление, составляющее лист в 2 1/2 квадратных аршина.
   Роман печатается в газете "Le Siecle". Но Вы этого не объясняйте, а то уж непременно перехватят.
   Векселя и доверенность Надеину я послал, -- но прошу Вас подробно написать мне, как мне поступить, где и как заключать формальную доверенность и проч. Я очень плохо понимаю письмо Надеина. Мне надо знать, -- что, как и зачем мне надо делать? И я тогда сделаю все в точности.
   Что Андр<ей> Васильевич? Как-то он добрался до Питера? Что Григорьев? Отчего нет до сих пор "Библиотеки"? Это дурно может действовать на публику.

Г. Успенский.

  

42

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

  

<Февраль -- август 1875 г., Париж>

  
   <......> Я думаю написать рассказ "Царь в дому" -- ребенок. Это народное выражение о первом ребенке, и действительно, только эту власть я и согласен признавать за законную.
  

43

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

  

<Февраль -- август 1875 г., Париж>

  
   <......> Господи, что за ахинея идет в моей жизни, что за чепуха! Я пять лет стремился поездить по Дону и пробраться в Соловецкий, и мне надо сидеть в Париже! Нечего сказать, по моим вкусам устроилось все!
  

44

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<12 сентября 1875 г., Калуга>

  
   Дорогой Андрей Васильевич! Только что кое-как устроился в Калуге и пишу Вам свой адрес (он ниже). Прошу Вас, пожалуйста, пишите мне о делах по журналу и не откажите в следующем: пришлите, пожал<уйста>, по 1-му экземпляру имеющихся у Вас английских журналов, хоть, напр<имер>, за июль. Чрез 2 недели они будут возвращены. Я здесь нашел отличного работника -- но обо всем я напишу Вам подробно. Журналы эти необходимы. Они будут все целы.
   Что Григорьев? Пусть бы он приезжал ко мне в Калугу отдохнуть -- он бы нашел тут людей без водки и, право, хороших. Об одном-то из них я и хлопочу, прося журналов английских.
   Пишу Вам на лоскутке -- ибо сижу в должности,-- дела нет никакого, и меня совершенно не неволят. Занимаюсь покуда чтением романов. Вот еще что: 15 октября (по загранич<ному>) А<лександра> В<асильевна> должна непременно > выехать из Отейля, иначе придется жить там зиму, а на это никоим обр<азом> не согласится кормилица, и, след<овательно>, произойдет ссора. Если не может к этому числу выслать Меркульев, не поможете ли Вы А<лександре> В<асильевне>? А меркульевские получите от него, не говоря, что Вы послали. Я теперь ничего не могу сделать, и только в октябре разве удастся послать им что-нибудь. О, эти проклятые деньги! Господи, когда я хоть капельку устроюсь. Боюсь, как бы Антонова не узнала, что я в Калуге -- погубит она меня!
   Жду Вашего письма непременно скоро; пусть и Пр<окофий> Вас<ильевич> напишет о себе что-нибудь.
   Адрес мой: В Калугу, Алексею Михайловичу Верховскому, с перед<ачей> мне.

Ваш Г. Успенский.

   12 сентября.
  

45

В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА

  

Калуга, 26 сентября <1875 г.>

  
   В Общество для пособия нуждающимся литераторам.
   В апреле месяце настоящего года я получил из Литературного фонда, под поручительством гг. Н. К. Михайловского, М. Е. Салтыкова, А. М. Скабичевского и В. В. Лесевича, ссуду в 300 р. сер. сроком по 1-ое октября. Не имея возможности уплатить эти деньги в срок и не желая вводить в расход моих поручителей, я обращаюсь к Обществу с покорнейшей просьбою отсрочить мне уплату ссуды до 15 декабря настоящего года, что для меня будет большим одолжением, так как к тому времени у меня будет готова для печати большая работа. - В случае согласия Общества сделать мне просимое снисхождение, -- я прошу известить об этом и моих поручителей, адресуя известие всем четырем лицам: в Петербурге, в ред<акцию> "Отеч<Сественных> записок".
   Г. Успенский.
   Адрес мой: Калуга, Козмодемьянская улица, д. Хлебниковой.
  

46

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<2 октября 1875 г., Калуга>

   Дорогой Андрей Васильевич! Во 1-х, вышлите Библиотеку в Калугу по такому адресу: В г. Кал<угу>, в библиотеку для чтения, Е. Д. Шевыревой. Во 2-х, знаете, я душевно рад, что покуда будет продолжаться маленькая библиотечка, т. е. будет возможность на деле спеться и сойтись во вкусах и мыслях известному кружку людей. В 3-х, пишу Вам рассказ большой, имя которому будет "Опыт быть веселым. Рассказ". Пишу не спеша. Верите, лет восемь у меня не было такого времени, удобного для меня, как теперь, я так рад, что я здесь, только бы А<лександра> В<асильевна> не билась в нужде. Если бы "От<ечественные> з<аписки>" послали ей, не вычитая, все, что мне приходится за очерк из пам<ятной> книжки, -- то отлично бы было, и я бы ужасно много ст<ал> работать. Я бы совсем мог отдаться работе, если бы еще не настигли меня долги здесь. Пожалуйста, не говорите никому, где я, кр<оме> Григорьева. Не говорите также даже с писат<елями> ни о К<леменце>, ни о Л<опатине> -- не надо. Напишите, пожалуйста, где Григорьев и что с ним, и пусть бы написал мне, бессовестный. Думаю сделать так: на Рождество быть за границей, -- а с весны перевезти семью прямо в деревню. Можно близ Калуги, верстах в 10 и от жел<езной> дороги верстах в 2, нанять отличное имение с землей, скотом, лошади, коровы, -- рублей за 150 в год. В доме мебель, словом, все нужное. Сам буду жить в Калуге и приезжать домой. Не знаю, состоится ли это. Ах, если бы мне так тихо пожить и одуматься, хоть бы до весны, -- право, я бы писал гораздо лучше прежнего и больше. Вообще, чувствую себя несравненно лучше, чем в Париже, и без содрогания не могу вспомнить пребывания своего в Петербурге в послед-<нее> время. Послали ли А<лександре> В<асильевне>? Простите меня за это, но что делать! Зная, что она без денег -- ничего, кроме худого, на душе не чувствую и плохо работаю.

Ваш Г. Успенский.

   2 окт<ября>, чет<верг>.
  

47

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

Калуга, 15 октября <1875 г.>

  
   Николай Алексеевич! опять обращаюсь к Вам насчет моего рассказа Книжка чеков. Я хочу попробовать напечатать его в Москве в "Русских ведомостях", где уже однажды был напечатан мой рассказ, вырезанный в "От<ечественных> записках", только слегка измененный и без подписи. Необходимы деньги для жены; гг. издатели ее переводов почти два месяца не высылают следуемых ей денег; а в расчете на них я и решился оставить семью за границей, чтобы хоть несколько месяцев спокойно поглядеть на русскую жизнь; пошло бы все отлично, -- а теперь вот опять бог знает что! Необходимо поэтому напечатать рассказ поскорее, так как другой работы оконченной нет, я было начал длинную историю, но, кажется, ничего не выйдет. Вообще прошу Вас, Н. А., если рассказ никогда не может быть напечатан в "От<ечественных> зап<исках>", прислать его мне по нижеследующему адресу, -- я попробую напечатать его в Москве, переделав; если ж хотя с переделками или измененным заглавием, например, вместо "Кн<ижка> чеков" -- "Новый тип купца", -- то оставьте рассказ у себя, а жене пошлите 100 р. Все пишу о деньгах -- как мне это наскучило -- ужас!

Г. Успенский.

  
   Мой адрес: В Калугу, А. М. Верховскому, начальнику движения Ряжско-Вяземской дороги, с передачей мне. Адрес моей жены -- на обороте. {<На обороте:> Paris, Auteuil, rue Chanez. M-me A. Ouspensky <Париж, Отейль. ул. Шанэ. М-м А. Успенской>.}
   Н. С. Преображенский (автор "Простых людей") утонул в колодезе, будучи в белой горячке. Я его не знал, но мне рассказывали, что это тот самый колодезь, который в 1-й главе первой его повести "Простые люди" так превосходно и внимательно описан.
   Не откажите написать мне строчку в ответ.

Глеб Успенский.

  

48

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<22 октября 1875 г., Калуга>

  
   Андрей Васильевич! Сейчас получил Ваше письмо и спешу написать по поводу его два словечка.
   1-ое и последнее: Ни в каком случае не следует Меркульеву являться к Некр<асову> с просьбой о перемене цензора или вообще о чем-нибудь, прямо не касающемся литературной поддержки. Это сразу заставит его махнуть рукой. От Некрасова нужны стихи -- больше ничего, этого и надо добиться. Я его знаю. Сегодн<я>, явись к нему Мерк<ульев> просить о ценз<оре>, он тот<час> подумает: "а завтра явится еще зачем-нибудь, а послезавтра опять... Нет, лучше сразу!" и откажет совсем в участии. Впрочем -- не знаю. Может быть, и иначе будет. По мне, так никоим манером не следует делать этого. Что ж Ольхин-то с своим министром? И нельзя ли выхлопотать перемену заглавия, назвав. "Русская жизнь" или как-нибудь, хоть осетрина, только не дешевка.
   П<рокофия> В<асильевича> письма получил все и буду ему писать ответ на днях. Теперь я сижу в должности. На дворе мороз, праздник Казанской, мужичьи дровни, сани, священник несет за заднюю ногу живого поросенка, точно удав поймал какого-нибудь зверька и тащит его жрать. Все это мне теперь в охотку.

Г. У.

  

49

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

27 нояб<ря 1875 г., Калуга>

  
   Андрей Васильевич! Пожалуйста, не упускайте случая в нынешнем же году продолжать "Библиотеку", -- право, уверяю Вас, к ней расположена публика, все, кто видел ее -- очень и очень хвалят. Теперь не хвалят ни одного журнала. Стало быть, "Библиотека" на хорошей дороге. По-моему, следует хлопотать в другом месте только и нигде больше. Говорю в другом, потому что Вы писали, что у Вас есть еще в виду другие деньги, кроме тех, за к<ото>рыми поехал Григорьев.
   Кстати, А. Ольхин должен знать начальника телеграфа в Харькове, у которого Гр<игорьев> должен был быть. Пусть телеграфирует к нему и узнает, что с ним.
   Попробуйте напечатать хоть в 3-х газетах объявление обстоятельное и увидите, как пойдет подписка. В списках журналов "Библиотека" стоит везде и, стало быть, подписка на нее идет. Разочтите, что може<т> быть при-самой плохой подписке -- например, в 500, котор<ая> уже есть, и нельзя ли продолжать при этом скромном количестве, хотя бы пришлось понизить плату еще ниже?
   Если будет продолжаться -- работа моя готова. Не будет, надо отдавать в "От<ечественные> з<аписки>" или куда-нибудь.
   Прошу Вас, напишите Меркульеву такую записочку:
   "А. В. Успенская убедительно просит Вас теперь же выслать следуемые ей за октябрь и ноябрь деньги. Она крайне в них нуждается". Что-нибудь прибавьте... А<лександра> В<асильевна> действительно^ очень нуждается, не получая теперь даже за октябрь, когда работа уже послана ею и за декабрь. Пожалуйста, напишите ему.
   Ужасно жалею, что за деньгами Вы не поехали сами. Гр<игорьев> хор<оший> человек, но дел никаких делать не может. Это уж надо знать раз навсегда.

Г. Успенский.

   27 н<оября>.
  

1876

50

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

<Середина января 1876 г., Петербург>

  
   Николай Алексеевич! До настоящей минуты Надеин не мог выдать мне денег, которые я занимал у одного моего знакомого и уплата которых, к несчастью, переведена на него. Деньги эти были мне необходимы частью потому, что необходимо было большую часть послать жене, так и потому еще, что надо было отдать маленькие долги. Если бы у Надеина был какой-нибудь порядок, то все бы это устроилось, и я бы уже давно был на месте в Калуге. Вместо того, с 5-го января, я день за днем провожу в напрасном жданье, и очень может быть, что мне откажут в Калуге от места, -- не мои приятели, а высшее начальство. А место мне необходимо, стало быть, и ехать необходимо, и необходимо платить и посылать деньги. Я решил -- не идти более к Надеину, так как это напрасное ожидание, которому конца не видно, -- крайне утомительно. Поэтому, при всем моем нежелании беспокоить Вас, путать мои счеты с "От<ечественными> зап<исками>", которые только было наладились, чему я душевно рад, -- мне решительно невозможно поступить иначе, как просить Вас выдать мне теперь те 200 р., которые я должен бы был получить в феврале. Впредь до полного погашения этой суммы -- 700 р. -- ни об одном рубле я не заикнусь, покуда мне не придется получать вновь заработанного. Эти же 700 р. я непременно покрою в феврале или марте, -- надобно немного более 5 листов, -- а с окончанием 3-го рассказа (начало которого у Вас),-- будет больше 5-ти листов. Уехав покойно из Петербурга, я с удовольствием вновь примусь за работу, -- есть у меня и материал и охота. И, что бы ни случилось с этими очерками, -- я оставлю вместо них другие, но до покрытия этих 700 р. -- не побеспокою Вас ни письмами, ни разговорами о деньгах. Если просьбу мою возможно исполнить, то прошу Вас вручить эти 200 р. под расписку подателю сего письма. Это мой приятель, сам служащий у Надеина и могущий подтвердить Вам все вышесказанное. Получив эти деньги, я сегодня же раздам их, куда надо, и уеду из Петербурга.
   Если Вам почему-либо нельзя исполнить просьбы теперь, то вот мой адрес: На Екатерининском канале, в здании Лаборатории Министерства финансов, кв. No 10,

Глеб Успенский.

  

51

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

<14 марта 1876 г., МоскваЮ

  
   <......> Место... я должен был бросить, и как ни скверно это в материальном отношении, но решительно не раскаиваюсь: подлые концессионеры глотают миллионы во имя разных шарлатанских проектов, -- а во сколько же раз подлее интеллигенция, которая не за миллионы, а за два двугривенных осуществляет эти разбойничьи проекты на деле, там, в глубине страны? Громадные челюсти концессионеров ничего бы не сделали, ничего бы не проглотили, если бы им не помогали эти острые двухдвугривенные зубы, которые там, в глубине-то России, в глуши, пережевывают неповинного ни в чем обывателя. Я не могу быть в числе этих зубов; если бы мне было хоть мало-мальски покойно, я бы, может быть, и не так был чувствителен ко всему этому, и, понимая, считал бы себя скотиной, но жалованье получал бы аккуратно. Но при том раздражении, которое временами (как в последний приезд в Петербург) достигает поистине глубочайшей невыносимости, я не могу не принимать этих скверных впечатлений с особенной чувствительностью. Место надо было бросать: все, там служащие, знают, что они делают разбойничье дело (будьте в этом уверены), но все знают, чем оправдать свое положение... а вот зачем литератор-то (каждый думает из них) тоже мокает свое рыло в эти лужи награбленных денег -- это уже нехорошо. "Пишет одно, а делает другое". Вот почему нужно было бросить их в ту самую минуту, как только стала понятна вся подлецкая механика их дела <......>
  

52

В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА

  

<12 апреля 1876 г., Петербург>

  

В ОБЩЕСТВО ДЛЯ ПОСОБИЯ

НУЖДАЮЩИМСЯ ЛИТЕРАТОРАМ

  
   Обращаюсь к Обществу с покорнейшей просьбой не отказать мне, ввиду настоятельной надобности, в ссуде трехсот рублей сроком по 1-е декабря настоящего года, за поручительством нижеследующих членов Общества.

Глеб Успенский.

  
   Имеющее последовать на просьбу мою решение покорнейше прошу сообщить по след<ующему> адресу: Екатерининский канал, д. No 134, кв. 10, Ник. Конст. Михайловскому.
  
   В своевременной уплате ручаюсь.

Н. Михайловский

  
   В своевременной уплате ручаюсь.

Григорий Елисеев (Г. З. Елисеев)

  
   В своевременной уплате ручаюсь.
  

Александр Скабичевский (Скабичевский)

  
   Если число лиц, изъявивших желание поручиться за меня, найдено будет недостаточным, то я имею честь покорнейше просить комитет Общества не отказать мне уведомлением -- скольких поручителей, кроме поименованных, должен представить я, чтобы ссуда была разрешена. Многих из моих знакомых писателей, состоящих членами Общества, я не застал сегодня дома, но вполне уверен, что они не откажут поручиться за меня.
   Я прощу ссуды потому, что работы мои, вследствие не зависящих ни от меня, ни от редакции обстоятельств, должны по нескольку месяцев, а иные и более года выжидать удобного времени быть помещенными в журналах. Кроме того, переводы моей жены, по несчастию, попадают на произведения писателей, которые гг. книгопродавцы не рискуют издавать: так, остаются переведенными и неизданными романы: Шатриана "Гаспар Фикс", Ревильона -- "Изгнание" и Золя -- "Эжен Ругон", переведенный из журнала "Siecle", не куплен ни одним книгопродавцем из-за цензурных опасений.
   Ввиду этого я покорнейше прошу не отказать в моей просьбе.

Глеб Успенский.

  

53

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<Май -- июнь 1876 г., Париж>

  
   Андрей Васильевич! Отвечаю на Ваше письмо: все, что Вы написали в прошении, по-моему, верно, кроме фразы "и с более расширенной программой" -- никогда программы расширить не позволят, это уж будьте покойны, но уверяю Вас, что право иметь беллетр<истику> и библиографию -- это громадное право, или по кр<айней> м<ере> все что нужно для хорошего журнала. Я даже изменил бы в прошении фразу так -- "не изменяя разрешенной программы, им<ею> ч<есть> просить о перемене названия журнала" -- да и тут не слишком хорохориться, а просить хоть такое: "Общедоступная литературная библиотека", -- то есть просить о замене слова (одного только слова) -- другим: вм<-сто> дешевая -- литературная. Из Москвы я не выслал Вам объявления, потому что, прочитав его, нашел совершенно неуместным и с такими требованиями, котор<ые> никоим образом удовлетворены быть не могут. Если будет издаваться журнал, тогда я напишу объявление половчей и поумней, -- а теперь это еще не нужно. С Валерианом Панаевым едва ли возможно делать дело,-- он начнет самодурничать и не даст никому из нас пикнуть слова. Если бы можно было достать хотя 3000 р., то, право, начинать бы издание и без них. Тургенев написал уже предисловие к рассказам Кладеля, и я не знаю, как поступить -- продать, ввиду продолжения "Библиотеки" -- жаль, не продать нельзя -- нужны деньги; 600 фр., которые мы с Вами послали, -- уж не застал я в живых, когда приехал. Сам я почему-то, не знаю право, еще ничего не могу работать; что и было, все разлетелось прахом, -- я думаю, что это с дороги. Работать буду без всякого сомнения.
   Своих я застал здоровыми; Саша здоров удивительно, говорит все и много понимает, он сначала звал меня мосье... "С этим мосье сяду"; теперь говор<ит> Глеб.-- "Прощайте, Глеб, здравствуйте, Г<леб>". Главное, что здоров и вырос очень. Пр<окофий> Вас<ильевич> рассказал мне свои похождения, причем история сумасшествия вышла совсем иначе. Сию минуту он ушел к Тургеневу приводить в порядок его библиотеку. Он Вам душевно кланяется. Душевно и я благодарю Вас за Горенку, она -- горластая баба, и ее надо было удовлетворить раньше других. Я скоро приду в себя и скоро, скоро поправлю прореху в своих финансах -- я буду писать н в "Пет"<ербургские> вед<омости>" и в "Русские". Теперь я еще не сообразил, что писать. Я Вам обо всем напишу подробно. Точно я деревянный в настоящую минуту. Кланяйтесь всем Вашим.

Г. Усп<енский>.

  
   Прошение в Главн<ое> управл<ение> по делам печати, по-моему, должно быть такое:
   "Вследствие передачи мне согласно... права издания ж<урнала> "Б<иблиотека> об<щедоступная> и д<ешевая">, мною были сделаны значительные денежные затраты с целью продолжения этого издания с 1-го янв<аря 18>76 г., но так как прежний издатель и по наст<оящее> вр<емя> не додал подписчикам, согласно бывшего между нами условия, остальных 3 NoNo журнала за <18>75 г., -- то открыть подписку на <18>76 г. я не мог и вследствие этого понес значительные убытки, не говоря уже о том, что подобный перерыв в выходе книжек журнала, весьма неаккуратно выходившего при прежних двух издателях его, -- на этот раз должен был окончательно уронить его во мнении публики. Ввиду этих крайне неблагоприятных условий и необходимости возврата хоть части сделанных мной на продолжение журнала затрат, я нахожу себя вынужденным просить Главное Управление по делам печати, оставляя прежнюю программу "Общ<едоступной> дешевой библиотеки", разрешить мне продолжение издания с переменою названия "Дешев<ой> общ<едоступной> биб<лиотеки>" на название "Литературное обозрение" -- или, по крайней мере, на замену слова "дешевая" -- словом "литературная" -- так, чтобы журнал мог называться: "Общедоступная литературная библиотека".
   Вот что я могу написать сию минуту. Я думаю, что больше ничего и не нужно; если бы и это позволили, было бы счастье. Мотивировать одним только убытком -- самое лучшее, они еще могут пожалеть потерю денег; убедить чем-нибудь другим -- едва ли возможно. Пришлю Вам для образца книжку Республиканского обозрения, которое начало только что выходить -- по-моему, отличная вещь. Она может служить образцом этой библиотечки. Буду писать Вам, может, сегодня, а может, завтра. Не взыщите теперь.

Г. Усп<енский>.

  

54

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<5 июля 1876 г., Париж>

  
   Андрей Васильевич! Не пишу я потому, что измучен совершенно. Что будет -- не знаю. Жаль мне "Библиотеки" ужасно, -- но, если другого исхода нет, то, разум<еется>, надо отдать Якоби. Но купит ли она перевод Ал<ександры> Вас<ильевны> Кладеля с пред<исловием> Тургенева за 200 р.-- 15 печ. листов больших? У меня нет никаких сил долее биться. Неужели Григорьеву семья не вышлет денег? Рассказывать и толковать об этом я более не буду.
   Жаль "Библиотеку". Вина и беда в том, что нет денег. Нужны деньги, и "Библиотека" пойдет, в этом я уверен. Посылаю при этом Вам образчик нового журнала. Вы видите, какое в нем разнообр<азное> содержание? а весь No состоит из 2 печ. листов такой печати, как прилагаемый лист. Так и "Библиотеку" надо издавать и брать пять рублей, давать 5 листов и 2 прилож<ения> убористой печати, -- бумага самая дорогая вещь. Если бы Вы решились рисковать, то вот, по моему мнению, что надо бы сделать. Надобно занять 5 т<ысяч> рублей на три года и издавать журнал самому, не переменяя на заглавии ничего. 5 листов, платя по 50 р., -- будет 250, и 250 бумага и печать -- пятью тысячью обеспечено 10 книжек. Первое -- должна быть аккуратность полнейшая. Если бы Вы выслали нам всем 100 р. в месяц, то мы из 5 листов доставляли бы 3 листа, то есть 1 1/2 листа убористой печати Литературного обозрения, русской и франц<узской> литературы, и 1 1/2 листа оригиналу -- я бы отдавал все, что пишу для "От<ечественных> зап<исок>", и выходило бы по небольшому рассказу в книжку, под тем же назв<^анием> "Люди и нравы", и один хороший рассказ с французского; для Вас остается 2 листа и денег 150 р. Это для перевода с английского, немецкого и для мелких литературных вырезок. Кроме этого в конце книги 2 листа романа, который тоже будем переводить мы, покуда не поправимся, и за эти же 100 р. При этих условиях -- полистная плата хороша, и можно с полной любовью отдаться делу, не страшась завтрашнего дня. Все рассказы, которые будут доставлены Вам, -- все присылайте сюда. Туда и назад -- 7 дней, -- это то же, что пролежит в каждой редакции. Право, решившись на это и зная, что тут все наше будущее, -- посмотрите, как пошла бы работа. Якоби возьмет, и у нее пойдет, потому что она достанет денег и обратится к тем самым лицам, котор<ые> и к Вам всегда шли с удовольствием. Тогда бы до сентябрьской книжки -- мы оставили и тургеневское предисловие. Небольшие книжки эти были бы очень интересны, и я, уверяю Вас, добыл бы и Щедрина и кого угодно. Некрасова бы непременно получил, а главное, испросил бы право перепечатывать у первоклассных писателей их статьи у нас. Льва Толстого перепечатали несколько журналов, и это дало им ход. Перепечатывать такие вещи, которые, разум<еется>, гремят. Литературное же обозрение, занимая 2 1/2 листа убористой печати, -- велось бы как нельзя лучше, и не было бы в нем ни капли воды. Журнал весь был бы новый для всей читающей публики. Вот сию минуту есть новая книга Гюго, нов<ая> книга Ренана, Тэна -- этюд о Жорж Занд -- и так каждый день. Стихов, кроме первостатейных, т. е. имен, -- не надобно никаких. Я уверен, что надобно даже не 5 т<ысяч>, а 2 1/2 тысячи, с рекламами, чтобы к новому году была подписка. Новое имя издателя сильно будет говорить о том, что действ<ительно> будет новое, а главное, надо это доказать. Во всех газетах писать содерж<ание> 1-ой книжки на первой странице. Печать должна быть еще убористее той страницы, которую прилагаю. Хорошо бы было, и принялись бы за работу. Ох, измучился я. Не купит ли Якоби Кладеля хоть <за> 175 р. Юлия, наша кормилица, непременно хоч<ет> в Россию. Что я буду делать! Посмотрите, сколько прожито денег зимой! Из русских никого нет, и, право, я не знаю, что со мною будет. Прощайте! Беритесь, ради бога, не бойтесь, -- право, будет все оч<ень> хорошо, -- надо только взяться как следует, а не то, так отдавайте Якоби.

Ваш Гл. Успенский.

   5 июля.
  

55

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

4 августа <18>76, <Париж>

  
   Андрей Васильевич! Отвечаю Вам по пунктам:
   1) На условия за 100 р. серебром составить хронику и за рассказ я согласен, и, если только уладится дело на дальнейшее, я прошу Вас мне телеграфировать, и я тотчас примусь за работу.
   2) Теперь же приглашать Михайловск<ого>, Некр<асова> и Щедрина -- для сотрудничества у Нотовича -- вещь сов<ершенно> немыслимая. Если бы я действовал от своего имени, то есть, если бы они знали, что это мое дело -- тогда имена их были бы в 1-ой книжке. Но и теперь никто из них не в праве будет отказать, да и не откажет, стоит только две книжки -- октябрь и ноябрь -- повести как следует. Если бы положились в этом на меня, то есть, если бы не брали ни одной статьи (кроме Ваших работ) без моего указания, то, уверяю Вас, всякий с радостью дал бы журналу свою статью и имя. За эти же самые сто рублей, без всякой приплаты, я бы взялся для этих 2-х книжек сделать все, вместе с переводами с французского. Ни Нотовича, ни Ольхина стихов, ни Круглова не должно быть. Я бы прислал переводы в прозе из Аккерман и из других французских поэтов, которые надобно заказать переложить в стихи Минаеву или какому иному стихотворцу и помещать без подписи, даже Минаева. Нотович с Минаевым должен быть знаком.
   3) Тургенева предисловие к Очеркам Кладеля Нотович может приобрести не иначе, как для отдельного приложения, что очень хорошо для подписки будущего года. За книгу. Карбасн<иков> дает 200 р., и придется отдать. За ту же цену может приобрести ее и Нотович и при начале "Библиотеки" объявить, что книга эта будет разослана в виде приложения, в виде премии всем новым подписчикам. Деньги он за нее должен выслать сразу теперь же и будет иметь право продавать книгу, кроме того, отдельно.
   Если он на это согласен, то известите, и тогда сейчас же примемся за работу. Для 1-ой книжки будет мой рассказ -- 1 л<ист>, расск<аз> Пр<окофия> Васил<ьевича> -- 1 л<ист>, потом будет рассказ Катулла Мандеса в 1 лист, роман Тони Ревильона -- 2 1/2 или 3 -- "Развращенная буржуазия" (в 3 книгах он кончится) и "Письма из Сербии" -- 2 л<иста> (с театра войны) Л. Езерского (переводы). Письма эти полны подробностей быта, нравов, словом -- самая живая картина теперешнего положения этой страны. Езерский -- специальн<ый> кор<респондент> одной газеты. Потом в хронике французск<о>й> лит<ературы> -- обзор за два года двух журналов по женскому вопросу. Журналы эти переполнены курьезами. Для русской литературы -- введение: обозрение ее за последние годы, ее вес в публике, ее материальное положение и в след<ующем> No -- уже о книгах. Все это будет выслано к 15 или 20 августа, все -- до последней строки. Кроме того, я бы предлагал печатать в конце книги просто список статей о России в иностр<анных> журналах под назв<анием> "Библиографич<еский> указ<атель> статей о России в иностр<[анных> пер<иодических> изд<аниях>". Вам стоит только пересмотреть все, что у Вас есть из английских, и писать: в "Тайме" -- за сентябрь в таком-то No о том-то и т. д. Я буду писать здесь то же самое.
   Если Нотович на это будет согласен, то извещайте. Если последний приобретает Кладеля за 200 р. -- пусть деньги эти высылает сразу и скорее, а 100 руб. за работу отдаст после; если не согласен, то известите, -- уйдет время, и у нас за 200 р. не возьмут -- и продавайте ему журнал на чистые деньги.
   Премию лучше всего объявить для всех подписчиков -- как старых, так и будущих, и раздать ее 1-го января. Раздать раньше, она потеряет интерес для новых подписчиков.
   Что же касается того, как распределить работы по журналу, то я думаю, что непременно нужно завоевать Вам право исключительное на то, чтобы никто не смел вмешиваться в составление журнала, т. е. вся редакционная часть лежала бы на Вас и ни одна статья не должна быть помещена без Вашего согласия. Нотович должен платить деньги и получать доходы. Необходимо, чтобы он согласился на то, чтобы все статьи помещались только с Вашего согласия; если меня тут нужно, то и моего. Относительно статей самого Нотовича, -- разумеется, с ними самая беда и есть, -- необходимо, чтобы он соглашался с приговором большинства сотрудников. Выставьте ему меня каким-нибудь страшилищем и скажите, что, мол, без моего согласия ни одна статья пойти не может. Если, конечно, это возможно. В крайнем случае его можно прямо стеснить в его писательстве объемом журнала, т. е. выговорить Вам и мне известное число листов из двенадцати, так, чтобы ему в год оставалась самая малость. Печатают дрянь везде, посмотрите, что такое в "От<ечественных> з<аписках>" в июне "Рамки", повесть. Уж хуже этого не бывает. Если же он не согласен или будет колебаться, прямо отдавайте ему за известную сумму. Прокоф<ий> Васильев<ич> на днях нанял себе комнату около Зоологич<еского> сада. Вместе мы с ним решительно ничего, кроме разговоров, не производили, а теперь он работает, да и мне тоже удобнее. Видимся мы всякий день. Извещайте же, приниматься за работу или нет.

Гл. Успенский.

  
   P. S. Н. С. Кур<очкин> едет в Петербург. Кажется, он явится к Меркульеву за своими экземплярами.
  

56

Н. А. НЕКРАСОВУ

  

11 августа <18>76, <Париж>

  

Николай Алексеевич!

  
   Я послал в редакцию "От<ечественных> з<аписок>" статью, всю до последней строчки (45 лист<ов>), и убедительно прошу Вас выслать мне денег. Вслед за этой статьей буду посылать с завтрашнего дня другую и в течение 1-ой половины августа ее кончу. Стало быть, Вы будете иметь довольно много моей работы, и с высылкою просимых мною 200 р. долг мой все-таки будет покрыт весь.
   Настоятельно прошу Вас не отказать мне. Я работал с самого приезда сюда и посылал корренспонденции в Москву, но только три из них попали в печать; где другие, не знаю до сих пор: человек, на имя которого я посылал, арестован, и он сидит в тюрьме, и что будет, не знаю. Человек этот был для меня все, при его помощи я надеялся устроить, наконец, печатание моих книг в течение нынешнего лета, -- и, как на грех, все пропало опять. Пожалуйста, не бросьте меня и Вы, не откажите, я потерял голову совершенно...
   Если можете выдать" эти деньги, то вручите их Ник. Конст. Михайловскому, -- он перешлет мне их немедля. 20 р. из этих денег прошу удержать для Н. Ст. Курочкина, которому я должен 65 фр.

Г. Успенский.

  
   Paris, Auteuil, rue Chanez, 11.
  

57

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

Париж, 18 августа <1876 г.>

  
   Дорогой Андрей Васильевич! Не мог ответить на Ваше письмо тотчас, потому что был в ужасных хлопотах -- У меня едва не пропали 200 р. денег, посланные из "От<ечественных> зап<исок>". Нам деньги нужны были необычайно, и с нас всё требовали; пропажа денег в такую минуту была чистой гибелью, и я просто не знал, что делать. Вчера, однако, нашлись они на ст. Сев<ерной> ж. д., и мы заплатили, отдав все, часть своих долгов. Сегодня я могу писать Вам. Я пишу Нотовичу, что я все, что писал Вам, исполню, но только с некоторыми изменениями, т. е. приглашу я сотрудников только лично, -- если он хочет, чтобы это было теперь же, то пусть высылает деньги за Кладеля 200 р. и за первый месяц 100 сразу. Я привезу материал на первую книгу и приглашу. Если он не может этого сделать, то пусть высылает 200 р. (ежемесячных) по доставлении материала на 2-ю книгу и по выходе 1-ой -- я тогда приеду в сентябре. Сколько я должен писать, -- если уж вести дело серьезно, объяснять о Нотовиче и т. д. -- какой массе народу. При личном же свидании можно устроить дело сразу. Если он согласен поступить так, то я сделаю, что обещал, если нет -- как хочет. Советую и Вам тогда не ждать и продавать ему издание. Если он не согласится на это, то что же будет потом? Вы, продав, дайте нам, пожалуйста, только издать Кладеля, то есть дайте нам 200 р. эти, -- а когда книга выйдет (напечатаем в долг) -- то из выручки мы отдадим их.
   Если же он согласится, то, пожалуйста, похлопочите, чтобы Ваше участие продолжалось постоянно и никакого выхода из журнала Вас не было возможным или же на самых выгодных условиях. Также и я бы желал, чтобы условия моего участия -- за ту плату, какая будет назначена мне теперь, чтобы и эта плата шла, покуда у журнала будет менее 1000 подписчиков, а чтобы потом она обратилась в жалованье, -- а работа оплачивалась отдельно, то же, что и всем.
   Утомлен я ужасно за последние годы и прямо даже боюсь думать, что со мной будет... Я так утомлен ужасно, что не знаю, воротится ли ко мне хоть капелька даже прошлогодних сил. Во всяком случае я сделаю над собою все, что еще возможно, чтобы заняться журналом.

Г. Успенский.

  

58

О. К. НОТОВИЧУ

  

Париж, 20 августа <1876 г.>

Paris, Auteuil, rue Chanez

  

Милостивый государь

Осип Константинович!

   Ввиду начатых А. В. Каменским переговоров с Вами относительно возобновления "Библиотеки", позволяю себе, высказать все, что касается, при издании этого журнала, лично меня.
   Я готов работать в этом журнале только потому, что надеюсь сделать из него издание, крайне, по моему мнению, необходимое; в настоящее время с каждым днем увеличивается масса таких читателей, которых жизнь ставит в необходимость -- знать и понимать очень много. Такой читатель большею частию беден, а главное, мало развит, мало образован. Единственное средство для него выйти из затруднительного положения, т. е. узнать, что и как делается на белом свете, -- газета, дешевое периодическое издание. Вот такое-то издание я и считаю возможным сделать из "Библиотеки"; несмотря на ее незначительную программу, я считаю возможным за дешевую цену давать читателям книгу, по возможности отвечающую на все вопросы данной минуты; отдел библиографии должен служить этой цели, а матерьялом для него -- извлечения из книг, газет и журналов русских и иностранных -- таких сведений, какие нужны в данную минуту обществу.
   Ввиду только достижения этой цели, которая одна, по моему мнению, даст ход журналу и даст несомненно, я и готов работать больше других, получая меньше других. Я за мои работы получаю 150 р. за лист, например в "От<ечественных> з<аписках>". -- Здесь же, ввиду того, что работа моя будет постоянна, а главное, интересна для меня, я согласен работать за 100 р., предлагаемых мне А. В. Кам<енским>, доставляя ежемесячно не менее 3-х листов.
   Для того, чтобы облегчить трудное дело начала, первые два месяца, за те же 100 р., я обещал А. В. доставить бесплатно и все переводные с французского статьи, -- кроме обязательных для меня 3-х листов. В числе этих переводов будет роман, 2 рассказа и письма из Сербии одного француза, по-моему, очень хорошие и могущие идти как путешествия.
   Если, согласно цели, которую я имею в виду, мне будет предоставлена при редактировании журнала некоторая необходимая свобода действия, -- то я приглашу от моего имени многих известных писателей, моих товарищей по журнальной работе в "От<ечественных> зап<исках>" и надеюсь, что никто мне из них не откажет. Приглашать их теперь, когда нет журнала, когда я не знаю Вас, Вы не знаете меня, -- я не могу. Я обязуюсь сделать это лично, при первом приезде в Петербург, -- а в Петербург я намерен ехать в начале сентября; если Вы считаете мой приезд для личных переговоров как с Вами, так и с лицами, которых необходимо пригласить в сотрудники "Библиотеки", так же необходимым, как считаю это необходимым я, то я бы просил Вас выполнить следующее: во 1-х, выслать 200 р. за рассказы Л. Кла-деля -- тотчас по получении этого письма; деньги эти необходимы для покупки книг, журналов и заказа переводов и библиографических статей по иностранной литературе, за которые я заплачу сам, -- и во 2-х, по получении материалов на 1-ю книгу и по пропуске их цензурой -- выслать 100 р. (за 1-й месяц), по получении которых я и приеду в Петербург.
   Если Вам будет это удобно -- прошу известить А. В. Каменского теперь же. В особенности это надо знать относительно Кладеля с пред<исловием> И. С. Тургенева, который иначе будет уступлен в другие руки, как это ни жаль.
   Все, что бы Вы пожелали узнать от меня, кроме того, что сказано в этом письме, прошу Вас положиться на ответ А. В. Каменского, на которого я полагаюсь как на самого себя и которого с давних пор знаю за самого честного и благородного человека, крепко преданного литературе.

Гл. Успенский.

  

59

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

  

<1875 -- сентябрь 1876 гг. Париж>

  
   <......> Повесть, которую пишу -- автобиография, не моя личная, а нечто вроде Л<опатина>. Чего только он не видал на своем веку. Его метало из губернаторских чиновников в острог на Кавказ, с Кавказа в Италию, прямо к битве под Ментоной, к Герцену, потом в Сибирь на три года, потом на Ангару, по которой он плыл тысячу верст, потом в Шенкурск, в Лондон, в Цюрих, в Париж. Он видел все и вся. Это целая поэма. Он знает в совершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притвориться и частным приставом, и мужиком, и неучем, и в то же время может войти сейчас на кафедру и начать о чем угодно вполне интересную лекцию. Это изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголок я постараюсь взять в свою власть <.......>.
  

60

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Мюнхен, суббота, <сентябрь 1876 г.>

  
   Бяшечка! Пишу к тебе с дороги из Мюнхена, где приходится стоять 8 часов. Немедленно по приезде напиши мне, как вы доехали, здоров ли Саша. Потом я бы думал, лучше всего ехать тебе в Крапивну, никуда не заезжая. Мои новые очерки, список которых есть у С<нрзб.> -- можешь продать хоть Карбасникову за 150 р. с тем, чтобы этим оканчивались все мои дела с ним и разрывался прежний контракт. Я хочу много писать и желал бы хоть 2 месяца думать только о. работе, зная, что ты живешь покойно и без нужды. Свои переводы не продавай, а издай сама. Когда явится роман Тургенева, о котором будет много шуму, тогда книга с его предисловием должна пойти отлично. Напиши, пожалуйста, мне о Саше поподробнее. Перестань волноваться, -- ведь, зная, что ты в таком состоянии, и я не имею покойной минуты, хоть и молчу. В этом все и дело. Я еду без особенных затруднений в языке, почти везде говорят по-французски, и не дорого. У меня теперь денег 225 фр. Я проехал 65 фр. -- полдороги, стало б<ыть> сто 60 у м<еня> будет по приезде в Белград. Тотчас напишу Баймакову и тебе, --. и ты от него получишь деньги. Я чувствую себя хорошо, потому что надеюсь выработать много денег и прожить зиму в деревне. Если я этого добьюсь -- тогда, поверь, между нами не будет никаких неприятностей, как теперь, когда между мной и тобой замешана моя потребность литературной работы, у которой есть свои настоятельные требования; не удовлетворив им, -- что я могу делать, о чем говорить, чем жить? Остается распроститься с литературой, пойти в чиновники -- и тогда, мож<ет> быть, жизнь пойдет ровней. Но я служить не могу. Стало быть, вместо того, чтобы терпеть нужду и неприятности, без которых нельзя обойтись ни мне, ни тебе (не сочиняю же я их), -- потерпи некоторое время жизни в глуши, только не волнуясь, а зная, что мое отсутствие есть та же самая работа, что я точно так же на заработках, как и плотник. Больше не буду говорить об этом и надеюсь, что ты забудешь неприятности, которые я делал тебе. Пожалуйста. С тобой Саша. По приезде в Белград напишу тотчас на имя Симонова.

Гл. Успенский.

  

61

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Белград, четверг. Числа не помню

<Конец сентября -- начало октября 1876 г.>

  
   Вчера ночью, милый друг Бяшенька, приехали мы в Белград. Мы -- я ехал с толпой русских добровольцев от самого Пешта и насмотрелся на них вдоволь. Подробно я напишу в "СПб. вед<омости>" (буду писать сегодня), теперь скажу, что я всю дорогу не знал, куда деться от отвращений, в таком поганом виде явится в Европу этот народ. Что есть хорошего -- тоже будет написано. Хорошо только все вообще. В Белград мы приехали ночью, и так как я один не нашел бы места в гостинице, то и пристал к отряду, -- меня записали в Санитарный отдел, и ночевал поэтому вместе со всеми в одном номере (7 человек). Белград -- хуже самого незнач<ительного> русского губ<ернского> города. Орел, Тула, все это лучше. Елец, даже и тот красивей и чище. Это уездный наш город. Гостиница, в которой я это пишу, -- без всяких удобств, точно постоялый двор. Наутро я отправился на почту, -- но писем там не оказалось от Баймакова, что меня огорчило. Денег тоже у меня мало, но здесь все дешево. Счет на франки, как в Париже. Мой No стоит 1 фр. в сутки, т. е. одна кровать, в комнате есть еще другая, и ее также могут отдать за франк кому-нибудь другому, но еще покуда никого нет. Русские занимаются здесь пьянством -- больше ничем, по кр<айней> м<ере> большинство, -- да и делать тут нечего -- негде гулять, не на что смотреть. Никто ничего не знает, в Петербурге знают больше, чем здесь. Скука здесь ужасная, -- но я буду писать. Я думаю жить в Белграде, -- и ездить то туда, то сюда. Сначала буду ездить по окрестностям, где больницы и лазареты. Русских, несмотря на пьянство и свинство, -- хвалят за то, что на войне они ведут себя хорошо и не боятся умирать. Я буду писать тебе подробно, теперь я еще ничего не видел, не знаю. Пожалуйста, напиши мне о себе и о Саше. Пожалуйста, даже телеграфируй, если будут деньги, -- здоровы ли вы, здоров ли Сашурушка. Если бы мне знать, что все хорошо, то есть, что ты мало-мальски покойна, а Саша здоров, -- больше бы ничего не нужно, и я бы этой белградской скукой воспользовался для работы, писал бы множество. Климат здесь отличный, и жара настоящая, летняя. Хожу в одном сюртуке и то постоянно мокрый. Пожалуйста, скажи Михайл<овскому>, что я напишу ему как только отдохну и соображусь. Дорога мне обошлась более 200 фр. Я поехал в 3-м классе -- и это-то и дорого. Остановки беспрест<анно> по 3, по 4 и по 8 часов. До Вены я проехал вместо суток почти 3-ое. Везли по Германии в товарных поездах, иной раз попадал не туда, -- останавливался в гостиницах (в Мюнхене и Пеште), и это стоило очень дорого, потому что за французские деньги мне давали что хотели, видя, что я языка не знаю. За 20 ф. давали 13 и 14 марок. Наконец, от Мюнхена, чтобы не путаться больше, я стал брать шнельцуг, 2-ой класс (на что я не рассчитывал), и от Мюнхена до Пешта пришлось заплатить франков более 80, да на пароходе до Белграда в 1-м классе, так как второй хуже нашего третьего, и в нем везли наших солдат, набитых битком,-- заплатил я около 30 франков. Но здесь все дешево, и я не боюсь ост<аться> без денег. Пожалуйста, пиши мне в Белград Poste restante. Крайне надо мне знать о тебе. Кругом шум -- толкутся по коридору наши добровольцы, не зная, что делать, куда идти. Непременно надо работать -- иначе скука. В газетах пишут всё лучше, да так и надо. Целую вас, милые мои,
  

62

Г. А. ЛОПАТИНУ

  

<11 декабря 1876 е., Петербург (?)>

  

Дорогой Герман Александрович!

   Позвольте познакомить с Вами моего отличного и старого приятеля Андрея Васильевича Каменского. Быть может, в будущем году мысль о журнале и приведется в исполнение, и А. В. желал бы поговорить с Вами по этому поводу. Кроме того, он и так, просто, интересуется знать Вас, как Г<ермана> А<лександровича> Л<опатина>. Во всяком случае, и Вам, я думаю, будет приятно познакомиться с хорошим человеком, каков А. В. и есть в действительности. О последних петербургских новостях А. В. расскажет Вам, что знает. Опять этот проклятый Петербург. Если бы Вы знали, как он гадок мне -- и на беду приходится жить всю зиму!
   Будьте здоровы! З. С. поклон нижайший.
  

1877

63

А. В. ПРАХОВУ

  

Сопки, 26 июля <18>77 г.

  

Многоуважаемый

Адриан Викторович!

   Сию минуту я получил <сообщение> от г-жи Гризар, близкой знакомой А. П. Хитрова, что он находится в бедственном положении, сидит без копейки в Крашеваце и пишет о своем положении: "о писании теперь и не думаю. Думаю... думаю, как бы добыть хлебца... Живу между небом и землей кое-как, по-нищенски пробиваюсь... Уж и корреспондент, с голоду околевающий!" Привожу это из приложенного {Очень может быть, что письмо это писано раньше его поездки по Дунаю, напечатанной у Вас.} к письму отрывка. Между тем статьи Хитрова помещаются почти в каждом нумере "Пчелы", и, след<овательно>, у А. П. Хитрова есть некоторый заработок. Бога ради, Адриан Викторович, пошлите г. Хитрову денег. Я знаю, он крайне умерен в тратах и решительно добросовестней сотен в двадцать раз больше его получающих корреспондентов делает свое дело. Если бы он не нищенствовал, ведь он бы был единственный корреспондент с места собрания теперешней сербской скупщины.

Покорный слуга

Глеб Успенский.

  
   P. S. Я много виноват перед "Пчелой", ничего не работал. Вот в августе и вообще осенью -- все будет поправлено. У меня есть несколько небольших вещей.
   Адрес Хитрова тот же: в Белград, Сем. Ив. Бимбичу, профессору богословия.
  

1878

64

Н. Я. НИКОЛАДЗЕ

  

Самара, 1878 г., октября 22

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ "ОБЗОР"

Милостивый государь

г. редактор!

   В бытность мою в Петербурге я узнал от моих знакомых, что между мною, редакцией "Обзора" и г-ном Долининым возникли какие-то весьма крупные неприятности. Несмотря на просьбу мою к очень близким Долинину лицам о том, чтобы он посетил меня (я в Петербурге прожил месяц), г. Долинин не явился, и я, таким образом, не мог узнать, почему я оказываюсь ему должным?
   Но сознаю себя виноватым перед Вами. Нынешней зимой, дав Вам слово писать журн<альные> обозрения, я не полагал, что некоторые, лично меня касающиеся обстоятельства, до такой степени расстроят меня душевно, что я мог бы пренебречь и выгодной и интересной работой, а главное -- взятым мной на себя обязательством. Однакож это случилось. На меня напала такая глубокая тоска, что я даже не мог жить в Петербурге, в январе переехал в Гатчино, а в марте совсем оставил Петербург и уехал в Самару. В таком-то состоянии, желая кому-нибудь передать работу, я вошел в переговоры с г. Долининым, который в короткое время надоел мне хуже горькой редьки и показался борзописцем новейшей формации, т. е. человеком, который в один день может написать фельетоны всех газет в империи и никакого утомления от этого не получит. Признаюсь, я уж надумал писать к Вам о нем, когда 1-го марта г. Антонович вышел из "Слова", и один из его знакомых сказал мне, что, вероятно, он бу-лет писать у Вас, так как находился с г. Николадзе в самых хороших отношениях по "Тифлисскому вестнику". Очень может быть, что это были соображения совершенно неосновательные, но я им поверил и уехал в Самару, почти не сомневаясь.
   Не написал же я Вам об этом потому, что не мог, сам не знал, что со мною делается. Прошу Вас чистосердечно простить мне всю эту путаницу.
   В настоящее время я чувствую себя лучше, так как отдыхал целое лето, и вот что предлагаю Вам, чтоб поправить и восстановить Ваши ко мне добрые отношения.
   У меня сложился ряд этюдов под названием Разговоры об Анне Карениной. Если Вы помните этот роман, то согласитесь, что он -- богатая тема для изучения современной русской жизни, направления современной русской мысли и русского человека вообще. Всех разговоров (не разговаривающих) четыре: физиолог, славянофил, нигилист и мужик (которого расспрашивают). Материал романа, сообразно профессии или типу разговаривающего, перемешан с матерьялом самой действительности.
   Эту статью я предлагаю без всякого гонорара и прошу только сто оттисков каждой статьи. И затем, если эта вещь удастся, вновь готов работать на прежних условиях, но без прежней небрежности. Получив Ваш ответ, вышлю первое письмо немедленно.
   С Долининым же прошу Вас устроить дело так, чтобы он не считал за мною никаких долгов. Я считаю за собой долг Вам, в 50 р. (за 2 фельетона), 3-й наполовину (там, где пересказ содержания статей) принадлежит Долинину.
   Еще раз прошу извинить меня, верьте тому, что были основательные причины моей небрежности, и остаюсь, ожидая Вашего ответа.

Глеб Успенский.

   Адр<ес:>
   Самара.
   По Оренбургской ж. д.,
   станция. Чариковская, Г. И. Усп<енскому>.
  
   1879
  

65

Н. Я. НИКОЛАДЗЕ

  

Сколково (Самарского уезда),

8 января <18>79

  

Милостивый государь!

   Несколько недель тому назад я написал Вам письмо, в котором чистосердечно просил Вас извинить меня за мое безобразное к Вам отношение и просил у Вас позволения искупить мою вину какой Вам угодно работой.
   Ответа от Вас я не получил, что меня крайне обижает, так как я имею основание уважать Ваше внимание.
   Последнее обстоятельство заставляет меня вновь обратить Ваше внимание на то обстоятельство (о нем я говорил в письме), что причиною моего небрежного отношения к Вам и к Долинину -- было мое глубокое душевное расстройство. Я не имею права передавать Вам в подробностях, что именно расстроило меня, но могу Вас уверить, что я перенес такие душевные потрясения, что мне было не до фельетонов и что я только теперь, проживши 8 месяцев в деревне, еле-еле стал приходить в себя.
   Если Вы понимаете, что в жизни человека такие минуты возможны, то я надеюсь, что Вы укажете мне средство: каким образом я могу восстановить добрые отношения к Вашему изданию и уладить дело с Долининым.
   Мне будет истинно прискорбно, если и это письмо останется без ответа. Мне вообще очень жаль, что Вы с самого начала Вашего издания и моего в нем участия ограничили Ваши ко мне отношения выдачею мне чрез г. Френкеля 100 р. и ни единым словом не уведомили меня ни о Ваших желаниях (от моих работ), ни о плане, которому бы они, согласно местным условиям, удовлетворяли и т. д. Искренно сожалею об этом.

Покорный слуга

Г. Успенский.

  
   В г. Самаре.
   По Оренбургской ж. д., ст. Чариковская,
   в с<ель>цо Сколково, Г. И. Успенскому.
  

66

Г. А. ДЕ-ВОЛЛАНУ

  

<10 апреля 1879 г., с. Рыбацкое,

Петербургского уезда (?)>

  

Григорий Александрович!

   Пожалуйста, не примите на свой счет того нервного раздражения, которое Вы не могли не заметить во мне сегодня. Ничего иного, кроме самого искреннего уважения, я к Вам не могу иметь. Но я действительно ужасно болен, а сегодня целый день буквально я не имел минуты свободной от людей, которые, зная, что мне надобно работать, читать корректуру, иначе Салтыков будет взбешен, и о чем же с ними говорить, -- целый день болта ют-бог знает о чем. Вот причина того состояния, в котором я находился. Завтра к 9 час<ам> Вы будете иметь совершенно окончательный ответ.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Учреждение генерал-губернаторства, хватание каждого подозрительного лица не обещает ничего хорошего. Соловьев будто бы сказал: "меня будет судить потомство". Взяли, говорят, Философову. У Салтыкова (Щедрина) произвели обыск, и он, пока у него была полиция, расхаживал по комнате и пел "Славься, славься, святая Русь!" Все это, может быть, относится к области мифов, но интересно, что такие слухи ходят.
  

67

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

28 июня <1879 г., с. Рыбацкое,

Петербургского уезда>

  

Любезный друг Бяшечка!

   Я пишу К<онстантину> Мих<айловичу>, чтобы он одолжил тебе 100 руб., так как я теперь ничего не могу дать, ибо работаю большую вещь и к 15 июля приеду, чтобы совсем расплатиться. Приедем с С. Н. Кривенко и сдадим банк . Ни под каким видом оставаться в Самаре ни тебе, ни даже А<лександре> С<идоровне> не надо. Я нынешней же осенью устрою вам обоим по школе в Новгород<ской> губернии или во Псковской, будьте уверены. Советую и А. Сид. уйти, -- это самое лучшее. Я же даю вам слово обеим, что вы будете иметь по школе недалеко от Петербурга и в близком соседстве. Что стоит одна дорога в этакую глушь, как Самара, и как легко там запутаться в долгах.
   Я подаю прошение Дрентельну, пишу Путилову и губернатору самарскому. Уверяю тебя, что всякое подозрение будет снято с тебя. В случае какой крайности я имею случай доставить записку "e<го> и<мператорскому> в<еличеству>государю наследнику цесаревичу".
   Помните одно -- что это дело я не оставлю и что всем подлецам, не исключая фальшивого мужичонка Долгова, дано будет по заслугам.
   Но теперь же объявите, самое лучшее обе, что вы уходите и чтобы искали других учителей. Это необходимо.
   Возьми мое письмо у К. М. Сумкина и прочти его; там сказано кое-что, о чем не хочется писать в другой раз.
   Скажи всем должникам, что к 15 июля все будет всем уплачено. Алек<сандру> Сидоровну попроси извинить меня. Я ни разу не зашел к Курицкой, чтобы узнать о ее сестрах и братьях и сообщить им что-нибудь о дороге. Я не мог, а почему -- объясню по приезде. Теперь же пусть она меня извинит и поверит, что причины были основательные.
   Отказывайтесь вместе, и все сразу выедем из Сколкова. Будет. Довольно помучились, и скука дьявольская.
   Я повторяю -- устрою вас отлично, и помещение и жалование будет не хуже. А покойней будет.
   Я должен жить в Петерб<урге>, но устрою так, что буду часто приезжать. Недавно встретил на улице Михайловского и не поклонился ему, это его, очевидно, поразило. Так и надо.
   Поцелуй ребят и пиши. Целую тебя. До свидания.

Гл. Успенский.

  

1880

68

А. И. ЭРТЕЛЮ

  

<2 марта 1880 г., Петербург>

  
   Александр Иванович! Сегодня мне было неудобно принять И. С. Тургенева, и я просил его приехать в какой-нибудь другой день. Он назначил четверг, 8 ч. вечера. Стало быть, в четверг приходите в 8 ч. в<ечера>.
   "Отеч<ественные> з<аписки>" посылаю.

Ваш Гл. Успенский.

   2 марта.
  

69

М. И. ПЕТРУНКЕВИЧУ

  

Мыза Лядно, 14 июля 1880 г.

  

Дорогой Михаил Ильич!

   С самых первых строк этого письма, не утаивая его содержания, скажу, в чем оно заключается: я хочу просить Вас, если только Вы можете, занять мне месяца на три рублей 150.
   Пожалуйста, простите меня за эту просьбу и за бесцеремонность, с которою я ее высказываю. Вы также можете ответить мне без дальних разговоров отказом.
   Просьба ж моя основана на следующем. Салтыков объявил мне, что они вместе с Елисеевым, в видах мало-мальски правильного моего обеспечения в матерьяльном отношении, отводят мне надел во 2-м отделе. Каждый месяц я имею право помещать в этом отделе полтора печатных листа о чем мне будет угодно. У Елисеева есть "Внутреннее обозрение", у Михайловского -- "Литературные заметки", и я придумаю для своих заметок что-нибудь новое. В этих заметках и о фактах, и о книгах, и о газетах могу говорить, что весьма удобно, а главное нетрудно и выгодно, -- что мне давно-давно нужно. Жалованья они мне не дают, но оставляют ту же плату, что и за беллетристику, -- 200 р. за лист. Это даст мне в год весьма приличную сумму.
   Но мне положительно необходимо немного поглядеть на общество. Я слишком засиделся в деревне. Я рассчитывал на статьи о Пушкине, так как Елисеев, бывши со мной в Москве, сказал, что я могу писать хоть две, хоть три, -- что было бы весьма хорошо. Но Салтыков сказал, что это лишнее, что торжество было не Пушкинское, а Тургенева и Достоевского, которых он ненавидит.
   Для семьи на месяц или месяц с небольшим деньги есть. В сентябре будет рассказ, уже сданный в редакцию еще в мае, но отложенный Салтыковым, несмотря на мою просьбу печатать летом. В случае нужды можно для семьи взять денег в счет этого рассказа.
   Но мне необходимо лично, на мое дело затратить известную сумму, которой у меня нет. Вот ее-то я у Вас и прошу. Я даже готов так поступить: я намерен съездить в Мальцевские заводы (эксплуатация не европейская, а российская и отеческая), в Царицын и Ростов (работники, продаваемые сельскими обществами за недоимки) -- вот мой план. Если, повторяю, хотите, то я буду отовсюду -- ничуть не вредя себе -- писать корреспонденции, положим, хоть Гольцеву, пусть он печатает и деньги передает Вам. При таком условии я покрою долг в 150 р. в три, много в четыре приема. Но мне бы этого не хотелось. Я сделаю свои заметки с первого же раза интересными, и вот почему я бы хотел, чтобы 150 рублей Вы поверили мне от сего числа сроком на 3 месяца. В сентябре, когда возвратится Салтыков из-за границы, когда у меня будет и рассказ напечатан и когда я доставлю 1-ю статью моих заметок, -- я без малейшего труда уплачу вам 150 р. Да не должен ли я еще Вам? Признаюсь, не помню. Но то, что я говорю теперь, будет соблюдено свято и ненарушимо. А благодарен я Вам буду -- бесконечно.
   Ответьте мне, пожалуйста. Июль уже в половине. Время мало. Пожалуйста, ответьте -- что можете.
   Адресуйте письмо так:
   В Петербург. На углу Бронницкой ул. и Загородного в аптеку Трофимова, Рафаилу Васильевичу Чернышеву с передачей мне.
   Письма, адресуемые на мою квартиру, обыкновенно лежат по целым неделям неотправленными.
   В Тверь бы я непременно приехал, так как мне ужасно интересна она. Вообще мне надо поглядеть белый сеет, теперешний, а работать я хочу и буду много.
   Дорогой Михаил Ильич! Отвечайте, пожалуйста.

Глеб Успенский.

  

70

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<Конец сентября 1880 г., мыза Лядно>

  

Дорогой Андрей Васильевич!

   Вчера принесли Вашу телеграмму насчет Ник<олая> Сем<еновича> и сена. Ответ Вы уж получили. Насчет сена, действительно -- цены поднялись значительно, но вывезти его теперь из Лядна -- нельзя. Крестьяне делают так: у кого есть сено, вывозят его малыми частями, пудов по 10, в Почивалово и там грузят воза; в Петербурге 45 к. и 50 и, говорят, более. И это им выгодно, так как они возят на своих лошадях. Леонтию же надобно нанимать, чтобы поездка в Петербург была стоящим делом. На своих лошадях, чтобы продать 100 пудов, он должен сделать 10 концов в Почивалово и обр<атно>, да в Почивалове заплатить хоть рубль за помещение, да издержат они вдвоем никак не меньше как рублей 10. Его поездки, как видите из отчета, за жалованьем стоят почти 70 р., расход непроизводительный. Самое лучшее, как мне кажется, продавать для него, особливо в настоящее время, на месте, получая верный барыш, или вывозить в марте, когда цена ему будет громаднейшая по всем признакам,. Сейчас можно продать на месте от 25 до 30 к., и, кроме того, за вывозку (зимой) Леонтию ж будут платить за лошадей. Тут верная прибыль и, как мне кажется, много сберегается ненужных расходов на поездки, на харчи, постоялые дворы и т. д. Зимой сена навезут гибель, но весной его не будет. Я думаю так: не продавать до весны совсем, а зимой все сено перевезти на большую дорогу, в сарай к Плаксиным или кому другому.
   Впрочем, все это мое мнение. Леонтий всячески хлопочет, чтобы продать сено как можно лучше. Овса намолотил он не 30, а 40 кулей.
   На днях получите отчет за сентябрь по 1-ое октября.
   Мы остаемся до 10--15; начались морозы.
   Леонтий хочет попробовать съездить с сеном в Петер^
   бург.
   Подробно буду писать о делах мызы дня через 2. Теперь же два слова о себе. А именно.
   Не согласны ли Вы мне уступить три десятины по Еремину ручью, таких три десятины, которые не касались бы ни пашни ни покоса? Если Вы согласны (условия ниже), то я перевезу домик, -- чудовский поп продает такой домишко за 200 р. новый. То, что будет на этих 3-х десятинах лесу,-- будет расчищено, то, что будет земли,-- под огород, и 1 д<есятина> под овес. Место я постараюсь выбрать такое, чтобы меня с моим домом видно не было, и непременно на окраине, т. е. на границе.
   Условия:
   1) Я сделаю на свой счет дорогу: к весне, то есть ко времени Вашего переезда, ляги существовать не будет и в помине.
   2) Затем я буду платить по 50 р. ежегодно, что окупит пастуха. Я имею право держать 2-х коров, которые будут пастись Вашим пастухом.
   3) Покос буду снимать у Вас исполу столько, чтобы хватило коровам, так у Вас снимает, напр<имер>, Фекла, и в том месте, где будет указано Леонтием.
   4) Затем обязуюсь участвовать во всех улучшениях мызы, имеющих общественный характер, -- дороги, мосты и т. д.
   5) Я буду иметь работника, который зимой, живя на мой счет, будет помогать Леоитию.
   6) Если место по Еремину ручью неудобно уступить, то укажите такое, которое Вам уступить можно без обиды,
   7) Если вздумаете продать Лядно, то в случае несогласия на эти условия другого владельца, и я продам домишко за что купил.
   8) Если эти условия неудобны, то -- напишите, пожалуйста, на каких бы Вы мотан, не обижая себя, уступить мне эти 3 десятины.
   9) На каких бы условиях Вы ни согласились, -- я бы остался тогда на зиму, немедленно принялся бы за перевозку дома и устройство дороги. Что касается дороги, -- то она будет сделана в совершенстве.
   10) Можете быть уверены, что от нашего соседства не произойдет никаких неприятностей, а столкновений и быть не может.
   11) Будем жить с марта до глуб<окой> осени.
   12) Я хочу это устроить в тех видах, что в будущем году с февраля месяца, после напечатания романа, могу оставить Ал<ександре> В<асильевне> рублей 1000 и уехать на год по России и за границу.
   13) На 3-х десятинах я могу производить всевозможные не вредные для общества фантазии, кроме рубки больших деревьев.
   14) Ни фабрик, ни заводов открывать права не имею.
   15) Ни сдавать, ни продавать также никому не могу. Пожалуйста, А<ндрей> В<асильевич>, ответьте мне насчет этого. Могу Вам поручиться за одно -- что никакого ущерба ни в чем не будет, если я займу где-нибудь в углу Лядно 3 д<есятины>.
   Простите, что пишу таким образом. Боюсь, как бы поп не продал дом. Перевозить надо по осени же.
   Ответьте, пожалуйста, поскорее.

Ваш Г. Успенский.

  

71

П. В. ЗАС0ДИМСК0МУ

  

<11 декабря 1880 г., Петербург>

  

Многоуважаемый Павел Владимирович!

   Душевно и искренно благодарю Вас за Ваше письмо,-- необходимо было действительно хоть однажды объясниться насчет литературных мнений, чего, согласитесь сами, ведь до сих пор не было, в течение целого года, между всеми участв<ующими> в "Русском богатстве"; ведь целый год -- только и слышалось Жук<овский>, Жук<овский>, Жук<овский>, Злато>в<ратский>, Златов<ратский> и т. д. Из этого объяснения никоим образом, конечно и сами Вы видите, не может произойти никакой ни ссоры, ни недоразумений, "и неприятностей. У меня и у Вас и у всех наших общих товарищей -- на уме не один заработок, а и желание, -- и это главное, -- работать по совести. Вот именно из этих-то побуждений я и желал определить нравственные наши отношения. В писаниях моих я сам давным-давно чувствовал и чувствую изъян -- и в 12 No "От<ечественных> з<аписок>" поэтому прекращаю писания о народе. Если я возьмусь за это опять, то только года через два. Какие бы мнения об этих писаниях ни высказывались в печати -- разве я могу претендовать? В "Слове" я работать желаю, и желаю не разрывать с ним связей; и буду поэтому писать только такие вещи, которые не будут противоречить общему складу журнала.
   Затем, если в письме моем было что-либо оскорбительное (впрочем, едва ли?) -- извините, все это забудется, и верьте в мое искреннее к Вам уважение.

Ваш Гл. Успенский.

   11 декаб<ря 18>80 г.
  

1881

72

Г. А. ДЕ-ВОЛЛАНУ

  

Петербург, 15 января <1881 г.>

  

Милостивый государь, Григорий Александрович.

   Очень благодарю Вас за память обо мне. Не писал Вам и не отвечал на Ваше письмо так долго потому, что получил пакет с Вашей статьею только на днях; я большею частью зиму провожу в деревне под Новгородом, а в редакцию "Русское богатство" почти не захожу. Статейку Вашу я прочитал, но думаю, что к печати, по крайней мере в большой журнал, она неудобна; в настоящее время можно уже прямо, не прибегая к исключительной форме, говорить о нуждах народа и даже следует говорить о них как можно прямее, и яснее, и резче. Печатать же в каком-либо из мелких изданий не стоит. Да я уверен, что Вы и сами этого не пожелаете. Что же касается до Вашего романа, то присылайте его непременно, не имею ни малейшего сомнения, что он в высшей степени интересен и что его поместят без затруднения: кроме "От<ечественных> з<аписок>", в нашем распоряжении находится с нового года и журнал Слово. Говорю нашем потому, что в редактировании его будут участвовать почти те же сотрудники, что и в "От<ечественных> з<аписках>", "Деле" и "Рус<ском> б<огатстве>". Но если Вы пожелаете выслать его, то посылайте прямо мне и по следующему адресу: Большой Царскосельский проспект, д. No 105, кв. 25.
   Если роман будет выслан, то согласитесь ли Вы на некоторые поправки или изменения? В случае каких-либо крупных изменений -- я обязуюсь Вас уведомить, и они будут сделаны не иначе, как с Вашего согласия.
   В ожидании Вашего ответа прошу Вас быть уверенным в глубоком к Вам уважении

Г. Успенский.

  

73

Г. А. ДЕ-ВОЛДАНУ

  

<10--15 мая 1881 г., Волхов>

  
   Григорий Александрович! Роман Ваш я прочитал: он написан лучше "Брожения", но все-таки Вы бы много могли в нем убавить и многое прибавить. Прибавить необходимо главы две о Петрашевском, о его кружке. Это даст роману значительный интерес; материалы для этого есть в "Русской старине" и т. д. Да и лично у Вас, вероятно, есть также. Кроме того, прибавить о Петр<ашевском> необходимо ввиду явного перерыва между 3-й и четвертою частью. Убавить же необходимо те, чисто семейные, фамильные черты и отношения в сем<Сействе> Ногайцевых, которые не имеют типического интереса относит<ельно> того времени, например, 1-ую главу 4-й части. Зачем такие подробности? Они могут быть в следующих частях. Начало романа также надобно, 1-ю главу, посократить и ярче выставить студенчество того времени. Это необходимо для того, чтобы фигура Петрашевского и его товарищей была ярче и чтобы вообще ярче было время 40-х годов.
   Ввиду всего этого убедительно прошу Вас: у Вас есть целый июнь месяц (Вы сказали, что в июне Вам деньги не нужны), чтобы все это переделать и заполнить недописанные места. Роман должен прочесть Александр Михайлович Скабичевский, который все летние месяцы будет заведовать редакциею, но я уверен, что и он пожелал бы также некоторых изменений, именно тех, кои я указал выше.
   Кроме того, дайте, пожалуйста, А. М. Скабичевскому некоторое время "а прочтение: он даст Вам полезнейшие советы.
   Роман "Полная чаша" я препровождаю в редакцию жур<нала> Слово с письмом к А. М. Скабичевскому и С. Н. Кривенко. Прошу Вас сначала повидаться с последним (Невский, 131, кв. 8, лучше всего до 1 ч. дня, и потом вечером, часов с 7-ми, и в ред<акции>, Поварской пер., часа в 2. Но лучше всего дома). У Вас задумана превосходная вещь, -- говорю это Вам с полною искренностью, но она разбросана, растянута, словом, писана начерно. Не пожалейте потом, когда хороший план и хороший материал пройдут незамеченными или замеченными мало. Я бы на Вашем месте переделал все собственной рукой от первой строки до последней -- и оба романа. 40-е, 60-е и 70-е годы -- вот три эпохи, которые можно, с Вашим материалом, очертить великолепно. Отделывая вполне тщательно главы по три к каждому месяцу, т. е. листа по три печ<атных>, Вы бы могли печатать роман года два, с постоянным интересом для читателей, и, в конце концов, получилась бы капитальная вещь. Впрочем, как хотите. Наконец, есть еще одна беда: денег теперь в "Слове" мало, и платить оно будет плохо. Вот что могу сказать Вам по совести.

Уважающий Вас

Г. Успенский.

  

74

М. Е. САЛТЫКОВУ-ЩЕДРИНУ

  

29 июня <18>81 г. <Петербург (?)>

  

Многоуважаемый

Михаил Евграфович!

   При сем прилагаю одну главу рассказа, а другую непременно доставлю не позже второго июля, до Вашего отъезда. Вместе с тем, этими двумя главами окончится и ряд рассказов "Без опр<еделенных> занятий". Надоела мне эта тема.
   Затем моя глубокая к Вам просьба. Я бы крайне желал июль месяц провести не дома. Недавно я недели на две уезжал в провинцию, и это произвело на меня самое благотворное влияние. Окончив эти рассказы, я целый месяц, а может и два, буду сидеть без дела, а следовательно, и без хлеба. Ввиду этого я покорно прошу Вас выдать мне в счет июльской книжки 250 р., так как в моей статье будет около 2-х листов. Долга я не увеличу, а себя поправлю, погляжу на людей. Я желаю ехать в Казань, в Пермь, Екатеринбург и Вятку. Недавно я был в Казани, где г. Агафонов, бывший редактор Камско-Волжской газеты, обещал мне дать много писем в разные места по Каме и Вятке.
   Вообще теперь так много нового в народе, что сидеть на одном месте невозможно. Если вы не откажете исполнить мою просьбу, то к августу я напишу простую корреспонденцию по Каме и Вятке. Буду видеть сектантов, не крепостных мужиков, рабочих и т. д. У меня есть там знакомые. Убедительно прошу Вас не отказать мне в этой истинно душевной потребности!
   В Казани я видел Н. Ф. Анненского и В. В. Лесевича, который только что возвратился из Сибири. Анненский очень болен. Лесевич крайне бы желал получать "Отеч<ественные]> записки" в счет заработной платы. Адрес его: Казань, Покровская улица, д. Депрейс, кв. Крамера. Не худо бы иметь экземпляр "От<ечественных> з<аписок>" и Анненскому по тому же адресу. Они оба рассказывают много интересного и, вероятно, к осени пришлют интересные работы в "От<ечественные> записки".
   Будьте добры, М. Е., не откажите мне в моей просьбе. Долг мой все-таки покрывается понемногу, а осенью, если я только отдохну немного, -- я буду работать и больше и, думается мне, лучше.
   Деньги могут быть выданы по окончании набора всей статьи. Я пишу об этом, не окончив работы, потому, что после Вашего отъезда мне не к кому будет обратиться.
   Извините меня, пожалуйста.

Глубоко Вас уважающий

Г. Успенский.

  
  

75

Е. С. НЕКРАСОВОЙ

  

<31 июля 1881 г., Волхов>

  

Екатерина Степановна!

   Пожалуйста, не сердитесь за мое письмо, а выслушайте внимательно след<ующую> просьбу.
   У меня есть рассказ в 2 1/2 печ<атных> листа, который я не могу поместить в "Отеч<ественных;> з<аписках>" ранее сентября, а cлед<овательно>, и деньги за него могу получить только после 20 сентября, т. е. почти через два месяца. Происходит это оттого, что мою статейку, которая должна была быть напечатана в июле, Салтыков отложил до августа, а та статейка, которую я готовил к августу, должна была пойти не ранее сентября. Между тем, во 1-х, мне надо отдавать московские долги, во 2-х, надо непременно ехать по тому же делу, иначе я до того упаду духом под давлением моей гнусной бездеятельности, что, ей-богу, буду не в состоянии работать ни осень, ни зиму. Уверяю Вас, что это так, а для меня это просто разорение. Ввиду всего этого рассказ, который у меня есть, мне надо поместить где-нибудь, кроме "От<ечественных> з<аписок>", так как к сентябрю я напишу другой. Если бы еще был Салтыков в Петер<бурге> -- тогда бы я устроил всё, но его нет. Елисеев болен и в Гатчине, в ред<акции> Скаб<ичевский]>, который ничего не может. Если бы было разрешено "Слово",-- то я бы печатался там. В "Деле" -- нельзя, п<отому> ч<то> перессорились из-за "Русского богатства" (Бажин). В "Вестн<ике> Ев<ропы>" -- совсем невозможно, это -- "лагерь", и Салтыков обидится. Остается одно: попробовать поместить в "Русской мысли".
   Я знаю, что Юрьев меня терпеть не может, да и я его тоже терпеть не могу, -- вот мы и кв<иты>.
   Но, во 1-х, Салтыков Юрьева любит, во 2-х, "Русск<ая> мысль" -- почти еще без направления, в 3-х, печатает иногда бог знает что, в 4-х, рассказ мой ни в чем не унизит редакцию. Я действительно могу получить упрек от ред<акции> "От<ечественных> з<аписок>", -- но Юрьев ни от кого не получит никакого упрека.
   Вот почему, ввиду и Вашей и моей пользы, ввиду крайней необходимости очувствоваться от неудачного путешествия, -- серьезно прошу Вас, -- или сами лично или чрез Гольцева (если нужно, я ему напишу) -- предложите им мой рассказ в 2 1/2 печ<атных> листа с платою по 200 руб. Рассказ совершенно цельный, самостоятельный, написан не лучше и не хуже других. Но резкостей и рассуждений -- меньше, а первых и совсем нет. Вновь возвращаюсь к беллетристике в самом деле.
   Если цена дорога, то 25 р. можно сбавить ввиду того, что лист "Р<усской> м<ысли>" -- меньше.
   Если они согласятся,-- то я немедленно вышлю его Вам, и Вы его просмотрите в корректуре. Кроме этого, ввиду крайности моей, необходимо похлопотать, чтобы уплата денег произошла по наборе корректуры, не дожидаясь выхода книги.
   Пожалуйста, ответьте мне поскорее, до 10 ав<густа> это все надо кончить.
  

76

Н. В. МАКСИМОВУ

(Черновое)

  

<Осень 1881 г., Петербург (?)>

  

Любезнейший Николай Васильевич!

   Не знаю, по-мужицки или по-барски поступаете Вы, без всякого основания претендуя на то, что я не приехал и что со мной не сваришь каши. Кашу именно варите Вы, а я хотел издавать газету. Для того, чтобы эта газета не была кашей, я и просил Вас нарочно приехать ко мне нынешним летом, просил Вас переменить название на "Русскую жизнь", зная, что должна означать эта перемена. Я просил Вас тогда ж -- "пожалуйста, не болтайте, хлопочите о перемене, а потом известите меня". Кое-что, стало быть, руководило мною в этих просьбах. Но из этих просьб Вами не соблюдено ни единой. Вопреки моей просьбе не болтать, то есть не разговаривать об этом понапрасну, без толку, так как эта бестолковая болтовня, ходьба, разговоры, приглашение ненужных и незнакомых лиц к участию и т. д. и т. д. есть, во 1-х, признак того, что человек не знает хорошенько сущности и задачи того дела, за которое принимается, а во 2-х, -- решительно вредит всякому делу, охлаждает, путает и т. д. и т. д. -- Вопреки, повторяю, этой просьбе, -- кто только не был приглашаем Вами и в сотрудники, и в пайщики, и пр., и кто только не был Вами извещен об издании этой газеты, кроме меня, который Вас об этом просил нарочно. Это действительно не по-мужицки, не по-барски и не по-товарищески. Итак, все дело остановилось потому, что Успенский не приехал. Все было готово, налажено, осталось только переговорить, но Усп<енский> не приехал и затормозил все. Ну, а если бы я приехал? Что бы мы делали? Пошли бы к Николадзе, потом разошлись бы, потом оказалось бы, что нет денег, потом Вы пошли бы приглашать Думашевского или Полякова, Николадзе поехал бы на танцевальный вечер, а я опять уехал бы в деревню. Затем Вы пошли бы к Софье Васильевне и вместе с ней назначили бы собрание у Николадзе, Софья Васильевна, Вы и еще Гофштеттер решили бы, что лучше всего осадить всем вместе Кривенку, которого и без того уж достаточно измучило "Слово". Потрудитесь сказать мне -- зачем я так необходимо нужен? Если Вы мне это скажете, тогда я приеду. Теперь же могу только сказать, чтобы Вы по возможности умерили Ваше на меня негодование, которое решительно ни на чем не основано. Вы как хозяин газеты можете устраивать ее, как найдете лучше. Наконец, по совести говоря, мое положение до того трудно и исполнено неопределенностей, что я решительно не могу. {Письмо не закончено. -- Ред.}
  

77

Е. С. НЕКРАСОВОЙ

  

<7 ноября 1881 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемая Екатерина Степановна!

   Так как я отдал Орлову письмо к Вам еще в августе или сентябре и Вы мне не писали, то и я не писал, я думал, что Вы сердитесь. Да признаться, все время из-за этой истории с "Рус<ской> мыслью" мне было глубоко скверно. Судите сами: я телеграфирую в редакцию "Рус<ской> мысли" и спрашиваю, сколько вышло? отвечают телеграммой 3А листа. Я прошу Орлова узнать подробно в редакции у самого Лаврова, -- и он отвечает мне: только три четверти. Что же это? Не мошенник ли я? Я обещал около 2-х листов, и выходит, что я даже листа не дал, и это. 2 раза (!!) отвеча<е>т мне редакция! Теперь что же оказывается? Вышло почти вдвое больше против того, что они говорили, и во всяком случае гораздо ближе к тому, что я обещал, чем к тому, что телеграфировала мне редакция, повторяю, два раза!!!
   Ну не животные ли это! Ведь они рассказывали другим, что Успенский надул, ведь об этом в Петербурге болтали -- канальи они этакие! Слово "надул" родилось вместе с ними на свет и так же крепко сидит в мозгу, как нос на лице. Чисто лавочное миросозерцание! Ведь они и к Вам приезжали с упреком в обмане, но судите теперь сами, -- не подлецы ли они? Будь еще одна страница или две, что мне ничего не стоило написать, ведь это было бы именно около двух, они же телеграфировали и сплетничали: три четверти, убавляя действительный размер статьи не на 2, а на 6 страниц! Ну чорт с ними! Хорошо тоже дураки эти почтили Салтыкова! Нечего сказать, похоже на юбилей! Островскому был юбилей в Петербурге и не такой. Хоть бы взяли пример с юбилея Крашевского. И что же смотрела ваша вяленая Гамбета, Гольцев, сей ибеяй и ядикай?
   Теперь я послал им мою вторую статью и вполне хорошую, но едва ли она придется им по вкусу, особливо Юрьеву, у которого рука берется за перо только затем, чтобы изгадить и осрамить что-нибудь действительно хорошее. Почитайте его примечания к превосходной статье Дитятина! И подумайте, где и когда бывало что-нибудь подобное. Дитятин, как убежденный человек, вступает в полемику с Аксаковым и со всей его кликой. Клика--это зло явное, всем видимое, -- и сильное своими высшими связями. Клика распускает на всю Россию смрад и мракобесие, -- виляет, лжет и т. д. Убежденный, умный человек пишет статью, в которой он научным путем разбивает эту шайку лгунов. Общественный деятель выходит на войну, не так, как Гольцев или другой подобный налим, -- и что же делает старая ваточная юбка Юрьев? Она навязывает этому писателю примечание об Иване Сергеевиче. По имени по отечеству величает -- Ив<ан> С<ергеевич>. Ив<ан> С<ергеевич> отличный человек, кто лично его знает...
   Статья Дитятина хороша, за исключением первых страниц, т. е. страниц, в которых автор характеризует Аксаковых как лжецов и проходимцев... Нет у эти дураков убеждений, впечатления личного знакомства они переносят в общественное дело! Никогда у них не будет Никакого толку, если старая юбка будет шляться между статей, как старая приживалка. Буду очень рад, если статья моя не годится этим дуракам -- она действительно недурна. Если бы не нужда, разумеется, я бы носа к ним не сунул. Трактирное панибратство и самое подлое купечество -- вот что такое эти люди. Торгуют словесностью, как овсом.
   Листова (его фамилия Калистов) я видел один раз, года два тому назад, летом, с какой-то жидовкой-акушеркой (жида с лягушкою венчали -- это про них сказано). Показался он мне грубой дубиной, кутейником, самым неисправным, хотя жидовка и побуждает его походить на кавалергарда! Все он врет, что пишет, так мне кажется. Скоро я буду писать о народной школе, и Вы увидите, сколько эти подлецы прячут сору своего и чужого для того, чтобы симпатично соврать о своей почти ангельской доброте к народу. И все общие фразы, общие места -- до тошноты!
   Пишите ему в ред<акцию> "От<ечественных> з<аписок>" -- там передадут. А я его терпеть не могу. Дом куплен. Вот его вид.
  
[]
   В доме восемь комнат, вверху четыре и внизу. Где точки, там я насадил деревья, и будет посажено весной вдвое больше. Посею овес. Места -- 1 1/2 десятины. Вот я тогда напишу и напечатаю, сколько можно получить с 1 1/2 десятины. Для меня место огромное.
   Ну, будьте здоровы. Сибиряков еще не приезжал, но ему отделывают квартиру, и скоро он будет. Я все помню, что обещал, только ваших московских фертов литературных не люблю. Поедете в Петербург, заезжайте, пожалуйста.

Ваш Г. Успенский.

  
   Ст. Чудово, д. Сябринцы.
   Пожалуйста, не откажите мне написать адрес Дитя-тина, имя, от<чество> и т. д. Да еще что за безобразная история с господином Пановым? Мне говорят Бурлак и Писарев -- идите, идите к нему, что же Вы не идете, он Вас дожидается, идите же, пожалуйста... и т. д. Я, дурак, и пошел. И он снимает с меня пять портретов, сам предлагает столько-то экземпляров и т. д. И все выходит в какую-то нелепицу? Что ж это такое? Зачем такое обилие вранья -- решительно не понимаю!
   Пишите, пожалуйста, ко мне, Е<катерина> С<тепановна>. Я, может быть, скоро буду в Москве на минутку. На днях пришлю Вам 3 моих новых книги. И Ольге Ивановне особо с письмом. И статью в "Рус<ские> вед<омости>".
  

1882

78

E. С. НЕКРАСОВОЙ

  

12 <мая 1882 г., д. Сябринцы>

   Огромное Вам спасибо, Екатерина Степановна, за Ваши хлопоты; право, Вы ужасно добры, и мне кажется, что я злоупотребляю Вашей добротой. Но здесь всего не упишешь по этому поводу.
   Рукописи я послал Лаврову; не знаю, что он ответит и где пожелает писать условие, здесь или в Москве. Мне бы здесь нужны были деньги, и я бы рад был, если бы он удовольствовался простой распиской моей, пока я не приеду в Москву. Впрочем, я об этом пишу ему, так как это Вас не касается. Я опять-таки благодарю Вас за то, что сделано.
   Спасибо!
   Приеду тотчас по получении денег и тотчас уеду дальше, повидавшись только с Вами и Лавровым.
   Я все в Чудове.

Ваш Г. Успенский.

   12 ап<реля>.
  

79

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Начало июня 1882 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемый Василий Михайлович!

   Крайне и глубоко сожалею, что мне не пришлось видеть Вас в Москве еще раз: на другой день после того, как мы виделись на выставке, зашел я в свою гостиницу (у Красных ворот, Северная) и, к удивлению, нашел, что номер мой запечатан, а вещи отправлены в участок. Скандал был полный, несмотря на то, что я нарочно посылал в гостиницу человека сказать, что ночевать я не буду. Переполох, который произошел в гостинице, заставил меня немедленно уехать домой: я думал, не дали ли они знать о моем исчезновении по месту жительства в Чудово. Возвратясь в Чудово, -- до сих пор не собрался извиниться перед Вами и Ольгой Ивановной, -- потому что сразу ж по приезде попал в нелепейшую и неприятнейшую историю: за день до моего приезда, в полночь, к сельскому старосте явился какой-то проходимец и потребовал составления обо мне протокола. Назвался он агентом тайной полиции и составил протокол в таком смысле, что я социалист и что у меня подручные, что мы собираемся на какой-то мыз в 6 верстах от Чудова. Все это вздор, -- но в деревне этот вздор ужасен, -- просто житья нет, и ни днем, ни ночью не знаешь покою; ко всему этому -- доноситель оставлен следователем в его канцелярии в качестве писаря, а этим и самый донос его получил в глазах народа вероятие. Просто ужас что за жизнь.
   Простите, пожалуйста! Я истинно был рад встретить Вас таким, как Вы были, хоть мне и грустно, потому что я очень устал и состарился.
   Я просил Вас о том, чтобы похлопотали Вы об "Устоях" у И. И. Баранова. На этих днях в Москве будет Михайловский с Кривенко (на котором лежит все бремя редакц<Сии>). Не можете ли Вы дать Кривенко какое-нибудь рекомендательное к Баранову письмо? У Баранова живет Ваш сотрудник В. Пругавин (которого я лично не знаю). Так не можете ли дать письмо к этому Пругавину, чтобы он предварительно переговорил с Барановым о деле Кривенко, -- выхлопотать ему свидание с И. Ив. Во всяком случае, -- не откажите пособить чем можете. "Устои" -- издание артельное, ни хозяина, ни работников нет, и надо ж в самом деле, чтобы когда-нибудь были такие издания.
   Будьте добры, многоуважаемый Василий Михайлович, похлопочите и помогите в этом деле чем можете.
   Простите за нелепое письмо. Право, я ужасно расстроен.

Глубоко Вас уважающий

Г. Успенский.

   P. S. Ольге Ивановне мой искренний поклон.
  

80

М. Е. САЛТЫКОВУ-ЩЕДРИНУ

  

Ст. Чудово, Н<иколаевской> ж. д.,

воскресенье, 11 сентяб<ря 18>82

  

Многоуважаемый Михаил Евграфович!

   Позвольте обратиться к Вам с покорною просьбой: на этих днях, не позже четверга, я окончу и принесу Вам небольшой рассказец. Не найдется ли ему место в октяб<рьской> кн<ижке> "От<ечественных> з<аписок>"? Я был бы искренно благодарен Вам. Бога ради, простите меня за эти беспрестанные записки и беспокой- < ство; я слышал, что Вы очень нездоровы... Простите, пожалуйста, искренно и глубоко Вас уважающего

Г. Успенского.

81

В. М. ЛАВРОВУ

  

15 ноября <18>82, ст. Чудово

  

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

   Сегодня 15 ноября -- число, к которому Вы желали иметь рассказ для январской книжки. К несчастию -- я не успел окончить начатого рассказа, но могу Вас уверить, что на этих днях, т. е. в течение недели, рассказ будет доставлен непременно. Дело в том, что, отправив Вам , 10-го октября рассказ "Не случись", я почти тотчас же принялся за работу для 11 No "От<ечественных> зап<исок>", которую и окончил к 28 октября. В этот промежуток была такая пропасть беспокойства с домом, т. е. с покупкой, и т. д., что я очень устал. От этого-то я и не поспел к сроку. Но будьте уверены, что я не запоздаю более недели.
   Рассказ этот я привезу в Москву сам для того, чтобы повидаться с Вами по поводу моих книг и по поводу скорейшей уплаты 500 р., полученных мною чрез Николая Павловича. Расписка в получении этих 500 р., вероятно, давно уж у Вас, а благодарить Вас за то великое одолжение, которое Вы сделали мне в труднейшую минуту жизни, -- буду я лично, на этих же днях:

Искренне Вас уважающий

Г. Успенский.

  

82

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Конец 1882 г. или начало 1883 г.,

д. Сябринцы (?)>

   Виктор Александрович! Во-первых, прошу Вас, простить меня за то невольное раздражение, которое иногда было в неприятном разговоре (в Эрмитаже), -- оно было вызвано особенными личными моими неприятностями, -- и очень важными, К счастию, они миновали благополучно.
   Но как бы неприятен ни был Вам этот разговор, я решительно не сомневаюсь и думать даже не хочу о том, чтобы в нем я сказал Вам малейшую неприятность или неуважение. Так как я Вас уважаю и понимаю Вашу деятельность и знаю, как много Вы перенесли,-- то хоть бы я был и мертвецки пьян и невозможно ожесточен, -- все-таки никоим образом не мог выказать неуважения, так как этого просто-таки не может быть. Поэтому я и не извиняюсь.
   По отношению г. Лаврова скажу Вам еще раз -- уже в совершенно трезвом виде -- бойтесь Вы близкого знакомства с людьми такого рода, -- запутают они Вас, а с Вами могут поставить и других в весьма неприятное положение. Г-н Лавров -- издатель и ничего больше, никаких литературных прав он не имеет; стихи его пошлы и глупы, а переводы написаны языком гуака и вместе с тем, не имея никаких прав на малейшее значение в литературе, он трактуется вовсе не как только издатель; сколько ни слышишь -- все, что то Лавров играет людьми, то вдруг мошенники какие-то его окружат, то честные люди начинают отбивать от мошенников. Нигде слово "мошенник", "подлец", грабитель, подделыватель векселей, шулер и т. д. не упоминается так часто (о литературном круге, где об этом совсем не упоминается, я и не упоминаю), как вокруг Лаврова. Если он имел какую-нибудь цель определенную, -- так ему нужно было идти к писателям, а не к шулерам; если он не имел цели, -- то он предприниматель, и никаких личных отношений, никаких разговоров о его доброте в лит<ературном> кругу быть не может. О нашей доброте не разговаривают г-да Лавровы, затрачивающие лабазные деньги когда мы затрачиваем душевную муку. Никакого одолжения он не мог мне сделать, потому что, напротив, ему посчастливилось заполучить труды писателей, которым деваться некуда. Вот всё. Мои статьи не могли приносить ему убытку, как статьи тех мошенников, с которыми он имел дело; я делал ему честь, а никак не он делал ее мне или кому другому из честных писателей. Обращаться ко мне, как к мошеннику, мог только мошенник, понятия не имеющий о душе писателя и думающий, что все берется только из чернильницы. И между тем Лавров -- точно Ильдиз-Киоск; постоянно там что-то не ладят с Лавровым или против Лаврова, постоянно выходят, уходят или выгоняют и т. д. Бахметьев (которого чорт знает также как ругают и чорт знает что про него говорят) уверял всех, что Лавров отказывается от изданий, что он ушел, что Бахм<етьев> принимает на себя все долги и обязательства. Наконец, некуда деваться, негде писать, и Лавровым только разрешают быть редакторами. Деньги, желание изд<авать> журнал есть, -- сколько угодно, -- но не добьетесь разрешения и должны идти к Лавровым, нужда заставляет и больше ничего. Мало переживаешь всю жизнь бог знает каких мук, чисто нравственных, постоянных утрат, постоянных невозможностей вымолвить слово, высказаться, не можешь брать животрепещущих тем, должен рыться бог знает в каких мусорных кучах, -- а тут еще придет лабазник, бездельный человек и начнет мудрить! Довольно! Одна мысль о том, что Лавров может что-нибудь значить, -- до того меня расстроила и ошеломила, что я, быть может, и сказал что-нибудь неприятное <........>. {В подлиннике зачеркнуто четыре строки. -- Ред.} (Зачеркнутое касается "Р<усской> м<ысли>". Но об этом после). Прилагаю при этом письмо Семиренко. Если найдете возможным, ответьте так, как пожелаете, смело ссылаясь на меня. Если же оно Вам будет не нужно -- не откажите возвратить. Вчера только пришла газета "Сибирь".

Ваш Г. Успенский.

  

1883

83

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

11 февр<аля 1883 г.>, Тифлис

   Любезный друг Александра Васильевна! Вчера воротились из Батума (морем до Поти), а завтра, 12, утром едем в Баку. Пишу мало, потому что сегодня пишу много писем -- к Салтыкову, Дрентельну, Носову, Кривенко насчет денег и устал, все дни почти без остановки едем и плохо спим. Холод в гостинице и в горах страшный. Из Баку я буду писать много. Теперь о делах: я прошу у Салтыкова 250 р., которые он должен передать Кривенко. Вот почему, получив это письмо, поезжай в Петербург, останавливайся в моей комнате и подожди ответа от Салтыкова. Дрентельна также прошу достать тебе 200 р. Если ты получишь все эти деньги, то есть если и Дрентельн и Салтыков дадут их, то у тебя будет 450 р., из них мне ты сейчас же пошли 150 р. чрез Государственный банк, переводом на бакинское отделение в Бакинское нефтяное общество, мне. Если Дрентельн не достанет, а Салтыков выдаст, тогда ты мне пришли только 50 р., а 200 возьми себе.
   Когда будешь в Петербурге, то, пожалуйста, съезди к Антоновичу и спроси его: присылать ли Тверитинову перевод книги "Прогресс и бедность" Джоржа. И если он скажет: присылать, то так и ответь Тверитинову в Онегу, Алексею Николаевичу. Не возьмет ли этого перевода Билибин, издатель Тэна? Я так ужасно виноват перед Тверитиновым. Похлопочи, пожалуйста. Пожалуйста, не перепутайте как-нибудь с деньгами: за февральскую книгу получит Дрентельн сполна, а после, дня чрез два, он опять тебе эти 200 р. доставит.
   Надо приехать в Петербург дня на 3 и подождать.
   Целую вас всех. Я в Баку буду недолго. Если получу, 150 р., то тотчас уеду в Тифлис, проживу здесь неделю и, немедленно возвращусь домой работать -- работать.
   Целую тебя.

Г. Успенский.

  
   Сашечку целую и всех. Я ему куплю шапку здесь красивую.
  

84

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<10--12 марта 1883 г., Ленкорань>

   Любезный друг Бяшенька. Я телеграфировал тебе, что посылаю подробное письмо, и сел это письмо писать: это было 7-ое марта, а восьмого я хотел ехать в Ленкорань, -- но едва я написал строку, как пришли сказать, что пароход идет седьмого, сейчас, а главное, что с этим пароходом едет сам капитан, Миллер (его знает Леонтина Карловна), к которому я должен был обратиться в Ленкорани за советами. Теперь этот капитан ехал сам, и ехать надо было немедленно, так как второй пароход пошел бы только 22. Таким образом, ни письма, ни даже телеграмм я не отправил и посылаю сегодня по приезде в Ленкорань. Но и здесь беда -- я думал, что в Ленкорани телеграф, -- а его нет, и почта идет два раза в неделю, -- словом, глушь страшная, а главное, ты будешь беспокоиться, не получая моих писем; но вот что я скажу тебе: я все время страшно утомлен, может быть, это к лучшему; но я тебе искренно говорю, что меня одолевает какой-то непробудный сон. Не знаю, от дороги ли это,-- 14 дней без остановки, и в эти 14 дней только 3 раза пришлось спать ночью в кровати, потом новые знакомства в Баку, то есть рукопожатия и приглашения к себе, где опять кучи незнакомых людей, -- все это меня просто истомило. А главное, я до сих пор не чувствую, чтобы я поправился, я все слабей и слабей. Но вот сейчас по приезде в Ленкорань я и г. Миллер уехали к нему на дачу за Ленкорань, в глухой лес среди татарских деревень, и здесь кроме нас никого нет. Я здесь 2-ой день чувствую, что мне лучше, что, кажется, теперь я начну поправляться. Накануне утомление дошло до того, что я не мог подняться к нему на лестницу, а сегодня я уж чувствую себя бодрее и лучше и думаю, что теперь все пойдет к лучшему. Бога ради, только не тоскуй ты, пожалуйста. Да не возись ты очень много с Кривенками,-- они любят сплетни и очень-таки не прочь то, что болтают дома, перенести в редакцию. Я уверен, что Салтыков перестал меня уважать вследствие шуточек Сер<ея> Ник<олаевича>. Он только анекдоты рассказывает, -- а, глядишь, и сделается начальником, да еще отказывать будет статьи принимать. Тогда как он вовсе не писатель, а просто хороший человек. Им не надо рассказывать подробностей наших дел; вот мне и скверно, что все мои нужды им открыты, тогда как могло бы быть иначе. Они не писатели, а умеют забирать в руки писательские барыши, именно потому, что к ним лезут за рублем, что им выпадает на долю репутация благодетелей. Меня это и убило. Я всегда хотел без благодетелей жить и мог, заставив их моими работами платить мне большие деньги, и вот почему за последнее время, когда нельзя было все-таки стать на ноги, а опять идти ко всякой дряни просить рубля, -- я пришел в отчаяние. С господами Николадзе также, пожалуйста, поосторожней. -- Когда они узнают подробности моей жизни,-- они увидят, как мало во мне силы для деятельности теперь, и отлично изгонят из числа таких писателей, которых нельзя бросать на улицу. Знаю я всех этих людей. Припомни, как бился и бьется, напр<имер>, Плещеев -- отжил. И меня к тому же приведут. Я действительно не сумел воспользоваться минутой, когда во мне нуждались как в писателе, и боюсь, что такая минута прошла; я утомлен. Я часто бесновался потому, что я знаю этот круг и его обычаи и что тут надо очень искусно держать себя для того, чтобы не кончить смертью Левитова и т. д. И вот почему я пришел в отчаяние, в последнее время мне показалось, что все пропало: долгов тысячи, и уж не любезность я слышу, а прямую вражду со стороны издателей, и все хуже и хуже, потому что сил меньше, и от жизни сильно, сильно отстал. Когда я уехал, то мною овладел какой-то непробудный сон, точно я пошел ко дну, смотрю -- и не вижу ничего, говорю -- еле-еле ворочается язык, говорят -- не слышу, вот почему не мог тебе писать, решительно нечего. На душе совершенная пустота -- хоть шаром покати, но сегодня первый день что я чувствую себя несколько бодро; думаю, что поездка моя не бесплодна, что потом я много припомню, -- но, бога ради, только не беспокойся. Пусть со мной пройдет этот столбняк. Здесь в Ленкорани я пробуду до 14. 14 уеду в сектантские села, 19 на рыбные промыслы, числа 22 буду в Баку и, получив деньги, -- немедленно возвращусь домой. Там будет видно, что делать и как быть. Но ясно мне одно, что с сего дня я начинаю чувствовать себя лучше, бодрей, и интересней становится мне все, что видел. Крепко, крепко целую тебя, -- домой мне крепко хочется. Целую ребят, Шу-рыча. Привезу ему отличную персидскую шапочку и тебе туфли.
   До свидания.

Твой Г. Успенский.

  

85

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<17--22 марта 1883 г., Баку>

   Любезный друг мой Бяшечка! Знаю, как тебе, дорогая моя, скучно без писем, но я каждый день рвусь домой: здесь надо жить долго и тогда можно сделать много хорошего. А то только езда и отдых после нее. Был я в Ленкорани и в ленкоранских сектантских деревнях, в секте "общих" -- между прочим, самая любопытная, какая только есть, и поговорить мог только с двумя-тремя лицами, и побыть с ними не больше двух дней, а 10--12 дней езды, то на пароходе, то на лодке, то опять на пароходе, перекладной и т. д. Вот отчего я не пишу тебе. Домой надо ехать и устроить эту поездку иначе, чтобы мне не пришлось заводить ненужных знакомств. Впрочем, я рад этому, т. е. что завелись здесь официальные знакомства. В Ленкоране был даже у исправника с визитом, знаком с судьей, прокурором, приставом в деревнях, так что если я опять поеду -- то мне будет легче, уж меня знают. Теперь же все эти знакомства только страшно мешали мне, стесняли, не давали поговорить как следует; все-таки я очень много видел и ужасно интересного. Кажется, года целые жить, и то все будет новое и новое. Поеду сюда непременно опять. Писать тебе о прокурорах -- и о всем в этом роде -- скука. Теперь я переписываю кой-какие материалы, о бунтах в Баку, о земельн<ой> соб<ственности>- и т. д. Когда получишь это письмо, мы будем уже в дороге, в Тифлисе, а оттуда я выеду немедленно домой. К празднику ты, кажется, бедная, опять без денег останешься, -- но я постараюсь привезти из 100 р. сколько возможно. Хотелось мне заехать к Марье Конст<антиновне]> в Сочи, не знаю, как проехать. Хорошо бы на всякий случай уведомить меня телеграммой в Тифлис (но только тотчас по получении письма), в гостин<ицу> "Лондон", до востребования. Кого это Николадзе хотел рекомендовать мне в Тифлисе или кому хотел рекомендовать меня? Я там буду опять у сектантов, но недолго. Дома всячески постараюсь быть к святой неделе. Привезу Саше шапку персид<скую> и 4 крыла -- 2 лебединых и 2 фламинго, а Вере и Маше шкурки лебединые, это мне подарили на рыбных промыслах. Время проводим так: в 1 час едим и спим до 5, пот<ом> пьем чай сколько влезет, и не успеем оглянуться, как ужин и сон. Все скучают -- нет дела и нет денег, не знают, чем это кончится и что выйдет из бездействия, ходим, как осенние мухи. Но здоровьем я, кажется, поправился, по кр<айней> мере все говорят -- "узнать нельзя". Буду писать еще тебе, милый мой друг. Прости ты меня за старые дрязги. Целую всех -- Сашечку, и Веру, и Машу.

Г.

  

86

А. В. КАМЕНСКОМУ

  

<Начало апреля 1883 г., на пути из Баку>

  

Дорогой Андрей Васильевич!

   Пишу Вам на пароходе. Как я Вам благодарен, как глубоко благодарен за все, что Вы мне сделали, -- я чувствую, как много огромной пользы принесла мне эта поездка во всех возможных отношениях. Не знаю, как благодарить Вас за нее, -- я теперь жив, -- без нее я бы издох, как собака. Только теперь, когда приходится ехать опять в наши места, видишь, как много нового накопилось на душе и как это новое все возникает вновь. Не думаю, чтобы Петербург, как он ни противен, мог скоро истребить во мне ожившую жажду работать и хоть капельку смотреть поспокойнее на белый свет. Теперь все мое старанье я употреблю на то, чтобы в конце мая, много в июне, опять проскользнуть в Ленкорань. Это мне необходимо. Я подох в Питере оттого, что уж просто не знал, что делать,-- теперь я знаю, у меня теперь есть новые интересы, и я не расстанусь с ними. Я буду назад непременно.
   Не забудьте передать мою самую искреннюю, самую глубокую благодарность всем собеседникам, и собутыльникам, и соматрасинникам. Конст<антин> Александр<ович>, музыкальная душа, бука Николай Семен<ович>, милый Алек<сей> Мих<айлович>, -- все, все -- так мне дороги и милы, как никогда никакой "родной" так называемый. И как мне жаль даже Дмитр<ия> Николаевича, который был тоже ко мне чрезвычайно внимателен, хотя и бросал по временам юпитеровский взгляд за Нину Филипповну. Спасибо, огромное, вековечное спасибо Вам всем, за все. Дай бог, чтобы это было "до свиданья", -- такого беспрерывного, внимания я не видывал десятки лет, -- какая прелесть!
   До свиданья, дорогой Андр<ей> Васильевич.
   Передайте мою глубокую благодарность всем -- и муж<чинам>и дамам.

Г. Успенский.

  

87

Е. С. НЕКРАСОВОЙ

  

Пятница, 10 июня <1883 г., Петербург>

  

Дорогая Екатерина Степановна!

   Книги я получил --- но все некогда. Кучи-кучи неприятностей! Всевозможнейших. Какая там Италия! Поезжайте-ка Вы лучше на Кавказ -- лучше всякой Италии. Объезжайте все воды, полечитесь, и все будет превосходно. Главное ведь совсем отрешиться от Москвы, хоть на время. Я бы теперь даже не на Кавказ поехал, а в Сибирь, да взял бы адреса, да разузнал бы, как живут. Так забывать людей нельзя. А то Италия. "Ниапыль!" На Кавказ бы я приехал, но завален работой по горло, т. е. нужна масса денег для дома. И я, пожалуй, все лето просижу за работой, а потом и осень и зиму и т. д. Вот скучно-то и тяжело. "Ужасть" как. Не знаю, попаду ли в Москву, а хотелось бы очень, очень. Надобно развязаться с Лавровым, я ни за что у них работать не буду, -- а долг уплатить надо. Поговорите, пожалуйста, с В<иктором> А<лександровичем>. Не пожелает ли он, чтобы я писал в "Курьер" литературные обозрения, петербургские литературные письма. 1 раз в неделю, а гонорар он передавал бы в "Рус<скую> мысль". Я подпишусь псевдонимом, и что другим платят-- то пусть платят и мне. А лучше нельзя ли, чтобы была назначена огулом известная плата в месяц за 4 фельетона, причем один мог быть больше, другой меньше. Тут будет и о литературе, и о литераторах, и вообще о петерб<ургской> жизни, о студентах, о студентках, литературных начинающих талантах, направл<ениях> и т. д. Пожалуйста, потолкуйте и напишите мне. Вы меня простите, что я не отвечал. Я Вас очень люблю, но меня все гнетет и гнетет работа и масса глупых забот. В Москву приехать -- нет денег. Если бы Гольцев добыл у Ланина рублей 200, тогда бы я поехал на Кавказ и написал бы в "Рус<ский> к<урьер>" несколько писем с подписью, о сектантах (в "Отеч<ественные> з<аписки>" уж отдано), а осенью за Литературную хронику бы принялся и стал бы уплачивать долг Лаврову. Поговорите, не настаивая, -- а так, с достоинством, как это Вы всегда умеете делать. До свид<ания>.

Ваш Г. Успенский.

  

88

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Ст. Чудово, 21 июня 1883

   Виктор Александрович! Я уже писал Екатерине Степановне (но еще не имею от нее ответа), чтобы она переговорила с Вами относительно одной моей просьбы. Мне хотелось бы развязаться с г. Лавровым; Это, конечно, лучше всего сделать можно бы так: написать ему три печ<атных> листа и покончить, -- но решительно нет ни малейшей охоты делать это. Посмотрите, пожалуйста, какие отношения г. Лаврова ко мне с самого начала. 1) Первый рассказ я обещал дать объемом около двух листов. В таких приблизительно размерах я его и послал, но немедленно же получил от Ек<атерины> Ст<епановны> письмо, в котором она в полном негодовании спрашивает меня: в какое Вы меня ставите положение? Приезжал Бахметьев и сказал, что что ж это такое? Успенский обещал около 2-х листов, а прислал только 3/4 (письмо у меня цело). Я ответил, что этого быть не может и что, вероятно, г. Бахметьев провозгласил меня надувалой, не имея даже корректуры, и точно,-- как только рукопись набрали ("Старики"), так в ней и оказалось не 3/4, а полтора листа; если бы я прибавил две страницы, то это и было бы около двух, а не около 3/4. Но зачем же я буду прибавлять две ненужных страницы? 2) Относительно 2-ой статьи ничего особенного не случилось, по кр<айней> мере не помню. 3) Затем летом прошлого года я поехал в Москву продать мою книгу "Власть земли". Лавров купил ее за 300 р. (2400 экз.), и при этом у нас был такой разговор (дело было в июне): -- К которому числу нужно доставить рукопись, чтобы она попала в августовскую книгу? -- спросил я. Лавров сказал: -- К 6-му июля. Это мне было необходимо для того, что я собирался ехать и думал.: если 1-го августа выйдет книга с моей статьей, то, стало быть, мне могут опять дать вперед денег, и я буду в августе обеспечен насчет поездки. Аккуратно 6-го июля (да! мы уговорились, что статья будет в августе непременно, если я пришлю ее в июле 6 ч<исла>) статья моя была в редакции, а около 20-го числа я поехал, полагая, что буду на выставке неск<олько> дней, дождусь книги и поеду далее. В ред<акции> "Рус<ской> мысли" г. Бахметьева не оказалось, он был где-то, потом приехал. Я спросил его: "Что, мол, статья? Печатается ли?" -- Он показал мне конверт, в котором она прислана, не распечатанным. Она еще и не читалась, и Лавров на Кавказе. -- "Да нам и не расчет печатать ее теперь, для нас лучше поместить ее в ноябре". -- Вот самый простой и вразумительный ответ. Для них расчет, а для меня его не должно быть; я должен, во 1-х, отказаться от поездки, ввиду того, что им угодно печатать в ноябре, а не в августе, и, кроме того, должен сейчас же воротиться домой и сесть снова за работу, тогда как я и без того устал. На этом основании я просил Ек<атерину> Ст<епановну> взять мою статью, которая напрасно бы лежала до ноября, так как к ноябрю я мог написать и другую. У меня тоже расчет. А г. Бахметьев опять изволил бранить Ек<атерину> Ст<епановну> и меня, тогда как он первый нарушил условие. В ноябре я решился ждать самого точного уведомления о числе, в которое нужно доставить статью. У меня тоже расчет, чтобы не вздумали отложить ее до января или февраля. Одновременно я получил письмо от Вас и от Лаврова телеграмму, что статья нужна не позже 10. 10-го ноября статья была в редакции, Вы это знаете, и попала в ноябрьскую книгу. Но так как и "От<ечественные> з<аписки>" также налегают на то, чтобы в осенних книгах были мои работы, то за прошлую осень я устал, а в ноябре особенно, я работал без перерыва и в "Рус<ской> мысли" и в "От<ечественных> з<аписках>". В это же время мне надобно было вносить деньги за дом, и я (после напечатания статьи в ноябр<ьской> кн<иге> "Рус<ской> мысли") попросил у Лаврова 500 р. Он их дал и ждал моей работы к янв<арской> книге, которую я обещал, но -- повторяю -- я ужасно захворал в это время, неожиданно свалился с ног и написал об этом Лаврову, сказав, что не могу написать ни в "От<ечественные> з<аписки>", ни в "Рус<скую> мысль", потому что болен, но что первая статья, за которую я примусь, -- будет для Русс<кой> мысли. Г. Лавров на это ответил мне тем, что не выслал ни одного экземпляра моей книги, которую он издал, что уж вполне глупо и невежливо. Я точно был болен, и за это колотить человека по малой мере подло. Что я был болен, это доказывает моя поездка на Кавказ, я уехал туда в январе и действительно умер бы, если бы не поехал. Ввиду уж совершенно нелепой грубости я отдал статью в "От<ечественные> зап<иски>", а в ред<акцию> "Рус<ской> мысли" написал письмо с просьбой, чтобы выслали мне счет. Счет я получил только в марте месяце. Это постоянное хрюканье с первой статьи, постоянные появления г. Бахметьева у несчастной Ек<атерины> Степ<ановны> то с уведомлением, что я обманул, прислав 3/4 вместо около двух листов, то негодование за обман по поводу взятой статьи, тогда как. обман сделала ред<акция> "Руе<ской> м<ысли>", не напечатав статью именно в август<овской> книге, как было условлено с Лавровым, то это грубая и глупая выходка -- не выслать ни одного экземпляра автору: изданной книги за то, что он болен, фактически не может писать, наконец какой-то высокомерный тон, взятый г. Лавровым и г. Юрьевым, -- все это решительно отбивает охоту иметь с ними дело. Лавров, например, написал мне всего одно письмо, в котором, отвечая на мое предложение писать ему в "Р<усскую> м<ысль>" от времени до времени "Письма из Петербурга", -- оканчивает письмо так: "впрочем, у меня так болит голова, что я не сознаю хорошо, что именно пишу". Г. Юрьев, сердитый на меня за выражение -- Любим Торцов, -- повидавшись с Салтыковым и рассказывая ему своим юродским языком о моем поступке с рукописью: -- "деньги взял, рукопись дал, потом взял, напечатал у Вас" -- словом, передавая историю по возможности в подлом виде, -- на вопрос Салтыкова -- "какая рукопись?" отвечал: "Да вот та, где рассказывается про сифилис что-то!" То есть называет рукопись, которая была напечатана именно в "Рус<ской> мысли". Оно не совсем тонко, но достаточно топорно для того, чтобы видеть, что г. Юрьев не считает нужным помнить содерж<ание> моих статей. Наконец, во время печатания моей книги г. Лавров не только не присылал мне корректур, но даже и не уведомил. Я совершенно случайно, зайдя как-то на вокзал Н<иколаевской> дор<оги> с Михайловским, познакомился с Немиров<ичем>-Дан<ченко>, и тот мне сказал: "я читал последние листы вашей, книги в корректуре". -- А я и не знал, печатается она или нет. Когда я по желанию Солдатенкова (К. Т.) писал биографию Решетникова для полного собрания сочинений, то он вручал корректуру артельщику спального вагона; артельщик приходил ко мне утром, отдавал листы, а вечером заходил за ними. Г. Лавров ничего подобного не сделал. Перепутал все статьи, все страницы, весь порядок статей -- точно пьяный. В самой средине книги стоит приложение, тогда как у него было подробное расписание статей, и приложение должно было состоять из рассказца, на случай, если книга будет мала.
   Между тем я, кроме того, что продал г. Лаврову за 300 р. (20 р. лист, 15 л.),-- я дал ему в эту же книгу без всякого вознаграждения шесть печатных листов, то есть на 120 руб. Можно бы хоть одно письмо написать о печатании книги и прислать корректуру! Я всегда ему был благодарен за то, что он не отказывал в деньгах, но прибавлять к ним свиное хрюканье -- это излишне. За деньги я отвечал ему работой, и сам делал всевозможные уступки в денежном отношении.
   6 печатных листов, кот<орые> я ему уступил бесплатно, даже согласно контракту должны были стоить 120 руб.
   Затем, получая по 250 руб. за лист в "От<ечественных> з<аписках>", я брал с г. Лаврова 175, то есть терял гораздо больше, чем г. Лавров. В то время, когда я получал 250 руб. -- я напечатал в "Рус<ской> м<ысли>" 4 печ<атных>листа, следов<ательно> -- я потерял 300 р.
   Да в то время, когда я получал 200 р. ("Старики"), на полутора листах я также уступил 36 руб. Сочтите все это, пожалуйста (120 + 300 + 36 = 456 р.), -- это деньги, которые я мог получить непременно (а 120 р. и должен бы был получить), -- и Вы увидите, что я не так уж сильно обижал г. Лаврова, как ему кажется. Мои статьи он имел всегда, когда было ему нужно, за исключением прошлого января (1883 г.), когда я заболел, о чем свидетельствует моя поездка на Кавказ, предписанная докторами тогда безотлагательно. Я тогда проехал Москву, ни к кому не заезжая. Таким образом, выходит, что если Лавров мне делал одолжения денежные, то и я ему всячески в этом отношении уступал, делал все возможное в пределах моих средств. Право, я сомневаюсь, чтобы сам Лавров стал отдавать свои статьи по 175 р., когда за них дают 250. Работы он всегда имел, когда нужно. От него же я, кроме денег, получал только свинства, беспрерывные скандалы, устраивае<мые> г. Бахметьевым, упреки в обманах, прямо даже "надул", прислав 3/4 листа, когда на самом деле прислано столько, сколько следует, и т. д. Вот почему я ни переписываться с ним, ни входить в объяснения не желаю, а желаю развязаться. Поэтому-то я и прошу Вас подумать и ответить мне, если возможно: нельзя ли мне будет писать в "Рус<ском> кур<ьере>" литературные обозрения, 4 р<аза> в месяц, так, чтобы каждый фельетон обходился в 35 руб. при той плате, какую обыкновенно платите всем. По моему расчету, если я начну это дело с 1-го авг<уста>, то к 1-му января я уплачу Лаврову весь долг сполна. Я бы мог войти в соглашение с "Вес<тником> Европы" или "Делом", -- но это повредит в моих отн<ошениях> к "От<ечественным> з<апискам>". Деньги эти я брать не буду, и они будут поступать прямо в кассу "Р<усской> м<ысли>" каждый раз или сразу в конце года. Это первое. А второе вот еще что: кроме путевых заметок, которые я буду безостановочно тянуть в "От<ечественных> з<аписках>" до конца года, -- у меня есть несколько фельетонов под общим заглавием "В ожидании лучшего". Нельзя ли напечатать их в "Рус<ском> курьере"? Форма необыкновенная, как во всех моих статьях. Всех фельетонов 4. Я пришлю их к Вам тотчас по получении Вашего ответа. Они будут подписаны полным именем, и я бы хотел, в случае они годятся, чтобы г. Ланин заплатил за них капельку побольше, чем обыкновенно.
   Вот моя к Вам просьба. Пожалуйста, ответьте, когда можно.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   Ст. Чудово, Н<иколаевской> ж. д., д. Сябринцы.
  

89

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<10--13 июля 1883 г., д. Сябринцы>

   Виктор Александрович! Посылаю Вам третий фельетон. Чтобы ой уместился -- все места, отчеркнутые сбоку, -- могут быть напечатаны петитом. По моим соображениям, у меня должно выйти более 4-х фельетонов, словом, я даже бы желал продолжать их постоянно от времени до времени под тем же названием.
   Что касается подписи, -- то Вы увидите, прочитав этот фельетон, что подписывать его неудобно. Мои очерки "На родной ниве" я не подписывал, так как это не беллетристика, и я так чувствую себя свободней.
   4-ый фельетон я пришлю скоро, но так как Вы имеете уже три фельетона, то я бы просил Вас окончательно решить: подойдут ли Вам эти работы, под псевдонимом? Если они Вам не подойдут и будут только мешать появлению заготовленного и лучшего материала, то Вы возвратите их мне, и тогда я их напечатаю в августе в "Отеч<ественных> зап<исках>", отложив путевые заметки до сентября. Печатать вместе фельетон и заметки -- неудобно: 2 л<иста> заметок и 1 1/2 листа фельетона в одной книге -- это составит гонорар более 800 р., чего редакция не может делать, так как с августа до января и далее -- будут работы у меня каждый месяц. Печатать их в Петербурге в другом изд<ании> -- неудобно, потому что издание не может платить 250 р. за лист, а взять дешевле нельзя, -- потому что тогда "От<ечественные> з<аписки>" скажут -- и мы будем платить дешевле. Вот почему я очень рад Вашему согласию приютить мои заметки в "Русском курьере".
   Если же Вы найдете, что они не повредят Вам и под псевдонимом, -- (а я уверен, что когда я распишусь, то они будут живее) -- то я бы желал покончить и относительно условий: я желал бы, чтобы как за эти фельетоны, так и за литературные обозрения (на которые я надеюсь),-- редакция платила мне одну, постоянную цифру -- 35 руб.
   Если это удобно и необременительно, -- то я прошу выслать мне теперь 105 р. в Петербург, Невский, 131, кв. 8, Сергею Николаевичу Кривенко с перед<ачей> мне. Выслать можно, внеся деньги к Юнкеру и переслав мне квитанцию. Из конторы Юнкера в Петербурге я и получу деньги.
   Затем иных условий, которые бы убавляли эту сумму, я никак принять не могу.
   Если ж очерки эти не подойдут к Вам и Вы их мне возвратите, -- то, пожалуйста, позвольте надеяться на литературные обозрения. Я к 1-му августа непременно вышлю первое. Деньги (также 35 р.) будут полностию поступать Лаврову. Это единственная возможность расстаться с "Рус<ской> м<ыслью>". Пожалуйста, уведомите меня, могу ли я вполне рассчитывать на то, что литер<атурные> обозрения могут принадлежать мне. Это для меня весьма важно. Есть что написать о литературе за 20 лёт! Что же касается до имени, -- то, если даже Вы эти фельетоны возвратите, -- что вовсе не может нарушить добрых отношений наших, -- то я в половине августа пришлю Вам за полною подписью 2 маленьких рассказика, оба в 700--800 строчек вместе, -- будьте в этом уверены.

Покорный слуга Ваш

Г. Успенский.

  

90

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<10--15 июля 1883 г., Петербург>

   11ч. утра.
   Сейчас иду к Павленкову переговорить окончательно. Жду Гаршина -- обещал прийти в 10 ч., но до сих пор нет. Если сегодня же будет заключено условие, то тотчас приеду домой, привезу деньги. Из Москвы деньги не пришли еще, и что же я буду делать с ними? Ситцу ш> сылаю, если не понравится, то можно переменить на другой. Сшей-ка себе какое-нибудь платье из этого ситцу, какой по вкусу, да, пожалуйста, перестаньте волно^ ваться. Право, и так всю жизнь идет бог знает что. Чем я вас обидел? Я знаю, что вот два месяца проходят совершенно бессмысленно. Я приеду, мы поговорим обо всем спокойно. Пожалуйста же, перестаньте.
  
  

91

Е. С. НЕКРАСОВОЙ

  

<3 ноября 1883 г., Петербург>

   Во 1-х, я и Орлов -- две вещи совершенно разные. Как Вы этого не знаете? Я просил рассказывать мне для литературных целей, а не кабачных разговоров. Вы все думаете, что я только закусываю, а пишет-то кто? И Ваше известие, что Вы мне ничего не сообщите, -- очень нехорошо. Есть у Вас пенсне? Вы наденьте его и посмотрите на меня и на Орлова -- похожи ли мы друг на друга. Я еще и с Петровым закусывал -- может быть, и поэтому со мной разговаривать нельзя? Обидно. Затем вот что: через того же Орлова Вы получите от меня три книги. Одна Вам, другая Гольцеву, а 3-я Янжулу.
   И прошу я Вас <......> {В подлиннике одна строка зачеркнута. -- Ред.} Две из этих книг передать
   Гольцеву (т. е. его и Янжула), которого я прошу (чрез Вас) передать Янжулу.
   Чем богат, тем и рад!
   Что касается Круглова, то я его совер<шенно> не знаю и не видел. Пишет он бездушно, деревянно. Все может писать. Кроме того, мне передавали, что когда Оболенский обругал меня, то этот самый Круглое пришел в ред<акцию> "Жив<описного> обоз<рения>" и сказал: "Отлично! Так и надо, давно пора!" На меня сердито очень много бездарностей. А не знаю, может Круглов и хорош. Он тоже что-то строчил из народной жизни, но не вышло. А у меня хоть и плохо и нехудожественно, -- а выходит, читают по временам. -- Вот эти ординарные твари и сердятся.
   Пишите мне, пожалуйста, только не о Кругловых. Я сегодня только что кончил работу, всю ночь не спал, устал ужасно и потому кончаю. Скоро приеду в Москву. Адр<ес> мой: Пале-Рояль, 51.
   Портрет у Бергамаско. Снимался 6 раз -- и всё скверно. Теперь у Шапиро сняли хорошо. Его гравируют в Париже у Панемекера. Получится -- сейчас пришлю.

Ваш Г. Успенский.

  

1884

92

В РЕДАКЦИЮ "НОВОГО ВРЕМЕНИ"

  

<24 февраля 1884 г., Петербург>

Милостивый государь.

   В статье г. Буренина, помещенной 24 февраля в "Новом времени", между прочим, есть следующие строки: "... Г. Успенский... не числится в категории столпов издания ("Отечественные записки") и рядом с г. Салтыковым стоит не он, а гг. Елисеев и Михайловский. Названные два публициста разделяют все выгоды основных подпор журнала... Я указываю на это обстоятельство как на характерную черту нравов наших ежемесячных органов, где нередко капралом бывает не тот, кто имеет действительное право на капральство, а тот, "кто раньше встал". Впрочем, г. Михайловский, например, даже и не раньше г. Успенского встал в "Отечественных записках"... а г. Успенский, как скромный талант, несмотря на все свои заслуги журналу, капральством не пользуется и до сих пор принужден писать в неблагоприятных для беллетриста условиях, до сих пор принужден насиловать свое дарование спешной работой".
   Это неверно. Если мне удалось благополучно перенести невзгоды "писательского" существования, бывшие столь обычными во времена старых журнальных отношений (с чем соглашается и г. Буренин в другой своей статье), то я обязан этим исключительно "Отечественным запискам". Возвысив мой гонорар до степени получаемого г. Салтыковым, обеспечивая мне авансы, заботливо поспешая удовлетворить мои материальные нужды, когда это бывает необходимо, -- "Отечественные записки" сделали что могли; и во всяком случае уже не их вина, если я бываю и теперь "принужден насиловать свое дарование спешной работой". Условия такого "принуждения" ни в каком случае не зависят и не могут зависеть ни от какого "издания", будь оно ежемесячным или ежедневным.
   Неосновательно заключение г. Буренина и относительно "капральства", которым, по его мнению, должен бы пользоваться я. Это "капральство" связано с такими особенностями труда, при которых я, без всякого сомнения, еще более был бы принужден "насиловать свое дарование спешной работой". Кроме того, оно предполагает известные способности -- навык к редакционной работе, умение разбираться в текущих журнальных материалах, готовность жертвовать для этого временем, дорогим лично для себя.
   Эти способности и определили "категорию столпов издания". И то обстоятельство, что я "не числюсь в категории", ни в каком случае нельзя назвать "неблагоприятным" для меня как для "беллетриста".
  
   24 февраля 1884. СПб.
  

93

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

(Отрывок)

  

<Конец февраля 1884 г., д. Сябринцы (?)>

   <......> Я прочитал фельетон <Буренина]>. Начинается нечто глубоко подлое. Если принять к сердцу, то надо бить... по щеке. Но нзбави господи, если Вы примете к сердцу эти хитрые замыслы вовлечь Вас в беду; какая-то шайка образовалась разбойничья. Совершенно прекратить с ней всякие разговоры -- самое лучшее и единственное. Я не хотел Вас огорчать и не писал Вам об этом фельетоне, но если Вы его прочитаете и будете отвечать хотя бы С<уворину> как все-таки человеку... то будет просто бог знает что, и Вас расстроит до невозможности. Необходимо просто уйти, плюнув им всем в рыло особой статьей в "Русских ведомостях" и раз навсегда... Это вольные казаки, разбойники, шайка -- одним словом. Никакой тут литературы нет. Так именно и надо сказать, что это не писатели. Прочитать надо, но не надо огорчаться; начинается чортово, омутовое дело, шабаш ведьм -- не ходите туда; надо дунуть и плюнуть) и пусть они безобразничают как угодно. Не огорчайтесь же, дорогой Н<иколай> К<онстантинович......>
  

94

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

  

<20--30 апреля 1884 г., д. Сябринцы>

  

Милостивый государь

Михаил Матвеевич!

   Позвольте обратиться к Вам с покорнейшей просьбой. Закрытие "Отечеств<енных> зап<исок>" вынуждает меня, -- как и других сотрудников этого журнала, -- навязывать свои работы другим изданиям. Я желал бы по временам помещать свои работы в Вашем издании, и не потому только, что "негде писать", а и потому, что отзывы, печатавшиеся в "В<естнике> Е<вропы>" о моих книгах, дают мне некоторое право думать, что статьи мои не будут особенно противоречить общему направлению журнала.
   Позволяю себе, -- пользуясь этим случаем, -- принести искреннюю мою благодарность А. Н. Пыпину, Е. И. Утину и К. К. Арсеньеву как за их внимание к моим работам, так и за ценные для меня указания, встреченные мною в их критических, обо мне, статьях.
   Представить в редакцию "В<естника> Евр<опы>" какую-нибудь готовую, оконченную работу теперь же -- я не могу потому, что теперь я работал над очерками, прерванными закрытием журнала, и, следоват<ельно>, должен бросить, -- конечно, на некоторое время, -- матерьял, приготовленный на май, июнь и июль. Со временем, быть может, я и переработаю то, что осталось недописанным, но сейчас начинать другую, новую работу, когда и старая еще не вышла из головы, мне трудно, да и выйдет она нехорошо:
   Мне бы теперь хотелось воспользоваться тремя летними месяцами, чтобы немного отдохнуть, полечиться, почитать и перечитать вновь все, что написано по поводу моего издания, словом подумать о многом и приняться за работу осенью. К 15-му сентября я могу обещать Вам вполне законченную повесть, листов около 4-х. Я бы написал ее не спеша на этот раз, это необходимо, время так сложно.
   В "Отеч<ественных> зап<исках>" за последние 2 года я получал полистной платы 250 р. Эта высокая плата назначена была, вероятно, потому, что я работал в "Отечественных з<аписках>" с самого основания журнала. Желать, чтобы и "В<естник> Е<[вропы>" платил мне такое же вознаграждение, -- я не имею ни права, ни намерения и, даже просто сказать, не возьму. Убавьте эту цифру на столько, на сколько найдете нужным, чтобы быть справедливым по отношению к другим, заслуженным сотрудникам Вашего издания, и я буду Вам благодарен.
   Какой бы гонорар Вы мне ни назначили, я желал бы, чтобы Вы не отказали мне в кредите за 3 печатных листа, т. е. выдали бы мне теперь сумму за 3 печ. листа, которые я доставлю к 15 сентября. Затем я не буду беспокоить Вас просьбами "денег вперед", и расчеты будут производиться всегда исключительно после того, как статья будет напечатана. Если я позволяю себе теперь беспокоить Вас, то только потому, что перерыв в работе слишком неожиданен, и потому, что сейчас начать новую работу -- невозможно по причинам, о которых я сказал выше. По закрытии "От<ечественных> зап<исок>", в которых я работал с <18>68 г., -- за мною не числится никакого денежного долга, да и вообще, будьте уверены, что я в этом отношении не сделаю Вам никаких беспокойств и затруднений.
   Письмо это я прошу передать Вам мою жену, так как сам я нахожусь в деревне и в настоящую минуту чувствую себя весьма расстроенным. Иначе я бы явился к Вам лично, что и сделаю непременно, едва оправлюсь.
   Не откажите чрез нее же, мою жену, передать мне и Ваш ответ на это письмо и примите уверение в искреннем моем к Вам уважении.

Г. Успенский.

  
   P. S. Временный адрес моей жены в Петербурге: Дмитровский пер., д. No 13, кв. 14. Александре Васильевне Успенской.
  

95

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Конец апреля -- начало мая 1884 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемый

Виктор Александрович!

   Лихорадка треплет меня две недели, и вот почему я не тотчас отвечаю на Ваше письмо. Скажу Вам, что я избрал Фл<орентия> Ф<едоровича> Павленкова, человека вполне честного и справедливого, посредником между мною и г. Бахметьевым, по поводу недоразумений и неприятностей. Я написал Павленкову все подробно, приложил все письма и квитанции; и прошу, чтобы и г. Бахметьев, также ничего не утаивая, объяснил Павленкову, в чем собственно я провинился и какие основания имели редакция и г. Лавров делать мне самые бесцеремонные личные оскорбления. Как решит Павленков, так и будет.
   Позвольте обратиться к Вам с покорной просьбой. Я сейчас прочитал рукопись женщины-врача Доры Исааковны Аптекман "Из записок земского врача", исправил ее и просил ее переписать, с тем, чтобы отправить ее Вам. Буду ли я писать в "Р<усской> м<ысли>" или нет, я убедительно прошу Вас обратить внимание на эту рукопись, и, пожалуйста, поместите ее в июне или июле месяцах. И если рукопись будет принята, то не вышлет ли ей редакция немного денег вперед? Такие вещи, по-моему, положительно необходимо печатать. -- Это действительно нечто новое в русской жизни, новое действительно. Г-жа Аптекман вслед за этой статьей приготовит к осени другую, "Годы учения", т. е. все эти Цюрихи, Верны и т. д. Это тоже нечто новое, особливо для большинства русской публики. Еще раз я убедительно прошу Вас быть снисходительным к первой работе. Я исправил в рукописи все, что нашел нужным, но так как Д. И. еврейка, то при переписке она может опять употребить неправильные обороты, что я думаю легко исправить в корректуре.
   Я еще не подносил Вам моих 3 томов книг. Это произошло от ошибки типографии, которая отпечатала меньшее количество экземпляров (на веленевой). Осенью это будет исправлено, и в августе я вышлю Вам 2, 3, 4 и 2 т. новых -- 5 и 6-ой.
   Всегда преданный уважающий Вас

Г. Успенский.

  
   Автора звать: Дора Исаковна -- по-еврейски и Дарья Игнатьевна -- по-русски. Пишу это для того, что при присылке рукописи она может дать свой адрес по-русски, причем окажется совсем не той, про которую я Вам пишу.
  

96

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

  

<Начало мая 1884 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Николай Константинович!

   Я глубоко-глубоко нездоров сию минуту. Ехать в Питер не могу, да и незачем мне; не поеду также и в провинцию. У меня к Вам две просьбы. 1-ая состоит в том, чтобы Вы написали инженеру Пыжову, не даст ли он мне при постройке дороги какого-нибудь места рублей в 75, даже в 50. Лишь бы мне пробыть лето в отъезде, в провинции. Чем чернее, т. е. элементарнее работа, -- тем лучше. Пожалуйста, напишите ему, если можно, теперь же; а во 2-х, пожалуйста, если поедете в Москву, загляните ко мне и захватите рукопись о Трудолюбии и Тунеядстве. Она мне теперь до крайности нужна. Надо бы работать. Я думаю обделать нечто беллетристическое, а самую рукопись возвращу Вам. И в 3-х, опять-таки загляните ко мне.

Ваш Г. Успенский.

  
   P. S. He написать ли мне, грехом, Екат<ерине> Пав<ловне>, чтобы она похлопотала мне местечка у Пыжова? Неужто она не напишет ему, чтобы дал, дьявол?
  

97

А. В. УСПЕНСК0Й

  

<16 июня 1884 г., Нижний-Новгород>

   Любезный друг! Сейчас получил твое письмо, -- очень, очень спасибо! Я все время сидел за работой и отправил сегодня Павленкову половину 5-го тома, а сейчас -- семь часов вечера, -- еду на пароход, где и буду пить чай, потом спать, а в 2 часа уеду. Вероятно, буду спать. Не знаю, почему-то мне теперь не хочется, чтобы Саша был в Новгороде. Впрочем, пожалуйста, посмотри Нов<городское> реальное училище. Товарищ Грибоедов<а> говорил, что он узнавал и что оно самое лучшее считается. Грибоедов и приятель его будут у тебя в начале июля, а может быть и раньше.
   Да! Если есть какая-нибудь возможность, пожалуйста, пошли Тверитинову 15 руб. Просто возьми у Ивана Николаевича, плотника, он даст с удовольствием. В Тверь, на углу Всехсвятской и Семеновской, д. Лебедевской, А. Н. Тверитинову. Если есть какая-нибудь малейшая возможность, не даст ли Серова дней на десять? Если нет у Ив<ана> Николаевича.
   Что еще написать? Если будешь на днях, то есть через день-два после этого письма, в Петербурге, загляни к Павленкову и только спроси -- может он послать мне 75 руб., и если может, чтоб послал. Но не торопи и не пугай его.
   Ну, прощайте! Будьте все здоровы. Надо ехать. Скучно как-то. В Нижнем-Новгороде какая масса голодного народу. Хотел съездить на побоище -- не пускают. И никто не разговаривает -- боятся, запрещено говорить. Но мне кажется, что тут еще и не то будет.
   Ну, до свидания! Справляйтесь как можно, -- приеду, может быть все будет хорошо.
   Целую тебя, ребят, а всем знакомым кланяюсь.

Твой Г. Усп<енский>.

  
  

98

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Казань, на пароходе <19--21 июня 1884 г.>

   Друг любезный. По началу поездка моя не совсем удачна, не знаю, что будет дальше. Говорят, что с следующим пароходом дней через пять придет баржа с переселенцами. Если так, то я ее дождусь в Перми, куда мне перешлют твои письма из Нижнего и где я буду ждать письма от Павленкова и денег. А пока плохо. Скучно. Пароход пустой, нет ни единой души, с кем бы слово сказать, да и не нравится мне этот народ, чухна обруселая, вроде Решетникова. Хотел что-нибудь писать, но пароход так трясет и такой он скверный -- что ничего нельзя делать. Даже тошнит, когда ешь, все звенит, дребезжит, мелькает в глазах. Спать почти невозможно от этой тряски. Теперь 4 ч. утра, только что пришли к Казани. Пишу это письмо, чтобы опустить в ящик, и лягу спать, пароход будет стоять до 11 ч. утра спокойно.
   Пожалуйста, напиши Н. А. Ярошенко, чтобы он написал мне в Пермь до востреб<ования>, какие месяцы он пробудет на заводе и как его разыскать. Пиши ему на квартиру. Сергиевская, 61, кв. 2. Там перешлют. Что с Крив<енко> и Эрт<елем>? Съезди с Сашей к Михайловскому. "В чем моя вера" Толстого можно купить у Иван<а> Иван<овича>, и непременно купи. Как жаль, что я забыл книжку, которую купил у Пав<ла> Ник<олаевича>. Что писать? Если все вы здоровы -- слава богу. В Перми придется просидеть дней 5--6 за работой и в ожидании денег. Деньги у меня есть, и я, если Павленков пришлет еще 75 р., буду в Бийске, оттуда в Семипалатинск (вот этот-то промежуток и любопытен), а оттуда уж домой. Если только моя скука не затомит. А ужасно скучно. Все как-то противно и вовсе не интересно. Старость пришла.
   Ну, будьте здоровы. Прощай, друг любезный, поцелуй Сашу, Веру.

Твой Г. Успенский.

  

59

Е. П. ЛЕТКОВОЙ

  

Пермь, 24 июня <18>54 г.

   Второй день, дорогая Екатерина Павловна, сижу в Перми, жду разных "до востребований" и безумно скучаю. Не нравится мне пока эта еловая сторона! Как я рад был Вашей телеграмме, которую получил тотчас, как только приехал, -- точно истинно родное почудилось в этой чужой стороне. В Екатеринбурге я непременно зайду к инженеру и поговорю и во всяком случае не обеспокою. До чего трудно жить на свете, имея "известность", -- просто ужасно: слова не добьешься по-человечески, все говорят как с литератором, чаю нельзя напиться как хочется, сесть поджавши ноги на стул, сказать вздор, -- невозможно! Все надо умное, отчего и выходит одна глупость. Впрочем, я еще почти ничего не видал.
   Однако к делу. Ну так, дай бог память, -- с чего ж все это началось-то?
   У Эдгара Поэ есть рассказ "Чорт в ратуше". Изображен крошечный немецкий городок, жизнь в котором идет, как часы, ровно, однообразно и действительно "по часам". Часы эти в ратуше на башне. В такой-то час жители городка просыпаются, мальчики идут в школу, хозяйки на рынок, мужья в должность, в лавку. Часы указывают каждому и что делать и что думать. Это была своего рода власть, которой весь городок привык повиноваться. Так и шло дело долгие годы. Но вот в один прекрасный день, и в известный час, именно в двенадцать, жители стали обедать. По обыкновению они при первом ударе садились за стол, когда било шесть -- на столе появлялось кушанье, когда раздавался двенадцатый удар, хозяин выпивал рюмку. И так во всем городе и все до единого. И вдруг, в ту самую минуту, когда все подносили ко рту рюмки, когда все кухарки несли миски с супом и т. д. -- вдруг в городской ратуше пробило -- тринадцать часов; весь город ошалел сразу. Тот, кто хотел уже проглотить рюмку, так и окаменел с ней, держа в руке, кухарки остановились в дверях; руки с вилками и ложками тоже окаменели -- словом, все ничего не понимали, -- но вслед за этим ударом последовал еще и четырнадцатый. Тут уже все потеряли голову -- испугались; хозяин выплеснул водку и попал жене в морду, кухарка бросила миску с супом, все бросились на улицу, собаки принялись выть, -- словом, весь порядок жизни сразу нарушился, все спуталось, мужья перепутались с женами, жены перемешали дома и мужей -- чужих со своими. (Часы испортились) -- словом, вышло чорт знает что. Я рассказываю из пятого в десятое, но этот рассказ припоминается мне всякий раз, когда я подумаю, "с чего собственно началось-то?"
   До декабря прошлого года также был между Москвой, Петербургом и Любанью вполне установившийся порядок. Дядя из Любани ехал в Москву, потому что в Петербурге министром внутр<енних> дел Толстой, и нужно поэтому воздействовать на московскую интеллигенцию. Для того, чтобы все знали о вреде министерства Толстого, -- прихватывал Кривенко и Софию Ермол<аевну>, полный комплект и программа в лицах. Затем шествие следовало так: к Орлову, от Орлова пока в Московск<ий> трактир, потом в Петровск<о>-Разум<овское>. Там уславливались, день, час, минута -- и место, пообедать сообща, потому что реакция и Катков дошли до геркулесовых столбов безобразия. Орлов а это время уже едва держится на ногах, закусывая, улыбаясь, опять закусывая, влезая и вылезая из колясок, поднимаясь и спускаясь с лестниц, ничего не понимая, и опять улыбаясь и закусывая; затем, или одновременно с этими хлопотами, шла езда, -- к Кат<ерине> Пав<ловне>, -- от Кат<ерины> Пав<ловны> к Орлову, к Иванюкову поодиночке, по-двое, по-трое, потом навстречу друг другу из Петров<ского> парка к Кат<ерине> Пав<ловне>, в Слав<янский> базар, в Лоскутный и т. д. Дня два люди жали друг другу руки, говорили многозначительные обиняки, пили, вздыхали, скучали адски, закусывали, тая в душе язву "из ничего ничего не выйдет", "ничего не вышло" и т. п. Наконец, когда "ничего не выходило" в действительности, -- дело оказалось возможным и закончить. Все время Орлов то молчал, то бормотал что-то о Пензенской губернии, то заказывал закуски, толковал о грибках и начинке. Сер<гей> Ник<олаевич> действовал на всех своим целомудрием, поминутно возбуждая всеобщее огорчение в том, что не пьет и вообще целомудренно ничего не говорит, С<офия> Ер<молаевна> все время доказывала своим выраж<ением> лица, что "ничего не выйдет". Михайлов<ский>, жалея, что ничего не выходит, целовал ручки (молчание, молчание), хлопал то по верхней стороне ручки, то с изнанки, то пожмет, то потянет; лучше всех вел себя Иванюков, Кат<ерина> В<асильевна> не знаю лучше ли, но многозначительнее -- и, наконец, наступало окончание, -- кажется, тут все ехали в одном экипаже и уж потом как-то разделялись.
   Но кажется, что вообще ничего не выходило, хотя шло своим порядком. По окончании всего Орлов становился в шкаф-душу... и стоял поддождем два часа, потом два дня спал, в ожидании будущей телеграммы о приезде вновь.
   Так все шло своим чередом. И вдруг -- тринадцать часов! Это, кажется, было в декабре. Поехали в Москву -- как всегда вполне комплектом. Дядя, Сереженька и Соничка. И всё по порядку -- и Орлов, и Иванюков, и Кат<ерина> Вас<ильевна>, и Слав<янский> базар, и Ковалев<ский>, и Гольцев, и Ек<атерина> Пав<ловна>, и ручки, и закуски, Макс<имов>, Успен<ский>, и "сообча", и всё как должно. В конце концов -- конечно и тяжело и ровно ничего; и Орлов уж влез в свой шкаф, и уж сделал -- фффу! вздох за все мытарства, как вдруг -- тринадцать часов! К<атерина> П<авловна> -- исчезла неизвестно куда. Дядя дает Орлову телеграмму (всё по телеграфу) -- Орлов растерялся и побежал закусывать в М<осковский> трактир, потом принялся телеграфировать. Ек<атерина> Васильевна тоже телеграфировала, куда -- неизвестно. Иванюков как ехал куда-то по Тверской, так ошалел, слез с извозчика и неизвестно почему купил летний картуз. Орлов продолжал закусывать и телеграфировать почему-то мне, тогда как Мих<айловский> телеграфировал почему-то Орлову, причем тот только потел, видел, что что-то "вышло", и отвечал телеграммой: "буду с почтовым пятницу". Я тоже поехал с почтовым; С<ергей> Ник<олаевич> Кривенко в этой суматохе разорвал семейные узы, но молчал и ни слова никому не говорил, -- а Ек<атерины> П<авловны> -- все нет: была, проехала, восьмого видели вот тут, "я видел своими глазами, о самом об этом месте была".-- Да она ли? -- "Она самая!" -- Куда же она девалась? -- "А господь ее знает! Сейчас была -- и нет!" Наконец начались аресты. Одного посадили, другого посадили, все, оставшиеся в целости, стали разбегаться, прятаться, -- телеграфировать и ехать, -- и все толку нет. Наконец, когда обозначилось, что Е<катерина> П<авловна> мелькнула в окне д. No 34 по Басоейной, остатки разбитой "партии", кой-как изуродованные, растрепанные, собрались в Любани,-- дядя, Орлов, я.
   Долго мы молчали, закусывали молча; дождик, гололедица. Скука необыкновенная, тоска; всем худо, все что-то как будто много лгали, много пили, много боялись, много не верили и вообще чувствовали себя подло... Часа два мы закусывали, пили пиво, молчали, вздыхали, курили...
   -- Однако! -- наконец скажет кто-нибудь.
   -- Да! -- через полчаса ответит другой. -- Ничего! С божьей помощью оборот!.. -- А через час Орлов произносит:
   -- Искусно!
   Вздыхает и пьет пиво. Дядя ходит из угла в угол, пьет тоже пиво, бороду треплет, остановится против меня и скажет:
   -- Так вот эдаким-то манером? а?
   Я помолчу, выпью стакан пива, подумаю, ничего не придумаю и скажу:
   -- Д-да! Благосклонно! А Орлов прибавит:
   -- На отделку!
   И опять молчим, курим, вздыхаем, молчим, пьем. Кто ходит, кто приляжет.
   -- Да когда же она проехала?
   -- Да понимаете: я телеграфировал Ник<олаю> Пав<ловичу>, -- а он отвечал: "приеду пятницу с почтовым".
   -- Что же я буду телеграфировать, -- оправдывается Н<иколай> П<авлович> (говоря быстро-быстро, без остановки), -- когда я сейчас же бросился к тому, как его? в Московский, за Иванюковым, -- прождал его пять часов, а тут Лавров поехал в Стрельну. Где я его, чорта, найду? Я тотчас же бросился. Ведь кто ж ее знал... Где? Откуда я возьму... Где? где? Там все: где -- где -- где... Янжул идет -- слышали? и из "Русских ведомостей" Джаншиев догнал на извозчике,-- слышали? гов<орит>. Ну я и телеграфировал: "приеду в пятницу почтовым". Какого же чорта? Что же, есть пивцо-то?
   -- Пивца надо послать...
   Посылаем -- пьем и в<з>дыхаем, но вдруг кто-нибудь спьяна, вдруг захохочет и забормочет.
   -- А-а-аднако! ха-ха-ха! Вот так превосходно! Ей-богу, молодчина Кат<ерина> Пав<ловна>!
   -- Она молодец! Это уж что... ха-ха-ха-ха... Ведь... Нет! Ей-богу, ловко!..
   -- И знаете: ей-богу, отлично!
   -- Н-ну, это еще чорт его знает как... А искусно!
   -- Понимаете ли: я сам своими глазами видел, говорил... И вдруг! Нет, это что-то... не того!
   -- Что "не того"?
   -- Да -- так вообще: как-то так... Чорт его знает, что такое вообще... Уехал я, уехал Орлов, -- но именно такая же точно тягота от всего этого и сейчас.
   Шутки, шутки, -- а посмотрите, пожалуйста, как сложилась жизнь, -- и это решительно у всех. Пожалуйста, не думайте, что есть какие-то счастливцы, у которых все идет хорошо, полно, искренно, правильно. Уверяю Вас, лет этого, и не может быть. Кроме Боборыкиных, которые устроили очень умно свою туалетную жизнь, -- не знаю семейства, где бы теперь не копошилась беспрестанно мысль, -- что же это значит, зачем, что выйдет и что надо делать, чтобы как-нибудь были умней, проще, искренней отношения.
   Посмотрите, пожалуйста, какие складываются комбинации: возьмите Сереженьку: жил с женой 15 лет, имеет ребенка, -- жена, он и ребенок были одно, совершенно одно, вдруг является С<офья> Ер<молаевна> и привлекает Сер<еженьку> к деятельности, но он бросает жену, чего даже не нужно "для дела", и С<офии> Е<рмолаевне> соверш<енно> не нужно семейства для дела-то. Они толкуют о деле, о семействе, которое вредит делу, С<ергей> Н<иколаевич> жалуется на то, что "семья", а то бы он раньше, -- и вновь делают семью. Хорошо, разрывай, тогда и расходись. Нет, страшно. Сойдясь с С<офьей> Е<рмолаевной> на деле, -- продолжать его обыкновенной семейной дорогой (ребенок, нянька и т. д.), но ведь это все уже пережито, и мешало? Приходится человеку неглупому, честному созидать такие планы: "ты, говорит он жене, будешь ходить за детьми Соф<ьи> Ер<молаевны>, а мы будем дело делать..." -- "Нет, я не буду. Отчего ты о деле со мной не говорил 15 лет, а теперь я нянчить..." -- "Если ты меня любишь, ты должна!" -- "Но ты меня не любишь".-- "Нет, люблю". -- "Зачем же с С<офьей> Е<рмолаевной>? Если дело, то это зачем..." И дело, и это, и слезы, и привычка к старой жене, и страх за новую жену, которая хоть и будет матерью, но против семейных забот -- воспитана на общественном деле... Разберите, пожалуйста, все это. Как, чем и кому тут можно помочь, высвободить, устроить, облегчить? Везде нужны какие-то огромные силы самопожертвования, -- и вместе с тем везде человек, которого приглашают жертвовать собою, оскорблен до глубины костей, а тот, кто оскорбил, знает, что он и виноват, и подл, и слаб, и вообще свинья. Что же тут делать, как распутать?
   Уверяю Вас, что это везде, где нельзя облагообразить отношения туалетными приемами, как счастливо может делать Боборыкин с супругой.
   Я за то, -- чтобы молчать и терпеть до тех пор, пока в душе есть еще хоть капля ощущения, говорящего -- "нельзя, нехорошо, неблагородно, подло". Покуда это звучит, -- надо молчать и терпеть. Но когда это замолкнет -- смело уходить прочь. И тогда это и справедливо и не больно. Надобно изжить (в семейной жизни) все, что считаешь обязанным изжить, -- а тогда само собой будет легко. Я испытал это. Кажется, нет выхода, мука, смерть, путаница, смерть чаще всего мерещится; кажется, я освобожусь -- она погибнет, она освободится -- я погибну или он погибнет, -- и когда это кажется, -- это совершенно верно: есть что-то непережитое, что не дает возможности освободиться ни тому, ни другому. Вот тут (в благородном кругу) спасение в постороннем-- литература, искусство, "дело", а для дам лучше всего дети. Это большое спасение в маяте непонятной и тяжкой (эта маята у всех на свете). Но маята эта непременно окончится, настанет минута полного успокоения душевного, настанет сразу, как сразу распускается цветок, которого вчера еще и в помине не было; вдруг человек начинает чувствовать право, полное, несомненное право жить по-другому, легкость и твердость вместо тяжести и тоски.
   Впрочем, -- я решительно не советчик. Кроме слова терпеть, я ничего не знаю.
   Ваше большое письмо исполнено какого-то несерьезного волнения; то есть, может быть, Вам и волноваться-то не нужно бы было тем, чем волнуетесь Вы, а Вам кажется, что ужасно все серьезно, что как будто надо волноваться. Ек<атерина> Вас<ильевна> какое-то изречение изрекла. Н<иколай> К<нстантинович>тоже изрек -- "слишком быстрый разрыв есть вред". Ек<атерина> В<асильевна> сказала: "нервные люди достойны заблуждения" или что-то такое, -- словом, какое-то изречение, над которым стоит ломать голову и волноваться. Все запутаны, все несчастны, все не знают, как выбраться на белый свет. Что уж тут изрекать, прорицать, судить, точно все знают, как надо бы было или как не надо, -- а Вам кажется, что Вы только не знаете и попали в какие-то сложные отношения. Все в самых ужасных, сложных и глупых положениях, -- будьте в этом уверены и спокойны. В этом-то и вопрос, и дело, и было бы чрезвычайно хорошо, если бы Вы теперь писали искренно, просто. Вышло трудно, -- а легко не могло выйти, и это у всех. Отчего же дядя-то Любанец не сделал хорошо? И ему нельзя, надо, чтобы выходило худо, трудно, чорт знает что.
   Дядю я видел пред отъездом и довольно часто. Он там же. Теперь в Москву ему нельзя ездить. 24 мая полиция пригласила его уехать оттуда, и теперь он будет жить, вероятно, в Твери. Ему скучно, очень и очень, от всего. Но "эпизод", право, хорошо на него подействовал, он стал не только "умным", но умным человеком. Такое огорчение не бывало ему знакомо, т. е. огорчение обыкновенного человека (а не только необыкновенного умника, каков он есть и каким жил). Он по-человечески опечалился и опечалился именно собою, чего не бывало никогда, совестью своею: ведь должен же он теперь совершенно ясно видеть, как трудно жить и как легко отлично думать о жизни. Теперь он и о себе, и о Вас, и о Кр<ивенко>, и о С<офье> Ер<молаевне> думает по-живому,-- и это хорошо, а то он был точно из проволоки сделанный ум, голый, без человечьего мяса. И писать он будет хорошо, живей и жизненней, но теперь ему тяжело очень, вообще. Теперь он живет с семьей. Жена его неумна, но и не глупа экстраординарно. Именно она ординарна, и ничего особенно худого в ней нет. Но есть одно -- она не врет ничего, не (1 нрзб.)... а так все бормочет, что у нее на уме, ничего не утаит, сплошь все выкладывает ровным однозвучным голосом, -- она утомительна для так<ого> ч<еловека>, как Михайловский, который правильно мыслит и для которого именно невыносимо, должно быть, это искреннее и безидейное существо, у которого мысли идут, как облака или как мухи ползают по стене. Но что же с ней сделать за это? Расказнить? Но вот именно потому-то, что о"а глупа и проста до глупости, разиня, рубаха, которой всякий может, если бы захотел, забормотать и запугать, именно ее-то и невозможно расказнить, а надо с ней жить, постоянно волнуясь, -- "да когда же ты перестанешь говорить вздор?" "Ведь это нелепость!" и т. д. Именно поэтому-то и нельзя ее оставить, дубину, на произвол судьбы. Вот она жизнь-то какова чортова!
   Не знаю, но во всех этих мучениях, которые видишь и переживаешь, (не знаю еще) почему-то истор<ия> Крив<енко> мне просто противна. Я не могу еще хорошенько объяснить, почему это, но что гнусно тут и глупо и как-то по-свински просто. Не знаю, но знаю, что не могу даже написать С<ергею> Н<иколаевичу> письма в его тяжкое заключение. Не поднимается рука, -- а были приятели. И это у меня камнем лежит на душе.
   Словом, чорт знает что делается на свете -- тоска чортова. Ну, не скучайте, пожалуйста. Все будет хорошо. Сегодня мне тяжело и скучно и вообще очень скверно, не пишется, в голову ничего путного не идет. 2-ой день сижу один в No и жду, -- одурел совершенно.

До гроба Г. Успенский.

  
   P. S. Вот моя маленькая просьба. Я теперь печатаю 5 т. моих ерундиц. Я тут в Перми читал кой-что из старого, поправлял, чтобы послать в Петербург, издателю. Если у Вас будет совершенно свободная минута, пожалуйста, прочитайте мои очерки "Крестьянин и крестьянский труд" и рассказ "Пришло на память". Они помещены в моем издании (3 кн.) Деревенская неурядица. В этих очерках есть что-то, и мне хочется знать, как они Вам покажутся, о чем я Христом богом прошу Вас мне написать в Нижний до востреб<ования>". В рассказе "Пришло на память" Демьян Ив<анович> то же лицо, что Ив<ан> Ерм<олаевич> (там увидите), только все это изуродовано, потому что надо было писать как будто вновь. Но эти вещи неразрывны. В "Крес<тьянине> и кр<естьянском> труде" прочит<айте>, пожалуйста, первые 3 главы, потом "Пастух", "Мишка", потом "Пришло на память". Здесь нет народн<ых> страданий -- напротив. Когда будете читать третью главу (там есть о Кольцове) -- то, пожалуйста, после чтения перечитайте "Урожай" Кольцова, внимательно. Вот где есть что-то вполне гармоническое и целое, написано без всяких "общин", тайн народного духа и т. д. нет, все по-божески.
   Когда прочитаете, пожалуйста, напишите.
   Отчего это Вы лето в Москве живете? В духоте? Одни квасные бутылки на углах улиц в лавчонках могут свести с ума. Хоть бы Вы близ Троицы или Алексеевского погостили.
   Дядя поедет в 1-х числах июля в Тульскую губ. к Толстому, поговорить, не знает ли тот секрета, как жить на белом свете и в чем собственно дело. Хотел и я поехать, но раздумал. Тоска, скучно стало, и дяде стало скучно; в последний раз на станции в Любани мы сидели с ним часа два молча, пили коньяк с зельт<ерской> водой и говорили через час по ложке... "Однако!", "Да, искусно!" и т. д.
  

-----

  
   Екат<ерина> Пав<ловна>! Ангел превосходный и благосклонный! Сей час получил Ваше письмо. Как будто в бурях есть покой! Нет, я просто ненавижу Москву и ее расказню! Прилично ли -- это не то слово написано, надо было сказать -- "по скусу ли теперь", потому у человека одно время бывает один скус, а другое -- другой. Я писать Вам буду. Настоящего письма мне теперь не хочется посылать, но я посылаю; много в нем ерунды, но потому, что я в самом скверном настроении -- не нравится мне здесь, да и кончено! Думаю даже уехать в Уфу вместо Тюмени.
   Но место в Ек<атеринбурге> -- мне будет нужно осенью, и я Вам очень за это благодарен. Теперь вот какие мои дела: надо в августе устраивать сына в Петерб<ург>, он поступает в гимназию, следов<ательно> надо быть там, воротиться. Кроме того, у меня в голове есть старые какие-то мысли, которые надобно оттуда выкинуть, то есть доработать, дописать старое, иначе новому не будет помещения. Это опять-таки надо делать дома, в привычной обстановке. Но этого "старого" хватит месяца на два, а потом я должен даже приниматься за новое, и тогда я с удовольствием и благодарностью поеду хоть к чорту на рога.
   Я думаю, что им все равно, дать мне место в июле или октябре?
   Еще раз я прочитал Ваше письмо, -- и вижу: "ничего! славу богу! что ж?"
   Бури?
   -- Что ж? -- говорит купец у Остров-<ского>. -- Ничево!.. Можно!..
   Рабенка?
   -- И это дело не хитрое. У Грибоедова на этот счет сказано вполне справедливо. Ничего! Можно!
   Что касается меня, то я купил себе варенье, на банке написано "полявая земляника", и что ж? Ничего, слава богу.
   Пожалуйста, уж дозвольте повидаться, когда поеду назад. Я напишу с дороги.
  

100

Б. П. ЛЕТКОВОЙ

  

Чудово, 10 июля <1884 г>

   Дорогая Екатерина Павловна! Вот где я очутился вместо Сибири-то! И вышло это так: в Перми я занимался моими книгами и чувствовал некоторую скуку, но один эпизод заставил меня призадуматься, как говорят, крепко. Как-то утром слышу я какой-то отдаленный звук, будто бубенчики звенят, или, как в Ленкорани, караван идет с колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше,-- выглянул в окно (окно у меня было в 1-м этаже), гляжу -- из-под горы идет серая, бесконечная масса арестантов. Скоро все они поровнялись с моим окном, и я полчаса стоял и смотрел на эту закованную толпу: всё знакомые лица, и мужики, и господа, и воры, и политические, и бабы, и все-все наше, из нутра русской земли, -- человек не менее 1500, -- все это валило в Сибирь из этой России. И меня так потянуло вслед за ними, как никогда в жизни не тянуло ни в Париж, ни на Кавказ, ни в какие бы то ни было места, где виды хороши, а нравы еще того превосходней. Ведь эти люди -- отборный продукт тех русских условий жизни, той путаницы, тоски, мертвечины, трусости или отчаянной смелости, среди которых живем мы, не сосланные, томимся, скучаем, мучаемся, пьем чай с вареньем от скуки, врем и лжем, и опять мучаемся: все эти, от воров до политических, не выдержали этой жизни, и их тащат в новые места. И мне охотой, а не на цепи захотелось необузданно идти на новые места: мне также не подходит "жить" (а не бороться) с людьми, с которыми (и которым) приходится много лгать, бесплодно, бесцельно, и изживать русский теперешний век -- бесцветно, неинтересно, безвкусно и вообще скучно и неумно.
   Вот почему я и забыл отправить Вам письмо, которое теперь посылаю, хотя мне и совестно посылать такую ерунду. Я эту ерунду писал в Перми и удивился, очутившись в Екатеринбурге, увидев ее в числе бумаг неотправленной. В Екатеринбурге меня еще больше одолела жажда ехать дальше на новые места: отчего переселяются только мужики, а интеллигенцию тащат на цепи? И нам надо бросать добровольно запутанные, тяжкие, ненужные отношения, хотя бы они и были старые, привычные, и искать и мест и людей, с которыми можно чувствовать себя искренней и сильней. И тут-то вот я и остановился: так много на меня пахнуло нового и светлого, что я совершенно стал забывать мою работу, которую думал делать в дороге, она мне стала казаться ненужной, а, между тем, не работать было нельзя, -- надо устраивать сына в гимназию, платить плотникам (они перестроили мой дом отлично) и т. д. А писать мне старое там тоже нельзя; и вот я решил воротиться тотчас домой, устроить семью на всю зиму, покончить с писанием, изданием и т. д., и в августе, после 15-го, а может, и раньше, уехать в Сибирь до весны.
   Решив так, я не решился беспокоить г. Пыжова, да и время было неподходящее, как раз туда (29 июня) приехал министр Островский, и я видел, как целая орава всяких жгутов, погонов, эполет неслась в Екатерин-6<УРГ> с железной дороги; думаю, теперь начнутся обеды и речи, и я только обеспокою кого-нибудь.
   Но в августе месяце я поеду туда, и приеду к г. Пыжову, о чем, пожалуйста, напишите ему, чтобы он не забывал о месте. Мне оно очень нужно, только не в управлении, но об этом я Вам напишу подробно.
   На возвратном пути, в Москве, я остановился на мгновение (ехал без остановки) и у самого вокзала Н<иколаевской> ж<елезной> дор<оги> встретил знакомого, который сказал, что здесь сейчас приехал Ник<олай> Конст<антинович> и проехал в Петров<скую> академию. Мне захотелось его повидать, я решил остаться на сутки и поехал в Академию. Там я застал Ковалев<ского>, кот<орый> приехал из Парижа и едет в Швецию, Мих. Джаншиева, г-жу Ломовскую. Скучно там, натянуто, но "очень прилично все сделано". Только я, кажется, обидел Ек<атерину> Вас<ильевну>, потому что вечером выпил и что-то говорил, как кажется, неприятное для всех картонных человеков. Впрочем, кроме высшей любезности я ничего не видел -- и полного радушия. Об Вас Е<катерина> В<асильевна> говорит каждую минуту, показала даже руками, как дети делают, как она Вас любит и как хочет видеться с Вами. Но что-то ей препятствует, нельзя, невозможно. Хотел я и очень, бесконечно, повидать Вас, но там же я узнал, что в этот день (5 июля, от той же Е<катерины> Вае<ильевны", что в этот день Вы провожаете в Пермь г. Пыжова и что, стало быть, я помешаю Вам. Да и так просто у меня было что-то нехорошо на душе, а я бы хотел видеть Вас, чтобы на душе было чисто.
   Итак, вот как все вышло: Мих<айловский> поехал к сестре в Кострому, 20 июля я должен быть в Москве по делу, и если можно, пожалуйста, тогда повидайтесь, я Вам напишу.
   Повторяю, не хотел бы посылать письма прилагаемого, оно неправильное, оно написано до моего воскресения, ветхим человеком, измучившимся в бесплоднейших русских пустяках, и если посылаю, то уж заодно.
   Я Вам ужасно благодарен за хлопоты и за телеграмму. Спасибо Вам. Это письмо вздор. Все гораздо лучше, чем описано тут, и все рассуждения глупы. Не напишете ли 2-х -- 3-х строчек? До свидания, К<атерина> П<авловна>. Я Вас, право, очень, очень люблю. М<ихайловского> тоже.

Г. Успенский.

  

101

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Конец сентября 1884 г., д. Сябринцы>

   Многоуважаемый Василий Михайлович! Позвольте обратиться к Вам с покорнейшею просьбою. Я хотел видеть Вас в Петербурге, -- мне Мих<айловский> сказал, что Вы там (он Вас ждал к себе), но не знал, где Вы. Просьба состоит в следующем: Павленков, продолжающий издание моих книг, выдал мне за последние томы 6-ой -- 7-ой векселя, на разные сроки. Учесть их в Петербурге я решительно не могу, -- не имею никаких знакомых, у которых бы в кармане было не 500 руб., а хоть 500 копеек. Между тем после закрытия "От<ечественных> зап<исок>" пять месяцев пришлось жить без заработка, в августе пришлось отдавать сына в гимназию пансионером и заплатить сразу 230 р., -- и деньги мне до последней степени нужны. Михайловский мне говорил, что Вы знакомы с г-жой Морозовой. Не может ли она учесть этого векселя? Павленков издатель вполне солидный, но и его расшатывает цензура, на днях у него уничтожили два издания, Пругавина и Абрамова, и вот почему он вручил мне векселя. О его благонадежности и необыкновенной аккуратности можете навести какие угодно справки, -- у Вас есть, кажется, контора в Петербурге. Чрез посредство Вашей конторы получит г-жа Морозова и уплату. Да, наконец, есть же у нее в Петербурге какой-нибудь знакомый, который мог бы зайти в склад Павлен-кова и получить деньги, но я уверен, что даже этого беспокойства Павленков не допустит, а уплатит деньги минута в минуту туда и тому лицу, куда прикажете Вы.
   Если бы это было возможно, я был бы Вам глубоко благодарен.
   Книги мои, с выходом 5-го тома, на днях я пришлю Вам. Ольге Иван<овне> также надобно послать; где она живет?
   Еще вот какая просьба: как звать по имени и отчеству на Джаншиева? Пожалуйста, сообщите. Я ему также на днях хочу выслать мои книги, все 5 томов; будет 7.
   Хотел бы я также попросить у Вас работишки. Пошлите меня, пожалуйста, в Бийский округ, к переселении Мне бы там хотелось прожить именно зиму, я бы тут наслушался всего; летом люди работают. Зимой же я бы волей-неволей (если бы было очень трудно), а прожил бы там и уж наверно написал бы вещи хорошие. Подумайте, сколько Вы бы могли ассигновать на это дело денег, так чтобы отдельной платы за строчку уж никакой не полагалось, то Вы бы имели от меня письмо разного объема, каждую неделю. Подумайте, бога ради. Я теперь далеко не такой сукин сын, как прежде, и по части увлечений притихнул очень и очень. Что Вы не заглянули ко мне в домишко около Чудова?
   Итак, пожалуйста, В<асилий> М<ихайлович>, -- если только Вы мало-мальски можете похлопотать -- не откажите.

Преданный Вам

Глеб Успенский.

  
   Ответа Вашего жду.
   Ст. Чудово, Ник<олаевской> ж<елезной> дороги. Г. Ив. Успенскому.
   Адрес Павленкова (Флорентий Федорович): Малая Италианская, д. No 6. Петербург.
   Если необходимы какие-нибудь формальности, то я приеду в Москву. Но лучше если бы приехать мне в половине октября и тогда исполнить эти формальности. В половине октября мне надобно будет быть в Москве.
   Жду -- жду ответа.
  

102

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

  

<7 ноября 1884 г., д. Сябринцы>

  

Милостивый государь

Михаил Матвеевич!

   Решительно не нахожу слов, которыми я мог бы выразить мое глубокое душевное сокрушение относительно моего поведения с Вами. Никогда в жизни я не чувствовал себя так позорно и гадко, как теперь, потому что никогда в жизни на мою голову не сваливалось так много неожиданных неприятностей и забот. Весь последний месяц я решительно не знал покою ни днем, ни ночью; сто раз я брался за перо, чтобы написать Вам, но не мог написать ни единого слова, в исполнении которого был бы уверен: весь последний месяц, кроме моих личных забот, я был постоянно волнуем неприятностями неожиданными: арестовали учителя моего сына, арестовали одну постоянно бывавшую у нас даму; у одного знакомого москвича, нотариуса, и у двух знакомых московских дам, писательниц, все людей мне весьма близко знакомых, произошли обыски и отобраны мои письма. Я ничего особенного не знаю за собой, но почем знать, что было в письмах, а теперь такие тревожные времена. И эта тревога по случаю ареста моих близких знакомых тянется целый год, -- арестуют Кривенко, который жил вместе со мной в одних комнатах, затем арестуют Эртеля, который жил там же и бывал у меня часто, потом закрываются "От<ечественные> з<аписки>", оставляя не одного меня на улице, а теперь вот осенью раз за разом целых пять случаев ареста и обыска у самых близко знакомых мне людей. Все это меня так угнетает и притом так давит, что последнее время я положительно чувствую сильнейшее нервное расстройство.
   Я не думаю, чтобы эти аресты повредили мне, но мне все эти люди были близки как знакомые. Постоянно остаешься в пустыне и один, не с кем сказать слова. Чтобы хоть мало-мальски разъяснить себе причину этих обысков и арестов, я в течение последнего месяца должен был по крайней мере раза четыре съездить в Москву -- в Петербург, приезжать на час -- на два, чтобы ехать опять то в деревню, то опять в Москву.
   Теперь я немного пришел в себя. От всего сердца приношу Вам самое искреннее извинение в неприятностях, сделанных Вам. И теперь решительно могу сообщить Вам следующее: 8-го ноября я должен буду читать на литер<атурном> вечере в пользу Фонда. Если бы я не был обязан Фонду, я бы решительно не мог преодолеть моего расстройства и непременно бы отказался от чтения, которое для меня совершенная пытка. Но я обязан Фонду и буду читать, а затем в тот же вечер я уеду в Чудово. Я уж давно начал работу для "В<естника> Евр<опы>", но она прервана неожиданностями и тревогами, о которых я говорил. До 15-го ноября остается ровно неделя, и я употреблю все усилия, чтобы к 15-му ноября работа была у Вас. Будьте уверены, что в этот раз я буду исправен.
   "В<естник> Евр<опы>" я получил, -- приношу Вам глубокую благодарность.
   Глубоко виноватый перед Вами

Г. Успенский.

  
   7-го ноября, вторник.
  
   Это письмо я пишу в Чудове, но отправлено оно будет в Петербурге с посыльным.
  

103

В. И. СЕМЕВСКОМУ

  

<10--15 ноября 1884 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемый

Василий Иванович.

   Если издание журнала "Дело" состоится и если Вы будете действительно его редактором, то я буду работать у Вас с истинным удовольствием и постараюсь не писать нигде в другом месте.

Глубоко Вас уважающий

Г. Успенский.

  

104

Л. Ф. ЛОМОВСКОЙ

  

<Начало декабря 1884 г., д. Сябринцы>

   Лидия Филипповна! Вот каков я молодец! И обманул, и наврал, и невежливо поступил и в такое короткое время и так сразу всё! Но вот в чем дело: не знаю, что со мною творится -- такого холода, от которого руки даже коченеют, -- никогда не было в моей душе, как теперь. Вот на Вас одна только утрата такого человека, о котором Вы пишете, утрата одного только такого знакомства -- произвела такое сильное и многосложное впечатление, -- а у меня вся жизнь прошла только в этих утратах. Никаких семейных, "родовых", прочных впечатлений или угла, в котором бы теплилось какое-нибудь родное чувство, всю жизнь дающее право чувствовать себя не чужим на земле, -- ничего этого у меня никогда нет и не было. И угол, и дом, и "предания" -- все это приходилось мне делать самому, -- на новом, пустом месте, на камени голом, приходилось собирать крупицами, по зернышку содержание жизни, которая бы этот угол наполнила, -- и вот все эти зерна брались из тех минуточек хороших впечатлений, которые выпадали на дороге знакомства с людьми этого типа, и всегда мгновениями. Не успеешь обрадоваться, не успеешь сказать: "Ну, вот теперь все-таки чувствуешь, что что-то можешь и должен", -- и сейчас же расстаешься; все у меня расхищено: осталась одна виновность пред всеми ими, невозможность быть с ними, невозможность неотразимая, -- осталась пустота, холод и тяжкая забота ежедневной нужды, -- вот! Теперь на меня находят такие минуты, -- что я по три, по четыре дня не могу двинуться с места, слова сказать. Третьего дня я был один в деревне, в пустом доме, и дня два-три находился все в этаком угнетенном душевном состоянии. Так, третьего дня я дошел до такой степени нервного расстройства, что ночью, во время бессонницы, меня обуял какой-то непостижимый страх, что-то вроде какого-то припадка, -- я стал звать прислугу, стучал поленом, чтобы меня услышали, наконец, смешно сказать, открыл форточку и во. всю мочь стал звать народ -- точно меня хотели убить. Это продолжалось минут пять-шесть, и потом я очнулся и вижу, что со мной была какая-то чертовщина. Вот как я расстроен. Будь я помоложе, я бы выдумал себе какое-нибудь утешение, -- но я не молод, у меня определенные заботы, -- выдумывать уж нет возможности, -- я об этом-то и думаю: невозможно выдумать, по кр<айней> мере для меня, -- ровно, ровно ничего такого, от чего бы стало потеплей. Если бы и случилось, -- так я сам бы прекратил это я отвык, мне нельзя, мне надобно теперь просто только работать для семьи, и работать не литературно: литературн<ую> работу я кой-как протяну до весны. Но весной окончательно прекращаю это дело и еду в Сибирь служить. А пока, пожалуйста, не забывайте иногда написать мне строчку о себе, о Ваших литературных планах.

Очень Вас уважающий

Г. Успен<ский>.

  

105

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<ередина декабря 1884 г., Сябринцы>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Статья Лудмера "Бабьи стоны" наконец появилась в печати. Убедительно прошу Вас позволить мне написать о ней две-три статьи в "Рус<ских> вед<омостях>". Я читал эту статью раньше, хотел даже купить ее у автора, так как она была во всех ред<акциях> и ее нигде не приняли. Я напишу хорошие статьи, которые прочтутся с интересом.
   Если Вы согласны, то немедленно сейчас, т. е. буквально сию минуту, возьмите со стола ред<акции> 11 No "Юридического вестника" и пришлите мне. Еще раз говорю: я хорошо напишу о ней, я думал о ней давно и много.
   Если ж бы Вы желали, чтобы в печатании статьи не было задержки, -- то я прошу Вас, выхлопочите в ред<акции> "Юр<идического> вестн<ика>" корректуру окончания этой статьи, -- так как ждать появл<ения> 12 No долго. Статья моя будет доставлена (первая) через два дня по получении статьи Лудмера.
   Я теп<ерь> в Чудове и буду здесь долго. Адресуйте: ст. Чудово. Н<иколаевской> ж. дор. Г. И. У.

Предан<ный> Вам

Г. Успенский.

  

106

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

  

22 дек<абря 18>84 г., <д. Сябринцы>

  

Милостивый государь

Михаил Матвеевич!

   Я так глубоко и бесконечно виноват перед Вами, что пишу настоящее письмо не для своего оправдания, а единственно ради того, чтобы вывести Вас из недоумения, в которое я поставил Вас своим невозможным поведением. На мое величайшее несчастие, нынешняя осень была для меня полна неожиданнейших затруднений: все дети переболели -- кто дифтеритом, кто брюшным тифом, что заставило делать непредвиденные расходы и входить в обязательство с журналами, с которыми при мало-мальски благоприятных условиях я бы никогда не имел никакой связи. 4 месяца я был без работы, затем неожиданные расходы по определению сына в гимназию (он попал не приходящим, а пансионером, что стоит 410 р.), и чего нельзя было избежать, затем болезни бесконечные, не говоря о моих глубочайших нравственных утратах, все это меня довело до величайшего душевного расстройства. Если ж я и при таком расстройстве могу писать статьи для "Рус<ской> м<ысли>" или "Недели", то это происходит оттого, что в статьях этих кое-как дописывается старое, приготовленное для "От<ечественных> з<аписок>". Читатели "Рус<ской> м<ысли>" уж знакомы со мной, и я могу им писать на старые темы, писать остатки старых вещей, только слегка подновленных; и все это я делаю с величайшими затруднениями, единственно под влиянием только нужды. В "Вестнике Европы" я не. могу заниматься дописыванием, пережевыванием старого матерьяла, да я и не хочу уже делать это; слишком все это уж я долго делаю и теряю охоту продолжать. В "Вестнике Евр<опы>" я хотел начать работы в совершенно новом роде, без всякого народничества: я по этой части сделал все, что мне было можно сделать, и пришлось бы переливать из пустого в порожнее. Я начал для "В<естника> Е<вропы>" небольшой очерк "Венера Милосская" -- работа совершенно новая и, я уверен, для многих из моих читателей совершенно неожиданная по теме, хотя ни по содержанию, ни по форме не имеющая ни малейших претензий явиться в чужой шкуре или представиться знатоком художеств<енных> произведений. Нет, это просто рассказ, так сказать, о личном знакомстве человека улицы с такими неожиданными для него впечатлениями, которых он долго даже понять не может, но от которых и отделаться также не может, критикуя ими ту же самую уличную, низменную действительность, к которой он сам принадлежит. Этот рассказ мне хвалили почтенные люди, -- но я решительно не могу взяться за него теперь, я просто утомлен. И вот почему я решил после продолжительнейшего пребывания в самых однообразных условиях и притом большею частию самых утомительных и тягостных, -- заложить мой деревенский дом и, уплатив мои литературные долги, уехать месяца на полтора за границу. Залог дома, а также уплата всех моих крупных и мелких долгов по редакциям, состоится никак не позже первой половины января месяца. Затем первое, что я сочту хорошо написанным, я непременно доставлю Вам, и от Вашей воли будет зависеть наказать меня отказом в напечатании или принять.

Примите уверение в искреннейшем моем

к Вам уважении

Г. Успенский.

  
  

1885

107

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<3 января 1885 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой

Василий Михайлович!

   Пишу Вам на куске конверта -- нет в доме бумаги, да и не до бумаги было все время: весь декабрь я горел как в огне, -- сначала заболела девочка дифтеритом, потом сын заболел тифом, прервали тиф, начался ревматизм во всем теле, а одновременно с ним развился брюшной тиф. Словом, ни дня, ни ночи я не имел покойных от стона, крика и от тысячи хлопот, с которыми сопряжено лечение в деревне, где за 20 верст доктор, за 5 аптека и т. д. Сегодня 3 января -- первый день, буквально, что я взялся за перо. Я еще в самых перв<ых> ч<ислах> декабря начал ряд статей для "Р<усских> вед<омостей>" -- но должен был прервать работу. И сейчас у меня голова идет кругом.
   Теперь чрез два-три дня, словом на Крещенье или на другой день Кр<ещенья> -- Вы непременно получите мою работу, и уверяю Вас, не беда, что она появится не в декабре, а в январе. Зачем Неделя пропечатала, что я буду там сотрудничать? Это неверно. Я был должен давно Гайдебурову 100 р., и он пристал ко мне, не дам ли я ему чего-нибудь. Я дал ему сказки, кот<орые> я хотел напечатать в детском журнале, и не мои, а аварские, только пересказанные мною, и затем всякое сотрудничество с нею прекращается.
   В примечании к 1-ой статье, кот<орую> я пришлю к Вам, -- будет сказано, что нигде, кроме "Р<усских> в<едомостей>" и "Р<усской> м<ысли>", я раб<отать> не буду и что все издания другие, объявившие мое сотруд<ничество>, -- сделали это по собственному желанию. Объявляли такие издания, редакторы кот<орых> даже и не просили меня сотрудничать.
   Поверьте, дорогой Вас<илий> М<ихайлович>, что я сторицею искуплю мой грех. Я положительно измучился, сбился с ног. Сегодня первая ночь, что я проспал кряду 4 часа и пишу Вам это письмо на радостях, что дело моего мальчишки пошло на поправку. Работать буду как следует.
  
   Искренно Вам преданный и любящий

Г. Успенский.

  
   "Рус<ские> вед<омости>", пожалуйста, высылайте <в> Чудово. Сегодня 3, а ни одного No нет.
  

108

Л. Ф. ЛОМОВСКОЙ

  

<29 января 1885 г., д. Сябринцы>

   Лидия Филипповна! Пожалуйста, не думайте, что это я сам развратился до степени аглицкой бумаги, -- случайно купили мне такое великолепие, и я с моим кривым пером чувствую себя, благодаря этой бумаге, так же, как мужик в лаптях на паркетном полу.
   Нечего мне Вам написать хорошего, да и худого не знаю, много его. Надо работать, -- а не знаю что? Последняя статья Льва Толстого меня ужасно смутила, -- мне кажется, что это первое фальшивое произведение, и я хочу написать об этом в "Русские ведомости".
   Ваши письма очень приятны и умны всегда; всегда в них есть что-нибудь чрезвычайно умное, -- а поэтому не лишайте меня, пожалуйста, удовольствия читать их от времени до времени. Когда я еду за границу? Не знаю. Темна моя жизнь, не знаю, что будет завтра, рассчитать не могу на два дня вперед. Но уеду непременно. Желание мое уехать по выходе 2 No "Рус<ской> мысли", -- а не знаю, может, и в марте, и может, и в июле; но после 2 No будет можно кой-что предвидеть.
   Я писал Вам о Серовой не для того, чтобы увериться в ее храбрости, а потому, что теперь Москва в особенном внимании правительства. Я так слышал, и всякое пустое слово может наделать много хлопот. Скоро чрез Москву проедет Михайловский в Смоленск, и я думаю, Вы увидите его на вокзале, а пока до свидания. Бахметьев требует работы к 3 февр<аля>, а у меня еще нет строчки: после этого письма сейчас же примусь писать что-то. Вот ведь какая гадость.

Поклонник Вашего ума

Г. Успенский.

  
   29 янв<аря 18>85, Чудово.
  

109

Л. X. СИМОНОВОЙ-ХОХРЯКОВОЙ

  

<28 февраля 1885 г., д. Сябринцы>

   Милостивая государыня, Людмила Христофоровна! Простите, пожалуйста, что так поздно отвечаю на Ваше письмо -- я был в Москве. Что касается адреса Лудмера, -- то я знаю только одно, что он живет в Архангельске, я писал ему однажды туда, просто адресуя г. Лудмеру, и письмо дошло.
   Повесть Вашу я прочитал с большим удовольствием. Кой-что ей вредит -- напр<имер>, пьяница мещанин -- содер<жатель> постоялого двора, -- очень длинно; кой-что мало -- напр<имер>, старик, ухажив<ающий> за Марьей, разгульной девицей, на кот<орой> он женится. Все это очень любопытные фигуры. Но Марфа и Степан отличные, безукоризненные, говорю это по сущей справедливости.
   Что если бы Вам взяться за одно большое дело, о котором я давно думаю: описать в беллетристической форме воспитательный дом в Петербурге? Я думаю, что там масса такого материала, от которого у читающей публики мороз бы пошел по коже, а ведь надо же, чтобы кожа эта когда-нибудь и что-нибудь чувствовала. От приноса неведомо чьего ребенка, -- до деревни и до дальнейшей карьеры его, -- ведь это неисчерпаемая тема. И если бы Вы попробовали посидеть в приемной только, посмотреть, что там делается, -- так я уверен, что Вы заинтересовались бы этим делом. А дело это огромное. Если бы пошло удачно, то можно бы было похлопотать, чтоб редакция одного знакомого мне журнала поставила бы Вас в возможность не спешить и писать потихоньку. Конечно, если Вы сами можете не принуждать себя к спешной работе,-- так и говорить не о чем.

Покорный слуга Ваш

Г. Успенский.

  
   Чудово, 28 февр<аля>.
  
   <Адрес:> В Петербург. Пушкинская, д. No 11, кв. 61. Людмиле Христофоровне Симоновой-Хохряковой.
  

110

X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

  

Чудово, Н<иколаевской> ж. д., 4 марта <18>85 г.

  

Милостивая, государыня

Христина Даниловна!

   Простите меня великодушно за такой поздний ответ на Ваше письмо: я был некоторое время в отлучке из дома, в Москве и в Петербурге, и только на днях возвратился в Чудово.
   С истинным удовольствием прочитал я странички из дневника Вашей школы. Но в последних строках этого дневника и Вашего письма мне почудилось что-то такое, что заставляет думать о некотором утомлении или сомнении, испытываемых Вами теперь, относительно Вашего дела. Если это так, то мне кажется, что Вы ошибаетесь, полагая найти поддержку своему делу в таких результатах его, которые бы "воочию" убеждали Вас в его плодотворности. Напротив, я думаю, что "воочию"-то меньше всего можно рассчитывать на какое-нибудь удовлетворение и успокоение. Чего стоит участь Ваших учениц после того, как они оставляют школу и начинают жить среди всевозможных случайностей, и Вы не можете не думать и не печалиться об этой участи: талантливая, умная девушка на Ваших глазах может попасть бог знает в какое положение, и Вы ничего не в состоянии сделать для нее. И таких забот, которые должны непременно тяготить Вашу мысль и которых в то же время Вы, за пределами Вашей школы, не можете устранить ни в каком случае,-- в Вашем деле должно быть бог знает сколько, несметное множество, неизмеримо больше тех "отрадных явлений", которые Вас могут поддержать. И пока другие общественные учреждения, вслед за школой, имеющей в основании полнейшее отсутствие самой тени фальшивых отношений к человеку,-- не получат возможности также по возможности без фальши относиться к дальнейшей участи человека, оставившего школу и вступающего в жизнь, до тех пор, пока, положим, во всех этих земствах и думских делах не получится возможность добросовестному человеку делать что-нибудь простое и нужное именно "для человека", -- до тех пор едва ли будет возможность рассчитывать на обилие отрадных результатов и Вашего дела. И при настоящем положении дел вообще невозможно даже и предвидеть, когда ж, наконец, начнут оживать другие, непосредственно следующие за школой, общественные учреждения?
   Но из этого вовсе не следует, чтобы одно из живых общественных учреждений, школа, могла бы заглохнуть потому, что хорошее начало не имеет в практической жизни такого же хорошего продолжения. Хорошее начало школы должно иметь продолжение в самой школе, и в этом смысле то, что Вы делаете, имеет огромное значение для школы вообще, хотя, быть может, и не принесет Вам никаких иных результатов, "воочию" убеждающих Вас в успехе дела, кроме успешной распродажи Вашей превосходной книги. Книга Ваша -- вот результат Ваших трудов, и успокоение Ваше только в том, что Вы этою книгою вообще внесли новые черты в школьное дело. Но то, что Вы сделали, -- это начало -- отличное, превосходное, и такое же у этого начала должно быть и продолжение и также в школе. Книга "Что читать народу?" вносит в русскую народную школу, во-первых, новизну Отношений учителя и ученика, ставя их на настоящую точку; отношения эти не похожи на родительские, не- похожи и на наставнические, не похожи вообще на установившиеся отношения учителя к ученику, старшего к младшему, наставителя к наставляемому, -- а прямо товарищеские, основанные на простом желании "с удовольствием" удовлетворить ответом того, кто меня о чем-нибудь спрашивает. Другая также в высшей степени важная и существенная черта, отличающая Вашу школу, -- это внимание к учащемуся как к человеку; школа Ваша не торопится отделаться от человека, научив его писать, читать, считать и выпустить потом на все четыре стороны, не обращая внимания на то, что у него на душе и какова его душевная жизнь. Именно оттого-то, что эта душевная жизнь человека не принимается во внимание нашей заурядной школой, -- человек, выйдя из нее, почти на другой день уже забывает и читать и считать. Между человеком и книжкой нет никакой связи, а именно эта связь и нужна. Человеку, выйдя из "ученья", надо знать, "как жить" на свете, и точно так же, как и гр. Толстому и всякому образованному человеку, надо знать, что делать, что хорошо, что нехорошо. Наши сектанты, народ, простые мужики, -- предпочитают учиться по-своему, не по-школьному, и учатся для того, чтобы знать, как правильно, справедливо жить надо на свете; это первое, а потом уж и арифметика и т. д. Начало сделано Вашей школой превосходно, -- вполне по-человечески, -- нужно такое же и продолжение, т. е. нужно развивать тип Вашей школы, нужно перерабатывать самостоятельно тот огромный педагогический материал, который у Вас под руками, в смысле удовлетворения потребности учащегося знать, что правда в человеческих отношениях и что неправда. В этих видах Ваша деятельность должна бы продолжаться не в практической школьной работе (которая могла уж Вас утомить и которую могут делать люди начинающие), а в литературном деле школы. Если бы Вы продолжали печатать "Что читать народу?" периодически, превратив его в журнал, который бы старался выработать план систематического ученья, в котором бы было, во-первых, главное (для чего человек живет и как должен жить) и, во-вторых, прикладное к этому главному -- собственно наука, научные знания и сведения, -- то работы самой живой и плодотворной оказалось бы у Вас великое множество. Меня давно занимает мысль осуществить эту программу в виде хотя бы книги для чтения в народной школе, где бы описание крестьянского домика, неизвестно почему, не продолжалось описанием зайца, вслед за которым, также неизвестно почему, идет разговор про Христа и т. д. Л с первой же страницы касалось бы самого серьезного, -- как жить свято (хотя бы в виде, самым лучшим образом написанной, биографии и учения Христа), затем переходило бы к действительности, и все, что в ней не свято, должно бы быть выставлено во всех подробностях; огромный материал деревенской жизни, заимствованный из лучших русских писателей, тут много бы помог делу и нарисовал бы такую картину, которая ясно показала бы, как трудно и действительно плохо жить и как много неправды. А затем началось бы все, что можно сказать о существующем хорошем: община, о которой надо говорить в училище, и т. д. И этакую книгу надобно непременно написать и издать. Извините меня, пожалуйста, за это торопливое письмо. Позвольте засвидетельствовать Вам мое самое искреннее и глубокое уважение.

Глеб Успенский.

  

111

Ф. Ф. ПАВЛЕНКОВУ

(Черновое)

  

8 марта <18>55 г., Чудово

  

Милостивый государь

Флорентий Федорович!

   Последний разговор между мною и Вами произвел на меня в такой мере дурное впечатление, что, не рискуя вновь пережить что-нибудь подобное, я уже не решился идти к Вам вечером и предпочел уехать домой. А о простой вежливости я как-то даже и позабыл в это невежливое утро.
   Итак, Вы до настоящего времени еще не успели составить обо мне никакого определенного мнения и не знаете еще кому верить: тем ли лицам, которые говорят Вам, что я человек непрактический, или тем, которые, как М. П. Надеин, напротив, утверждают, по Вашим словам, что я "чрезвычайно" (Ваши слова) практический человек. Если бы в нашем последнем разговоре этому слову Вы придавали обыкновенный обиходный смысл, -- то и разговора никакого о моей "теоретической" сущности не могло бы быть: с практическими людьми говорят о практических делах и практическим языком. Но Вы почему-то, напирая на авторитет М<итрофана> Петр<овича> о моей практичности, считали возможным в том же разговоре обрисовывать мои дела и побуждения, которыми я руковожусь в них, какими-то небрежными фразами, рисующими эти дела и побуждения в весьма спутанном л темном виде: "У Вас, -- говорите Вы мне, -- какие-то дела и долги с ростовщицами... с судами... у Вас какие-то долги Гайдебурову, Стасюлевичу... Вы делаете новые долги, несмотря на то, что много получаете денег... Вам не может помочь кредит" и т. д. Словом, и во мне и вокруг меня, на Ваш взгляд, происходит какая-то путаница, тьма, а в глубине этой тьмы и путаницы лежит та самая таинственная практичность, о которой свидетельствовал Вам Мит<рофан> Петр<ович> и о которой Вы намекаете мне с какою-то загадочностию. Фигура человека, рисуемого такими чертами, как видите, фигура темная, загадочная, -- что-то приближающееся к Расплюеву. А так как именно эту-то фигуру Вы, благодаря Вашей благосклонности, {<Зачеркнуто:> Вашей вежливости, вот уж...} преподносите мне в виде моего собственного портрета (я говорю о Вас Ваши слова теоретически), и в последнее время преподносится довольно-таки частенько, внося Ваши презрительные мнения во всякий мой с Вами разговор о моих литературных работах, мечтаниях и планах, -- то Вам будет понятным, почему я во время последнего разговора с Вами не мог не раздражаться, так как именно Вы-то, Вы, господин Павленков, именно Вы и не имеете ни малейшего права относиться ко мне таким образом. Именно у Вас-то перед глазами прошло со времени моего с Вами знакомства такое количество фактов, которые Вы и видели и даже осязали и которые, мне казалось, могли бы дать Вам возможность составить обо мне собственное Ваше понятие, независимое от сбивающих Вас мнений обо мне Мит<рофана> Петр<овича> или кого другого.
   Вы мне бросаете такую фразу: "-- Вы делаете новые долги... Вы должны Стасюлевичу". И забываете, что 450 р., которые я должен Стасюлевичу, я вручил Вам в собственные Ваши руки, именно для того, чтобы они были уплачены Стасюлевичу. Вы тогда попросили эти деньги у меня, и если бы я был не такой темно-практический человек, которым Вы меня рисуете мне самому, а практический в обыкновенном обиходном смысле, то мне следовало бы отказать Вам в Вашем желании; мне пора знать, что деньги, предназначенные на одно дело, могут разойтись по мелочам, если их не употребить тотчас же на дело; ведь это и Вам хорошо известно: учитая мой вексель на 750 р. (деньги необходимы для того, чтобы двинуть в ход дело о займе для Вас), Вы вручили мне только 400 р., а остальные разошлись именно потому, что я не явился получить деньги во-время, а запоздал несколько дней. Вот именно ввиду того, что я уже мог отлично знать, что деньги, не отданные сейчас, могут разойтись, особенно у меня, человека постоянно нуждающегося, и что я больше чем кто-нибудь другой рискую истратить их и не уплатить долга, -- я как простой практический человек и должен бы был отказать Вам. Но я был так Вам благодарен за те одолжения, какие Вы мне делали, что с удовольствием отдал их Вам, зная, повторяю, что они разойдутся если не зря, то вообще пойдут не на то дело, на которое предназначены. За Ваше одолжение я хотел отплатить тем же, а уж ответственность пред Стасюлевичем брал на себя. Стасюлевич -- тот имеет полное право порицать меня. Что ж касается до Вас, то Вы, порицая меня, -- могли бы выразить это единственно только в след<ующей> форме: "Зачем тогда не послали Стасюлевичу, а дали мне, -- вот деньги и разошлись. Вам ли давать деньги взаймы, когда Вы сами сейчас же будете нуждаться не в 450 р., а в 4 руб. 50 коп.". Вот в какой форме, и только в этой, а ни в какой иной может, выразиться Ваше порицание о неуплате долга Стасюлевичу. Говорить же ни с того ни с сего только: "Вы делаете новые долги, вот Стасюлевичу не платите" -- значит забывать, что именно в Ваших собственных руках были деньги для уплаты Ст<асюлевичу>, и именно Вас я просил это сделать, деньги были все полностью, -- а уж потом, вследствие разных обстоятельств, разошлись кой на что. Другой новый долг Вам -- 610 р. В этом новом долге, кроме. 200 р., забранных мною мелкими суммами,-- находятся четыреста рублей из занятых 750 р. в Камско-Волжском банке. Позвольте спросить Вас, зачем именно я занял у Вас 400 р. и зачем вообще был сделан заем в К<амско>-В<олжском> банке? Вам нужно было достать несколько тысяч рублей, и я обещал Вам достать их у Сибиряковых, -- но чтобы иметь право говорить о Вашем деле, я должен был уплатить им мои старые долги. Долгое время я не мог сделать этого из собств<енных> средств: то за сына вместо 25 р. в полугодие приходится платить 230, то вместо Новгорода приходится жить в Петербурге, тратить 200--250 р. на квартиру, мебель, -- а дальше начался целый ряд болезней, кончившихся расстройством и квартиры и ученья. Вы уже начали терять веру в мои слова, о чем не один раз писали мне в деревню, писали даже, что окончательно отчаялись в этом деле, -- и тогда я объяснил Вам, что дело это быстро пойдет вперед, если ему расчистить дорогу уплатой моих долгов. На эту уплату нужно было 750 р. Вы поняли меня, заняли под мой вексель деньги, -- но выдали мне не 750, которые были необходимо нужны, а только 400 р., так что для успеха Вашего дела я должен был сам, где мне угодно, доставать недостающие, истраченные Вами в мое отсутствие, 350 руб. Таким образом, в видах успеха Вашего дела я должен был делать ненужный мне лично новый заем, -- точно так же, как лично мне не нужно было занимать и 400 р. Лично мне не нужно было сейчас платить Сибиряковым -- они знают, что я нуждаюсь, что у меня семья; мне достаточно съездить извиниться; наконец и просто они не пропадут без моих денег, они богаты. Но мне нужно было платить им, чтобы они знали, что даже я, такой постоянно нуждающийся человек, благодаря Вам, -- Вашему добросовестному отношению ко мне как издателя, могу, наконец, платить мои старые долги, и что, следов<ательно>, им можно и следует верить Вам и т. д. Вы должны знать и помнить, что без этого займа я бы не мог действовать на Ярошенко, так как нужно было, чтобы она убедилась в моей аккуратности и, поверив мне, стала хлопотать. И именно благодаря этим хлопотам Вы, худо ли хорошо ли, а получили 5000 руб. А теперь Вы изволите удивляться, куда я деваю деньги, и понять (!) не можете при всех усилиях, что я за бездонная пропасть. "При всех соображениях, -- говорили Вы мне как-то вечером, -- решительно нет возможности объяснить Ваших больших денежных трат". Вы очевидно, говорите так, потому что не все помните. До моего последнего приезда к Вам из Москвы, -- я был должен Вам 800 р. -- вычеркните из них 400 р., занимать которые мне, было, лично не нужно, -- останется 400, -- вычеркните 200, котор<ые> я привез Вам и отдал, -- останется 200, -- да и эти я бы покрыл тогда же, если бы мне не было нужно платить по ненужному для меня займу 350 р., и у меня бы осталось не 150 р., а 300, и я не пошел бы к Вам просить 10 р. и слушать Ваши презрительные суждения о моей безнадежности. Я и не думал об этом никогда, а делал это дело, потому что его нужно сделать, -- но Ваш последний разговор, в котором Вы говорили со мной тоном министра, еле-еле понимающего, что такое бормочет какой-то просителишко, оскорбил меня бесконечно.
   Нет, если бы я был не тот темный практик, каким Вы меня удостаиваете рисовать мне самому, -- а просто человек практический и хоть чуть-чуть расчетливый, мне бы нужно было отказаться от хлопот по Вашему делу, нужно было отказаться от займа в банке и еще на стороне. Сибиряковы могут ждать годы, а здесь нужно непременно платить в срок, тогда как я не могу рассчитывать на аккуратность, не рискуя сам остаться без копейки. Но Вы помогли мне, купив мои книги, и я должен был помочь Вам. И я Вам помог. Нет, если бы я был такой простой практик, -- так мне не нужно было бы платить и во Псков 500 р. Мой долг давным-давно включен в долг Надеина и зачеркнут; 500 р. в 40 тысячах зачеркнутого долга -- ноль. Но, быть может, благодаря моей только капельной уплате этого сорокатысячного долга Псковский банк и будет лучшего мнения о людях, которые, занимая там деньги, сулили золотые горы и кончили, не отдав ни копейки.
   Не нужно было бы мне платить ни Долганову, ни Соболеву, -- сумма, составляющая 900 руб. И Долганов и Соболев давно получили то, за что платили деньги мне. Долганов, кроме того, не выполнил условия внести 100 р. в Псковский банк, как было уговорено, -- и ни он, ни Соболев не выполнили буквально ни одного пункта договора, ни относительно количества томов, ни относительно количества цен, ни даже содержания, причем, напр<имер>, Соболев вставлял целые страницы своего сочинения и писал предисловие свое, а мое, как раз противоположное его барышнической рекламе, не печатал. Никому из них я по совести не должен был платить ни копейки, да и по закону и по всем резонам мог оставить 900 р. у себя в кармане, -- однако я это сделал. Сделал для того, чтобы оградить Ваше издание от малейших случайностей барышнического мира, чтобы ему был расчищен свободный путь к продаже, чтобы, наконец, старые издатели были вполне довольны моими к ним отношениями.
   Не нужно было мне и Лаврову платить 300 руб., так как ему никто не платил долгов старых; но я не желаю получать подачек от кого бы то ни было и уплачиваю то, что беру в долг.
   Мне не нужно бы в видах собственного расчета и кармана позволять так много вычеркивать ред<акции> "Рус<ской> м<ысли>" в моих работах, -- такое упорство сохранило бы листа 3 моей работы, которая пропала, -- а три листа -- 750 р.
   Мне не нужно было добровольно брать от Бахметьева (как я сделал это в последний приезд в Москву) уже набранной, напечатанной работы и уничтожать ее, только потому, что она кажется мне плохою, -- не нужно, она стоит 400 р., надо их брать, а остальное наплевать!
   Вот как я должен бы был поступать, если бы был только просто практический человек, а не тот таинственный незнакомец, которого Вы никак понять не можете. Но это еще не все. В Ваших суждениях обо мне "с теоретической точки зрения", -- есть в ряду непонятных для Вас каких-то долгов, каких-то темных практических побуждений, есть еще темный и непостижимый пункт, касающийся "каких-то ростовщиц и каких-то судов..."
   Об этих "каких-то ростовщиках" и об этих "каких-то судах" Вы сочли нужным напомнить мне, дабы разрушить мои "несбыточные мечтания" о том, что хорошо бы, если бы можно было достать 1000 р. на год и отдохнуть, имея эти деньги (кроме моего заработка) в моем, личном распоряжении. Что такое за ростовщики и за суды, лучше всего Вам может разъяснить М. П. Надеин, живущий рядом с Вами. Я покорнейше прошу Вас прочитать ему все то, что будет написано ниже.
   До <18>73 г., как и до сего дня, я жил литературным трудом исключительно; у меня была в это время жена, и сын; но кроме своей семьи, я имел еще на шее после смерти отца, мать, четыре сестры и три брата, буквально оставшихся без всяких средств, как и я. Я один во всей этой куче народа зарабатывал кой-какие деньги, кот<орые> и должен был делить буквально по грошам| то матери 3 р., то брату в Лисин о 2, то дома 5, то в Липецк к другому брату 1, то третьему на книги сколько-нибудь. Разумеется, я никак не мог посылать много, потому что у меня много было домашних нужд, а заработок на всю эту орду -- мал. Но орда эта мучила меня, т. е. она была ко мне весьма деликатна, не приставала, но я мучился ее нуждами. Сил во мне было очень много, но они тратились в этих мучениях за участь целой пропасти народу. Пока мне удалось при помощи добрых людей выхлопотать в Минист<ерстве> госуд<арственных> имущ<еств>, где служил отец, -- не пенсию (он не дослужил), а 400 р. на воспитание детей, сроком на 7 лет, до тех пор я бился как рыба об лед, и мучился и за себя и за них, и должал, словом, самое лучшее юношеское время моей жизни провел в тяжелых и самых реальных хлопотах. От природы у меня было дьявольское здоровье и большая впечатлительность. Трудно было узнать, что у меня на душе ад, раз меня что-нибудь развеселило. Таким образом, к <18>74 г. мои дела были в весьма запутанном положении; я был должен ростовщице 400 р., имел долги разным товарищам, все написанное мною продавалось по 75, по 100, по 50 р. за том Генкелю, Базунову, Печаткину; мне нельзя ни торговаться, ни ждать -- дают 50 р. -- бери, слава богу. Вот в это время, чрез Н. Е. Битмида, моего товарища по гимназии, я познакомился с М. П. Надеиным. М<итрофан> П<етрович> предложил мне занять в Псковском банке такую сумму денег, которая бы покрыла мои частные долги, дала возможность выкупить у г. Карбасиикова право на мои соч<инения> (проданные на многие годы вперед за 300 с чем-то рублей и купленные потом мною за 1100 р.) и иметь возможность поехать за границу. Ехать за границу для меня было необходимо, просто чтобы учиться. Я прошу Вас не забывать, что потребность в литературной работе (спешу и не хочу обдумывать тщательность выражений) была во мне с раннего детства. Из нашей семьи четверо человек печатались в "Современнике" времени Добролюбова и неумолчно жили (и живут) во всевозможных житейских затруднениях, с литературой не имеющих ничего общего: бедность, хлопоты о делах отцовской семьи, о разных пособиях, об определении детей, о замужестве сестры, о собственных нуждах своей семьи и т. д. Но все-таки при самых адских условиях такой жизни я успел в это время написать все то, что помещено в двух первых томах Вашего издания, в приложениях к другим томам и множество такого, что не перепечатано и не собрано.
   Предложение М<итрофана> П<етровича> было для меня большим счастием; сколько я теперь понимаю, он хотел сделать, между прочим, и для себя также пользу, имея меня в числе банковых членов, -- но на первом плане у него стояло желание сделать добро мне, -- это верно. Я не буду рассказывать мелочей о хлопотах денег из Пскова, -- а прямо перейду к делу. Из Пскова выдали мне 1700 руб. И я с тем же самым желанием, которое руководит мною сейчас, делать дело не откладывая, исполнять задуманное тотчас, платить в ту же минуту как есть деньги, немедленно перевез семью из Гатчино (где я жил) в Петербург в гостиницу (чтобы прописаться и взять заграничный паспорт); немедленно же уплатил 200 руб. ростовщице, дал 300 р. жене и тотчас, чрез день-два отправил ее за границу (200 р. уплатил в Гатчино), -- а сам остался в гостинице на несколько дней, дней на десять, пока Мит<рофан> Петр<ович> Надеин отдаст мне 1000 р., которую я ему вручил из занятых денег, также немедленно по приезде из Пскова. "Несколько дней, дней на десять", подчеркнутые мною слова, -- слова Митр<офана> Петровича; именно потому, что мне нужно было ждать "дней десять", "несколько дней", я и продолжал оставаться в гостинице. Если бы М<итрофан>. П<етрович> отдал мне эту тысячу рублей не через десять, а через двадцать, даже тридцать дней, но отдал бы именно "тысячу", такую самую, точь-в-точь похожую на ту, которую я ему дал, -- то она бы распределилась так -- 200 р. ростовщице, остальных 300 р. Карбасникову, -- а 500 р. мне. Пятьсот руб., 1500 франков, сумма весьма достаточная для меня, чтобы прожить за границей (вместе с остатком от денег, кот<орые> я дал жене) месяца четыре. Прожить спокойно, тихо, умно. Но именно этого и не случилось, -- через неделю М<итрофан> П<етрович> не отдал тысячи, -- а дал мне 40 р., из которых я и уплатил в гостинице за неделю, -- а остальные "разошлись". Пришли приятели, пошли куда-то, выпили пиво; еще через неделю -- еще 50 р., -- из них за No в гостинице, -- часть разошлась, ушла чорт знает куда. Чрез неделю -- уже надо платить и в гостиницу, и уже 20 руб. процентов ростовщице на неуплаченную сумму. Она уже узнала, что я уезжаю, и пристает с ножом к горлу; через неделю еще я уж получаю из Парижа письмо о деньгах, -- жена прожила там уже месяц; еще через неделю я получаю новое письмо оттуда же и опять иду к ростовщице, мне нужно уже 100 р. сразу, а не сорок, не пятьдесят, -- эти 40--50 нужны в гостинице, -- занимаю вновь, пишу двойной вексель, при 10 процентах в месяц, -- следов<ательно>, я уж ей должен 40 р. в месяц платить процентов. (Это может Вам подтвердить А. В. Каменский, очевидец всех этих мук. Всев<олод> Мих<айлович> знает Каменского.) Затем мне пишут из Парижа, что, не получив следующий месяц жалованья, русская нянька идет жаловаться в посольство. Надо посылать деньги в Париж, постоянно, каждую неделю платить в гостинице, постоянно дрожать перед ростовщицей, которая стережет меня каждую минуту, -- а главное, ясно видеть, что пропало вое, что все пошло прахом, что ни Карбасникову, ни ростовщице, ни мне, ни жене, никому ничего не будет уплачено, что, напротив, все запутается в сто раз хуже прежнего; я не в силах передать Вам того ужасного состояния, в которое я стал. Каждый день я являлся в магазин Надеина, каждый день мне нужно было руб<ля> два, пять, каждый день я должен был мучиться, видя, что Надеин кипит в каком-то котле векселей, ничего не может сделать, кроме как дать 5 -- 50 -- 25 руб., которые все прахом идут, ни на что не нужно, каждый месяц нужно было 40 р. %, по крайней мере 100 р. за границу и по крайней мере 100 р. в гостинице. М<итрофан> П<етрович> советовал мне тогда (когда я очутился в этом омуте) нанять комнату со столом, и хоть подешевле, по-покойнее, когда одни письма из Парижа о том, что жена и Саша мерзнут, и главное живут дураками неведомо зачем,-- могли бы заставить меня навеки возненавидеть М<итрофана> П<етровича>. Но я видел, что он запутался, и такая адская мука продолжалась не несколько дней, не дней десять, -- а пять месяцев; я раза три брал заграничный паспорт, и три раза проходил ему срок. Вместо сентября я уехал в Париж только в январе <18>75, заняв у А. В. Каменского 75 р., -- уехал и приехал туда без копейки, в холод и нищету и совершенно разбитый нравственно, упавший духом, без всякой уже цели и с кучей долгов на шее; теперь уже ко всему прежнему прибавились новые долги ростовщице и новый долг в 1700 р., бесплодно в помойную яму выброшенный. Все эти пять месяцев я не видел света божьего, все мои планы разлетелись вдребезги, -- а затем не 5 месяцев, а ровно десять лет беспрерывно жил под гнетом этой ужасной путаницы, устроенной "непрактическими" людьми со мной, чрезвычайно практическим человеком. Отчего М<итрофан> П<етрович> не отдал мне ту самую тысячу, которую взял, и в тот самый срок как обещал, через несколько дней, через десять дней? Взял 1000 и отдавай 1000. Я потом, запутавшись и потерявши всякую цель существования, потеряв смысл жизни, перебрал у М<итрофана> П<етровича> гораздо больше чем 1700 р., но мне невозможно было выпутаться, я не мог ни уехать, ни жену выписать, я потерял голову, едва не спился с кругу, -- и затем, повторяю, десять лет влачил на своих плечах бремя банковского долга и преследования ростовщицы: где бы я ни был, в Петербурге, в Москве, в деревне, везде меня настигали и рвали деньги эти ростовщики, рвали зря, беззаконно, бессовестно, не давая мне минуты спокойной. Я боялся по улице ходить, у меня все нервы были постоянно напряжены, разбиты вдребезги, и это тянулось до прошлого года августа, когда Нов<городский> суд отказал этим подлецам в праве дальнейшего надо мной тиранства, -- и из этого решения Вы можете уж понимать, что значат мои дела "с какими-то ростовщицами и судами". Гражданский суд, я думаю, во всяком случае лицо компетентное в определении хоть бы того "должен" человек или "не должен". Вот что такое эти какие-то суды, ростовщицы.
   Вот почему я тотчас, как получил от Вас первые деньги, немедленно уплатил во Псков. А все девять лет томился и мучился этим долгом, я постоянно писал туда извинения, много раз ездил туда.
  

112

В. М. ГАРШИНУ

(Отрывок черновика)

  

<Март 1885 г., д. Сябринцы (?)>

  
   <......> делаете новые долги... Стасюлевичу, в "Неделе".
   Мне это показалось странным. Ф<лорентию> Федоровичу > должно быть известно, -- что у меня в эту зиму были непредвиденные расходы. Плата за сына 400 р. в гимназию, потом непредвид<енная> болезнь его -- воспаление мозга, затем воспаление брюшины, расстройство устроенной квартиры, переезд в деревню, где каждое лекарство стоит втрое, потому что надобно за ним посылать мужика, а каждый доктор в 10 раз дороже, п<отому> ч<то> его надо привезти, отвезти, послать ему телеграмму, уплатить за визит и т. д. (У нас не было тогда поблизости док<тора>, как теперь.) Все это Ф<лорентий> Ф<едорович> знал и ставит мне в вину долги, которые я же отрабатываю на его глазах, -- статьи печатаются и в "Неделе" и везде, а я окружен в это время тысячами забот...
   В полном изумлении относительно того, что мне 1000 р. не поможет -- (тогда как 5000 р., которые я только что достал Ф<лорентию> Ф<едоровичу>, вероятно помогли ему) я кажется ничего не нашел сказать ему, но он сказал сам<......>. {Письмо не закончено. -- Ред.}
  

113

Н. С. ЛЕСКОВУ

  

Чудово, понедельник, 10 марта <18>85 г.

   Уважаемый Николай Семенович! Несколько лет тому назад мне пришлось действительно перечитать решительно все, что написал Решетников (я тогда писал его биографию для изд<ания> Солдатенкова),-- и вот что могу сказать Вам по совести: бока, ребра, печенка, селезенка, подоплека, решительно все суставы и все то, что в суставах и под суставами, -- все у меня с тех пор треснуло, расселось, болит, ноет, скрежещет и вопиет. Окончив работу, я упал в обморок (это, положительно, верно; работа была спешная, и надо было делать страшные усилия, чтобы приковывать себя к столу. Г. 3. Елисеев был свидетелем этого события, а доктор Конради долгое время поил меня хлорал-гидратом).
   Вот что такое означают "Неизданные" сочинения Решетникова!
   Но вдове надобно помочь, хоть я и решительно не знаю чем: все, что можно было перенести без дурноты, -- все было напечатано. Но если Вы решаетесь еще попробовать немного похворать, то можно бы еще кой-что извлечь из его дневника, но едва ли она его даст, -- там есть и о ней. И еще кой-что можно бы извлечь из драмы "Раскольник". Можно бы оставить разговоры Решетникова, -- а излишнюю чепуху кратко пересказать своими словами, и таким обр<^азом^>, из драмы сделать "Отрывки из неоконченной повести". А потом и не знаю. Затем уж надобно посылать за доктором и лечиться.

Покорный слуга

Г. Успенский.

  
   P. S. На этих днях Вы получите ту рукопись, о кот<орой> я гов<орил> Вам на пох<оронах> Курочкина. Теперь у меня есть Ваш адрес,-- тогда я не записал его.
   <Адрес:> В Петербург. Сергиевская, 56, кв. 14. Николаю Семеновичу Лескову.
  

114

Н. Н. БАХМЕТЬЕВУ

  

<28 марта 1885 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемый Николай Николаевич!

   Завтра я отправляю Вам окончание очерков "Через пень-колоду" и вот о чем хочу поговорить относительно будущего.
   Я бы хотел писать повесть для ноября и декабря, повесть совершенно беллетристическую, листов в 10. Но для этого нужно иметь средства, а иметь их, не работая ежемесячно, невозможно.
   Вот почему я предлагаю Вам, не найдете ли Вы удобным ввести в Вашем журнале отдел "Русская жизнь", нечто вроде фельетона из общ<ествевной> жизни. В Сибири, на Кавказе, на Юге, в Центре России, по Волге, на Севере. Для этого редакция на свой счет выписывает мне несколько провинциальных газет. (Не более как на 100 р.) Все эти газеты я перечитываю (с начала нынешнего года) и с 1-го июля, разобравши весь газетный материал на группы, буду вести не внутреннее обозрение, а обозрение жизни, тут будет и комедия, и трагедия, и дело.
   Разобравши материал с января, -- я с 1-го июля буду к разобранному присоединять новое и поровняюсь с текущими интересами русской жизни. Или можно назвать "Что делается на Руси?"
   Каждая хроника будет 1 л. мелкого письма, причем газетные вырезки будут печататься еще мельче, -- и этот лист будет давать много материала и чтения.
   Все, что будет касаться провинциальной литературы,-- все будет препровождаться Вам же в виде заметки "о провинциальной литературе" для библиографического листа.
   При такой работе, которую я буду делать с большим удоволь<ствием> и интересом, -- я буду писать повесть потихоньку, не беспокоясь о срочности работы, которая вредит делу, заставляет портить материал и т. д.
   Об условиях (кот<орые> будут самые снисходительные) мы переговорим при свидании, а также и о подробностях. Но я бы убедительно просил Вас ответить мне, гласны ли Вы вообще, в принципе, на введение этого отдела? и находите ли мое предложение нужным для "Р<усской> м<ысли>"?

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Чудово. Четверг.
  

115

А. И. ИВАНЧИНУ-ПИСАРЕВУ

(Отрывки)

  

<10--15 апреля 1885 г., д. Сябринцы (?)>

   Дорогой мой А<лександр> И<ванович>! Тысячу миллионов раз собирался и принимался писать Вам, -- но так ужасно тяжело жить, такая беда бесконечная тяготит надо мною всю жизнь, что едва-едва с страшным трудом и усилиями способен только строчить кое-что для хлеба. Искренности во мне давно, давно нет. Только нужда, и я уж ни о чем, ни о каких планах не мечтаю. Лишь бы что-нибудь, как-нибудь написать и потом думать о следующей работе. Ни знакомых, ни отдыха никакого никогда. В прошлом году доехал до Екатеринбурга и хотел ехать к Вам и видеть вас всех, -- нет! Такая тоска взяла меня в Екатеринбурге, что я только промаялся там три дня и уехал, никого, ничего не видавши. Теперь мне поздно уж толкаться между людьми, смотреть, как живут, и т.д. Надо сидеть с пером и писать, пока не издохнешь. Как Вы счастливы, сколько вы (все) всего видели, и будут у вас хорошие, светлые времена (они, кажется, начинаются), а у меня ничего не будет, -- только пиши и пиши. Тут никуда не хочется поехать, все равно надо будет истребить в себе все, что привезешь. Лучше сидеть...
   Отчего Вы не пишете мне?.. Дмитрий Александрович? Мария Павловна? Это не по-суседски...
   Рукопись молоканина сокращена, вычеркнуто множество, и потом ведь пишешь положительно с глубоким сознанием, что "не так", и это уж несколько лет подряд. Но она произвела большое впечатление, и массу писем я получил. В сочинении Л. Толстого, которое не напечатано, та же идея, и едва ли не этот молоканин вывел его из той чепухи, в которую попал Толстой с своей теорией благотворительности, которую практиковал на деле. Теперь он все это попрал и говорит: "пахать!" Я думаю, что и это не пристало к барину. Зачем же тащить из мужицкой теории в свою то, что для барина только извинение не вмешиваться в политику? Ведь пахать-то в самом деле не будет...... Читал у г-жи Минаевой письмо Дмитрия Александровича -- чистый академик! С севера, говорит, мы граничим севером, а с юга горами Араратскими, а к западу начинается то-то и то-то... И при том сказано: "письма не читаются". Не знаю... А хорошо, если бы Вы и Д. А. писали о своем житье-бытье подробно, все что угодно, -- все важно и все по возможности надо бы проводить в публику теперь...
   Скоро к Вам поедет мать Фигнер, т. е. не к Вам, а к дочерям в Иркутск.
   Итак, милый мой А. И., и все, милые мои, -- пишите! Глубоко Вам благодарен за рукопись.
  

116

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Одесса, 7 мая <1885 г.>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Я в Одессе, куда приехал только вчера. Боюсь, как бы Вы не уехали из Москвы раньше 15 и потому пишу вот что.
   Завтра я пошлю Вам 4 фельетон, а затем, каждую неделю аккуратно буду присылать письмо в 600--700 стр<ок> или немного меньше. 5-ый будет беллетристический этюд "Саранча", -- о разной наживающейся вокруг мужика сволочи, которою кишит юг, и т. д. Словом, аккуратно каждую неделю я буду присылать Вам либо фельетон, либо корреспонденцию.
   А Вас я убедительно прошу дать мне еще 100 р. и выслать их в Ростов-на-Дону "до востребования", -- и выслать их я прошу Вас теперь. Если неловко сделать этого через редакцию (я так думаю), то, пожалуйста, если можете, одолжите мне свои сто руб. Я заработаю и все взятое и их, постепенно, повторяю, посылая каждую неделю либо корреспонд<енцию>, либо фельетон. Имейте в виду, если теперешние мои фельетоны не подойдут к Вам, то я их напечатаю в июне или в июле в "Русской мысли", виде предисловия к "Очеркам русской жизни", кот<орые> буду писать там, -- и деньги могу возвратить оттуда. Но если эти фельетоны печатаются (я не вид<ал> по сих пор "Рус<ских> вед<омостей>") --то я очень рад я скоро, скоро их покрою. Но деньги мне нужны, -- v меня было в Москве 225 р., из них я за время приезда жены и за свои 4 дня отдал больше 40 р., затем я поехал в 3 классе до Курска, но с Курска, при появлении жидов и грязи, решительно не был в состоянии ехать в 3-м классе: грязь, вонь, теснота, духота, бормотанье жидовское, -- смерть. Я поехал на Киев с тем, что по карте железной дороги оказывалось удобным доехать до Одессы чрез Николаев,-- от Киева до Кременчуга по Днепру, далее по железной дороге и потом 4 ч. на пароходе. Принимая во внимание вообще низкие пароходные цены, я и поехал именно так, -- но, можете представить, что вышло: за проезд во 2-м классе очень дешево, -- но оказалось, что в Кременчуге пришлось ждать поезда с 5 часов утра (прих<одит> пароход) до 10 с чем-то ночи, брать номер, есть от скуки, ехать в город и из города, платить носильщикам и т. д. Просидеть на станции с 5 ч. утра до 10 вечера -- одуреешь. А в городе пыль, жара страшная и пьяные офицеры рядом в номере. Приехал в Николаев -- здесь еще хуже: поезд приходит в 10 ч. утра, -- а пароход в Одессу идет на другой день в 8 часов утра. Что тут делать? Жара ужасная, белое небо, белая пыль, белая вода -- все слепит и палит, точно утюгом горячим гладит по платью. Я и надумал, -- чем ждать и сидеть в номере, -- поехал в Херсон на пароходе, кот<орый> отх<одит> в 12 ч. В Херсоне я пересел на пароход, идущий в Одессу, -- погулял два часа по городу в страшную жарищу и, наконец, добрался до Одессы. Она мне нравится. Вот ввиду таких-то неожиданных расходов, -- бессмысленных, я и буду по приезде в Ростов-на-Дону нуждаться в деньгах. Народу так много едет на юг, что даже в Кременчуге я заплатил за No 1 р. 50 к. меньше суток; я ни одной копейки не трачу зря, но я не на месте, каждый день в дороге стоит рублей 7 за одну только дорогу.
   Вот почему, голубчик мой, пожалуйста, Вы меня поддержите и вышлите в Ростов 100 р. теперь же, как только получите это письмо, а фельетон я пошлю завтра, и Вы получите его через день после моего письма. Завтра 8<-е>, я пошлю фельетон, а 9-го выеду уж в Ростов,-- но в Севаст<ополь> не буду заезжать, а опять в Николаев,-- дешевле, чем на пароходе (там обязательно надобно брать пароходный завтрак и обед), да и утомился.
   Как бы хорошо тут около Одессы, словом, в этих местах пожить месяц! Сколько ужасно интересного! Менониты, колонисты немцы, штундисты, казаки! Все это до чрезвычайности ново, любопытно. Я чуть-чуть видел и говорил, -- а поверите ли, не расстался бы со здешними местами, так много в каждом уголке своего-- вер, порядков, взглядов, обществ<енных> отношений, типов и т. д. Но надо ехать в Ростов, потом во Владикавказ и там по указанию Благовещенского и Абрамова утвердиться на 1 месяц, а затем домой.
   Милый Василий Михайлович! Пожалуйста, не думайте, что я Вас запутаю в денежных делах!-- это ни в каком случае не может быть. Мне Кичеев предлагал 300 р. с тем, чтобы я написал 1 рассказик к концу июня, а другой к концу декабря, -- но я не могу и не хочу этого делать. И у Гайдебурова я мог бы спросить вперед, но меня к нему загнала болезнь ребят в декабре, а теперь я все с ним окончил. В "Русской же мысли", я возьму вперед только в крайнем случае: у нас там идут расчеты копейка в копейку. Вот почему мне бы хотелось, чтобы выслали 100 р. мне Вы: я Вам их заплачу полегоньку в течение лета. А приехать в Ростов и сидеть там долго, понапрасну, -- ужасно нехорошо. Зачем?
   Не сердитесь же, милый мой Василий Михайлович, за это письмо. А главное, не сердитесь за последний вечер: Вы не пили ничего, и Вам было скучно, -- а мы все выпили и чорт знает что болтали. Ольге Ивановне я написал письмо, -- я так устал тогда и опечалился, что не мог зайти к ней. Напишите мне в Ростов, когда и куда Вы едете? И не встретимся ли мы? Хоть на несколько дней? Сегодня в "Новороссийском телеграфе" напечатано, что на приморских дачах уж начались купанья. Вот бы покупаться! Но надо, надо ехать, -- а потом и назад, за работу.
   Я не печалюсь, хорошо себя чувствую -- покойно и много для меня чрезвычайно нового. Ах, сколько нового на Руси! Не тужите, не скучайте, -- не думайте о себе печально,-- интересней думать о том, как живут люди. Я всегда исцеляюсь этим.
   Где Михайловский? Если он в Москве, пожалуйста, передайте ему, чтобы он написал мне в Ростов-на-Дону -- где он будет? и когда? Я ужасно хочу его видеть. Хорошо бы съехаться всем 3-м где-нибудь, хоть дня на 3--4.
   Не сердитесь же. И если можете, не покиньте меня. Я очень редко отдыхаю на своем веку, а теперь мне это надо до крайности, и Вы увидите, что осенью этот отдых принесет плоды. А Варвара Алексеевна как поживает? Передали ли Вы ей мои книги? Я ее очень почитаю. Передайте ей мой привет. А Вас целую.

Ваш Г. Успенский.

  

117

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

16 мая <1885 г., Севастополь>

   Друг любезный, только сегодня добрался до Севастополя. В Одессе меня совсем завертели, хотели давать обед, но я уехал накануне. По приезде я решительно никого не видал и сидел один в No, писал статью в "Русск<ие> ведомости", чувствовал себя очень хорошо и ходил гулять очень много. Но вот на 3-й или 4-й день, смотрю, кто-то стучится, прочитал в газетах, что я приехал (напечатали на другой день), и просит познакомиться: оказывается, сын хозяина гостиницы, человек, занимающийся литературой, знающий всех петербургских литераторов, и говорит, что со мной хотели познакомиться художники Кузнецовы. У этих Кузнецовых 3 огромных имения под Одессой. Не поехать в деревню было просто глупо (Кузнецовых знает Ярошенко, он тоже на передвижной выставке). Прислали за мной четверку лошадей, два дня я жил в деревне. С меня сняли там 5 фотографий, потом поехали в болгарскую деревню на праздник, -- праздник удивительно любопытный, там пробыл также около двух дней и еще день у Кузнецовых. Приехал в Одессу -- оказывается, ко мне приходил слепой литератор Е. Колбасин, который работал в "Современнике" при Черныш<евском> и Добролюб<ове>, и я должен был быть у него и он такой милый человек, что я был у него два раза. Теперь еду в Ростов, денег у меня оч<ень> мало, но в Ростове будут. Я думаю -- вышлет Соболевский. Но меня грызет тоска, что вы все там без денег и Померанцевой еще не отдано, и потом еще надо, и надо, и надо. Не знаю, не приеду ли из Ростова тотчас домой, чтобы все это устроить и поехать, если будет можно, опять, хоть в начале июня на 1 месяц. Как ни думаю, но дом непременно надобно продать -- иначе трудно выпутаться и устроиться осенью. Посылал на почту, писем нет от тебя. Тверитинова нет, не мог разыскать, да и некогда. Устал, отдохну и уеду тотчас.
   Целую вас всех, целую тебя, Сашечку. Надеюсь найти в Ростове письма. Пишите, пожалуйста, -- я отвык от чужих людей, и мне только трудно с ними. Ну, до свидания.

Г. Успенский.

  

118

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

18 ию<ня> 1885 г., Ессентуки

   Друг любезный. Сейчас я получил телеграмму "все здоровы", а ответа на вопрос, "возвращаться ли мне", не получил. Я спрашиваю тебя, не больна ли ты, не лежишь ли. Ты должна получить сто рублей из ред<акции> "Недели", никак не позже, как через 3 дня после этого письма, и когда получишь, то телеграфируй мне. Я пробуду здесь самое большее до 28 числа. Говорю здесь -- не в Ессентуках, а в Кисловодске, потому что мне надобно хоть 5, 6 ванн взять там. Но жить там ужасно дорого, и сегодня мы телеграфируем Ярошенко, чтобы он уступил нам с Мих<айловским>- на некоторое время комнату в своем доме в Кисловодске. Мне уж хочется домой и работать. Такая кругом пошлость, гадость, грязь, всякие похабные разговоры, дамы, мужчины. Но я ужасно рад что видел всю эту мерзость, я опять еще больше почувствовал охоты работать так, как работал. Я этого свинства не видал, одни мужики да заключенные, можно одуреть, но когда поглядишь на эту золотую сволочь, опять начинаешь глубоко уважать тех, кто пострадал. Теперь в моей душе, кажется, опять нет никакого зла, -- и я опять буду работать много. Меня очень почитают, -- но надобно не ослабевать, а то и перестанут почитать-то. Прости меня, милый друг, что я тебя все время оставил без денег, -- мне надобно было полечиться, -- от моей болезни между нами было много напрасных неприятностей, теперь не будет. Будем жить дружно. Если ты заболеешь -- телеграфируй, я тотчас ворочусь домой. Целую тебя. Сашечку и Верочку поцелуй.

Г. Усп<енский>.

  

119

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<1--15 августа 1885 г., д. Сябринцы>

Дорогой Василий Михайлович!

   Во-1-х, не потеряйте письмо Мантейфеля и, если можно, пришлите его мне, -- или только адрес Мантейфеля, его имя и отечество. Ему необходимо ответить, -- он доставит несомненно превосходный материал. Не худо бы, если бы Вы прислали мне и то письмо, которое Вы получили от крестьянина, -- я бы подумал над ним.
   Надо работать, сиднем сидеть, -- единственное спасение!
   Во-2-х, пожалуйста, если Вы только находите возможным, -- печатайте теперь же "Безвременье", -- тогда я скорей буду продолжать, а то точно загорожена дорога, статья лежит. Раз за разом -- так мне лучше, одна статья тащит за собою другую. Я напишу четыре, и их надобно печатать одну за одной -- тогда будет хорошо.
   А в-3-х, не осердитесь: денег я получил от Бахметьева мало, -- надо подождать с месяц, да еще доставить работу, тогда я войду уже в право взять сразу 750 р., а деньги между тем крайне нужны, надобно Шурыча устраивать -- платье, книги, квартира и т. д. В прошлом году я платил за него как за пансионера 410 р., и он имел все готовое. Теперь платье надобно сдать и сделать все до штанов и подштанников включительно.
   Вот поэтому-то и прошу Вас, -- печатайте что есть, -- и тогда вместе с прежними 4-мя статейками получится некоторое покрытие долга и незазорная мысль о кредите. Если Вы напечатаете то, что у Вас есть, то выйдет всего немного более 3000 строк, а по 10 к. это составит руб. 300. Я должен 550 р. (с теми, что Вы дали мне в Кисловодске), след<овательно>, за мной будет 250. Дайте мне теперь 150 руб., и я не буду беспокоить Вас ни разу до полного покрытия всех 400 р., а осенью, в ноябре-декабре или, вернее, в декабре, -- дайте опять -- тогда тоже много расхода.
   Нельзя ли послать из конторы Вашей мальчика в отель "Рояль" спросить, нет ли там мне писем или телеграмм, и все это прислать ко мне?
   Простите меня, милый Василий Михайлович, -- сухо мне уж очень жить теперь. Да бога же ради, приезжайте (захватив с собой бутылочки 3<2 нрзб.>. Телеграфируйте накануне или со станции, когда поедете, -- чтобы я мог дать знать Михайловскому и мог бы провести несколько дней хорошо. Я теперь один, -- хочется топить комнату, -- но как будто выйдет нескладно, а на дворе не тепло. Все еще пышно и зелено, и в саду у нас хорошо. Алекс<андра> Вас<ильевна> с Сашей в Петербурге, устраиваются, -- вот им-то и нужны деньги, да и мне надобно немного.
   Письмо Мантейфеля Вы положили в боковой карман. Много я жрал винища с горя в Москве, -- теперь прихожу в себя -- и много, много буду работать. Если Вы мое "Безвременье" напеч<атаете> скоро, -- то я через 4 дня доставлю продолжение.
   Не печальтесь: "минует ночи мрак упрямый!" (стих. Некрасова).
   А писать мне в Чудово. Буду ждать Вашего письма как можно скоро.

Ваш Г. Успенский.

  
  

120

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<16--19 сентября 1885 г., д. Сябринцы (?)>

   Виктор Александрович! Я очень сожалею, что, оставив мне записку в квартире Соболевского о том, что Вы были, Вы не написали, когда я мог бы застать Вас. Утром я от г. Бахметьева узнал, что Вы не будете, а мне решительно не было времени заехать к Вам, так как я и так был в Москве подряд 4 раза -- исключительно вследствие всевозможных личных неприятностей.
   Я буду Вам очень благодарен (говорю это без экивоков), если Вы объясните мне 558 т<ысяч> заключенных в тюрьмах в период одного года.
   В отчете главного тюремн<ого> упр<авления> за <18>83 г. сказано:
   К 1883 году общее число заключенных равнялось: 101.518 человек.
  

В том числе:

  
   1) Под судом и следствием -- 22.442
   2) Присужденных к заключению на срок -- 56.117
   3) Ссыльных -- 14.205
   4) Пересыльных -- 4.889
   5) Остальных категорий -- 426
  
   Вот подлинные рубрики отчета, и я думаю, что цифра 101.518 челов. есть цифра подлинно -- так ли, сяк ли -- виноватых в чем-нибудь за текущий год, т. е. таких, о которых суд сказал обв<инительное>> слово и нашел нужным оставить в тюрьме.
   Далее в отчете сказано:
   В течение отчетного года, т. е. <18>83, -- по всем местам заключения, -- прибыло вновь: 671.750 чел.
   В течение того же времени (я списываю это буквально) -- выбыло 689.916 чел.
   Вы видите, что выбыло больше, чем прибыло, -- и что, следовательно, с этими выбывшими выбыла и часть из вышепоименованных категорий,
   И затем к 1-му января <18>84-го года осталось 83.352.
   Теперь позвольте спросить Вас, кто такие составляют эту огромную массу прибывающих и убывающих по всем местам тюремных учреждений? Куда девались эти 500 т к <^18>84 году, -- если их нет в перечисленных категориях (коих 5-ть)? Я нарочно подчеркиваю по всем местам, потому что дело идет обо всех тюрьмах России.
   И я думаю, что эти 500 есть именно те, не подлежащие обвинению ни по какой категории, но все-таки заключаемые в тюрьмы люди, заключаемые за тысячи якобы всяких грехов, источник которых очень прост.
   Тут и старосты, посаженные исправником за невзнос податей, тут неплательщики по случаю неурожая, тут и пьяницы, тут и жены, избитые мужьями, и мужик, который нагрубил, и тот, кого выдрали, и кто, напившись пьян, стал со зла кричать, что, мол, сожгу деревню. Наконец, -- позвольте Вас спросить, -- Вы сами сидели в тюрьме, -- но Вы ни в какой {Так в подлиннике. -- Ред.} из перечисленных категорий не можете быть введены. У нас живет женщина-врач, которую взяли при обыске в чужой квартире и продержали полгода, -- и выпустили. Виновна ли она и под какую категорию Вы ее подведете? Политических невинно-заключенных разумеется сотни, -- а невинно-заключенных мужиков -- сотни тысяч.
   Я убедительно прошу Вас объяснить мне это прибыло и убыло, если я понял не так.
   А мне кажется, что есть всё данные, которыми я хотел воспользоваться в следующей статье (говоря об интеллигенции дельной -- и бездельной), что цифра 83.352 заключенных, оставшихся в <18>84-м году, -- цифра гораздо меньшая предшествующего года, -- прямо зависит от того, что народ сам стал уходить от зла (переселения) и что учрежден Крестьянский банк. Вообще удовлетв<орение> насущных нужд, о кот<орых> я хотел писать, -- просто и добросов<естно> -- вот и нет 15 т<ысяч> заключенных, нет 15 т<ысяч> дел.
   Еще раз я глубочайшим обр<азом> жалею, что не видал Вас. Выбросив эту страницу, ред<акция> "Р<усской> м<ысли>" расстроила мой план.
   Матерьял о пустоте деятельности соврем<енной> провинц<иальной> интеллигенции, -- (собр<анный> для след<ующей> статьи), -- я хотел вести параллельно с такими простыми делами, как Крестьянский банк, и все, что в этом простом и благородном роде сделано, припомнить -- надо ж припомнить наконец, что такое настоящее
   дело.
   В Воронеже убивают ростовщицу, и вся администрация поднимается на ноги. Начинают делать облавы и -в течение недели забирают и сажают в чижовки (тоже места тюрем<ного> заключ<ения" до тысячи человек. Из них не более ста отправляют на места жительства, не более ста заключают в острог, как беспаспортных или попавшихся во 2-ой раз, и 800 сдают мещанскому обществу, как доказавших свою самоличность. Эти 800 -- во-1-х, в числе тех заключенных, которые прибывают и убывают сотнями тысяч, во-вторых, о них затеяно и прекращено 800 дел, в-3-х, эти 800 ни кола ни двора не имеющих человек, т. е. кандидатов в воры и разбойники, -- выпускаются опять на свободу, потому что доказали свою самоличность, т. е. для них ровно ничего существ<енного> не делается, никакой серьезной заботы о том, чтобы они не были ворами, нет, -- а между тем -- они составляют предмет -- "дел", расходов на тюрьмы и т. д. и т. д. Вот та чепуха -- "дела", область которых бесконечна и которые вовсе не дела. В параллель к этому я хотел припомнить дела настоящей интеллигенции.
   Во всяком случае я не только жду Вашего письма, а убедительно прошу Вас объяснить мне мою ошибку.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   Впрочем, я не совсем хорошо понимаю выражение Вашего письма "совершенно ошибочные" выкладки. В чем редакция находит совершенную ошибочность? В арифметическом ли или в том внутреннем смысле, который я придаю цифрам? Если я ошибаюсь в арифмет<ическом>, то это дело только корректурное, т. е. необходимо было только проверить цифры, -- если же я не так понимаю цифру, -- то это очень много значит для дальнейших работ. Выкладка же моя вот какая.
   К 1-му января было: 101.518 ч. Это количество заклю<енных> было в тюрьмах первого января <18>83 года. Затем в течение года, т, е. с 1-го ян<варя> по 31 дек<абря> <18>83 г., к ним прибыло -- 671.750 ч т. е. всего перебывало в тюрьмах за <18>83 год 101.518 челов. + 671.750 ч. = 773.268. Вот сколько было в тюрьмах в течение года.
   Но в этой общей массе -- 101.518 ч. осталось от <18>82 года -- 83.352 перешли на <18>84.
   Следов<ательно>, в течение <18>83г. -- 588.398 челов. перебывало в тюрьмах таких людей, которые в том же году и ушли.
   Кто же это такие? Откуда они пришли и куда девались?
   Что же касается до того, что как остатку от<18>82 г так и остатку от <18>83 г. (т. е. 101.518 и 83.352) -- я придаю значение цифр, свидетельствующих о количестве заключенных, действительно в чем бы то ни было виновных, т. е. о таких, которые сидели в тюрьме по каким-нибудь законным причинам, -- то припомните, пожалуйста, что говорится о судебных палатах в той же моей статье.
   Вследствие обилия дел, суд<ебные> палаты не могут обсуждать дел, а пропускают почти все обвинительные акты, которые туда поступают. (А сколько же прокуроры прекращают дел и не доводят до суда.) И если Вы припомните цифру дел на каждого члена суда палаты, т. е. таких дел, которые имеют по кр<айней> мер<е> юридически оформленный вид, -- то при 10-ти судебных палатах в России, в которых находится 45 председателей и председателей департаментов, -- да, положим, такое же количество, даже вдвое, членов судеб<ных> палат, -- то есть при персонале в 130, в 140 человек, персонале, от которого зависит участь подсудимого, персон<але>, который именно и определяет, виновен человек или невиновен, следует его судить или не следует, -- полагая по 1000 дел на человека (кажется, такая цифра в "Русск<их> вед<омостях>"), мы получим 130, 140, 150 тысяч обвинительных актов о людях, более или менее действительно виноватых в чем-нибудь; но так как суд<ебные> палаты, хоть и завалены делами, но все-таки рассматривают же их и кассируют,-- то, вычтя из 150, даже 160 тысяч дел какую-нибудь цифру кассированных прокурорских обв<инительных> актов, -- мы и получим цифру, весьма близкую к 101.518, к 83.352 и т. д., то есть получим цифру действительно содержащихся в тюрьмах по какому-нибудь действительному обвинению в чем-нибудь.
   Итак, В<иктор> А<лександрович>, я жду Вашего объяснения, т. е. объяснения редакции "Р<уоской> м<Гысли>". Большое письмо Ваше я получил. Искреннее Вам спасибо!

Ваш Г. Успенский.

  

121

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Чудово, 29 сент<ября 18>85 г.

   Виктор Александрович! В письме Вашем для меня оказываются чрезвычайно важными следующие строки: говоря о причинах, заставивших ред<акцию> выбросить страницу о тюрьмах, и указав на цензуру, Вы прибавляете: "в данном случае редакциею руководила уверенность, что неправильная Ваша выкладка могла бы подорвать всю Вашу аргументацию".
   Вот это-то Ваше сообщение и важно для меня. Я именно и просил Вас разъяснить мне, цифровые ли ошибки были причиною того, что конец, по-моему необходимый, исчез, или сама аргументация цифр.
   Охотно винясь в цифирных погрешностях, -- я никак не могу согласиться с редакцией относительно аргументации. Если неверен конец, -- тогда вся статья не нужна и ее не следовало бы печатать вовсе, что меня нисколько бы не обидело.
   Повторяю, я совершенно согласен с неверностию цифр, -- но, для того чтобы страница осталась цела, мне следовало бы оставить только цифры отчета и сосредоточиться только на одной, на цифре прибыло, нимало, по моему мнению, не нарушающей моей аргументации.
   Все дело состояло в том, чтобы доказать, что в 600 тысячах прибывающих и вообще циркулирующих по тюрьмам людей, -- огромная масса таких преступников, источник преступлений которых какой-нибудь неурожай в деревне, глупые розги вместо того, чтобы дать земли и т. д.
   Кто же эти 600 т<ысяч> человек, циркулирующих по тюрьмам?
   Чтобы попасть на скамью подсудимых окруж<ного> суда, надобно обвинительному акту пройти чрез судеб<ную> палату.
   Из статьи Хрулева в "Юр<идическом> в<естнике>" вы можете видеть, что 600 000 обвинительных актов нет не может их быть, это значило бы, что на члена судебной палаты пришлось бы по 6 тысяч дел в год по крайней мере.
   Следов<ательно>, из 600 000 огромная масса не попадает на скамью подсудимых. Следовательно, могут их посадить, но прокуроры не найдут ничего, кроме голодного брюха, и выпустят.
   Но даже и в тех 120, 130 тысячах обвинительных актов, которые проходят чрез судебную палату без рассмотрения, -- так их много и не под силу членам их рассматривать,-- десятки тысяч дел "за кражу" оканчиваются полным оправданием подсудимых, и, наконец, сама судебная палата (как сказано в статье "Рус<ских> вед<омостей>" по поводу статьи Хрулева) уже после вердиктов, произнесенных окружными судами, кассирует множество решений.
   Аргументация моя заключалась только в том, что в этих 600 тысячах находится огромная масса из тех, которых миллионами дерут сначала в волостях ни за что ни про что, потому что нет земли, нет хлеба, нет лошади, -- из которых потом выделяются уже сотни тысяч ожесточенных, буйных и жестоких в семье и на миру, -- и вот дела мировых судов, -- после которых, насидевшись в холодной и расстроившись и в семействе и в хозяйстве, -- сотни ж тысяч, но меньшие, совершенствуются дальше, идут на кражу, на воровство со взломом, попадают в тюрьмы, в окружные суды, -- а корень-то всего этого -- опять-таки простая невозможность существовать, невозможность позорнейшая для России, где земельные порядки должны быть на первом плане.
   У меня было начало, средина и конец. Начало и средину можно напечатать, а конец почему-то мог бы все это разрушить. Я этого никак разделять не могу, но охотно соглашаюсь принести повинную в неточности цифр. Да, в моей статье было сказано только примерно, и вот в каких размерах должно считать цифру людей, имеющих какие-нибудь резоны быть в тюрьме, т. е. быть серьезно обвиненными, и цифра эта исчислена в примерно около 100 тысяч, что согласуется и с колич<еством> обвин<ительных> актов, рассматриваемых суд<ебными> палатами.
   На этом мы и кончим историю с зачеркнутой страницей. Я остаюсь при моей аргументации, а ред<акция> "Русской мысли" при своем праве вычеркивать то, что, по ее мнению, следует вычеркнуть.
   А затем, будьте здоровы, поклонитесь Ив<ану> Ив<ановичу>, если его увидите, Михаилу Ильичу, кот<орому> я буду писать, Соболевскому и примите уверение в искренней моей преданности.

Г. Успенский.

  

1886

122

Я. В. АБРАМОВУ

  

<5 января 1886 г., д. Сябринцы>

  

Любезнейший Яков Васильевич!

   При этом письме прилагается очень любопытная и интересная рукопись, которую положительно надо бы поместить либо в "Неделе", либо в "С<еверном> вест<нике>". В "Неделе" в последнее время очень часто пишут о необходимости работать в народе. Это так. Но надо же и заступаться за этих работников, надо же, чтобы жизнь и работа в народе не была тиранством и мученичеством. Об учителях в Неделе писано много сочувственного -- и это хорошо. Но горькие условия жизни этих работников надо же выставлять в литературе. Если бы Вы сделали маленькое предисловие к этой рукописи и посократили ее, т. е. поисправили бы вообще в литературном отношении, то я думаю, что она бы могла быть напечатана в книжках "Недели" или в "Сев<ерном> вестнике", во 2-м отделе.
   Будьте добры, не откажите обратить внимание на мою покорнейшую просьбу.

Ваш Г. Успенский.

  
   Чудово, 6 янв<аря 18>86 г.
  

133

А. М. ЕВРЕИНОВОЙ

  

<Февраль--март 1886 г., Петербург>

   Многоуважаемая Анна Михайловна! Никаких других изменений в корректуре больше не будет. Общее название "На разные темы" даст мне возможность под тем же заглавием написать что-нибудь и дельное со временем, теперь я сделать этого не могу.
   Интрига и конспираж против Н<иколая> К<онстантиновича>, -- как, вероятно, уж Вам известно, -- не удалась с первого же раза, т. е. в тот же день, как только интрига была задумана, Ник<олай> Кон<стантинович> пришел и всю мою механику мне же и рассказал. Я же открыл ему и то, чего он не знал, -- так все и кончилось по части механики и интриги.
   Но я думаю -- неужели в самом деле нужны интриги и механика для того, чтобы такой писатель, как Михайловский, работал в хорошем литературном органе? Ник<олай> Конст<антинович> не может бросать литературного дела из-за причин литературных: какие такие могут быть литературные противоречия или несогласия между ним и редакцией? Никаких существенно верных причин этого рода быть не может: ему может не понравиться плохая статья или статья ненужная, -- только всего; это неизбежные литературные мелочи. Такого случая, чтобы хорошая статья возбудила в Н<иколае> Конст<антиновиче> неприязнь или он захотел бы отвергнуть дельную работу, -- разве может быть что-нибудь подобное? Да и были ли случаи, чтобы какие-нибудь недоразумения возникали между редакцией и им из-за статей действительно дельных? Этого решительно не может быть.
   Стало быть, недоразумение не литературного свойства, а если оно не литературное, -- то решительно нехорошо делает тот, кто из-за них расстраивает литературное дело. Если в этом виноват Н<иколай> К<онстантинович>, -- то он делает большое зло, уходя от хорошего кружка товарищей. Если же сама редакция придает какое-нибудь значение нелитературным недоразумениям -- то она делает не лучше Михайловского.
   Но я думаю, что Вам, Анна Михайловна, дорого литерат<урное> дело, что на Вас, как на ред<акторе> единственного порядочного молодого органа, лежит обязанность совершенно пренебречь всеми совершенно не относящимися до литер<атурного> дела мелочами, не придавать им ни малейшего значения и сделать все, чтобы от Вас не уходил по каким-то неведомым причинам писатель, не часто попадающийся на свете. Предоставьте на полную его свободу всевозможные, не имеющие прямого отношения к делу, фанаберии, -- бог с ним, -- но, бога ради, устройте, чтобы он работал. Я не видал его и не говорил с ним; на интригу оказался неспособным, -- думаю, что если бы Вы написали ему простое письмо, усовестив его, что он очень дурно делает, бросая журнал,-- так это было бы лучше всего -- и просто и справедливо. С закрытием "Отеч<ественных> зап<исок>" целые толпы молодых и всяких литераторов, как мухи, идут вразброд, <ищут> работы из-за копейки денег. Нет ни уюта (литературного, а домашний есть у всякого), ни искреннего внимания к работе (как было у Щедрина),-- холодно, одиноко и скучно. Вяло пишется, и не видно -- каков таков читатель у тебя. В "Сев<ерном> вестнике" опять началось было что-то по-божески, и вдруг уходит Михайлов<ский>. Почему? Что за причина? Литературные несогласия? Я говорю, что это не причина. Они постоянно были в "От<ечественных> зап<исках>". С тысячами вещей Михайлов<ский> не соглашался, -- однако работал. Он, напр<имер>, Елисеева не любил и совершенно не разделял его мнений, --- однако работал 10 лет. Возможны же какие-нибудь уступки. И я вновь уверен, что Вы, обдумавши это дело беспристрастно и просто, можете сами без всяких интриг и махинаций привлечь опять Мих<айловского> в "С<еверный> вест<ник>" редактором или сотруд<ником> -- это безразлично. Но нужно, чтобы он писал здесь.
   Так я думаю, а Вы не сердитесь на меня за письмо. Я именно больше всех и чувствую литературную бесприютность, одиночество, довольно я помучился с нелитературными издателями, и меня крайне волнует, если Ваш журнал не приютит Мих<айловского> и он будет шататься где попало.
   Интригу, впрочем, я начинал, но не окончил. Хотел было написать здесь, но не напишу. И об интриге отныне не будет помину.

Предан<ный> Вам

Г. Успенский.

  

124

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

16 марта <18>86 г., Чудово

  

Многоуважаемый

Виктор Александрович!

   $ п сам давным-давно хотел видеться с Вами и поговорить и непременно сделаю это очень скоро, так как скоро буду в Москве. Что касается меня лично, то я решительно никогда и никому не говорил про Вас буквально ни единого неприязненного слова; да это было бы и глупо и несправедливо, потому что Вас я могу только искренно уважать и за Вашу деятельность, и за Вашу жизнь, и, наконец, за Ваше ко мне постоянное доброе отношение, -- и Вы в этом сами не можете сомневаться. Но против редакции "Рус<ской> мысли" я кое-что имею, -- нисколько однакож не смешивая Вас с этой редакцией. Меня просто удивляет поэтому то, что (как мне передают решительно все мои знакомые, бывавшие в эти последние месяцы в Москве) Вы недовольны моим письмом к Бахметьеву, в котором я писал, что поручаю делать в моей статье исправления только ему, а не неведомой мне редакции. Такое письмо я точно писал, но почему Вы могли принять это на свой счет, я не понимаю. Исправлениям г. Бахметьева -- я безусловно подчиняюсь, не буду спорить ни в одном слове, точно так же безусловно подчинюсь, например, Щедрину. Щедрин -- литератор, беллетрист, за которым огромный опыт и огромный труд. Я знаю его, ценю, уважаю и знаю еще, что он может мне указать. Бахметьеву я тоже безусловно подчинюсь, потому что он знает одни цензурные условия: "Это не пройдет; нельзя!" -- и этого довольно; я охотно и без спора выкидывал почти по полулисту сразу; в августе я выбросил целый рассказ (но самых малых размеров). Пожалуйста, истребляйте все, что покажется Вам подозр<ительным> в цензурн<ом> отношении.
   Надеялся быть в Москве, надеялся поехать, -- но, увы, кажется, этому быть не суждено.
   Желаю Вам, дорогой Виктор Александрович, хорошенько отдохнуть, очувствоваться и поправиться здоровьем.
   Не огорчил ли я Вас своей припиской о Слонимском? Не знаю; я не думал делать этого. Я знаю одно -- в петербургском литературном мире -- сплетня, мелочная кляуза царит в небывалых размерах и сумеет развить всякую малость, дающую повод к литературной сплетне до громадных размеров.
   Просто тошно и противно жить в Петербурге.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

125

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<1 апреля 1886 г., Ростов-на-Дону>

   Дорогой Василий Михайлович! Не было никакой возможности писать из Грязей -- спал сном пьяного праведника. С Козлова до Ростова ехал один-одинехонек и большею частик" спал и спал. В Ростове сообразил, как мне быть, и вот что придумал: еду сухим путем до Новороссийска, где проживу дня три и буду Вам писать в "Рус вед<омости>". Из Новороссийска еду к Сибирякову, на что уйдет неделя; затем возвращусь опять в Новороссийск -- и опять буду писать в "Рус<ские> вед<омости>". После этого уеду прямо в Болгарию; вот план, который будет соблюден в точности. Но вот моя покорнейшая и глубочайшая просьба. Не найдется ли у Вас или у кого из знакомых март и апрель месяцы "Русской мысли" <18>84 года? Эти книги мне крайне необходимы, и если бы было можно прислать их под бандеролью в Новороссийск до востребования. А затем я помышляю в самом деле уехать и дальше за границу. Не скажу еще, чтобы душа была у меня на месте, но думаю, что должна быть. Пока и в поле, и на реке, и в городе -- нехорошо: ветер свищет, пыль, голые поля, голые деревья -- ничего больше. Зелени нет, кое-где только -- чуть-чуть заметна. Из Ростова идут пароходы прямо в Керчь, но пароходы шли скверные, да и сухопутьем на лошадях я давно не ездил, да и места всё будут новые. И если на этом пути до Новороссийска что-нибудь остановит меня, -- то я останусь лишний день-два, -- не буду лететь сломя голову. Все, что можно делать, буду делать. Большое, большое Вам спасибо, дорогой мой! Ну, будьте здоровы!

Ваш Г. Успенский.

  
   В<арваре> А<лексеевне> мой привет, а Глебычу -- поцелуй.
  

126

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Апр<еля> 7, Новороссийск, <18>86 г.

   Милый мой, дорогой Василий Михайлович! Поездка моя, начавшаяся очень растрепанно и скучно, -- понемногу сделалась просто восхитительной, -- что дальше, то больше вхожу во вкус. Вчера, 6 апр<еля>, я приехал сухим путем, на лошадях, сделав 300 верст по станицам в 5 суток, в Новороссийск и под первыми впечатлениями хотел сесть работать, -- но, оказывается, что пароход, на котором я поеду к Сибир<якову,> идет завтра <в> 8 утром, и мне надобно его ловить, благо погода не особенно ветрена, а то пароходы даже и не заходят сюда, так как бухта кипит постоянно, как котел. Нельзя бросить якорь, дно -- камень. Вот почему я и не сел за работу, а поеду к Сибирякову, где, вероятно, буду встречать праздники. Пробуду у него дня 3, никак не больше, ворочусь в Туапсе, здесь сяду немедленно за работу и пришлю Вам на несколько NoNo сразу, а затем поеду в Новороссийск же получить письма и взять заграничный паспорт (я справлялся, дают). Но уж не морем, а опять же сухим путем, на Майкоп, и опять по станицам и опять на лошадях. Меня подмывает купить в Туапсе лошадь, Даже просто взять у Сибирякова, нанять человека за 15 р. в месяц на его харчах и весь апрель разъезжать по Сев<ерному> Кавказу. Здесь столько выкинуто из России преоригинальнейшего русского народа, что просто глаза Разбегаются. В Болгарию и далее -- непременно поеду и буду писать вплоть до осени исключительно к Вам в "Рус<ские> вед<омости>". Никуда, и ни в каком случае в "Сев<ерный> вестник". По моему расчету, Вы самом начале Фоминой должны иметь уже мою работу.
   Новороссийск совсем еще девственное место: несколько домиков, несколько лавок и пустая бухта. И домики и лавки пусты и заперты; все это ждет прихода железной дороги, молчит, спит в ожидании того момента, когда сюда в разных видах нахлынет капитал и <......> эту девственницу, -- тогда все оживет, разохотится и пойдет писать. Теперь же только ветер свищет в пустых улицах, в новых запертых лабазах, в новой гостинице, где вот сию минуту один я. От Новороссийска до одной станицы 30 верст идет отличная дорога, ничуть не хуже Военно-Грузинской, но тоже -- тишина, никого нет, и ничего нигде не видно жилого. Всё чисто, девственно, нетронуто -- и необыкновенно живописно. Горы в лесах до самых маковок -- сплошь. Самые милые горы, какие я только видел, именно милые.
   Билеты г. Федорову я отправил на другой день по приезде в Ростов, -- в день приезда было воскресенье, и почта заперта. Что же касается до его желания знать, почему в Ростов идут грузы, а в Таганрог нет, то вот что мне сказал одни торговец хлебом. {См. рисунок. -- Ред.}
  
[]
   Вот Россия по линии а--б, через Харьков до Самары все грузы идут на север к Кенигсбергу. От Самары Пенза, Тамбов, Саратов, Воронеж и сев. Харьковской губ. на Якут к Ростову. Южная часть Харьков(ской) губ., Новороссийский край -- тянут к Одессе и Николаеву.
  
   Таким образом, до Таганрога остается только южный уезд Харьковск<ой> губ. и тот треугольник, который на рисунке не зачерчен, словом, нечего туда возить.
   В Ростове, уезжая, я хотел купить "Русск<ие> вед<омости>", но мне сказали, что от жандарм<ского> управ<ления> объявлено, что они запрещены. Правда ли это? И если правда -- то за что? Нельзя ли мне получить этот No в Новороссийске до востребования? Если будете писать мне (а я очень прошу), то пишите в Новороссийск только раз, а затем в Севастополь до востребов<ания>. Ну, дорогой мой, простите! Спасибо, спасибо Вам от глубины души. В<арваре> А<лексеевне> мой искренний поклон, а Глебычу поцелуй. Пусть кормилица не сердится на меня, ради бога. Я поправлюсь -- буду говорить только ласковые слова.

Ваш Г. У.

  

127

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Ялта, 11 мая <1886 г.>

   Милый мой Василий Михайлович! в 4 часа ночи по дороге в Одессу остановился пароход в Ялте. Есть у меня тут два дня хороших воспоминаний, и я поехал на берег. Пробегал час, был в сумасшедшем веселье, один. Погода богатейшая, и все славно и хорошо. Купил цветов, посылаю их Вам -- лоскутики; плохо я чувствов<ал> себя на Кавказе. Теперь как будто лучше. Давно не имею писем и с нетерп<ением> жду Одессы. Ах, дорогой мой, милый. Теперь ничего не пишу, кроме того, что я рад. Пошлите цветочков Михайловскому. Нет марок.

Ваш Г. Успенский.

  
   <На конверте:> В Москву. В редакцию газеты "Русские ведомости". Мясницкая, Юшков переулок. Василию Михайловичу Соболевскому.
  

128

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<26 мая 1886 г., Севастополь>

Дорогой Василий Михайлович!

   Милый, хороший мой! Я бежал из Одессы, как из ада кромешного, в Севастополь, где и работаю теперь. Я так был измучен в Одессе отвратительным строем жизни этого города, что думал только, как бы убежать, и не успел, не мог ответить Вам.
   Не огорчил ли я Вас моими письмами? Они произошли исключительно от одесских впечатлений, и, стало быть, не ставьте их в строку.
   Седьмое письмо будет написано завтра же, во вторник, а в среду пойдет.
   Времени ушло много и много идет его даром. 10 дней в Одессе -- убавили меня на 2 месяца поправки и стоили напрасно истраченных денег. Менее 5 руб. невозможно было тратить в день. Номер, обед, табак, купанье с конкой, телеграммы -- все это истрачено напрасно. Но чорт с ней.
   Теперь я еду в Болгарию, но денег у меня мало, и я прошу Вас, ради того, чтобы мне не сидеть там без денег и не останавливаться в ожидании их, выслать мне в Севастополь до востребования еще 150 руб., и затем я ни в каком случае не потребую ни себе, ни в Чудово до обратной поездки и до тех пор, покуда не буду знать, что можно потребовать. Я настоятельно прошу не замедлить этими деньгами: скоро в Болгарии открывается народное собрание, чрезвычайно важная вещь, -- непременно надобно ехать.
   Я имею самые лестные рекомендации в Филипополь и Софию. К Тончеву, одному из участн<иков> переворота, и к Тошкову, депутату от Софийского округа. Кроме того, в Константинополе я буду у русского военного агента, Чихачова, который не враг Болгарии, у русского консула Сорокина. Буду видеть Каравелова непременно. Словом, непременно присылайте. Все есть для того, чтобы поездка удалась. До Константинополя еду даром, -- Об<щество> русск<ого> парох<одства> и ТОр<^говли> выдало мне даровой билет 1-го класса, чрез знакомых, хоть я и не просил. Рекомендации имею от болгар одесских. Итак, В<асилий> М<ихайлович>, милый, знайте, что я в Севастополе жду денег, и чем долее они не придут, тем более я истрачу непроизводительно.
   Из Болгарии я, мож<ет> быть, опять ворочусь на Кавказ, -- в июле, но теперь непременно в Болгарию.
   Всех писем до вторичной поездки на Кавказ, по моим соображениям, будет 10. 6-ое посылаю, 7-ое завтра и, вероятно, восьмое. 9 и 10 из Констант<инополя>. Здесь я увижу (меня поведут) того шарлатана казака, который ездил в Абиссинию. Словом, пожалуйста, не задержите меня понапрасну и дайте написать для "Рус<ских> вед<омостей>" что-нибудь в самом деле хорошее.
   Целую Вас, милый и дорогой мой. Неужели Вам нельзя уехать? Поедемте в Константинополь, 24 часа от Севастополя и даром. Если хотите и урветесь, -- ей-богу, буду ждать, и все выйдет чудесно.
   Целую еще раз и благодарю глубоко за письма и деньги.

Ваш Г. Успенский.

  

129

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<9--10 июня 1886 г., Севастополь>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Сейчас получил деньги и перед этим Ваше милое письмо. Глубокое спасибо за то и другое. Завтра, в воскресенье, я еду в Константинополь (2-й класс 15 р. со столом) и оттуда буду писать Вам подробное письмо, к несчастью, невозможное к печати. Теперь скажу, что в ожидании денег я уже был в Константинополе с Максимовым, без паспорта и без платы, и видел там Николая Ивановича, того самого, который ездил в Абиссинию и т. д. Все это будет описано подробно. Я увижу его еще раз. Личность замечательная, как знамение времени. О разбойниках Вы слыхали только от старушек нянек, -- ас тех пор о них не было помину: были воры, грабители, убийцы, -- словом, уголовные преступники, но Степана Разина, Пугачева, -- давно не было. Теперь он опять есть и в новом виде. Он очень скоро будет в Петерб<урге>, его треб<ует> государь, -- тоже знамение ужасное! В Софии я буду дней через 5 и также буду писать. Но долго едва ли пробуду в Болгарии, -- все, кто был там из русских, выносят неприятное впечатление: если не грубость и презрение к нам, -- то ужаснейшая подозрительность, -- все русские -- шпионы, -- вот какой взгляд на них. Денег теперь ни в Чудово, ни мне не потребуется, долго я не буду просить денег, иначе-- когда поеду обратно: тогда уж будет необходимо переезжать в Петербург на квартиру. Это будет в конце июля месяца. Вы рассчитывайте меня по-божески, то есть сколько следует, не давайте даром мне, -- дружба дружбой, а служба службой, и я никогда не спрошу теперь чего не следует, и этих денег я бы не требовал, но огромны расходы. Сочтите день в дороге -- и Вы увидите, как это дорого все. Поездка в Константинополь <стоила> мне руб<лей> 20 с едой.
   VIII письмо неудовлетворительно по след<ующей> пр<ичине>. Оно было написано раньше -- более подробно -- и было больше. Но в самый момент отправки я испугался: не сочтут ли подробности о чудаках и фантазерах -- как матерьял для доноса? Вот почему я немного сузил всю статью, спешил работать и, написав послед<нюю> строчку, отправил. Письмо думал написать на другой день. Но пришел Максимов и увел на пароход, который шел через полчаса. Ни письмо написать, ни телеграммы дать -- не было возможности. Из Константинополя пишу.
   Целую Вас.

Г. Успенский.

  

130

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

12 <июня 1886 г.>, Константинополь

   Дорогой мой В<асилий> Мих<айлович>. Я со вчерашнего дня опять в Константинополе, -- и все русские при консульстве и болгары, которых я встретил, говорят мне -- не езди! Сию минуту в Софии происходит совещание комиссии об ответе на речь кн<язя> болгарского. Если эта речь одобрит его политику -- то немедленно русское правительство отзывает своих агентов (консулов уж нет), прерывает с Болгарией всякие сношения и занимает войсками Варну и Бургос, силою выгоняет Батенберга. Если ж речь и политика Батен<берга> будут осуждены, что так<же> вероятно, так как за Батенберга меньшинство, -- ибо его партия разделилась на две, -- Каравелов во главе того, чтобы оставалось теперешнее соединение, -- а Родиванович или Родиславович (не помню) с большею половиною батенберговской партии за провозглашение полной независимости королевства и, наконец, огромная партия, отказавшаяся от выборов, с Пановым во главе, -- за соединение с Россией, за добровольный ее протекторат, -- с наместником принцем Ольденбургским. Итак, вот какая каша затевается здесь. Попасть в это пекло не знаю, будет ли удобно, -- но вот я сию минуту иду к Чичагову, -- и как только приду от него и из консульства, опять напишу Вам.
   Живу 2-ой день в русском монастырском доме -- комнату дали превосходную, но монахами и богомольцами воняет в коридоре и на лестнице. Если мне скажут -- годить,-- то я перееду в меблир<ованные> комн<аты>. Целую Вас, хороший мой, -- до свидания.

Ваш Глеб Успенский.

  

131

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<14 июня 1886 г., Константинополь>

Дорогой мой!

   В Болгарию не поеду! Решаюсь сделать это поистине с глубоким горем. Нет средств, запутаю денежные дела, так как в Болгарии необходимо по кр<айней> мере недели три <жить> не работая, а это рублей 200, кроме дороги, кот<орая> 180 р., да от Одессы до Петерб<урга> нужно бы иметь 500 р. -- и тогда был бы толк из болгарских писем. Итак, я возвращаюсь, но чрез Кавказ и, может быть, Волгу. Из Константинополя будет:
   IV. См. София и Стамбул,
   V. Пера,
   VI. В турецкой деревне и Россия. Затем еще три письма с Кавказа. Матерьял прежде заготовлен. Ну, простите меня. Я рассказал Вам все подробно, и Вы увидите, что тронуться в Болгарию на авось -- нельзя. В Париж, куда хотите -- можно, но не в Болгарию. Этому причин множество.
   Целую Вас, милый мой, дорогой.

Ваш Г. Успенский.

  

132

А. И. УРУСОВУ

  

<Начало августа 1886 г., Петербург>

  

Александр Иванович,

   Я опять к Вам с покорнейшей просьбой по моему делу. Лично Вас я утруждать не смею, но есть же у Вас секретари, люди черной и мелкой работы, наконец писаря, которые все это могут сделать. Необходимо, во 1-х, составить контракт, приняв во внимание, относительно "вечного пользования", -- контракт Глазунова с Тургеневым, этого желает г. Сибиряков; контракт этого заключен у нотариуса Кирьякова. След<овательно>, надобно списать его, прочесть и на основании его разработать соответствующие пункты и моего контракта. Не найдете ли возможным поручить этого дела кому-нибудь? Ведь платить буду не я и платить хорошо. Неужели ж этакий заработок, положим в 75 рублей, не нужен никому? Если это мало, то можно и больше, но надобно поскорее сделать. Если Вы будете добры указать кого-нибудь знающего, то я перешлю ему копию с домашнего условия, приложу Ваши поправки, и изо всего этого, вместе с контрактом Глазунова, выйдет нечто свое.
   Если Вы найдете возможным это сделать, то Вам достаточно написать три строчки чрез Ваших соседок о том, чтобы я прислал имеющиеся у Вас документы, -- и все будет кончено, -- т. е. я Вас беспокоить не буду.
   Если можете, то помогите, да кроме того, Вы, кажется, поступили за обедом "не по-суседски", и все это необходимо исправить, наново.
   Жду ответа и жму Вашу мягкую руку.

Г. Успенский.

  

133

А. И. УРУСОВУ

  

<Начало августа 1886 г., Петербург>

  

Многоуважаемый

Александр Иванович!

   Вот копия нашего условия. Самый важный пункт 7-ой. Вы лучше меня знаете, как его разработать, чтобы деньги эти не пропали и не были потерей ребятам.
   Когда у Вас будет время набросать план договора, -- известите меня, -- и я тотчас зайду к Вам. Хочет повидаться с Вами по делу Н. К. Михайловский. Хорошо, если бы все это можно было сделать не в долгом расстоянии от 15 числа ав<густа>.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Адрес: Пушкинская, Пале-Рояль, мне, до востребования оставить в конторе.
  

ДОМАШНЕЕ УСЛОВИЕ

  
   Мы и т. д.
   Пункт 1. Уез<дный> уч<итель> Г<леб> Усп<енский> уступает пот<омственному> поч<етному> гр<ажданину> И. М. Сибирякову полное право собственности на вечные времена на все его, У<спенского>, сочинения как уже изданные Ф. Ф. Павлен<ковым> в 8 томах, так равно на томы 9 и 10. Кроме того, ему же, С<ибиряко>ву, уступает полное право собственности на вечн<ые> врем<ена> на все другие его, Усп<енского>, произведения, которые не попали в означ<енные> 10-ть томов и напечатаны особо, вообще все то, что где бы то ни было под каким бы ни было наименованием напечатано по 1-ое ав<густа 18>86 г. А также и на тех же условиях, все то, что находится в рукописях его, Успенск<ого>, по 1 ав<густа 18>86 г., уступается И. М. Сибирякову.
   2) Относительно повторения издания 8-ми томов, ныне изданных Павленковым, Сиб<иряков> входит с Павл<енковым> во взаимное соглашение.
   3) Томы 9 и 10 будут изданы: девятый, когда пожелает г. Сиб<иряков,> и 10 по накоплении материала, не позже, однако, 1 года.
   4) По прекращении права Павленкова на первое издание, Сиб<ирякову> принадлежит полное право собств<енности> на веч<ные> врем<ена> на все произведения Усп<енского,> указанные в пункте 1-м сего условия.
   5) Сиб<иряков> сам определяет как форму, так и цену издания.
   6) Сиб<иряков> уплачивает за уступаемое ему, Сибирякову, право собственности на все, в п. 1-м сего условия указанные, сочинения Успенского 18 750 р. Из них -- 750 -- при написании сего условия, 3000 р. -- 15 августа наст<оящего> года и остальные 15 т<ысяч> -- в октябре сего года.
   7) Последние 15 т<ысяч> должны быть помещены в государственный банк с тем, чтобы Усп<енский> мог пользоваться с них процентами во все время, пока право буд<ет> принадлежать Сиб<ирякову>.
   8) В октябре <18>86 г., по уплате Сибиряковым всей суммы Успенскому, заключится между ними формальный договор у нотариуса. Договор этот, включая в себя вышеозначенные условия, должен заключать в себе и другие условия, по обоюдному соглашению.
  

134

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

  

<Октябрь 1886 г., Петербург>

  

Дорогой Николай Константинович!

   Еду по делу, о котором и сам еще не знаю, о котором ничего не могу сказать и о котором пока не спрашивайте никого, а о поездке моей не говорите никому. Я, возвратись с вокзала, приду к Вам.

Ваш Г. Успенский.

  
   Но вот горе: я должен был перервать работу для "Сев<ерного> вестн<ика>". И вообще все дела на время бросил. Уж, стало быть, что-нибудь есть. Ну так, бога ради, пока молчите до моего возвращения.

Г. У.

  

Дорогой Николай Константинович!

   В этом письме есть квитанция на мой чемодан, находящийся на Николаевском вокзале. Сделайте одолжение, пошлите за ним посыльного, и когда он получит вещи, -- то пусть они побудут у Вас в No. Когда я приеду, возьму их. Там разные материалы, а главное письма, которые мне очень дороги, а для А<лександры> Вас<ильевны> составляют почему-то зло и яд. Так вот, чтобы не было отравления, пусть они пока полежат в чемодане до моего приезда.

Г. У.

  

1887

135

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Начало января 1887 г., Петербург>

   Нет, мой милый Василий Михайлович, нехорошо мое писание. Я вчера прочитал начало и явственно увидел, что надо было бы сделать, чтобы было хорошо: весь конец нужно бы перенести к самому началу в 4-й столбец. И так всегда делаешь, когда силен, т. е. принимаешься сразу за самое настоящее. Но теперь я слаб и вместо 3-х столбцов намахал пропасть, -- именно потому, что слаб; нет сил сразу взяться за тяжелое, вот и размахиваешься, взвинчиваешься на десяти столбцах, покуда не возьмешь нервами, а не силой настоящей. 8 числа я буду знать день выезда наверное. Сейчас отправляю статью Евреиновой, -- т<аким> образом я, по возможности, исполнил мои обещания, -- и могу ехать, и 10-го, наверное, выеду в Москву. Непременно! До свиданья!

Г. У.

  

136

В. Г. КОРОЛЕНКО

  

<15 января 1887 г., д. Сябринцы>

   Владимир Галактионович! Получил Вашу книгу и искренно благодарю Вас за этот подарок. Большое Вам и искреннее спасибо! Вероятно, в январе и феврале придется мне быть в Москве, и я надеюсь как-нибудь повидаться с Вами, чего давным-давно желаю. Будьте здоровы и еще раз примите мою благодарность.

Преданный Вам Глеб Успенский.

  
   15 янв<аря 18>87.
  

137

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Чудово, 1 м<арта 1887 г.>

Дорогой мой Василий Михайлович!

   Посылаю 4-й фельетон -- и вслед за ним 5-ый. Хочу дописать задуманное раньше и ехать. Но вижу, что всего задуманного не упишу. Ехать, ехать! Вот что, дорогой мой, мне необходимо -- сверток! Я думал, что Сибиряков подождет 9 том до осени, но он хочет иметь его теперь, и это меня задержит еще на 1 неделю. Не можете ли для скорости вручить 3 рубля кондуктору курьерского поезда и дать ему сверток с тем, чтобы он доставил его в Пушкинскую Пале-Рояль Михайловскому. Это недалеко, и за 3 рубля он это сделает, а мне это расчет, -- потому что почтой долго. Я же Михайловского предупрежу. Артельщик в редакции может это сделать, а в расходах мы сочтемся.
   В Питере: приехала Давыдова, и началось, кажется, опять падение нравов. Ночью вчера получаю от Михайловского такую телеграмму:
   "Не у Вас ли Юлия Ивановна?" Вот какой оборот!

Г. Успенский.

  

138

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Одесса, 7 апр<еля 18>87 года

   Виктор Александрович! Завтра, 8 числа, я еду в Болгарию на пароходе по Дунаю, -- и трепещу. Деньжонок у меня мало, и я опасаюсь, что болгарские дела вынудят меня возвратиться в Россию скорее, чем я выработаю там для себя возможность дальнейшей поездки. Вот почему прошу Вас, не откажите передать редакции "Рус<ской> мысли" мою покорнейшую просьбу, -- не одолжит ли она мне немного денег, -- а я пришлю работу, -- рассказ в мае месяце. Хорошо, конечно, если бы редакция подождала до осени, примерно до августа, -- тогда мне было бы приятнее писать после отдыха. Но, если она желает -- то, повторяю, в мае, числу к 10-му, я пришлю небольшой рассказ. Я же прошу, к остающемуся за мною небольшому долгу (в 91 р.) прибавить столько, чтобы образовалась сумма в печатный лист, т. е. доплатить до 250 р.,-- и эту доплату выслать мне в Одессу. След<овательно> мне придется получить рублей 160. Я буду очень доволен если редакция вышлет мне 150 р. Пожалуйста, окажите мне эту величайшую услугу и вышлите эти деньги, если только ред<акция> согласится выдать этот аванс, -- в Одессу; до востребования Г<лебу> Ив<ановичу> Успен<скому>. Деньги мне до крайности нужны. В Одессе один мой знакомый будет справляться на почте и по моей доверенности перешлет деньги, куда я потребую. Сделайте одолжение, поддержите меня немного, -- и извините за беспокойство.
   На прощанье жму Вашу руку.

Г. Успенский.

  

139

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Апрель -- первая половина мая 1887 г., Одесса>

  

Дорогой мой Василий Михайлович.

   Вы сердитесь на меня и махнули на меня рукой, -- и можно и должно это сделать, не зная положения дела. Но вот оно какое подлое. Вы можете мне сказать: "Два раза ездил в эту Болгарию и два раза не доехал". Нельзя мне доехать! В прошлом году я боялся сунуться туда второпях, т. е. так же легко, как идешь в нашу деревню; боялся наврать, теперь же совсем другое: буквально все люди образованные, всей Болгарии, сколько их ни есть, относятся ко мне самым лучшим образом, ждут меня, и вот почему мне нужно крепко подумать, прежде чем быть среди них. Если бы имя мое и мои произведения не были известны и если бы они не были определенны, то есть не исключительно художественны, -- тогда другое дело. Но меня знают здесь как-то особенно, как человека, имеющего в России какое-то значение, -- вот что беда! Буфетчик, горничная на пароходе, доктор -- все могут идти в город, в Рущук (самый центр теперь борьбы), -- если же приду я, то меня не могут оставить так, сидеть где-нибудь в саду и пить пиво; меня они должны, и не могут этого не сделать в своих видах, превознести выше облака ходячего, о чем я сто раз был извещен. Напр<имер>, в прошлом году мне (только по слухам, что я буду) была нанята в Филиппополе от города квартира. Они жаждут чего-то истинного и думают, что я скажу им. Вот где драма, мое глубокое душевное расстройство, горе, от которого я положительно едва жив... {Второй лист письма утерян. -- Ред.}
   Тихомиров и его книга Россия (я посылаю ее Вам на франц<узском> языке) --настольная книга ренегатства. Следов<ательно>, мне выйти на берег -- это значит получить овации от страны, кот<орую> я люблю и которая меня якобы глубоко уважает, -- и, следов<ательно>, пропасть в самой России, так как я сам в 4 поездки по Дунаю имел удовольствие познакомиться с множеством русских шпионов, настоящих, устраивающих революции, восстания на русские деньги. Яд, подлецы, даже возят -- и не смеешь пикнуть, некуда выскочить; они, шпионы (все это имеет непосредственное сношение к Катковым, которого, кстати сказать, все они ругают подлецом. Подробно скажу потом)... Вот положение, и Вы меня поэтому не осуждайте. Я столько тут пережил мук, что и рассказать невозможно.
   Словом, тут нужно решаться на самые рискованные вещи. Я сразу не мог этого сделать, -- но непременно там буду, только мне нужно сообразиться и списаться и сделать так, чтобы "русская партия" (т. е. все катковство, делающее восстания, яды и эмиграцию и т. д.) забыла, что я тут, близко. Сегодня первый день, что я могу писать даже так, как сейчас, -- все время я положительно пропадал. Да! Надобно действовать, и действовать прямо! "Ты, писатель, сочувствуешь и тому-то и тому-то? -- Ну так докажи. Беда тебе будет? Плохо? До этого нам нет дела. Мы ведь не боимся расстреливать подлецов, и не боятся ваши, которые ненавидят подлецов, -- умирать. Ты должен быть не зайцем, боящимся всего этого. Если вы, писатели, пишете то-то и то-то, -- то и на деле пожалуйте". Это все верно, правда сущая, но я уже напуган Вздохну, обдумаю, немного укреплюсь и, поверьте, сделаю так! Если ж я не сделаю так, -- то все чепуха, вся жизнь вздор, сочинение, пустяки, презренные пустяки Боже мой, как мне опротивел здесь Толстой! Какой смрад!
   Я говорил, что сегодня первый день, что я могу хоть так писать, как сейчас. Завтра я также буду работать и напишу кое-что из поездки по Дунаю. Я никого не обижу, ни болгар, ни "русскую партию", -- но коснусь только положения нашего народа и народа болгарского, а также и теперешних отношений между русской и болгарской ложью. Пожалуйста, не протестуйте против этого. Есть ложь наша, нами воспитанная, никому иному не свойственная. Если ж эти новые письма будут неприятны, то все-таки сохраните их. Трудно! Трудно! Встретиться лицом к лицу со всей нашей подлостью, со всей изменой человеку, предательством, скотством (и в нас, и в болгарах) ; все вспомнить, что смягчено одинаково цензурой и самой литературой, что урезано капельной политической мыслью газет, -- все это видеть без стеснения, во всем видеть свою долю вины, -- нет, это дело не простое и не легкое. Врал? Ну, так вот полюбуйся, что вышло.
   В этом письме я сто раз упомянул -- я, я, я, -- меня уважают, мне овации и т. д. Это вовсе не значит, что я говорю о себе, о Глебе Успенском, -- а о таком писателе, который, болгары знают, за них должен быть. Это, по их мнению, настоящая сила России, держащая в своих руках все, что в России искренно. Что же касается лично меня, то действительно знают, и знают хорошо. Лучше, чем я сам. Лично для меня минута большая. Что если все это пойдет прахом? Тогда надобно будет поступить на железную дорогу, а писать уж и не сметь!.. Не сметь. Надо бы "не соваться", -- сиди в Чудове, скучай, ропщи и "пописывай", -- ан, время-то и прошло. Но тут-то, отец мой, милый Вас<илий> М<ихайлович>, нужен прямой ответ на каждое слово. "Болгария, -- сказал мне один польский корреспондент, -- теперь как голый ребенок, что с ним будет?" Действительно, -- пережила всякую дрянь, и всю дрянь разогнала. Что теперь? Что скажет лучшая русская литература. Ну-ко, что сказать? <...>.
  

140

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Первая половина мая 1887 г., Одесса>

   Только несколько дней, когда я чувствую себя немного по-человечески. Болгарская поездка измучила меня нравственно до ужасной степени. Никогда в жизни не был я в таком глубоком отчаянии, положительно не знал, что тут делать, т. е. что думать! Всякая русская грязь, подлость... вся ложь полуславянофильства, такая, как теперь в моде, -- все это здесь восстало предо мною в подлинном виде, ошеломило меня, все мне припомнило, всю жизнь, все жертвы, всё лганье, которое постепенно вкрадывалось в душу страха ради иудейского, все уступки совести, вплоть до последнего слова непротивления злу. Словом, положительно я задохнулся и изнемог от этого всего, что здесь на меня нахлынуло вдруг сразу. Не знаю и не уверен, чтобы Вы нашли возможным печатать такие письма, как прилагаемое. Но из него Вы можете иметь понятие о красоте и приятности здешних впечатлений. Писать дипломатические письма, из которых ничего неизвестно, я не могу. Много, много в нас, русских, лжи въелось и вообще ничего радующего! Нехорошо, нескладно, неприятно, творится здесь дело, неведомое буквально и ничего не обещающее в будущем. Хорошие слова -- свобода, равенство -- нечем наполнить ни нам, ни им. Все это здесь мыльные пузыри, которые, когда лопаются, то пахнут гадко. Я стараюсь быть, елико возможно, беспристрастным, о Болгарии будет на основании болгарской прессы радикального лагеря, и Вы увидите, как много уже в ней шарлатанства. Все это не второй, а сто второй сорт. Другое дело -- народ. Он-то, его житье-бытье, и обличитель всей этой скверности. Словом, не знаю, не знаю. Я буду писать, но, кроме глубочайшей скорби, ничего на душе нет от этой работы...
  

141

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<16 июня 1887 г. Понедельник. Чудово>

   Виктор Александрович! Я уехал, не повидавшись с Вами, вследствие того, что из дому получил тревожную телеграмму и должен был немедленно ехать. По тем же домашним причинам и до сих пор не мог написать, о чем мне нужно было.
   Вот в чем мое дело.
   При этом письме Вы найдете половину небольшой статейки, касающейся двух литературных произведений Рассказ сейчас я написать не могу, то есть просто под тяжелейшими впечатлениями поездки по Дунаю не могу разобраться ни в мыслях, ни в чувствах. Кроме того, что впечатления эти тяжелы и безобразны, они еще непередаваемы в печати. Если бы я хотел быть справедлив хоть бы в самой малой степени, -- то я "и о чем другом не мог бы писать с Дуная, кроме проклятий русскому правительству. Ведь вся теперешняя борьба Болгарии и России происходит именно вследст<вие> ненависти болгар к России, и, если писать оттуда "о положении дел", то нужно громить наших подлецов без милосердия. Борется с ними целая страна пред всем светом, и, конечно, я должен быть на той стороне, а не на нашей, предательской, разбойничьей. Вот почему при всем моем желании: "хоть что-нибудь" написать о Болгарии для "Рус<ских> вед<омостей>" -- ничего не выходит возможного в печати. Может быть, два-три письма " пройдут, -- но такие письма и писать скучно. А между тем я истратил много денег на эту поездку, и, чтобы привести в порядок мои денежные дела, мне надобно тотчас же воспользоваться остающимся в моем распоряжении свободным временем до 15 августа, когда надобно будет переезжать в Петербург, и уехать уж не в Болгарию. Эта поездка нужна, повторяю, для меня и в фин<ансовом> отношении, и просто для того, чтобы изгнать из себя подлые впечатления дунайской слякоти и грязи. Я видел катковцев и царевников в действии, а не в передовицах, т. е. я видел, как грабятся по-разбойничьи чужие жизни, чужие средства, чужие души. Обо всем этом не пишут и нельзя писать. Это разбойничья шайка. Писать под такими впечатлениями невозможно. Надобно ехать и очнуться.
   Вот почему я и хотел предложить Вам в бытность в Москве и предлагаю теперь следующее: либо Вы напечатайте пока предлагаемую статейку (во втором отделе), чтобы покрыть часть моего долги, и дайте мне еще 250 р. с тем, что в сентябре непременно будет рассказ беллетристический, -- либо просто вышлите мне 200 р. еще, -- и повремените работой до сентября; будьте уверены, что я выполню свое обещание в точности. Рукопись же прилагаемой статейки пусть находится у Вас, для того чтобы г. Лавров не очень беспокоился о моем долге. Если Вы найдете возможным дать мне еще 200 р., то это было бы лучше всего, и в сентябре Вы непременно бы имели рассказ не менее 2-к печ<атных> листов.
   Во время же моей поездки я бы покрыл издержки своей неудачной поездки корресп<онденциями> в "Р<усские> в<едомости>", и осенью у меня опять бы был там кредит (хоть и теперь я никогда не слышал отказа -- но я сам боюсь брать на себя невыполнимые обязательства).
   Так вот, Виктор Александрович, -- подумайте и, если можно, устройте это дело. Если рукопись будет отложена, то я хотел бы получить 200 р. Если же Вы ее тиснете, напр<имер>, в июле, -- то хорошо бы получить 250, а еще лучше 300.
   Вот в чем состоит моя просьба. Осенью же, если дело пойдет хорошо, можно будет поговорить и о дальнейшем. Теперь я нахожусь под впечатлением разбойничьей шайки, стремящейся разорвать Болгарию как скопинский банк, башкирские земли, все! И писать беллетристику мне нет возможности, пока я не освежу себя иными впечатлениями и хоть немного забуду эту подлость. Ехать поэтому необходимо, и было бы хорошо, если бы Ваше решение было благоприятно.
   Пожалуйста, простите за все эти признания. Что ж "Русскую-то мысль"? Как бы я хотел еще "Юрид<ический> вестник". Не знаю, где теперь Муромцев, я давно собирался благодарить его за высылку мне "Юр<идического> вести<ика>". Благодарю искренно и Вас за то же самое.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   Общее название этой статейки я напишу в конце ее.
  

142

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Около 1-го июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Александр Сергеевич!

   Получил я Ваше письмо, телеграмму и рукопись и долгое время был поистине ошеломлен. Что же мне делать с Болгарией? И каким манером я могу пересказать о ненависти борющихся с Россиею болгар, -- пересказать так, чтобы русская цензура не помешала и одобрила? Ведь я должен неминуемо писать только об оплеухах которые дают нашему прав<ительству> уж более 2-х лет, -- похвалит ли оно меня?
   Делаю еще последнюю попытку, и если это письмо можно будет поместить, то будет еще только одно, и затем -- конец с Болгарией, и из головы ее вон! Но вот в чем беда, милый Александр Сергеевич! Мне необходимо отработать деньги, затраченные на эту бесплодную поездку. Если бы письма печатались, то ведь это уже 5-е большое письмо (у Вас<илия> Мих<айловича> -- есть 2 и одно у Вас), и никакого долга уж не было бы давно. Но я сам знаю, что нельзя писать о Болгарии. Чем больше я припоминаю и чем больше во мне воскресает впечатлений -- тем явственнее вижу, что решительно невозможно писать ни единой справедливой строки о России. Ругать же болгарских прохвостов, ввиду обилия русских, -- не поднимется рука. Итак, Болгарию надобно окончательно бросить, а приняться за другое. Времени у меня, до переезда в Петербург, -- полтора месяца, до 15 августа. Сделайте милость, не дайте мне пропасть и пропасть лету даром, и исполните мою нижеследующую просьбу, против которой, имею основан<ие> думать, В<асилий> Мих<айлович> не будет протестовать.
   Перед моим отъездом у нас с ним был установлен такой договор.
   1) Он мне будет высылать каждый месяц 200 р.
   2) Я же буду писать в течение месяца больше, чем на 200 р., причем излишек будет поступать в уплату долга...
   Если бы письмо, кот<орое> у Вас, могло быть напечатано, -- то был бы уж и излишек рублей в 130. Но оно не напечатало, и излишка за июнь нет.
   Нельзя ли прилагаемую корресп<онденцию> засчитать за июнь, и если она появится в печати, то выслать мне 200 р. за июль? Я бы тотчас уехал, -- а что в июле я пришлю корреспонденции гораздо больше, чем на 200 р., это Вы будьте уверены. Я буду в России, а не на войне с Россией, и найду что писать.
   Неужели же этого сделать невозможно? Это просто убийственно будет для меня. Необходимо совершенно выкинуть Болгарию из головы и тогда можно что-нибудь делать.
   Так вот, Ал<ександр> С<ергеевич>, спасайте, пожалуйста.
   Окончание этого письма будет завтра.
   Затем будет еще письмо не позже, как к 4 июля. А затем я бы хотел получить 200 р. и уехать. Числа 15 июля и потом около 28 работы мои непременно будут в ред<акции> и убавят долг намного.
   Будьте уверены, что я ни Вас, ни Вас<илия> Мих<айловича>, ни редакцию не запутаю, не поставлю в затрудн<ительное> положение. Не дайте только мне пропасть зря.
   Как это превосходно и совершенно по-нашему в Вашем письме (которого, конечно, и не исполнил). Истинно я так давно не хохотал, как прочитав эти любезнейшие душе моей строчки! Если поеду, то увидимся.
   Любящий Вас душевно

Г. Успенский.

  
   На 9 странице я кой-что зачеркнул и зач<еркнул> примечание. А хорошо бы оставить полные имена Ашинова и Магнуса и все, что зачеркнуто вместе с примечанием.
   Об этих плутах у Вас<илия> Мих<айловича> хранится весьма солидный документ, взятый мной в Конст<антинопольском> консульстве, и, в случае протеста, было бы превосходно разоблачить этих проходимцев. Право, беды нет. Ведь проходимцы же, в самом деле. Я документально знаю, и документ у Вас<илия> Мих<айловича> сохраняется. Если же не хотите оставить и букв А-в, М-нус, то зачеркивайте все от слов: "Захотелось мне" до точки, после которой следует: "Словом, разбойничьи" и т. д. Это все надо,
  

143

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<3 июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Александр Сергеевич!

   Вот и окончание. Здесь я переделал и вложил в уста солдата все, что нельзя бы или неловко сказать от своего имени. С солдатом, точно, был самый приятный для Болгарии разговор, и он уже написан во втором моем письме, кот<орое> у Вас<илия> Мих<айловича>. Передать его я теперь не мог, и поэтому кой-что вставил, что нисколько и ни в каком отношении правде не противоречит. Каждое слово подтверждается документально. Необходимо именно писать так для того, чтобы перейти к заправилам, очень мало понимающим дело. Не бойтесь, не обижу их, и след<ующая> глава, V, будет очень любопытна. Можете марать и выбрасывать, что угодно. Пусть читатель видит дыры, он поймет щекотливое положение.
   Получил вчера телеграмму Вашу. Дай Вам бог! Поеду, послав Вам 5 письмо. Не иначе. Попадет ли этот фельетон в воскресенье? Хорошо бы!
   Целую Вас, милый мой "газетчик"!

Глеб Успенский.

  
   Пятница.
  

144

А. С. ПОСНИК0ВУ

  

<Начало июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Александр Сергеевич!

   На последней странице сказано в самом конце: "поговорим с образованными людьми". Образованными зачеркните, а надо написать, -- поговорим с людьми, которые смотрят на дело с высшей точки зрения, не снизу, как Иван Семенович, а, прямо сказать, с высоты птичьего полета, -- и т. д.
  

145

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<13 или 14 июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Милый, хороший Александр Сергеевич!

   Напечатайте, пожалуйста, окончание фельетона. Там все подлинное по части организации болгарской деревни и может быть документально подтверждено, но, главное, -- оно необходимо для следующего письма, которое должно быть хорошо. Если же Вы печатать окончание фельетона не будете, -- то я перескажу написанное там иначе, вкратце. Очень это мне важно, потому что, повторяю, последний большой фельетон будет весьма любопытен, и вся [тоска] тьма с этого скучного дела спадет. Мне, по кр<айней> мере, теперь все ясно и стало даже весело. Не затягивайте так долго печатанием. Так, пожалуйста, телеграфируйте в 2-х словах или: "окончание поместим", или: "окончание переделайте". Если Вы окончание поместите, то, пожалуйста, зачеркните последние строчки и закончите так:
   "Однако пора идти обедать" (там этакая фраза есть).
  

-----

  
   Это кто же собирается праздновать мое тысячелетие? очень рад доставить публике удовольствие. Будьте уверены, что если что-нибудь подобное случится,-- так это будет такое необыкновенное, что ни пером описать, ни в сказке сказать. Уж я расстараюсь, как говорится, "произ-зведу-у!"
   Любящий Вас, миленький мой,

Г. Успенский.

  
   Где же Василий-то Михайлович, наконец. Пожалуйста, известите меня. Я хочу ему написать много.
  

140

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Середина июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Александр Сергеевич!

   Писать ли мне? Отчего же Вы не окончили печатанием фельетона? У меня был готов уж и 3-й (и последний). Теперь летом самое благоприятное время разделаться с этим путаным писанием. Получил я No "Свободы" Захария Стоянова, где первый фельетон рассказан в сокращении и с похвалами. Я его вышлю.
   Телеграфируйте, пожалуйста, -- дописывать ли?
   И руку Вашу жму, да и целую крепко.

Г. Успенский.

  

147

В. М. ЛАВРОВУ

  

21 июля <<1887 г.,> Москва.

Гостиница Рояль, Мясницкая, No 7,

   Милостивый государь Вукол Михайлович! Третьего дня (19 июля), отправив на имя Виктора Александровича окончание моей статьи, я получил с почты письмо от него же, в котором он извещает, что должен уехать из Москвы и чтобы я обращался с моими просьбами к Вам. Позвольте же мне просить Вас о следующем: если статейка моя уже набирается, то не могу ли я иметь корректуру, так как необходимо переделать 1 и 2 и затем сократить 4 и 5 главы, а третью немного дополнить. Если эта статейка еще не в наборе, -- то я желал бы иметь рукопись. В Москве я пробуду сегодня -- 21, завтра -- 22 и 23 до 3-х ч<асов> дня.
   Затем, так как статейка моя (предназначенная для 2-го отдела) после сокращений и изменений все-таки будет объемом не менее 1 1/2 листа и даже немного больше -- и, следовательно, покроет большую часть моего теперешнего долга, -- то не найдете ли Вы возможным ссудить мне еще 400 р. Я задумал для "Русской мысли" четыре рассказа, под общим названием "Вольные казаки", из них два непременно будут доставлены к 1-му сентября, а остальные два в половине октября. Будьте, пожалуйста, вполне уверены, что я с точностию исполню мое обещание. Вы же сделаете мне величайшее одолжение, поддержав меня в теперешнее особенно трудное всегда время, -- переезды в город, гимназия и т. д. Я буду работать для "Русской мысли" опять с удовольствием и прошу Вас быть уверенным, что никакой путаницы в денежных делах не будет.
   Позвольте мне ожидать Вашего ответа в течение этих трех дней, которые мне придется пробыть в Москве. Необходимо переделать фельетоны, написанные в "Русские ведомости" о Болгарии и, к сожалению, неудобные, так как писать о Болгарии нельзя, чтобы не говорить о России худо: таково положение дела. Всеми этими переделками я думаю заняться здесь же в Москве, чтобы недели 3 совершенно отдохнуть от работы.

Готовый к услугам

Глеб Успенский.

  

148

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<27 июля 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой мой Александр Сергеевич!

   На мои именины я получил около 20 телеграмм, много писем и два адреса, из которых адрес Петровской академии (70 подписей) -- превосходен. Надобно отвечать, и вот я написал ответ, который прилагаю и прошу напечатать. Как Вы найдете его? Не юбиляр же я в самом-то деле....! Ведь тогда мне смерть. Я и так стараюсь думать, что ничего не было.
   Все эти телеграммы и адресы и письма теперь я отдал переписывать в 3-х экземплярах и один из них пришлю в ред<акцию> "Русских ведомостей". Есть там удивительные строки и поучительные не для одного меня.
   Все это в конце концов меня очень и очень расстроило и выбило из моей рабочей колеи. Начиная с вечера у Варв<ары> Алекс<еевны> Морозовой, все меня выбрасывает из трудовой и, как я привык, одинокой жизни. Сочувствие ко мне и там, и в Одессе, и даже в Болгарии -- все это обязывает. Потом ужаснейшие впечатления Болгарии; два месяца они меня тиранят без отдыха -- а всех-то 4. Теперь эти телеграммы, письма и Катков, конец 25-лет<него> тиранства -- право, я выбит из колеи и расстроен. Дайте мне, бога ради, уехать поскорей, а то я измучаюсь и пропаду, как юбилейная муха.
   Завтра я посылаю Вам последний болгарский фельетон и затем больше не будет о Болгарии, -- а Вы, пожалуйста, чтобы мне не ждать, -- вышлите 160 руб., причем запишется в мой долг 200 (15 я взял при Вас, -- 25 р. Владимиру Сальваторовичу для Никольского, -- 160 мне). В августе будет написано много и без всякого нервничанья. До свидания, милый, хороший Александр Сергеевич. Сегодня что-то нет "Рус<ских> ведомостей" -- уж не случилось ли чего?
   Где Василий Михайлович?

Крепко целую Вас

Г. Успенский.

  

149

В РЕДАКЦИЮ "РУССКИХ ВЕДОМОСТЕЙ"

  

<27 июля 1887 г., Чудово>

  

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

  
   24 июля я получил много весьма сочувственных мне писем и телеграмм, из которых иные как бы приурочены ко дню моего юбилея. Когда, каким образом и где именно возникла мысль об этом юбилее, -- я положительно не знаю, да если бы и знал, то, право, не решился бы поддержать ее: слово юбилей мне всегда казалось неразлучным с другим тяжеловесным словом мавзолей, а я к такому торжественному сооружению, пока, слава богу, не чувствую еще решительно ни малейшего влечения. Другое дело -- простое, участливое слово товарищеской поддержки, не раз и прежде по временам высказывавшееся мне моими читателями и вот теперь так душевно высказанное ими 24-го июля. За это доброе слово, всегда ценимое мною, как поучительное указание, всем, сказавшим мне его когда бы то ни было, я и приношу теперь мою глубокую, сердечную и также товарищескую благодарность.

Глеб Успенский.

  
   Чудово, 27-го июля 1887 г.
  

150

М. А. САБЛИНУ

  

<Июнь--июль 1887 г., Петербург>

  

Дорогой Михаил Алексеевич!

   Мне очень жаль, что я сделал неприятность г. Панкееву, но сердиться ему на меня, пожалуй что, и не приходится. Именно мне-то, как заезжему, случайному посетителю незнакомого места, приходится руководствоваться теми сведениями, которые я могу получить от местных жителей, от местной печати, т. е. только на месте. Сам я ничего выдумать не могу. Другое дело доброкачественность этих самых местных сведений. Вот против таких-то местных клеветников г. Панкееву и следует ополчаться. Несколько лет я получал провинциальные газеты и за Каховкой, как за человечьим рынком, следил давно, -- и всегда о Каховке печатались сведения неодобрительные, -- причем никогда, нигде не встречалось опровержения. Так и на этот раз. Я должен был руководствоваться чем-нибудь в знакомстве с незнакомым местом и точно руководствовался 129 No "Одесского вестника" и статьей в нем "Итоги каковской ярмарки". В моем фельетоне есть и указание на этот No, в примечании. Сожалею, что все, что написано о Панкееве, я также не снабдил примечанием, так как все, что я о нем написал, напечатано в том No "Одесского вестника". Г. Панкеев не протестовал в течение более месяца, -- а ведь там хуже написано, чем у меня. Прилагаю вам кусок этого фельетона. Прочитайте сами, что там написано о Панкееве, и посудите, мог ли я, на основании таких местных сведений, сказать, что г. Панкеев дерет, тогда как корреспондент говорит уж о ропоте?
   Итак, все сведения о Панкееве заимствованы из "Одесского вестника". Пусть г. Панкеев обличит именно "Вестник" и его корреспондента, и если он точно добрый и порядочный человек, то может в своем протесте против "Одес<ского> вестн<ика>" сказать, что такие-то ложные местные сведения и клевета заставляют {Это слово в подлиннике подчеркнуто дважды. -- Ред.} и посторонних людей, вроде Успен<ского>, принимать за чистую монету такие-то и такие-то клеветы. Вот именно как должно. А когда он напишет все это, то, если ему угодно, и я извинюсь пред ним печатно, сказав, однако, что откуда же мне брать сведения, раз я приехал на день. Именно за это-то и невозможно обижаться. О том же что на г. Панкеава клевещут, -- я слышу первый раз.
   Между прочим, он пишет: "убедительно прошу Вас, м. г., дать мне высказаться по поводу тех заметок, которые довольно часто появляются в газетах и на которые я не имею возможности так же часто отвечать... В разное время в наших местных газетах были помещаемы корреспондентские заметки, значительную часть содержания которых составляло возмущение теми ценами на ярмарочные места, которые владелец Каховки берет с ярмарочных купцов и тем разоряет чуть ли не весь уезд". Видите, какие обвинения уже сыпались на голову г. Панкеева, и это именно из местной, ближе нас, столичн<ых> жителей, стоящей к делу прессы, которая для заезжего человека не может не служить руководством к ознакомлению с новой местностию. И Вы видите, что о г. Панкееве уже давно пишут, и все неблагоприятно. Так он и ополчайся на самый источник клеветы, а не на меня, заезжего человека, который вовсе не виноват, что г. Панкеев небрежет по отношению к местным клеветникам.
   Итак, дорогой Михаил Алексеевич, главное вот в чем: сведения о Панкееве не мои, а местные, прямо взятые из газеты и даже значительно сокращенные. Нужно было только указать No "Од<есского> вест<ника>", из кот<орого> я эти клеветы заимствовал. Но все-таки 5 руб. дерут, и такая цена непременно отразится на ком-нибудь. Т. е. купец, с которого дерут так деньги, выручит их на товаре, и напрасно г. Панкеев говорит: "Причем здесь уезд -- не знаю". Уезд тут очень при чем; все уплаченное за аренду, как расход, будет выручено с уезда, с мужика. Я охотно извиняюсь пред Панкеевым только в том, что не упомянул об источнике, из которого почерпнуты сведения, и тогда бы он знал, кто собственно на него клевещет.
   Затем, вот что нехорошо. Придирается ко мне г. Панкеев, -- а это недобрый знак. Каховка оказывается не на правой стороне Днепра, а на левой, и прибавляет, что потому-то она и бойкое место, что на левой стороне Днепра, а не на правой. Я же по глупости и по шарлатанству говорю совершенную нелепость, утверждая, что она "бойкое место", потому что на правой. Это пустая придирка. Не помню в точности, как у меня написано в фельетоне, но там непременно должен быть указан путь, каким я ехал. Если бы этим путем ехал г. Панкеев, то и у него Каховка очутилась бы справа, а не слева. У меня именно сказано "по дороге от Херсона вверх по Днепру", -- тогда Каховка направо, а не налево. Если ж ехать от верховья, то она будет налево. Но я писал, как ехал, и Каховка оказалась на том самом месте, где ей н быть следует. Если он в самом-то деле добрый человек, то мог же он видеть, как я пишу. По географии она будет на левом берегу, а по моей дороге она будет направо. Затем, вот что верно: это то, что станция Мелитополь действительно ближе к Каховке, чем Александровск. Это верно. Но дело было в том, чтоб указать только удобства пункта для сообщения. Нужно было указать какой-нибудь железнодорожный пункт на Севастопольской дороге, чтобы показать удобства Каховки как центрального места. И сам Панкеев на первой же странице доказывает, что именно потому, что Каховка на левом берегу, она и центральна. Видите, какие пустяки. Я говорю, что о"а центральна и удобна для сходбищ народа, потому что и пароходы и железные дороги близко (сам Панкеев прибавляет еще и лодки), а о" две страницы пишет острот по поводу того, что и самая-то Каховка вовсе не на том берегу, где я ее видел, а на другом. Он старается доказать, что она не там, где я ее видел!
   Изволите видеть, как это добросовестно. Затем, есть и прямые глупости. Так, он пишет: "Не знаю, что это за Екатерининская железная дорога, по которой можно развозить рабочих из Каховки по всему Новороссийскому краю и по Крыму. Быть может, г. Успенский имел в вида ветвь от ст. Синельникова до Екатерине слава? Так ведь эта веточка имеет всего протяжение около 150 верст и от Каховки лежит очень далеко, по Крыму же проходит только Лозово-Севастопольская железн<ая> дорога".
   Вы видите, милый Михаил Алексеевич, что он опять придирается. Даже Екатерининской дороги-то нет. Екатерининская дорога, -- огромная линия верст в 500, -- есть та дорога, которая соединяет ст. Зверево (на Воронежско-Ростовской), потом пересекает ст. Краматоровку на Харьково-Азовской, -- ст. Синельниково на Лозово-Севастопольской, идет в Екатеринослав и, не помню на какой станции, впадает в путь из Одессы в Киев. Таким образом, по этой дороге можете из Одессы приехать в Ростов, минуя Киев, Харьков, Воронеж, -- и имея возможность попасть в Одессу, Николаев, Крым, Ростов, Мариуполь. То есть в самые бойкие места всего юга. Так вот, этой-то дороги и нет, когда вы можете видеть ее в любом дорожнике.
   Итак, вот в чем дело:
   1) Я вовсе не обижал Панкеева, а обидел его местный клеветник, из которого я заимствовал.
   2) Каховка находится на том самом месте, где ей быть следует. Поедешь к ней из Херсона, -- будет она стоять направо, поедешь к ней из Киева -- будет она тебе налево, и все на том же самом месте.
   3) Екатерининская дорога существует вполне.
   4) Ст. Александр<овск> действительно дальше Мелитополя, -- но ошибка моя в том, что нужно было посмотреть в дорожник и указать станцию более близкую, да и расстояние в 140 верст вовсе не огромное, -- народ идет пешком и не такое пространство.
   5) Кому попали в карман мои 5 руб. -- не знаю и не обижаюсь. И вполне верю, что г. Панкеев совершенно искренен, говоря:
   6) "Смешно было бы возмущаться, что владелец дома или места на Дерибасовской или на Невском отдает его в наем много дороже, чем нанимаются места и постройки на Выборгской или на Молдаванке. Мне посоветуют, конечно, отказаться от ярмарочных сборов, подарить их торговцам и тем увеличить их барыши. Но какой это имеет смысл, и уместна ли при таком заключении та гражданская скорбь, которую обязательно выказывают пишущие о каховской ярмарке и которая не простирается дальше личных нападок и оскорблений".
   Лично я его не знаю и оскорблять не желаю, 5 р. дорого, хотя действительно смешно брать дешевле, если не иметь намерения не то, чтобы отдавать половину барышей торговцам, а хотя бы во имя гражданских-то слез, -- выстроить бараки для рабочих, ради которых съезжаются купцы, ради которых они платят по 5 р. за "мурью". Ведь ежели ночь или две проберет рабочих дождь, например, до костей, так ведь они возьмут цену в убыток, лишь бы уйти к месту, обогреться и высохнуть. Нет, гражданской скорби тут дело бы нашлось. Но если смешно брать дешевле за то, за что надо брать дороже, -- то уж нужно просто брать и молчать. Сам же Панкеев пишет, что уже давно его беспокоят и "обязательно" всё в одном направлении, -- а молчал.
   Так вот, милый Михаил Алексеевич. Как хотите. Вы видите, что разговор про берега -- глуп. Про Екатерин<инскую> дорогу -- и совсем вздор. Про самого Панкеева, -- чужое, местное, заимствованное, а не мое. Что ж с ним делать? Я ничего не имею против печатания его протеста,-- и видите, что могу дать объяснения. Но я думаю, что было бы для него лучше просто исправить неточности газетных о нем известии, причем он, не делая пустой газетной свалки, прямо бы указал, что "неточные сведения", заимствованные г, Успенским из No 129 "Одесск<ого> вестн<ика>", обязывают его дать такое-то объяснение. А уж о гражданской скорби и Тряпичкиных -- право бы, помолчал.

Искренно Вас любящий

Г. Успенский.

  

151

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Начало августа 1887 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой мой Александр Сергеевич!

   У меня к Вам важная просьба. В моем контракте с Сибиряковым есть пункт, по которому он имеет право (это он сам выдумал) приобретать мои рукописи. Не_ давно, в Одессе, я получил от него письмо с просьбою выслать ему доверенность на право таких приобретений Вот я и хочу предоставить ему все мои письма о Болгар<ии>. Сделайте одолжение, пришлите мне их, поищите. Кроме посланного недавно (окончания), у Вас есть письмо о помешанном мальчике, а в столе Вас<илия> Мих<айловича> должны быть еще два письма "По Дунаю" -- это верно, итого три. Он их у меня купит.
   И затем еще последнее:
   Весною мне собрали все NoNo "Русских ведомостей" с моими статьями. Я обернул их холстом, потом газетой, и какой-то добрый человек обвязал их, и так я их забыл на этажерке у Вас<илия> Михайловича.
   Вероятно, они в углу, где книги, или в запертой этажерке. Если Вас<илий> Мих<айло"ич> приехал,-- посмотрите в этажерке. Если же нет,-- то, сделайте милость, повелите собрать все эти нумера. Они мне необходимы для 10 тома (9 готов), кот<орые> должны выйти осенью. Кроме того, некоторые я хочу вновь переделать и обработать наново.
   Начинается: "Несбыточные мечтания", потом "Безвременье", потом "Халат-халат", потом "Письма с дороги", потом "Мы". Окажите мне величайшую услугу, примите на себя эти маленькие хлопоты, а контора, может быть, отправит мне этот пакет? Мне надо скоро. Я возьму его в дорогу, я уеду прямо на Рыбинск.
   Где же Василий Михайлович, безбожник этакой! Умел скрыться, нечего сказать, -- искусно.
   Если окончание не напечатаете, то также пришлите и его.
   Ну, дорогие мои, -- спасибо вам за все. Я как-то повеселел, -- разделавшись с Болгарией и с Катковым (т. е. с мрачными впечатлениями) и с злобой (она была) к правительству (это не нужно, т. е. бесполезно сов<ершенно> и глупо), -- я теперь опять хочу видеть только людей и их жизнь. Раздражаться глупым и под<лым> прав<ительством> я уж больше не буду. Под таким впечатлением вчера, в один день, написал рассказ для "Сев<верного> вестника". Вышло совершенно неожиданно.
   Целую Вас, миленький мой.

Гл. Успенский.

  
   Влад<имиру> Сальват<оровичу>, Мих<аилу> Ал<ексеевичу> и всей компании по низкому поклону. Пакет адресуйте: в Чудово, Ник<олаевской> жел<езной> дороги. Мне.
  

152

В. А. ГОЛЪЦЕВУ

  

<Конец августа -- начало сентября 1887 г., Москва>

  

Виктор Александрович!

   Сегодня же непременно постараюсь дописать и окончание. Третья глава, на мой взгляд, вышла любопытна, ввиду чего я должен значительно сократить главы I и II и сделать из них одну.
   Общее название такое: Труженичество и трудовая жизнь. (Отрывки из памятной книжки.)
   Всего Вам хорошего. Будьте здоровы.

Ваш Г. Успенский.

  

153

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<20-е числа сентября 1887 г., Петербург>

Дорогой Василий Михайлович!

   Что же, когда Вы приедете в Питер? Всем нам давно хочется видеть Вас, а мне в особенности. Я не писал к Вам эти дни потому, что работал для "Сев<ерного> вестника" и только что кончил; устал и ослаб. Боюсь я, что Вы сердитесь на меня за телеграмму и за письмо к неведомой мне Марье Карловне или Мине Карловне. А мне нужны очень очерки, которые у Вас ("Пока что") и у П. И. Бларамберга (7 страниц поездки по Дону). Если они пойдут в "Русских ведомостях", -- то я, конечно, рад -- они и писаны для "Русских ведомостей",-- но если они не пойдут -- пожалуйста, вышлите их. Я их переделаю и помещу где-нибудь, там ведь более печатного листа. А я, право, устал. Но не в этой устали дело: дело в том, что я теперь поглощен хорошей мыслью, которая во мне хорошо сложилась, -- подобрала и вобрала в себя множество явлении русской жизни, которые сразу выяснились, улеглись в порядок. Подобно власти земли, -- то есть условий трудовой народной жизни, ее зла и благообразия, -- мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков "Власть капитала". Два фельетона, которые Вы напечатали, -- это только образчик того, что меня теперь занимает. Так вот, мне и не хочется теперь мучить свою голову, отрываясь от этой любимой мысли для нелюбимых, для работы из-за нужды. Если "Пока что" не пойдет, -- пришлите ее, и я отделаюсь от долга в 500 р., иначе мне надобно тратить матерьял, который сам собой ложится в новую мою работу, который там будет у места, а тут я должен его с горем выделить, оторвать, обклеить ненужными аксессуарами. Если рукопись пропала, -- это ничего, -- я ее восстановлю вновь, не думая; я уж ее знаю наизусть, и Вы не бойтесь меня известить об этом. Теперь мне ее только переписать, а не написать. Ответьте мне на этот вопрос телеграммой: "напечатаем" или "возвратим". Этот ответ мне нужен, так как иначе сейчас же надобно садиться за работу. Затем вот как я думаю дальше жить и писать. До декабря я буду писать Вам по одному большому фельетону в месяц, а Вы, пожалуйста, высылайте мне, каждое первое число, 125 руб. Писать я буду больше этой суммы каждый месяц непременно. До декабря будет продолжаться "Мы". А с половины декабря, непременно два раза в месяц, будет "Власть капитала". Это будет не трескучая, но дельная работа. Я именно рад, что это будет дело. Если "Власть капитала" -- название не подойдет, то я назову "Очерки влияний капитала". Влияния эти определенны, неотразимы, ощущаются в жизни неминуемыми явлениями. Теперь эти явления изображаются цифрами, -- у меня ж будут цифры и дроби превращены в людей. Эта тема ставит меня на твердую почву; теперь я перестаю мучиться случайными муками, которыми меня может мучить наше начальство, сумбурное, глупое, -- словом начальство, которое мудрит по неведомым для меня соображениям. Мало ли что оно выдумает! Я устал его ругать и не понимать. Пусть это делают более меня молодые писатели. Я же теперь возьмусь за такие явления жизни, которые не зависят ни от каких капризов правительства -- а неминуемы и ужасны. Уверен, что ужасность их будет понята читателями,-- когда статистические дроби придут к ним в виде людей, изуродованных и искалеченных.
   Не разрушайте во мне этой приятнейшей для меня задачи. Не поскупитесь высылать просимое. Болгарское путешествие не окупилось не по моей воле, -- нельзя писать о Болг<арии>, так чтобы было цензурно и чтобы было правдиво. Нельзя. Жду Вашего ответа.
   Крепко целую Вас.

Г. Успенский.

  

154

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<17 или 18 октября 1887 г., Петербург>

  

Ангел превосходный, Александр Сергеич!

   Сегодня видел я М. А. Саблина и потом получил Вашу и В<ладимира> С<альваторовича> телеграмму. Всего этого слишком достаточно, чтобы прийти в себя, но чтобы и выйти из своих собственных пределов -- также было достаточно оснований.
   Вот в чем все дело:
   Я проездил по Кавказу один (только!) месяц и прислал и привез с собой Вам работ на 3 фельетона. Два из них напечатаны, а первый не мог быть напечатан, и вот этот-то фельетон я просил отдать мне, и вот почему.
   В том же сентябре мне надобно было непременно дать что-нибудь в "Русскую мысль" и в "Северный вестник". Если Вы представите себе, что я почти не отдыхал, а писал в "Рус<ские> вед<омости>", -- то поймете, почему я просил этот фельетон: тогда я бы его чуть-чуть переделал и отдал бы либо в "Рус<скую> мысль", либо в "Сев<ерный> вестник". (Я устал, и много уже напечатано было и написано: 2 л<иста> в "Рус><скую> м<ысль>>, 1 л<ист> <в> "Сев<ерный> вестн<ик>", 1 1/2 л<иста> для "Сев<ерного> вест<ника>", 2 больш<их> фельетона Вам -- это почти в течение 7 недель, не более.) И вот я вопию возвратить мне этот фельетон:
   Вопию, 1-ое, к П. И. Бларамбергу.
   Вопию, 2-е, к Марье Карловне, которой, как оказывается, и не существует.
   Вопию 3) к Василию Михайловичу: а) телеграммой б) письмом.
   Вопию 4) к Владимиру Сальваторовичу письмом.
   Вопию 5) к Василию Михайловичу письмом.
   Вопию 6) к Василию Михайловичу телеграммой. И наконец получаю телеграмму от В<асилия> М<ихайловича> такого содержания -- ее я прилагаю.
   Послана она 27 сентября -- а рукописи все-таки не послано.
   Результат этого такой: "Вольные казаки", предназначавшиеся в "Рус<скке> вед<омости>" и написанные неспеша, прочитались бы без скуки и были бы несравненно лучше, чем теперь, когда я их должен был второпях и попыхах писать в "Русскую мысль".
   Кроме того, -- едва окончив эту работу, я должен был немедленно работать для "Сев<ерного> вестника". В "Рус<скую> мысль" надо было достав<ить> к 1-му, а в "Сев<ерный> вестник" к 15.
   В этом промежутке я опять вопиял, и ничего в ответ не видал.
   И второй результат: часть матерьяла, прямо назначенная для "Русских вед<омостей>", пошла клоком и обрывком в "Северн<ый> вестн<ик>", и остальные обрывки пойдут там же в декабре. Вместо одного фельетона Вам я, положительно от усталости, развел этот матерьял на 2 кн<ижки> "С<еверного> вестн<ика>".
   Вот результат моих воплей.
   Не вопиял ли я М. А. Саблину, Влад<имиру> Сальв<аторовичу>, Вас<илию> Мих<айловичу>, Петру Иванов<ичу>, Марье Карловне? Вопиял! И что же я этим достигнул? Полного 2-х месячного недоумения, которое сегодня и кончилось благополучно.
   Фельетон, утраченный, я кой-как переделал и отдал в "С<еверный> вест<ник>". Все-таки я могу теперь иметь 2 недели своб<одного> времени и буду писать Вам.
   Вот моя чистосердечная исповедь, а затем остаемся живы (чуть) и здоровы, хоть тоже чуть-чуть.
   Целую Вас, милый мой, крепко, -- всем сестрам кланяюсь и шлю искренний привет.

Г. Успенский.

  
   Алекс<андр> Серг<еевич>! Мы, кажется, все помешались здесь. Оказывается, что первой-то страницы моего письма я и не послал Вам! Сейчас порылся на столе, и оказывается, что первая страница лежит под газетами!
  

155

В РЕДАКЦИЮ "РУССКИХ ВЕДОМОСТЕЙ"

  

<Конец ноября 1887 г., д. Сябринцы>

   М. г., 14 ноября в Петербурге и 17 в Москве мне было высказано (и до сих пор высказывается) моими читателями так много самого искреннего внимания, что я решительно не нахожу слов в себе ответить каждому такою же благодарностью, которую я получил от моих читателей поистине сторицею. Могу сказать одно--слава богу! Эти слова не похожи на благодарность, которую обязательно господам юбилярам за "невозможностью каждому из почитателей писать отдельно",-- но вот что означают: ни одно простое слово, о простом человеческом деле, ни одно, как говорится (и как на самом деле), мало-мальски добросовестное дело, мысль <1 нрзб.>, никакими хитросплетениями не изукрашенная, -- никогда в русской земле не пропадет, и русская земля простит "вынужденную ложь", зная и свою ложь ужасную. Вот почему я и говорю, прочитав все мне присланное, -- слава богу! Положительно во всех сословиях, во всех слоях русского общества, между крайне виноватыми и крайне невинными, между мучителями и мучениками нашлось зерно искреннего желания жить по-хорошему и радость, что есть в этом какая-нибудь поддержка. Пишу об этом для всех тех добрых, умных, талантливых русских людей, которые нуждой или совестью вынуждены участвовать в таком общественном деле, как литература, -- для того, чтобы они знали, что у них нет другого читателя, кроме того, который ждет только самого простого и человеческого к нему внимания. Грех сочинять и притворяться художникам с нашим обществом.
  

156

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Начало декабря 1887 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Сегодня, положительно, первый день, когда я в состоянии взять в руки перо, чтобы, во-первых, написать Вам и, во 2-х, с завтрашнего ж дня приняться за работу. Могу Вас уверить, что пережитые мною последние дни -- дело вовсе нелегкое и не один только праздник. Я все должен был вспомнить и пережить за все двадцать пять лет и еще не знаю, ободрили ли меня для будущего все эта вновь пережитые годы. Я очень болен и обременен тягостнейшими воспоминаниями. Вот почему я до снх пор положительно не мог взять в руки пера, чтобы написать в газеты благодарность и ответить Вам на Ваши письма. Прежде всего примите мою глубокую благодарность за Ваше радушие и сочувствие мне, которое Вы доказали и словом и делом. Чем мне благодарить Вас? Время, быть может, даст случай и мне ответить Вам таким же выражением сочувствия Вашей деятельности, а теперь я только могу благодарить Вас от всей души!
   Теперь необходимо поговорить о деле. Отношения мои к "Сев<ерному> вестнику" таковы, что пока мне нет никакой возможности не оказывать ему постоянного содействия и сотрудничества. Я должен работать там почти постоянно, и Вы обратите на это Ваше внимание. Писать в одни и те же месяцы и в "Сев<ерный> вестн<ик>" и в "Рус м<ысль>" мне положительно невозможно во всех отношениях. Я уже утомлен беспрерывной работой во все 25 лет. Не укажете мне ни одного месяца в эти 25 лет, когда бы я где бы то ни было не работал. Положительно, я не имел отдыха ни одного месяца и если не печатал, то постоянно должен был писать и писать. Я устал, и писать теперь одновременно в двух журналах -- я не могу. С величайшими усилиями я сделаю в нынешнем году последнюю попытку в этом роде, и в январе Вы будете иметь мою работу, -- но затем я вот что могу предложить Вам: не стесняйте меня месяцами и сроками: я буду присылать работы, когда мне можно и свободней -- Вы же можете печатать их, когда Вам удобней. Работу, присланную в мае, можете печатать в ноябре, в январе -- когда Вам угодно, а я буду писать, когда мне можно, и во всяком случае тот кредит, который Вы мне открываете, будет в течение года покрываем непременно работой. Это ведь не первый год, и я всегда должаю умеренно, т. е. в пределах, возможных для меня.
   Сию минуту я нуждаюсь в деньгах и прошу Вас, если можно, сделать следующее: прикажите в конторе сосчитать все, что я взял, и все, что заработал, и к остатку, который за мною, прибавить столько, чтобы вышла 1000. Эту прибавку я прошу выслать мне. В январе будет полтора листа, а затем в течение первого полугодия Вы непременно получите и другие работы, которые мой долг покроют. По моим расчетам, в августе месяце я опять буду нуждаться в деньгах, и тогда Вы, если будет можно, поддержите меня опять.
   Все это будет соблюдено свято, и я буду делать для "Русской мысли" все, что мне возможно сделать по совести. Худого в этом не будет ничего.
   Прошу Вас передать мой поклон Вуколу Михайловичу и прочитать ему это письмо. Писать ему отдельно, это значит переписать вновь все, что написано здесь о деле моем с ред<акцией>.
   В коротких словах, условия, которые я обязуюсь выполнить, в точности следующие: в течение года редакция "Р<усской> м<ысли>" непременно получит от меня работу, покрывающую сумму моего от нее кредита, причем редакция может печатать, что я напишу, -- когда ей удобно, -- а я буду писать, когда мне возможно.
   Будьте здоровы! Поклон Григ<орию> Александр<овичу> и Вашему семейству.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   От Вук<ола> М<ихайловича> я слышал, что в редакции "Рус<ской> мысли" есть на мое имя телеграммы из Одессы, Твери. Могу ли я их получить? Я бы желал.
  

157

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Первая половина декабря 1887 г., Петербург>

  

Дорогой мой Александр Сергеевич!

   Посылаю Вам первый очерк нового ряда фельетонов. 2-ой также будет в этом году, но к 20-му, не раньше. Пишу одновр<еменно> в "Сев<ерный> ве<стник>" и "Рус<скую> м<ысль>" и изнурен юбилеем. Я Вам расскажу при свидании все, что со мной было в эти дни, -- можно устать. Очерки теперешние будут в совершенно новом роде: будет взят строй теперешней жизни (независимый от правит<ельственных> безобразий) и разобран по частям, т. е. насколько возможно в фельетоне. След<ующий> очерк будет -- о проституции, не бойтесь, это не будет похабство.
   Был здесь Вас<илий> Мих<айлович> и говорил, что, кажется, можно мне дать какие-то деньги. Правда ли это? Если можно--то мне бы необходимо было. Положительно, я в величайшей нужде. До свиданья, дорогой А<лександр> С<ергеевич>. Целую Вас крепко.

Глеб Успенский.

  
   <На обороте:> Если не годится, сохраните.
  

158

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Середина декабря 1887 г., Москва>

Дорогой Александр Сергеевич!

   Вместо "Труд, или Аппетит" (который мне нужен для очерков начатых) пишу Вам эту заметку, очень любопытную, о книге г. Михайлова (у Вас была маленькая рецензия). Она могла бы идти первым очерком под общ<им> названием "Перед наш<ими> глазами" -- всё факты.
   Я дома, у меня Мачтет и Сведенцов. Приходите на минуту -- а окончание часам к осьми вечера непременно. Эта статейка мне нравится. Приходите позавтракать. Больше часу или полутора не удержу.
   Ради бога. Надо поговорить.

Ваш Г. Успенский.

  

159

Е. П. ЛЕТКОВОЙ

  

27 дек<абря 1887 г., Петербург>

  

Дорогая Екатерина Павловна!

   Сто раз хотел я видеть Вас и заходил к Вам нынешней осенью два раза -- но Вас не было. Да не в этом дело, а в том, что все наши отношения такие нескладные и так все спуталось, что по желанию -- никому как-то жить стало невозможным.
   Но и не в этом дело сию минуту; пишу Вам это письмо положительно очертя голову, напропалую и обращаюсь с самой неожиданной просьбой.
   Вот в чем дело-то. Нынешней осенью ред<акция> "Русской мысли" всеми возможными способами, юбилеями, поздравительными телеграммами, лавровыми венками и т. л. старалась залучить меня к себе в сотрудники, и я, нуждаясь в деньгах, задолжал им 500 р. За все их любезности необходимо было хоть чем-нибудь их отблагодарить, и я с согласия Михайловского обещал им статейку (почему и взял деньги). Название моей статьи я сказал Гольцеву с неделю тому назад, когда был в Москве, и не видя их декабрьской книжки. Приезжаю в Петербург и в 12 No "Рус<ской> м<ысли>" читаю про "Сев<ерный> вест<ник>" и Н. М<ихайловского> -- бог знает что. "Сев<ерный> вест<ник>" виноват, что затеял полемику, зная, что в нем как в подцензурном издании писать трудно, что множество работ пропадает и что по временам надобно иметь дело с "Рус<ской> м<ыслью>" волей-неволей. Виноват "С<еверный> вестн<ик>". Но Гольцев написал такую статью, что мне положительно невозможно исполнить обещание, которое я ему дал. Он только что облаял Н. М<ихайловского> и "Сев<ерный> вестник", -- и я моим сотрудничеством поддерживаю их, -- это положительно невозможно, и мне необходимо тотчас возвратить им 500 р., иначе все мои отношения по "С<еверному> в<естнику>" к Н. М<ихайловекому> совершенно обезобразятся, и уж будет совершенно невозможно иметь хоть где-нибудь и какой-нибудь уголок (хоть на 2 часа в месяц), где хоть что-то-нибудь понимаешь.
   Так вот, мне необходимы эти 500 р., чтобы сейчас, до 1-го янв<аря>, возвратить их Гольцеву. Этим дело кончится без ссоры. 500 р. мне нужно не более как на 1 месяц. В февральск<ой> кн<ижке> у меня будет работы почти на 700 р., но я постараюсь отдать их около 16 января, т. е. после первого в будущем году заседания в Литературном фонде, где я эти деньги и возьму на долгий срок.
   Так вот, Ек<атерина> Пав<ловна>!
   Есть у Вас кто-нибудь, кто бы дал эти 500 р. на месяц? Я Вас не обману. Тогда эти деньги надобно тотчас послать в "Рус<скую> м<ысль>". Я даже и не возьму их, а, получив известие, что они могут быть посланы, -- напишу в тот же день в ред<акцию> "Р<усской> мысли" объяснительное письмо.
   Вот какое сумбурное дело, Ек<атерина> Пав<ловна>. Об этом деле, ради бога, не говорите Анне Михайловне. Она даже не прочь, чтобы я печатался в "Рус м<ысли>", но я-то не могу. Анна Мих<айловна> не должна знать этого, и никто, кроме Вас. Вы же мне ответьте, пожалуйста, -- можно ли Вас видеть и когда?
   Простите, бога ради. Я просто весь изломан, изуродован и еле-еле жив.
   Всегда искренно любящий Вас

Г. Успенский.

  
   Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 линия, д. 30, кв. 8.
  

160

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Петербургу, 30 дек<абря> 1887 е.

   Многоуважаемый Виктор Александрович! Когда я виделся с Вами в Москве, я еще не видал Вашей статьи в "Русской мысли" о "Северном вестнике" и, главным образом, о Н<иколае> К<онстантиновиче> Михайловском. Приехав в Петербург и прочитав ее, я очутился в самом ужаснейшем положении, в котором пребываю а теперь, и не знаю, как из него выйду.
   Я, конечно, весьма не одобряю Мих<айловского> за то, что он начал придираться к "Р<усской> м<ысли>". В Петербурге над этой полемикой смеются и говорят: точно "Гражданин" с "Московскими ведомостями". Но Ваша статейка, мне кажется, поставила дело пререкания между двумя собратьями сразу на борьбу с личностию именно Н<иколая> К<онстантиновича> Мих<айловского>. Это обстоятельство именно и ставит меня в самое недобросовестное положение и по отношению к "С<еверному> вест<нику>" и, главным образом, по отношению к Н<иколаю> К<онстантиновичу>. Мы с ним работаем и живем 10 лет, и теперь, когда вы колете его грехами редакции (именно его, а не редакцию), я должен писать для "Русской мысли". По всему Петербургу я искал денег и хотел их возвратить, вовсе не имея желания ссориться с Вами и редакцией или прекращать с ней всякую связь, напротив, я этим дорожу. Я во многом бесконечно Вам благодарен, в этом Вы не можете сомневаться; не можете сомневаться и в том, что я высоко ценю настойчивость Ваших стремлений и благородство целей; но поймите же мое положение, могу ли я чувствовать себя по-человечески и искренно, будучи лично знаком с вами обоими и видя неприятную, начинающуюся только полемику. За кого ж мне тут стоять, кому сочувствовать и кому не сочувствовать, повторяю Вам -- искренно} Если Вы в интересах "Русской мысли" берете на себя труд обороны ее (Мих<айловский> не винил никаких лиц, а прямо говорил о направлении журнала, причем, конечно, и я не согласен с ним во многом) от нападок на ее сотрудников и не предоставляете этого дела им самим (хотя бы г-ну библиографу), то в какое ж положение становлюсь я, примыкая своим участием к журналу, который делает нападение именно на самое близкое мне лицо, а не на журнал, в котором я простой работник. Появление моей статьи в "Русской мысли" (обещанной, как Вам хорошо известно, до Вашей статьи о Михайлов<ском>) произвело <бы> как на Мих<айловского>, так и на всю редакцию "Сев<ерного> вестника" самое неприятное впечатление. Я хотел достать денег, уплатить их Вук<олу> Мих<айловичу> и извиниться, но денег не достал, и если бы достал их, то выслал бы непременно вместе с обещанною статьею, предоставляя Вам самим по-человечески рассудить, каково мое нравственное состояние, когда я своими руками наношу Н<иколаю> К<онстантиновичу> большое, громадное оскорбление и делаю ему огромнейшую неприятность, принимаю участие в журнале, который именно его-то и щипнул. "Сев<ерный> вестн<ик>" и Мих<айловский>, и особенно последний, огорчены до глубины моим поступком, который они считают просто изменой им; все равно, если бы Ремезов или кто из сотр<удников> "Р<усской> м<^ысли>" взял да и прислал свою статью в "Сев<ерный> вестн<ик>", точно обрадовавшись тому, что его щиплет "Рус<ская> мысль". Вот мое положение, из которого я не знаю выхода, кроме того, что у меня положительно опускаются руки и тошно жить на свете. В Ваших руках была такая масса всевозможных недостатков и ошибок и чепухи, бывшей в "Сев<ерном> вестн<ике>", что Вам легко бы можно было полемизировать, не ставя нас, сотрудников, лично знакомых между собою людей, в невозможное положение. Не обращая и внимания на наше рабочее положение, Вы, вот меня по крайней мере, ставите положительно в неловкое и мучительное положение также как будто с равнодушием относительно к старым и прочным литературным связям. Мих<айловский> не нападал на Вас и не Вас считал виновником недостатков "Рус<ской> мысли", -- Вы же прямо взялись за него. Между тем Вы сами знаете, что и у Вас и в "Сев<ерном> вестнике" работают люди, общие Вам обоим знакомые. Почему ж Вы о нас-то не подумали и не пожалели? Не знаю, как поступил Короленко и Н. В. Шелгунов, -- но я уверен, что Вы очутились в самом неискреннем нравственном состоянии совести.
   Извините меня, многоуважаемый Виктор Александрович, за это письмо, но положение мое до того мучительно, что я положительно не знаю -- что мне делать? Мне просто совестно в глаза смотреть людям -- и уж какая тут будет работа!
   Для меня было бы величайшим облегчением, если бы Вы отложили мою статью до февраля, приклеив к 1 кн<ижке> ярлычок, что статья запоздала по моей болезни. В этот промежуток времени ошибка, сделанная "Сев<ерным> вестн<иком>" и "Рус<ской> м<ыслью>", вероятно, забудется, потеряет свой острый характер и в то же время постепенно восстановятся мои почти прерванные нравственные связи как с Мих<айловским>, так и с "Сев<ерным> вестн<иком>". "Русск<ая> мысль" не нуждается уж так сильно в моем сотрудничестве, чтобы было невозможно дать мне месяц отдыху. Читатели будут знать, что статья есть (она и есть ведь), -- но мне-то Вы сделаете величайшее благодеяние, дав мне возможность быть просто вашим сотрудником, а не врагом "Сев<ерного> вестн<ика>" и Ник<олая> Кон<стантиновича>, которым я вдруг стал теперь. Я надеюсь, что Вы поймете всю напрасность накладывать на мою душу такую огромную муку. За что это? Я и так перемучился много на своем веку. Неужели ж я не имею возможности рассчитывать на простое великодушие людей, знающих мою жизнь. Говорю Вам положительно -- я оправлюсь и буду у Вас работать беспрепятственно, если Вы дадите время утихнуть против меня негодованию "С<еверного> в<естника>" и Мих<айловского>. Если ж Вы не найдете возможным сделать это, то только напрасно навалите на мою душу угнетающую тяжесть и самую удручающую тоску и горе. А я и так уж устал непомерно. Вот мое положение!

Ваш Г. Успенский.

  
   Если ж Вы окажете мне эту услугу, ничем не вредящую успеху "Русской мысли", я буду благодарен Вам вечно и от всей души, что и докажу на деле.
  
  

1888

181

Я. В. АБРАМОВУ

  

<Середина января 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Яков Васильевич!

   Нет ли у Вас той книжки "Недели", в которой был напечатан роман графини Лиды? Если есть, -- одолжите мне его, пожалуйста. Если ж нет, то не можете ли написать об этом записку Гайдеб<урову>, пусть он Вам даст эту книжку, а посыльный, который принесет Вам это письмо, отнесет Ваше к нему и книгу (если он даст) ко мне.
   Нет ли у Вас также двух моих фельетонов из "Русских вед<омостей>" -- "Мелкие агенты" и "Рабочие руки"?.. Тоже бы нужно было мне очень. Да и "Фабрику раменскую" надо на денек.
   Гольцев здесь. Шпалерная, No 6. Лучше всего видеть утром до 11 и только завтра. Завтра же уедет. Хотите, я его позову сегодня ко мне вечером, и тогда Вы зайдете. Как Вам лучше?

Ваш Г. Успенский.

  

182

В. Г. КОРОЛЕНКО

  

<16 января 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Владимир Галактионович!

   Сегодня послал я Вам доверенность на получение моего хоботья, но, кажется, переврал адрес, написавши так: Больничная, д. Пенской, а надобно, кажется, Попковой. Посылаю это письмо наудачу без всякого адреса, а просто в Нижний к Вам.
   Хламье мое пусть лежит у Вас столько, сколько оно захочет.
   Есть у Вас в Нижнем некто г. Узембло, который месяца 4 тому назад писал мне довольно внушительное письмо. Письмо это, точно, вполне резонное во всех отношениях, и я отвечал на него немедленно, предложив ему напечатать в какой-нибудь мало-мальски своб<одной> польской газете мои подлинные взгляды на "русскую идею". Он предложил мне одну из газет, издающихся в России. На это я согласиться никак не мог, так как, раз вынужденный соврать по-русски в "Русских ведомостях", я неминуемо должен бы был солгать "что-нибудь" и по-польски. На двух, стало быть, языках. Это много. Но вот сию минуту представляется случай поправить мой грех самым лучшим образом. Теперь издаются мои книги, и в 10-й том войдут письма, где я и напишу все так точно, как было у меня в первонач<альном> виде. То же, что напеч<атано> в "Рус<ских> вед<омостях>", есть уже третья переделка, в которой я должен был всеми возможными способами беспокоиться только о том, чтобы "не досталось" ред<акции> "Рус<ских> вед<омостей>", В моем же первоначальном тексте все будет понятно и безобидно. Вероятно (кажется мне, я что-то слышал в Москве), Вы г. Узембло знаете. Так вот, пожалуйста, передайте ему эти слова и скажите ему еще раз, что я очень, очень благодарен ему за его резкое отличное письмо.
   Когда же Вы к нам-то?
   Будьте здоровы и передайте мой низкий поклон Вашей матушке.

Г. Успенский.

  
   Ник<олая> Фед<оровича>, пожалуйста, поцелуйте.
   16 янв<аря 18>88.
  

163

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<6 февраля 1888 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Посылаю, наконец, ответ общ<еству> л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности>. Ошибок орфографических множество -- привычка писать ту букву, которую легче написать при спешной работе. Кроме того, перепутаны страницы 5, 4, 6. Надобно читать по нумерации, как есть.
   Если эта записка прочтется и, может быть, появится в "Рус<ских> вед<омостях>" (в хронике), то я бы желал прибавить в примечании перечисление всех полученных адресов (недавно с юга России получено 4 адреса с 1271 подписью), чтобы этим случаем воспользоваться и поблагодарить за все это удив<ительное> внимание.
   Деньги я получил, душевно благодарю Вас и Вук<ола> М<ихайловича> и буду писать Вам подробно.
   Не могу попробовать исправить этой записки. Некогда, боюсь, что стану переделывать, что-нибудь помешает, и я не кончу еще 2 месяца. Посылаю напропалую.

Пред<анный> Вам

Г. Успенский.

  
   Если бы Вы завели привычку печатать протоколы общ<ества> л<юбителей> р<оосийской> с<ловесности> в "Русской мысли", это было бы хорошо. Перепечатали бы все, что было, напр<имер>, о Байроне и т. д. Тогда и эту мазню можно бы было пропеч<атать>, если она только будет прочитана.
   Пожалуйста, не откажите исправить слог -- я очень спешил.
   Если в начале моего письма Обществу надобно сказать "Мм. гг.", то, пожалуйста, прибавьте.
  

164

В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА

  

<8 февраля 1888 г., Петербург>

  

В ОБЩЕСТВО ДЛЯ ПОСОБИЯ

НУЖДАЮЩИМСЯ ЛИТЕРАТОРАМ

  
   Обращаюсь с покорнейшею просьбою не отказать мне выдать ссуду в 300 р. на 9 месяцев, -- ввиду крайней необходимости, вследствие сильного утомления и нервного расстройства, теперь же оставить на некоторое время Петербург.

Глеб Успенский.

  
   Поручители: Анна Евреинова, Ф. Павленков
  
   Адрес мой: Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30, кв. 8. Глеб Иван<ович^> Успенский.
  

165

А. С. ПОСНИКОВУ

  

12 февр<аля 18>88 г. <Петербург>

  

Дорогой Александр Сергеевич!

   Посылаю Вам половину статейки, а сегодня или завтра пришлю остальную часть, и под этим названием я буду по временам отмечать кое-какие подлинно симпатичные явления в русской жизни и вообще явления подлинные, в которых, несмотря на всякие калечества, видно дело настоящее. Вероятно, таких очерков будет штуки две-три. И вот две моих просьбы:
   1) Когда наберете (если найдете возможным поместить) -- то пришлите мне корректуру в двух экземплярах. Одну из них с Вашими пометками. Я ее возвращу в тот же день с курьерским. Присылайте заказным, -- и это (т. е. в 2-х экз.) хорошо бы давать всегда. Сегодня пятница. В воскресенье получите окончание, в понедельник мож<ете> выслать коррект<уру>, а в среду получите ее исправленною согласно заметкам редакции.
   2) Опять "с прискорбием", -- прошу, -- пропустите и эту статейку мимо глаз и не глядите на мой счет иначе, как "сквозь пальцы", т. е. выдайте все, что причитается. Осенью у меня будут деньги за 11-й том, который к тому времени напишется, т. е. пополнится до недостающ<его> кол<ичества> листов, и тогда мне легче будет платить редакц<ионные> долги, а теперь трудно.
   Я так утомлен за последнее время, что чувствую только непреодолимое желание выспаться. Но едва ли это будет возможно скоро сделать. Как только окончу статью для No 3 "Сев<ерного> вестни<ка>", так сейчас же приеду в Москву, и мы увидимся и переговорим.
   Где болгарская брошюра Вулковича? Отчего нет конторщицы? Отчего шкафа нет? Нет книги для записи? Словом, вижу, что все идет "как должно!".
   Крепко целую Вас, дорогой мой.

Г. Успенский.

  

166

В. Е. ГЕНКЕЛЮ

  

13 февраля 1888. Петербург.

  

Дорогой Василий Егорович!

   Вы не можете представить себе, как я был рад Вашему письму и тотчас же написал Вам огромное письмо обо всем, что делается в России, -- но, откровенно говоря, -- побоялся послать его -- Петербург любит читать чужие письма.
   Я душевно рад, что Вы здоровы и что даже почерк в Вашем письме нимало не переменился с годами, а точь-в-точь такой же, как и был, и, стало быть, Вы не состарились ни душою, ни телом, и занятия литературой не тяготят Вас. Долго жить Вам, добрый Василий Егорович! Но живите пока там, за границей. Нехорошо, мучительно жить в России теперь, и я не посоветовал бы такой жизни врагу. Не знаю, что может европейский читатель почерпнуть в русской литературе. Она убита в самых лучших своих стремлениях и приведена к тому, что писатель, садясь за работу, думает о том, чтобы не написать так, как он думает. Это отупило всю русскую молодежь, и литература еле-еле влачит свое неблагообразное существование.
   Сию минуту я посылаю Вам томы 5, 6, 7 и 8, а скоро пришлю и первые четыре тома. Но в этих 4-х томах Вы можете найти много о современном положении народа. Обратите внимание на "Власть земли" -- сила заключается в народе. Не так грубо и подло взглянул я на землю, как Золя. Он смешивает две формы жизни (как она и смешалась в европ<ейских> госуд<арствах> действительно), -- жизнь на земле для того, чтобы добыть денег. Это в России не так: либо на земле без денег, либо с деньгами без земли. Так вот в первых главах "Власти земли" представлено в очищенном виде. Некто Michel Delines издал в Париже книгу "La terre dans le roman russe", где, говоря с Тургеневе, Достоевском, Толстом, -- делает заключительную главу и из моей "Власти земли", отзываясь с похвалой, но выписал он мало и не подумал, что я смотрю на земледельческий труд как на особый порядок жизни. Вы обратите особенное внимание на первые главы I--V, не больше, а то будет скучно, пожалуй.
   Будьте здоровы, Василий Егорович. Желаю Вам всякого успеха и хотел бы видеть Вас, если удастся съездить за границу. А давно бы надо. Россия и русская жизнь и русская мысль заперты в душном чулане, и ох, как отстали от жизни других стран. Если бы мы жили по-своему, -- но мы никак не живем и идем, кажется, к полному душевному омертвению.
   Если нужно Вам будет о чем-нибудь спросить меня, -- пожалуйста, пишите мне в Петербург, Вас<ильевский> О<стро>в, И л., д. No 30, кв. 8. Я душевно рад, что наше знакомство возобновилось письменно. Не могу ли я что-нибудь писать из России с тем, чтобы Вы переводили? Я бы много хотел сказать правды, а для России это нужно, крепко нужно.

Искренно Вас уважающий

Гл. Успенский.

  

167

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Около 15 февраля 1888 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Получили ли Вы, во-1-х, мой ответ Обществу л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности>? Он должен быть передан Вам Н. В. Шелгуновым. Я совсем приготовил его послать Вам, но Мих<айловский> взял его прочесть, а утром ехала Давыдова в Москву и взяла этот ответ. Таким образом, письмо мое должно было прийти к Вам позже и, во-2-х, -- пришло ли это письмо?
   Находите ли Вы возможным, что моя благодарность О<бществу> л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности> будет достаточна? Или мне что-нибудь надобно исправить? Пожалуйста, не откажите мне в ответе и совете.
   Прошу Вас также обсудить следующее дело, которое я предлагаю Вам только потому, что был в той же "Рус<ской> мысли" подан пример такому же делу. У Вас был перепечатан "Слепой музыкант" Кор<оленко>, который раньше печатался в "Русских ведомостях". Нечто подобное хочу я предложить Вам.
   У меня накопилось 35 корреспонд<енций> в "Рус<ские> вед<омости>". Приготовил я теперь 10-ый том, и, собрав все это, я увидел, что корреспонденции этих так много, что одни они, напечатанные сплошь, составят около 22 печ<атных> листов такого формата, как беллетрист<ика> "Рус<ской> мысли". Это бы ничего, но все заключающееся в них так спутано, случайно, написано кое-как, с дороги, матерьял переломан, кусками появляется то в одном месте, то в другом, словом -- матерьялу самого живого много, но он растерян в массе всяких случайностей и ненужностей, неизбежных при поспешной работе. Вот из этих-то 22 листов я хочу сделать только 5. В примечании будет сказано, из какого материала будут эти пять листов. Но все эти пять листов будут написаны мной вновь, с первой строки до последней, и будет взят самый существенный материал, разделенный на группы, округленный в отдельные очерки, и я уверен (во время работы не знаешь иногда, как много припомнится), значительно дополненные.
   Эти 5 листов я предназначаю для 2-го отдела, мелким шрифтом, и плата 150 р. Вот, если Вы хотите этакой переделки (я уверен, что она не уступит оригинальной работе), так я тотчас примусь за нее, и в марте и апреле у Вас будет по 2 1/2 листа, -- а это мне необходимо, я хочу ехать, я просто едва жив. Осенью ж -- уж Вы будьте уверены, -- я поддержу Вас хорошо. Надо же мне немного сообразить -- что делать. Я почти паровой насос -- вытягиваю из себя последние силы.
   Жду Вашего ответа скоро.

Пред<анный> Вам Г. Успенский.

  
   Мачт<ету> мой искренний привет и соболезнование о см<ерти> А. Вас. Не видал я ее, и очень глубоко жалею об этом!
  

168

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Между 16 и 21 февраля 1888 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Прилагаю при этом сведения о моих адресах, но положительно боюсь обратить на себя внимание начальства. Ну-ко оно воспретит мое дешевое издание в 3 р.? Ведь оно теперь смотрит на меня во всех отношениях сквозь пальцы, -- а когда увидит, что ко мне есть сочувствие, -- так ведь, как это всегда делается, ничего иного не изобретет, как только воспретить. Если же оно воспретит, то мне просто беда. Я на то и рассчитываю, что последующие томы (не больше двух) буду выпускать сам, благо дорога им будет проложена моими первыми 10-ю книгами.
   Подумайте, пожалуйста, об этом.
   Вот список.
   В промежуток времени с 24 июля и до сего дня, -- а особенно около 14 ноября (до и после), -- я постепенно получил от моих читателей следующие сочувственные мне письма и телеграммы. Перечисляю их по порядку получения.
   Письма получены:
   1) От студент<ов> Петров<ской> Акад<емии> . . . . . . . . . 71 подп.
   2) Из Гомеля . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20
   3) Из Петербурга от разных лиц . . . . . . . . . . . . . . . 155
   " " от слуш<ательниц> Фреб<елевских> кур<сов> . . . . . . . 52
   " " Высш<их> жен<ских> кур<сов> . . . . . . . . . . . . . . 87
   " " слуш<ательниц> педагог<ических> кур<сов> . . . . . . . . 42
   В тот же день (14 нояб<ря>) сделали мне честь своим посещением г-да студенты Технологического института.
   4) От земских учреждений . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42
   5) От разн<ых> лиц, жив<ущих> и учащ<ихся> в Петербурге . . . 50
   6) То же . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9
   7) Из Тифлиса от 15 ч<еловек> (рабочих) . . . . . . . . . . . 15
   8) От студент<ов> Мед<ико>-хир<ургической> акад<емии> -- подпись старост . . . . . . . . . 12
   9) Четыре адреса <с юга России" в одной роскошной папке . . . . . . . . . . . . . . . 1271
   10) С юга же . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50
   11) Из г. Мценска . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10
   12) 2 письма из Саратова . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
   13) Из Костромы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   14) Со станции Мерефа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20
   15) Со станции Сербиновцы Ю.-З. ж. д. . . . . . . . . . . . . 1
   16) Из Кронштадта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   17) Из Холмогор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
  
   Телеграммы:
  
   1) Из Москвы (44 сл.) с подписью "из Петровск<ого>-Разумовск<ого> . . . . . . . . . . "
   2) Из Москвы (54) с подписью "из деревни" . . . . . . . . . . "
   3) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 подп.
   4) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51 под<п>.
   5) Из Москвы, одно слово "поздравляю" . . . . . . . . . . . . 1 под<п>.
   6) Из Одессы (13 сл.) -- подпись "Читатель"
   7) Из Одессы (25) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11
   8) Из Одессы (22) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
   9) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   10) Из Твери (135) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51
   11) Из Тифлиса (63) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16
   12) Со ст. Ганновка (21) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   13) Из Винницы (57) (Стихами) . . . . . . . . . . . . . . . . 2
   14) Из Петерб<урга> (14) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   15) Из Петерб<урга> (17) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
   16) Из Гомеля (13), подписано "Читатели"
   17) От Ред<акции> "Рус<ских> вед<омостей>"
   18) От Ред<акции> "Рус<ской> м<ысли>"
   19) От Ред<акции> "Одесск<ого> листка"
  
   Кроме того, прислано мне: 1) венок из полевых цветов "от детей села Аксиньина". 2) Пресс-папье из замуравленных под толстым стеклом сухих цветов. 3) Живой цветок от неизвестного. 4) Альбом фотографий из Одессы.
   Как мне благодарить, господа, всех Вас, почтивших меня таким горячим сочувствием? -- Я знаю одно, -- что минуты, которые Вы дали мне пережить, -- не повторяются в жизни и никогда не забываются. Также никогда не замолкнет во мне и благодарное о Вас воспоминание.

Г. У.

  
   Викт<ор> Александ<рович>! Я думаю, что следует в примечании только последние 5--6 строк, найдя для этого в тексте подходящее слово. Если можно, не откажите изменить начало и вместо: "2 с половиной месяца тому назад" написать: 19 ноября прошлого года и т. д.
   Я теперь сижу за переработкой писем и буду высылать их на днях постепенно.
   Крепко жму Вашу руку.

Г. Успенский.

  

169

X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

  

21 февраля 1888 г., <Петербург>

   Простите, глубокоуважаемая Христина Даниловна, что я тотчас по получении Вашего письма не поспешил ответом. Была неотложная работа. Но и не в ней дело, а в том затруднительном положении, в котором я нахожусь относительно необходимости отвечать печатно на полученные мною адресы. Я положительно боюсь делать это так, как бы хотел. Теперь, как, вероятно, Вам известно, приготовляется издание в 10 т. моих книг, дешевые, в 3 р., и не обрати я на себя особенного внимания начальства, -- это издание пройдет в цензуре незамеченным. Но если я позволю себе обратиться с благодарностью к обществу в том объеме, как я хотел это сделать, то, уверяю Вас, я тотчас сделался бы самою приметною личностью в глазах петербургского начальства, и с меня бы не спускали глаз. Ведь адрес Оресту Миллеру, составленный в жен<ских> кур<сах> после того, как он вышел из унив<ерситета>, отобран и отобран грубейшим образом, -- просто обыскивали ящики в столах и рвали бумаги. Вы не знаете, что это за ужасное место -- Петербург. Вот почему я все время не мог ничего нужного придумать и положительно измучился: я знаю, знаю, что мне ответить надо, но погубить дешевое издание -- также мне крайне жалко.
   И вот что я придумал:
   Так как благодарить общество и ссылаться на 25-летний юбилей невозможно, запрещено (юбилей 19 фев<раля> не мог быть празднуем), -- то я решился при. драться к избранию меня почетным членом Общ<ества> люб<ителей> росс<ийской> слов<есности> в Москве. Его мне теперь благодарить надо, и вот я написал туда большой ответ, который, когда его напечатают (в "Русской мысли" и в "Рус<ских> вед<омостях>"), будет прямым ответом всем высказавшим мне сочувствие. Но прямо этого мне сказать опять-таки нельзя, не у места, я должен был сделать примечание, в котором перечислил кстати все присланные мне адресы -- прибавил и особую благодарность. Это все крайне прискорбно, но ничего иного сделать было нельзя, и даже самое слово адрес пришлось заменить словом письмо. Что прикажете сделать! Но вот что я скажу еще: как только выйдут в свет мои 10 книг,-- это будет около октября месяца, я тотчас же напечатаю (в том же формате и тем же шрифтом) в 1 печ<атный> лист брошюру, специально обращенную к публике, где отвечу ей самым достойным образом. И брошюра эта будет бесплатно прилагаться к 10 томам, а в такие места, как Харьков, Одесса, Москва, я разошлю ее в большом количестве экземпляров "на память". Вот что я мог придумать.
   Нет, Христина Даниловна, -- Вы непременно приняли в этом деле большое участие. Я рад и благодарен всем, -- но Вас благодарю больше всех.
   В последнее время я очень утомлен, именно беспрестанной, в течение двух лет, подцензурной работой. Главная в ней забота, чтобы не написать того, что надо и что хочешь, -- а это действует убийственно. Я чувствую это на себе и боюсь, что раз утраченное, умышленно умерщвленное -- не оживет. Вот в чем моя беда. Свирепствуют цензоры и в бесцензурн<ых> изд<аниях>, но писатель-то, работая для них, может сам не стесняться в работе, -- "вырезывай, мол!" А здесь заранее, как только взял в руки перо, уж надо думать, чтобы ослабить свою мысль и задачу. Это ужаснейшее дело, гибель и особливо теперь, когда мне надо и можно писать не пустяки. Вот моя участь! Всю жизнь так-то. Когда мне именно хочется и я желаю работать дельно, тут-то я по тысяче причинам должен урезывать себя во всех отношениях: вот даже по совести не могу ответить yf адресы и должен подавлять в себе то, что желал бы
   Будьте здоровы, глубокоуважаемая Христина Даниловна. Всего Вам хорошего желаю и еще раз бесконечно благодарю.

Преданный Вам душевно

Г. Успенский.

  

170

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Первая половина марта 1888 г., Петербург>

  

Виктор Александрович!

   Посылаю Вам II и III главы первого очерка "Веселые минуты". Не пугайтесь их видимой обширности, -- это только так кажется. Я хотел ограничиться этими 3-мя главами, но оказывается необходимым написать еще одну, IV, и написать совершенно вновь. Это я сделаю завтра, и тогда вся первая статья будет иметь совершенно определенный законченный характер, причем 2 главы сов<ершенно> новые. И так будет дальше.
   Я крайне желал бы, чтобы Вы печатали эти 4 главы в апреле. Мне хочется перечитать корректуру до отъезда и прибавить в предисловии, что вслед за этими переработками будут печататься новые письма с дороги. Вы хорошо бы сделали, если бы печатали мои 3 статьи в апр<еле>, мае и июне, а в августе и сентябре у Вас были бы уже новые письма. А затем поговорим. Из "Русских вед<омостей>," я получил 2 фельетона, но одного самого мне необходимого -- не получил, именно фельетона в январских NoNo прошлого 87-го года "Человек, природа и бумага", где рассказана история ходока Данкова. Этот фельетон необходим до крайности. Пожалуйста, не откажите его выслать и извините за беспокойство.
   Спешу работать. Григ<орию> Александровичу > мой привет. Скоро увижу его.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

171

В. Е. ГЕНКЕЛЮ

  

15 марта 1888 г. <Петербург>

  

Дорогой Василий Егорович!

   Никаких денег я с Вас не возьму, и Вы совершенно напрасно делаете, что пишете об этом. Четыре первых тома я Вам вышлю, но через некоторое время. Но они хуже тех, которые я Вам прислал. Обратите внимание на первый очерк V тома. На "Власть земли", "Маленькие недостатки механизма", "Иван Ермолаевич", "Пришло на память", "Перестала".
   Я сейчас приехал из деревни и уезжаю в Москву, а затем, быть может, буду и за границей 1 месяц.
   Со второй недели великого поста начинается новое издание моих сочинений. 10 томов будут стоить 3 руб. Издание в маленьких книжечках. Оно вновь пересмотрено и исправлено. Не лучше ли, если издатель будет присылать Вам, по мере печатания, листами. Лист будет как раз в величину конверта, и печатание пойдет быстро. Да я это и сделаю.
   Будьте же здоровы, Василий Егорович, и извините меня, что я замедлил ответом.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

172

А. М. ЕВРЕИНОВОЙ

  

15 марта 1888 г. Петербург

   Анна Михайловна! В последние дни в "городе", т. е. в кругу лиц, с которыми приходится встречаться по всяким делам и случаям, -- ходят слухи о том, что Вы недовольны "Северным вестником" и особенно Н. К. Михайловским как виновником того, что содержание "Северного вестника" тускло, нежизненно -- не захватывает массы живых явлений жизни, о которых должно говорить непременно.
   Такая характеристика "Северного вестника" совершенно справедлива, и так его характеризуют уж давно многие из числа сотрудников, мало в нем работающих. Так как я работал очень часто и, следов<ательно>, до некоторой степени, в случае неуспеха "С<еверного> вестy<ика>" должен принять и на свою шею некоторую долю вины, то вот я, и хочу обратить Ваше внимание на существенную причину неуспеха (да правда ли еще это?) "С<еверного> вестн<ика>".
   Искать "виноватого", который бы собств<енными> руками делал неуспех вместо успеха, -- это совершенно несправедливо. Я, мелкая сошка, -- знаю по себе, почему может бледнеть не только журнал, а и целый человек и вся его духовная деятельность. Я начал в "Сев<ерном> вестн<ике>" ряд рассказов "Хорошего понемножку". И первая статья была зачеркнута цензурой вся; это заставило меня бросить весь заготовленный и обдуманный для очерков матерьял. Второй раз я начал ряд очерков под названием "Мечтания- о трудовой жизни". И первая статья была до того изуродована безбожно и бесчеловечно, что и эту тему я бросил, и матерьялы рассыпались прахом по разным фельетонам. Только тогда я, скрепя сердце, решился писать очерки под бессмысленным названием "Кой про что". Я всегда писал так, что, начиная первый оч<ерк>, знал, какой будет и десятый. Тут в "Сев<ерном> вестн<ике>" я впервые перестал знать -- что писать, стал постоянно ослаблять работу своей мысли, стал покоряться безобразиям цензуры и положительно махнул рукой, не протестовал ни словом, являясь перед моими читателями в самом изуродованном, расплюевском виде. Есть корректуры, на которые страшно смотреть. Пять строк от конца одной главы -- столько же от начала другой -- соединялись метранпажем "ручным способом", и получалась глава. Это было полное унижение, а чувствуя его в совести, -- не беспокойтесь, не процветешь. Теперь вот с "Жив<ыми> циф<рами>". Конец последнего очерка так изуродован, что мне невозможно продолжать, и я должен бросить писать то, что задумано, или переделать и перекалечить все вновь для фельетонов.
   Если от цензуры, от этой тюрьмы, -- может бледнеть и угасать издание, -- то потому, что она же угашает и ум, мысль, талант писателя. Следов<ательно>, справедливость требует сожаления к людям, которые сидят в этой тюрьме.
   Что, например, я мог бы сделать для моих читателей (об их желаниях и отношениях ко мне Вы знаете из адресов), если я, принимаясь за перо, должен думать только о том, чтобы мое писание прошло. А ведь мне теперь самая пора работать как следует и действительно со всею искренностью! К "Сев<ерному> вестн<ику>" я пристал потому, что натерпелся в барышническом кругу, и потому, что здесь можно было (казалось) дружней работать, здесь больше литературного интереса. Материальной выгоды -- нет для меня никакой. Везде я получал и получаю 250 р. за лист. В "Рус<ских> вед<омостях>" -- 20 к. за строку, -- больше, чем в "Сев<ерном> вестн<ике>". Предполагалось, что все поправится, и будет устранена главная язва, препятствующая успеху журнала, -- т. е. цензура. И вот оказывается, что виноваты кой-какие из главных сотрудников. Они виноваты тем, что добровольно подчинились лютому врагу, цензуре, и согласились на унижение -- являться перед читателями "не в своем виде". Это долго продолжаться не может. Еще год такой работы, -- забудешь, что такое и литература и жизнь и употребишь все усилия, чтобы писать так, чтобы ничего не вышло.
   Вот Вы рассудите это серьезно. Какие такие светила работают в "Вестн<ике> Европы", например? Не будь одной только живой души, души Арсеньева, -- и что бы он был? В "Русской мысли" также одна только живая душа -- Шелгунов, -- и вся та орда, которая осуждает литературу и сулит журавля в небе, -- либо ничего не пишет, либо пишет то, что никто не читает. В "Сев<ерном> же вестнике" собралось у Вас положительно все мало-мальски талантливое, и все это обречено изничтожиться, превратиться в ничто, если будет свои произведения носить в руки цензуры, т. е. литературной полиции, и добровольно просить ее запретить всякую свободную мысль.
   Не сердитесь на это письмо и не обижайте напрасно невиноватых, а если у Вас есть возможность, связи, знакомства, -- хлопочите о выходе из-под цензуры, и тогда дельные статьи Н<иколая> Конст<антиновича> -- вроде ст<атьи> о Сергиевском -- будут помещаться в "С<еверяом> вес<тнике>" вместо пустяков. Задело примутся и все Ваши сотрудники и будут работать гораздо лучше, чем гениальные Воропоновы или еще там какие мужи. Всем есть что сказать и написать, -- беда в том, что именно этого-то и нельзя сделать.
   Не смею я входить, мешаться в Ваши планы. Я только хочу сказать: уверены ли Вы, что "Сев<ерный> вестн<ик>", оставаясь под цензурой и обзаведясь какими-либо новыми сотрудниками, будет иметь больше успеха, чем теперь?
   "Русское богатство", несмотря на участие Льва Толстого и на всевозможные поддержки в денежном отношении, -- умирает, п<отому> ч<то> под цензурой, т. е. потому, что обязано (как и "Сев<ерный> вестн<ик>") не отвечать на предъявляемые обществом литературе требования и может только ходить вокруг да около.
   "Дело" подцензурное также окончило свои дни, поглотив множество денег напрасно. Напротив, плюгавый "Наблюдатель" идет и умирать не хочет. Но он не под цензурой.
   Нет, Анна Михайловна! Оставьте напрасные личные для Вас неприятности и постарайтесь, если можно, искоренить главного виновника -- цензуру. Вот хороший журнал "Юрид<ический> вестн<ик>", но он без цензуры. Словом, -- что ни возьми, все хорошо, когда миновало литературного околоточного и участка. Щедрин не пишет в "Сев<ерном> вестн<ике>" единственно только потому, что он под цензурой.
   Таким образом, вот где все горе "Сев<ерного> вестн<ика>", Ваше и всех Ваших сотрудников и всех Ваших читателей.
   Относительно всех сотрудников "С<еверного> вестн<ика>" могу сказать по совести: все делали то, что только было возможно. И я вполне уверен, что Вы с этим согласитесь, а потому и оканчиваю это письмо заявлением Вам моего искреннего уважения.

Г. Успенский.

  

178

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Между 17 и 25 марта 1888 г., Москва>

Милый Василий Михайлович!

   Что прикажете делать? Не пойду сегодня к Толстому-то; сделаю это завтра, в тот же час. Сегодня пойду к Пругавину и Златавратскому: Завтра все утро буду дома, -- только забегу к Вам рано, пить чай, -- потом в 7 ч<асов> пойду к Толстому, а от него, если не будет каких изменений, к В<иктору> А<лександровичу>. Теперь же никак не могу. Этот день лишний -- не беда. Так вот какой оборот, -- а идти насильно -- никакого не будет толка.

Ваш Г. Успенский.

  

174

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Между 18 и 25 марта 1888 г., Москва>

  

Василий Михайлович!

   Вчера я, как пришел из Эрмитажа, лег отдохнуть и проспал до 5 часов утра, а затем повернулся на другой бок и проспал до 8-ми. И москов<ский> и петерб<ургский> хмель из меня вышел. Сейчас иду к Толстому, оттуда к Вам.

Ваш Г. У.

  

175

А. М. ЕВРЕИНОВОЙ

  

<Конец марта -- начало апреля 1888 г., Петербург>

   Анна Михайловна! Глубоко благодарю Вас за вчерашнее письмо: оно сняло с моей души совершенно незаслуженное мной огорчение, и я со спокойной совестью могу оставаться в "Сев<ерном> вестн<ике>" в тех же безобидных отношениях, как это было до сих пор. Большая и искренняя Вам благодарность. Вы делаете мне важное предложение относительно более близких отнош<ений> к редакции и товариществу "Сев<ерного> вестн<ика>". И за это я искренно благодарен, -- но я прошу Вас дать мне время до осени, и тогда я, быть может, получу возможность говорить с Вами об этом деле положительно. Теперь в течение трех-четырех месяцев я положительно бы желал обдумать только свои литературные и всякие дела. Юбилей и адреса провели в моей жизни значительный след, и мне надобно на время отстать от срочной журнальной работы, сообразить, в чем я погрешил, отстал, чего недодумал и что надо бы делать. Кроме того, до осени есть у меня некоторые неотложные обязательства-- исправление почти всех 10 томов, словом, есть много мусорной работы и над книгами и над своими душевными делами. Всему этому я отдам все время до сентября. А вот в сентябре, когда в журнале начнется более острая деятельность, я приду к Вам, и тогда можно будет поговорить обо всем подробно. Пока ж будьте уверены, что осенью мои работы будут в "С<еверном> вестн<ике>" попрежнему. Относительно сборника Гаршину я уж ответил Якову Вас<ильевичу> Абр<амову> и статью дам, непременно дам, только надобно знать число. Сию же минуту я сижу над статьей о Гаршине для "Русских ведомостей", -- спешу, и работа многосложная. Пытаюсь по возможности подробно выследить причину этой загадочной смерти. Хочу написать о нем без всяких фраз и запоздалых признаний в любви. Есть у меня о нем и личные воспоминания и один момент знаменательный для того, чтобы понять качество нервного расстр<ойства> Гаршина. Какие бы постановления Ваше собрание ни сделало, я охотно им подчинюсь, а Як<ов> Вас<ильевич> мне передаст о них.
   Так вот, многоуважаемая Анна Мих<айловна>, дайте мне отдохнуть, одуматься до осени, я крепко утомлен в настоящие минуты.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

176

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Начало апреля 1888 г., д. Сябринцы>

   Виктор Александрович! Прилагаю главу вторую третьего отрывка. Теперь осталось еще только две, которые в самом скором времени будут в ред<акции> "Рус<ской> мысли". Нехватает только одной статьи, последней главы второго отрывка. Я прошу Вас, когда будете в "Русских ведомостях", пересмотрите, пожалуйста, январские NoNo прошлого года, и там есть фельетон; называющийся "Человек, доверившийся бумаге" или, кажется, "Мещанин Данков", так как он и есть действующее лицо рассказа. Так вот, этот фельетон необходим мне теперь. Будьте добры, не откажите вырезать его и прислать мне в Чудово, -- я исправлю и тогда сдам в "Рус<скую> мысль" весь оригинал. Кроме этого, необходимо окончательно приготовить все мои томы для издания. Я думал, что пока будет довольно 4-х, кот<орые> я сдал уже давно, и что я постепенно летом буду присылать их в исправленном виде, -- но оказывается, что необходимо всё. Печатают сразу два тома в двух типографиях, один том нач<ат> с первого, другой с 6-го, и так идет параллельно. Листы первые уже есть.
   Не знаю, напечатали ли в ред<акции> "Рус<ских> вед<омостей>" мою статейку о Гаршине. Если нет, прочтите ее, пожалуйста, и, не скрывая недостатков, которые я исправлю, скажите, нельзя ли ее напечатать в "Рус<ской> м<ысли>"?
   Затем: когда Вы хотите печатать вторую главу "Писем с дороги"? Я бы хотел ее исправить в корректуре, и если бы ее набрали теперь, то есть хоть до святой, -- то я бы уехал, прочитав ее и исправив. Там надобно кой-что выкинуть.
   Будьте здоровы. А ведь я все-таки забыл отдать Вам за обед в Эрмитаже! Вот ведь какие со мною бывают эпизоды.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

177

В. М. ЛАВРОВУ

  

<8 апреля>, пятница <1888 г.>,

Чудово, Н<иколаевской> ж. д.

  
   Вукол Михайлович! Мне оказывается необходимым иметь еще некоторое количество денег, кроме тех, которые я получил от Вас. Чтобы ни в чем не нарушать нашего словесного договора и не обязываться где-нибудь в другом издании, -- я написал новый рассказ, который при этом и прилагаю.
   В двух-трех местах надобно его поправить, кое-что прибавить, и я бы, конечно, сделал это до посылки его Вам, -- но просто не могу сделать этого сейчас, -- так я утомлен, а дело надобно решить скоро. С самого приезда из Москвы я сижу над моими десятью томами, которые уже печатаются дешевым изданием, затем я работал над "Письмами с дороги", писал о Гаршине (не знаю, все ли напечатано, что я написал), наконец, писал прилагаемый рассказ. Через два-три дня я буду иметь полную возможность иметь несколько дней свободных, и вот почему я прошу Вас: печатайте этот рассказ в майской книжке "Р<усской> м<ысли>". Отдавайте его теперь же в типографию, чтобы примерно в четверг на страстной я мог иметь его в корректуре. Тогда я самым тщательным образом улучшу его в двух-трех местах и надеюсь, что он не посрамит майской книжки.
   Таким образом, если этот рассказ Вы примете, я ничем не нарушу того уговора о работах и о деньгах, который Вам известен, если попрошу Вас дать мне еще 300 р. Эту сумму рассказ покроет, -- следовательно, долгу моего не прибавится, а может быть, и убавится даже немного. Мне же это крайне необходимо, и 300 р. я бы желал иметь не позже среды на страстной неделе.
   Затем, Вукол Михайлович, еще бы я желал, вот чего: чтобы "Письма с дороги", главы II и III печатались бы сразу в июле, -- и дальнейшие мои работы пойдут в таком порядке.
   В августе -- не будет ничего. Это месяц всяких хлопот. Но в сентябре будет непременно 3 листа новых очерков "Проступки господина Купона". В октябре -- не будет. В ноябре, декабре и январе будет непременно (ежемесячно в общей сложности) по 2 печ<атных> листа. Я и теперь не знаю, что писать и что будет, но положительно необходимо начать совсем новым образом, надобно отдохнуть. Позвольте же мне теперь дописать то, что задумано раньше. Снимите с моей души тяготу старых тем и печатайте рассказ в мае, а письма в июле.
   Относительно же денег будет так:
   В мае, в августе, в декабре ред<акция> "Русск<ой> мысли" высылает мне по 250 р., а во все остальные: июнь, июль, сентябрь, октябрь, ноябрь,-- только по 200. У меня будет еще подспорье, так что этого будет достаточно.
   Простите, ради бога, за все эти мелочи. Мне необходимо в точности знать мое будущее, чтобы нынешнее лето не только отдохнуть, а обдумать хорошенько продолжение моего дела.
   Затем будьте вполне уверены, что я отдам Вам решительно все, что только буду считать лучшим из моих работ, и ничем не нарушу того, что здесь написано.
   Буду ждать Вашего ответа уже в Петербурге.
   (Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30).
   Будьте здоровы, на просьбу мою не смотрите сурово и верьте, что я всячески готов за добро платить добром же.

Ваш Г. Успенский.

  

178

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Чудово, 12 апр<еля 18>88 г.

  

Виктор Александрович!

   Вот, наконец, и конец! Слава богу. Из примечания в конце Вы увидите, как я думаю продолжать. Следующие письма будут уже совершенно новые, и я прошу Вас, сделайте милость, похлопочите, чтобы 2-я и 3 главы были напечатаны сразу, в мае. С плеч бы долой! Если их тянуть все лето, -- ведь это наскучит ужасно. Если бы теперь же набрали, то я мог бы прочитать корректуру до отъезда, -- а это было бы хорошо. Продолжение этих писем будет называться "Проступки господина Купона (Письма с дороги)", и если бы Вы напечатали всё сразу в мае, то к июню Вы бы имели первое письмо, -- а второе в сентябре, и т. д. Первое новое письмо загладило бы неприятное чтение перепечаток. Похлопочите, пожалуйста. Я знаю, что говорю, и Вы уж мне поверьте.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

179

С. А. РАППОПОРТУ

  

18 апр<еля 18>88 г. СПб.

Вас<ильевский> Остр<ов>,

11 линия, д. 30, к. 8

  

Милостивый государь

г. Раппопорт!

   Письмо Ваше и предложение подарить мне Вашу рукопись доставили мне большое удовольствие. Сделайте милость, пришлите мне эту рукопись, а я уж подумаю и напишу Вам, как с ней быть. Во всяком случае, всё что в ней есть существенного -- ни в коем случае не пропадет для публики. Душевно благодарю Вас, с нетерпением жду посылки и крепко жму Вашу руку.

Глеб Успенский.

  

180

Я. В. АБРАМОВУ

  

<3 мая 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Яков Васильевич!

   Простите меня за беспокойство, которое я хочу Вам сию минуту сделать. Прилагаю пакет, который Вы можете распечатать и прочитать, что я пишу Гайдебурову. Если Вы сами найдете, что предложение мое не сумбурное, то, пожалуйста, не откажите ему передать очерки и письмо, -- Вы с ним видитесь часто, если же оно вообще неподходящее, -- то я получу очерки обратно. Я хотел в "Сев<ерный> вестн<ику>" дать 5 таких очерков и 6-й объяснительный (т. е. литературные воспоминания) с тем, чтобы они все разом (около 6-ти печ<атных> л<истов" были напечатаны в августе. Но об этом податель поговорит лично с Вами. Сделайте милость, не откажите черкнуть мне ответ -- я пробуду всю среду. А если бы можно было повидаться, то я был бы душевно рад. Я теперь занят постоянно. Надобно ехать и непременно, во что бы то ни стало, за границу, так что я положительно не имею минуты свободной.

Искренно Вам преданный

Г. Успенский.

   3 мая <18>88 г.
  

181

Г. А. МАЧТЕТУ

  

<4 мая 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Григорий Александрович!

   Не приду сегодня ни под каким видом: измучился над корректурой рассказа в "Русскую мысль", которая есть просто писанье вновь, а бросить не могу. Если Вы ко мне зайдете сегодня, -- я рад, и это мне не помешает нисколько. Если Вам нельзя, то я завтра весь день с Вами, пойдем к Михайловскому, и с 10 ч. утра я свободен совершенно. Не поленитесь сделать одно: напишите Ваш адрес и пришлите с посыльным. Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30, кв. 8. А лучше приходите ко мне.
   Крепко жму Вашу руку.

Г. Успенский.

  
   Если я сегодня приду, -- то не кончу работы, а это для меня просто гибель, так как я решительно изнурен работой. Сколько я работал это время, если бы Вы знали! Никто меня не пожалеет!
  

Виктория Ивановна!

   Будьте здоровы! Всего хорошего!

Г. У.

  

182

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Начало мая 1888 г., д. Сябринцы>

   Большое, большое Вам спасибо, Виктор Александрович, за все, что Вы для меня сделали. Глубоко, искренно благодарен Вам!
   Теперь настоятельно прошу Вас сказать мне без всякой церемонии: удобно ли печатать "Письма с дороги"? Не возбудит ли это в литератур<ных> кружках неблагоприятных толков? Если так,-- то их надобно прекратить печатанием и сумму, взятую под них, разделить на те ежемесячные получения, которые я надеюсь получать с мая, убавив их соответственно взятым под письма деньгам. Словом, если письма неудобны, -- то не надо их печатать, а как-нибудь иначе поправить дело.
   Если же печатать, то всю вторую главу пропустить, а прямо третью -- и довольно. Примечание в конце третьей надобно уничтожить. Но матерьял я прошу Вас сохранить, он нужен для моего 10-го тома.
   Рассказ можете печатать когда угодно, но я должен иметь его в корректуре не меньше как 3 дня. И когда бы Вы его ни напечатали, -- все-таки без моей корректуры невозможно.
   Вот что я Вам скажу еще в высшей степени любопытное, но пусть оно будет только между нами; Н. К. Михайловский, кажется, склоняется к мысли дать свою работу для "Русской мысли". И, право, это было бы до чрезвычайности хорошо. Я бы похлопотал по этому делу охотно, если бы точно знал, какие условия редакция считает для себя наиболее благоприятными от этого сотрудничества? Т. е.: в каких отношениях должен быть Н<иколай> К<онстантинович> к ред<акции>, чтобы не стеснять ни ее, ни себя?
   Ответьте мне, пожалуйста, на это. Тогда осенние книжки "Р<усской> м<ысли>" можно бы сделать несколько поживей, чем где бы то ни было в других изданиях.
   Еще раз благодарю Вас от всей души.

Г. Успенский.

  

183

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Начало мая 1888 г., д. Сябринцы>

   Виктор Александрович! Я вчера написал Вам несколько опрометчивое письмо относительно Мих<айловского>. Вышло как будто я уже почти уверен в его желании сотрудничать. Боюсь, как бы из этого не вышло мне неприятного, но вполне надеюсь, что не выйдет, так как пока это дело между нами только. Но вот что было бы хорошо сделать: Вукол Мих<айлович> будет на днях в Петербурге, и в Петербурге же теперь Шелгунов; остановился он в Пале-Рояле, там же, где Михайловский. Пусть бы Вукол Мих<айлович> чрез Шелгунова прямо завел речь о том, чтобы Мих<айловский> давал в "Р<усскую> м<ысль>" свои статьи, а я тогда всячески поддержу это дело. Ведь это дело важное. Пусть же В<укол> М<ихайлович>, как приедет в Петербург, так и заговорит об этом с Шелгуновым, и все это можно будет решить теперь же, а это очень важно. А то мое прошлое письмо может показаться как бы предложением уже сотрудн<ичества> Мих<айловского>, на что я не имею права. Я знаю одно -- что его можно устроить, -- и что сам он не предложит его, а нужно ему предложить и лучше всего чрез Шелгунова.
   Могу ли я в IV главе (первого отрывка "Писем с дороги"), которая уж набрана, сделать одну чрезвычайно важную и необходимую даже вставку? Ответа Вашего буду ждать на этой же неделе, в Чудове.
   Григ<орию> Ал<ександровичу> мой поклон.

Г. Успенский.

  
   P. S. Если Вы хотите делать это дело теперь же, то пусть В<укол> М<ихайлович> телеграфирует мне, когда поедет в Петербург. Я к нему приеду. Телеграф<ировать> надо также в Чудово.
  

184

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Первая половина мая 1888 г., Петербург>

   Многоуважаемый Виктор Александрович! Что же Вы мне ничего не скажете по поводу того, что я Вам писал:
   1) Как и когда будут печататься "Письма с дороги", и согласны ли Вы их сократить, напр<имер>, IV гл<аву> 1-ой статьи.
   2) Не берет ли "Русская мысль" на себя непроизводительного расхода, печатая эти письма, и может быть, она делает это скрепя сердце? Тогда ведь надобно прекратить это, и можно сделать все иначе.
   3) Не отдумала ли "Рус<ская> мысль" выдавать мне ежемесячно 250 р. (я убавил на некот<орые> месяцы до 200) в счет работ, как было условлено. Если письма будут напечатаны, то сию минуту за мной нет долга (кроме 1000 р., кот<орые> я просил подождать год, ввиду того, что буду иметь 2500 р. за одиннадцатый будущий том от Сибирякова).
   4) Если же "Русская мысль" не может этого сделать, то, пожалуйста, известите меня, и я придумаю что-нибудь иное. Мне положительно нельзя оставаться в неведении. Я теперь так утомлен, что сил моих нет. Примите же во внимание, что этот год для меня исключительный, во всех отношениях изнурительный. В "Русской мысли" с майским рассказом написано не менее 7 листов (с сентября) да переработок около 7 л<истов>. В "Рус<ских> вед<омостях>" с августа 4 фельетона -- 2 1/2 листа. В "Неделе" 1 л<ист>, в "Сев<ерном> вестнике" с сентября ежемесячно не менее 12 печ<атных> листов, а с цензурными помарками и все 15. Кроме того, я перечитал и исправил к изданию 250 листов моих 10-ти томов, -- это работа не маленькая. Да волнения с моими праздниками и адресами и тысячи личных затруднений, которые свалились на мою голову как на грех в этот же год, -- все это меня просто изнурило. Я сейчас не могу взять в руки пера. Вот почему я поставил "Р<усскую> м<ысль>" в такое затруднение с моим рассказом последним. Я забыл еще сказать, что 2 переработки из старых газет даны мною в "Неделю" (будут в августе), листа два. Сосчитайте и скажите, пожалуйста, чьи это силы вынесут? Сосчитайте все это, вы увидите, что 12 л<истов> для меня облегчение и что я выполню это дело не как-нибудь.
   Вот почему я настоятельно прошу Вас либо прямо известить меня телеграммой, что "Рус<ская> мысль" не может принять на себя этого расхода, или ж выслать мне первые 250 р. (в июне 200, в июле тоже, а в августе опять 250 и затем двести) в Петербург на имя Александры Вас<ильевны> Успенской: Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30, кв. 8. Осенью у меня будут не такие вещи, какие я могу едва-едва писать теперь.
   Я слышал, что Вы уже вошли в какие-то соглашения с Н. К. Михайловским. Рад этому душевно, и Вам большая, большая честь в этом деле!

Преданный Вам Г. Успенский.

  

185

В. М. ЛАВРОВУ

  

<Первая половина мая 1888 г., Петербург>

  

Многоуважаемый

Вукол Михайлович!

   До сих пор я не получил оттисков "Писем с дороги". Оттиски, присланные Вами мне раньше, возвратились в Москву потому, что у меня все время не было паспорта, и в участке не могли засвидетельствовать моей личности. Мой паспорт был в Одессе, оставленный в канц<елярии> градон<ачальника> при выдаче мне заграничн<сго> паспорта. Так вот в получении моего паспорта обратно и протянулось все время, так как я едва-едва получил его в конце апреля месяца, со всевозможными затруднениями и путаницами. Затем я желал бы, чтобы оттиски присылались просто под бандеролью.
   Затем, Вукол Михайлович, я бы желал поскорее ехать.
   Не претендуйте на меня, что мои работы плохи и небрежны. Я так утомлен, что положительно едва-едва могу держать перо. Одно домашнее дело осложнило 'мои расчеты и задержало поездку. Но осенью я исправлю все свои теперешние путаницы. У меня есть хороший план работы, за которую я не могу взяться теперь.
   Я отлично понимаю, что Вы делаете мне все время самые искренние одолжения и прямо снисходите к моим просьбам поддержать меня и легко бы могли обойтись без моих работ и трат на меня. Я все это прекрасно понимаю, искренно и глубоко благодарю, но прошу Вас уж до конца поддержать меня именно так, как было условлено. Если Вы сосчитаете, сколько мне пришлось "работать с сентября месяца по 1-ое мая, т. е. в течение 9-ти месяцев, то, уверяю Вас, Вам покажется странным, как я мог еще хоть кой-как вынести этот труд. В "Сев<ерном> вестн<ике>" ежемесячно в течение восьми месяцев были мои работы, всего около -- 13 л<истов>. В "Русской мысли" (вместе с расск<азом> для мая) -- около 7 1/2 листов да переработано около 7 же. В "Русских ведом<остях>" 4 фельетона, в общей сложности не менее 2 1/2 листов, 1 л<ист> в "Неделе", да еще туда я отдал 2 рассказа (переделки для 10-го тома) в феврале еще, и они будут напечатаны в августе -- 1 1/2 листа. Кроме того, я привел в порядок все 10 томов моих книг, а ведь это, кроме терзания за все прошлое, за все недомолвки, ошибки, недописки, -- труд утомительный. Так вот, в течение 9 месяцев я написал около 24 печ<атных> листов оригинала да около 9 листов переработок и исправил около 250 печ<атных> листов моих книг. Во все это время я был постоянно волнуем неожиданным мне юбилием, адресами, депутациями, -- словом, Вы видите, что было от чего устать. Такую массу работы надобно было предпринять вследствие неудачной поездки в Болгарию, кот<орая> стоила много денег и ничего не могла принести. Ведь когда я ездил, семья должала; и вот нужно было работать из всех сил. Немудрено, что и ослабеваешь головой, нервами, всем. Вот отчего мои последние работы и слабы. Надобно мне ехать, не писать до сентября, и я прошу Вас не изменять нашего условия относительно ежемесячной выдачи, которую я убавил на июнь, июль и затем на осень. Не беспокойтесь, я не выйду из пределов уговора ни на одну лишнюю копейку и выполню все что обещал.
   Жду Вашего ответа и за все сделанное душевно, искренно благодарю.

Ваш Успенский.

  
   Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30, кв. 8.
  

186

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<17 мая 1888 г., Петербург>

  

Дорогой мой Василий Михайлович!

   Посылаю Вам начало маленькой статейки о чудеснейшей книжке, которая заставляет думать о множестве удив<ительных> вещей. Как только я ее допишу, так чрез день или два буду в Москве, и хотел бы Вас видеть, да боюсь, что Вы будете в Клину, и еще боюсь, что если бы я поехал в Клин, то Вас бы не застал. Впрочем, я разыщу Вас. Не знаю, куда мне ехать: за границу или в Сибирь к переселенцам и с переселенцами? А так "отдыхать" зря, -- не могу, тоска смертная. В Сибирь любопытно, -- но мрачно, чортова яма, холод, и вообще я поустал от мужика, его бороды, лаптей и вообще всего этого голодного и холодного. Больно смотреть, и голова отказывается мучиться об этом, просто утомилась. А за границу -- тоже не знаю, будет ли толк.
   Вот об этом и поговорим. Книжка, о которой пишу,-- превосходная. Какой чудесный свет от нее на будущее, и все ведь дело точное, строгое. Посмотрите, как ею заинтересуются. О ней много разговору, но надо говорить пообстоятельней. Грубо как-то я стал писать, -- обалдел и устал.
   Крепко целую Вас.

Г. Успенский.

  
   17 мая <18>88 г.
  

187

Ф. Д. НЕФЕДОВУ

  

26 мая 1888 г. <д. Сябринцы>

   Филипп Диомидович! Простите, что так поздно отвечаю на Ваше любезное и радушное письмо. Искреннее Вам спасибо! Ваше приветствие я принимаю с особенным удовольствием: сами Вы знаете, что такое литературный труд, да еще такой поистине изнурительный, как мой. Я ведь без передышки писал чуть не день и ночь, а последние годы дошел до полного изнурения. Я думаю, что это все видели, и рад душевно, что снисходят этому.
   Осенью выйдет дешевое издание моих книг <Ш частей 3 руб.>, и Вы, конечно, получите полный экземпляр тотчас по выходе. Будьте здоровы, поправляйтесь. Большое спасибо еще раз.

Ваш Г. Успенский.

  

188

С. А. РАППОПОРТУ

<26 мая 1888 г., д. Сябринцы>

  

Любезнейший г-н Раппопорт!

   Ваши рукописи я получил только вчера, уже по вторичной повестке, так как все время меня не было в Петербурге. О шахтах я еще не читал, но душевно благодарю Вас за этот подарок. Очерки "В кабаке" и "За Урал" прочитал тотчас же и нахожу их положительно прекрасными, умными, дельными и справедливыми. Только местами неправилен язык. Очевидно, язык малороссийский, который Вам пришлось перевести по-русски -- это вообще дело трудное, но все-таки необходимо поправить. Кроме того, рассказ "Кабак", -- я думаю, во-1-х, надобно не делить на две вещи, а соединить их (не переделывая сцен в рассказе, -- это даже оригинально) и <кой> в чем сократить, а кой в чем дополнить. Дополнить необходимо, сказать несколько слов о местности, где стоит этот кабак, о рабочем населении города н о том, каким образом и отчего выходят такие горькие пьяницы. Вы, я думаю, можете очень хорошо знать жизнь этих несчастных "до" кабака, надобно же об этом сказать несколько слов. Сцены все хороши, просто потрясающи.
   О переселенцах я буду через день-два говорить с ред<акцией> "Русской мысли". Их можно печатать и сейчас, если только у них есть место. Обыкновенно на лето, когда все редакционные люди уезжают, оставляется готовый материал на 2--3 книги -- ничего нового никто сунуть туда не может.
   Из Москвы я Вам напишу еще подробней. Теперь же скажу одно: не робейте: хорошо, умно Вы пишете. Так и надо писать. Но надобно не спешить и некоторое время, до осенних месяцев, -- подождать торопиться печатать.
   Пока же больше сказать Вам ничего не могу, а из Москвы напишу.
   Будьте здоровы.

Г. Успенский.

189

Я. В. АБРАМОВУ

  

<Май 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Яков Васильевич!

   Вчера г. Баранцевич просил меня принять участие в Сборнике памяти Гаршина, который издает их компания. Дело в том, что их именно и обременяет, как они говорят, то, что все участвующие в двух сборниках разделились как бы на две партии, тогда как все они участвовали в работах со всеми теми, кто участв<овал> и в "Сев<ерном> вестн<ике>". Вы писали в "Наблюд<ателе>", где писал и Ясинский, Баранцевич писал в "Сев<ерном> вестнике", где и Короленко, и я, и т. д. Словом, нет никакого резона делиться на партии ввиду одной цели -- собрать деньги на памятник Гаршина. Если же будет два издания и, таким обр<азом>, закрепится некоторым образом литерат<урное> несогласие,-- то ведь оно будет продолжаться и дальше, -- одна партия будет расхваливать свой сборник, а другая--защищать сбой и т. д. Словом, ни тот, ни другой сборник не возобладает один над другим, и количество покупателей разобьется на две половины, то есть -- для одного и для другого сборника их будет мало. В их сбор<ник> -- обещ<али> В. Г. Короленко и Н. К. Михайловский, Г. А. Мачтет. Ведь это, пожалуй, и отзовется плохо.
   Так вот, чтобы покончить с могущим быть недоразумением и чтобы сборник был один и покупался бы как одно издание, -- то есть сохранил бы всех покупателей, а не половину для одного сб<орника> и полов<ину> для другого,-- предполагается сойтись обеим партиям на следующем: 1) Как "Сев<ерный> вестн<ик>", так и те, другие, издают каждый свой сборник так, как они задуманы, каждый с своими сотрудн<иками>, рисунками и т. д.
   2) Но оба сборника, во-1-х, носят одно название "Красный цветок", во-2-х, печатаются в одном формате, одним шрифтом и размером букв в листе и 3) делятся на два тома. "Красный цветок", сбор<ник> в память Гарш<ина> в двух томах, цена такая-то. Продаются оба тома вместе нераздельно. И если их напечатать в умеренном количестве экземпляров, хотя и по высокой цене, -- то они, наверно, разойдутся. Ведь цель общая, -- для памят<ника> Гаршина или для капитала его имени (я не знаю хор<ошо>). От "Сев<ерного> вестн<ика>" вести пер<еговоры> будете Вы, а от них Баранцевич. Он и живет от Вас близко.
   Обдумайте, пожалуйста, это, посоветуйтесь. На каждом томе можно означить "под ред<акцией> такого-то", и будьте добры ответить на это письмо не мне, а прямо Баранцевичу; ответьте коротко: такое-то предложение (пункты 1, 2 и 3) принимаем или не принимаем, -- вот и все,
   Будьте здоровы.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   P. S. Крайняя надобность знать имя и отечество Мурашкинцева. Забыл совсем. Пожалуйста, ответьте с этим же посыльным, которому заплачено уже.

Г. У.

  

190

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Нижний, 4 июня <1888 г.>

   Сейчас только добрался до Нижнего (ехал чрез Рязань по Оке пароходом) и сейчас же уезжаю дальше. Буду писать из Перми. Деньги должны быть завтра или в понедельник, -- а теперь вот какое дело: перед самым отъездом в Москву из Чудова я получил прилагаемое при сем письмо от председ<ателя> нов<огородского> крестьян<ского> банка и ответил ему, что рад бы тотчас быть у наго, да уезжаю, и рекомендовал ему познакомиться с Бередниковым, которого Петр Михайлович знает. Пусть Петр Михайлович прочтет письмо, даже покажет его Бередникову и попросит его принять участие в председателе банка, помочь ему. Для этого Бередников должен бы был сам быть деликатным и зайти к нему на квартиру в Новгороде. Я написал председателю и о Петре Михайловиче -- есть, мол, человек, который может ему пригодиться летом. Пусть же Бередников съездит к председателю, скажет ему, что он Успенского знает, что председатель нуждается в людях, знающих местные условия жизни, и скажет, что он, как земский деятель, готов служить чем может. Он же упомянет и о Петре Михайловиче, которому может найтись очень хорошее и интересное дело на лето.
   И ведь как на грех: какое бы мне-то было дело превосходное, если бы я так не был измучен чорт знает чем, бессмыслицей, -- и не поставлен в необходимость куда-то постоянно ехать.
   Не знаю, какая это будет поездка. Теперь мне невыносимо скучно. Всё нумера да трактирные половые всю жизнь. Если мне будет еще хуже на душе, то я возвращусь и возьму место в новогор<одском> банке крестьянском.
   До свидания, всех крепко целую.

Г. Успенский.

  

191

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Казань, 8 июня, <1888 г.>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Посылаю Вам первое письмо и заранее не хвастаюсь им. Но надо же с чего-нибудь начать, лиха беда начало, а потом, я думаю, будет и лучше. Главное, что я необыкновенно утомлен духом моим. Видите, как плетусь? Только в Казани, -- но это потому, что устаю ужасно; в Нижнем два дня не мог встать с постели. Может быть, и хорошо это. Теперь в Казани я уж мог сесть за работу, а завтра 9-го, еду в Пермь. Меня пока берет раздумье -- ехать ли туда? Соблазнительнейшие вещи прочитал я сегодня в газетах о Семеновском уезде, и меня туда тянет неумолимо. Эта поездка была бы мне по душе более, чем в чортову Сибирь. До чего-нибудь решительного я должен непременно додуматься в самом скором времени и завтра должен решить: куда я еду? Завтра же поэтому я буду писать Вам еще; а Вы, если только будете уезжать из Москвы, устройте, пожалуйста, чтобы я знал, с кем буду иметь дело -- с А<лександром> С<ергеевичем> или с кем другим? Я буду писать много, но не знаю, из Сибири ли. Если Вы уедете, не дождавшись моего второго письма, -- то пошлите мне <в> Пермь до востребования телеграмму: "Посылайте статьи такому-то".
   Если Вы это первое письмо напечатаете, т. е. решитесь печатать, то также не откажите телеграфировать в Пермь -- "печатаем", больше ничего. Все эти расходы из моего гонорара, пожалуйста. В Перми и в Сибири я буду, только, может быть, не сейчас. Словом, еще не знаю до завтра. До завтра, милый В<асилий> М<ихайлович>! Крепко Вас целую.

Г. Успенский.

  

192

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Казань, 8 июня 1888 г.

   Виктор Александрович! Сейчас уезжаю в чортово место -- Сибирь и не знаю, доеду ли туда. Не откажите в моей небольшой просьбе. Когда выйдет июньская книга и если там будет мой рассказ "Взбрело в башку", то, пожалуйста, не высылайте этого No ни в Петербург, ни в Чудово, а такоюе и оттисков этого рассказа, а то и другое перешлите мне в Пермь, до востребования.
   Видите, в чем дело. В этом рассказе под именем Олимпиады изображена супруга Кривенко, которая у нас в Чудове живет. Она бы и не прочитала этого никогда, да наши знакомые ей прочтут, и выйдет чорт знает что. А кроме моего экземпляра в Чудове нет. От этого-то и рассказ бледен, что нельзя было разойтись, -- а то бы он мог быть любопытным.
   Не откажите мне в этой покорной просьбе. Надеюсь, что жена моя уже получила деньги, и приношу Вам искреннюю благодарность.
   Будьте здоровы!

Ваш Г. Успенский.

  

193

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Казань, 8 июня <18>88 г.

   Друг любезный! Мне до того нестерпимо сразу ехать в Сибирь и я так расстроен вообще, что думаю, прежде чем отправиться туда, поехать по Волге, во-1-х, в Саратовскую колонию, а <во->2-х, в одно раскольничье село, где 22 июня праздник чрезв<ычайно> интересный. После же 22 поеду уж в Сибирь, но дальше Тюмени не поеду, и к концу июля буду дома. Пожалуйста, извести меня в Саратов телеграммой до востребования, всё ли у вас хорошо? В самых коротких словах. Пишу мало потому, что только что окончил письмо в "Рус<ские> ведомости". Если получены деньги, то хорошо бы было, если бы их хватило до 7--10 июня, -- тогда будет еще руб. 200 вам. Пишите мне подробно все-таки в Пермь, до востребования. Если, паче чаяния, получите в Чудове "Рус<скую> мысль" за июнь -- то не давайте ее Людм<иле> Никол<аевне> Крив<енко>. Я ее там коснулся. "Рус<ские> вед<омости>" будут высылать вам в Чудово. Что поделывают ребята? Будет ли у вас возможность поехать с Шурычем на пароходе хоть в Рыбинск, Ярославль, Тверь или Рыбинск -- Нижний, потом Москва? Хотел бы, и очень хотел, написать вам всем что-нибудь хорошее, но решительно не могу и ничего хорошего не чувствую и не вижу. Из Саратова буду писать опять.
   Крепко вас всех целую.

Г. Успенский.

  

194

В. И. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<9 июня 1888 г., Казань>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Еду я в Сибирь. Чрез неделю получите еще письмо, второе, а если первое напечатаете, то, пожалуйста, вышлите за него гонорар в Пермь до востребования, почтой конечно.
   В первом письме надобно сделать след<ующие> изменения: там есть рассказ о том, что я встретился с богатым промышленником, -- этот рассказ надобно весь выбросить. Это крупн<ый> пром<ышленник> нижегород<ский> Булычев, брат певицы, и по разным соображ<ениям> я вижу, что мне могут быть неприятности, если написанное о нем попадется ему на глаза. Пожалуйста, вычеркните.
   Кроме того, в последних страницах, где сказано: "еду в Сибирь", надо сказать: "задумал ехать".
   Сколько тут интересного, кроме Сибири! Тут бы около Казани и Нижнего надобно прожить все лето,-- вот это было бы дело. Но так как это невозможно, то я и еду сейчас на пристань. До свиданья, милый, дорогой Василий Мих<айлович>!

Ваш Г. Успенский.

   "Русские ведом<ости>" надобно пересылать теперь в Чудово.
  

195

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<20 июня 1888 г., Пермь>

Дорогой Александр Сергеевич!

   В случае, если из этих двух писем во втором найдутся препятствия, -- то вот как надобно поступить, чтобы: из двух писем вышло одно:
   Во втором (вновь написанном) надобно оставить все с начала и до 6-ой страницы, где стоят**. А затем с этой страницы и до страницы 17-ой все вон,-- до слов "Еще раз позволяю себе". Вместо этих слов прилагаю лоскутик на котором сказано, что надобно вставить, чтобы образовался переход к разговору о Светлом озере; с 17-й же страницы можно печатать все сплошь подряд, зачеркнув в 3-ем письме особое заглавие (переезд и т. д.) и оставив общее заглавие второго нового письма. Только там, где начнется то, что теперь написано в третьем, надобно отделить "тире". Тогда из двух будет одно большое. Выкинутое во 2-м новом письме, ради самого бога, сохраните. Я все это переработаю осенью и о виноватой России напишу в "Р<усскую> м<ысль>" особый этюд. Христом богом прошу Вас, дорогой А<лександр> С<ергеевич>, сохранять мои рукописи; заведите в столе большой пакет и суйте туда все, что написано, но не пошло. Если будет можно, то я сегодня же сяду за окончание третьего письма (оно буд<ет> помечено IV. О немца<х>), если же нет, то пришлю его из Екатеринбурга, где пробуду 1 день. Затем будут письма из Тюмени (2 или 3) и далее с дороги. Не знаю только, ехать ли водой до Томска или же до Омска водой, а оттуда сухим путем в Уфу. Скучно уж очень плыть на пароходах и ехать на машине. Ничего не увидишь.
   Милый, милый Александр Сергеевич! Что Вы теперь, чем живы, и что у Вас на душе? Крепко целую Вас, мой дорогой.

Ваш Г. Успенский.

  

196

С. А. РАППОПОРТУ

  

Пермь, 20 июня <18>88 г.

  

Любезнейший г. Раппопорт.

   Простите, что я задержал и так далеко завез Вашу рукопись. Не было никакой возможности остановиться, чтобы разобраться и окончить в дороге неоконченные в Петербурге дела.
   Рукопись о переселенцах остается до осени, так как теперь в редакциях никого нет, и на лето матерьялы запасены заранее. Ворочусь домой к 7-му августа, и если что Вам будет надо сказать мне по поводу статьи о переселенцах, то напишите к этому времени. К этому же времени хорошо бы прислать и "Кабак". "Шахты" Ваши я также напечатаю непременно, и в сентябре, октябре Вы получите деньги.
   Всего хорошего.

Г. Успенский.

  

197

С. Н. КРИВЕНКО

  

Пермь, 21 июня <1888 г.>

  

Милый Сергей Николаевич!

   Письма Ваши и каталог из Чудова переехали опять в Пермь, куда я до поры до времени просил А<лександру> Вас<ильевну> пересылать адресов<анные> на мое имя письма. Одно уже отправлено в Петербург. Эта проволочка ничего не значит. Павленков будет в Петербурге не ранее 1-го июля, он лечится в Крыму и все равно ничего бы не сделал до тех пор, пока не воротится в Петербург. Теперь же и Павленков и Бакст прибудут в Петербург почти одновременно, и я. вновь уверен, что он устроит это дело вполне добросовестно.
   Милый С<ергей> Ник<олаевич>, а ведь я, может быть, увижу Вас еще и в Таре. Дело в том, как я решу в Тюмени: ехать ли мне до Тюмени и в Бийск или же в Омск пароходом, а от Омска на лошадях, либо в Тюмень опять, либо к Уфе. Переселенцы, которые меня интересуют, есть и в Омской округе 6 семей, и, стало быть, я могу кое-что видеть, поехав и не так далеко. Когда еще выберешься из Бийска, а я устал и ездить и писать и положительно не чувствую от этой маяты ничего, кроме утомления. Что делать-то! Хоть перед смертью посмотрю уж заодно, что такое и Сибирь.
   Так вот: если я решу ехать в Омск, я Вам пришлю телеграмму, и мы повидаемся на пристани, а потом уж и в Чудове.
   Дорогой встретился на пароходе с Вашим тарийским врачом -- чопорный такой. В другой раз постараюсь не встречаться с этой "загадочной натурой", от которой за пять минут разговора начинается головокружение.
   Надюша и все известное Вам молодое поколение, всех известных Вам преступных отцов и матерей, растет не по дням, а по часам, цветет, -- но, по к<райней> мере я, ничего не вижу ни для них, ни поэтому для себя в будущем хорошего. Что-то сумбурное, чего не в силах отстранить, мытарит, мучит и уродует их, и иногда от одного <этого> поглядишь на их жизнь, -- сам не знаешь, куда деваться, и готов на себя руки наложить. Будьте здоровы, дор<огой> С<ергей> Н<иколаевич>. Михайловский ждал встречи с Вами в Костроме.

Г. Успенский.

  

198

А. С. ПОСНИКОВУ

  

29 <июня>, Петров день. Тюмень. <1888>

   Дорогой Александр Сергеевич! Сегодня вечером сажусь на пароход и еду в Томск, не посылая Вам письма нового. Произошло это так: мне в Тюмени нужно было собрать разные сведения о переселенцах, а следов<ательно>, кой с кем познакомиться. А раз это случилось-- житья мне нет. Постоянные неожиданные посещения и разговоры, в которых вам же "своими словами" передают люди буквально то, что напечатано в наших журн<алах> и газетах. Каково бы показалось Вам, если бы Вы, поехав послушать чужих речей, услышали бы только то, что сами же сто раз прокорректировали в "Русских ведом<остях>". Писать поэтому невозможно, и нужно уединение дня на два. Вот почему я еду до Тобольска, останусь там до следующего парохода (3 дня) и в эти три дня напишу Вам два письма, "IV. Переселенческая станция в Тюмени", "V. Сибирский старожил". Матерьялов у меня много. В этом будьте уверены. Но вот что я прошу убедительно: как только получите это письмо, так, пожалуйста, вышлите мне 100 руб. по телеграфу, чрез Сибирский банк в Томск, в редакцию "Сибирской газеты" для передачи мне. Если эта передача невозможна,-- то просто в ред<акцию> "Сибир<ской> газеты", там будут знать это, и еще сто рублей почтой в Чудово Александре Вас<ильевне> Успенской. Работы я пришлю много, словом, не заберусь в новый долг никаким родом. Но прошу Вас, милый Алекс<андр> Серг<еевич>, послать мне в Томск, когда получите это письмо, не ожидая рукописи, которую получите ровно чрез 4 дня после этого письма. Необходимо так, чтобы, приехав в Томск, я бы уже нашел деньги и, повидавшись кой с кем не более 3-х дней, мог бы уехать сухим путем опять до Тюмени (1500 верст). Эта-то поездка и будет главное дело. Если ж деньги запоздают, то в Томске я пропаду, меня задержат, затаскают. Уже в "Сибирской газете" есть публикация, что я еду. Все это меня расстроит и затруднит ужасно. Деньги у меня есть, но мне без этих ста рублей никак не воротиться в Москву, а останавливаться я не буду и пошлю Вам с дороги еще только одно письмо 6-ое, а остальные от Томска до Тюмени, сухим путем, буду уже писать в Чудове. Итак, Вы будете иметь от меня 3 письма еще. Много, ужасно много важного. Чего стоит крестьянин, не знавший крепостного права. Вот тут-то меня и подирает мороз по коже. Уж истребил, сукин сын, леса до того, что неурожаи стали хроническими. Жрет такой хлеб, что собака не тронет. Все это я должен знать подлинно -- и зря не напишу.
   В Чудове также очень нужны деньги -- не бойтесь послать туда по почте 100 р. -- я пришлю много работы. Если даже и вычеркнете много по обстоятельствам, (впрочем, в этих 2-х след<ующих> письмах нечего буд<ет> вычеркивать -- только факты и сцены),-- то и то, все взятое, и то, что прошу, покроется.
   Не откажите же дорогой Александр Сергеевич, исполнить эту просьбу. Жара здесь ужасная. Постоянно около 40 град<усов>. Вот какая Сибирь-то!
   Крепко Вас целую.

Г. Успенский.

  

199

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<5 июля 1888 г., Тобольск>

  

Дорогой мой Александр Сергеевич!

   Прилагаю еще два примечания.
   1) Надобно поместить там, где говорится о бесплатной перевозке от Перми до Тюмени по ходатайству пермского губернатора.
   2) Там говорится о старухе, не попавшей в списки, ушедшей самовольно. Кстати, там сказано "а старуха осталась" -- надо сказать "а старуху решили оставить".
   Знак примечания надобно поставить там, где говорится: "Вот обстоятельство, не предвиденное никакими постановлениями по переселенческому делу..." (или что-то в этом роде).

Ваш Г. Успенский.

  
   P. S. Найдите, пожалуйста, сами такое место в статье, где бы можно было сделать примечание.
   * В след<ующем> письме я постараюсь сообщить сведения обо всех расходах по переселенческому делу в Тюмени как частного тюм<енского> общ<ества>, так и М<инистерства> вн<утренних> д<ел>.
  
   Примечание 1-ое.
  
   * Переселенцы, которым помогло добраться до Тюмени вмешательство губернатора, -- живые образчики бездушной канцелярщины, в полной силе царюющей в российских административных захолустьях. Переселенцы эти из Полтавской губернии пришли в Пермь буквально без копейки.
   -- Отчего же вы не переждали до осени? -- входя в их положение, пытала переселившихся публика и начальство.-- Ведь теперь там у вас рабочая пора, вы всё бы в два-то месяца что-нибудь бы сколотили.
   -- И сами просили Христом богом не выгонять нас до осени, да не дозволили.
   -- Кто не дозволил?
   -- Да волость. Как получили в волости бумагу -- что нам назначены участки в Сибири -- так и погнали вон. Вон, вон и вон! Минуты не дозволили повременить.
   -- Да зачем же так? Какое они имеют право?
   -- И бог их знает. Уходите, говорят, сейчас, а не то, говорят, этапом вышлем. {Далее зачеркнуто полторы строки. -- Ред.} Так и ушли. И свои-то долги кой на ком побросали!..
   И вот это дело также надобно сделать как следует. Сначала нужно устроить этих людей, а потом уж начать и переписку.
  
   Примечание 2.
   * К числу таких "самовольных" переселенцев (не имеющих даже прав на переселение) принадлежат переселенцы из губерний Западного края. Они почему-то не имеют права сделать своего переселения форменным порядком, как это уже может делать великорус и малоросс. Но нужда так их, вероятно, донимает там, что, несмотря на свою поразительную запуганность, приниженность и забитость, они все-таки решаются на риск переселения. Потихоньку, не говоря о своих намерениях никому из посторонних ни слова, выправляют они у ксендза метрическое свидетельство, тайком, при помощи евреев, распродают имущество и не уходят из деревни, а прямо исчезают. Крестьяне этих губерний -- что-то непонятное даже для нашего, почти донага раздетого переселенца, идущего на край света без копейки: так они забиты, ошеломлены, притуплены. Речь их темная, как темны какою-то мертвой тусклостью их глаза; робость, беспомощность и какое-то трепещущее пред "паном" холопство -- все это говорит, что, помимо бедности, безземелья, нищенства и изнурительного труда, -- измят, скомкан, изуродован и их дух. Бритые лица без выражения, -- точно маски мертвецов, -- невольно смущают вас -- что там под этой маской? (Беспредельное холопство или же жгучая злоба?) Во всяком случае это человек, вырвавшийся из каких-то железных тисков, и не таков он "внутри", каков кажется "снаружи", а "наруже" -- не таков, как "внутри" (должно быть, это-то и есть "быдло"). И с ним поступают так же, "как следует", -- сначала устроят, -- а потом уж и "в переписку" и "в пререкания". В Западной Сибири уже существуют на юге два поселка крестьян-католиков. Были примеры возвращения на родину -- нет костела, и ксендз посещает только два раза в год.
  

200

Н. И. НАУМОВУ

  

<28 июля 1888 г.>, ст. Покровское

  

Дорогой Николай Иванович!

   При первой остановке я буду писать Вам и всем томским друзьям, -- есть у меня к Вам и к ним просьбы, да и хочется мне всех вас от всей души благодарить. Напишу и про дорогу и про себя. Настоящее письмо деловое и состоит в просьбе след<ующего> содержания.
   В Томске существует начальник Почтовой части Том<ской> губ. г. Пятичинский, а на станции Покровск служит уже долгое время писарем Николай Михайлович Попков. Это молодой человек, 25 лет, из крестьян, но больной, с изуродованной грудью и спиной. Жить ему здесь трудно, жалованья 5 р., нет ни книг, ни газет, а между тем все это ему нужно. Он бы желал занять какую-нибудь должность в Каинске в почтовой конторе. Дело почтовое он знает хорошо -- и, сколько я вижу, пропадать ему зря на почтовой станции не подобает. Не можете ли каким-либо путем сделать так (хоть через г. Петухова), чтобы г. Пятичинский перевел его в Каинск или в другую почт<овую> контору на такое место, на которое годен человек, хорошо знающий почтовую часть, но негодный для почтовых разъездов? Все ведь это возможно, -- г. Попкову надо именно такое место, где бы можно было иметь книги, читать, так как это ему надо, и это единственное, как мне кажется, утешение в его болезненном положении?
   Похлопочите, пожалуйста!
   Буду писать Вам на этих же днях. Вывалили меня в канаву, на всем скаку (лошадь испугалась, и как я не сломал ногу, -- истинно единому богу известно).
   Впрочем, обо всем этом подробно -- при первом удобном столе, пере, бумаге и чернилах.
   Крепко жму Вашу руку. Всем кланяюсь. Татьяне Христоф<оровне> мой глубокий поклон и привет.

Ваш Г. Успенский.

  
   28 июля <18>88 г.
  

201

Н. И. НАУМОВУ

  

30 июля, Омск <18>88.

  

Дорогой Николай Иванович!

   Так как некот<орые> подробности моего путешествия есть в письме у А<лександра> Ив<ановича>, и он Вам их расскажет, и я в этом письме не буду их пересказывать, я скажу только, что надо сказать Вам. Первое -- спасибо, глубокое спасибо Вам за Ваше радушие, -- я так рад <был> видеть Вас и таким простым, милым, задушевным человеком! Как ни плохо в Сибири,-- но, ей-богу, она не повредила Вам так, как бы повредил за все эти годы Петербург. Уверяю Вас, что Вы там были бы раздражены не так, как раздражает Вас сибирская кляуза, а смертно, то есть до безнадежности, Я и приехал-то в таком состоянии, только крепился, а увидел Вас, Ваше письмо, простое и радушное, и сохранность полную всего хорошего в Вашей душе, -- сам почувствовал себя лучше, и хоть еду опять на смертную казнь беспрерывной, теперь уже насильственной работы журнальной, -- но вот все-таки есть капля какого-то облегчения. Татьяна Христофоровна--такой славный человек, каких я редко встречал. Шлю ей самый искренний привет и благодарность. Я мало знал ее, да и Вас, Ник<олай> Ив<анович>. Теперь я рад душевно, что знаю Вас и Татьяну Христофоровну больше. Милые, хорошие, добрые Вы люди, -- живите долго и дай бог Вам всего хорошего.
   Не забудьте меня, Ни<колай> Ив<анович>, напишите.
   Я не взял у Вас бумаги, которую Вы мне давали. Пришлите мне что-нибудь по домашним семейным делам сибирских крестьян -- это было бы хорошо, но все, что ни пришлете, все будет хорошо, и за все я буду бесконечно благодарен. Что будет Вам надо в Петербурге: скоро справиться, выслать -- пишите мне и телеграфируйте. И то и другое лучше всего на Чудово ст. Ник<олаевской> ж<елезной> дороги. Всё исполню.
   Не может ли г. Розанов (пожалуйста, передайте ему мой поклон и крепко его обнимите) написать мне несколько сцен, анекдотов (пять-шесть) и отдать их в мое распоряжение, -- где бы была видна гордость сибирского мужика. Он так отлично его знает! Мне же нужны эти черты. Он рассказывал, как сибиряк отвечает нашему мужику.
   Наш мужик. Как бог не даст -- так и не будет хлеба!
   Сибиряк. А не даст, так и сами возьмем!
   Пусть он напишет, на чем основано это самохвальство, фордыбаченье?
   Кроме того, он отлично сказал, как разговаривает хозяйка с гостями. Кушайте или что-то получайте... Не может ли он записать всю ее речь, как говорит?
   Креме этого, я прошу его еще сообщить о той же гордости примера два-три, о разнице нашего и сибирского мужика.
   Будьте добры, Н<иколай> И<ванович>, напишите ему об этом поскорее, если он уехал. Настойте на том, чтобы он немедленно написал бы, о чем я его прошу. Мне это нужно. Забрала меня Сибирь за живое!
   Запоздал я в Россию, шибко запоздал!
   Пожалуйста, неотступно вытеребите из Розанова, о чем прошу. Нахрап сибирского мужика, раздолье, его обжорство, "трын-трава", "наплевать", -- вот именно все, что касается этих качеств.
   Будьте здоровы, дорогие мои! До свиданья! Всего хорошего.
   Ваш навсегда

Г. Успенский.

  

202

В ТОМСКУЮ ГОРОДСКУЮ ДУМУ

  

<30 июля 1888 г., Омск>

   Томская Дума почтила меня приглашением на обед, дававшийся по случаю открытия Университета. Но неожиданные личные обстоятельства, заставившие меня поспешить возвращением в Петербург, лишили меня счастия присутствовать среди почтенного томского общества на этом радостном обеде, т. к. я должен был оставить Томск в самый день 24 июля. В настоящее время, имея возможность располагать несколькими часами остановки в дороге, первым долгом своим считаю принести мою глубочайшую благодарность Томской Городской Думе за ее ко мне внимание, искренно присоединяю мою радость по случаю открытия Университета к радости всех сибиряков и всех томских граждан в особенности и прошу верить, что два билета, присланные мне Городской Думой, будут всегда возбуждать во мне наилучшие воспоминания: оказанное мне внимание в такие знаменательные дни, с которых общественное развитие (что бы там ни было) несомненно должно пойти вперед. С искренним уважением и благодарностью

Глеб Успенский.

  
   Омск, 30 июля <18>88 г.
  

203

В. Н. ПОЛЯКУ

  

Москва, 12 августа <18>88 г.

   Владимир Николаевич! Если письмо это пишется на гербовой бумаге правительства "Слав<янского> базара",-- то делается это единственно по вине самого этого правительства: нельзя послать за почтовой бумагой иначе, как заплатив комиссионеру 40 к. за комиссию. Надобно просто принять предложение пользоваться гербовой бумагой от гостиницы и волей-неволей писать на ней то, что ей вовсе не приличествует.
   Я глубоко страдаю, что уехал из Казани, не повидавшись с Вами.
   Я так был рад, что познакомился с Вами и с ред<акцией> "Волжск<ого> вестн<ика>", что мне и самому было прискорбно нарушить обещание -- пробыть в Казани до вечера и еще повидаться с Вами. Я забыл поблагодарить ред<акцию> за высылку мне газеты, что и делаю теперь. Не откажите передать г. Загоскину и Вашим сотрудникам искреннюю мою благодарность за получаемый экземпляр и в особенности мое уважение к их трудам -- всё они делают добросовестно и хорошо. За великую честь сочту примкнуть в сотрудничество к ним. Весь прошлый год я работал непомерно много и не мог исполнить моего обещания. В нынешнюю осень оно будет исполнено непременно.
   Не откажите передать мой искреннейший привет г-же Подосеновой.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   P. S. Простите меня за беспокойство, которое я хочу Вам сделать. Не откажите выслать мне No "Сиб<ирского> вестн<ика>" последний, университетский -- Чудово, Н<иколаевской ж<елезной> д<ороги>. у меня его не оказалось в бумагах, а в Петербурге не знаю, где достать.
   В Нижн<ем> Нов<городе> видел В. Г. Короленко который всех вас, казанцев, любит и уважает.
  

204

Н. Н. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

  

Чудово, 18 августа <18>88 г.

   Николай Николаевич! Письмо Ваше о сотрудничестве в жур<нале> "Эпоха" я получил, возвратившись из поездки, 16 авг<уста>, и отвечаю Вам по адресу, напечатанному в объявлении о журнале, полагая, что Вы уже в городе.
   Извольте, я охотно приму в Вашем издании участие и при первой возможности пришлю непременно работу. Теперь же спешу пожелать Вам всякого успеха.
   С. Н. Кривенко только что возвратился из ссылки и крайне нуждается в работе. Не дадите ли ему ежемесячной работы? Он бы мог писать нечто вроде "Очерков рус<ской> ж<изни>" Шелгунова. Задумано им много работ, и не худо бы Вам с ним списаться. Он отдохнул, много пережил и со свежими силами много бы сделал для нового журнала.
   Писать ему надо: Чудово, Н<иколаевской> ж<елезной> д<ороги>, Люд<миле> Ник<олаевне> Крив<енко> для передачи С<ергею> Н<иколаевичу>.
   Пока он еще не знает, где будет жить. Вероятно, в Новгороде. Еще раз желаю Вам полного успеха.

Г. Успенский.

  

205

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<19 августа 1888 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой мой Василий Михайлович!

   Как жаль, что я запоздал с своим писаньем на 1 день. Приезжал Мих<айловский> повидаться с Крив<енко>, и прошли так два дня.
   Дальнейшие работы будут такие:
   VI. Письмо опять о переселенцах. (Разные подробности).
   VII. Поездка от Томска до Тюмени.
   А дальше из того, что я Вам рассказыв<ал>: о ленивом сибиряке-крестьянине и т. д.
   6-ое и седьмое письма будут идти одно за другим без остановки. И вот о чем я прошу Вас, дорогой Вас<и-лий> Мих<айлович>! Теперь мы переезж<аем> в го-р0Д) и много самых сумбурн<ых> расходов, деньги нужны. Если можно, -- прикажите набрать это письмо, и если нельзя его напечатать тотчас, -- то сосчитайте как то, что осталось еще в наборе, так и новое это письмо, и вышлите мне все, что придется за покрытием взятых 200 руб. То же самое сделайте, пож<алуйста>, и за 6-ое и 7-ое письма, -- время требует особ<ых> расходов, и я хотел бы писать только в "Рус<ских> ведом<остях>", не спешить писать в "Рус<скую> мысль", все это будет со временем. Материал есть, надо в нем разобраться и сообразить. Для VI и VII писем я уж знаю все, что надо написать.
   Затем об уплате старых долгов вот что я Вам скажу: не назначайте Вы непомерной платы в 25 к. Это безбожно относительно, всех ваших сотрудников. Безбожно даже и 20 к., но она извинительна большими расходами поездки. А вот что я Вам скажу: восьмое письмо я все уступаю в уплату долга полностью и напишу его огромное -- 1500 строк, а затем, по возможности, сделаю то же самое в феврале и еще в июле, если буду жить. Так долг покроется быстро и легко, и для меня это в сто раз лучше.
   Деньги, которые причтутся, пожалуйста, вышлите мне чрез Юнкера, по Чудовскому адресу, т. е. юнкеров<ский> вексель прикажите послать в Чудово, мне, а я поеду и получу. Очень нужны деньги, но работа будет непрерывна, пока Вы сами не скажете -- "перестань!.."
   Если бы мне не было <нужно> так часто просить денег, то я бы вот что сказал и попросил: шестое письмо я начну писать сегодня же (пятница) и буду его посылать Вам по мере писания. След<овательно>, если бы Вы выслали мне теперь же 300 р. -- то я бы совершенно Устроил все свои дела и не беспокоил бы редакцию до тех пор, покуда мне не пришлось бы получить уже по расчету без всяких просьб. Мне совестно Вас и ред<акцию> беспокоить, -- но это было бы для меня хорошо чрезвычайно.
   Впрочем, ни в чем себя не стесняйте, пожалуйста,-- я так Вам бесконечно за все благодарен, что и выразить этого не могу.
   Если можно, пошлите Кривенко рублей 100. У него нет ни копейки, но он заработает. Я ему дал 30 р. из тех денег, кот<орые> получил в Москве, -- это мне трудновато. Но не потому я прошу выслать ему, а потому что он оч<ень> нуждается.
   Есть у Вас, как Вы сказали, пакет с надписью "внутренность из моих писем с дороги". Прикажите его переслать мне, в Чудово. Эти внутренности я все преображу, и они мне пригодятся. В "Рус<ские> вед<омости>" я из них ни строчки не возвращу, -- буду писать только новое.
   Так не сердитесь на мои приставанья, милый-премилый, хороший-прехороший, добрый-предобрый Василий Михайлович! Елико возможно я не хочу делать Вам затруднений, и теперь, мне кажется, я способен не делать их, так я хорошо себя чувствую.
   Крепко Вас целую, много и глубоко за все благодарен Вам.

Г. Успенский.

  
   Чудово, пятница, 19 авг<уста>.
  

208

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Чудово, воскресенье, <28 августа 1888 г.>

  

"...ЧТО НА УМЕ..."

очерки

1. Проступки господина Купона.

  

Что на уме -- то и на языке.

Поговорка

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Вот как будут называться мои новые очерки, и Вы их будете иметь каждый месяц до февраля включительно.
   Если вы хотите, чтобы дело делалось как следует (а я теперь чувствую себя очень хорошо и работать рай), то печатайте все, касающ<ееся> "Писем с дороги", сразу, в сентябре, в каком-нибудь дальнем углу, а в конце в примечании поместите, что на этом, мол, прекращаются перепечатки, а в октябре начнутся новые очерки с эпиграфом -- "Что на уме, то и на языке". То есть, чтобы читатель не думал, что его будут морить перепечатками. В январских нумерах "Рус<ских> вед<омостей>" прошлого года есть фельетон о переселенческом ходоке Данкове, который необходимо присоединить к матерья-лам, имеющимся у Вас. Он нужен там непременно. Крепко жму Вашу руку. Будьте здоровы.

Ваш Г. Успенский.

  

207

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Конец августа 1888 г., д. Сябринцы>

  

Виктор Александрович!

   Простите за эту кучу лоскутьев, в которые я превратил 5 полос корректуры. Все надобно было выбросить, что о Лудмере. Так это надоело мне, что я не понимаю, зачем я все это восстановил.
   Цензуре Вы прямо можете сказать, что все это перепечатки, и указать NoNo "Рус<ских> вед<омостей>" и "Сев<ерного> вестн<ика>". Статья Шарапова пропущена цензурой. Дело Данкова -- печаталось в газетах.
   Затем самое главное. Дело Данкова -- непременно необходимо для окончания этого последнего письма. Оно напечатано в "Русских ведомостях" за моей подписью либо в декабре 86-го года, либо в январе 87-го под назв<анием> "Человек, доверившийся бумаге". Эта последняя статья необходима положительно. В ней никаких поправок делать не надо, за исключением двух-трех слов (приписать или выкинуть), которые Вы легко сделаете сами.
   Сделайте милость, пошлите г. Гиляровскому записку, чтобы он потрудился разыскать этот нумер. Это дело одного часа, но без этой главы нельзя обойтись. Ею и закончатся "Письма с дороги". К сентябрьской ли книге надо новое? Для меня лучше к октябрю, я много пишу в "Рус<ские> вед<омости>". Но, если нужно, телеграфируйте сейчас же, и я сам привезу новую работу к 3-му сентября.
   К октябрю же я сделаю лучше то же самое дело. Как лучше -- зависит от Вас. Для меня лучше к октябрю.
   В конце главы "Процесс Данкова" можно сделать такого рода примечание внизу страницы *:
   * Этим письмом оканчиваются переработки газетных корреспонденции и в след<ующем> No "Рус<ской^> мысли" начнется ряд вновь написанных очерков.
   Это для того, чтобы читатель не думал, что его замучают перепечатками.
   Сделайте же милость, -- не печатайте, не прибавив процесса Данкова. В переселенческом деле это замечательное лицо.
   Если заглавие "Человек, природа и бумага" покажется цензуре неуместным, то слово "и бумага" можно зачеркнуть. Читатель увидит и так, в чем дело.
   Будьте здоровы. И до свидания скорого.

Г. Успенский.

  

208

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Чудово, 8-го сент<ября 18>88 г.

   Дорогой мой Василий Михайлович! Я заехал в Чудово, чтобы окончательно расквитаться со всеми остатками летних долгов, и хоть у меня деньги еще есть, но я вижу, что мое желание теперь же уплачивать "Рус<ским> ведомостям" старый долг -- дело не совсем для меня удобное, и было бы отлично-хорошо, если бы "Русские ведомости", как было уговорено раньше, не вычитали бы у меня до января. Это было бы положительно прекрасно, и я бы отлично устроил все мои дела.
   1-ое) Я бы не брал ничего в "Русской мысли",-- и мои работы (которые я уж знаю и держу в голове давно) за три остающихся месяца с избытком покрыли бы все мои им долги, а с января они опять бы (в счет осенних работ) стали бы выдавать мне вперед; вот тогда из двух фельетонов (как я предполагаю -- скажу подробно ниже) я один бы уступал в уплату; к весне этот долг значительно бы сократился, и я бы мог ехать опять на весну и лето.
   2) Теперь у Вас есть два фельетона, -- и будет еще только два под назв<анием> "Пис<ьма> с дороги". Один, 9-й, будет весь беллетристический -- "На обратном пути", а последний -- десятый, "Хорошие воспоминания о Сибири". (Главным образом об общественных заботах луч<ших> сиб<ирских> обществ и народ<ном> обр<азовании>. Расскажу о таких учреждениях, которых в России решительно не учреждало ни одно город<ское>общество.) Денег за эти 4 фельетона (9-й будет большой, а 10 маленький) мне будет совершенно вполне буквально, чтобы не знать малейшей нужды.
   3) Если бы это устроилось, -- то вот как бы <я> стал поступать. Так как на два фельетона в "Рус<ские> вед<омости>" есть матерьял (пожалуйста, смело сокращайте и по усмотрению), то эти две недели я бы посвятил исключительно для работы в "Русскую мысль" и освободил бы себя на октябрьскую книжку и ноябрьскую.
   4) В то же время надобно теперь же подписаться на некоторые провинциальные издания, которые в течение двух недель (пока буду работать в "Русскую мысль") успеют прийти ко мне. Разобрать их нужно недели три, не меньше, и, таким образом, первый очерк ("Очерки городской жизни" или как иначе я придумаю) может появиться через пять недель от сего числа (две недели на то, чтобы получить газеты, и три на разборку). После этих пяти недель очерки будут появляться 2 раза в месяц, а в течение пяти недель этих Вы имеете:
   а) Два письма с дороги и
   в) Еще два письма, о содерж<ании> которых сказано выше и
   с) На пятую неделю рассказик вроде "Парового цыпленка" или что-нибудь легкое, неутомительное для меня.
   Из этого Вы видите, что я могу справиться с моей работой без всякого напряжения, только бы мне не путаться в долговых с редакциями обязательствах.
   2 недели мне теперь совершенно свободны, -- и я сделаю для "Рус<ской> мысли" пропасть.
   9-й фельетон и 10-й давно уже готовы у меня "в уме" -- и на каждый из них по неделе свобод<ного> времени В то же время у меня будет разбираться газетный матерьял по программе, которую я составлю и в которой (в разборке) мне поможет один учитель.
   Газеты должны быть выписаны сейчас же, дорогой Василий Михайлович, непременно, и сколько бы они ни стоили -- я этот расход беру на себя, и покроется он так: из каждого фельетона, начиная с шестого (от которого осталось дополучить мне 28 р. и которые пойдут в уплату за газеты), -- пусть контора вычитает по 25 руб. Таким образом, без малейшего обременения себя я за 6-ое, 7-ое, 8-ое, 9-ое и 10-ое "Письма с дороги" могу уплатить за газеты 125 руб. Если газет будет больше, чем на эту сумму, то вычет пойдет дальше в том же размере.
   Вот, дорогой Василий Михайлович! Я в "Рус<ских> вед<омостях>" работаю с истинной радостию и по мере того, как буду освобождаться от ненужных литературных связей, -- буду работать гораздо лучше. Задуманные очерки так и манят меня к работе. Подумайте, пожалуйста, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, и простите за это сухое с расчетами письмо. Если контора будет высылать мне деньги после помещения каждого фельетона, т. е. на другой день, -- то я уже буду облегчен огромнейшим образом: чего стоит не знать и <не> думать о том, когда и как и откуда добыть денег. Никогда не можешь никому сказать ни дня, ни часа. На одну эту тревогу сколько выходит сил и сколько тут забот совершенно бессмысленных.
   С 9-го числа адрес мой -- Васильевский Остров, 7-ая линия, дом No 6, кв. No 4. По этому адресу пусть бы контора и высылала мне деньги и газету, о чем я пишу в контору особо.
   Провинциальные газеты надобно иметь с января месяца, чтобы сразу начать дело с большим матерьялом. Да я об этой работе давным-давно думал, и у меня есть множество старых вырезок, не случайных, а характеризующих время и порядки. Словом, работа эта мне решительно любезна.
   Если бы ред<акция> нашла возможным сделать это и исполнить мое желание, не скрепя сердце, а веруя, что я всей душой отдамся работе, -- то это было бы в моей жизни положительно новым временем, какого не бывало: постоянное рванье работы на куски, в три-четыре места. При таких же условиях я могу работать спокойно, не обременю ред<акцию> (только теперь 4 фельетона, а всего будет 2 в месяц). От всей души благодарю Вас, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>- Всем вам мой искреннейший привет.

Г. У.

  

Список необходимых мне провинциальных изданий:

  
   Внутренние губ.
   1) "Курский листок".............. 5 руб.
   2) "Дон" (в Воронеже)............. 7 руб.
   3) "Смоленский вестн<ик>"...........
  
   Юг.
   1) "Южный край"............... Не знаю
   2) "Киевлянин"................ 12 руб.
   3) "Одесский листок"............. Не знаю
   4) "Волынь".................. 4 руб.

Подписка принимается в Житомире и (это скорей)

в Киеве в книж<ном> магазине Корейво

  
   5) "Крым".................. Не знаю
   6) "Елисаветградский вестн<ик>"....... 6 руб.
   7) "Южанин" (в Николаеве).......... 7 руб.
   8) "Таганрогский вестн<ик>" ......... 7 руб.
  
   Кавказ.
   1) "Донская пчела" (в Ростове)........ Не знаю
   2) "Северный Кавказ" (в Ставрополе)..... 5 р. 50 к.
   3) "Новое обозрение"............. 10 руб.
   4) "Бакинские известия" или "Каспий".....
  
   Волга.
   1) "Саратовский дневник" (или "Саратовский листок" т. е. то, что издается под ред. Горизонтова).................. Не знаю.
   2) "Самарский листок"............ Не знаю.
   3) "Нижегородский биржевой листок".....7 руб.
   ("Казанский вестн(ик)" я получаю) .....
   4) "Волго-Донской листок" (в Царицыне) ... 6 руб.
   5) "Казанский биржевой листок"....... 9 руб.
  
   Север.
   1) "Архангельские губерн<ские> ведомости"
   2) "Известия Вологодского земства"
   3) "Известия Пермского земства"
   4) "Екатеринбургская неделя"
   5) "Пермские губернские ведомости"
  
   Затем решительно необходимы (борьба с сектантством) "Епархиальные ведомости" всех губерний; они должны быть в Вашей редакции, и так как они Вам не нужны, то их Вы уступите мне, пересылая их 1 раз в месяц пачками. Они положительно необходимы. Высылайте пока все те NoNo, которые можно собрать теперь, все сразу, хоть и разрозненные.
   Сибирские газеты я буду получать задаром.
   Всего выйдет много-много на двести рублей, -- да нет! и на 150 не выйдет.
   P. S. Название новым очеркам можно дать такое "Итоги (очерки соврем<енной> рус<ской> жизни)".
   Еще просьба. Не известен ли Вам автор по временам помещаемых у Вас рефератов о том, что делается в расколе, о разных новизнах, спорах, переменах и о собеседованиях. Я бы вступил с ним в переписку.
   Поверьте, что поп, особ<енно> совр<еменный>, не последнее дело в русской жизни. Поповский журнал я достану. Надобно, чтобы общ<ество> знало, что такое теперешний реформенный батюшка.
  

209

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<12 сентября 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Что же до сих пор в "Рус<ских> вед<омостях>" не появляются сведения, присланные из Тюмени? Вам прислан отчет попечительства за 86--87 годы, тогда как в моих письмах были цифры из отчета 85--86. То, что Вы получили, -- издано попечительством только сейчас. Я просил Архипова, чтобы он с точностью сообщал в ред<акцию> "Рус<ских> вед<омостей>" все, что важно и кас<ается> переселен<ческого> дела. Он будет писать на имя А<лександра> Сер<геевича>, а не на имя редакции или Ваше, потому что Ваша фамилия как редактора -- неудобна для него как для чиновника. Они как чиновники сторонятся даже пожертвования принимать, и вот почему он будет адресовать: Чернышев<ский> пер., 7. А. С. Посн<икову>. Окажите же ему внимание, напечатайте,-- дело переселенческое будет развиваться все шире, и у Вас будут подлинные корреспонденты -- Архипов, Чарушин (он Вашу газету получает), как нигде.
   Кроме того, Вами получены сведения о пожертвованиях, и их надобно опубликовать. Я ошибкою наименовал председателем благотв<орительного> об<щества> Игнатова. У меня в письмах сказано, что "сведения о деятельности благотв<орительного> общества будут сообщаться мною впоследствии", и это произошло вот почему, когда я был в Тюмени, то обращался с этим же вопросом к Архипову, как бы мне достать устав и отчеты Благотв<орительного> общ<ества>?
   -- Надо сходить и спросить в конторе Игнатова.
   Иду в контору и спрашиваю; -- отвечают:
   -- Все дела по этому обществу находятся у г. Левитова, секретаря Игнатова.
   -- Могу ли я видеть Левитова?
   -- Нет! Он и Игнатов уехали в Иркутск (за день до моего приезда в Тюмень).
   -- У кого же можно получить сведения?
   -- А уж, право, не знаем.
   Архипов узнал мне, что по отъезде Игнатова и Левитова все бумаги переданы исправнику, который, конечно, ничего в них не смыслит. Да и вообще мне уже не хотелось идти к исправнику и времени не было.
   Таким образом, контора Игнатова, секретарь Игнатова -- Игнатов и Игнатов -- на каждом шагу. Он и есть действительный хозяин дела: не только даровое помещение для переселенцев он устроил на свой счет (содержание на обществ-<енный> счет), но и для чистой публики на пристани есть десять бесплатных номеров, где проезжий может жить в ожидании отхода парохода, не платя ни копейки и не нанимая номера в гостинице. Эти учреждения прямая ему выгода -- и чистая, и черная публика постоянно заготовлена для его пароходов. Вот почему совершенно ясно видно, что Игнатов действительно главное действующее лицо. Я и махнул его председателем.
   Теперь надобно исправить это, напечатавши так:
   Из Тюмени нас извещают о пожертвованиях в пользу сибирских переселенцев (здесь те сведения на лоскутке, кот<орые> у Вас есть). Пожертвования адресуются на имя (тут имя и фамилия того лица, которое сообщит Архипов).
   Затем при отчете сведения.
   Прилагаю Вам вырезку из "Харьков<ских> губ<ернских> ведомостей".
   Не заведете ли Вы рубрики: К переселенческому делу? Вам там следует по временам помещать сразу, несколько. Ну, уж, дорогой Василий Михайлович! Здесь такая мертвая тоска, что я, бога ради, прошу Вас подумать, можно ли мне рассчитывать на очерки русской жизни? Я буду работать неусыпно. Одно спасенье. Все лезет врознь. Анна Мих<айловна> Евр<еинова> кричит: "Если бы я знала!!! никогда бы не подумала взяться за журнал!" Абрамов ушел из "Сев<ерного> вестн<ика>". Короленко также рвется вон оттуда. Анна Мих<айловна> не находит в нем изящного вкуса. "Русскую мысль" побранивают иногда шибко. Все скучны и унылы. Не надоели ли мои письма? Если да, то прямо скажите мне, и я ограничусь вот только одним "На обратном пути" -- и будет. Когда Вы будете в Петербурге? Во всех местах теперь галдят о Тихомирове, который уже подал прошение о возвращении в Россию, об узаконении брака и о детях. Он женился под чужим именем. Дело его плохое. {Далее восемь с половиной строк вычеркнуты Успенским. -- Ред.}
   Вот что в Петербурге-то говорят. Будьте здоровы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Не сердитесь на это скучное письмо.

Г. Успенский.

  
   Надобно было зачеркнуть. {Фраза относится к зачеркнутым строкам. -- Ред.}
  

210

В. Г. КОРОЛЕНКО

  

12 сент<ября 18>88 г., <Петербург>

  

Дорогой мой, милый Владимир Галактионович!

   Только вчера я окончательно поселился в Петербурге и прежде всего спешу вывести Вас из недоумения относительно моего участия в "Сев<ерном> вестн<ике>" Бот в чем дело: Мих<айловский> мне сказал: "Какие-такие у Вас будто бы есть рассказы в "Сев<ерном> вестн<ике>"? Короленко справлялся -- никаких рассказов нет!" И все это точь-в-точь -- рассказов там нет "ни на волос". Но вот в чем, милый Владимир Галактионович, дело, -- есть эти рассказы для "Сев<ерного> вестника", они готовы, -- но их надобно выручить от Гайдебурова. В Нижнем я Вам сказал, что у меня есть рассказы для "Сев<ерного> вестника", может быть даже сказал прямо, что они там. Я полагал, что, возвратясь домой, найду возможным взять 200 рублей хоть в "Рус<ской> м<ысли>" и тотчас уплатить их Гайдебурову, рассказы взять и отдать в "Сев<ерный> вестник". Были у меня и 200 руб., и еще 200, и еще 300, -- но все исчез<а>ло в тот момент, как только появлялось в руках. Долгов в деревне накопилось тьма, едва выбрался оттуда, предварительно дав возможность переехать семье и то постепенно. Говорят, есть какие-то новые бумажки и будто бы они были в моих руках, -- но я решительно не видал их,-- знаю, что мелькало что-то синее или красное. Таким образом, из трех рассказов волей-неволей пришлось отдать Гайдебурову один. Он появится 1-го октября. Если он покроет все 200 р., тогда два остальные я возьму у него. Если не покроет, тогда придется доплатить немного уже. Так вот Вы и знайте: еcли только Вы будете в "Сев<ерном> вестнике", -- то я дам к No 11 "Сев<ерного> вест<ника>" -- 2 небольших рассказа. Если Вы там не будете, то ни в каком случае не дам. Пусть печатает Гайдебуров, а деньги передаст в "Сев<ерный> вестн<ик>". Так вот Вы мне черкните -- взять ли эти рассказы? А главное -- будете ли Вы там? Абрамов ушел, не знаю почему. Тоска какая-то смертная. Сама Анна Михайловна хотела бы бросить все и жить в уединенном месте на вершине Альп. Словом, положение вообще трагическое. А впрочем, все это, может быть, и сплетни. В конце концов одно самое верное: будете Вы, милый, хороший, дорогой, в "С<еверном> в<естнике>", буду я; не будете -- не буду я там во веки веков.
   Виноват, виноват я пред Ник<олаем> Фед<оровичем> -- до сих пор ни прошлогодних 20 р., ни нынешних 25 не препроводил. И сам не знаю, что творится! Работаю положительно и день и ночь и чувствую, что к ноябрю окончательно обессилею совершенно.
   Впрочем, наработано очень много, по кр<айней> мере для "Рус<ских> ведом<остей>", и первые деньги которые придут оттуда (на днях), -- непременно помогут мне снять с себя грех пред Н<иколаем> Фед<оровичем>. На этой же неделе я вышлю долг наверное.
   Кланяюсь Вашей матушке, Вашей жене, целую Ваших деток, а также и всей семье Никол<ая> Федор<овича>, Всех я Вас люблю и всегда помню. Будьте здоровы и спокойны. Елпатьевскому, Вашему милому брату Илл<ариону> Гал<актионовичу>, пожалуйста, поклонитесь, а последнего и поцелуйте. Поцеловал бы и Елпатьевского, да он целует свою жену, а я на это не согласен.

Ваш Г. Успенский.

  

211

С. Н. ЮЖАКОВУ

  

<20 сентября 1888 г., Петербург>

  

Сергей Николаевич!

   Я так нездоров, что решительно не могу прийти слушать г. Карпова. Да если бы и пришел, то при моем нездоровье проку было бы мало. Если бы г. Карпов был так добр, что дал бы мне прочесть его пиесу одному, -- я был бы ему благодарен. В Пале-Рояле всегда есть посыльные. Если он пришлет мне свое произведение часов на 5, хоть в конце сегодняшнего вечера, -- то рано утром он будет иметь его у себя. Что я буду думать о его произведении, то и напишу.

Г. Успенский.

  

212

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

26 сен<тября> 1888 г., <д. Сябринцы>

   Виктор Александрович! Не смущайтесь, бога ради, что я Вам посылаю только семь страниц, т. е. 1-ю главу 1-го очерка. Не только этот первый, но и второй очерк у меня уж готов -- я только перерабатываю их -- лиха беда начало, а тема будет разраб<отана> до января. Первые-то главы самые трудные. Сегодня, в понедельник, я посылаю только 7, а завтра, будьте вполне уверены, вышлю всю вторую и третью главы первого очерка и в среду конец. Времени для набора у Вас много. Конец Вы получите в четверг, и поэтому начало первых глав в корректуре, кот<орое> может быть набрано раньше четверга, -- пришлите мне по мере набора в Петербург, Вас<ильевский> остр<ов>, 7 линия, д. No 6, кв. 4. (Просил бы и "Русскую мысль" высылать также). Я возвращу корректуру в тот же день: надобно посылать заказным в простом конверте, так скорей. Примечание будет приложено к концу. Будьте вполне уверены, что я никоим образом дальше среды не оттяну. Хлопот ужасно много дома, да и в "Рус<ские> вед<омости>" писал много, и неожиданно почувствовал, что утомлен. Ольга Николаевна уехала и будет у Вас. Желаю Вам всего хорошего.

Г. Успенский.

  

213

С. А. РАППОПОРТУ

  

Чудово, 26 сентября, 1888

   Простите меня, любезнейший г. Раппопорт, за мое упорное молчание: я почти только что возвратился из долгой поездки в Сибирь и ввиду больших расходов (конечно, по моим средствам -- больших) вынужден был сесть за работу, за которой с конца августа и сижу непрерывно. Не было решительно возможности никому из самых близких людей ответить на их письма, которых накопилось множество, пока не нашлось возможным хотя один день отдохнуть в Чудове и побыть одному. Все, что я Вам обещал, будет исполнено осенью, т. е. напечатаются "Переселенцы", а после них и "Шахтеры". Почему они будут напечатаны позже, я расскажу Вам сейчас. Письмо о том, что "Шахтеры" будут напечатаны, я писал из Перми. Ваша рукопись была со мной. На дороге в Тюмень, между Тюменью и Тобольском, встретил старого знакомого Политического ссыльного Швецова, своего человека. Разговорились. Оказалось, что он трудится по одному и тому же с Вами делу, и его статья о каменноугольной пром<ышленности> напечатана в майской или июньской кн<ижке> "Вестника Европы" за подписью, которую я забыл. Я решительно не мог отказать этому человеку просмотреть Ваш труд, но на всякий случай отделил то, что принадлежит собств<енно> Вам, напр<имер> песни и т. д. Все, что у Вас касается сведений из печатн<ых> источников, я ему позволил взять. Он взял очень немного, но зато и в Ваших сведениях нет кое-чего, что есть у него, и, след<овательно>, Вы для пополнения Вашей рукописи можете свободно брать и из его статьи, но не в этом дело. Рукопись Ваша была у него в Томске, и я, уезжая, признаться, забыл об этом. Но, возвратившись в Петербург, тотчас же писал Швецову, чтоб он возвратил эту рукопись, в ответ на что имею телеграмму, что рукопись Ваша высылается. Скоро она будет опять у меня; я ее вместе с теми главами, которые Швецову даны не были, вышлю Вам. Вы просмотрите, дополните ее, и тогда будем печатать. Ее непременно напечатают. Хорошо, что Вы сделали дополнения к "Переселенцам". Эту статью напечатаем скорее, чем "Шахтеров", -- но пока не знаю где. Не обидно ли Вам будет поместить ее в "Эпохе"? Там всё те же лица, что. и в лучших журналах. Редактор Златовратский и В. В. (Воронцов). Журнал новый и напечатает скорей. Ответьте мне: Петерб<ург>, Вас<ильевский> Остр<ов>, 7-я линия, д. 6, кв. 4.
   Что касается до других Ваших рассказов, то, откровенно говорю, -- я решительно не имел времени их прочесть. Мои неотложные работы окончатся к 3 октября, а числа 6 я уже напишу Вам об этих двух рассказах. Затем прошу Вас об одном: не возлагайте на меня никаких особенных и преувеличенных надежд. Я по совести даже и обещать не могу какого-либо особенного содействия кому-либо. Я сам обременен моими личными заботами сверх меры. Но все, что касается содействия в литературных делах, -- я всегда готов Вам служить. Стоит лишь появиться в печати хоть одной Вашей работе -- и Вы сами будете уж на настоящей дороге.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

214

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<15 октября 1888 г., Петербург>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Ради бога, простите, что я до сих пор не написал обещанного рассказика. Такие тяжкие времена и такое душевное расстройство, какого со мной и не бывало. Между прочим, я написал в это время около 3-х листов для "Русской мысли", обязательно необходимых во всех отношениях. Написал нехорошо, потому что хлопот домашних и неприятностей была тьма-тьмущая. Поверите ли -- сухой жар во всем теле вот уж мучает меня с месяц; нет ни сна, ни покою, в таком состоянии я просто не могу взяться за веселую вещь. Вот почему прошу Вас -- снизойдите! Напечатайте с какими угодно сокращениями это последнее письмо. Несколько недостающих страниц постараюсь послать сегодня ж с курьерским (сейчас 11 ч. утра). А затем я опять буду две недели работать для "Русской мысли" для ноября и декабря. Это необходимо мне во всех отношениях. Необходимо в матерьяльном отношении. В две недели я окончу эту каторжную работу (благо она уж вся ясна) и затем, отдышавшись в течение недели, -- непременно начну новые рассказы для "Рус<ских> вед<омостей>". Немного их будет, но я бы все-таки хотел в месяц раза 2 писать о пришествии Купона. Все у меня готово, то есть нужно только вставить в готовые клетки матерьял. Назвал бы я эти очерки "Проступки господина Купона". И первый был бы: "Пришествие антихриста (Родшильд в Одессе)". Уж вот бы с удовольствием-то начал работать! Без этой работы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, -- пропаду, пропаду я. Не будет у меня этого любимого дела, -- сотруд<ничество> в "Рус<ской> м<ысли>" меня не одушевит, а моя личная жизнь Вы и вовсе не знаете какая. Пропаду, пропаду я, ангел мой.
   Крепко Вас целую.

Г. Успенский.

  

215

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<15 октября 1888 г., Петербург>

   Дорогой Василий Михайлович! Посылаю окончание письма, которое, очевидно, можно разделить на 2 или же печатать сократив. Там, где разделено F, в заглавии можно и прервать первую половину, для ровности можно прервать и на 12 странице, там где *. Простите меня, Христа ради. Как только отделаюсь от работы для "Русской мысли", -- отдохну неделю, -- буду писать изредка. Но хотел бы писать те очерки, о коих писал.
   Что же это с Виктором-то Александровичем? Я хотел просить Общество любителей словесности, чтобы оно устроило заседание, на котором сообщило бы, предположим, письмо Гольцева жены о том, что с ним случилось, и постановило бы ходатайствовать пред высшим начальством (или уполномочило бы какого-нибудь изв<естного> адвоката) подать прошение на высоч<айшее> имя о том, чтобы неизвестно почему исчезн<увшего> члена Общества судить обыкновенным судом, если он того достоин. Общество, может быть, и притихло бы навеки, но просьба о простом суде дело не худое и, кажется, законное.
   Вукол Мих<айлович> Лавров известил меня, что, к величайшему его сожалению, им пришлось сделать значительные сокращения в моих новых рассказах. {Далее две строки вычеркнуты. -- Ред.} А я и сам раньше также уже сделал сокращения самые огромнейшие в корректуре. Что же может выйти из этих сокращений.
   Таким образом, наш общий труд с редакцией состоит только в том, что мы сокращали и старались, чтобы никаких рассказов не было.
   Вас<илий> Мих<айлович>! Очень мелким шрифтом печатаете о переселенцах и пожертвованиях. Надобно привлекать к этому делу публику. Посмотрите-ка, как поступают К. и С. Поповы, чтобы публика видела слово ЧАЙ, а когда дойдет до переселенцев, то печатается такими бактериями-буквами, что и вовеки не увидишь (принято по ж. 1 p. A. 3., -- 50 к. К. Б.). Попов такими буквами не напечатает своего объяв<ления>, а то и он пойдет в переселенцы. Уж на что несчастны кухарки и "человек ищет места", а и то публика все-таки может сказать, взглянув в объявления: "Эко кухарок-то!" А переселенцев и не заметит совсем. Я вот знаю тысячу докторов от сифилиса, а мне вовсе их знать не надо; знаю Кнопа, Бутенопа, Зингера, Эрмансдорфера, мыло Тридас, Брокар, знаю, что скончалась Мазурина, Бал-ванкина и Лоханкина, -- а переселенцы? поступило в к<онтору> "Р<усских> в<едомостей>" 1 р. 50 к. Всего одна строчка.
   О них, по крайности, надобно печатать тем же шрифтом, как корреспонд<енции>, с подчеркиванием жирным шрифтом слова пожертвовано. Словом, надо сделать так, чтобы видно было со всех концов Москвы. Неужели Вы в самом деле не думаете, что это значит что-нибудь? А я думаю. Попробуйте напечатать о пожертвованиях семействам, претерпев<шим> на катастрофе разрушения, так, чтобы на первом плане, -- и будут пожертвования. А если печатать их не буквами, а инфузориями, то и жертвовать будут также не рублями, а полтинниками.
   Крепко-крепко целую Вас, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Ответьте мне, ради бога, на первое письмо, газет мне надо на 75 руб., из моих же заработков. Согласны ли Вы сделать это? Поверьте, что худого не будет.
   А то я, по совести скажу Вам, -- близок к полному расстройству душевному.

Г. Успенский.

  
   Заглавие письма на последней странице, его надобно поставить непременно. До свидания бы, В<асилий> М<ихайлович>, не приедете ли к нам?
  

216

В. М. ЛАВРОВУ

  

<29 октября 1888 г., Чудово>

  

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

   Очерки мои, напечатанные в прошлой книжке, повергли всех читателей в неописуемое недоумение и поставили меня в самое нелепое положение. Все, что напечатано, не имеет никакой живой связи и просто-таки прекращает дальнейшую работу; в этих двух очерках было обрисовано все пережитое обществом под властию лживых временщиков вплоть до пришествия капиталистического строя. В каком виде он застиг нас? Вот очерк нашего действительного состояния -- и докажет сколько на нас лежит греха по отношению о незащите против <1 нрзб.> своей личности. Из напечатанного ничего путного не выходит, и, чтобы продолжать работу, я должен был прибегнуть к уловке и написать главу о прискорбном событии, которая, во-1-х, осмысливает все напечатанное в прошлой книжке и теперь не имеющую смысла, и, во-2-х, дает мне полную возможность продолжать эти очерки. Глава эта написана совершенно вновь, в шутливом тоне, ничего в ней не заимствовано из вычеркнутого прошлый раз, кроме одного обыденного факта, и она прочтется не без интереса, составляя совершенно новую работу, и в то же время выпутывает меня, и журнал, и читателей из путаницы, в которую все мы ввергнуты прошлой книжкой.
   Прошу Вас, когда будете посылать мне корректуру, отмечать сбоку гранки сомнительные места. Я смягчу их, заменю другими, и тогда не будет таких потрясающих эпизодов, как прошлый раз.
   Не найдете ли Вы удобным печатать мои очерки таким же шрифтом, как "Письма с дороги", дополняя по расчету платы в 250 р. то количество излишка, которое будет соответствовать большему количеству букв в этом мелком листе? Мне было бы лучше, так как в дальнейших очерках будут этюды не беллетристические и печатать их разгонисто -- неудобно.
   Следующий очерк IV будет весь беллетристический и будет состоять из трех маленьких рассказиков, имеющих связь. Убедительно прошу Вас напечатать оба эти очерка, III и IV. К декабрю будет один большой -- V очерк "Мужик-безбожник".
   Настоятельно прошу Вас, многоуважаемый Вукол Михайлович, выслать мне не 150 руб., а 250, -- так что в декабре я получу только 100. У меня к тому времени будут иные средства, -- теперь же мне необходимо иметь упомянутую сумму. Прошу Вас выслать ее прямо в Петербург на имя моей жены Александры Васильевны Успенской -- Вас<ильевский> Остров, 7-ая линия, д. No 6, кв. No 4. Был бы Вам глубоко благодарен, если бы она могла получить эти деньги к 1-му ноября. Корректуры прошу Вас посылать также в Петербург, где я буду по окончании работы, -- числа 2-го--3-го. Не будете ли Вы иметь что-нибудь против того, что VI рассказ, под тем же названием "тяжкие грехи", будет перенесен на январь? Мне бы хотелось подольше поработать на эту тему. Позвольте пожелать Вам всего хорошего.

Многоблагодарный Вам

Глеб Успенский.

   Чудово, 29 окт<ября 18>88 г.
  

217

В. М. ЛАВРОВУ

  

<Конец октября 1888 г., д. Сябринцы>

  

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

   Посылаю окончание и жду корректуры в Петербурге. Сделайте милость, подчеркивайте те места, которые Вам кажутся нецензурными, -- ведь все можно переделать, заменить другим. Что же являться перед читателями шутом гороховым, и зачем же пропадать работе. Если нужно много переделок, -- так можно и отложить. Я помню, Мачтет переделывал повесть, которая была уже в журнале отпечатана. Мне этого не нужно, такой роскоши, -- но и мне появляться перед читателями в раз<о>дранном рубище также не хочется. Все то же я могу сказать иначе и, след<овательно>, все можно исправить и вообще не прерывать связи. То же бывало всегда даже в подцензурном "С<еверном> вест<нике>", где резали в двадцати местах в листе. Я понимаю Ваше труднейшее положение и глубоко искренно виноват пред Вами, что запоздал прошлый месяц. В нынешнем я послал раньше и думаю, что если будут недоразумения, то их можно исправить. Только отметьте, если можно, подстрочно, что Вам не по душе.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

218

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Конец октября -- начало ноября 1888 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Глубоко, искренно, от всей души обрадовался я, узнав о возвращении Вашем с того света! Все, кого я ни знаю, -- воспрянули духом, так как такая ужаснейшая несправедливость положительно пришибла всех, кто Вас знал. Пожалуйста же, не исчезайте более неизвестно куда, не омрачайте всех Ваших знакомых и всех искренно Вас уважающих!
  

-----

  
   Когда Вы отдохнете и оправитесь, тогда только прочитайте то, что я напишу ниже. Прошлый раз у меня в статье сплошь вырезано более печатного листа. Статья потеряла смысл, тогда как до января должны бы были идти очерки, отмечающие (как последствия) то, что изображено в вычеркнутом,-- а с января все по части пришествия купона. В этих двух главах обозрено изнасилование личности русского человека вплоть до нашего времени и до пришествия нового насилователя, купона. Если бы я не был утомлен работой ("Письма с дороги"), непрерывной с 15 авг<уста>, и если бы, самое главное, не был пришиблен грозными слухами, которые Вам уж известны,-- я бы, конечно, то же самое написал иначе, -- тише, опрятней -- меньше. Но мне необходимо было доставить к сроку -- и вот, как видите, какие получились плоды.
   Будьте же ко мне снисходительны. Я помню, что Мач-тету дали возможность переделать его повесть, когда она была уже вплетена в книгу и сверстана. Не откажите в подобном и мне. То есть, -- если статья неудобна, будьте снисходительны, отложите ее до следующей книжки, и она не пропадет; она будет переделана, изменена, но не наживет мне долга в 300 рублей. В "Сев<ерном> вестн<ике>" цензура драла в пяти-шести местах в одном печ<атном> листе. И все-таки можно было заштопывать эти дыры, смягчать, даже еще выбрасывать для того, чтобы читатель не был удивлен бессмыслицей. Понижался тон, оставлялась какая-нибудь одна, безобидная сторона рассказа, но такой удивительной прорехи, как в прошлой книжке, не было. И поверьте, что будь три-четыре дня лишних, и я бы не потерял так много и не изумил бы читателей помещением глав без всякой связи.
   Примите во внимание мои года и известного рода утомление: отложите на месяц работу. Не беда, если работа уже есть, -- она будет только лучше. Все, что я обещаю, я исполню непременно, но мне нужна некоторая снисходительность, которая всегда объяснима. Я Вам глубоко, много, бесконечно благодарен; говорю Вам это от чистого сердца, как и всегда говорил это и искренно чувствовал мою к Вам благодарность, и то, что говорю теперь, говорю никак не в обиду, а только прошу Вас помочь мне еще немного: корректуру я бы просил присылать с отметками, подстрочным подчеркиванием, что именно нехорошо и неудобно -- и я все это исправлю. Если исправления большие, -- то будьте добры, -- откладывайте до следующей книжки, и мне опять будет легче, я не стану в непоправимое затруднение, а читатель и подавно.
   Простите ж, дорогой Виктор Александрович, если в этом письме хоть полслова для Вас неприятны: оно пишется в редакцию, а не к Вам; Вам же я ничего, кроме самой глубокой благодарности за все Вами для меня сделанное, -- не могу сказать ничего иного. Глубоко ценю Вашу внимательность, постоянную заботливость и никогда не перестану питать к Вам моего глубокого уважения.

Ваш Г. Успенский.

  

219

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Чудово, 3 ноября <1888>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Что же мне делать-то? Можно ли мне надеяться примерно на два или один большой фельетон в месяц "Очерки русской жизни" (главным образом городской) на основании газетных корреспонденции: Василевский пишет в "Новостях" "Среди обывателей", -- и собирает разные кляузы и раритеты безобразий. Я бы делал это дело иначе. Можно назвать "Из провинциальной печати" и т. д. Словом, не злоупотреблял бы я многословием и пустословием. Если бы это было возможно, -- то необходимо выписать газет не за целый год, ас 1-го октября, т. е. истратить не 140 руб., а только 50. У меня есть 26 полных экземпляров газет 86 г. Я пробовал их пересматривать и сверять, напр<имер>, с нынешними -- одно и то же, кроме беллетристики; ежедневно возникает одно и то же и исчезает. Так что для характеристики жизни, особ<енно> городского общества, скучающей публики, -- уж есть множество материала, необходимо его подновить только текущим. Чтобы покрыть этот расход рублей в 60, Вы разрешите мне след<ующее>. Не знаю, будете ли печатать X письмо с дороги или нет, -- но если напечатаете, то позвольте написать еще одно: "Дополнения и поправки к "Письмам с дороги".
   Я получил из Томска, во-1-х, рассказ, написанный крестьянином, о переселенческих странствованиях, во-2-х, кучу телеграмм (копии) о деятельности администрации до появления чиновников. Адм<инистрация> желает, чтобы ее труды не были забыты, и действительно доказывает, что работала, и, в-3-х, весьма любопытные сведения о ссыльных по приговорам обществ, с копиями этих приговоров.
   Из всего этого я сделаю одно письмо под назв<анием> дополнение и т. д., и на этом кончится все с Сибирью. Если же Х-ое письмо в том виде, в котором оно у Вас, -- не подходит, то пришлите его мне в корректуре, я его переработаю, внесу туда все, что теперь получено из Томска, а на 300 строк пришлю небольшую заметку, и на нее выпишу газеты провинциальные. Я сокрушаюсь, дорогой Вас<илий> Михайлович. Такая работа будет мне надежда на что-нибудь постоянное. Я так теперь устал. В "Русской мысли" выбросили сплошь больше печ<атного> листа. Вчера я послал туда 2 рассказа, опять больше 2-х печ<атных> листов, и опять боюсь, что изуродуют. Мне теперь всего лучше именно компилятивная работа, чтобы иметь 150 р. непременно в месяц в известное число. Если также 150 р. мне будет давать "Рус<ская> мысль", -- то это составит в год только 7 листов. Это немного. При 25% погашения -- на 187 -- 8 р. строк 900. Это один раз в месяц, особливо когда у Вас 6 страниц -- не обременительно "Рус<ским> ведом<остям>", <а> 300 руб. мне будет довольно. Все эти месяцы я должен был расплатиться за расходы семьи: в деревне за все лето, устроиться в Петербурге, платье, все выросли, и другая девочка ходит в гимназию, -- так что я изорвался в клочки. Компилятивная работа даст мне вздохнуть.
   Слава богу, что освободили Викт<ора> Александ<ровича>. Такая тьма кромешная вдруг было разверзлась от начавшихся арестов. Ведь никаким образом даже чуть-чуть не дадут ободриться духом, повеселеть.
   Отличное письмо у Вас из Ельца, из Парижа о психиатрах. Вот такие помещицкие письма, как из Ельца, -- право, надобно печатать побольше.
   Скоро, вероятно, приедет в Москву Н. К. Михайловский, -- хочет у Вас писать. Это было бы отлично.
   А легенда кавказская -- не знаю что такое! У подножия Казбека стоит Кисловодск. Там же в Кисловодске -- Грузия. Кто это умудрился?
   Книги мои совершенно окончены печатанием, только Михайловский оканчивает статью, которая будет приложена к первому тому, в ней 3 печ<атных> листах. Я не читал ее и прочту в первый раз, когда книги выйдут. Но утверждают за достоверное, что книг моих не выпустит цензура. И не только я ничего в них не прибавил из цензурных вырезок, которые было вставил, -- но, напротив, еще оборвал и урезал.
   Словом, все идет к худу!
   Как вы живете, дорогой Василий Михайлович? Александр Сергеич? Возвратился ли он в Москву? Вот он, я думаю, поправляется, хотя бы волей-неволей.
   Что это Вы не сделаете извлечения из письма Карла Маркса, напечатанного в "Юрид<ическом> вестн<ике>" в октябре? Это письмо к Михайловскому. Маркс выра<жа>ет обиду, что Михайловский позволил себе заподозрить его в том, что он, Маркс, считает "железные законы развития капитализма" неизбежными для наций, не имеющих ничего похожего в истории экономических порядков с европейскими. Вот что он пишет про себя.
   "Чтобы судить со знанием дела об экономическом развитии современной России, я выучился по-русски и затем в течение долгих лет изучал официальные и другие издания, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к такому выводу: если Россия будет продолжать идти по тому же пути, по которому она шла с 1861 года, то она. лишится самого прекрасного случая, который когда-либо предоставляла народу история, -- чтобы избежать всех перипетий капиталистического строя" (271 ст<р>., Октябрь).
   Ведь это смертный приговор! Положительно необходимо Вам перепечатать это в сокращении. Вот тут-то и было наше дело -- да сплыло. Теперь одни, -- самохвалы, из статистических данных извлекают одни прелести жизни народа, великое будущее (В. Пругавин, В. В.), выбрасывая всю мерзость запустения, -- а другие, Марксы Карлики, выбрасывают из этих же данных все, что еще живо оригинальностию, конечно, случайно, и повелевают покориться всем "перипетиям". А таких слов, великих и простых, кот<орые> говорит Маркс и какие требуют огромного дела, -- мы не говорим, и поэтому дела не делаем никакого. Как это письмо меня тронуло! Ведь это Маркс! Не Лев Толстой, не Вышнеградский, не Катков.

Ночью уеду в Петербург.

  

220

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

6 нояб<ря 1888 г.> Воскресенье. Чудово.

   Дорогой Василий Михайлович! Вот в каком виде я думаю писать мои очерки и под каким заглавием. Вы подождите второго очерка и тогда рассудите -- продолжать ли это дело. Будет так. В каждом фельетоне одна половина непременно мой рассказ собственный, а другая из чужих материалов, но на ту же тему. Во всяком случае сберегите этот очерк, как он есть, в конверте, 2-й я пришлю быстро, и таких фельетонов будет (если можно в месяц) два.
   Прежде чем это дело будет решено, разрешите мне, пожалуйста, не печатая 10-го письма, написать "Дополнения и поправки". В них войдут новые материалы, присланные из Сибири. Этот фельетон мне необходим по моим финансовым соображениям. У меня есть должишко в Москве, который необходимо покрыть прежде всего. 2-й очерк новых рассказов и "Дополнений" я пришлю вместе. Если Вас затрудняет вопрос о газетах, -- бросьте его, я сам раздобуду материал: оказывается, что Публичн<ая> библиотека выдает ежедневно все газеты провинциальные, на что прежде надо было просить разрешения.
   Простите меня, что я пристаю и мучаю Вас. У меня дома летом, когда я ездил, истратили такую кучу денег, что все мои расчеты разлетелись по приезде прахом, и я изнурился над работой не в меру. Теперь я оправляюсь понемногу и хочу работать, и вот сейчас для новых очерков есть 5 рассказов, которые я мог бы писать один за другим. Только мне необходимо устроить одно финансовое обстоятельство в Москве, и для этого надобно поместить сначала Дополнения, чтобы уж совсем выйти из Сибири вон. Нужно сказать слова два о "Сибир<ском> вестн<ике>". Мне пишут, что они (Корш и Картамышев) обижены мной -- я их не посетил. Они меня постоянно хвалили -- и я у них не был. Мне прислали вырезки из "Сиб<ирского> вестн<ика>" с упреками, что я мало сделал для Сибири. Я делал для России, а в 11 дней Сибирь не узнаешь. Они же, Каргамышевы, только плутовали, пользуются репутацией проходимцев. В Иркутске поднялась суматоха, и в один день устроилась переселенч<еская> конт<ора> единственно от моих писем -- я имею документы. Ничего этого они не сделали, Картамышевы. Впрочем, все это чепуха. Но в дополнениях будут любопытные вещи. Дайте мне возможность покончить и с Сибирью и с долгом, и я с удовольствием буду писать новые очерки. Почем знать, может, они будут и совсем беллетристические.
   Простите, дорогой Василий Михайлович, что я все о своих делах. Я так расколочен был в сентябре и октябре домашними обстоятельствами, что едва не впал в полное отчаяние. На днях должна выйти книга с портретом, кот<орый> снял Ярош<енко>, и с большой статьей Ник<олая> Конст<антиновича>.
   Не будете ли в Петербурге? Так бы хотелось повиваться, поободриться. Пришибло меня осенью крепко.
   Я скоро оправлюсь; теперь же простите мою скучную настойчивость в личных просьбах. Простите, пожалуйста. Не забрасывайте меня к чорту на рога. Я дорожу Вами глубоко!

Ваш Г. Успенский.

  
   Кажется мне, что очерки эти выйдут недурные, -- так мне яснехонько все в этой теме! И так много на нее нанизывается матерьяла.
  

221

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<11 ноября 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Вот последний сибирский лоскут. Если в каком-нибудь фельетоне останется немного места, то вы его там поместите. Его надо поместить, а то придерутся Картамышевы. На этом все окончится о Сибири. А затем, если хотите печатать "Концов не соберешь", то известите, я пришлю. 2-ой очерк, тоже маленький, а затем в нынешнем году еще 3. Пер<вый> и 2-ой надо вместе печатать. Я душевно благодарен за напечат<ание> X письма. Все кончилось, и больше об этом я не буду думать. Если мое вчерашнее письмо неприятно и не так,-- простите и прошу у М<ихаила> А<лексеевича> извинения.

Ваш Г. Успенский.

   Пятница.
  

222

С. Н. ЮЖАКОВУ

  

<18 ноября 1888 г., д. Сябринцы>

   Любезнейший Сергей Николаевич! Были ли Вы у Ник<олая> Конст<антиновича> Михайловского? Если Вы не были, то вот его просьба, которую должен бы был передать Вам я, если бы у меня было время забежать к Вам, -- но я пробыл там всего несколько часов.
   Он желает, чтобы Вы прислали ему письмо Маркса статью Боборыкина для того, чтобы написать (независимо от Вашей статьи) в "Русские ведомости". Это очень хорошо и, пожалуйста, исполните его просьбу. Надобно же чтобы он, наконец, начал работать. Скоро буду в Петербурге надолго и, разумеется, увидимся.

Ваш Г. Успенский.

  
   Сейчас получил от Соболевского телеграмму -- он будет у меня в субботу, -- приедет и Ник<олай> Констант<инович>, приезжайте и Вы, пожалуйста, -- проведем 1 день как-нибудь.
   Пожалуйста.

Ваш Г. Успенский.

  

223

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Пятница, <25 ноября 1888 г., Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Обращаюсь к Вам с просьбой уделить несколько времени на рассмотрение моих финансовых расчетов с "Русской мыслью" и определить мои отношения к журналу в денежных делах на будущее время. По выходе октябрьской книжки за мной осталось 2230 р. 80 к.
   В уплату этого дано:
   1) Рассказ "На минутку", уже сданный В<уколу> М<ихайловичу> для декабря, который, я думаю, покроет долга около 300 р.
   2) "Грехи тяжкие", кот<орые> уже набраны и которые, вероятно, покроют долга 400 р.
   Затем в первых числах декабря я представлю продолжение "Тяжких грехов", т. е. допишу все, что у меня теперь заготовлено, и не сомневаюсь, что и эти (для февраля) 3 небольших очерка покроют также 400 р.
   Итого, примерно, в первых числах декабря в редакции "Русской мысли" будет иметь<ся> моих работ на 1100 р., а я уверен, что и на все 1200 р.
   К январю за мной остается -- 1000 р. или 1100.
   Я ее предполагаю покрыть так же, как и в нынешнем году, если только, приняв мои "Письма с дороги", Вы не раскаялись. В этом смысле я делаю Вам два предложения.
   1. Я напишу Вам компиляцию листов в пять-шесть для мая, июня и июля (по 150 р.) под названием "Переселенцы в 88 году". Сюда войдет кое-что из моих писем причем сведения о числе переселенцев будут дополнены самыми точными дополнениями из Тюмени и из Томска по 1-е января. Затем сюда войдут важнейшие сведения из сибирской прессы по 1-е января, материалы, которые прислал мне Алек<сандр> Иваныч, -- и будет пересказано обо всем, что было в беллетристике ив корреспонд<енциях> об этом в больших журналах из статей Чарушина, Пономарева, Петропавловского (в "Запис<ках> географ<ического> об<щества> Зап<адной> Сиб<ири>" и т. д.). Злоупотреблять выписками я не буду и статью в пять печатных листов перескажу на трех страницах. Ко будет сделан подробный обзор всего этого дела на основании виденного и читанного. 1) Деревня великорусская, из которой идут ее нужды. 2) Ходоки. 3) Передвижение. 4) Затрудн<ения> в дороге в России и в Сибири. 5) Сибирская деревня и сибирский мужик старожил. 6) Столкновение наших с сибиряками. 7) Чем лучше и чем хуже одни и другие. 8) Несоответствие сибирских дер<евенских> пор<ядков> с нашими общинными и т. д. Для всего этого есть уже масса печатного матерьяла, из которого я сумею сделать обзор. Кроме полученного из Сибири, я получу оттуда еще. О земельных порядках -- Зап<адной> и Вост<очной> Сибири, Алт<айского> окр<уга> и Ст<епного> генер<ал>-губ<ернаторства> -- будет сказано кратко, но ясно и определенно. Эту работу я сделаю с большой охотой.
   Доставлена она будет к апрелю месяцу. Ввиду того, что я в декабре покончу мои работы до марта, -- у меня сейчас же будет время приняться за это дело, и я сделаю его с удовольствием. В том доме, где я живу, есть превосходная библиотека, из которой я получу решительно все. А все сибирское по части прессы мне дает Ин<нокентий> М<ихайлович> Сибиряков.
   К апрелю редакция будет иметь эту рукопись сполна, а посылать я ее буду с января по мере приготовления.
   Если ж это предложение Вам не подойдет, то вот другое:
   В октябрьской книжке "Недели" напечатан рассказ "Расцеловали" с подзаголовком: "Из забытых страниц". В сборник Гаршина, кажется, также успеет попасть (я сдал его только сегодня) рассказ -- "За малым дело", также из забытых страниц. Какие ж это страницы? Вот какие: во все десять томов моих сочинений (которые на днях выйдут с большой статьей Н<иколая> Константиновича" не вошло около шестидесяти мелких очерков, начатых и не оконченных, набросанных кой-как вследствие крайней нужды за 3, за 5 руб. под всевозможными псевдонимами. Эти <очерки" лихорадочно написанные, буквально с голоду, в промежуток времени 62--68 <гг.>, никогда ни в одно мое издание не входили, но когда я пересматривал все, что мною написано, приготовляясь к изданию 10 томов, -- то я нашел около пятнадцати таких отрывков, темы которых ни капли не утратили своего интереса и сейчас и которые решительно желательно переработать наново. Я попробовал сделать это первый раз для "Недели", и Скабичевский нашел возможным об этом рассказике написать целый свой фельетон в хвалебном тоне, даже, по его словам, пришел в восхищение. Такие наброски у писателей 40-х годов могли по 20-ти лет лежать в "портфелях", как у Гончарова, напр<имер" который в "Ниве" печатал свои лоскутки в переработанном виде. У нашего поколения не было портфелей, но наброски были, только лежать в письменном столе они не могли, а тотчас же по напечатании сохранялись на прилавке в овощной лавке. Обо всем этом времени будет написана целая глава литературных воспоминаний о нашей бесприютности, об отсутствии таких кружков, которые, как в 40-х годах, воспитывали наших писателей. Когда я появился в Петербурге в 61 г., то было два резких явления -- начало движения молодежи и пьянство остатков и полуталантов людей 40-х годов, людей старого воспитания. Я жил между тем и другим. Аполлон Григорьев, Аверкиев, Курочкин, В. Якушкин, Левитов, Решетников, Помяловский, Кущевский, Демерт, С. В. Максимов (его спасло то, что он сделался редактором "Полиц<ейских> вед<омостей>" и получал 5000 в год) и тьмы тем пьяных людей. Никуда нельзя было прийти, чтобы не натолкнуться на пьяные сцены. Я года два только и делал, что возил пьяниц в белой горячке в больницы, выправлял из квартала, звонил дворнику -- "не ваш ли?" Хороших руководящих личностей не было. <В> 61 г в ноябре я видел Добролюбова в 1-й раз, в гробу, в 63 увезли Черн<ышевского> в Сиб<ирь>. Писарев до 67 был невидим, сидел в крепости. Некрасов написал стихи Муравьеву, Комиссарову. Салтыков был в Рязани начальн<иком> контр<ольной> палаты. Мих<айловский> еще не показыв<ался> на свет литературы. Я готов был наложить на себя руки, но, получив как-то случайно 300 р., уехал за границу и прожил с женой и ребенком там целых два года. Тут я пришел в себя и, несмотря на крайнюю бедность и нищету, стал писать уже по возможности сознательно. Наша хорошая молодежь, среди кот<орой> я был, окончательно прервала мои связи с пьяным миром. Вот все это и будет описано подробно, без всякого злого умысла или бесцельного оплевания. Напротив, этот пьяный гибельный период будет объяснен подробно. В течение этого времени крайняя нужда заставила якшаться бог знает с кем. Писал я в "Модном магазине", в "Новом русском базаре", в "Северном сиянии", в "Комиссионере", в "Народном чтении" (по 2 р. за рассказ) у того самого Кушнерева, где теперь печатает<ся> "Рус<ская> мысль" и при виде которого, случайно в Москве у Н. П. Орлова, я весь содрогнулся до мозга костей. Писал я в "Пчеле" у Мик<ешина> в каком-то изд<ании> Баумана. В "Будильнике", "Искре" всяких ред<акций> -- у меня тьма разных заметок, в "Будильн<ике>" москов<ском> -- также, был когда завед<ующим> Орлов Н. П., под псевдон<имом>. Кроме того, осталось множество в "Русск<ом> слове", "Деле", "Луче", сбор<нике>, не говоря об "От<ечественных> записках". Из всего этого я выбрал пятнадцать тем, из которых благодаря совпадениям (всё обрывки) может выйти 10 маленьких рассказов по полулиста. Один из еврейской жизни (я жил 4 года в Чернигове) и сейчас скажу -- правдив и интересен. Но все это будет переработано совершенно наново и напишется легко, потому что темы готовые. Общее название этих очерков будет -- "Забытые страницы". Затем: 1) Объяснение о происхождении их, т. е. Литературные воспоминания (1 лист), и затем 5 листов рассказов. Эта работа также будет доставлена к апрелю. Но необходимо выбрать что-нибудь одно; с обеими темами я не управлюсь.
   И так одна из этих работ, при гонораре 150 р., покроет ту тысячу, которая останется за мною к январю.
   Но мне надобно жить, и я нуждаюсь в средствах до крайности.
   Вот почему я просил Вук<ола> Михайловича выдать мне теперь же 500 р., а когда я доставлю статью для февраля (в первых числах декабря), то выдать еще 500 р.
   Таким образом, к январю будет 2000 (старая и та, котор<ую> прошу). Для покрытия остающейся тысячи -- к апрелю будет доставлена одна из выбранных Вами работ, и за мной к апрелю останется долгу только тысяча. Вы знаете, как мне необходимо сообразиться относительно дальнейшей работы и прекратить это самоубийство беспрерывного писания. Вот почему примите во внимание, что в нынешнем году из долга более 4000 р. уж покрыто (с работой для февраля) 3000 р., а 4-я покрыв<ается> указанным способом, и не бойтесь поверить мне 1000 р. до апреля, -- это дает мне возможность обдуматься, не писать ежеминутно, -- ас апреля до конца года я отработаю новыми работами и опять останусь должным только тысячу к 1-му января. Но она опять будет покрыта каким-нибудь из предлагаемых здесь способов. Если переселенч<еское> дело -- то матерьялу будет еще больше, а если забытыми страницами -- то и они могут пойти.
   Я желаю после февральской книги до августовской, -- ничего нового не писать, -- мне необходимо обдумать и не спеша обработать новые темы. У меня есть хорошие замыслы, есть о чем подумать, поверьте мне; эта горячка писания меня мучает, надобно мне очнуться. Я никуда летом не поеду.
   Если Вы примете какое-нибудь из моих двух предложений, -- то можете- считать весь мой долг за 88 г. покрытым. Я Вас не обману и не поставлю в неловкое положен<ие>. Следов<ательно>, дать мне за 4 листа, для того, чтобы спокойно .обеспечить себя до апреля, -- "Рус<ская> мысль" не имеет основания опасаться. Будьте добры, дорогой Виктор Александрович, не покиньте меня в моем труднейшем положении и, пожалуйста, похлопочите, чтобы 500 р., которые В<укол> М<ихайлович> согласился мне выдать, были высланы как можно скорее до получения февральской работы. Я ее окончу лучше устроив мои дела до января месяца. Другие 500 я могу получить в 1-х числах января. Жду Вашего ответа и желаю всего хорошего.

Г. Успенский.

  

224

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Воскресенье, <27 ноября 1888 г., Петербург>

   Дорогой Василий Михайлович! Посылаю этот рассказик единственно для новогоднего номера в уплату долга и в облегчение моих финансовых дел с "Русск<ими> вед<омостями>". В новогоднем No он может быть подписан моим полным именем, если же Вы вздумаете печатать его теперь, то, пожалуйста, уважьте мою просьбу и оставьте псевдоним Ивана Небалуева. Я под этим псевдонимом иногда буду присылать сценки исключительно из семейной жизни. И прошу пожалуйста, сохраните псевдоним. В новогоднем же нумере можете подписать. Пожалуйста, пришлите мне начало очерков "Концов не соберешь". Я их переработаю, и к пятнице Вы получите два совершенно беллетристических рассказика. Жду непременно, Вас<илий> Мих<айлович>! Я больной, измученный, не томите меня ожиданием, я положительно истерзан. Присылайте, благо хочу работать, есть время. Крепко Вас целую.

Г. Успенский.

   Алекс<андру> Сер<геевичу> мой искреннейший привет.
  

Вас<илий> Мих<айлович>!

   Этот рассказик может быть назван и так: "Из жизни детей". Ах! если бы Вы на 1 день присылали мне корректуры, как бы рассказы эти изменялись к лучшему!
  

225

Я. В. АБРАМОВУ

  

<Конец ноября 1888 г., Петербург>

Дорогой Яков Васильевич!

   Посылаю Вам и Людм<иле> Ник<олаевне> 2 экзем-п<ляра> моих книг. Людмиле Ник<олаевне> особо потому, что и адрес у меня от нее есть особенный. Что же сборник Гаршина-то? Тот, который Вы мне дали, я передал Н. К. Михайловскому, но он о нем не написал. Еще моя просьба к Вам. Напишите мне, пожалуйста:
   Где издаются газеты:
   "Крым".
   "Донская пчела". Дон?
   Нет ли каких новых газет на Кавказе, в Ростове, в Крыму и вообще на юге.
   Потерял я адрес Щербины, которому посылаю книги. Сообщите его, пожалуйста.
   Здоровье А<лександры> В<асильевны> поправляется, но не быстро.
   Прилагаю экземпляры Дрентельну и Грибоедову. Можете ли переслать их с Вашей прислугой? Буду Вам много благодарен.

Преданный Вам

Г. Успенский:

  
   Я решил разослать экземпляры непереплетенные. Или всем моим знакомым надобно в переплете, или же всем без переплета. Тут разделять невозможно.
  

226

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<6 декабря 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Опять я затрудняю типографию поправками, которые, однако, должны быть сделаны. Я всю нынешнюю осень нахожусь в небывалом нервном расстройстве и пишу в лихорадочном состоянии. Пускать работу без исправлений невозможно: этот рассказ весь написан в течение одной ночи, только вторая половина писалась раньше первой и оттого все-таки покрепче написана. Пожалуйста простите, -- примите благодарность. Окончание будет выслано завтра, -- там не будет ни прибавок, ни убавок. Вуколу Мих<айловичу> буду писать. Книги мои вышли. Скоро я пришлю в Москву много экземпляров для общих знакомых.

Преданный Вам

Успенский.

  
   6 дек<абря 18>88.
  

227

В. Н. ПОЛЯКУ

  

Чудово, 9 дек<абря 18>88 г.

   Владимир Николаевич! Прилагаю при сем половину статейки, которую допишу на днях. Я нахожу ее подходящей по времени. Кроме этого, раз навсегда, пожалуйста, перепечатывайте Вы из моих заметок и фельетонов, что Вам придется по вкусу.
   Жалуюсь Вам на Н. В. Рейнгардта. Пожалуйста, передайте ему, что "чрезвычайно симпатичный писатель" никогда не говорил такой чепухи, какую привел Н<иколай> В<икторович> в своем фельетоне в конце статьи о Старом трансформисте. Вот ведь какие времена! Человек желает сказать: вот какую чепуху и глупость говорит Г. Успенский, и чтобы быть вежливым и пред "чрезвычайно симпатичным писателем" и подмигнуть публике, чтобы она поняла в чем дело, -- венчает меня в корону горохового шута. Нехорошо! Главное в том нехорошо, что никакой кошки и мышки в 5-м томе, на который указывает Н<иколай> В<икторович>, нет. Я выбросил при издании эту кошку и мышку, -- которая была действительно в рассказе о конокраде Федюшке (он вошел в 5 т<ом>), но только, когда он печатался в "Отечеств<енных> записках". Н<иколай> В<икторович> помнит что-то о кошке и мышке, -- но ему вполне достаточно припомнить это "что-то" непременно как чепуху для доказательства правоты своей идеи о благе борьбы за жизнь. Если бы он не спешил сунуть себе "под ноги" "чрезвычайно симпатичного писателя", а в самом бы деле поискал эту кошку и мышку (либо припомнил чью-нибудь чепуху, подходящую более, чем цитата из моих книг), то он увидел бы следующее:
   Рассказ о конокраде, напечатанный в "Отеч<ественных> записках" (и перепеч<атанный> в 5 т<оме> с сокращением), заключается в том, что вся деревня убила конокрада, который, однакож, вырос с детских лет в этой же самой деревне. Он был сирота, и в то время деревня не могла быть к нему внимательна. Он шлялся там и там, стал поворовывать. А когда стал конокрадом, деревня его убила. На суде весь мир был оправдан. Нет, не виновен! ск<азали> прис<яжные>. Конокрад это первейший враг хозяйства. И то, что "невиновен" в убийстве злодея, -- совершенно понятно и суду и читателю. (Факт заимствован из действ<ительного> суд<ебного> дела в Сам<арском> окр<ужном> суде.) Но когда все это кончилось, -- "благополучно", -- на деревне стало спокойнее и тише.
   -- Слава богу, теперь потише стало, -- говорит чисто-сердечнейший и добродушнейший крестьянин, наслаждаясь этой тишиной и поглаживая бороду. Вот тут-то и было прибавлено сравнение с кошкой, которая облизывается и приятно мурлычет после того, как слопала мышь. Она исполнила свой кошачий долг, слопала и лапками оправляет свою окровавленную морду (за что "какая-то" женщина ее и гладит). Вот такое же впечатление оставили во мне и убийцы конокрада, оправданные судом. Рыла у них хотя и невинные (как же не истребить врага всего общества?), однако казались мне окровавленными, -- Федюшка был сирота, на которого в его сиротстве они не обращали внимания, а убить не задумались, когда он стал конокрадом, злодеем. Когда я писал этот рассказ -- я искренно ненавидел этих подлецов-мужиков. Подлецов и злодеев я и теперь ненавижу, -- но с тех пор "кто виноват?" стало пониматься мною много сложнее. Таким образом, когда этот рассказ печатался в 5 томе, я пожалел мужиков и выбросил параллель с окровавленной мордой кошки, облизывающей и отирающей лапками кровь с своей морды. В пятом томе, на который ссылается Н<иколай> В<икторович> -- нет поэтому ни кошки, ни мышки, -- а остался один мужик, который поглаживает бороду, да намек на то, что физиономия у него не чиста. Если бы Н<иколай> В<икторович> цитировал по подлиннику, т. е. по "От<ечественным> з<апискам>" -- то этого факта ему совершенно не было надобности приводить в доказательство правоты своих идей. Да весь Федюшка -- сама борьба за жизнь и всю жизнь. Если же он в самом бы деле раскрыл 5-й том, -- то там бы он не нашел ни кошки, ни мышки. А ведь не дрогнула рука, во-первых, -- уличить меня перед читателями в том, что я говорю сущую чепуху, глупость, и в то же время плюнуть мне в лицо пустопорожней фразой -- "чрезвычайно симпатичного писателя". Вот. и живи на свете. Я на Н<иколая> В<икторовича> не имею претензии никакой, -- но меня поражает обилие этих пустопорожних фраз и поступков. Зачем все это? Вот что непостижимо.
   Пожалуйста, передайте г-же Подосеновой мою глубочайшую благодарность за то, что она ни слова не сказала о новом произведении "чрезвычайно симпатичного писателя", которое печаталось в октябре в "Р<усской> мысли". Это доставило мне истинную отраду. Мало того, что я утомлен работой, я должен был писать сломя голову, чтобы поспеть к книжке, да, кроме того, редакция вырезала целиком более печатного листа. Получилась такая бессмыслица, -- такая срамота пред читателями, которую только и можно сделать (по близкому знакомству) с чрезвычайно симпатичными писателями. (Чему мы имели примеры.) В январе очерки печатаются в перера<ботанном>виде. Я глубоко, от всей души благод<арен> г. Подосеновой, которая, очевидно, поняла как нельзя лучше, что нельзя меня уж очень срамить-то, а надо дать время очувствоваться. Передайте, пожалуйста, мою глубокую благодарность.

Г. Успенский.

  
   P. S. Приношу искреннейшее извинение в том, что в этом письме называю г-жу Подосенову только по фамилии. Что делать. Забыл! Так мало видел. В Казани я видел в такое короткое время так много народу, -- да и был под влиянием сибирских впечатлений, что мне приходилось много перетерпеть горя, встречаясь в Петербурге с казанцами: фамилию помню, а имя, отечество -- забыл! Не откажите мне, пожалуйста, сообщить, как звать г-жу Подосенову, потому что я желаю преподнести ей экземпляр моих книг нового издания, в знак моей глубочайшей благодарности и уважения.
   Теперь я в Чудове, Ник<олаевской> ж. д.
   Всего хорошего Вам.

Г. Успенский.

  
   Статейка эта может быть названа "По поводу письма" и т. д.
  

228

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

Чудово, 14 дек<абря 18>88 г.

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Получил Ваше письмо. Не имею никакой претензии на то, во-1-х, что "Грехи тяжкие" печ<атаются> в декабре, и, во-2-х, на то, что и "без каламбура" они все-таки мои грехи и весьма тяжкие. Я их писал в неожиданном расстройстве и утомлении, не имея времени хорошенько обработать; вот почему антихрист-то и не вышел как должно и почему все скучно и тяжеловесно. Расстройство у меня и происходило от того, что такие новые явления приходилось писать кой-как, а это всего меня изорвало. И, кроме того, я застал жену нездоровой, -- она еще в мае огорчилась тем, что мальчик остался на второй год, не выдержав только одного экзамена, и вот это наше общее расстройство кончилось просто ужаснейшим положением, -- и я едва жив, а Алек<сандра> Вас<ильевна> просто слегла, не может встать, ходить и находится в серьезной опасности. Заболел, кроме того, мальчик скарлатиной, и надо было отделить детей -- девочки живут в одном семействе, а Саша в Чудове. Я мыкаюсь туда и сюда и должен еще писать в таком аду. Впрочем, вчера я приехал ночью немного спокойней. Алек<сандра> Вас<ильевна> могла есть хоть чуть-чуть и кой-что говорила в здравом уме, а то у нее были минуты полного истощ<ения> сил. Вот какое положение мое. Сегодня я опять поеду ночью в Петербург и буду работать уже там. Брат много помогает в хлопотах, и можно будет урвать в день несколько часов. Какие мои будущие работы, я Вам напишу завтра же. Спасибо Вам большое за все, за все. Книги мои Вам, Вук<олу> Мих<айловичу>, Стороженко, Муромцевым будут посланы тотчас, как только получатся из переплета.
   Преданный Вам

Г. Успенский.

229

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Середина декабря 1888 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Василий Михайлович.

   Вот фельетон, который может быть печатаем теперь. Следующий буду писать завтра. Между ними связь неразрывная, но печатать их надобно отдельно. Второй назыв<ается> "Не знаешь, где найдешь, где потеряешь". Он весь рассказ, и если я его напишу, как думаю сейчас, от будет ничего себе. Никаких рассуждений не будет. Но я все-таки страшусь за 6, 7 и далее страницы. Вычеркивайте из них все, что понадобится; на странице 7-ой самое опасное место там, где приведены слова высокопоставленного лица. Эти строчки можно изменить так: "узнав из газет, что при летней ревизии учебных заведений было прямо и решительно указано молодежи ее" и т. д. Во всяком случае концы эти необходимы, и переход от фокуса-покуса к чорт знает каким явлениям уродства в народе, -- необходим.
   Я взял тон человека раскаивающегося, в поучение молодого поколения, в своих подлых поступках. Что мы сделали? Довели до фокус-покусов молодежь. Обобрали и обокрали. Прекратили то-то и то-то. Будут взяты самые хорошие явления недавнего прошлого. Не хотите ли для очистки совести вместо очерки русской жизни, написать очерки недавнего прошлого.
   В прошлое, попранное нами, стариками, я включу отличнейшие явления из земской школьной жизни, всё по подлинным документам и всё в беллетристической форме. В III рассказе будет, например, описан съезд сельских учителей в городе (теперь этих съездов нет), а прежде на них говорили решительно обо всех народных нуждах (это с точностью из печатных отчетов), так что эти общие публичные разговоры влияли и <на> губернскую публику, и на земских людей, присутствовавших на съездах, и <на> живой обмен мысли, связующей разные роды деятельности; теперь учитель чахнет один с учебником; непосещение уроков записывает, а сказать, что мальчик не посещает потому, что отец пьянствует, и рассказать еще, отчего он стал пьяницей (но это было на прежних съездах), -- этого теперь нет. Живого наблюдения, поучительного для общественных деятелей и связующего их, нет. Вот почему назовите "Из прошлого".
   Будут цитаты из старых провинциальных газет, которые закрыты, напр. "Новгор<одский> листок", "Камско-Волж<ский> вестн<ик>". А оно, прошлое-то, осветит только безобразие настоящего. Не будет нецензурно, не беспокойтесь. Если это начало Вы найдете возможным пустить хотя бы и с помарками, -- пришлите мне по телеграфу 5 слов. Чудово, Успенскому. Печатаем. Даже, как видите, всего 3. Я повеселею и напишу хорошо 2-ой очерк.
   Спасибо, спасибо, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, за Ваше милое письмо. Умирал я не в шутку всю эту осень. Каждое слово доброе дорого.

Ваш Г. Успенский.

  

230

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

22 дек<абря 18>88 г., <Петербург>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Вот рассказ, -- не знаю, придется ли он Вам по вкусу. Если нет, то прямо надо отдать его в "Рус<скую> м<ысль>", куда я пришлю новое начало. Ред<акция> возвратит 250. Если же он удобен, но надо что-нибудь сократить, -- телеграфируйте, и я знаю, где можно в рассказе сделать это.
   Продолжение будет непременно и скоро -- "Учительский съезд" (сельск<их> учителей). Картинка будет простая и светлая.
   Расстроился я, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, ужасно. Не могу этого описать Вам. Нужда у меня в деньгах большая, необычная. Словом, пересказать Вам мое положение невозможно. Не откажите, бога ради, в моей просьбе. Деньги надо иметь до рождества. Простите. Устал я и измучился, как собака. Скоро пришлю книги. А<лександру> Сер<геевичу> поклон.

Ваш Г. Успенский.

  

231

В. Н. ПОЛЯКУ

  

<Между 22 и 27 декабря 1888 г., Петербург>

  

Многоуважаемый

Владимир Николаевич!

   Прилагаю при сем маленькую статейку, но опасаюсь, что она не придется Вам по вкусу. Ничего иного я не мог до сих пор послать Вам, потому что положительно утомлен и хотел бы не работать хотя полгода. Но работать надо на свою погибель,
   В этой статейке есть цитата из "Рус<ских> вед<омостей>". Она вошла в один рассказ "Не знаешь, где найдешь", который должен быть там напечатан. Может быть, ред<акция> и выбросит из него ту вставку, которую я перенес в эту заметку. Когда выйдет No "Р<усских> в<едомостей>", можно просмотреть его и, если там нет того, что приведено здесь, тогда просто нужно зачеркнуть строчки о том, что это вставка. При первой возможности я напишу Вам рассказ, а теперь простите.
   Позвольте мне просить Вас сообщить мне имя. и отч<ество> г-жи Подосеновой и Загоскина. Я хочу прислать Вам, г. Загоскину и г-же Подосеновой мое новое издание.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Вас<ильевский> Остр<ов>, 7 линия, дом No 6, кв. No 4.
  

232

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<25 декабря 1888 г., Петербург>

  

Как сократить рассказ.

   На странице 2-ой от слов "-- Как так, -- может сказать читатель" и т. д. можно выкинуть всё вплоть до бюллетеня из "Смолен<ского> вестн<ика>" и вставить следующее:
   Доказать в этом очерке, что дело понимания положения образчика среди всех условий жизни -- дело действительно трудное, -- положительно нет никакой возможности. Но для того, чтобы сам читатель смог также ощутить, хотя бы в слабой степени, ту безысходность, которую ощутил я, когда передо мною предстала такая трудная задача, я приведу пример, взятый из нашего прискорбного прошлого. Прошу читателя обратить особенное внимание именно на то, что пример этот ни в каком случае не может характеризовать настоящего времени. Он всецело принадлежит временам, безвозвратно канувшим в вечность, и не может быть укором времени настоящему, так как в настоящее время ничего подобного быть уже не может. Дело заключается в следующем: девять лет тому назад в газете "Смоленский вестник" No 81 был напечатан следующего рода бюллетень в июле и т. д.
   Цифры глав можно выбросить, а там, где III, поставить --
  

Дорогой Василий Михайлович!

   Вот как, по-моему, можно сократить рассказ. Или же так, если Вы опасаетесь за бюллетень смоленский, -- то можно и так. Первая страница вся. Вторая до первого абзаца, т. е. до того места, где сказано: "Непреоборимость объяснять всеми" и т. д., а затем на предпоследней странице 1-ой главы прямо начать с того места, где сказано: "И я бы сам никогда не решился на это дело, если бы не чужое мнение" и т. д.
   Главы отбросьте, а вместо III просто тире. Не покиньте меня, бога ради. Всю ночь сидел около Ал<ександры> Вас<ильевны>, которая говорит бог знает что.
   Мое личное желание, чтобы рассказ был напечатан весь. Тогда в нем будет смысл и для дальнейших очерк<ов>.

Г. Успенский.

  

233

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Вторая половина декабря 1888 г., Петербург>

  

Виктор Александрович!

   Я вполне согласен с Вами, что написан вздор. Он, этот вздор, всегда меня мучает, когда расстроится задуманная работа, как это случилось нынешней осенью. Всегда я невольно хватаюсь за эти соломинки, когда разные неожиданности разобьют мои совершенно определенные планы вдребезги. Является настоятельная потребность припомнить, во имя чего собирал я разлетевшийся прахом материал, и вот начинаешь долбить одно и то же везде и вовсе притом не так, как было задумано. Нынешней осенью я решительно разбит разными неприятностями, прямо расстраивавшими мою душу, -- и вот почему матерьялы мои просто пропали в нын<ешних> работах, прахом рассеялись.
   В рассказе "На минутку" все-таки необходимо оставить несколько строк. Именно -- "Чей же теперь дом-то будет?" (кажется так говорит парень в конце 2-й главы, подавая самовар).
   Эту строчку оставить, а начиная со следующей, вычеркнуть всё, вплоть до того места, где сказано, -- что и не один парень, из всей этой истории, забывая старика и старуху, -- не забывает "дом". И деревенская интеллигенция и т. д.
   (Там есть разговор.)
   И затем до конца 3-й главы, если только там немного, т. е. около страницы или 1 1/2. Если там есть явные пустяки, -- пожалуйста, вычеркивайте. Необходимо так ли, сяк ли оставить последние строки вставки, иначе надобно будет IV главу переделать. Вместо 4-х глав будет 3.
   Будьте здоровы, В<иктор> А<лександрович>.

Ваш Г. Успенский.

  

234

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Конец декабря 1888 г., Петербург>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Не знаю, как благодарить мне Вас за Вашу поистине неисчерпаемую доброту! Я положительно спасен и выведен из безысходного положения. Теперь я вижу, что все мои дела могут измениться самым лучшим образом. Деньги пришли как раз во-время, сняли с меня такие бремена, от которых я не чаял избавиться. Все теперь пошло хорошо. Благодарю Вас от всей души и от всей моей семьи. Передайте, пожалуйста, мою искреннейшую благодарность Вуколу Михайловичу. Сегодня я посылаю на Ваше имя посылку с книгами. Извините, что все книги без переплета -- нет экземпляров, так как, к счастию, книги идут неожиданно хорошо. Из 10 т<ысяч> экземпляров в первую неделю разошлось 3 тысячи. Я никак этого не ожидал. Простите меня, что я посылаю, кроме экземпляра Вам, еще и другим лицам, с которыми Вы близки и встречаетесь и которые поэтому могут взять книги от Вас при случае.
   Пожалуйста, сообщите мне имя <и> от<ечество> Стороженко. Если мне надобно послать Тихонравову, то и его имя и от<ечество> необходимо. Существует ли библиотека Общ<ества> люб<ителей> слов<есности>? Тогда я и туда отправлю экземпляр.
   Теперь у меня к Вам просьба. Я хочу написать небольшую статейку в объяснение недоумения, почему я не призывал к чести? Я напишу ее с удовольствием, и она будет поучительная, интересная для характеристики 25-ти-летия прошлого. Я даже писал об этом, но не поместил в сочинениях по забывчивости. В "Судеб<ной> газете", примерно 83 г., у меня были даже начаты очерки "Водка и честь". На них я сошлюсь между прочим. Эту заметку, если вы согласитесь, я доставлю 3--5 января, и она пойдет в янв<арской> книжке. Она для меня живое дело и коснется животрепещущего вопроса. Я рад и благодарен Михайловскому, что он дает мне право сказать многое, чего я не мог бы сказать, если бы он не определил этого многого словом честь. Слово нейтральное и превосходно заменяющее самые нецензурные определения изничтоженной личности. Сделайте милость, разрешите мне это, -- а чтобы не замедлилось дело, телеграфируйте одно слово "можно".

Г. Успенский.

  

1887--1888

235

И. М. СИБИРЯКОВУ

  

<1887--1888 гг., Петербург>

  

Дорогой Иннокентий Михайлович!

   Привести к субботе в окончательный вид 10-й том, при всем моем желании, оказывается невозможным. Нужно много исправлений, -- перестановок, словом, нужна весьма тщательная работа, которая отнимет у меня недели две времени.
   Если бы фельетоны печатались журнальным листом, то поправки можно бы приклеивать сбоку страницы; но фельетоны печатаются плотными столбцами, без всяких перерывов, так что ни вставить в самый текст (он тесен), ни перенести куда-нибудь к стороне -- невозможно. Надобно иметь два экземпляра фельетонов, чтобы можно было тот или другой столбец вырезать, а оборотную сторону этого столбца заменить вырезкою из другого экземпляра фельетона. Словом, здесь хлопот много. Сделать кой-как я не хочу, и матерьялу много в этих корреспонденциях с дороги.
   Так вот я и прошу Вас. Дайте Вы мне две недели сроку для предст<авления> 10-го тома и, если возможно, не откажите в просимой ссуде, так как благодаря ей я не буду ничего другого работать, как только над 10-м томом.
   Ни в каком случае за мной не пропадет ни одной копейки, в этом Вы можете быть -- да я и надеюсь -- совершенно уверены.
   Я же в покрытие этого долга прибавлю к 9 тому все новые рассказы, какие теперь есть (кроме матерьяла для 10-го), и в 10-й присоединю все новое, что явится в печати, положим, до августа месяца. Тогда, если количество этих добавочных к 9 и 10 тому листов будет менее Должной мною суммы <......>
  
  

1889

236

А. П. и А. И. КУЛАКОВЫМ

  

Петербург, 1-го янв<аря 18>89 г.

   Дорогие мои Александр Павлович и Анна Ивановна! Не знаю, как благодарить вас за помощь, которую вы оба не задумались оказать мне, выслав квитанцию и разрешив взять 350 р. Теперь я возьму только 150 р., и то не больше как на полтора месяца, все же остальное, вместе с квитанцией, немедленно вышлю вам, но прошу сейчас же телеграфировать мне ваш адрес, так как мое письмо дошло к вам окольным путем. Письмо это я написал в решительном расстройстве, думая, что пропадаю во всех отношениях, но вышло как-то не так ужасно, как я воображал. Я сам болен и утомлен работой до невозможности. Редакции не замедлили поддержать меня с искренним радушием, чего я и не ждал. Огромные расходы, -- на три дома (дети отделены по случ<аю> скарлатины в доме, а Саша в деревне, так как в семье, где девочки, нет места), -- были сразу покрыты, и если я теперь беру у вас 150 р., так потому (я бы никогда не решился нарушать уговора), что расходы по болезням совпали с уплатой займа в 300 р. в Литерат<урный> фонд. Таким образом, и там мой кредит спасен, и я всегда могу взять там ту же сумму. Неловко брать тотчас же по отдаче, а чрез полтора месяца можно, и будьте уверены, что 150 р. я не задержу. Кроме всего этого, я был обрадован и подбодрился от чрезвычайно неожиданного успеха моего нового издания. Павленков и Сибиряков, напечатав 10 тысяч экземпляров, надеялись, что оно разойдется года в 2, а оно в первые три недели уже разошлось более чем 3 тыс<ячи> экземпляров и идет непрерывно. Продолжение издания (том 3-й выпусками по 10 печ<атных> л<истов>) -- буду уж издавать я сам, и оно будет расходиться в том же колич<естве> экземпляров, как и первые два тома. Это будет 1-ый раз, что за мои книги буду получать я, а не издатели. И с другими писателями было так же -- Достоевский продавал за 75 р. том своих сочинений (напр<имер>, "Вечный муж" и т. д.) тому же Глазунову, который за 75 <р> покупал том и моих рассказов, -- а через 5--6 лет после этого сочинения его сразу пошли в ход. Толстой, изданный Стелловским в 2000 экз<емпляров> в 61, -- не разошелся и сейчас, и его можно найти у букинистов, -- но когда вообще публика поняла, что Толстой что-то значит, -- и расхватали 3--4 изда<ния> подряд. Меня не так, конечно, будут расхватывать, но сравнительно книга идет превосходно, сверх всякого ожидания. Пожалуйста, сообщите мне имена всех ваших детей -- и вам и им я тотчас пришлю по экземпляру на память.
   Желаю вам от души всего хорошего и еще раз глубоко благодарю за бескорыстную готовность поддержать меня.

Ваш Г. Успенский.

  
   Вас<ильевский> Остров, 7-ая линия, д. 6, кв. 4.
  

237

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

11 янв<аря 18>89 г., <Петербург>

   Дорогой Василий Михайлович! Жена моя поправляется плохо, не встает, не двигается, и вот почему я постоянно в расстройстве и утомлении. От этого и не писал. Но все-таки по клочкам мной написан фельетон, который сегодня будет с курьерским выслан Вам. А вслед за ним будет следующее. Мое письмо с дороги о Степн<ом>-ген<ерал->губ<ернаторстве> вызвало уже два опровержения. Одно Вы знаете, а другое появилось в "Вост<очном> обозр<ении>" No 45. Отвечать на него крайне необходимо тем более, что в нем никакого опровержения нет, а есть уловка между сибирскими газетами помощию моих писем воспользоваться для своих корыстных целей. От этого-то опровержение это и не попало в "Русские вед<омости>". Я написал его ловко, надо, впрочем, поправить. Притворившись, что я серьезно огорчен моими ошибками, я тщательно их проверяю, ничего не оказывается. Почему же все это напечатано в "Вост<очном> обоз<рении>"? И здесь, на основании писем из Сибири ко мне, рассказываю лично ихнюю сибирскую между собою плутню. Не беспокойтесь, из этого не будет никакой сплетни. Только смешно и названо буд<ет>: "Не так страшен чорт", но плутовать потихоньку в своей тайге они не будут. Дело это затеял "Сибирский вестник" (с Коршем и пр.), которому нужно убить "Сибирскую газету", которая теперь запрещена. "Сибирский вестник" и прикрылся мной. Можете представить, какие это сукины дети?
   Книги Анучину и Богданову посланы, и посланы им письма. Из всех концов России на мои книги не перестают поступать постоянные требования на десятки и сотни экземпляров. Все, слава богу, хорошо в этом отношении.
   Будьте здоровы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>! Крепко целую Вас. Глубоко благодарен. Алекс<андру> Серг<еевичу> мое крепкое рукопожатие и поцелуй. Что же Вы Михайловскому не пишете?

Ваш Г. Успенский.

  

238

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Середина января 1889 г., Петербург>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Этот фельетон и следующие отвечают на два вопроса: 1) в чем мы за 25 лет стали лучше и 2) в чем за то же время стали хуже.
   Первый написан по поводу только что вышедшего 9 т. соч<инений> Гончарова, а 2-ой на основании газетных материалов из новых нров<инциальных> газет, которых я выписал 10 штук, внеся трехмесячную плату.
   Я думаю, что этот обзор существенных черт времени необходим, чтобы была в очерках определенная мысль.
   1) Лучше мы стали, -- в личных своих заботах об общем благе. Они стали сложней, искренней (воспом<инания> Гонч<арова> доказывают, как в этом отношении мы ушли вперед).
   2) Хуже стали в понимании и проявлении общественного дела. Много суеты и забот на общую пользу, а обществ<енного> дела и обще<ственной> жизни -- нет.
   На ту и другую тему и будут писаться очерки. Будут и прямо рассказы. Из двух -- один будет, я надеюсь, рассказ. А теперь нельзя уместить в один фельетон этих двух тем.
   Не могу ничего писать более: жена моя в опасном положении; хуже и хуже, и я употребляю железные усилия, чтобы не пропасть, не прийти в крайнее отчаяние. Работаю, -- потому что надо жить, но положительно нахожусь постоянно в глубочайшем нервном возбуждении и не знаю, чем это кончится.
   Если можете, печатайте этот фельетон поскорее и вычеркивайте все излишнее без церемонии.
   Крепко Вас целую и жму Вам добрую Вашу руку.

Г. Успенский.

  
   А<лександру> С<ергеевичу> мой душевный привет.
  

239

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<16 января 1889 г., Петербург>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Посылаю Вам начало рассказа, который окончу числу к 22--24. Он вполне беллетристический, и я думаю, что не очень слаб, даже, право, я сам рад, что так стал писать. Будет в нем листа полтора. Просмотрите начало, будьте уверены, что я его кончу не хуже, и не откажите, бога ради, теперь же похлопотать, чтобы Вукол Мих<айлович> выслал мне 200 руб. по телеграфу. Жене все хуже и хуже, а мне все трудней и трудней, и не знаю как быть. Теперь идут переговоры с Сибир<яковым> об изменении контракта и о том, чтобы часть моих денег можно было взять и при жизни. Надеюсь, что он смилуется и даст мне возможность лечить А<лександру> Вас<ильевну> хоть целый год, т. е. уделить на это из моих же денег тысячи 3. Как бы то ни было, но, пожалуйста, не сомневайтесь, что по напечатании этого рассказа в феврале и после получения 200 р. -- все-таки будет за мной долгу меньше. Кроме этого очерка, есть матерьял еще на два под тем же названием, не хуже этого.
   Болезнь жены продлится долго-долго. И сейчас уже надо опасаться пролежней, -- так она недвижима. Спасает меня брат и дает возможность иногда хорошо выспаться и просидеть ночь за работой, как сейчас, а то бы пропал я. Настоятельно прошу Вас, Виктор Александрович, -- не откажите мне в этой просьбе. Я положительно без копейки, кроме нескольких рублей исключ<ительно> на лекарство. Не могу больше писать. Сделайте одолжение, не откажите.

Ваш Г. Успенский.

  

240

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Вторая половина января 1889 г., Петербург>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Хуже и хуже идут мои дела! Сам я болен ногами, теперь от крайнего расстройства нервов, от постоянной близости к Алекс<андре> Вас<ильевне>, которая больше 2-х месяцев в ненормальном ужаснейшем состоянии, и на меня перешло нервное расстройство. Работаю, чтобы не сойти с ума, и пользуюсь каждой минутой, когда А<лександра> Вас<ильевна> спит или когда к ней вернется на несколько часов здравый рассудок. Никакой надежды на то, чтобы она опять пришла в нормальное состояние, как прежде, -- нет. Предстоит маята до конца ее дней. Дети до сих пор в чужих людях, и, кажется, так и будет уж всегда, а А<лександра> В<асильевна> будет уединена от них. Она их забывает. Словом, нельзя рассказать, что такое кругом меня. Денег мне надо, В<асилий> М<ихайловнч>. Если напеч<атаете> IV статейку, пришлите 250. Если IV не годится, вот еще о Васильеве, том самом, который хотел когда-то писать у вас о Болгарии. Мне кажется, что он просто сумасшедший, психопат. В этой статейке масса в высшей степени интереснейших сведений, которые прочтутся с величайшим интересом. Но мне необходимо иметь эту статью о Васильеве в корректуре. Надобно вставить страницы, и вообще надо быть с этим кляузником осторожней. Написал я ее единственно из-за бесподобнейших документов, которые можно показать нашей публике. Корректуру этой V статейки жду, пожалуйста. Больше нескольких часов (с 3 до 9 вечера) не задержу.
   Работать не перестану и буду, напротив, неустанно ей предаваться, -- это мое спасение.
   Эко обедов-то сколько в Москве! В<иктор> Алекс<андрович> положительно должен захворать. Мой душевный привет Ал<ександру> Сер<геевичу>, милому, премилому.

Всем сердцем Ваш

Г. Успенский.

  

241

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

3 февр<аля 18>55 г., <Петербург>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Сейчас получил деньги и благодарю глубоко. Как раз дожил до "бескопейки". Положение Ал<ександры> Вас<ильевны> одно и то же с незначительными проблесками здоровых минут. Лечит исключительно Чечотт, психиатр. Сам я шибко расстроен нервами, -- такая ненормальная обстановка день и ночь, два с лишком месяца. Заражает это психическое расстройство, как скарлатина.. Я думаю уехать на 3 дня в Москву, чрез неделю. Просто побыть вне этой ужасной атмосферы бреда, галлюцинаций и всяких стонов от нервных болезней ног, рук, головы. Чечотт уверяет, что А<лександра> В<асильевна> может поправиться, но останется в мозгу нечто темное навсегда, а может быть, только надолго. Словом, теперь дни и ночи идут в беспрерывном мучении. Я терпел, терпел и вдруг ослаб.
   Но пусть будет, что будет.
   Пожалуйста, настоятельно прошу, вышлите мне корректуру о Васильеве. Много сокращу. Скажу то же, но спокойней и лучше. Следующий фельетон VI -- "Шила в мешке не утаишь" -- пишется и будет выслан на днях. Затем VII будет прямо рассказ "Зашли поболтать".
   Но о Васильеве, пожалуйста, пришлите корректуру или самую рукопись.
   Прилагаю при этом письмо Павленкова, из которого Вы увидите, как положительно блистательно идут мои книги. Рассчитывали в наилучшем случае 10 тысяч экземпляров распродать в 2 года. Они почти разошлись в 2 месяца. Седьмая тысяча на исходе, а вышли они 3 декабря, а сегодня, когда я пишу эту записку, -- только 2 февраля. Худо, худо мне жить, -- а все-таки нет-нет да и помилует бог!
   Крепко Вас благодарю, обнимаю, целую и желаю всего хорошего.

Всем сердцем Ваш

Г. Успенский.

  
   А<лександру> С<ергеевичу> мой искренний привет. Какая отличная статья о Буланже и рабоч<их> А. М. Вот это дело, не по-стасюлевичевски. Европа, Европа. Хорошо! Благородно. Правдиво. Так и надо.
  

242

С. А. РАППОПОРТУ

  

Февр<аля> 4, СПб., <18>89 г.

  

Любезнейший г. Раппопорт!

   Не знаю как просить Вашего извинения за мое такое убийственное молчание! С осени у меня опасно захворала жена и в настоящее время подает слабые надежды на выздоровление. Положительно у меня не было спокойного дня за все это время. Но сегодня пользуюсь первым спокойным часом, чтобы написать Вам. К истинному моему прискорбию, крайне малое количество журналов и крайне большое количество литературных работников делают то, что в каждой редакции лежит без всякого движения множество рукописей и множество возвращается почти не прочитанными. Куда я ни совался с Вашими работами, везде уже есть пропасть всяких повестей, романов, которые хоть и глупы, но подписаны известными именами, куплены и должны печататься. Столичные литераторы своим хламом не дают возможности протискаться и с хорошей вещью. Таким образом, "Переселенцы", которые я позволил себе поправить и переделать,-- возвратились из 3-х ред<акций>. О "Шахтерах", к удивлению моему, нет ни слуху, ни духу, несмотря на телеграммы в Барнаул. Теперь я уже писал туда моему знакомому, чтобы он разыскал г<оспо>дина, которому я дал Вашу статью на некоторое время. Маленькие очерки -- также у меня. Все очень скучно и неудачно, т. е. относительно неприветливости редакций, а не Ваших работ. Работы хороши, и я уверен, что все-таки улучу минуту пристроить хоть "Переселенцев", но мне обидно за Вас. У Вас и так много неожиданных неприятностей.-- Адрес мой: в Петербург, Вас<ильевский> Остр<ов>, 7-я линия, д. No 6, кв. No 4. Если что нужно и если вообще захотите написать мне что-нибудь, буду рад очень.

Предан<ный> Вам

Г. Успенский.

  

243

А. Н. ПЫПИНУ

  

В. О., 7 л., д. 6, кв. 4

8 февраля 1889 г., <Петербург>

  

Глубокоуважаемый

Александр Николаевич!

   В 1866 г, в мае месяце Вы были так добры, что дали мне в долг 25 р. Дело было так. Я приехал в Петербург как раз в то время, когда "Современник" был закрыт и майская книжка не выпущена. В редакции "Современника" были мои работы -- продолжение "Очерков Растеряевой улицы", почему я и зашел узнать о ней в ред<акцию> "Современника" (на Литейной). Там были Вы и посоветовали мне отнести очерки в "С.-Петербургские ведомости" к Суворину; Суворин их не принял, и я пришел к Вам на квартиру сказать об этом. Тогда-то Вы и дали мне 25 руб., так как я очень нуждался.
   Идет 23-й год с тех пор, когда я состою Вам должным эти 25 р. Почему я не возвратил их на протяжении такого огромного пространства времени? "Не мог", -- вот что единственно могу сказать Вам по чистой совести! Сколько бы я ни зарабатывал, -- никогда я не имел возможности не увеличивать долгов, не только платить их, и только сначала издание Павленкова (в 8 т.) и затем покупка Сибиряковым всех моих писаний до 86 г. дали мне понемногу возможность выбраться из непрестанных, в течение многих лет, долгов.
   Не было дня, в который бы я забыл эти 25 р., -- и только явилась малейшая возможность возвратить их, я не откладываю этого ни на одну минуту.
   Будьте уверены, глубокоуважаемый Александр Николаевич, что все это так, и не откажите взять эти 25 руб. Я бы сам принес Вам их, если бы тяжкая болезнь моей жены не держала меня дома. Примите от меня также и мои книги, которым, будьте уверены, я знаю настоящую цену и никогда не терял здравого на них взгляда от чьих бы то ни было незаслуженных похвал. Они расходятся среди людей среднего образования и круга, и если не затуманят они у таких людей "мозгов", -- так этого для меня будет совершенно достаточно.
   Верьте, глубокоуважаемый Александр Николаевич, моему искреннейшему всегдашнему к Вам уважению и глубокой благодарности за всю Вашу неустанную, благородную, поучительную литературную деятельность.

Искренно преданный

Глеб Успенский.

  

244

В. В. ТИМОФЕЕВОЙ-ПОЧИНКОВСКОЙ

  

15 февр<аля 18>89 г., <Петербург>

   Варвара Васильевна! Я сейчас только воротился из Москвы и прочитал Ваше письмо. Быть может, Вы уже и сами нашли А. Н. Плещеева? Если Вы думаете, что мое мнение о Вашем новом романе (я очень этому рад) будет для Вас что-нибудь значить, -- я с удовольствием его прочитаю. Как у нас в доме ни тяжко и мучительно, -- я даже и права не имею бросить или хоть отстать от литературного дела. Часов до 11 утра и часов с 7 вечера я всегда дома. Плещеев живет в той квартире, где в последнее время помещались "Отеч<ественные> записки". Не знаю, какой адрес, но вот рисунок:
  
[]
   В 1-й подъезд, в первом этаже.
   Если Вам нужно письмо к нему, -- пожалуйста, известите.

Г. Успенский.

  

245

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

22 марта <18>89 г., <Петербург>

Дорогой Виктор Александрович!

   Посылаю ужасную корректуру на Ваше имя потому, что если бы ее увидел Вукол Михайлович, то проклял бы меня и по-русски и по-польски, -- а там ведь есть по этой части хорошие изречения. Мне положительно совестно пред Вами и В<уколом> Мих<айловичем> за эту невероятную корректуру, -- но фельетоны и рассказы для журнала, -- не одно и то же. Новая корректура мне решительно необходима. Я настоятельно прошу записать в мой счет все расходы по этому делу. Сделайте одолжение, -- снимите с моей души этот грех. Теперь рассказ вполне переработан и цельней, чем разделенный на два фельетона. К этой же книжке я буду писать первое обозрение местной печати. Дело это мне крайне по душе.
   Н. К. Михайловскому я передал, что редакция назначила ему 125 р. за лист; он доволен, да это положительно справедливо. Он ожил окончательно и жаждет работы. Вероятно, Вы имеете его письмо о продолжении статей под общ<им> загл<авием> "Страшен сон". Не Слонимского уже, а всяких иных сюжетов будут касаться они. Поддержите его в эту важную для него минуту. Да я и не сомневаюсь в этом ни минуты. С 84 г. он много накопил добра и много надумал, -- теперь, случайно, началась в нем вновь жажда литературной деятельности, настоящей. Сотрудничество в "Сев<ерном> вестн<ике>" -- вздор, пустяки. Он теперь по многим причинам изменился значительно к лучшему.
   Можно ли Станюк<овичу> получить когда-либо ссуду в счет имеющего быть написанным романа, которого уже есть 10 печ<атных> лист<ов>? Листы эти могут быть сданы Вам теперь же.
   Жена поправляется неожиданно хорошо; отправляем ее в деревню на этой неделе, и я останусь до 1-го апреля положительно без денег. Вукол Михайлович, надеюсь, не покинет меня. Благодарю Вас, дорогой Виктор Александрович, за Вашу не ослабевающую ко мне доброту, хоть и каюсь, что мои иногда неожиданно ужасные личные обстоятельства и не дают мне возможности отвечать на нее достойным образом. Простите и верьте моей сердечной Вам преданности.

Г. У.

  

246

Я. В. АБРАМОВУ

  

<26 парта 1889 г., Петербург>

  

Дорогой Яков Васильевич!

   Нет ли у Вас книжечки о Томском благотв<орительном> обществе? Она бы мне была нужна на единую минуту. Не знаю, куда девал я мою книжку о том же. Если у Вас нет книжечки, то не откажите дать мне Вашу статейку об этом же деле. Она была напечатана в "Неделе", я ее возвращу сегодня же.

Преданный Вам

Г. Успенский.

   26 мар<та 18>89 г. СПб.
  

247

А. И. ЭРТЕЛЮ

  

27 марта 1889 г., <Петербург>

Дорогой Александр Иванович!

   Чтобы не тратить лишних слов для доказательства того, что я решительно не могу ничего обещать сборнику, -- прилагаю при сем только две такого же рода, как из Воронежа, корреспонденции, и всё о тех же сборниках. Спрашивается: в какой сборник давать и в какой не давать статьи? И правильно ли так тиранить нашего брата? В лучшем случае сборник даст 500 р. Не совестно ли из-за них лишать нас каждого на 100, на 200 руб.? Вот почему я решительно никогда на такие просьбы не отвечал: какое-то скверное нищенство, с деревянной чашкой в руках видно в этих мольбах, обращенных к литераторам Христа ради! В Воронеже нет 500 рублей! И я отдавай и в Казань, и в Нижний, и в Симбирск? С ума они сошли, сукины дети! Ленивые твари! Если Вы помните маленькую книжечку "Вятская незабудка" -- то есть хроника местной жизни и ее успех, так вот что нужно им делать. И у них будет доход. Но они нищенствуют, собирают объедки, а не хотят потрудиться сами.
   Будьте здоровы.

Г. Успен<ский>.

  

248

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

30-го марта <18>89 г., <Петербург>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Посылаю Вам рассказ, который я не считаю сумбурным: если бы Вы решились его напечатать, то два следующие за ним (о чем они, сказано в конце) я бы написал с истинным удовольствием. Вас может смутить первая страница, газетная выписка -- но я могу эту страницу так переделать, что даже имени газеты не будет и вообще будет рассказано только о слухе и сущности этого слуха. Вы все-таки хорошо бы сделали, если бы напечатали его: много у меня накопилось материала из провинц<иальной> печати, и он положительно укладывается сам собой в самые любопытные очерки. Неужели нельзя писать даже о газетном слухе? Ведь никакого официальн<о>го> известия о нем не было, а сущность его ужасна. Относительно моих счетов с редакцией я буду писать Вам подробно. До крайности необходимо на некоторое время снять с себя бремя долга и путаницы в счетах. Если рассказ не годится и Вы будете опасаться продолжения еще 2-х очерков на ту же тему, то все-таки Вы припрячьте его. Видел Иоллоса, и он оставил во мне самое хорошее впечатление. Это все Вашей школы! Просто любо посмотреть. Ал<ександра> Вас<ильевна> уже в деревне, а я поеду на буд<ущей> неделе с Шурычем и девочками. Не напишете ли мне строчку -- продолжать ли эти очерки? Тогда я на праздниках написал бы 2 следующих и было бы возможно, отдав их все в распоряжение редакции и в уплату долга полностию, поговорить и о моем плане с моим документом. Вы прочтите только 1-ую главу очерка, -- дальше уж нет ничего опасного. В первой же главе (3 стр.) Вы увидите, о чем будет дело, и можете мне теперь же сказать -- продолжать или не продолжать.
   У меня есть все учение того сектанта артиллерии шт<абс>-кап<итана> Ильина, процесс которого в Митаве был напеч<атан> недавно в "Рус<ских> ведом<остях>". В этом процессе капитан оказывается сумасшедшим, но уж то, что он судился за свое учение 47 лет, говорит, что за что-нибудь его судят. И точно, -- сумасшедшим он начинается с момента, когда думает, что он пророк, посланник божий для проповеди учения, но самое учение положительно оригинально, необыкновенно любопытно. Я читал Иоллосу отрывки из этого учения, и он нашел, что оно достойно того, чтобы познакомить с ним читателя. Ни толстовщины, ни Христа, никакого ханжества нет. Все так умно, светло и так оригинально ново, как ни в едином сектантском учений не бывало. Словом -- совершенно особенное учение. Хотите ли, я напишу маленькую заметку, не больше 150 строк, и приведу только три выдержки из учения Ильина, каждая не больше как в 10--15 строк, и Вы увидите, как это неожиданно хорошо и ново.
   Хорошо бы, если бы Вы черкнули мне строчку! Обрадовала бы она меня -- скучно жить на свете, скучно.
   Крепко целую Вас

Г. Успенский.

  
   А<лександру> Сер<геевичу> искренний привет и поцелуй.
  
  

249

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

29 апр<еля 18>89 г., <Петербург>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Опять я клянчу о деньгах! Сегодня 29 апреля, {В подлиннике описка: "мая". -- Ред.} а 1-го, 2<-го>, 3-го мне уж крайне будут нужны 200 р. Простите меня, пожалуйста, -- я знаю, что я крепко намучил Вас своими личными делами, -- но ведь дела-то какие ужасные у меня. Если бы можно выслать в понедельник, векселем чрез контору Юнкера, то, ввиду моего отсутствия из Петербурга, -- нельзя ли написать его на имя моего брата Ивана Иваныча Усп<енского>, который ждет этих денег в Петерб<урге> и распорядится ими как надо.
   Что же, дорогой Виктор Александрович, мои очерки? Будут ли они печ<ататься> в мае? Я очень желаю писать их, и матерьяла тьма-тьмущая. Не хотите ли дать им особое название, примерно: "Своим чередом" (обзор местной печати), т. е.: как одни яв<ления> жизни развиваются в зло, иные в добро, и какая между ними пропорциональность. Словом, это заглавие будет оправдано. Тогда первый очерк будет такой. Вместо: "От редакции" надо написать просто: "Примечание", а 1-я глава такая: I -- Местная печать. -- Деревенские раскольники. -- Лже-поп Люцернов. Ответьте мне, пожалуйста, -- сбыточны ли мои мечтания насчет этих очерков? Они будут лучше того, что я мог бы теперь написать беллетристического, и, кроме того, полезны для меня, да и для читателя невредны. Если Вы напеч<атаете> их -- то я сейчас же закончу 1-й очерк и приступлю ко второму и т. д. Необходимо как можно больше убавить редакционного долга. Летом я буду шляться "около дома" в Череповце и т. д., но осенью обязан, просто обязан уехать на 1 месяц за границу.
   Ответа Вашего об очерках жду в Чудове, а деньги будет ждать брат в Петербурге. Мой глубокий и искренний привет Вашей супруге. Будьте здоровы.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

250

С. А. РАППОПОРТУ

  

<5 мая 1889 г., Петербург>

  

Любезнейший г. Раппопорт!

   Простите меня, что я мучаю Вас такими длинными промежутками в моих ответах. Измучили меня мои домашние хлопоты! Вот в кратких словах предложение Павленкова. Он напечатает Вашу книгу на свой счет, -- причем желает, чтобы я написал к ней предисловие, что я охотно сделаю. Гонорара он Вам теперь не уплатит никакого, но, по покрытии расходов издания, предоставит Вам участие в чистой прибыли. Я об этом подробно не говорил, но знаю Павленкова как честнейшего человека и уверен, что он не возьмет чужой копейки напрасно. Если же книга не будет расходиться так, как бы желательно, то весь расход по изданию он берет на себя. Известное колич<ество> экземпляров Вы получите бесплатно по напечатании. Кроме того, он сам исправит язык, то есть вложит и свой труд в Вашу работу, так как язык Ваш не всегда правилен и, говоря по совести, требует переработки. Кроме хорошего из этого ничего не выйдет. Печатать книгу будем летом, а в продаже появится осенью.
   Напишите мне, согласны ли Вы на эти условия, и еще раз извините за медленность переписки.

Искренно Вас уважающий

Г. Успенский.

  

251

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Петерб<ург>, 3 <мая 1889 г.>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Посылаю окончание и скоро пришлю последний очерк "Концов". Милый мой Вас<илий> Мих<айлович>! 200 руб. надобно бы мне немного раньше 15 мая, а так числа 10. Работать я буду постоянно, и долг редакции будет убавляться быстро. Теперь, по окончании "Концов", будут две статейки. 2-ая статья "Не все коту масленица". Матерьял новый, любопытный. Всякий раз, когда накопится такой матерьял, буду писать статейку 3-ю, 4-ю и т. д. При малейшем просиянии ума, -- напишу рассказ. Но я так измучился за послед<ние> годы и особенно месяцы, -- что Вы некоторое время перемогитесь, я очнусь.
   Жду No "Рус<ских> вед<омостей>" со статьей Михайловского. Я получил из Москвы превосходное письмо от неизвестн<ого> лица о Салтыкове и его смерти, подписанное "Гимназист", но писал его не гимназист, а какой-то преумнейший человек, повидимому пожилой. Почему он прислал свое письмо мне? Он прямо говорит -- кому послать? Успенскому! Видите, как надо быть строгим к себе, постоянно чуять "публику". Смерть М<ихаила> Е<вграфовича> напомнила мне о "настоящем" писателе и возбудила желание "опомниться", не интересоваться мелкими литерат<урными> дрязгами и временной литературной суетой сует. Может быть, я и опомнюсь,
   Крепко целую Вас.

Г. Успенский.

  

252

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Начало мая 1889 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Посылаю Вам половину рассказа, который сегодня же надеюсь окончить. Если только одолею, то и другой привезу в Москву, который будет продолжением, но составит статью отдельную.
   Этот оканч<ивается> вопросом: "Что будет?" (не "Что делать?", не "Как жить свято?" -- этому уж не время), а второй буд<ет> назыв<аться>: "Что будет с фабрикой?", 3-й: "Что будет с бабой?"
   Во 2-м очерке будут собраны все обещания "марксистов" о тех превосходнейших временах, до которых должна дожить фабрика. Это заим<ствовано> из переводн<ых> статей. Что будет с бабой? Также компиляция из разных статей, изображающ<ая> бабу как человека, который никаким образом не пропадет без мужика и все сделает и просущ<ествует> на б<елом> свете -- одна и с детьми. Как и почему капитализм должен ее (пока!) в порошок растереть?
   1-й очерк, кот<орый> прилагаю, объясняет, почему теперь нельзя задаваться вопросами: "Что делать" и т. д., и почему нельзя относиться к будущему иначе, как спрашивая его -- "Что будет?".
   Неужели я не уеду из Чудова? Дорогой Василий Михайлович, -- я пропаду, пропаду окончательно.

Г. Успенский

  

253

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<Начало мая 1889 г., д. Сябринцы>

   Дорогой мой Василий Михайлович! Ехать мне оказывается опять делом невозможным -- нет денег. Хотел я опять сесть за работу и написать последний большой очерк "Концов", -- но, положительно, заело меня глубокое горе. Все дела только что кончились в Петербурге, только что я выбрался из этого кипучего котла со свадьбами и свахами и смрадом, и оказывается, что мне нет возможности никуда поехать. Писать я положительно не в состоянии. Ведь нынешний год истиранил меня необыкновенно, истиранил на много лет. Уехать надобно, чтобы не вспоминать только того, что было с женой, не видеть ее со всеми следами болезни и нашего давнишнего несчастья. Да надо и работать. Сидеть в этом смертельно надоевшем Чудове или в литературном петерб<ургском> кружке, занимающ<емся> сплетнями, -- положительно мне невмоготу. Мне надобно вновь внимательно видеть жизнь, от которой меня понемногу отбивали семейные горести и от которой окончательно отбила 6-ти-месячная болезнь жены. Я пропаду без свежего воздуха и без возможности одуматься, сообразиться -- что делать? О чем писать?
   Посмотрите, как стали набрасываться на меня всякие газетные собаки, увидя, что я ослаб, что пишу не воодушевленный каким-нибудь искренним побуждением. Чем я исцелюсь от этого расслабления, как <не> поездкой, но такой, чтобы не работать в это время, не сидеть за столом. Не можете ли Вы выручить меня из великой беды? Ведь у меня есть мои деньги, и пока немало, -- но вот я не могу иметь возможности истратить на себя собств<енно> рублей 300, чтобы восстановить свою потребность быть внимательным к жизни, а не подыхать от беспрерывного внимания к несчастьям моей личной жизни. А я обречен подыхать. Подумайте, дорогой Василий Михайлович! Если из 1600 р. я получил только 400 (а 200 из конторы), то ведь могу же я попросить выдать мне еще 300 р.? Эти деньги вдвойне воротятся осенью (летом я не могу писать); если даже мне выдано и все 600 из моих, -- то и тогда нет причины не ссудить мне эти 300 руб. Опять-таки они мне необходимы до крайности. Семья не будет нуждаться все лето; 1-го июля она получает % с 10 тысяч -- 250 р., и теперь она ни в малейшей степени ни в чем не нуждается. Деньги ушли все в нее; все сшито на лето, куплено, все заплачено и в городе и в деревне. Если бы они и вовсе не имели копейки хоть до августа, -- то это ровно ничего не значит, все здесь дают в долг. Да нет в этом надобности никакой. Но я могу только пропадать здесь и иметь в перспективе ту же петерб<ургскую> квартиру, которую я только что оставил. Я Христом-богом прошу Вас, если можно, не дать мне пропасть. 300 руб. ведь обеспечены {Далее две строки вычеркнуты. -- Ред.} не подлежащей сомнению уплатой. Михайловский на днях будет в Москве, Кривенко уехал в Сибирь, Ярошенко в Париже, -- я только обречен иссыхать в обстановке, которая только меня пугает, и сам должен на всех производить тяжелое впечатление. Ведь есть же у меня деньги, зачем же мне подыхать? А я пропаду, дорогой Василий Михайлович, пропадаю и пропаду!
   Если бы можно было числа до 10 (и то ужасно долго) получить 300 р., я бы немедленно уехал в Череповец, где меня ждут, чтобы рассказать всю историю закрытия земства. Там шла борьба земцев васильчиковского воспитания с кулаками рыковского типа. Кончилось закрытием земства. Оттуда я имею много приглашений и, наверное, съездил бы туда не без пользы для себя и для работы. Путь туда новый: по каналам, мимо Белоозера, по Шексне, а оттуда по Шексне, по Волге до Рыбинска или Ярославля. Тут все ново для меня, и я бы очнулся, почувствовал бы интерес к жизни, чего теперь во мне нет, исключительно под непрестанным гнетом личных несчастий всей зимы и весны (я это предчувствовал давным-давно), а ребята смотрят на меня скучного и сами скучают.
   Если бы это можно было сделать, то надобно было бы послать деньги по петербургскому адресу, а меня в Чудове известить по телеграфу только о том, что послано. Тогда я прямо из Петербурга, не заезжая в Чудово, прямо сел бы на шлиссельбургский пароход. Зовут и в Або смотреть народные ремесл<енные> училища.
   Но если этого сделать нельзя, то я положительно не знаю, что мне делать и как быть. Слишком долго я жил уединенной жизнью, покоряясь необходимости не раздражать Ал<ександру> Вас<ильевну> моими личными знаком<ыми>, которые ей были не нужны. Слишком долго я кис в литературных петербургских кружках. Н<иколая> К<онстантиновича> спасала его воля. Я не мог не чувствовать омерзения и желал бы исцелиться хоть от его части. Два месяца не поездки, а более или менее близких отношений с людьми всякого звания (как было бы в Череповце), как голодного волка, насытили бы меня живыми впечатлениями. И если это будет невозможно, -- пропаду я, дорогой Василий Михайлович, пропаду. Но Вас в этом не обвиню; нельзя -- нельзя. Я ценю Вас, как дорогого мне человека, и так, и без денег каких-то. Нельзя -- так нельзя.
   Буду сидеть теперь в Чудове.

Крепко целую Вас. Г. Успенский.

  

254

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

<5 мая 1889 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой мой Василий Михайлович!

   Сегодня ночью я получил Вашу телеграмму и уж. не мог заснуть. Может быть, я очнусь во время поездки и начну понимать мое будущее положение? Я положительно в отчаянии от пережитого в прошлом году: я просто потерял самого себя. Всего не расскажешь.
  

-----

  
   Посылаю очерк, но боюсь, что он не понравится Вам; вторая половина и мне ие совсем по душе. Но вы можете выбрасывать, что следует. Примечание можно выбросить.
   Глав не надо, только ------. Второй будет лучше, дельней и третий. Но сейчас продолжать не могу, немного, две недели, не буду и думать о чернилах. Переписать не одолел, но приклейки и поправки старался делать так, чтобы не трудно было разобраться.
   Деньги, т. е. талон на них, пожалуйста, вышлите в Чудово; я напишу дов<еренность> брату, и он съездит в Питер. Я устал по этим ж<елезным> дорогам мыкаться. И поеду с Волхова, по Волхову в Новую Ладогу прямо на Лад<ожский> канал. Немного ближе.
   Весь этот фельетон идет в уплату полностию. Если моих денег остается 900 р., то мне бы надо разделить их так -- в августе 100 -- и затем сент<ябрь>, окт<ябрь>, нояб<рь>), дек<абрь> 200 в месяц. Все, что напишу до августа, -- все полностию в уплату редакц<ионного> долга; а с августа нельзя ли мне выдавать половину гонорара, а половину в уплату.
   Если же моих денег осталось 700 р. (т. е. 200 присланы из конторы) --то опять же 100 в августе и по 200 -- сент<ябрь>, окт<ябрь>, ноябрь.
   Что Николай Константинов<ич>? Ему хорошо жить на свете! Александр Сергеич? На обратном пути я увижу всех.
   Вовек не забуду Вашей телеграммы. Нищ я духом до невозможности.

Всем сердцем Ваш

Г. Успенский.

  
   Понедельник.
  

255

В. Ю. СКАЛОНУ

  

13 мая <1889>, Вас<ильевский> Остр<ов>,

7 л<иния>, д. 6, кв. 4

  

Дорогой Василий Юрьевич!

   Не знаю, получили ли Вы мою записку? Если нет, то вот о чем я писал Вам." Автор рукописи о тюремн<ом>
   вопросе, -- ни под каким видом не желает, чтобы его имя было кому бы то ни было известно. Он прямо говорит -- тогда я лишусь куска хлеба. Он даже переписывался со мной чрез другое лицо. Ввиду этого убедительно прошу Вас прислать мне (а может быть и заглянете) первый лист (программа или оглавление) и последний. Там его фамилия. Если кто-нибудь у Вас увидит, узнает это лицо, -- отвечать буду я; а он, повтор<я>ю, умоляет не открывать имени. Рукопись может быть у Вас долго, но эти две странички, пожалуйста, возвратите мне. Я пробуду в Пет<ербурге> до понед<ельника>.
   Крепко жму Вашу руку.

Г. Успенский.

  

256

А. Ф. САЛИКОВСКОМУ

  

14 мая <18>89 года, ст. Чудово, Ник. ж. д.

   Крайне опасная болезнь моей жены, продолжавшаяся непрерывно в течение четырех месяцев, -- вот причина, почему я до сих пор не мог не только ответить на Ваше письмо, но даже не мог его и прочитать. Буквально не было минуты, чтобы хоть известить Вас о невозможности исполнить Ваше желание. Искренно прошу у Вас извинения и надеюсь, что Вы не будете на меня сетовать, если я, пользуясь первой свободной минутой, отвечу на Ваше письмо не так подробно, как бы Вы этого желали и как следовало бы ответить.
   На мой взгляд, Ваш труд непременно был бы напечатан и прочитался бы с большею пользою, если бы Вы ограничили его содержание двумя только главами, именно второй и третьей. Здесь толково, дельно и тщательно очерчено дело современного интеллигентного человека. Вопросы личные и общественные объединены прекрасно, вполне постижимо для целой массы даже и таких людей, которые, будучи образованными, однако не в силах выяснить свои мысли о личном и общественном деле. В третьей главе подробнейшим образом указаны все роды общественной деятельности, возможные в настоящее время. Словом, то, что трактовалось разрозненно на тысячи ладов в тысячах статей и книг, писалось десятками тысяч перьев, все у Вас переработано так сжато и толково, что личные и общественные обязанности современного интеллигентного человека могли бы быть широко популяризованы и среди той огромной массы людей просто образованных или даже просто грамотных только, которые теперь чувствуют лишь тяготу жизни и не знают, что с собою делать. Теперь именно такое время, когда человеку грамотному нужно указать его обязанности к самому себе и обществу. Такая популярная статья, предоставляя каждому свободу выполнять лежащие на нем обязанности, была бы только в высшей степени полезна для общества.
   Но вы не ограничились указанием интел<лигентному> обществу его обязанностей, многосложности и разнообразия обязательной для него деятельности, -- словом, не ограничились напоминанием ему того, что оно забыло и в размышлениях о том запуталось и сбилось с толку. Вы, мне кажется, еще более сбиваете его с толку постоянным указанием на "существующее положение", на существующие обстоятельства и как бы рекомендуете действовать так, чтобы деятельность интеллигентного человека не касалась, не трогала этих обстоятельств. Вы определяете Ваш минимум такими чертами:
   "Нам кажется, что в этическом отношении удобство(!) этого идеала заключается именно в том, что, будучи меньше по размерам (ибо он есть минимум) и не устраняя идеала более высокого, он имеет пред последним практическое преимущество(!) своею очевидностью, обязательностью, так сказать, арифметическою ясностью" (No 1).
   Затем, ниже, вы прибавляете к удобствам идеала еще такую черту:
   Этот определенный и точный характер идеала, снимая лишние нравственные путы с личности... (No 2).
   И, наконец, совершенно неожиданно возносите этот минимум до небес:
   Заметим лишь, что наряду с текущими, так сказать, обязанностями у личности есть еще великая обязанность -- искупление прошлого (No 3).
   Каким образом можно понять это постоянное соединение несоединимого:
   (1) Идеал удобен потому, что (2) мал по размерам, потому, что (3) снимает лишние путы нравств<анные>, (путы! даже не обязанности...) и, в-4-х, он не просто минимум. И в то же время этот же самый минимум 1) не устраняет идеала более высокого, 2) в нем таится великая обязанность -- искупление прошлого!
   А затем опять:
   Минимум, малый по размерам, имеет уже прямо преимущество пред высоким идеалом ("имеет пред последним практическое преимущество").
   Все это можно понять как успокоение для интеллигентного (!) человека (!), которому, вероятно, Вы и сами хорошо понимаете, не сладко съеживаться до Вашего минимума. Вы соблазняете и удобствами (!) идеала (!), и малыми размерами, и тем, что лишние нравственные путы будут сняты с его личности, -- но зная, что интеллигентный человек не может слушать этих увещаний без некоторого неприятнейшего нравственного ощущения, Вы его уверяете, что минимум не устраняет и идеала более высокого и что в нем таится великая обязанность -- искупление прошлого.
   Между тем на каждом шагу Вы все эти великие идеалы искупления изображаете, как задачи совершенно непрактические, и на каждом шагу твердите интеллигентному человеку, чтобы он принял во внимание существующие обстоятельства, существующее положение, да не касаясь их, и действовал бы на общее благо.
   Принимать во внимание, пишете Вы, существующее положение и из него исходить в реализации своих стремлений и целей, -- это не только не фантастический, но, кажется (?), наиболее основательный путь для всякого практического дела. Не фантазией ли будет противоположный путь -- игнорировать данные обстоятельства и требовать от интеллигенции перемены своей деятельности без всякой помощи (No 4).
   Я здесь не понимаю уж, что такое и интеллигенция. Оказывается, что и над нею висит кто-то, кто требует от нее чего-то и не помогает. Я всегда понимал интеллигентного человека (такого сословия нет) именно как такого, который сам обязан требовать перемен в окружающем положении, так как он потому и интеллигентный, что окружающее положение составляет его личную печаль. Мужик Сютаев не запирает амбара, и тем не вводит бедных людей и в грех воровства: "бери, когда нужно"; это его принцип, которого от него никто не требует, тем более в практическом применении; все сютаевские соседи запирают амбары, и если чего и требуют от Сютаева, то именно того, чтобы и он запирал. А он, как интеллигентный человек (этот тип человека не составляет сословия), убежденный в неправде таких отношений к ближнему, переводя это убеждение в реальное дело, не запирает -- поступает вопреки требованиям среды, поступает в смысле несогласия с окружающими обстоятельствами и положением дел.
   В 3-ей главе Вашего труда Вы указываете на земство, городское управление, сельский сход как на органы практической деятельности на пользу народа. Представьте себе, что Вы вступаете в земство или в городское управление, или на сход с Вашим удобным идеалом, с этим минимумом и прежде всего из практических целей, -- т. е. во имя якобы реального дела, -- прежде всего оглядываетесь и принимаете во внимание существующие обстоятельства и существующее положение. Но, к Вашему изумлению, окажется, что заседающие в земском собрании земцы давно уже подобраны из тех самых минимумов, которые и думать уже не смеют о каком-нибудь самоуправлении, отлично знают, что значит идти против "окружающих обстоятельств", и уже не хотят идти против них, исполняют, что прикажут, и довольны, что за это дают деньги.
   Опыт жизни лучше всяких теорий научает наше общество ничего не делать и всего бояться. Писать для этого трактаты, уговаривать его, чтобы оно не фордыбачило, нет ни малейшей надобности. Даже волостной писарь в деревне так утихомирит "интеллигента", как нельзя лучше, без всяких программ и доктрин. По части приведения в "минимум" человека деятелей у нас (да и везде) видимо-невидимо, и вырабатывать их еще теоретически да и к тому ж якобы "на пользу народа" -- это дело прямо противообщественное.
   Таким образом, широкая картина обязанностей интеллигентного человека пред народом и указание средств их реализации (точные и дельные), составляющие содержание главы второй и третьей, могли бы сделать большую пользу обществу, осветив, расширив и, главное, точно и просто определив предстоящие ему общественные задачи. Это у Вас сделано прекрасно, но в то же время, быть может, просто гуманное желание оградить интеллигентного человека от неудач и страданий -- чему были примеры -- заставляет Вас на каждом шагу делать ему предостережения, окорачивать его мысль, убавлять нравственные обязанности (лишние нрав<ственные> путы), словом, всячески стращать его свободу мысли и действий окружающею действительностью. Это совершенно непостижимое явление в произведении, трактующем о благе народа.

Г. Успенский.

  

257

В. А. ГОЛЬЦЕБУ

  

СПб., 18 мая <18>89 г.

В. О., 7 л., д. No 6, кв. 4

  

Дорогой Виктор Александрович!

   27 мая оканчиваются экзамены, и тогда не хотелось бы оставаться в Петербурге ни одной минуты. Но по уговору нашему деньги 200 р. я просил выдать в начале июня, так как было сказано мне, что экзамены оконч<атся> числа 3--5. Сделайте милость, не дайте мне напрасно томиться в этом раскаленном аду и пустой квартире без всякого дела. Я должен немедленно ехать в Череповец, куда меня зовут настоятельно. Я уж перечитал о нем много всяких писем и осенью буду писать посв<ященные> этому делу очерки. Между тем, если еще приехать нарочно в Петербург в июне, -- и денег и времени трата напрасная. Корректуру жду: если она в Чудове, то будет здесь в тот же день. Если бы было можно выслать деньги к 28 мая, -- я бы был глубоко благодарен Вам и вместе с моим гимназистом -- шмыгнул бы в деревню, откуда я дня через два шмыгнул бы в Череповец.
   Вышла о Саратовском расколе хорошая книга некоего Соколова. Правительственные мероприятия он не боится именовать "самые нелогичные, неудачные и дышащие нетерпимостию", а ведь книга с разреш<ения> цензуры. И он также догматическую сторону раскола, равно как и полемику с ним, -- оставляет в стороне. Словом -- много нового в этой книге и смелого. Не бойтесь печатать и моего очерка, особливо, когда я его исправлю.
   Простите, Виктор Александрович! Но, пожалуйста, не откажите мне в моей просьбе. Для редакции 200 р., посланные раньше или позже, все равно не могут иметь в каком-нибудь отнош<ении> значения, -- а для меня это очень важно. Приехать нарочно за деньгами -- это значит потерять руб. 15, не меньше, а мне положительно дорога каждая копейка. Поездка необходима.
   Простите еще раз.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

258

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<25 мая 1889 г., Петербург>

  

Дорогой, милый Александр Сергеевич!

  
   Как я рад, что получил Ваше письмо и что Вы опять в Москве. На днях, очень скоро, я Вас увижу -- поеду чрез Ярославль в Рыбинск, а оттуда по Шексне в Череповец: зовут земские деятели, хотят рассказать всю историю закрытия земства. Ведь этого еще нигде не случалось, не было еще такого полного "окончания". Череповецкое земство началось в тоне Васильчикова (он новогородский) и одновременно в тоне Рыкова, -- и благодаря этим двум течениям пришло к теперешнему состоянию. Фактов и для одного и для другого течения много, а расскажут еще больше.
   Выдрал я из статьи не 200, а 397 строк, но их необходимо было заменить. Чтобы не вычеркивать и не пестрить вставками и пр<очее>, я написал вновь в самом кратком виде о том, что было на зачеркн<утых> полосах сказано. Можете и сами драть эти новые страницы по мере надобности.
   Так увидимся, ангел мой, Александр Сергеич! Радёхонек я, что увижу Вас!

Г. Успенский.

  
   <На обороте:>
  

Дорогой Алек<сандр> Сер<геевич>!

   Я еще посократил переделку, но восстановил на 1-ой полосе один "куплет", который очеркнут и обозн<ачен> "это надо опять" или что-ниб<удь> такое. Те корректурные поправки, которые надобно восстановить, отмечены карандашом.
   Скорехонько увидимся!

Г. Успенский.

  
   <Ниже приписка:>
  

Милый мой А<лександр> С<ергеевич>!

   Если этот фельет<он> напеч<атаете> в воскресенье, то, пож<алуйста>, возьмите половину гонорара, а ост<альное> в уплату долга за него и сохраните у себя до моего приезда. Это не будет противоречить уговору с Вас<илием> Мих<айловичем>, тем более что я привезу последн<ий> VIII очерк "Концов", кот<орый> весь пойдет полностью в долг. У меня там есть еще оч<ень> много моих денег.

Г. Успенский.

  

259

К. А. ВОЕВОДИНОЙ

  

<Около 30 мая 1889 г., Петербург

или д. Сябринцы>

   Клеопатра Алексеевна! Я был положительно потрясен Вашим письмом о брате, который не попал в 1-ю партию. Могу Вас уверить, что если я говорил Вам, что дело Вашего брата будет сделано, как он желает, -- то только потому, что лица, которые обещались хлопотать, уверяли меня в этом, говорили мне: "Передайте сестре г. Воев<одина>, что все будет сделано". Даже так: "Все сделано!" Вводить Вас и Вашего брата, больного и измученного, в еще более ужаснейшее положение, чем оно было, -- значит быть палачом. Я не палач и, если говорил Вам о брате и его деле, то только потому, что меня уверили, что дело уже сделано.
   Когда пришло Ваше письмо, я положительно обомлел и бросился хлопотать сам. В тот же день получено было и передано мне известие из самого достоверного источника, что о Вашем брате не окончено еще и следствие.
   Скажу Вам еще: когда Вы сказали мне о брате, я попросил написать Вас в коротк<их> словах его дело. Все Ваши письма, все это было передано в руки тех, кто брался хлопотать и кто уверял меня, что "дело сделано". Здесь все было известно о Вашем брате, и где и как ведется это дело. Словом, никогда бы я не посмел сказать Вам, что просьба Ваша исполнена, если бы меня не уверили в этом.
   Бога ради, снимите с моей души тяготу и муку за Вас и брата Вашего мученика. Я сам измучен этой неожиданностью до невозможности.
   Имейте в виду, что выражение "следствие не окончено" -- значит, что оно не поступало к министру, как Вы мне писали. Так мне говорят, но я еще раз прошу Вас написать мне в деревню все подробно и то, что вполне достоверно Вам известно о Вашем брате. И как можно скорей.
  

260

В. В. ТИМОФЕЕВОЙ-ПОЧИНКОВСКОЙ

  

<30 мая 1889 г., д. Сябринцы>

   Варвара Васильевна! Сейчас, т. е. сегодня, только в Чудове дочитал я Ваш роман, прошу Вас извинить меня, что я так долго задержал его -- я утомлен до невозможности.
   Вот что я скажу Вам о нем пока в 2-х словах. Сколько помнится, Вы сказали, что "Пошех<онская> стар<ина>" Салтыкова дала Вам план и вообще навела на мысль написать такую ж хронику из Ваших воспоминаний. Но вот в чем большая разница, которая с первых строк вредит Вашему произведению. Салтыков пишет от своего я, но, обратите внимание, заслоняет ли он этим я то, что описывает? Нет. Его я едва заметно. Это я постороннее, это посторонний наблюдатель, и той средой, в которой это я живет, никаким образом самого Салтыкова объяснить нельзя. Похож ли он на этих уродов? Словом, я Салтыкова не имеет интереса в его очерках, имеют интерес лица, которых он изображает.
   У Вас не так: Ваше я с первой же строки обязывает читателя ставить на первый план, т. е. Вашу героиню Татьяну. Она, ее психическая жизнь -- вот главная тема, и только для объяснения духов<ной> жизни этой героини обрисовано все остальное. Но если бы Таня была лицо типическое, как Елена Тур<генева>, Софья Гон-ч<арова> и т. д., то есть лицо, определенно выдающееся в массе человеческого хлама, лицо знаменующее "признак времени", -- тогда дело другое, -- но Татьяна не такое лицо, которое могло бы заставить читателя сосредоточивать на ней так долго свое внимание, и вот почему, будучи главным действующим лицом, она затмевает, прерывает интерес, который Вы возбуждаете в читателях к типам Пошехонья.
   Если бы вы низвели свое я до размеров я Салтыкова, т. е. <смогли> не мешать читателю видеть множество типов, и если бы Ваше я только помогало их видеть лучше, -- тогда бы у Вас образовался ряд отличных очерков о пошехонских девицах и дамах. Ведь у Салтыкова каждая глава посвящена всегда какому-либо одному типу, причем он в этой главе весь исчерпывается. У Вас множество типов разрезано страницами о психологии Татьяны на куски. Даже в 3-й части, напр<имер>, еще не ясен образ матери, ее сестер и т. д. А между тем типов женских тьма, и все они до выс<шей> степени любопытны. Затем времена освоб<ождения> крестьян изображены слабо, мало. Пожары то в 61, то в 63 и освоб<ождение> (праздник в инст<итуте>) 63. Такой тип, как Ретивцева -- какой прекрасный -- не дописан, -- а его надо бы тогда же весь закончить, если Вы только потом встречали ее. Самую Таню Вы могли бы сделать предметом отдельного очерка н, как посторонняя ей, изобразить особо. Это вовсе не трудно. Читатель поймет Ваше горе, когда отец бьет брата, -- если даже Вы о своих чувствах и о влиянии этой сцены на Вас скажете едва несколько слов. Читатель сам хочет чувствовать, читая автора, -- Вы же вредите впечатлению его, тотчас заставляя чувствовать, как чув<ствовала> Таня. Салтыков этого не делает, своих страданий не навязывает читателю, а рисует окруж<ающее> и говорит, -- пойми и подивись. Вот, я думаю, и Вам надобно переработать Ваши очерки в этом направлении. Уверяю Вас, что с первой строки, где упоминается я,-- читателю станов<ится> скучно. "Детство и отрочество" даже Толстого -- когда его стали понимать? Оно прошло замеченное десятком знатоков, -- а уж потом разобрали Толстого, когда он оставил свое я. А<поллон> Гр<игорьев> написал о нем 1-ый статью в ряду статей: "Явления, забитые русской критикой", и это было в 62--64 году. А Толстой писал с 47. И главное, Вам надобно сосред<о>точить> внимание на женщинах. Мужчина изображен и так хорошо. Ваш роман на этих днях привезет в Петерб<ург> мой посланный. Но необходимо знать Ваш адрес. Изв<естите> в Чудово.

Г. Успенский.

  

261

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Начало июня 1889 г., д. Сябринцы>

  

Дорогой Виктор Александрович!

  
   Кажется мне, что обзор мой не будет по душе ред<акции> "Русск<ой> мысли". Сделайте милость, --
   671
   скажите по совести и не стесняясь моим желанием. Если так, то вот что бы я просил Вас сделать на общую пользу.
   1) Не печатать этой части обзора,-- и прислать мне еще ее оттиск.
   2) Приняв во внимание матерьял этого первого очерка, я бы много дополнил его новым, особливо компилировал бы отличную книгу, кот<Ч>рая> только что вышла, "Раск<ол> в Сарат<овском> крае", и такую компиляцию приготовил бы к августу, под тем же названием или "Раскол в поволжских деревнях". А затем и другие матерьялы также отдельными статейками с припиской |(по материалам местной печати) -- в год раза три-четыре доставлял бы.
   Если же Вы не прочь печатать и так, как есть, -- то и этому я рад.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

262

В. В. ТИМОФЕЕВОЙ-НОЧИНКОВСКОЙ

  

<Начало июня 1889 г., д. Сябринцы>

   Нет, Варвара Васильевна, мне кажется, что мое письмо к Вам не произвело на Вас никакого другого впечатления, кроме неприятного. Между тем желание мое было, чтобы труд Ваш не пропал даром и, во-вторых, чтобы матерьял, которым Вы располагаете, задача, которую преследуете, -- были бы выражены в формах, как бы сказать, в формах наиболее внимательных к читателю. Вы пишете из желания сказать людям то-то и то-то, желаете осветить их сухие сердца и темные мысли светлой идеей веры. Потрудитесь же, примите ж на себя трудное дело войти в положение читателя и, принимая это положение во внимание, -- скажите ему то, что вы думаете так, чтобы слово Ваше подействовало на него. Вы пишете для общества, которое утратило веру. Надо крепко думать о нем, чтобы Ваши слова подействовали на него. Не о том, что Татьяна скучна, -- писал я Вам, но о том, что в 3-х частях она не выяснена, а ведь только в конце 3-ей части видишь еще начало ее жизни. Я писал также, что Вы точно так же, как и теперь от своего же я -- могли бы изобразить Татьяну, -- с объективной точки зрения, и тогда вся она могла бы быть ясна и типична. Если бы Вы собрали все черты (т. е. главнейшие и ее типичности) по возможности воедино. Не подражать Салтыкову рекомендую я Вам, -- а обратить внимание на силу впечатления, которое одно и то же явление жизни может увеличить и убавить, смотря по тому, как это явление пересказано. Вы пишете, что с утратою религии и веры в бессмертие души исчезает и великий смысл жизни и наше общечеловеческое родство, исчезает взаимное понимание и искренняя любовь к существу человеческому и что выморочные поколения воскреснут, когда вспомнятся забытые слова. Каким родом это может случиться, если писатель, желающий воскресить эти забытые слова, наше общечеловеческое родство, сам не руководствуется этой идеей при изображении всех "выморочных" -- с "любовью к существу человеческому". Каким образом Вы с такими большими целями могли написать в Вашем письме, что "пошехонские дамы и девицы" -- это канва, без которой не было бы узора, и потом насчитали целую тьму козлищ, которые как будто бы не имеют с овцами никакого "человеческого родства". Вы выбрасываете за борт целое полчище, хотя бы и не верующих, но все-таки людей в целях восстановить "взаимное понимание" между этими людьми. Я не так смотрел на Ваш роман; я видел множество несчастнейших людей и особливо женщин, раздавленных и испачканных именно всем строем старины. Не скрывая ни одной, даже скверной черты своих пошехонцев, Салтыков смотрел на них именно, не забывая ни на минуту забытых слов, и поэтому для канвы и узора у него нет ни одной фигуры, ни одного человеческого лица, хотя бы он и изображал уродов я зверообразных тварей. Вы же, не выяснив идеи на протяжении 3-х частей до должных размеров и важности ее, сами приводите из Салтыкова только одну строчку, которая Вас вдохновила, и сами в трех строках письма высказываете Вашу задушевную мысль с полной ясностию. Я и думаю, что, держа в себе эту идею крепко и руководствуясь ею (взаимное понимание и искреннюю любовь к существу человеческому) в изображении канвы, -- Вы бы сделали Ваши очерки предметом серьезнейшего внимания литературы и общества и вообще всякого человека, который хочет правоты, вспомнить забытые слова.

Г. Успенский.

  

263

С. Г. РЫБАКОВУ

  

Чудово, 8 июня <18>89 г.

  

Милостивый государь

Сергей Гаврилович!

   Из письма Вашего я узнал, что Вы и некоторые из Ваших товарищей и случайных знакомых, изучая мои сочинения, пришли к прискорбному выводу, что я как будто бы "проповедую шествие назад, к прежнему мраку, невежеству, грозящему остановкой цивилизации". Оказывается, что такое мнение о моей литературной деятельности имеют даже такие люди, которые пока еще держатся мнения о полезности и необходимости благ культуры во всем их объеме для народа.
   На такие недобрые о моих лит<ературных> работах мысли навело Вас только одно место, именно цитата из Л. Н. Толстого, т. е. пять-шесть строк, принадлежащих не мне. Не только объяснение этой цитаты с моей точки зрения, которое тотчас же за сим следует, Вы не приняли во внимание, но не обратили внимания и на смысл всей главы, в которой находятся не одна, а две цитаты из Толстого. Не обратив на все это внимания, Вы, приводя цитату чужих слов, прямо переходите к обвинению меня и пишете: "Уже приведение этой цитаты" и т. д. вплоть до упрека и подозрения в распростр<анении>- невежества и т. д. Что бы Вы сказали, если бы и я, не обратив внимания на то, что побудило Вас написать мне письмо, ограничился бы тоже только цитатой Толстого, которая находится в Вашем письме, и ответил бы Вам, что в Вашем письме есть одно место, которое и т. д. Затем привел бы эти строки Толстого и тотчас же продолжал бы как у Вас: "Уже приведение этой цитаты" и т. д. Вы поступили со мной именно так.
   Вся глава, в которой нах<одятся> 2 цитаты из Толстого, трактует не о мужике, не о простом народе, а о человеке вообще, т<ак> сказ<ать> об идеальной человеческой личности, почему в самом начале главы и сказано, что глава эта "пишется на основании выводов и наблюдений, сделанных уже другими русскими писателями; так что предлагаемый очерк есть работа компилятивная" (стр. 815, строки 9--14 сверху). След<овательно>, глава эта теоретическая, пытающаяся, на основании набл<юдений> и выводов других русск<их> писателей, определить, во-1-х, наибольшую полноту личного существования человека вообще и, во-2-х, те общественные условия, при которых полнота личн<ого> сущ<ествования> может быть наименее стесняема. Этот, т<ак> ск<азать>, идеальный тип человека необходимо определить именно ввиду распределения культурных благ. Вы полагаете, что они полностью нужны для народа, для мужика. Я полагаю, что они нужны для всякого человека. Телеграфист, углекоп, кочегар, проститутка и т. д. -- несомненно люди и несомненно необходимы в строе культурного общества. Оно не может существовать без проституции. Вы не можете не видеть этого, так же как и без кочегара, без тюрьмы, без театра, без целого ряда разнородных профессий, которыми и держится современный культурный строй, Каким образом Вы, желая дать "культурн<ые> блага" -- мужику, народу, -- не думаете дать их телеграфисту, проститутке, углекопу? И можете ли Вы дать их в настоящее время эти "культурные блага" всем этим разновидностям человека, на котором зиждется культурный строй жизни. Как Вы сумеете возвысить имя несчастного сапожника, без которого, однако, не можете обойтись, портного, кухарку, кучера, швею? Все они замучены своим однообразным делом в Вашу пользу. Или только мужик достоин внимания, а все то, что держит строй культурной жизни и что понятия не может иметь о культурных благах (которые созидает), все это должно остаться так, как есть? Я этого не полагал, я писал о человеке, видя его во всяком человеке культурного и некультурного общества. Ввиду именно того, что общество культурное не дает культурных благ людям, которые их созидают, и является наст<оятельная> потребность определить такие обществ<енные> условия, при которых человек мог бы пользоваться этими благами, то есть не стеснять полноту проявлений своих личных свойств и качеств.
   Ввиду этих целей я и заимствую у Н. К. Михайло<вского> общую формулу прогресса как личности человеческой, так и общества, в кот<ором> она наилучшим для себя обра<зом> может проявлять полноту существов<ания>. Теоретическая формула такова (стр. 816):
   "Нравственно, разумно, справедливо и полезно только то, что уменьшает разнородность общества (профессор, сапожник, телеграфист, музыкант и т. д.), усиливая тем самым разнородность отдельных членов общества", т. е. личное разнообразие проявлений качеств и свойств человека.
   Человек, так ск<азать>, желает жить в обществе, где бы все его члены жили однородною жизнью с ним (поэт и кочегар не поймут друг друга), и чтобы каждая личность жила разносторонним проявлением своих свойств и качеств.
   Такова теоретическая формула идеальной челов<еческой> личности. Реальный образчик этого образца жизни -- народная среда:
   1) Разнородности в обществе нет, все крестьяне, и все живут в одних условиях труда.
   2) Разнородность в личной жизни -- огромная; крестьянин сам удовлетверяет всем своим потребностям (цитата из Толстого) и, след<овательно>, живет многосложной личной жизнью.
   Таким образом, крестьянин берется здесь как образец разносторонности личной жизни и однородности общественной.
   Для доказательства этой разносторонности личной жизни вообще, идеальн<ого> челов<еческого> типа и приводится из Толстого две цитаты.
   1) "Весь народ, всякий русский человек назовет богатым степного мужика, со старыми одоньями хлеба на гумне, никогда не видавшего заработной платы, и назовет бедным подмосковного мужика в ситцевой рубахе, который постоянно получает высокую заработную плату".
   Т. е. чтобы нуждаться в заработной плате -- надобно уже не иметь возможности самому удовлетворить всем своим потребностям -- т. е. убавить разносторонность своей личной деятельности, взявшись за наемный однообразный труд.
   В этой цитате приведена материальная причина упадка разносторонности личной деятельности человека; во второй цитате приведена причина, истолковывающая нравственный упадок человека, упадок его духовной деятельности.
   2) "Чтобы человеку из русского народа полюбить чтение Пушкина или Соловьева, надобно перестать быть тем, чем он есть, т. е. человеком независимым, удовлетворяющим всем своим потребностям". Тотчас же я и объясняю эту цитату так, как я ее понял, и говорю:
   Пушкин и Соловьев здесь поставлены только как признак нужды духовной, которую, оказывается, невозможно удовлетворить самому, как в предшествовавшем примере (зараб<отная> плата) указаны признаки нужды материальной (т. е. признаки утраты разносторонности от материальных причин). Цитата эта приведена, таким образом, для указания причины, при которой человек теряет в нравственном отношении; причина эта: утрата собственной способности к самостоятельному творчеству, к самостоятельной работе мысли -- присущих типу идеальн<ого> человека.
   То, что мы, люди культурного строя, в нравственном, духовном отношении, удовлетворяем при помощи Шекспира, Пушкина, Гомера, -- то удовлетворяется <в> образов<ании> тем<ного> человека -- самобытно, самостоятельно, собственным творчеством. Народные сказки, легенды, былины, народные сказания созданы народом самостоятельно, собственным творчеством, без участия Пушкина, Гомера, Шекспира. Мотивы песен, былин -- т. е. музыка, песни, былины -- созданы народом самостоятельно, без участия Бетховена, Глинки. Напротив, начало поэтического, музыкального, технического твор<чества> исходило из народных масс, масс темных, и вырастало из этого корня. Бетховен, Пушкин, Глинка, Шекспир -- получили силу именно в народном самобытном творчестве. Впрочем, это частность, -- а вообще: нужда в чужой духовн<ой> помощи в идеальном человеке удовлет<воряется> самостоятельно.
   Ни Н. К. Михайловский, который действ<ительно> изучал мои книги, ни О. Ф. Миллер, который написал о них книжку, ни М. Е. Салтыков, который читал, будучи ред<актором> "От<ечественных> з<аписок>", 14 лет мои статьи от первой строки до последней, не нашли во мне писателя, который стремится к проповедованию невежества и против которого надобно почти обороняться людям, верящим в культурные блага. И все потому, что обратили внимание только на цитату из Толстого, на 5 чужих строк, и не обратили никакого внимания на то, что написано. "О книге" -- написана делая статья (т. 2, ч. 1-я, гл. 9), о науке и применении ее в народной среде (в культурной среде она эксплуатируется несправедливо) -- также написана особая статья в конце того же 2-го тома: "Не все коту масленица". Она написана шутливо, но об этих вещах говорить не шутливо пока не всегда возможно. Имею честь быть покорн<ым> слуг<ою>

Г. Успенский.

  
   P. S. Возвращая Вам письма, прошу возвратить и мое, чему есть основания.
  

264

В. М. ЛАВРОВУ

  

Бологое, 14 июня <1889 г.>

  

Дорогой Вукол Михайлович!

   Пишу Вам с дороги и обращаюсь с покорной просьбой. Мало у меня деньжонок, почему я и прошу Вас уделить 100 р. из тех 400, которые мне остается получить в августе. Эти сто рублей не откажите переслать по возможности с получ<^ением^> этого письма. В Ярославль, до востребования, мне.
   Относительно осенних работ скажу Вам, что, после того как в моей жизни миновал ужаснейший год и понемногу затихают измученные нервы, -- стали и мысли мои приходить в порядок. Задумал я ряд очерков, под общим названием "Власть машины". У меня была "власть земли", изображ<авшая> один порядок влияний на человека. Теперь будет изображен порядок других влияний на человека. Вот поездка мне и нужна в этом смысле. Давно у меня шевелилась мысль об этом, но все не мог собрать концов с концами, и семейные дела всё рассеивали вдребезги, в прах превращали. Но теперь как-то все стало сходиться к одному, и я стал чувствовать от этого как-то легче на душе. Можно писать с удовольствием, а этого давно не было уж.

Преданный Вам Г. Успенский.

  

265

М. И. ПЕТРУНКЕВИЧУ

  

17 июня <18>89 г., Самолетский

пароход "Сильфида"

   Дорогой Михаил Ильич! Сегодня ночью я приехал в Тверь и надеялся, что у меня будет время повидаться с Вами, чего я давно-давно напрасно желаю, -- но оказалось, что пароход отходит в 9 ч. утра, то есть в то время, когда весь белый свет спит. Оставаться до след<ующего> дня я не решился, не зная, в Твери ли Вы? Но мне крепко желательно видеть Вас. Во-первых, за последние годы я совсем пропал во всех отношениях, объюродил, отстал от человеч<еского> общества и вообще глубоко ослабел и умом и душой. С осени, с октября прошлого года нагрянула на меня новая беда, -- болезнь А<лександры> В<асильевны>, болезнь ужасная и тем более удручающая, что я ее предчувствовал давным-давно! С октября до марта, когда она начала ходить по комнате (конечно, поддерживаемая) и когда у нее начала двигаться рука (лев<ая> рука была парализована), -- ни дня, ни ночи не было таких, чтобы не пожелать себе смерти. Убит я этой болезнью до невозможности, что я в это время писал -- не помню, но необходима была тьма денег. Теперь А<лександра> В<асильевна> поправляется, живет, как жила, -- но все уж не то, и чтобы она как следует поправилась, надобно, чтобы я не производил на нее удручающего впечатления. А я так измучился и так отстал от людей, так забит этими домашними несчастиями, что и при усилии не нахожу возможности не ощущать постоянно глубочайшей тоски. Надобно мне хоть немного побыть "с людьми", -- и вот о чем я прошу Вас, милый Михаил Ильич: у Вас в Твери, несомненно, много таких знакомых чинов и "членов", которые обязаны разъезжать по губер<нии>, суд<ебные> след<ователи>, статистики, подат<ные> инспект<ора>, чинов<ники> Крестьян<ского> банка. Не согласится ли кто-нибудь взять меня в какую-нибудь, хотя на 3--4 дня, поездку. Писать я ничего не буду, но, во-первых, буду с людьми, -- это мне и нужно, а во-вторых, у меня лично нет причин и оснований забраться в деревню. Кого я там увижу и как отвечу, зачем приехал? Теперь я еду в Череповец с археологической целью "раскопки" того кургана, под которым схоронен труп черепов<ецкого> зем<ства> с боевыми доспехами. Туда меня зовут, расскажут и дадут документы по этому делу -- но я долго там быть не могу, потому что поймут цель моего приезда, и, таким образом, к числу 1-му, даже двумя-тремя днями раньше, я буду уж в Рыбинске. В моем распоряжении еще весь июль -- и вот этот-то месяц я бы желал пошляться с кем-нибудь и при ком-нибудь. Я положительно утратил всякие живые побуждения и едва держусь на ногах. Вот и прошу Вас, если только возможно, поехать с кем-нибудь, по каким-нибудь делам, поехать в какое-нибудь место в Тв<ерской> губ<ернии> (решит<ельно> все равно, хотя с суд<ебным> след<ователем> я бы поехал с особ<ым> удов<ольствием>) -- известите меня коротенькой записочкой в Рыбинск до востребования, так, чтобы, приехав из Череповца, я знал свою участь. Ни малейшего от меня беспокойства тому, кто будет не прочь взять меня в свою телегу, -- не будет; я охотно приму обязанности писаря. Пишу Вам так скучно потому, что пропадаю, пропадаю, дорогой М<ихаил> И<льич>! Пропадаю я! А мне нельзя этого. Ни с кем такого горя не бывало, как со мной. Я все Вам расскажу. Я не писал Вам, не видался с Вами давно, потому что все последние 5--6 лет Ал<ександра> Вас<ильевна> с каждым днем все более и более угнетала меня медленно приближавшимся душевным расстройством. Никого я не видел и потерял всякую связь с общею жизнью. Теперь мне надо бы хоть немного возобновить ее, но без той постор<онней> пом<ощи>, о которой я прошу, -- я везде, куда бы ни поехал, буду один, на пароходе, в гостин<ице>. Я и так уж совсем измучен такими поездками. Простите, дор<огой> Мих<аил> Ильич. Все-таки буду ждать Вашего письма в Рыбинске и во всяком случае в Твери буду на обр<атном> пути.

Крепко любящий Вас Г. Успенский.

  

266

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Нижний<-Новгород>, 9 июля <18>89 г.

  

Дорогой мой Василий Михайлович!

   Сию минуту я приехал в Нижний и думал возвратиться домой, -- но заела меня тоска, и я хочу еще побыть на воле. Поеду в Череповец и каналами в Питер.
   Поездка моя со Скалоном по переселенцам Оренб<ургской> и Уф<имской> губ<ерний,> устроившимся при содейств<ии> Крестьянского банка, -- была чистое для меня спасение. Если бы были средства, я бы остался с ним до конца, т. е. до 1-го августа (он ревизором). Давно я живу только "с газетами", а не с людьми. Гибель моя неминучая, но все-таки я употребляю все силы, чтобы мне кое-как протянуть до изд<ания> 3-го тома, который Сиб<иряков> возьмет у меня.
   Вот что, дорогой Васил<ий> Михайлович: так как я не желаю возвращаться домой, то беру из денег, которые мне должен выдать Лавров в августе (400 р.) -- 200 руб.: из них 100 я беру себе и 100 домой. Деньги эти пошлются в Ярославль, куда я завтра еду. Но в августе мне будут крайне нужны эти деньги. -- Вот почему я Христом-богом прошу Вас вместо 100 р., которые я просил дать мне к 1-му августа, -- дать 200 р. (Столько же сент<ябрь>, октяб<рь>, ноябрь и в дек<абре> 100). К декабрю я, работами в "Рус<ских> вед<омостях>" и в "Русской> мысли", покрою много редакционного долга. Для "Русс<кой> мысли" задумано 3 вещи, для "Рус<ских> вед<омостей>" сейчас посылаю первое письмо (От Оренбурга до Уфы) и из Ярославля пришлю второе. Оба они, кажется, дельные. Когда приедет Скалой (1-го августа), я передам ему, что я намерен писать о переселенцах в третьем и четвертом письмах, и если он найдет, что мои дальнейшие письма не повредят его отчету, -- то я буду продолжать, если повредят -- не буду. В тех двух письмах, из кот<орых> одно послано Ал<ександру> Сер<геевичу> и которое пошло из Яр<ославля>, никакого отношения к ревизии Скалона нет. Впрочем, он, провожая меня из Уфы, спросил: -- Ну, когда ж мы будем читать новые "Письма с дороги"? (Если Варв<ара> Алек<сеевна> вообще согласна не дать мне пропасть, то сто ли или двести руб. это -- безразлично, и во всяком случае долг этот вполне обеспечен, и мне он нужен для передышки, для того, чтобы опомниться. Варв<ара> Ал<ексеевна>, я уверен, не даст мне пропасть и не захочет смерти грешника. 200 р., Вас<илий> Мих<айлович>, надобно мне получить непременно к 1-му августа в Чудове. Ради бога, похлопочите!)
   Если Скалой скажет, чтобы я погодил, тогда я буду писать поездку в Череповец. Впрочем, не думаю, чтобы он сказал это. Мы записывали каждый свое и в свои книжки. Ко всему этому надо (и я допишу) два очерка "Концов" последних. Философии не будет. Таким образом, я, во-1-х, не буду знать нужды в августе и, во-2-х, во всяком случае буду убавлять мой долг редакции.
   Что Ник<олай> Конст<антинович>? Вот поправляется-то, должно быть? Да, наверное, поправляется. Если только на душе будет спокойная минута, я напишу и ему и Вам не о делах, а о разных приключениях, конечно, не любовных. Например.
   Капитан на пароходе (между Тверью и Рыб<инском>) стоит на верхушке, рассматривает что-то впереди и сурово (он толстый, грубоватый) говорит матросу отрывисто:
   -- Михайло! Принеси бараньи.... ! -- Михайло соскользнул вниз и выскочил оттуда с большим биноклем.
   Вот как бинокль-то называется на Волге!
   Дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Шутки шутки -- но, ради самого господа, не покиньте меня в эти несчастные времена. Мои просьбы никому не вредны.
   Крепко целую Вас.
  

287

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Чудово, 7 авг<уста 1889 г.>

   Что делать, дорогой Василий Михайлович, -- никаким образом не мог справиться. Если бы было напечатано 3-е письмо из Оренб<урга>, то 250 р. были бы покрыты и в уплату поступило бы порядочно. Но я понимаю, что публике надоело читать о переселенцах точно так же, как мне невыносимо об этом писать. Я теперь не могу писать и окончательно сбит с толку не домашними делами (я в этом отнош<ении> давно сбит), а вообще течением времени. Не знаешь, что тут делать, и ничего не понимаешь и приближаешься к какому-то безразличн<ому> состоянию.
   Надоедать, кажется, я не буду, и вот на каком основании: Сибиряков, уезжая в Сибирь на целый год, поручил Павленкову выпустить части XI и XII моих книг. Матерьялу, т. е. испорченной бумаги, накопилось не на 2, а на 4 тома, но хламу в этой куче бумаги -- тьма, и, следов<ательно>, необходимо решительно всё переработать, за несколько лет, а для этого надобно месяца три сидеть исключительно над этой работой. Вот теперь идет дело о том, чтобы Сибиряков в счет продажи XI и XII части (будет ровно 1/2 тома такого же форм<ата>, как и первые два -- 75 к.) в течение этих 3-х месяцев выдавал бы мне известную сумму, а по выходе тома эта сумма погашалась бы при ежемесячных расчетах. Сию минуту продается уже одиннадцатая тысяча, т. е. пошло в ход третье издание, чему я поистине изумляюсь. Оно вышло 1-го августа и 1-ая тысяча со старыми портретами (на них помешался Павленков, который успел уже насильно снять с меня новый портрет, кот<орый> будет хуже, чем можно себе вообразить).
   Затем тот же Сибиряков издает дешев<ое> изд<ание> Решетникова. Но при этом произошло вот какое обстоятельство. Первое издание принадлежало Солдатенкову, и, по его желанию, я написал биограф<ию> и характеристику, большую -- в 3 1/2 печ<атных> листа довольно убор<истого> шрифта. Для этого я перечитал 900 писем каракуль от почтальонов, монахов, писарей и т. д. и тьму всяких записок Реш<етникова>. от которых пришел в нервное расстройство -- так ужасна его жизнь. Солдат<енков> уплатил мне 400 р. Теперь г-жа Решетн<икова> продает соч<инения> своего мужа Сибирякову, вместе с моей биографией. Имеет ли она на это право, когда биография принадлежит Солдатенкову так, как биогр<афии> Кольцова, Полежаева, котор<ые> не вошли в соч<инения> Белинского? Я хочу написать Солдат<енкову> и спросить его -- почитает ли он эту биографию своею собств<евною>? Если же он заказал ее для 1-го издания, -- то каким образом, во-1-х, г-жа Решетникова могла получить за нее деньги, а Сибиряков заплатить ей же полистную плату и за мою биографию? Я полагаю, что это соб<ственность> Солдат<енкова>, и в книги мои не помещал. Павленков полагает, что статья состав<ляет> мою собственность, и если в 1-й раз за нее уплат<ил> Солдатенков, то во 2-й должен плат<ить> Сибиряков. Обо всем этом отвезет письмо Иннок<ентию> Мих<айловичу> его сестра Ан<на> М.<ихайловна>, которая едет туда же, к брату, на днях и поговорит с ним подробно. Ответ из Иркутска будет по телеграфу, но все-таки не ранее конца сентябр<я>. Если только уплатит он за Решетн<икова>, -- то эти неожиданные деньги прямо поступят Соболеву, -- и я с ним не желаю переписываться. Затем относительно молочного кормления. Теличеев дал мне давно свой доклад Воспит<ательному> дому, но я его не послал, пот<ому> ч<то> он исключительно направ<лен> против партии в управ<лении> В<оспитательного> д<ома>, противящейся опыту молочного кормления, а о способе не сказано в нем ничего, только приведена смета расходов. Тогда я попросил его написать о способе кормления, и он мне прислал письмо, написанное впопыхах и притом таким почерком, что я решительно ничего разобрать не мог и в течение нескольких дней не знал, что с письмом делать. Но общими усилиями нескольких человек некоторые места и слова удалось разобрать, но не все, и что разобрано, прилагается на отдельном листке. Прилагаю и доклад и письмо и думаю, что лучше всего, если Варвара Алексеевна, когда придется ей приехать в С.-Петерб<ург> (и даже следовало бы только для этого приехать), поговорит с Теличеевым, и тогда она убедится, что ни доклад, ни письмо ничего почти не объясняют в его проекте и что задумал он дело умно.
   Вот еще какая стряслась на меня пакость. Прилагаю из "Недели" лоскут, который Вы прочтите, пожалуйста, и скажите -- что бы тут сделать? Я хочу и в "Русск<ий> курьер" Ланину и в "Гражданин" Мещерскому послать из Чудова телеграммы с ответом, -- в какой газете Мещ<ерский> и в каком No "Русск<их> вед<омостей>" Ланин нашли то, что они настрочили, и потом написать шутливую заметку об этих двух дураках. Ведь срамятся же они, дураки этакие. В заметке я поместил бы и их ответные телеграммы. Отчего же не касаться этой поистине современнейшей черты, -- бесцеремонного оплевания и безропотн<ого> по этому случ<аю> молчания. Писать им письма -- пропадут в ред<акции>. На телеграмму обязательно что-нибудь ответят, а если не ответят -- то и того лучше. Я бы написал смехотворную статью и об этих дураках и о Рейнгардте, который защитил хозяина аппарата для извозчиков и написал поэтому огромнейший фельетон в "Каз<анский> вестн<ик>" и еще кой-что по части критики моих произв<едений>, так же внимательно, как г. Мещ<ерский> и Ланин.
   Дорогой Вас<илий> Мих<айлович>! Я знаю, что все эти переселенцы намозолили глаза, и вот что говорю: если Вы все-таки не прочь печатать письмо из Орен<бурга>, которое у Вас уже есть (главы IV и V), то пришлите мне, пожалуйста, один экземпляр корректуры, и тогда я, выкинув кое-что, закончу о черноземном крестьянине, и фельетон кончится так, что обещан<ия> продолжать -- не будет. Так, угаснет незаметно.
   Или вот что я предл<агаю> -- не печатайте ни переселенцев, ни "Концов" и возвратите их. Я найду им другое употребление со временем, -- а в "Русск<ие> ведом<ости>", как только мало-мальски опомнюсь, -- напишу беллетристический очерк, не такой, конечно, прелестный, какой, очевидно, на зло мне, чтобы меня растереть в порошок, написал прелестнейший Короленко. Это он все для того, чтобы я с моими сочинениями чувствовал себя сукиным сыном. Кроме того, я думаю, что В. Ю. Скалой сам будет писать о пересел<енцах> в "Русских ведомост<ях>", так как писать о них отчеты в том сочувств<ующем> крестьянству тоне, как можно и даже след<овало> писать при Картавцеве, теперь невозможно. Картавцев уволен по желанию самого гос<ударя>, которому разъяснили, что Картавцев умышленно выдавал дворянам большие ссуды, умышленно мирволил им и таким образом, якобы по доброте и сочувствию, дал им задолжать по уши, т. е. довел до неминуемой продажи с публичного торга и имел при этом целью передачу земли крестьянам. Материал у В<асилия> Ю<рьевича> большой, и он может обработать его под псевд<онимом> Вас<илия> Юрьева беспрепятственно. У меня же речи нет о крестьянском банке и его деятельности, а только речь идет о своем уме крестьян разных местностей России, проявляемом при начале жизни на новых местах. Если Вы печатать не будете и возвратите, тогда я переработаю со временем и первые две корреспонденции и дополню все это газетными извест<иями>, которые есть, и помещу в "Рус<скую> мысль", -- а Вам пришлю и напишу (также очнувшись немного) нечто беллетристическое.
   Н<иколай> К<онстантинович> устроен так хорошо, как нельзя быть лучше, и так уединенно, что, кажется, и писать перестанет: тихо, дом в саду, все окна в сад, и вообще как старинное поместье.
   Мешают писать до невозможности. Простите, приезжайте в Петербург. Дорогой Василий Михайлович, надоел я Вам хуже горькой редьки, да и сам себе надоел еще больше и все-таки всегда Ваш

Г. Успенский.

  

268

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

10 августа <1889 г.>, Чудово

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Посылаю Вам продолжение писем IV и V и нахожу их дельными, т. е. не пустопорожними. "Беллетристики" здесь больше, чем в прежних. Остается еще одно письмо, которое кончу вскорости. Если будете их печатать, то печатайте их раньше "Концов",-- те после. Но вот что крайне необходимо: надобно, чтобы контора выслала в двух экземплярах корректуры этих двух последних писем. Одну из них я буду передавать Скалону, для прочтения. Все, что он найдет нужным удержать для своего отчета, он может зачеркнуть, -- и я тогда только сведу концы с концами, однако постараюсь не говорить вздору, заделывая такие дыры. Это будет нужно сделать только 2 раза, и если будет набрано письмо до 17, то корректуры надобно послать в Чудово, а после -- Петербург, Вас<ильевский^> Остр<ов>, 7 л., д. 6.
  

-----

  
   О Теличевве. Теличеев находится в наст<оящее> время в Старой Руссе на каком-то съезде, касающемся минер<альных> вод. Только он воротится в Любань, он уже найдет мое письмо о том, чтобы дать мне записку о молоч<ном> кормлении.
   Я вполне уверен, что В<арвара> А<лексеевна> найдет его проект как раз подходящим для ее дела. Может быть, она пожелает его и увидеть.
  

-----

  
   Хорошо у Вас, милый Василий Михайлович, на даче, так хорошо, как нельзя быть лучше. Хорошо положительно во всем. И француженка Ваша относится к Глебу умно и настоящим образом внимательно. Поверьте, что такое отношение, беспристрастное и любящее, -- лучше отношения самой любящей матери. Но кажется, что без детского общества, особливо в Москве, -- Глебу нельзя быть. Хоть бы изредка он посещал лучший детский сад. Разговаривать с игрушками -- изнурит его умок без толку.
  

-----

  
   Письмо к Соболеву будет послано на днях.
  

-----

  
   В другом пакете, который здесь прилагается, заключ<ается> след<ующее>. В редакцию "Рус<ских> ведомостей" было прислано из Св<ятого> Ключа письмо, в котором некто, объявляющий себя посторонним Ключу лицом, однакож всячески хочет взвалить вину бунта на мужиков, а Стахеева и Крыжановского оправдать во всех отношениях. Письмо переполнено укоризнами и придирками лично ко мне. Но все это я оставляю без внимания, -- а извлекаю из письма главное, т. е.: в чем именно я не прав. Прочитав, Вы увидите в чем дело. Автор, послав<ший> Вл<адимиру> Алек<сандровичу> Розенбе<ргу> (которого сестра знает автора), -- сам из числа крупных хищников. А<лександр> Сер<геевич> Посников, прочитав письмо, плюнул, но я полагаю, что все-таки надобно, на всякий случай, иметь в запасе ответ сукиным детям. Прилагаю его на всякий случай. Я думал его поместить в примечании, он вышел велик и, кажется, совершенно не нужен.
   Шлю Вам искренний привет и благодарность от всех остатков моего помирающего сердца.

Г. Успенский.

  

289

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<14 августа 1889 г., Москва>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Посылаю Вам два рассказика. Без всякой натяжки оба они могут идти под общим названием "Грехи тяжкие". Думаю я одинаково и о том, что пишу в "Рус<скую> мысль", и о том, что пишу в "Рус<ские> вед<омости>", т. е. об одном и том же. Но 2-ой рассказ надобно исправить, чего я сделать не могу теперь. Утром сегодня я не свободен и не могу к Вам зайти, но вечером часов в 6 буду дома. Где и как могу я Вас видеть? Корректуру придется послать мне в Петербург. Если Вы передавали В<уколу> М<ихайловичу> мое предложение -- как он к нему отнесся? Видеть Вас мне необходимо и необходимо поговорить о многом, дорогой Виктор Александрович.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   14 августа 89.
   Москва
  

270

А. С. ПОСНИКОВУ

  

11 сентября 1889 г., <Петербург>

  

Дорогой мой Александр Сергеевич!

   Теперь я Вас уж не выпущу добром, найду на дне синего моря!
   Не смущайтесь размерами прилагаемой при сем охапки бумаги, именуемой фельетоном. Здесь больше клею, чем здравых идей, и вообще
  

Так осенью (когда приходится подыхать) бурливее река,

но холодней бушующие волны <...>

  
   Уж как холодно мне, дорогой Александр Сергеич, Вы и представить не можете. Распродал<ся> я построчно полистно, получив за все мое нутро полный расчет, и теперь превращаюсь в вешалку для собственного своего платья. С каждым днем слабею головой, уничтожаюсь в размерах мыслей, деревенею. Словом, теперь я прошу только снисхождения, -- ничего путного я уж не напишу, лет источника, а если я как-нибудь и начал бы оживать, то жена опять свалилась бы с ног, потому что увидела бы что я опять не весь ее. В прошлом году, после поездки в Сибирь, я точно чуточку ожил, но это ее окончательно свалило с ног, она всю жизнь не спускает с меня глаз, и сваливается с ног, раз только почует, что во мне есть что-то, что не принадлежит ей и чего она не может понять. Нет, мне никакого выхода уже нет. Она, напротив, начинает поправляться, когда я сам сваливаюсь: тут ей есть полная возможность для бесконечного количества забот обо мне, конечно, пустяшных, но наполняющих, однако, целые дни ее без малейших промежутков. Искренно все это до невозможности, -- но для меня это просто тюрьма, и беда в том, что, кажется, я теряю способность не покоряться этой тюрьме, -- это значит, что во мне угасает способность и потребность интереса к людям вообще.
   Дорогой Алек<сандр> Серг<еевич>! Если напечатаете это послед<нее> письмо, скажите в конторе, чтоб выслали корректуру на несколько часов. Пожалуйста. Возвратите мне последний очерк "Концов" ("На всей своей воле"), он скверный, и его нельзя печатать. Это последнее письмо хорошо бы скорей пропечатать. Вслед за ним постараюсь одолеть рассказик. Уж не взыщите, но все лучше "Концов".
   Крепко Вас люблю и обнимаю.

Г. Успенский.

  

271

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<Сентябрь 1889 г., Петербург>

  

Виктор Александрович!

   Вот в чем дело. Г. Лесков поместил в "Р<усской> мысли", как Вам известно, под своей подписью и, вероятно, получил обычный гонорар за чужое, переделанное им произведение, что как будто и нехорошо. Это-то нехорошо постоянно меня смущало, и именно потому, что рукописей, написанных крестьянами, у меня постоянно накапливается многое множество. Печатать их в подлиннике нельзя, в переработке за своей подписью -- нехорошо: в сущности ведь пользуешься чужим материалом. Между тем рукописи эти всегда до чрезвычайно<сти> любопытны и даже важны. Как-никак, а это уже голос действительно народный. Несколько лет тому назад я напечатал в "От<ечественных> зап<исках>" извлечение из такой рукописи крестьян<ской>, под названием "Крестьянин о соврем<енных> событиях" (без моей подписи и в мои кн<иги> не вошло), в которой маляр за 2 года до еврейских беспорядков предсказывал, что они будут, и объяснял основания их не в ненав<исти> к "жиду", а как безобразия в предст<авителях> правительств<енной> власти -- в духовенстве, в суде, в сельских властях, -- которые запутаны жидом и служат его интересам. М<ихаил> Евгр<афович> продержал мою рукопись полтора года, -- и когда уже я забыл о ней, а беспорядки начались, он ее напечатал. Об этой статейке, так как она была без подписи, -- Аксаков настрочил не одну передовицу о "показаниях пути". А затем я постоянно получал рукописи, письма, рассказы, которых нельзя печатать целиком, но в которых положительно есть такие великолепные страницы, что и Л<ев> Ник<олаевич> не напишет (впослед<ствии> Вы убедитесь). Пользоваться же этими страницами как "матерьялом, заимствованным" из номинально несуществующих источников (как г. Морозов позаимствовал у Тихонравова), -- дело неопрятное, прослывешь на чужой счет.
   А между тем оставлять эти небывалые прежде голоса из народной массы (бывали челобитные и прошения), которые излагаются в литерат<урной> форме, -- ни под каким видом нельзя. Помните, как хаяли мужиковскую литер<атуру>, которая возникла в те времена, когда царств<овал> Тургенев, и т. д. Из нее вышло все<-таки> кое-что, но вышло мало, потому что не было руководителей в людях сороков<ых> годов и поддержки в указании путей. Теперь, за 25 лет непосредственного наблюдения людей из народной массы, пережившей все реформенное время не по газетам, как мы, <а> на собственном опыте, -- <голоса> начинают проникать из пров<инции> и глухих мест в литературу, в редакции и прямо к писателям. Это истинно голоса из народа, много думавшего за эти 25 лет. Но все это изображено дико безграмотно, каракулями. И я хочу (это просто необходимо) делать такие же компиляции, как сделал и с письмом крестьянина о совр<еменных> событиях. Рукописей у меня и сейчас много. Во-1-х, у меня с весны лежит 8 тетрадей того самого Свешникова, из рукописи кото<рого> переделал Лесков. Автор приходил за ними, но они уже в деревне, и, очевидно, г. Лесков их поглотит. Но я имею буквально множество и других матерьялов, полученных из глубины, и прежде всего хотелось бы обделать биографию одного молодого крестьянина, начавшего жить на свете как раз после освобождения: тут и отн<ошения> к помещ<ику>, и учителя, и люди наживы -- словом удивительно интересно, и есть народн<ые> типы и характеры, которых мы никогда не подозревали, нет у нас в литературе ничего. Это новый писатель, -- крестьянин, видавший все виды за 25 <лет>, безграмотный. Вот я и желал бы, чтоб такие компиляции печатались так примерно: "Рассказ крестьянина Кураева" (т. е. подписано имя автора) с предисловием Усп<енского>.
   Работа над такими рукописями гораздо трудней, чем над своим рукописаньем. В день можно написать печатн<ый> лист собственных пустяков. Над этими рукописями, чтоб выделить самое существенное, новое, нам неизвестное (и оч<ень> часто неизвестное самому автору и пропадающее в хламе пустяков) -- надобно много трудиться, гораздо более, чем над компиляц<иями>из газет. Там клей способствует прославлению писателя в значит<ельной> степени; здесь надобно собственной рукой не переписать, а то же слово, да не так молвить, как оно молвлено у безграмотного автора; поэтому я по совести полагаю, что труд этот отнимает времени и внимания гораздо больше, чем труд оригинальный или при помощи клея, и, таким образом, полистная плата должна быть та же, т, е. 150 р., т. е. 100 р. мне и 50 р. автору, который сам их и получит из конторы, ибо и имя его будет поименовано в самом начале очерка. Так вот, Виктор Алек<сандрович>, ответьте мне, пожалуйста, и я тотчас примусь за работу -- с величайшим удовольствием.

Ваш Г. Успенский.

  
   Всего хорошего Вам и Вашей семье.
  

272

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

6 окт<ября 18>89 г., <Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Не смущайтесь малым количеством прилагаемых при сем листиков, -- завтра же с курьерским вышлю остальное. Всего будет 3/4 листа, но все-таки не мешало бы прочесть корректуру. Я очень бы желал, чтобы эта заметка (посвященная материальному обесп<ечению> совр<еменного> духовенства) попала в октябр<ьскую> кн<ижку> "Русск<ой> мысли". Ничего нецензурного нет, и прочитать в корректуре надобно только первые листки, которые посылаются, а то, что будет послано завтра, пойдет без корректуры.
   Не осерчали ли Вы, Викт<ор> Алек<сандрович>, за мою просьбу, совершенно Вам и Вашим работам не соответствующую, насчет "Рус<ского>курьера"? Я ведь просил возложить все это на артельщика "Рус<ской> м<ысли>". В Петербурге нет возможности даже адреса "Рус<ского> кур<ьера>" узнать.
   Затем, немного погодя, я к 24-му пришлю Вам вещь.
   Сию минуту я чувствую себя немного лучше.

Преданный Вам Г. Успенский. {*}

{* Весь текст письма зачеркнут. -- Ред.}

  
   Если бы отдали набрать прилагаемые листки, то корректура вернулась бы 9-го. Не поздно ли? Если ж поздно, то, я думаю, и так можно печатать.
   P. S. Сию минуту, В<иктор> Алек<сандрович>, ко мне явилась некая писательница Виницкая с карточкой Н. К. Михайловского, которую прилагаю. Устроить. Это значит просить Вас принять ее роман, и если Н<иколай> К<онстантинович> написал это слово, то значит имел какие-нибудь основания. Из разговора г. Виницкой я понял след<ующее>.
   В январе месяце Стасюлевич принял ее роман в "Вестн<ик> Евр<опы>" и выдал ей 250 р. В письме к ней Стасюлевича я своими глазами прочитал несколько весьма похвальных для нее строк, хотя всего письма и не читал. Роман, однакоже, в августе, когда она возвр<атилась> в Петербург, был ей неожиданно возвращен без всяких объяснений со стороны ред<акции>. По ее объяснению, это результат каких-то интриг Слонимского, которому она когда-то что-то сотворила и который ее. ненавидит, да и она ненавидит Слонимского. Здесь замешались письма, и т. д., и т. д. Слонимский показал письма, тот обиделся, я его выругала и т. д. Но дело в том. что роман-то, кажется, хорош, потому что А. Н. Плещеев принял его немедленно, как только она принесла его. Но денег у Евреиновой нет, хотя она и выдала ей поручительство в литературный фонд на 300 р. Это поручительство на бланке редакции "Сев<ерного> вестн<ика>" я сейчас видел также своими глазами и руку Евреиновой знаю; она желает взять роман из "Сев<ерного> вестн<ика>" и поместить в "Рус<ской> мысли" по 100 р. за лист. Роман называется "Ярославцев и Поленов". "Северный вестник" крепко прижимает сотрудников и за оригин<альные> произв<едения> платит почти как за переводы. Одно могу удостоверить, что он был принят "Вестником Европы", и теперь принят "Северным вестником". Вы должны ее знать, кажется. Она что-то трещала, что рояль ее была у Вас, но что самой ей почему-то писать Вам нельзя. Если откинуть всю эту бабью пустяковину, -- ведь в ее повестях было оч<ень> много интересного; одно уж то, что она психопатка современная. Так вот, Виктор Александрович, что мне ей ответить? "Северн<ый> вестн<ик>" даст ей грош, так как он положительно при последнем издыхании. Взять ей теперь из "Северн<ого> вестн<ика>", -- значит, если не примет "Рус<ская> мысль", -- остаться без гроша. Евреинова не возьмет. Вот еще одно обстоятельство: по ее словам, роман читал Пыпин и чрезвычайно его хвалил -- так она говорит. Если бы Вы имели письмо Пыпина, подтверждающее эти слова, -- то решились ли бы принять роман, не читая (не по 100 р., а все-таки по цене среднего размера)?
   Если в этом предположении есть какие-нибудь основания, то напишите мне в ответ на это письмо строчку -- "желательно, мол, знать мнение об этом романе Пыпина, который как Вы (я), пишете, читал его". Если она такое мнение получит от Пыпина в виде письма, -- то я думаю, что этого достаточно для того, чтобы ее выручить от Анны Мих<айловны>?
   Как Вы думаете? Всего хорошего, дорогой Виктор Александ<рович>.

Г. Успенский.

  

273

С. Н. ЮЖАКОВУ

  

<7 октября 1889 г., Петербург>

   Сергей Николаевич! Н<иколай> К<онстантинович> сказал мне (с Ваших слов), что в каком-то английском литературном обозрении помещена заметка и о моих соч<инениях>. Нельзя ли мне получить этот No обозрения дня на два, чтобы перевести заметку? И если это можно сделать, то Ив<ан> Ив<анович>, который принесет эту записку, зайдет к Вам за этим No,-- когда Вы ему назначите. Если нельзя получить самый No, то нельзя ли хоть узнать только No?
   Буду Вам глубоко благодарен.

Преданный Вам Г. Успенский.

  
   P. S. Как Вы чувствуете себя? Вчера, кажется, была пятница?
  

274

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

12 окт<ября 18>89 г., <Петербург>

   Виктор Александрович! Статья была окончена, когда принесли Ваше письмо, и я узнал, что окт<ябрьская> кн<ижка> готова. Стало быть, я мог всю статью переделать сызнова и с прибавлением новых документов.
   В сущности, вот в чем дело.
   Земское дело раздробляется между двумя сословиями,-- дворянством и духовенством, именно как сословиями. К духовенству переходит народное образование, -- дело не маленькое. И вот я собрал из "Епархиальных вед<омостей>" сведения о положении и нравственных силах этого сословия. Оказывается, что мы совершенно не знаем, что такое совр<еменный> поп, как он великолепно устроил свои денежные дела и какой в нем развивается нахрап завладевать местами, дающими жалованье их размножающейся жеребячьей породе. Гордость непомерная. Чтобы иметь возможность говорить о попе (с похвалою, а не с порицанием, иначе ничего печатать о попе нельзя), я, в параллель поповскому отъедающемуся сословию, привожу характеристику дворянского сословия, которую, по глупости, делает Мещерский и весь его "Гражданин". Там оно представ<лено> в нищенском виде, расслабленное и в то же время призывается выполнять огромные задачи, возлагаемые "а земских начальников, то есть значительную часть земского дела. Попов я буду превозносить (только в денежных делах) в укор Мещерскому как нравоучение, век живи и век учись, а не болтай попусту и не срами дворян. Вот почему эту заметку необходимо переделать всю; жеребячья порода, как только стало известно о переходе школ, стала именовать себя предизбранной жеребячьей породой ("Тав<рические> Епарх<иальные> вед<омости"". Вообще не написать всего этого иначе как в упрек дураку Мещер<скому> нельзя никак.
   Пожалуйста, В<иктор> А<лександрович>, вышлите мне эти листки (7, кажется) -- я их все переработаю. А если есть уже корректура, то и это не беда.
   Будьте здоровы! Преданный Вам

Г. Успенский.

  

275

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<26 октября 1889 г., Петербург>

   Виктор Александрович! Ужасная смерть Н. В. Усп<енского> омрачила меня и омрачает ужаснейшим образом, и вот почему рукопись, оконченная дней 5 тому назад, залежалась до сегодня, т. е. до получения Вашего письма, которое мне о ней напомнило.
   О духовенстве полож<ительно> необходимо писать в настоящее время: во имя совершенно неопределенных затей св<ятейшего> синода разрушаются самые прекраснейшие зем<ские> учр<еждения> -- например, учительские семинарии, где в настоящее время приготовляются в народные учителя почти исключительно молодые люди уже крестьянского сословия, т. е. появляется учитель, имеющий неразрывные связи с народом, так как семья его в деревне, отец пашет и сестра замужем за крестьянином. Прелестнейшие личности такого рода воистину народные учителя, сколько я их ни видел. Но едва только дожили до такого прекраснейшего результата земского дела, как начинают закрываться эти семинарии, так как широта программы не соответствует узости и бессмысл<енности> учительск<их> кур<сов> духовного вед<омства> и, след<овательно>, причетникам там делать нечего, а воспитанникам уч<ительских> семин<арий> нечего делать в глупых церк<овных> школах.
   Я написал обо всем этом жеребячьем сословии в самых скромных размерах, старался всячески "не обидеть" и полагаю, что цензуре в этой статейке не к чему будет придраться. Корректуру я желал бы иметь, но об этом я извещу Вас особо, завтра же. Может, дня на два придется приехать в Москву. Это я буду знать в субботу, и тогда либо приеду, либо извещу. К декабрю непременно будет три небольших вещи, под одним общим заглавием "Раздумье". Под этим загл<авием> существует сборник статей Герцена. Но ведь не он давал этому сборнику такое название, а издательница? Если это покажется неподходящим, то я изменю. В этих трех [рассказах] вещицах, в первом будет несколько сцен из живой действительности, 3-й будет весь беллетрист<ика>, а во 2-м, к сожалению, будут разные соображения, -- не мои, а извлечения из соображений других.
   Итак, в субботу я буду знать, поеду ли я в Москву или нет.
   Будьте здоровы, крепко жму Вашу руку.

Г. Успенский.

  
   26 октя<бря 18>89.
  

276

А. С. ПОСНИКОВУ

  

26 окт<<ября 18>89 г., <Петербург>

   Превосходнейший ангел, Александр Сергеевич! Вчера пришел Максимов, говорит -- "Сердит на Вас А<лександр> С<ергеевич>. Он Вам писал, а Вы ничего не пишете!" -- Нет! ответил я безумному Максимову, -- не сердится на меня А<лександр> С<ергеевяч>. Он должен чувствовать, что я и затих-то от его сердечного письма, именно затих, то есть вот уже с месяц как я чувствую себя тихо. Хотя мне и невозможно даже и думать, чтобы впереди для меня было лучше, но утих> не мучаюсь жизнью и, пожалуй, даже мало думаю о ней, но во всяком случае не мучаюсь... Пишу трудно, язык у меня стал такой, каким пишут в святейшем синоде, -- но и это ничего... Это-то, может быть, пройдет. Только ужаса никакого не чувствую, стараюсь не чувствовать и иной раз тихим манером пролежу часиков пять.
   Была и другая причина, почему я не писал, но эта причина особенная. В самое последнее время я прочитал в газетах: "Смоленское дворянское собрание постановило поднести всеподданнейшую благодарность Г. И. (не мне) за дарованные им права дворянству и, пользуясь правом полного доверия верх<овной> власти, ходатайствовать о коренном разрушении системы классического образования".
   Когда я прочитал это известие, то сказал: "А! Стало быть, он еще в Смоленске". И в этот раз мне от милого моего А<лександра> С<ергеевича> еще лучше стало на душе: умно и весело!
   Надо же мне когда-нибудь просто чувствовать себя на душе, и поберегать их там, {Так в подлиннике. -- Ред.} а не выкрапывать их пером на бумагу, не разводить их чернильной водой!
   Вот и не писал, потому что Вы .мне дали самое успокоительное лекарство, и я все время испытываю его благотворное действие.
   Так вот отчего молчание-то произошло, голубчик Вы мой А<лександр> С<ергеевич>!
  

-----

  
   На днях я, может быть, Вас увижу -- думаю на два дня приехать в Москву. Смерть Н<иколая> Усп<енского> омрачила меня ужасным образом. Я-то ведь знаю сущность поведения, которое привело его к такой погибели. Но нельзя, да и не надо говорить о растлении его души с детских лет в поповской среде, где он родился и жил и которую, увы, любил все время, любил ее безбожество и все то, что известно под наименованием "жеребячья порода"; издевался над свинским житьем этой пьяной, сластолюбивой, жадной до плотских удовольствий поповской толпы, но все-таки любил быть здесь из удовольствия издеваться "ад ней, любоваться распутством. Священник села, где . нет барского дома, волостного писаря и кабака, может спиться или стать наряду с мужиком простым пахарем, "о не растлить своей души развратом героев пошехонской старины, проживающих в барском доме, окруженном дворней. Дворня именно то культурное общество для деревенской аристократии, кулаков, лавочников, кабатчиков и кутейников, -- с которым причт был в дружеских связях. Я не могу изобразить именно безбожия, которое здесь царило в юные годы Ник<олая> Вас<ильевича> и где у него развилось удовольствие издеваться над человеком, желать довести, если можно, всякого знакомого, особенно женщину, до пробуждения в них распутных побуждений и вообще удовольствие ощущать в людях дураков, подлецов и мошенников. Ведь вот -- Тургенев, Толстой, Григорович, Некрасов, Помялов<ский>, Лев<итов> -- словом все, о ком написаны его литературные воспоминания, -- все плуты, дураки, мошенники, пьяницы. Что это значит? Человек прожил 52 года, -- и помнит, считает нужным помнить почему-то одни только гадости и всегда сочиняет их, врет? И что важно -- в этом оплевании нет злобы, -- но какое-то неизменное, в крови таящееся желание оправдать свою растленную мысль и, поистине преступные,
   растленные желания, -- подлостями или по его ..... и
   плутовством всего общества, даже Тургенева, Некрасова и т. д. Если мерзко то, что он написал и наклеветал на писателей, то говорил он на словах во много раз хуже, и когда живописал с своей точки зрения, т. е. своей растленной мысли чужие свинства и скотство (иного он не понимал), то чем подлее играла его мысль и чем гнуснее созидались его позорящие людей якобы доказательства подлости, -- тем ему становилось легче на душе, лицо его оживлялось и с каждой подлостью, по мере возрастания ее омерзения. Тут он был молодцом, юмор блистал у него, он хохотал и а всю комнату и чувствовал себя вполне ободренным для собственного своего распутства.
   Я знаю, что Вы, да и никто не может приблизительно понять этого растления и среды, в которой единств<енно> оно было существ<енным> свойством взаимных отношений, сущн<остью> жизни. И я знаю, что то, что я написал -- не говорит о растлении как бы следовало, -- но ведь этих черт никто бы не мог долж<ным> обр<азом> изобразить, даже Мих<аил> Евгр<афович> не постиг бы. Я же руководствуюсь только ужасом. Кстати сказать, Ник<олая> Усп<енского> я видел в теч<ение> всей его жизни много днями, а скорее часами, да в промежутки двух, трех лет, и то я с пятого слова чувствовал уже страх пред растленными мыслями, вот-вот пойдут из него, и он выразит их самым ласковым, любовным тоном с очевидным ощущением удовольствия и понемногу, как гипнотизер, отуманит растленными мыслями всякого, которого ему любо будет видать в подлом виде. Если бы у него не взята была дочь, он бы ее растлил. Да едва ли это уж и не случилось. Вот какая это ужаснейшая личность!
  

-----

  
   Кстати, дорогой Александр Сергеич, -- исправьте непременно ошибку, которая вкралась <в> некролог Н. В. Ус<пенского>. Я даже прямо прилагаю ее.
  
   Поправка к некрологу Н. В. Успенского
  
   В некрологе Н. В. Успенского ("Рус<ские> вед<омости> No 295) между прочим сказано: "Рассказы его печатались преимущественно в "Современнике" до закрытия этого журнала в 1866 г." Это не совсем так. В "Современнике" рассказы Н. В. печатались с 58 года по 62 год. В 1862 он поместил народные сцены "Странницы" в "Русск<ом> вестнике", а с 63 г. стал сотрудником "Отечественных записок", ред. А. Краевского. В конце 60 и начале 70 писал в "Вестнике Европы".
  

-----

  
   Если бы он писал в "Совр<еменнике>" до 66 года -- это значит, что у "его бы были нравств<енные> связи с людьми, -- а этого у него не было. Да и вообще для достоверности, пожалуйста, исправьте эту ошибку.
  

-----

  
   Будет ли напечатана моя "Червоточина"? Я бы желал. В том же 295 No "Рус<ских> вед<омостей>" перепечатали из "Нового времени" сведения, доставленные Дворянскому банку землевлад<ельцев>, о количестве инвентаря. Что ж, разве не правда, что я пишу? На 25 десят<ин> чуть не одна лошадь, -- а поля между тем все засеяны, все сжаты, зерно вымолочено, и эти засеян<ные> поля -- основание для оценки доходности земли, тогда как их засеяла нужда крестьянская. Там сказано -- большей частию исполу. Это ведь тиранство, а не хозяйство. Исполу -- это прежде всего -- крестьянское безземелье, затем это доходность земли, в обработку которой землевладелец не тратит ни копейки, -- да всего не перечтешь!
   Я бы, впрочем, мог смягчить язык. И поэтому вот что, дорогой Ал<ександр> Серг<еевич>, письмо это Вы получите в субботу, полагаю, часа в 3 дня. Если Вы не будете печатать ее в воскресенье, но печатать все-таки решитесь, тогда Вы отдайте ее в типографию, а мне пришлите телеграмму: "Печатать будем", -- тогда я приеду и при Вас все исправлю.
   Да, превосходный мой, А<лександр> С<ергеевич>?

Г. Успенский.

  
  

277

Я. В. АБРАМОВУ

  

<Конец ноября 1889 г., Петербург>

  

Дорогой Яков Васильевич!

   Если возможно, -- не откажите мне дать на несколько часов отчета о Воскр<есной> школе Тифлиса. Я возьму оттуда несколько строк, и Вы беспрепятственно можете тем же самым содержанием располагать. Разве нельзя об одном и том же жизненном явлении, не противореча во взглядах, писать не одному или двум, а всему количеству писателей, заинтересованных этим явлением? Так будет и тут. Если же Вы с этим не согласны и в Ваши хроники таких новых и хороших явлений жизни не попадет отчет из Тифлиса, -- так я тогда не решусь из него заимствовать. У Вас эта хроника новых яв<лений> жизни ведется систематически, подробно, и мне первому будет горько, если там не будет рассказа о тифлисской школе во всех подробностях. Так вот, Я<ков> В<асильевич>, и рассудите. Кстати сказать, если бы я кое-что заимствовал, -- так это появится в печ<ати> после 15 января. Следов<ательно>, если Вы напишете до того времени, то я сошлюсь на напечатанную Вами статью. Печатать о ней раньше не нарушит летописи этих прекраснейших яв<лений> нашей жизни, -- а я воспользуюсь из Вашей хроники в пределах для меня возможных и нужных. Время есть для этого.

Душевно преданный Вам

Г. Успенский.

  

278

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Конец ноября 1889 г., Петербург>

  

Дорогой мой, милый Александр Сергеевич!

   При всем моем (настоящим образом) болезн<енном>, состоянии я не могу не возопиять о том, что творится в "Р<усских> ведомостях" со шрифтом. Поистине происходит бесчеловечное дело для корректоров, для писателей и, главное, для читателей. Способ поистине варварский, бесчеловечный -- микроподобным шрифтом увильнуть от необходимости расширения газетного листа. Успех "Р<усских> вед<омостей>" Вам известен, а он обеспечивается читателем, и читатель убеждается в правоте своего сочувствия газете, когда видит, что на его глазах и газета вырастает и материалу для чтения в ней прибавляется. Теперь оказывается, что объявления иногда заполняют сплошь две страницы -- первую и последнюю, а для того, чтобы на остающемся месте уместить "литературу",-- изобретается такой шрифт, от которого положительно можно ослепнуть. Это кровная обида и писателю и читателю. У писателя этот шрифт на каждой строке похищает от 3 до 5 букв, т. е.: из ста строк похищает 10--15 строк, а читателя слепит, -- с первого же взгляда на лист читатель теряет обычное побуждение узнать, "что там есть?", и неожиданно эта потребность заменяется неприятнейшим ощущением, возбуждаемым микробами, -- и рождает непр<иятное> чувство "слепит глаза". Это первое, что теперь возб<уждают> "Рус<ские> вед<омости>". Какое бы там ни было содерж<ание> -- напрягать зрение -- первое, что омрачает душу при виде этой газеты. И положительно эта неприятность мешает понимать, что читаешь; газета неприятна, не деликатна, груба -- "прочтешь, небось". -- Как Дерунов: "и он достанет". Кроме того, посмотрите, что делает эта экономия в размерах шрифта: никогда в газете не было такого обилия пустых мест, попыток их зачернить какими-то черными оглоблями, -- раздвигать абз<ац> на целую строку пустую; вчерашний фельетон Н. К. Михайловского читатель поймет как недостаток материала. Нехватило! Растянули фельетон, как зубами: между заглавием и текстом -- верста полная и на конце целая пустая ладонь, -- несмотря на оглоблю и продолжение следует. Будьте уверены, что эти лысины читатель поймет, как недостаток в газете материала. Ничего подобного нет ни в одной газете. Каждая под давлением литературных и коммерч<еских> приб<ылей> расширяет размеры листа, количество слов, букв и строк. Только "Русские ведом<ости>" полагают возможным, не затрачивая денег на новую машину и не препятствуя увеличению количества объявлений, выигрывать для них место на тексте и изобретают недобросовестный шрифт. Неужели Вы и прочие добрые люди не будете протестовать против этого посягательства на писателя и читателя? Вы первый ослепнете. Не будут покупать на желез<ных> д<орогах>. Читать в вагоне, на конке невозможно. Вот сейчас я должен был зажечь вместо 2-х свечей четыре, и то противно смотреть -- видишь замысел против тебя, кто-то неизвестный задумал тебе, читателю, напакостить и притаился.
   Я помню, что Вас<илий> Мих<айлович> скорбел о том, что когда газета начала выходить в 7-мь столбцов, и т<аким> обр<азом> изменила вид, -- в сущности было очень мало прибавлено строк. Он скорбел о том, что нет действительного расширения газеты... Теперь все направлено на то, чтобы покоряться давлению объявлений о врачах, секр<етных> болезнях, -- и при помощи невозможного для глаз шрифта умещать текст, уменьшая шрифт. Что бы там ни было, -- но в этом деле виден не добрый, не гуманный замысел против читателя. Это поймет, ощутит всякий подписчик. Это будет непременно. И это кладет на "Рус<ские> вед<омости>" какую-то тень, отнимает от них веселое впечатление,
  

<Приписка:>

  

Милый, хороший Алекс<андр> Сергеич.

   Я болен настоящ<им> образом. Грипп и ужаснейшее нервное расстройство. Приедет проф. Шершевский. Крепко целую, хороший А<лександр> С<ергеевич>.

Г. Успенский.

  

279

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Конец ноября -- начало декабря 1889 г., Петербург>

  

Милый, мой, хороший Александр Сергеевич!

   Телеграмма, в которой было Ваше имя, -- обрадовала меня до глубины души. И все-то подписавшиеся -- милы и приятны мне, но я рад, что Вы тут же. Здоровье мое вот в каком полож<ении>. "Запах" ослабел под влиянием, во-1-х, электричества и 3-х лекарств, действ<ующих> на нервы внешним образом. Дело плохое. Так как, чуть только ослабнет действие, например, хлоралгидрата (вот какое средство), который я, в жидком виде, налив в горсть руки, втягиваю носом,-- так запах, как был, так и есть. Иногда можно замазать его на целый день, но с 12 ч. ночи до 3-х -- никаких способов, и поэтому засыпаю в 7--8 ч. утра, а просыпаюсь в 3 ч. Ужаснейшее расстройство и невозможность не только работать, да и читать. Особливо читать "Рус<ские> ведомости",-- с нынешним их скорченным в комочек шрифтом, похожим на человечка, который живет не в комнате, а в "углу", скорчившись, подобрав ножки, ручки.
   Вот какое стряслось дело, которому я, впрочем, рад. Какой-то доброжелатель прислал мне из Уфы постановление Уфимской палаты уг<оловного> и гр<ажданского> суда о предании меня суду.
   Прилагаю это постановление. Прочитав его, обратите внимание на след<ующее> обстоятельство: обвинительные слова они находят в той цитате, которая подчеркнута и начинается со слов "До чего..." и т. д. Когда Вы прочтете эту цитату, то не поймете слов: такие, новое и конец: Мероприятие Прав<ительствующего> Сената.
   К чему относится все это? По словам постановления, к делу Колосковых; но на следующей странице, разъясняя дело Колоскова, суд разъясняет дело еще Уткина. Откуда он взялся?
   Вот здесь и заключается плутовство Уф<имского> суда. Возьмите, пожалуйста, фельетон и прочтите целый столбец выше слов "До чего" и т. д. и Вы увидите, что <я> сказал о суде дурно на основании того, что прав<ительствующий> Сенат предал членов суда по делу Уткина, и на этом основании я привел равнозначительное дело.
   Получив это постановление, я обратился к нотариусу (единств<енному> задушев<ному> другу М. Е. Салтыкова) В. И. Иванову с вопросом о том -- куда меня теперь? Прилагаю его ответ.
   Не сомневаюсь, что прокур<ор> Суд<ебной> палаты пришлет в ред<акцию> "Русских ведомостей" повестку на мое имя, -- и я бы желал, чтобы меня вызвали в Москву, без проволочек.
  

-----

  
   Маленькая просьба, которую прошу Вас, пожалуйста, обхлопотать в конторе: напечатать два объявления такого содерж<ания>. (Прилагаю листок).
  

-----

  
   Кроме того, нельзя ли поощрить меня небольшой рекламой ввиду того, что в начале марта выйдет мой собств<енный> том? Реклама заключается в таком виде.
   На днях поступило в продажу третье издание соч<инений> Г. Успенского, в 10 тысячах экземпляров. Издание 2-ое, в таком же количестве, поступившее в продажу 3 декабря 88 года, разошлось к 1-му августа 89 г.
   Это вы увидите на пометке о дне выхода книги. Павленков, потому только, что желал выпустить третье издание с новым портретом, -- тысячи две 3-го издания пустил под именем второго со старым портретом. И, таким образом, книга, которая разошлась в 8 месяцев, -- обижена прибавкою 4 незаслуженных ею месяцев.
   Нельзя ли прибавить после слов к 1-му августа:
   Несколько сот экземпляров третьего издания, вследствие продолжительной задержки с получением нового портрета, после 1-го августа, по необходимости были выпущены в продажу со старым портретом и как второе издание. След<овательно>, 2-ое издание разошлось в течение 8 месяцев.
   Если это нехорошо, то все-таки воткните туда, где "Нам сообщают" и т. д., вышеприведенные три строчки.
   От всего сердца благодарю.

Г. Успенский.

  

280

С. А. РАППОПОРТУ

  

9 декабря <1889 г., Петербург>

  

Любезнейший г-н Раппопорт!

   (Отчего Вы не сообщите Вашего имени и отчества?) Не знаю, как Вам объяснить то удручающее состояние, в котором я нахожусь всю осень до настоящего времени. Я до того весь прошлый год, с осени, был измучен моими домашними несчастьями, что, когда осенью нын<ешнего> года случилось неожиданное новое, я просто окончательно потерялся, и сам слег в {Далее в копии пропуск. -- Ред.} Я и сейчас лечусь У психиатра д-ра Чечотта, и Вы можете судить о том, в каком я состоянии. Ни читать, ни писать я не в состоянии положительно, за исключением самых последних дней. Вот почему, получая Ваши письма и скорбя о Вас до глубины души, -- положительно не мог даже ответить Вам чего-нибудь определенного и, главное, не мог потому, что сам едва был жив. Но это не означает, чтобы все обещанное мною не было бы исполнено. Издание книги затянулось потому, что Павленков накопил массу изданий, а летом, как предполагалось, -- вовсе не был в Петербурге и уезжал лечиться. Но книга Ваша непременно будет напечатана. Не волнуйтесь, что происходит некоторое замедление -- так ли еще бывает и бывало даже со мной, -- книга будет издана в начале будущего года и в январе непременно начнет печататься, в этом будьте совершенно покойны. Далее, "Переселенцы" также, по всей вероятности, будут напечатаны, "о в скромном журнальчике "Труд", издающемся при "Всем<ирной> иллюстр<ации>". Журнальчик не имеет с "Иллюстр<ацией>" ничего общего -- и опрятен.
   Но вот, что я Вам скажу: Вам известно, что начинаются поповские школы, -- не дополните ли наблюдениями и эту новость? Затем, -- школы грамотности, затем широкое распространение воскресных школ и при них библиотек. Просьбы об открытии народных библиотек не уважаются нач<альством>, а просто библ<иотек> уважают<ся>, только библиотеки эти берут по 5, по 10 к. в месяц за чтение. Все это надо было бы дополнить и обсудить. Если Вы хотите это сделать, то известите, и я Вам пришлю брошюрку Абрамова обо всем этом, и Вы сделаете дополнения. Относительно "Переселенцев" сообщу Вам дня через два.
   Что же касается "Шахтеров", -- то из Барнаула, куда ее завез господин, которому я Вашу тетр<адь> дал просмотреть -- ни слуху ни духу. Едет туда на днях один из брат<>ев> Сибиряковых, и вот он, может быть, раздобудет эту рукопись и возвратит. Все Ваши рассказы и сценки -- в сохранности. Я много работал, трудно жить, утомился до чрезвычайности, а в последний год и совсем расслабел, -- вот причины, почему я просто обессилел, и Вы, надеюсь, поймете мое непонятное относительно Вас поведение.
   Преданный Вам

Г. Успенский.

   Пет<ербург>, В. О., 7 л., д. 6, кв. 4.
  

281

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<20-е числа декабря 1889 г., Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Сейчас получил Ваше письмо и приношу Вам самую бесконечную благодарность. Рассказ будет доставлен непременно не дальше субботы. "Отрезки" же, было бы хорошо, если бы Вы возвратили мне по получении этого письма. Я их возвращу в скорейшем времени и положит<ельно> желал бы, чтобы и они шли в январе. Но вот затруднения, кот<о>рые> я Вам натворил, -- это я знаю и глубоко скорблю. Но не зная достоверно, возьмет ли т<оварищест>во "Р<усской> м<ысли>" на себя это трудное дело, я начал переговоры с Павлен<ковым>, имея в виду обстоятельства, которые могли бы затруднить, между проч<им>, и т-во "Р<усской> м<ысли>". Существ<енное> дело -- склад. Не иметь склада у Луковникова, у которого на складе первые 2 т<ысячи>, невозможно: читатель должен выписывать из двух мест и 2-х городов. Словом, необходим расход на уплату за склад книг в Петербург. Если бы "Рус<ская> мысль" сделала его в своей конторе у Фену, -- то, будьте уверены, Луковников донял бы за это, и можно быть уверенным, что он охотно отказывал бы требовавшим 3 т<ом>. Кроме этого, -- черная работа, корректура, -- сколько тут хлопот с каждым листом пересылки из Москвы в С.-Петербург и обр<атно>. На каждый печатн<ый> лист, если его прочесть один раз, -- 3-ое суток, если отправлять с кондуктором курьерского поезда. Н<иколаю> Константиновичу > прислано сразу три листа, -- да и оригинал его безукоризнен. У меня же все написанное за последние годы совершенно переделано, так что, напр<|имер>, "Непривычное положение", т. е. сущая скука, -- преображено до неузнаваемости и переработано из "Писем с дороги" из очерков "Мы" и из всех прочих случайных заметок о Болгарии, Точно так же "Грехи тяжкие" превращены в 4 отдельных рассказа и выброшена вон вся сибирная тоска, которая меня одолевала и которая тогда отразилась в писанье. Словом, первая корректура необходима для многих из переработанных вещей. Кроме того, лист ужаснейший: у Ник<олая> Конст<антиновича> из каждого фельетона "Русск<их> вед<омостей>" в 14 ст<олбцов> выходит лист, -- у меня из 7 1/2 фельетонов ничуть не меньшего размера Павленков насчитал только 2 листа с чем-то. Следов<ательно>, нужно втрое больше времени на набор, втрое на корректуру листа. Таким образом, Виктор Александрович, быть может и лучше, что тов<арищество> избежало этой возни и хлопот и непроизводит<ельных> расходов. Печатаю только 10 тыс<яч> и по 1 рублю. Другое дело 2-е издание, которое пополнится новыми матерьялами и которое не будет надобности поправлять в корректуре так, как это. Тогда и цену можно назначить больше. Но еще более существенное дело это быстрота печат<ания>. Если Павленков не раздумает,-- то книга будет готова в первых числах февраля, и вот какой расчет:
  
   10000 руб.
   Издание, печать, бумага...............2300 р.
   Луков<никову> за склад и %, котор<ые> он бу<дет>
   брать с кажд<ой> книги 30%............3000 р.
   5300 р.
   Мой остаток...................4700 р.
  
   Причем я начинаю получение после того, как покроется 2300 р., а следоват<ельно>, буду иметь возможность в скором времени иметь хоть по 250 р. в месяц. Мало того, тот же Луковников, если я ему уступлю с своего рубля 5--7%, так он мне может дать вперед даже и тотчас после выхода книги в свет, он видит ведь как идет? Первое издание даже в складе не было, и экземпляр доставлен мне прямо от переплетчика.
   Что же касается до обещанных работ, -- то все будет исполнено с точностию: "Отрезки" -- пришлите, набраны они или не набраны. Я их возвращу тотчас после того, как окончу рассказ, а рассказ в самом скором времени на этой неделе будет уже непременно не меньше 3-й части.
   Книгу Вашу А<лександр> Ив<анович> передал мне. Благодарю Вас от всей души.

Преданный вам Г. Успенский.

  
   Письмо превосходное! Вот, В<иктор> А<лександрович>, -- обчесво-то! Раскисло ли оно? Ведь как понимает положение дела вообще какой-то ктитор, церковный староста? Как он превосходно понимает даже положение литературного дела и видит, что надобно было "сдерживаться" и притворяться не негодующим. Такого же рода сожаление необходимости (плачевной) для писателя держать себя в узде получил я из Витебска. Не знаем мы теперь хорошего земского человека, простого, неученого, но искренно чувствующего и поэтому искренно сознающего разврат предержащих во всем ходе управления.
  

282

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<Декабрь 1Н89 г., Петербург>

Дорогой мой, милый Александр Сергеевич!

   Вы сами понимаете и знаете, какое животворное впечатление произвела на меня Ваша телеграмма. Я принялся писать в ответ, и писал много, но все это суета сует. Итак, я глубоко счастлив искренним отношением к Вам, Вас<илию> Мих<айловичу> и ко всему умному и сердечному кругу людей, именующемуся "Русск<ие> ведомости". Н<иколай> К<онстантинович> да Салтыков,-- вот все, кто, кроме Вас, относились внимательно и снисходительно, когда надо, и вообще сочувственно. Я даже не могу и высказать, что такое в моей нравств<енной> жизни значат "Рус<ские> вед<омости>" и что бы я был, если бы не имел этого теплого пристанища!
  

-----

  
   На днях же, дорогой А<лександр> С<ергеевич>, я пришлю рассказик, -- он сам собой лезет на бумагу; теперь же я прилагаю б страничек о значении приплаты в опер<ациях> Кр<естьянского> бан<ка> и завтра пришлю еще странички 3. Прочитайте, во-первых, Вы сами и, во-2-х, пусть прочитает В<ладимир> А<лександрович> Р<озенберг>. Быть может, я своим сованьем не в свое дело помешаю его работам, касающимся банка. Если эти страницы вообще плохи, то возвратите их.
   Крепко целую, обнимаю доброго, задушевного Ал<ександра> Сергеича!
  
  

1890

283

В РЕДАКЦИЮ "РУССКОЙ МЫСЛИ"

  

<Середина января 1890 г., Петербург>

   М. г. В объявлении о выходе в свет первой книги журнала "Русская мысль", в числе статей, составляющих ее содержание, между прочим, поименована и моя статейка "Выдался денек". Статейка эта такого рода, что всякий, кто ее прочитает, несомненно будет удивлен небрежностию, с которой она написана, и, главное, отсутствием в ней более или менее удобопонятного содержания. В объяснение появления в печати такого нескладного произведения я должен сказать следующее: статейка эта помещена вопреки моему желанию и моей убедительной просьбе, обращенной к ред<акции> "Рус<ской> мысли", -- не печатать присланных мною в декабре месяце трех статей, так как я убежден, что написаны они под влиянием того ненормального душевного состояния, в котором я нахожусь с осени и до сего дня и которое потребовало врачебной помощи психиатра. Зная об этом моем ненормальном положении, редакция "Р<усской> м<ысли>" отнеслась к моему положению как нельзя более внимательно, и если одна из трех статеек все-таки появилась в печати, не просмотренная и не корректированная мною, -- то это могло произойти лишь вследствие какой-то, неизвестной мне, путаницы в переписке. Но в чем бы эта путаница ни состояла, я всецело принимаю на себя вину появления в почтенном журнале моего нескладного рукописания -- и надеюсь, что читатель отнесется к нему как к литературной опечатке, не подлежащей ни чтению, ни суждению.

Г. Успенский.

  

284

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

22 янв<аря 18>90 г. Петров. линия.

Гост. "Россия", 12. <Москва>

   Надеюсь, Виктор Александрович, что мое огорчение, высказанное при встрече с Вами у Н. К. М<ихайловского> о безжалостном поступке со мной ред<акции> "Русск<ой> мысли", -- не принято и не понято Вами как упрек, относящийся лично к Вам. Нет, я от Вас видел всегда только добро, только искреннее внимание к моим просьбам, довольно часто весьма затруднительным. Но тем не менее "Русская мысль" не раз поступала со мной без малейшей церемонии, раз только в ней в отношениях к писателям начинал по практическим причинам преобладать практический элемент. Иметь имя писателя и изуродовать содержание его произведения, и делать это <в>виду подписки, -- это испытано мною в весьма достаточной степени. Вы сами знаете, что практические соображения решительно Вас не касаются, но что они касаются других деятелей "Русской мысли" -- это несомненно. В видах того, чтобы мирно и тихо покончить неприятные отношения, возникшие между мною и "Русской мыслью" в настоящее время, а также и для того, чтобы снять с репутации журнала упрек читателей в помещении бессмысленнейших страниц, только потому что под ними подписано "известное" имя, -- я прошу Вас обсудить след<ующее> мое предложение.
   По счету конторы "Р<усской> м<ысли>" за мною числится долгу к 1 января 90 г. -- 3552 р. 63 к. (за исключением заработанного). Долг этот обеспечен двумя расписками государ<ственного> банка в 1600 р. и в 1700 р.-- 3300 руб. Заработать пером, да еще в моем ужаснейшем умственном ослаблении, -- дело решительно невозможное. Но уплата денежных долгов деньгами произойдет таким образом: 1600 р. получатся В<уколом> М<ихайловичем> в феврале 91 года, а 1700 будут, как я надеюсь, покрыты раньше. В марте книга моя непременно выйдет сразу в 20 т<ысячах> экз<емпляров> по 1 руб. (так как третье изд<ание> идет непрерывно), и для скорейшего покрытия долга я, кроме расписки, готов сделать
   в "Русской мысли" склад такого количества экземпляров, которое бы покрыло 1700 р. с причислением того количества экземпляров, которое потреб<уется> на покрытие уступки книгопродавцам: т. е. 1700 экзем<пляров> + (по 30% с р<убля> книгопродавцам) 510 экз<емпляров> -- всего 2210 экз<емпляров>.
   Кстати, не откажите уведомить меня, получена ли В<уколом> М<ихайловичем> и вторая расписка г<осударственного> б<анка> в 1700 р.
   И следов<ательно>, необеспеченного остается 252 р. 63 к. Эти деньги, предполагаю я, зачтутся за рассказ "Выдался денек", -- и тогда я совсем не буду ничего должен. Но этих денег я не возьму, а прошу для общей пользы употребить их таким образом.
   Необходимо отпечатать вновь тот 1 лист, который занимает мой рассказ (от 203 ст<раницы> до 218) в исправленном и дополненном виде, и приложить его к февральской книжке (как прилагаются объявления и т. <п.>), сделав такое примечание:
   Для переплетчика. Ввиду поспешности печатания 1-й книжки, в несколько страниц 13 и 14 листа вкрались весьма значительные корректурные ошибки. {Далее в подлиннике три с половиной строки вычеркнуты.-- Ред.} При настоящем No прилагаются те же страницы исправленные, -- чтобы при переплете заменить ими те же страницы (от 203 до 218) в No 1 "Р<усской> мысли".
   Этим до крайности простым способом совершенно прекратится всякая возможность порицания со стороны читателей как меня, так и редакции.
   Прилагаю исправленную корректуру. Если Вы согласны на это, -- то я останусь в Москве дня два-три, столько, сколько нужно, чтобы лист был отпечатан и чтобы сократить все, что будет больше листа.
   Затем, Виктор Александрович, не откажите возвратить мне "Отрезки" и "Бабьи души". У Вас должна быть часть корректуры "Из крестьянской жизни", а остальное -- в рукописи. Писать теперь я не могу, но, быть может, если только оживет мой больной мозг, -- со временем я и сделаю что-нибудь из них.
   Преданный Вам Г. Успенский.
  

285

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

29 янв<аря 18>90 г., <Москва>

   Друг мой любезный! Зажился я в Москве прежде всего потому, чт_о_ не знал, куда ехать, -- будет ли толк? Да и сегодня я еще не знаю -- на юг ли поеду или устроюсь здесь -- по Смоленской дороге какой-то доктор устроил санаторную станцию, где именно и живут во время зимы. Это я узнаю сегодня от самого доктора. Затем каждый день я бывал в "Русских вед<омостях>" и не скучал этим. Потом приехал Короленко, Шелгунов, Посников возвратился с земск<ого> собр<ания>, -- и вообще было не скучно, гораздо лучше, чем бы я где-нибудь, хотя бы и в Ялте, сидел один в гостинице. Кроме этого, я не мог бы уехать спокойно, если бы знал, что после апр<еля> опять и опять и всегда будут нужны деньги, а работать я не могу. Поэтому я писал Павленкову и просил его печатать мою книгу пока я езжу, чтобы она вышла во время поста. Но он ответил, что этого делать не нужно, надо издавать осенью. А деньги до осени он достанет мне под мое издание. Таким образом, теперь не будет нужды до осени, и лето можно будет прожить не в Чудове, а в каком-нибудь другом месте, что ведь нам необходимо. Сашечка, ты теперешним летом непременно можешь поездить по Волге. Пусть он знает об этом. Я бы воротился и сейчас, но вижу, что решительно необходимо пожить недели три-четыре не в Петербурге и не в Чудове -- только и всего. Сегодня я буду знать, где я устроюсь, -- и тогда, пожалуйста, пишите мне. Тогда пусть Сашечка пришлет 2 своих карточки (Короленко и Вас<илию> Мих<айловичу", а если есть третья, то и мне. Об адресе я извещу, как только устроюсь. Деньги за девочек я пришлю скоро: ведь мои статьи я отобрал из "Русской мысли" и как где-нибудь устроюсь, то поправлю, и они будут нап<ечатаны> в "Рус<ских> вед<омостях>". Вообще о деньгах теперь можно думать меньше, чем всегда. "Русской мысли" не остался должным ни одной коп<ейки>. Но когда выйдет книга, то я выкуплю у них 2 расписки госуд<арственного> банка. Ну, пока больше писать нечего. Всех крепко целую. Поправляйся.

Г. Успенский.

  

286

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

  

Козлов, 6 <февраля 1890 г.>, 2 ч. утра

  

Дорогой Василий Михайлович!

   Пишу со станции Козлов и убедительно прошу выслать мне, в Воронеж до востребования, -- еще 50 рублей. Поездка на лошадях оказалась сущей нелепицей -- до Казани 400 верст, а обратно -- 800, по ухабам. Словом -- никакой возможности к облегчению. В Воронеже я остановлюсь, потому что не в силах переносить долгую езду по железн<ой> дороге, и сейчас у меня в голове помутилось... 50 р. мне необходимы, и я ни в каком случае не попрошу более ни копейки. С Нижегород<ского> вокзала я прямо приехал на Рязанский и поехал в Ростов с глубочайшей неохотой, точно в неволю. Бога ради, не сердитесь на меня.

Всем сердцем Ваш Г. Успенский.

  

287

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

Воронеж, 11-го фев<раля 1890 г.>

   Завтра вечером я уеду из Воронежа в Ростов, и если во время дороги со мной не возобновится болезнь, то проеду в Новороссийск без остановки, а оттуда извещу телеграммой, куда писать мне. Во всяком случае, я возвращусь к 1-му марта непременно.
   Посылаю 100 р. внести за девочек. На имя Анны Павловны Савиной посылаю в Чудово 20 р. -- Гофману, 10 р. Ване и Павлу и 20 руб. Жарову в Саратов. Эти деньги получились при расчете с "Русск<ой> мыслью"; так как там две расписки (обе в 3300 р.), то за мной нет никакого долга, и получился остаток в 250 р. Так что если я что-нибудь буду писать этим подлецам, то буду получать чистыми деньгами. Когда выйдет книга, то я квитанции банка возьму от них.
   Спасибо, милый мой друг, за письмо, -- слава богу, что всё хорошо. Моя болезнь вовсе не в том, что беспокоит жизнь, -- а в том, что я мало ею стал беспокоиться,-- вот от какого несчастия надобно лечиться-то. Сашечка не написал сочинения не потому, чтобы не хотел заняться, а потому, что ему нечего было написать. Как провел праздники, вот что задано. Что же было ему написать? Никакого праздника он не проводил, а прожил неск<оль-ко> дней с Лаврентьем. Что же тут писать? Это первый раз, что учитель прочел 2 главы "Полтавы". Обыкновенно дают отрывки из "глупейшей" хрестоматии и говорят-- "Перескажи".
   Посылаю в другом конверте один смешной рассказ, где изображены гимназисты и гимназистки так, как они теперь живут. Отлично написан и нехудо им посмеяться. Пусть-ка Шурыч Коле Михайловскому и Леше даст прочесть, -- они точь-в-точь такие обожатели.
   В Воронеже я был все время один, -- то есть ходил два раза в день гулять и гулял подолгу, -- и чувствую себя последние два дня хорошо, т. е. не мучают меня мои болезни; лекарство, однако, принимаю постоянно, как в Петерб<урге>. Я бы уехал раньше, но раз уже пришлось остановиться, -- так я и потребовал из "Р<усской> м<ысли>" расчета. Имею телеграмму, что деньги высланы в субботу, пойдут в воскресенье (сегодня), а завтра в 11 ч. будут получены и отправлены. Себе оставлю 150 р., так как у меня денег мало. На эти же деньги я и рассчитывал, когда думал, что остановлюсь где-нибудь в другом месте. Но пришлось остановиться > в Воронеже и <и>стратить все, что было, на дальнейшую дорогу.
   Ну, еще раз душевное спасибо за хорошее письмо. Когда получишь телеграмму, куда писать, то пусть напишет мне и Сашечка и все. Крепко всех целую.

Г. Успенский.

  

288

А. В. УСПЕНСКОЙ

  

<25 февраля 1890 г.>, Витебск. Воскресенье.

   Друг мой дорогой! Сегодня в 3 часа я еду опять в Смоленск (от Витебска 4 часа) и там решу, куда ехать, -- в Брянск или чрез Вязьму, Ржев, Осташков по Н<иколаевской> ж<елезной> д<ороге> -- домой, или же в Москву. С Ремезовым (управл<яющий> Кр<естьянского> банка) мы ездили верст за 40, к переселенцам, кот<орые> и здесь есть, и побывал в белорусских деревнях. И города и места скучные, и люди скучные. Болезни не возобновлялись, но один раз я почувствовал себя (в деревне) нехорошо и первый раз после Вор<онежа> принял лекарство. Все письма получил -- спасибо, милые мои. Ворочусь я, однако, не вполне поправившись и боюсь, что всем вам будет скучно, и если я увижу, что мне нехорошо, -- так я где-нибудь один еще недели две пробуду. Чечотта я известил о моем состоянии и не знаю, как его благодарить, хотя и ему написал четыре строчки, -- писать пока ничего не могу, пробовал и неудачно, -- вот и письма мои все скучные! Я выехал из Петерб<урга> под впечатлением подлого поступка "Рус<ской> мысли", которая меня расшибла, и не очувствовался даже и до сих пор -- вот почему и поездка моя вышла какая-то бесцельная -- прошла только болезнь, и я могу думать не о ней только, как было с ноября месяца до отъезда. Детей отпустят месяца на 4 каник<ул>, Сашечка, -- вот этим временем и надо воспользоваться, чтобы хорошо поправиться и тебе и мне.
   Пишу это утром (вчера ворот<ился> из дерев<енской> поездки), и сейчас надо собираться в дорогу, платить, и уеду на вокзал пораньше. В номере скучно, и надоели мне эти гостиницы до тошноты. Пока до свидания, милые мои, крепко всех целую и хочу видеть.

Г. У.

  

289

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

12 марта 1890 г. Петербург.

   Виктор Александрович! Прилагаю при сем статейку для 2-го отдела, совершенно измененную и переработанную по существу, хотя она и носит старое название. Из старой статьи этого названия взяты только факты, заимст<вованные> из местной печати, и мои личные наблюдения, -- но все это в настоящей статье получило совершенно иной, определенный смысл, чего в старой статье, написанной не в здравом уме, не одолела моя больная голова.
   Статья эта получится во вторник, и я полагаю, что двух дней (среда -- четверг) будет достаточно, чтобы определить: будет ли она помещена или нет? Я нахожу ее не лишней вообще в понимании "женского вопроса" и в понимании текущей жизни крестьянства. Таким образом, если Вы найдете возможным ее печатать (в апр<еле> или мае, все равно), -- то не откажите в моей насущнейшей просьбе и ссудите еще за один лист -- 250 р. Эта статья покроет 250 р., высланные в Воронеж, а покрыть теперь просимые 250 р. я тоже не замедлю -- у меня после поездки все-таки есть о чем можно писать не из необходимости.
   Первая глава, написанная вся вновь, -- укажет цель, с которой написана вся статья.
   Итак, если в течение среды и четверга ред<акция> решит вопрос печатать или не печатать, то в случае благоприятного решения, сделайте милость, похлопочите, чтобы 250 р. были высланы чрез Юнкера в пятницу и чтобы в субботу я мог уехать в Чудово на все праздники. Я поправился от тех болезней, от которых лечился, но боюсь, что суета сует петербургской жизни (и главное, смердящий воздух -- признак ранней петербургской весны) -- не дадут мне возможности продолжать выздоравливать. Я несомненно ощущаю на самом себе: какой-то ужаснейший кошмар миновал, -- надо по возможности уйти от условий, которые напоминают его происхождение. После 20 мая, когда окончатся экзамены, все мы переедем куда-нибудь в другое место, а не в Чудово, а пока я пробуду в Чудове, по временам возвращаясь в Петербург, чтобы заменить Ал<ександру> Вас<ильевну> и дать и ей возможность отдохнуть в деревне.
   Таким образом, Виктор Александрович, отныне мои просьбы о ссудах не будут превышать 250 р., и если я обращусь за ссудой в этих размерах, то не иначе как препроводив в редакцию работу, которая прежнюю ссуду покрывает. Словом, больше 250 р. я никогда должать ред<акции> не буду.
   Итак, Виктор Александрович, если только возможно, исполните мою покорнейшую просьбу. Если бы Вы определили -- "да или нет" относительно моей статьи, в течение только середы, -- то я бы был счастливейший из смертных, п<отому> ч<то> тогда наверное получил бы возможность ехать. Контора Юнкера открыта до 5 часов, -- но не всегда приносят московскую почту в 3-- 4 часа, иногда получаешь и в 6.
   Словом, Виктор Александрович, я надеюсь на Вашу помощь и в пятницу или субботу буду ждать Вашего ответа.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Тревожные известия отозвались и здесь.
  

290

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<7 апреля 1890 г., д. Сябринцы>

   Вот и еще, Виктор Александрович, "нечто", по моему мнению, достойное напечатания во 2-м отделе "Русской мысли". Да не смущают Вас цифры, которые нет-нет да и проскользнут там и сям, -- я и сам боюсь вести разговор с публикой этого рода способом. Но, по возможности, я избег излишеств и цифрами не злоупотреблял, а на следующих 10 страничках и вовсе никаких цифр не будет, за исключением одной стр<оки>. Окончание будет послано завтра, и если Вы, просмотрев это нечто, увидите, что оно подлежит печатанию,-- то сделайте великое одолжение, не откажите потеребить ред<акцию> еще на 150 р., в том только, конечно, <случае>, если "Крестьян<ские> жен<щины>" покрывают получ<енные> в Воронеже 250; "Нечто", по Вашим соображениям, покроет 200 р., полученные в Петербурге. Если мне бог даст поехать на Казанскую выставку, -- тогда я что-нибудь и путно изобразил бы для "Р<усской> мысли". Кстати: в "Юр<идическом> вест<нике>" в No 2 (и, кажется, в No 4 будущ<ем>) печатают "Тюремные порядки". Рукопись эту передал в "Юр<идический> в<естник>" -- я, а получил ее от одного человека. В настоящую минуту у меня есть рукописи того же человека, -- в полном моем распоряжении, -- но эти рукописи поистине превосходные: "Мертвый дом" изображен автором по личному его опыту. Так не желаете ли, чтобы я, сославшись на вопросы, затронутые "Юрид<ическим> вест<ником>", и особенно ввиду тюремного конгресса, написал бы заметку и таким образом воспользовался бы великолепнейшим материалом? Жду в Чудове Вашего ответа, и если будет возможно исхлопотать мне 150 р., то не откажите повелеть конторе расписку Юнкера переслать также в Чудово; сам я в Петерб<ург> не могу ехать, т. к. приготовляю к изд<анию> мою книгу, -- и на расписке надо написать довер<енность> А<лександре> В<асильевне>, кот<орая> их и получит. Буду Вам глубоко благодарен.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   7 апр<еля>.
  

291

А. С. ПОСНИКОВУ

  

22--24 ав<густа 1890 г., Петербург>

  

Дорогой, милый Александр Сергеевич!

   Сейчас прочитал статью в "Рус<ских> вед<омостях>" "Конгресс английских тредс-юнионов в Ливерпуле". Так как я человек неграмотный, то и не знаю, что это значит "тредс-юнионов"? Неужто по-русски-то нет подходящих слов? По безграмотству я догадывался, что это, должно быть, рабочие союзы, -- да так ли? Можно ли сказать: швейцарский юнион? Тройственный юнион? Собрание юнионов "Русских ведомостей"?
   Опять, дорогой мой Александр Сергеевич, впал я в полнейшее расслабление. Это следствие безостановочной поездки в течение 4 недель; едва ли в это время я спал на кровати где-нибудь, кроме Москвы, в последнее время, да в Нижнем две ночи. Ослаб до невозможности и с каждым днем все хуже и хуже. Едва держу в руках перо и боюсь, что написал чепуху. Можно ли мне корректуру с надписью, сколько надобно сократить? Положительно, дор<огой> А<лександр> С<ергеевич>, я теперь вижу, что мне не встать на ноги. Второй год стол заставлен лекарствами. Неужели дело идет к погибели? Вчера я положительно не мог написать Вам двух строк, да и сейчас не могу. Это не сон (я для сна пью воду с огром<ным> кол<ичеством> валерьяны), а какое-то мертвенное состояние; худоба увеличивается с каждым днем. Из деревни просят денег; бывало, я бы и сам обеспокоился раньше их и постоянно беспокоился, теперь вот лежу и не чувствую, не нахожу сил для беспокойства или спокойствия... Господи боже мой! Вот мое положение теперь.
   24 ав<густа>. Корректуру надобно иметь и знать, сколько выбросить. Пришлите, пожалуйста. Н. К. Мих<айловский> пишет Вам новое письмо о р<азных> раз<ностях>.
   Теперь я живу на новой кварт<ире>.
   Вас<ильевский> Остров, 9-ая линия, д. 42, кв. 22.
   Пожалуйста, разыщите No 23 "Восточного обозрения". Там жестоко отделали Белоконского за его очерк "Абаканская степь" (121 No "Русских вед<омостей>"). Вообще с Белок<онским> надо быть остор<ожным>. О нем худая молва в Нижнем, т. е. среди Корол<енко>, Пис<арева> и других, знающих, что это за птица.
   Какой противный рассказ Станюковича! Не печатайте, ради бога, таких "подлостев". Зачем? Нет хорошей беллетристики -- так и не надо. Иной раз у вас появляются корресп<онденции> из России, -- специально посвящ<енные> какому-нибудь вопросу, -- право, лучше этой мазни. Не знает ведь, что пишет, что будет в след<ующей> строчке. На вашем месте я бы не гнался за фельетоном. 2--3 хор<оших> кор<респонденции> в No -- поверьте, прочтутся с большим удов<ольствием>, чем такая беллетристика.
   Затем самая покорнейшая просьба. Есть надежда, что очерки Серафимовича могут быть выпущены отдельной книжкой. Да он и сам этого желал бы. Пожалуйста, пришлите все его фельетоны: кажется, 3 или 4, это ничего не значит. Книжка выйдет в таком объеме, как изд<ание> Чехова, -- препорядочная. Непременно, дор<огой> А<лександр> С<ергеевич>, присылайте фельетоны.
   Вот по части путаницы реформы 12 ию<ня>.
   (Из "Сельск<ого> вестника", издающегося при "Правительств<енном> вестнике").
   "Сель<ский> вестн<ик>" No 28 (Ответы редакции)
  
   <Газетная вырезка:>
   Коестьянин Висимоуткинской волости, Верхотурского у., Пермской губ., Клавдий Шишунин пишет, что волостной суд присудил с него 66 рублей по иску старшины Худякова, который представил в суд на лоскутках бумаги только свои отметки о заборе у него из лавки товара, между тем как он, Шишунин, должен ему только 10 рублей. На такие неправильные взыскания в пользу Худякова, постановляемые в угоду ему как старшине, были не раз приносимы жалобы, но оставались без последствий. Спрашивается: может ли старшина по своим частным делам судиться в волостном суде, когда он судом управляет, {Подчеркнуто Успенским. -- Ред.} а также может ли он во время службы производить в своем доме торговлю, и куда на него жаловаться, чтобы жалобы не оставались без последствий.
   Всякое должностное лицо крестьянского управления не лишается права обращаться в местный волостной суд по своим частным делам или заниматься своими частными делами в своем доме. Если волостной старшина (который по закону не может управлять судом) {Подчеркнуто Успенским. -- Ред.} злоупотребляет своей властью, или если волостной суд при разбирательстве дел не соблюдает установленных правил, то> жалобы можно приносить уездному присутствию, а на бездействие сего последнего -- губернскому присутствию.
   Теперь волостной старшина -- председатель волостного суда.
   Ред<акция> должна исправить то, что пишет правит<ельственный> орган, и показать, как по нынешним законам выйдет. Может старшина присуждать самому себе!
  
   Пишу это 24 в 8 часов утра, чувствую себя немного бодрей, но через два-три часа -- свалюсь непременно. Жду корректуры и фельетонов Серафимовича. Крепко обнимаю и остаюсь болящий, умирающий.

Г. Успенский.

  

292

В. Г. КОРОЛЕНКО

  

17 окт<ября 1890 г., Петербург>

   Ангел мой, Владимир Галактионович, странничек божий!
   Ударил меня Ник<олай> К<онстантинович> "в совесть",-- но она не пробудилась, -- она принимаете день раз пять три успокоительных лекарства -- ничего ровно не ощущает. Память еще до некоторой степени сохранилась, напр<имер> о деле Серафимовича. Рассказы его я вытребовал давным-давно, и давным-давно говорил с Павленковым (не к Суворину же идти?), но он отказал потому, что не издает якобы беллетристики, в доказательство чего могут служить изд<ания> Решетн<икова> и Успен<ского>. Беллетристики он не издает, анафема! Но дело еще вот в чем -- мало! Я пересчитал все количество букв (37 в строке клал), показалось всего 131 тысяча, т. е. чтобы вышло 10 листов, надобно изобрести лист в 13 т<ысяч> букв, -- но Вы мне такого не укажете листа. Уж на что Чехов издан разгонисто -- а в листе непр<еменно> тысяч 25. Единственный образчик издания в 13 т<ысяч> букв -- это Джаншиева книги: "Баловни и пасынки природы", но там 20 таких листов, все-таки книга, хотя текст разогнан до невозможности. Мой совет -- перепечатать их все целиком в одной из кн<иг> "Русской мысли", "На крайнем севере", без всяких примечаний.
   Второй удар в совесть также мне памятен, -- но я, во-1-х, завален корректурой -- читается не меньше пяти коррек<тур> (огром<ный> лист), а иногда и 6. С 15 августа по сей день 17 окт<ября> я прочитал 10 листов (отпечатано 12) и прочитал, поистине говорю Вам, в величайших страданиях; я так исчах, что Ол<ьга> Н<иколаевна> Фигнер (Флерова) не узнала меня. Если бы Вы знали, как я неминуемо иду к погибели и что я с утра до ночи испытываю на душе, то не думали бы, что совесть забывчива, -- она мертва, недвижима.
   Вот что происходит, ангелочек мой. Предложен план такой: кое-как дочитать еще 3--4 листа и немедленно лечь в какое-нибудь лечебное заведение или уехать из Петерб<урга> в Архангельск или Ялту, -- холод и тепло одинаково действуют на нервы. У Павленкова тьма изданий, и до моей буквы очень еще далеко. Может, я и поправлюсь. Тогда я напишу в тишине два-три эпизодика, которые имели в моей жизни значение, переломили раз, два и три, -- и вышла погибель.
   Алекс<андр> Ив<анович>, голубчик? Ник<олай> Александ<рович>? Как и что? Здоровы ли, отцы мои? Семен Яковлевич? Что бы Вам, отцы мои, хоть строчку написать болящему и умирающему. Напишите мне, страннички божий, осияйте мне мою душу мертвую!.. Крепко, голубчики мои, всех целую!

Исчахнувший Г. Успенский.

  
   17 окт<ября>.
   В<асильевский> Остр<ов>. На углу 9 и Среднего, No 42, кв. 22.
   На всякий случай посылаю очерк. Странничек божий, может, прямо и пошлет в "Рус<скую> мысль".
   Я так и знал, что "<Русская> мысль" сделает с Вами подлость. Подписка! Разве Вы можете что-то исправлять и просить подождать? Ах, какие сукины дети! Боже справедливый, <2 нрзб.> ты их за буфетом.
  

293

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<30 октября 1890 г., Петербург>

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Никоим образом я не могу исполнить обещание -- дописать рассказ -- идет кипучая работа по изданию, и я утомлен до последней степени. Сию минуту от 30 до 2 у меня будет некоторый перерыв, или некоторое облегчение, -- читать свер<станные> листы, и могу окончить статейку, начало которой прилагаю. Она в таком же роде, как "Дер<евенские> раск<ольники>", "Кр<естьянские> ж<енщины>", но любопытней. Если Вы не прочь ее напечатать в ноябр<ьской> кн<ижке>, то окончание будет у Вас 1-го непр<еменно>, и корректуры моей не будет, т. е. корректуру мне надобно прислать, но она У меня останется, а Вы сами уж прокорректируете статейку. Простите, В<иктор> А<лександрович>, что я посылаю такое запачканное письмо, -- спешу отправить с почтой. К январю месяцу я исполню свое обещание.

Пред<анный> Вам

Г. Успенский.

  
   30 ок<тября 18>90.
  

294

А. С. ПОСНИКОВУ

  

25 декаб<ря 18>90 г., Петербург.

   Воскрес я, дорогой, милый Александр Сергеевич! Посников -- это значит, что я помилован за мои бессовестные поступки, а если и не помилован, то все-таки "Посников" появился у моего одра смертного. Жив, стало быть, я, -- слава богу! Скоро-скоро приеду в Москву по пути в теплые места, и все 400 привезу и все будет хорошо!
   Относительно произведения -- надо бы исправить первую главу. Я попробую ее написать вновь. Но прислать корректуру -- будет хорошо, так как половина (с 3-й гл<авы>) не окончена и печатать ее в буд<ущем> году -- не подобает, а уж лучше печатать в январе -- и 1-ю и 2-ю. Я бы желал в месяц раза два, а то и один, продолжать эти "Вести из дерев<ни>". Право, очень-очень много нового, да и старого-то пропасть.
   В большое недоумение впал я, прочитав "Литературные заметки" в No 351. Подписана она буквой З. Кто такой? Замаскированный Иванов, очевидно, и его заметка, очевидно, реклама "Северному вестнику".
   Охаяв какую-то подлую литературу, он пишет: "Среди молодых органов нашей печати, идущих по литературному и общественному пути, первое место, по старшинству (?) и разнообразию программы, занимает "Сев<ерный> вестн<ик>".
   Не меньше 50 р. заплатил Глинский в Континентале!
   Среди молодых... Стало быть, есть и еще молодые органы, "идущие по Литературному и общественному пути"? "Рус<ские> вед<омости>", "Рус<ская> мысль", "Вес<тник> Евр<опы>" это старые органы, идущие по тем же путям. Среди каких же органов (!) первое {Слова: "первое", "первое место" подчеркнуты Успенским дважды. -- Ред.} место занимает "Сев<ерный;> вест<ник>"? Но оказывается, что он занимает среди молодых перв<ое> место "по старшинству".
   Не знаю! Таких экивоков я что-то не читывал в "Рус<ских> ведомостях". Молодой, по старшинству, первое место по разнообразию программы.
   Замаскированный Иванов, чувствуя, что он влияет, говорит о молодом органе, на первом месте стоящем:
  
   <Газетная вырезка:>
   Но такова сила господствующего в настоящее время течения; даже несомненно идейные стремления проявляются иногда в крайне своеобразных формах. Вина лежит не на самом журнале: все даже л_у_ч_ш_е_е всегда и всюду неизменно отмечено д_у_х_о_м в_р_е_м_е_н_и; {Слова - "лучшее", "духом времени" напечатаны в газете курсивом и подчеркнуты Успенским. -- Ред.} явлений. свободных от этого духа, остается мало. Нет! З. непременно ел "Барань Бретонь". {Такие кушанья публикует Соловьев (б. Палкин} в воскр<есных> обедах с музыкой.}
  
   Я убедительно прошу Вас, дорогой Александр Сергеевич, взять No 10 "Юридич<еского> вестника" и посмотреть "Обозрение журналов за пер<вую> половину 90 г.". Там Вы увидите, "в каких своеобразных формах" выражается в "Сев<ерном> вестнике" "даже лучшее". В этом обозрении идет, между прочим, пересказ статей о финляндском вопросе, причем оказывается, что Глинский (не с октября, а с апреля владеет "С<еверным> в<естником>") -- не в "Сев<ерном> вестн<ике>", а <в> "Историческом вестнике", пересказывая содерж<ание> книги Ордина, -- в конце статьи говорит, что эта книга написана с злыми целями. В "С<еверном> же вестн<ике>" о той же книге пишет некто П. М.,-- уж не считает ее злою, а похваливает, а в "Ж<урнале> м<инистерства> нар<одного> пр<освещения>" тот же П. М. -- превозносит эту книгу. Прочти<де> это непременно, вот где дух-то самый, тех молодых органов!
   Глинский дает молодому Водовозову книгу для библиогр<афической> рецен<зии>. Книга Никитина (который добивался золотой медали за книгу о еврейских колониях... и плут самого высшего качества), -- и Глинский, вручая ее Водовозову, сказал:
   -- Необходимо похвалить!
   -- Очень хороша?
   -- Я не читал, -- но нам надо ее похвалить... У нас есть с ним дела... Ростовщические.
   И вот тоже дух времени. Водовозов это рассказал явившись к Южакову от имени Глинского пригласить его в сотрудники.
   В весьма "своеобразных" формах видна только "деморализация" молодого по старшинству органа, о чем превосходно расследовано Обнинским!
   "Между человеком и природой находится сердце".
   Это говорит тот же самый молодой орган, стоящ<ий> на первом месте.
   Вы не верите? Думаете, я перековеркал по-своему? Опять умоляю, -- возьмите 12-ю книжку "Сев<ерного> вестника" и прочитайте рецензию о книге стихотв<орений> Я. П. Полонского "Вечерний звон". На 2-й странице вы найдете не одну строчку о том, что Ваше сердце за окном, а не в Вас, а строк 40 -- и буквально между человеком и природой -- сердце!
   В фабричной песне по крайней мере сказано:
  
   Посеред души у Маши
   Сердце красное стоит.
  
   А тут между человеком, между Машей и поросенком, который принадлежит к природе, конечно.

З. {Злющий.}

  

295

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<30 декабря 1890 г., Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Вы, конечно, удивитесь, что в январской кн<ижке> "Недели" объявлено (в No 52) о помещении в ней, между прочим, моего рассказа "Тягота", и можете подумать, что для Гайдебурова я мог написать, а для "Русск<ой> мысли" -- отказался. Однако тайна этого появления моего рассказа в 1 No "Недели" заключается в том, что это рассказ не новый, а старый, переделанный несколько для 3-его тома. Целую осень Гайдебуров приставал ко мне "с рассказами". Я прямо говорил ему, что решительно не могу написать чего-нибудь нового, даже строчки, а что вот есть в 3 т<оме> несколько старых переделанных рассказов; но ведь старые перепечатывать не в обычае. Оказалось в обычае, и, переиначив заглавие, Гайдебуров отделался от поклепа в перепечатке примечанием: "Из 3-го т<ома> соч<инений> Г. И. Успенского". Сделано Гайд<ебуровым> это дело своевольно. Я предложил это, чтобы прекратить его приставанья напрасные, -- и, подумав, написал ему, что я не согласен и на эту перепечатку, но Гайдеб<уров> ответил, что уже расск<аз> напечатан, и я не получил даже и корректуры. По некоторым обстоятельствам необходимо перетерпеть это гайдебуровское свинство.
   Завтра, 31 декабря, вся остальная часть "Писем переселенцев" будет выслана до конца. Некоторый перерыв произошел вследствие поездки в Чудово за письмами переселенцев, имеющимися у меня в подлиннике, и розыска одной газеты, в которой есть сведения о переменах к лучшему в отнош<ении> к переселенцам в Степн<ом> генерал-губерн<аторстве>.
   3-й том получил вчера, 29, вечером. Но он только завтра, 31, поступит в цензуру.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

1891

296

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<18 января 1891 г., Петербург>

   Дорогой Александр Сергеевич! Вчера я прочитал рецензию Н. В. С. о 3-м томе. Решительно не ожидал ничего подобного. Я на этот том смотрел как на "надгробный камень", и когда хотел делать надписи, -- то рука моя писала "Под сим камнем..." Теперь я вижу, что я еще пока не под сим камнем.
   Изморил я Вас, дорогой Александр Сергеевич, моим долгом. Я надеялся, что Павл<енков> может уже, по окончании расходов на издание, высчитать, сколько придется на мою долю. Он сам обещал мне дать "обязательство" в том количестве экземпляров и денег, которое принадлежит мне и не должно войти в коловорот денежных операций всех других изд<аний> Павленкова. Но обязательства этого нет до сих пор, и я вынужден взять 1000 р. из банка. В понедельник, 21, я получу эти деньги и, по возможности, отправлю Вам в тот же день не менее 250 р.
   Оказывается, что Ф<лорентий> Фед<орович> не посылал в редакцию "Рус<ских> вед<омостей>", да и вообще никуда, -- ни книг, ни объявлений. Из его письма я вижу (по этому поводу), что он старается, чтобы мне больше досталось. Дело это пустопорожнее, просто Ф<лорентий> Фед<орович> забывает о моей книге, так как это в сущности не его издание, а мое. Прилагаю поэтому объявление и прошу Вас не отказать напечатать его 3 раза как объявление, со скидкой 25%, а счет препроводить к Павленкову, адрес которого обозначен.
   Нет, слава богу, пока еще не "под камнем сим", а книги-то пришлю все-таки без надписей: половина написана в самые мрачные минуты юности, а другая в самые мрачнейшие минуты старости. Рука не поднимается, чтобы преподнести эту мрачную книгу наилучшим друзьям. Пусть она придет без надписи.
   Получил я от Павленкова книги только в прошлое воскресенье, -- и поэтому запоздал высылкой.
   Всем сердцем преданный

Г. Успенский.

  
   18 янв<аря 18>91 г.
  

297

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

19 февраля <18>91 г., <Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Меня часто стали поругивать мои близкие знакомые за то, что я, посылая третий том, не делаю поименных надписей и не выражаю вообще уважения, посылая этот том. Есть и такие, что говорят -- "бросил полтора рубля и ни слова не сказал". И то и другое несправедливо. Люди пишут об уважении, когда и сами уважают книгу, а я третий том не уважаю, для меня он надгробная плита, издание, вынужденное нуждой, крайней необходимостью не поколеть с голоду и вообще от первой до последней строки напоминающее мне "бедствия" юных лет и бедствия преклонных лет; все, что писалось с 88 г., писалось в ужаснейших условиях, в душевном расстройстве, не предвещающем ничего, кроме гибели. Так Вы можете судить -- поднимется ли у меня рука преподнести надгробный камень "в знак уважения"? Не поднимется, и книга посылается единственно для того, чтобы было 3 т<ома> у имеющих 2 пер<вых>. На первом томе--искренние надписи, а на третьем рука пишет: "под сим камнем погребено... пока еще не тело, а сердце, седое".
   А<лександру> Ив<ановичу> Эртелю будет также послан 3 том. Отлично он пишет, прелесть! Видимо, н освободился от толстовского скопчества и дал волю своему сильному таланту. Вся 1-я часть превосходна. Сохрани бог, если у него появится Элиз ди Коман-ву-порте-ву. Во 2-й части и Каронин, кажется, выбрался на дорогу. Будут ли напечатаны мои "Кочевники"? Если не будут, то все-таки одолжите мне корректуру с моими поправками. Если же будут, то я б значительно дополнил их гибельными опытами правительства, не обращая внимания на почв<енные> и климатические условия, заселять Новороссийский край на разные манеры, кочевников (ногайцев) превращать в земледельцев, а земледельцев помещать в степях кочевников. Об этом киргизском вопросе идут обширные толки. Материал дополнительный готов, и потребуется дня 2. Множество матерьяла об одной Сыр-Дарьинской области. Так вот, Виктор Александрович, во-первых, примите книгу так, просто, не читайте ее, а поставьте на полку; затем не откажите написать строчку в ответ. Искренно преданный Вам

Г. Успенский.

  

298

В. И. СЕМЕВСКОМУ

  

26 февраля <18>91 г., <Петербург>

  

Многоуважаемый Василий Иванович!

   На этих днях я получил письмо от молодого, начинающего и талантливого писателя Александра Серафимовича Попова с просьбой достать ему 100 рублей, необходимых для лечения тяжелой болезни.
   О достоинствах его произведений может свидетельствовать Н. К. Михайловский, а также и то, что Ф. Ф. Павленков изъявил желание издать их осенью отдельной книжкой, о чем Попову уже известно. Очерки его изображают природу и людей полярных стран крайнего севера: "На льдине", "В тундре", "На плотах" и т. д. Все эти очерки печатались в "Русских ведомостях" под псевдонимом Серафимовича. Судя по письму, бедственное положение А. С. Попова требует пособия гораздо более, чем 100 р. Мне кажется, что ему следует дать ссуду в 200 и 300 р. Ввиду этого я обратился к Ф<лорентию> Ф<едоровичу> -- может ли он поручиться за Попова, если бы эти 200--300 рублей были испрошены у Лит<ературного> фонда. И Флорентий Федор<ович> Павленков 25 февр<аля> ответил мне так: "Я готов поручиться за Попова и на 200 и на 300 руб.". Затем он прибавляет, что книжка А. С. Попова не может быть издана раньше осени 91 года и, следовательно, ссуда должна быть выдана на 9--10 месяцев. Поручительства Ф. Ф. Павленкова весьма достаточно, чтобы ссуда была возвращена без малейшего промедления.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

299

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

<16 марта 1891 г., Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Глубоко сожалею, что мне не пришлось видеть Вас в Петерб<урге>. Но я не в своей воле и власти, и болезнь постигает меня, когда ей это будет угодно. Кажется, будет возможность четыре недели великого поста пробыть на юге; это будет известно в воскресенье, и тогда мы увидимся.
   Н. А. Шульгина пришлет Вам полный перевод психологического этюда Поля Бурже. Никакого романа не оказалось, всего 18 фельетонов, будет листа два с половиной. То, что я прочитал в переводе, -- положительно умно и прочтется с большим интересом. Есть у меня и еще просьба: в "Русских ведомостях" было помещено три очерка Серафимовича из жизни и природы крайнего севера: "На льдине", "В тундре", "На плотах". Если Вы просмотрите их, Вы увидите, какой это большой художественный талант. По-моему, это Брет-Гарт в лучших своих первых рассказах. Ведь "Слепой музыкант" был перепечатан, и ничего кроме благодарности читателей не заслужила эта перепечатка; точно так же с величайшим удовольствием прочтутся одновременно напечат<анные> и очерки Серафимовича. Павленков дал слово Серафимовичу издать эти очерки, но тогда, когда их прибавится еще четыре или пять. В. Г. Короленко -- вот судья истинный, а он первый и надоумил Павленкова издать оч<ерки> Серафимовича (Алек<сандр> Серафим<ович> Попов, казак, сосланный на север, теперь возвращ<енный> в Усть-Медведицкую станицу, на родину). Эти очерки я Вам пришлю на этих днях, и тогда Вы убедитесь в их достоинстве. Поддержка ему нужна. Он болен теперь, и Литературный фонд не усумнился оказать ему пособие в 100 р., раз только Н<иколай> Конст<антинович> и В. И. Семевский заявили о его произведениях с самой лучшей стороны.
   До приятного свидания, как говаривали наши отцы и деды, да и нам не мешает говорить такожде.

Преданный Вам

Г. Успенский.

   10 марта <18>91 г. СПб.
  

300

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

17 апр<еля 18>91 г., <Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Мчусь в Чудово и пишу коротко: какова участь перевода Н. А. Шульгиной? "Русские вед<омости>" начали печатать; но ведь был пример, что и в "Рус<ских> вед<Ч>мостях>" и в "Русской мысли" печатали "Порт Тараскон". "Озлобленный мученик", мне кажется, явственнее изображает тип, чем "Бедное чудовище" -- это бессмыслица. Там много вычеркнуто, но и оставить не будет лишним. Во всяком случае перевод лучше оригинала "Император Михаил". Положительно, это написано, как "Битва русских с кабардинцами". Да и немец, изображающий итальянские нравы, тоже грубоват, хотя несравненно лучше битвы русских с кабардинцами.
   Не откажите мне в покорнейшей моей просьбе: нельзя ли мне получать те провинц<иальные> газеты, которые получались покойным Н<иколаем> В<асильевичем>? Стоит только конторе известить о перемене адреса, разослав хоть бы отпечатки адреса моего, по кот<орому> посыл<алась> "Рус<ская> мысль".
   Я бы с удовольствием принялся бы за такие же компиляции, как "Крестьянс<кие> жен<щины>", публицистику и т. д. Может быть, начав это дело -- я бы и перешел к беллетристике. Премного буду Вам благодарен.
   О чудеснейших похоронах Н<иколая> В<асильевича> я буду из Чудова писать "всему московскому литерат<урному> миру" особое письмо.
   Пробуду в Чудове до 2-го дня пасхи.

Искренно преданный

Г. Успенский.

  

301

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

3 мая <18>91 г., <Петербург>

   Премного благодарен, дорогой Виктор Александрович, за газеты. Газеты следует высылать в Петербург по моему адресу. Если, паче чаяния, я скоро ворочусь в Чудово (а я на днях уезжаю и увижу Вас скоро) -- то обязательно 2 р<аза> в месяц <буду> ездить из Чудова в город. В конце июня или начале июля я уж должен возвратиться, и тогда швейцар мне будет высылать каждую неделю.
   Есть у меня новый превосходный рассказ Серафимовича "Бегство в Америку" (из школьных воспоминаний). Я Вам привезу его, и Вы увидите, что его непременно след<ует> напечатать в ближайшей книге "Р<усской> м<ысли>". Это даровитейший молодой писатель.
   Скоро увидимся.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  
   В июле месяце я непременно сяду за работу,-- это необходимо, да и жить без работы -- одуреешь окончательно.
   Адрес, так<им> обр<азом>, тот же, по кот<о-рому> пос<ылалась> "Русская мысль".
  

302

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

31 мая <18>91 г., Туманова.

М<осковскo>-Брест<ской> ж. д.

   Дорогой Виктор Александрович! Не успел я поговорить с Вами относительно газет: первейшая в настоящее время для меня необходимость, -- всякого рода азиатские газеты. Необходимы и все европейские, -- но азиатские дела -- первенствуют над страной земских начальников. "Окраина", Областные ведомости, Туркестанские, Самаркандские, Степного генерал-губ<ернаторства>, Омские и Владивосток. "Окраины" я получил всего 2 нумера в первой посылке, а она необходима ("Сиб<ирский> листок", "Вост<очное> обоз<рение>", "Вол<жский> вест<ник>" -- я имею), чтобы иметь возможность составить первое обозрение к августу (а это для меня необходимо); я бы просил ред<акцию> "Русск<их> вед<омостей>" израсходовать несколько рублей на телеграммы с просьбой выслать эти газеты на мое имя в Петербург с наложенным платежом, который я и принимаю на себя с величайшим удовольствием: Владивосток, Омск, Самарканд. "Окраину" Вы получаете, и надобно сказать в конторе, чтобы ее берегли. Затем я просил бы пересылать в мое отсутствие из Петербурга, недели через две (в б<олее> прод<олжительный> срок газеты могут растеряться), посылками "до востребования".
   В Туманове у А. С. Посникова было бы очень хорошо пожить, если бы не проклятый холоднейший ветер. 4-го июня уезжаем вместе с Сашей -- сыном в Черниговскую губ.
   Всего хорошего желаю Вам.

Искренно преданный

Г. Успенский.

  

303

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

22 июня <18>91 г., М. Батурин,

Черн<иговской> губ.

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Прилагаю при сем рукопись А. С. Попова (Серафимович) -- "Бегство в Америку" -- и надеюсь, что Вы оцените его по достоинству. "Детство и отрочество" Толстого, "Семейная хроника" Аксакова, детские годы М. Е. Салтыкова (в "Иудушке") и т. д. -- ни в чем не подобны детству юнейшего поколения. Ни я, ни Вы, ни Вас<илий> Мих<айлович> Соб<олевский>, ни Н<иколай> К<онстантинович> Михайловский, ни Вук<ол> Ми-х<айлович>, ни А<лександр> С<ергеевич> Посников и т. д., -- никто не бегал в Америку, а юнейшее поколение бегало, и, след<^овательно>, в его нравственном настроении есть нечто нам непонятное. Для юнейшего поколения бегство понятно, и у Серафимовича это изображено блистательно, особливо с VIII главы. Я на всякий случай подразделил на 2 части. Но это великий грех пред талантом Сераф<имовича>, и я убедительно прошу Вас печатать рукопись целиком. Широкие размахи пера Сераф<имовича> в печати сократят рукопись до 1 1/2 листов.
   Все, что написано моей рукой, -- все принадлежит Серафимовичу. Сокращения сделаны с его согласия, о чем имею телеграмму.
   Затем, если Вы одобрите рукопись (я не сомневаюсь в этом), то не откажите в двух моих след<ующих> просьбах: послать ему рублей сто до напечатания; он, очевидно, находится в Новочеркасске для излечения тяжкой болезни, и ему необходимы деньги; вторая просьба -- послать корректурные листы, -- он исправит те места, которые решил изменить. Если же Вы наберете рукопись теперь же, то и корректуру и деньги можно послать одновременно. Такого отличнейшего писателя необходимо непременно поддержать, особливо в труднейшую минуту тяжкой болезни.
   Адрес: г. Новочеркасск.
   Александру Серафимовичу Попову. В аптеку Голлер.
   Около 11 июля буду в Москве, если только придет... молчание... молчание. Если же не придет,-- то в обиде ни в каком случае не буду и справлюсь как-нибудь.
   Искренно преданный и уважающий Вас

Г. Успенский.

  
   Страницы, с конца 35, всю 36 и 37, -- те части, которые зачеркнуты карандашом, -- след<ует> печатать. Не было резинки.
   То же на стран<ицах> 47--48.
  

304

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

22 июля <18>91 <г.>, Чудово

   Дорогой Виктор Александрович! Вот "кое-что" из того, о чем я хотел поговорить с Вами в Москве. В былое время я бы очень скоро и быстро разобрался в материале провинц<иальных> газет. Теперь не то; в последние годы я писал очень мало, да и жизнь, живописуемая современ<ными> провинциальн<ыми> газетами, -- тусклая, мелочная, молчаливая. Много надо подумать над этим множеством газетных листов, чтобы выделился материал и определились темы, достойные внимания читателей, хотя бы и некоторых. Поэтому первый очерк напишется не ранее последних чисел сентября, и вот эти два месяца, август и сентябрь, я и просил бы ред<акцию> "Рус<ской> мысли" поддержать меня в финансовом отношении, чтобы с меня была снята некоторая часть моих личных забот (а их множество, особенно в августе и в сентябре). Не найдет ли <возможным> В<укол> Мих<айлович> ссудить мне к 1-му августа и к 1-му сентября по 150 руб., причем составится новый долг в 500 руб. (200 я получил)). Но с октября у меня будут средства (от 3 т<ома>), которые мне дадут возможность погасить двумя-тремя очерками больше этого нового долга. В октябре, ноябре, а может и в декабре, я не буду нуждаться в деньгах. Если возможно мне оказать эту поддержку -- буду глубоко благодарен, и проси бы, чтобы первые 150 р<ублей> были высланы в Чудово до 1-го августа.
   Пишу это письмо под горестным впечатлением письма Н<иколая> Конст<антиновича>. С него взяли подписку о выезде в теч<ение> 3-х дней из Москов<ской> губ<ернии>. Завтра, 23, он уже будет опять в Любани.
   Не откажите, Виктор Александрович, написать мне об участи рукописи Серафимовича и в том случае, если она не принята.

Искренне преданный Вам

Г. Успенский.

  
   Ст. Чудово, Никол<аевской> ж. д.
  

305

А. С. ПОСНИКОВУ

1 августа <1891 г., Петербург>

   Дорогой мой, милый, живая душа, Александр Сергеевич! Нахожусь с самого первого момента с приезда в Чудово в самом удрученнейшем состоянии. Приехал из тепла в холод, пришлось раза два топить печь, разверзлись все язвы, облегченные купаньем, -- купаться негде. Была речонка, но какой-то предприниматель изрыл ямами ее каменистое дно и устроил обширный цементный завод. Вода не течет, а стоит и гниет в глубоких ямах. Как зеницу ока бережем дождевую воду -- это хорошо, но проливные дожди и холод сокрушили меня окончательно, с первого дня. Очевидно, я н_е д_о_л_е_ч_и_л_с_я. Сердечная телеграмма -- вызвала слезу радости и... отчаяния о видимой моей погибели, если я опять не уеду на месяц в теплые места... Ах, Стефанов Стефанович! Печалит его положение до невозможности. Но беспокоит, что Вы послали ему в общем 100 р. Он также без денег и т_о_л_ь_к_о таких ожидал и от "Рус<ской> мысли". Возьмите его рук<опись> от Гольцева в том виде, как я ее передал (он согласился). Он прислал в "Рус<скую> мысль" весь рассказ, написанный вновь, карандашом; но надобно печатать именно ту руко<пись>, кот<орая> была раньше, то есть ту, кот<орая> находилась в моих руках. Будьте уверены, что он ни малейшим образом не усумнится в моем понимании. На мой взгляд, получится из "Бегства в Амер<ику>" -- 2 фельет<она> к гл<аве> "Стрелочник" (прелесть), а если разделите, то 2-ой фельетон должен начаться с главы, кот<орая> нач<инается> "После пасхи" и т. д.
   Н. К. Мих<айловский> уж не в Клину, а в Любани. Обязан подпиской не жить в Моск<овской> губ<ернии>.
   Эх, милый, милый мой А<лександр> Серг<еевич>! Приехал в Петерб<ург>, пишу в пустой квартире и приехал, чтобы устроить поездку. Не знаю, удастся ли это. Что же, писать нечего, кроме повести о лютых скорбях. Если я не совсем погиб, -- это животворные впечатления Котова и избушки на курьих ножках. Там именно начинала оздоровляться моя башка, в живой жизни живых людей. Чудеснейший мой, живая душа Александр Сергеевич, хапун (Иом Кипур) души моей. Дай бог хапуну здоровья. Всем сердцем любящий

Чортяка.

  

306

А. С. ПОСНИКОВУ

  

<23 ноября 1891 г., Петербург>

   Нагрянула беда на милейшего статского советника! Миленький мой, хорошенький! Не дозволяйте Вы петербургскому клоуну-будке вносить в правительственные телеграммы свой клоуновский прием. Я полагал, что второе предостер<ежение> дано за телеграмму в No 319, где клоун, ничто же сумняся, объявил, что в тех местах, куда нельзя доставить хлеб по железн<ой> дороге, "предположено приступить к реквизиции хлебных запасов". Но в 311 No клоун прислал по телеграфу совершенную нелепицу... {Далее в письме следы отклеившейся газетной вырезки. -- Ред.}
   ...и другими продовольственными хлебами... {"...и другими продовольственными хлебами..." -- написано рукою Успенского, -- Ред.}
   У него выходит -- 213, вычтя 160 м<иллионов>,-- следовательно, нехватает 290 миллионов, -- а нехватает 153 м<иллиона>. Не можете ли Вы разъяснить эту нелепицу министру внут<ренних> дел? Большая разница 290 м<иллионов> и 153 -- вот это-то и есть несоответствующие действительности сведения о полож<ении> прод<овольственного> дела в империи.
   Здесь издает<ся> "Мир божий" для юношеск<ого> возраста. Присылайте рукопись Серафимовича "Бегство в Америку" -- как раз подходящее для этого.
   Юношеский журнал издает Ал<ександра> Ар<кадьевна> Давыдова. В прошлом году в Петербурге летом было наводнение (или в запрошлом). А<лександра> Арк<адьевна> была у дочери в Харькове, читая газеты прежде всего вспомнила о своем юноше-сыне, окон<чившем> гим<назию> Гуревича.
   -- Где был во вре<мя> навод<нения> мой Коля? -- в Аркадии или Ливадии?
   Коля отвечал:
   -- В зоологическом саду -- спасал актрис.
   К ней явился, м<ежду> пр<очим>, Потапенко с предложением писать.
   -- Мне очень нравится ваша повесть "Шестеро", -- ск<азала> А<лександра> А<ркадьевна>.
   Потапенко покрутил усик и сказал:
   -- Гм... Так Вам надо "со слезой!"
   Павленков издал еще 2 тома Потапенко, и так как "со слезой" -- пошло в ход -- и Пав<ленкова> оно не миновало.
   <Из> всего, что Потапенко написал, -- не все будет напечатано, -- но "со слезой" будет по 1 рас<сказу> в каждом томе! Как не помереть со смеху.
   Когда же, дорогой, чудесный, живая душа, -- можно приехать в Котово? Сейчас я располагаю безо всякого покушения лавочников -- 40 р. и быстро мог бы примчаться в <1 нрзб.> и в Вязьму. Если теперь нельзя, то во всяком случае 40 р. всегда раздобуду на исцелительную поездку.

Целителя моего крепко целую.

Г. Успенский.

   23 ноября.
  

307

К. М. СТАНЮКОВИЧУ

  

<30 ноября 1891 г., Петербург>

  

Премилейший Константин Михайлович!

   Приходится вспомнить толстомясого Сытина. Я могу предложить ему три вещицы из 3 тома, но не из народного быта. 3-й том принадлежит мне, а затем я постараюсь выцарапать разрешение моих издателей и еще на 3--4 рассказика. 3 рассказика я, конечно, приспособлю для чтения всякого грамотного. Эти рассказики толстомясый может прочитать, если он знает буки аз -- ба, под след<ующими>. названиями: "Невидимка Авдотья", "Простое слово", "Памятливый". Если он скажет, что -- "неподходящие",-- то и пес с ним. Но если образумится, то пусть сам объявит, сколько выбросит он мне из своего портцыгара? Не откажите, любезнейший Константин Михайлович, написать этому сукину сыну о моем ему предложении. Если будете на выставке, -- а будете несомненно, -- загляните ко мне "во терем песни петь", то есть закусить и выпить, т. е. выпить и закусить.

Ваш Г. Успенский.

   30 ноября <18>91 г.
  

308

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

14 декабря <18>91 г., СПб.

  

Дорогой Виктор Александрович!

   Не сомневаюсь, что моя статейка запоздала, но думаю, что она и в январе может появиться без изменений, и только последние страницы о закрытии кабака и суждение крестьянина будут заменены фактами -- переселенческим движением и закончится в сокращ<енном> виде ядовитым параграфом. Бегство переселенцев -- также от голодовки. Если статейка не попала, -- возвратите мне ее рукопись, и я не замедлю ее прислать. Впрочем, прежде всего мне необходимо знать -- попала рукопись в книгу или нет, и тогда я прямо примусь за писание дополнений и объясню, что следует убавить из рукописи и что прибавить. Не откажите, Виктор Александрович, в этой моей покорнейшей просьбе. "Сердитых на крестьян" я хотел бы назвать просто "Сердитые", а лучше всего "Сообщение с Поволжья". Что самарское земство действовало из враждебных целей относительно голодающих, это доказывает выс<очайшее> повел<ение> передать распоряжение продовольственным делом -- губернатору.
   Не думайте, В<иктор> А<лександрович>, что изо всей массы газет я выбираю материал только о голодовке. Матерьяла о нравственных течениях <в> народе, расстройстве в его семейной жизни, глубокой нар<одной> мысли, как строится в расстройстве личной и хозяйственной жизни, -- многое множество. Обо всем этом я буду писать статьи, возможные к напечатанию во всякое время.
   На этих днях произойдет мое воскресение из мертвых: будет сделана операция для окончательного прекращения гемороидального кровотечения, которое в последние месяцы изнурило меня до последней степени. Операция потребует нескольких минут, а пролежать недвижимо -- 2--3 д<ня>. Такая операция продлила века Г. З. Елисеева не меньше как на 12 л<ет>. Лесевич в 87 г. (я встречал его в Севастополе), истощенный кровотечением окончательно, -- думал о самоубийстве. Сделана была операция, и он расцвел как маков цвет. Я не расцвету -- но буду здоров, прекратятся все жестокие страдания, да и мозг напитается новой кровью. Когда неож<иданно> хлынет кровь, я чувствую, что именно из мозга, распространяя холод по всему телу, и мысль сейчас же потускнела и ослабла. Не зарежут, даже и прижигать не будут.
   Надеюсь видеть Вас и всех милых друзей не в чахлом виде.

Ваш Г. Успенский.

  

309

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

20 декабря <18>91 г., <Петербург>

   Дорогой Виктор Александрович! Чует мое сердце, что моя статейка не попадет в янв<арскую> кн<ижку>. Следовало бы ее назвать "Пособники разоренья". Если действительно статья неподходящая, то возвратите мне рукопись; а чтобы не пропадало извлечение из статей Красноперова (No 11--89 г. и No 11--91 г.), нельзя ли поместить их в библиограф<ическом> отделе, как помещено обозр<ение> "Юрид<ического> вестн<ика>" за сентябрь и октябрь в 12 No "Рус<ской> мысли". По получении рукописи я извлеч<ения> из статей Кр<асноперова> приведу в порядок. Каждая цифра у Крас<ноперова> -- живая, и лучшего, тщательного исследования полнейшего истощения всех средств жизни крестьян Сам<арской> губ<ернии> -- я нигде не читывал. Статьи Кр<асноперова> дают ясное объяснение причин разорения и всего голодающего населения.
   Затем, В<иктор^> А<лександрович>, у меня сейчас начат очерк "Крестьяне о своих невзгодах", будет 1 лист. К какому времени я должен выслать этот очерк, чтобы он попал в первую книжку?
   Последнее получение газет, в конце ноября, ограничивается 5-м числом ноября и именно поволжских газет. Из Тифлиса, Ставрополя, Крыма и даже из Кишинева все от 15 до 17--19-го ноября. Вот почему я бы просил выслать все, что накопилось до 20 декабря, за исключением "Южанина" и "Варшавского дневника".
   На будущий год я бы желал получать поменьше тяжеловесных газет и представлю список только необходимых и "стоящих".
   Можно мне получить 5 экз<емпляров> сборника с наложенным платежом? Сделайте милость, вышлите; а затем потребуется и больше, и каждый, кто придет ко мне на рождество, -- непременно унесет книжку сборника.
   Жду Вашего ответа (несколько строк) о первой и второй статейке с великим нетерпением. Черкните ж, пожалуйста.

Преданный Вам

Г. Успенский.

  

310

В. Г. КОРОЛЕНКО

  

<Декабрь 1891 г., Петербург>

  

Дорогой Володимир Галактпонович!

   Сейчас Н<иколай> К<онстантинович> отправляет письмо к Вам. Пишу две строки: с великим удовольствием через месяц примчусь в "святые места". Кажется, после операции я еще не воскресну, но окрепну и поздоровею.

Всем сердцем любящий

Г. Успенский.

  
  

1892

311

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

  

2 января <18>92 г., <Петербург>

  
   Дорогой Виктор Александрович!
   Прислать рукопись в послед<них> числах декабря не было никакой возможности: с 28 по сей день я находился в лечебнице профессора Субботина и воротился домой сегодня в два часа. Операция была 29 в 10 ч. утра. Описать ее подробно (а она тем и замеч<ательна>, что бескровна) теперь не могу -- ослаб: и до операции и особенно после нее обязательна была голодовка. Оправлюсь недели чрез две, но новой статьи не будет, и по следующим существ<енным> основаниям. Полагая, что цифры из ст<атьи> Красноперова не дадут обыкновенному читателю возможность оживить их своим опытом, я и предложил написать другое: "Крестьяне о своих невзгодах". Но одумался -- пять дней и ночей, -- много было передумано, и в конце концов я убедился, что, именно начав с той истории последовательного разоренья Самарского края, я и буду иметь полную возможность воспользоваться всем накопившимся матерьялом о разложении сов<ременной> деревни. Хронику голода, продовольств<енного> вопроса и вообще современного положения голодающего населения превосходно ведет Л. А. Полонский. Писать одно и то же (а я в этом убедился по той книжке, где напеч<атано> "Бесхлебье") не подобает, да и я не угонюсь за ежедневными всякого рода сообщениями о голодном годе. Летопись Красноперова неизбежного, по таким-то и таким-то основаниям и причинам (общим всему крест<ьянскому> населению), народного разорения напомнит обществу о тех изъедающих крестьянский обиход язвах, которые неисцелимы единым хлебом. Так вот, В<иктор> А<лександрович>, так я и начну летопись народного разоренья. В эту программу войдут свед<ения> о происхождении недоимки, сдача кулакам земель по 40 к<опеек> и переаренда от них по 4 <рубля?> и т. д. до залога надельной земли под хлеб частн<ых> лиц и продажи этих земель по цене взятого хлеба и всякого продукта, овса, сена и т. д. Во всяком статистич<еском> сборнике каждого уезд<ного> земства -- всегда в конце концов оказывается, что крестьянское хозяйство идет к окончательному разорению; но такого итога, который подведен Красноперовым с 80 по 91 <г.>, о медленной погибели одного и того же села, одного и того же крестьянина Ивана Иванова, -- этого сделано не было. Первую статейку я сокращу и перескажу ст<атью> Красноперова по порядку причин разорения. Неурожаи, накопление недоимки, появление в деревне из города мелких торговцев-ростовщиков и т. д., а затем и пойдет в той же статье речь и о крестьянских мыслях о своих невзгодах. Я бы охотно передал Л. А. Полонскому всё, что касается хроники: земские собрания, благотворит<ельные> учреждения, а все те фа<к>ты, касающиеся общ<их> причин разорения, -- оставил бы у себя.

Спасенный от погибели

Г. Успенский.

  

312

И. И. ГОРБУНОВУ-ПОСАДОВУ

  

4 марта <18>92 г., Чудово

   Дорогой Иван Иванович! 3-го марта в ночь я приехал в Чудово, чтобы поотдохнуть два-три дня. К великому моему удивлению, я случайно нашел Ваше письмо от 11 июня, пересланное в Чудово 17 июня. Дело в том, что я с 6 июня, вместе с сыном, уехал в Черниговскую губ<ернию>, к моему брату лесничему. Воротились мы в Чудово 14 ав<густа>, пробыли 15, а в ночь на 16 выбыли в Петербург--начало учения. Причина, что я нашел письмо только в марте (с августа я не был в Чудове, болел тяжко, и кончилось операцией пр<офессора> Субботина 29 декабря, но я плохо поправляюсь), заключается в том, что даже и во время моего отсутствия прислуга прибирает на столе.
   Теперь, Иван Иванович, поговорим о Вашем предложении. Из письма Вашего я вижу, что в моих рассказах есть подходящие и неподходящие к направлению "Посредника". Вы подумайте, каково нравственное состояние писателя, когда его рассказ исправляет посторонняя рука? А я много видел собственных моих рассказов, обрезанных именно в целях издательских. "Чуткое сердце" не исправлено ни в одной строке, взята только первая часть (не пропущена цензурой). Поэтому, дорогой Иван Иванович, я раз навсегда решился не подвергать моих рассказов, в каком бы то ни было направлении, ни малейшему оскоплению, и вслед<ствие> этого я решился попробовать издавать и продавать из того же Сытинского короба несколько моих книжек. "Не знаешь, где найдешь", "Простое слово" и "Памятливый" в дек<абре> я представил в цензуру -- зачеркнули в "Простом слове" только, как говорится, "отступление". Участвовать в "Посреднике" я никоим образом не отказываюсь, а предлагаю, для обоюдного согласия, выбрать из первых 2-х томов {Без раз<решення> Ин<нокентия> М<ихайловича> я печат<ать> отдельно ничего не могу, но я буду хлопотать и уверен на его согласие, чтобы из 2 том<ов>издать 10 р<ассказов>.} какой-нибудь рассказ, подходящий для "Посредника", и указать, какие следует сделать в нем исправления, чтобы эти исправления я имел возможность обдумать и вообще самолично исправить.
   Глубоко благодарен Вам, Иван Иванович, за Ваше ко мне внимание. Все книги получились, расхватаны детьми, а письмо прибрала прислуга.

Ваш Г. Успенский.

  

313

А. В. УСПЕНСКОЙ

27 марта <1892 г., Пенза>

   Не во-время я уехал, милые мои друзья, весны и в помине нет, самое тяжкое время и необыкновенное, как в прошлом году, -- зажурчали ручейки, быстро таял снег, и вдруг ударило морозом и нанесло суровыми ветрами сугробы снега. В Пензе перестали топить печи, началась настоящая весна; было так два дня до моего приезда, вот сейчас, за день до моего приезда, -- занесена сугробами снега. Дальше Самары ни в каком случае не поеду; на пасхе возвращусь непременно. Если же в Самаре вскроется Волга (вскрылась от Астрахани до Саратова), то я предпочту ехать в Уфу на пароходе, надышусь свежим воздухом и обратно возвращусь на пароходе в Рыбинск. Словом, из Самары извещу, как будет сделано, чтобы всем нам было удобно.
   Везу Сашечке от Соболевского 2 подарка. Моржовый клык, превращенный в разрезной ножик, которым, однако, книгу можно и перерезать, так он огромен, и еще металлического, раскрашенного маленького голубка, которые продаются в Венеции за пять <1 нрзб.> на площади С<вятого> Марка. Боречке искал косы, но не нашел, а прочие инструменты привезу. Мамочке также привезу приятнейшие подарки, да и девочкам нехудые, и все по части туалета. Будут прехорошенькие штучки.
   Разрыл все ящики в ред<акции> "Русск<их> ведомостей" и не нашел ни единого рассказа Мопассана. Так как они не были напечатаны, то она опять может перевести в "Вестник ин<остранной>> литературы". С Сытиным я буду делать дела по возвращении. Но как мне ни трудно от холода, я уже видел множество голодающих -- в Ряжске был переполнен огромный третьеклассный вокзал истощенными, молчаливыми, растерянными; отработав в Самаре на бухте зимой, их везут <на> работу шоссе от Нов<ороссийска> до Батума. На кажд<ой> ст<анции> от Моршанска платформы завалены кулями семенного хлеба, и вот приезжают все до единого на истощенных лошадях; нигде ни клочка соломы и сенца. Словом, великое бедствие, особенно от Моршанска, -- разорение деревень, истощение скота, -- сказывается постоянно. Совесть мешает возвратиться, но жестокий мороз <1 нрзб.> не дает возможности сойти с поезда и переночевать на постоялом дворе деревни даже близ станции, чтобы послушать мужицкие толки, да я уж и от крестьян, приехавших за хлебом, и в Ряжске слышал эти крестьянск<ие> отчаяния жить на свете. В Самаре опять же я решусь на то или другое... До скорого свидания, миленькие мои, мамочка и все миленькие девчушечки и мальчушечки.

Плачевный родитель

Г. Успенский.

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Первый раздел настоящего тома составляют статьи Г. И. Успенского на литературные и общественные темы; вместе с "Письмом в Общество любителей российской словесности", авторскими предисловиями к собраниям сочинений и "Автобиографией", также помещенными в данном разделе, эти статьи существенно дополняют те суждения по вопросам искусства и литературы, которые имеются в других произведениях Успенского (таковы, например, высказывания о народнической литературе в очерках "Из деревенского дневника", глаза "Поэзия земледельческого труда" в очерках "Крестьянин и крестьянский труд", очерк "Выпрямила" в цикле "Кой про что" и др.); вместе с тем эти статьи, разумеется, имеют и вполне самостоятельное значение.
   Во втором разделе печатаются избранные письма Успенского. В данном собрании писем редакция стремилась отобрать все наиболее ценное из переписки писателя, что характеризует его литературно-общественные связи, что важно для понимания его взглядов, его отдельных произведений, что существенно для характеристики личности писателя, для ознакомления с важнейшими фактами его биографии. Из писем, характеризующих отношения Успенского к виднейшим представителям литературы его времени, целиком представлены письма к Некрасову, Салтыкову-Щедрину, Короленко.
   Публикация эпистолярного наследия Г. И. Успенского началась сразу же после кончины писателя и продолжается вплоть до наших дней. Однако многие из писем Успенского остаются или еще не выявленными, или же их следует считать навсегда утраченными. Так, например, не обнаружено ни одного письма Успенского к И. С. Тургеневу, хотя о их переписке имеется ряд свидетельств. Наиболее полный свод писем Успенского ныне дан в Полном собрании сочинений писателя (тт. XIII и XIV, изд. Академии наук СССР, 1951 и 1954), сюда не включены лишь письма периода его болезни.
   Тексты писем печатаются по первоисточникам (автографам или -- в случае утраты подлинников -- первичным публикациям). Даты писем и места их написания помещены справа перед началом текста; даты, не проставленные писателем, приводятся в угловых скобках; в таких же скобках раскрываются в тексте незаконченные слова, отдельные инициалы, названия и т. п. В примечаниях сообщаются данные о первой публикации письма и месте хранения автографа. Даты писем, не проставленные Успенским, устанавливаются на основании биографии писателя, его переписки, сведений о публикации упоминаемых произведений, архивных и иных историко-литературных данных.
   Краткие справки об адресатах и упоминаемых лицах даны в указателе имен.
  

Список сокращений, принятых в примечаниях:

  
   ЛБ -- Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (в Москве).
   ГПБ -- Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина (в Ленинграде).
   ПД -- Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР (в Ленинграде).
   ЦГЛА -- Центральный Государственный литературный архив СССР (в Москве).
   ЦГИАЛ -- Центральный Государственный исторический архив (в Ленинграде).
   Сб. АН -- "Глеб Успенский. Материалы и исследования", 1, изд. АН СССР, М.--Л., 1938.
   Сб. ЛЛМ -- "Летописи Государственного литературного музея", т. 4, М., 1939.
   Сб. "Архив Гольцева" -- "Архив В. А. Гольцева", М., 1914.
   Ст. Н. К. Михайловского -- статья "Материалы для биографии Г. И. Успенского". -- "Русское слово", 1902, No 3.
   Полн. собр. соч. -- Полное собрание сочинений Г. И. Успенского, тт. I--XIV, изд. Академии наук СССР, 1940--1954.
   Тексты статей "Федор Михайлович Решетников", "Николай Александрович Демерт", "Праздник Пушкина", "Секрет", "Подозрительный бельэтаж", "Смерть В. М. Гаршина", "А. П. Щапов" и "Автобиография", а также примечания к ним подготовлены А. В. Западовым. Остальные статьи и раздел писем (тексты и примечания) подготовил Н. И. Соколов; ему же принадлежат составление "Хронологической канвы жизни и деятельности Г. И. Успенского" и "Указателя имен и названий".
  

ПИСЬМА

1864

1

  
   Впервые опубликовано в "Русской мысли", 1911, VI, стр. 66--67. Автограф -- в ПД.
   Датируется по данным о публикации произведений, упоминаемых в письме.
  
   В Москве... я занимался корректурой...-- Имеется в виду работа в университетской типографии "Московских ведомостей"; в Москву Успенский переехал осенью 18G2 года, после того как не осуществилось его намерение учиться в Петербургском университете, В Москве Успенскому также не удалось поступить в университет, так как он не смог представить требуемых документов и не внес плату за слушание лекций (см. сб. АН, стр. 519--527); родителям, однако, Успенский об этом не сообщал.
   ...историю Григория Яковлевича. -- Дядя писателя Г. Я. Успенский, преподаватель греческого языка в Тульской семинарии, изображен в образе дьякона в очерках "Деревенские встречи" ("Современник", 1865, X).
   Никола -- Николай Васильевич Успенский.
   Нюня -- Анна Ивановна Успенская (в замужестве Кулакова), старшая сестра писателя.
  

1865

  

2

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 20--22. Подлинник -- в ПД.
  
   ...вспоминаю Чернигов...-- Имеется в виду пребывание Успенского в Чернигове весной и летом 1865 года до переезда с матерью в Тулу.
   Фельетон о Чернигове был послан в "Русское слово", где и был напечатан в июньском номере за 1865 год.
   В Туле меня ругают за фельетон. -- Напечатан в мартовской книжке "Русского слова" в том же году.
   ...получали у Каткова...-- Имеется в виду работа корректором в типографии "Московских ведомостей", издававшихся М. Н. Катковым.
   ...2-е письмо из Тулы...-- в печати не появилось.
   Т. и Д. -- О ком идет речь, не установлено. Василий Яклш -- очевидно, В. Я- Успенский.
  

1866

  

3

  
   Впервые напечатано в сб. ЛЛМ, стр. 110--111. Автограф -- в ЦГЛА.
   Год устанавливается по упоминаемым литературным событиям.
  
   ...прекратилось издание "Современники" и "русского слова"...-- Журналы были прекращены в июне 1866 года, в связи с усилением политической реакции после покушения Каракозова на Александра II.
   Статью... отдал в "Луч"...-- Имеется в виду продолжение "Нравов Растеряевой улицы" (см. примеч. к "Нравам..." в т. 1 настоящего издания).
   Экзамен на звание учителя в уездных училищах Успенский выдержал 27 мая 1867 года.
   4 апреля 1866 года -- покушение Каракозова на Александра II.
   В Литературном фонде Успенский взял в первый раз ссуду за поручительством Н. А. Некрасова в ноябре 1865 года. См. также письмо 5.
  

1867

4

   Впервые опубликовано в сб. ЛЛМ, стр. 111--112. Автограф -- в ЦГЛА.
   Датировано по упоминанию об экзаменах на звание учителя, которые Успенский держал 27 мая 1867 года.
  
   Михаил Васильевич -- М. В. Успенский.
   Николай Васильевич -- Н. В. Успенский.
   Искреннее письмо -- письмо, относящееся к ноябрю-декабрю 1866 года (опубликовано в Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 26--27).
  

5

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 156. Автограф -- в ГПБ.
  
   ...отказало мне в моей просьбе. -- Комитет Литературного фонда в заседании от 23 января 1867 года утвердил сообщение П. В. Анненкова, знакомившегося по поручению Комитета с материальным положением Успенского, что "в настоящее время г. Успенский добровольно отказался от вспомоществования, так как сумма, какая могла бы быть назначена ему от Общества, не соответствовала бы его надобностям".
   В связи с данным письмом к Анненкову и по представлении списка своих сочинений Успенский, согласно решению Комитета, получил пособие в 60 рублей.
  
  

6

  
   Впервые опубликовано (частично в "Русской мысли", 1911, VII, стр. 3--4. Автотраф -- в ПД.
   ...жития в Епифани. -- Пребывание Успенского в Епифани в качестве учителя нашло отражение в очерке "Спустя рукава" (1868); см. также: И. Пархоменко. Глеб Успенский -- учитель ("Биржевые ведомости", 1903, No 362, 13 июля).
   А. П. -- Александр Павлович Кулаков.
   Анна Ивановна -- А. И. Кулакова.
   Наталия Глебовна -- Н. Г. Соколова.
   Лизавета Глебовна -- Е. Г. Соколова.
   Леля -- о ком идет речь, не установлено.
  

1868

7

   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 34--35. Автограф -- в ПД.
  
   Моя повесть -- очевидно, "Разоренье"; была напечатана в "Отечественных записках", 1869, II, III, IV.
   Очерк мой -- "Будка", напечатан в "Отечественных записках", 1868, IV.
   2 рассказа мои -- очерки "Арина" и "Трын-трава" из цикла "Современная глушь".
   2 корреспонденции -- до сих пор точно не установлены; по предположению А. М. Казиницкого, это могут быть "Московские письма", напечатанные в "Биржевых ведомостях", 1868, NoNo 4 и 7, за подписью "Петербуржец".
  

8

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 41. Автограф -- в ПД.
   Датировано на основании следующего письма.
  

9

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, стр. 35--36. Автограф -- в ПД.
  
   Мой рассказ -- "Остановка. Рассказ проезжего", напечатан в "Отечественных записках", 1868, VII.
   ...до представления повести...-- очевидно, имеется в виду "Разоренье".
   В "Неделе" в 1868 году были напечатаны "Тяжкое обязательство" (в No 30| и "Шиньон" (в No 38)).
  

10

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 36--37. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по связи со след. письмом.
  
   .. мою рукопись... -- "Разоренье".
  

11

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 36. Автограф -- в ПД.
  
   ...отложить печатание... -- Печатание "Разоренья" началось с февраля 1869 года.
  

1869

  

12

  
   Впервые частично опубликовано в журн. "Минувшие годы", 1908, IV, стр. 1--2. Автограф не сохранился. Печатается по копии, хранящейся в ПД.
   ...три отзыва... -- Из первых . откликов на "Разоренье" известны отзывы В. П. Буренина в "С.-Петербургских ведомостях" (1869, No 76, 18 марта) и без подписи в "Новом времени" (1869, No 50, 14 марта).
  

13

  
   Впервые опубликовано в сб. ЛЛМ, стр. 34--35. Автограф -- в ЦГЛА.
   Год написания писем 13--15 устанавливается по времени пребывания Успенского в Липецке.
  
   ...тотчас после отъезда... -- Имеется в виду отъезд из Ельца Орловской губернии, где Успенский находился в конце апреля -- начале мая 1869 года.
   "Листок" -- газета "Липецкий летний листок",
  

14

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 67--70. Автограф -- в ПД.
  
   2-ая повесть -- видимо, "Тише воды, ниже травы", впоследствии печатавшаяся как вторая часть "Разоренья".
   ...очерк "Липецкие воды"... -- Был ли он написан -- неизвестно, так как в печати не появился.
   ...начать занятия с августа... -- О каких занятиях идет речь, установить не удалось.
   Щедрин написал мне...-- Данное письмо не сохранилось.
  

15

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 74--75. Автограф -- в ПД.
  
   ...читать "Шиньон"... -- Имеется в виду стихотворение Полонского.
  

1870

16

  
   Впервые опубликовано в книге "Глеб Успенский в жизни", М.--Л., 1935, стр. 83--87. Автограф -- в ЦГЛА.
   Датируется по содержанию письма (см. также упоминание о Петрове дне).
  
   ...повесть "Тише воды" наделала здесь дел... -- По свидетельству Е. И. Успенской-Марченко, в повести "Тише воды, ниже травы" (вторая часть "Разоренья", см. т. 2 настоящего издания)) отражены впечатления от пребывания Успенского в Крапивне.
  

1871

  

17

  
   Впервые опубликовано (частично) в книге "Глеб Успенский в жизни", стр. 41--42. Автограф -- в ЦГЛА.
   Датируется на основании календаря (упоминание Троицы) и по содержанию письма.
   Письмо относится ко времени поездки Успенского по Волге в мае 1871 года; в результате путешествия явились "Путевые заметки", напечатанные в "Искре" (1871, No 31, 1 августа).
  

18

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 84--85. Автограф -- в ПД.
   В автографе отрезана левая часть письма.
   Год установлен по упоминанию журнала "Грамотей" и времени поездки Успенского на Волгу в 1871 году.
   Успенский занимался рукописями Решетникова в связи с работой над его биографией (см. в данном томе "Федор Михаилович Решетников") и подготовкой издания его сочинений (1874). Упоминаемое в письме сочинение -- очевидно, "Осиновцы (Этнографический очерк)", напечатанное в "Грамотее", 1872, NoNo 1 и 3.
  

19

  
   Впервые опубликовано (частично) в журн. "Минувшие годы", 1908, IV, стр. П. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по времени поездки Успенского по Волге.
  
   ...не мог приготовить ему "Разоренья". -- Книга "Разоренье", содержавшая и ряд других произведений Успенского, вышла в издании А. Ф. Базунова в 1871 году.
   "Лень" -- Имеются в виду "Наблюдения провинциального лентяя", затем составившие третью часть "Разоренья".
  

20

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 39--40. Автограф неизвестен.
  
   ...моего рассказа. -- Имеются в виду "Наблюдения провинциального лентяя", напечатанные в "Отечественных записках", 1871, VIII, X, XII.
   В конце письма приписка: "За господина Успенского получил пятьдесят рублей (50} 19 октября 1871 г, Н. Долганов".
  

21

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 40. Автограф неизвестен.
  
   ...статья моя...-- Очевидно, речь идет о том же произведении, что и в письме 20.
   Из расписки Н. Долганова от 11 ноября 1871 года видно, что Успенскому было выдано снова 50 рублей,
  

1872

22

   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, I, стр. 236--237. Автограф -- в ПД.
   Данное письмо -- первое из серии писем из-за границы, куда Успенский уехал вместе с сотрудником "Отечественных записок" Н. Е. Павловским. "Денег на поездку им дал Некрасов" (В. Е. Чешихин-Ветринский. Г. И. Успенский, М., 1929, стр. 91},
   Датировано по связи с письмом 23.
  
   ...немцы кажутся более победителями... -- Речь идет о победе во франко-прусской войне 1870--1871 годов.
  

23

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, I, стр. 238--243. Автограф -- в ПД.
   "Суббота святой недели" в 1872 году приходилась на 15 апреля,
  

24

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XII, стр. 37-- 38. Автограф -- в ПД.
   Даты писем 24--27 уточнено по времени пребывания Успенского в Париже.
  
   До представления рукописи... -- О каком произведении идет речь, установить трудно, так как до февраля 1873 года Успенский в "Отечественных записках" не печатался.
   ...изданием 4-й книжки... -- Имеется в виду очередной сборник произведений Успенского "Лентяй, его воспоминания, наблюдения и заметки. -- Про одну старуху", изданный А. Базуновым (СПБ., 1873) в серии "Библиотека современных писателей",
   Клозри (Closerie) -- место увеселений в Париже,
  

25

  
   Впервые (частично]: опубликовано в журн. "Минувшие годы", 1908, IV, стр. 6. Автограф -- в ПД.
  
   "Рабагас", "Руа-Каротт" -- пьесы В. Сарду.
   Бобошка -- прозвище корректора З--ского, близкого знакомого Н., К. Михайловского.
   ...святей всего Венера Милосская. -- Впечатления от посещения Лувра впоследствии легли в основу очерка "Выпрямила" (1885).
   Профессор Киевского университета -- историк И. В. Лучицкий.
  

26

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 116--119. Автограф -- в ПД.
  
   ...парижские заметки... -- очевидно, очерк "Больная совесть", напечатанный в "Отечественных записках", 1873, II и IV.

27

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, 1, стр. 251--255.
  
   ...4-го тома моих очерков... -- см. примеч. к письму 24....мой роман...-- Замысел остался неосуществленным. Макадам -- способ мощения улиц (по имени инженера Мак-Адама).
  

1873

  

28

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 49--50. Автограф -- в ПД.
   Год установлен по упоминанию сб. "Нашим детям", изд. А. Н. Якоби, СП ft., 1873, в котором был напечатан рассказ Успенского "Про одну старуху>.
  
   ...последний очерк... -- "Больная совесть" в составе цикля "Очерки, рассказы, наблюдения и другого рода отрывки из одних записок".
   ...от Солдатенкова за работу... -- Имеется в виду редактирование сочинений и написание биографического очерка Ф. М. Решетникова в издании Солдатенкова (М., 1874).
  

29

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 158. Автограф -- в ПД.
   Датируется на основании решения Комитета Литературного фонда от 3 сентября 1873 года,
  
   ...4 тома...-- Имеются в виду сборники произведений Успенского в издании А. Ф. Базунова в серии "Библиотека современных писателей".
   ...журнал, в котором я... работал... -- "Отечественные записки".
   В заседании комитета было решено "выдать просителю 200 р. и просить В. А, Манасеина оказать ему врачебную помощь".
  

1874

30

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 42--43. Автограф -- в ПД.
   Датируется приблизительно на основании последующего письма.
   Настоящее письмо является ответом на письмо Некрасова о г конца марта -- начала апреля 1874 года, из которого видно, что между Некрасовым и Успенским шли переговоры об издании сочинений Успенского, для чего нужно было освободиться от обязательств перед Базуновым. Однако намечавшееся издание не было осуществлено, так как Некрасов не смог быстро подыскать подходящего издателя, а сам лично приобрести сочинения Успенскую для издания также не имел возможности.
  
   ...повесть...-- очевидно, "Очень маленький человек (Страницы из одних записок)"; произведение начало печататься в "Отечественных записках" в феврале, однако продолжение его в майском номере было запрещено вместе со всей книжкой журнала. Некрасов об этом писал Успенскому: "Вас обвиняют в тенденциозности социального свойства" (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. XI, М., 1952, стр. 326).
  

31

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 44. Автограф -- в ПД.
   Датируется на основании письма Некрасова к Успенскому от 15 апреля 1874 года (см. Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. XI, стр. 314--315).
   Некрасов дал свое поручительство, и решением Комитета Литературного фонда просимая сумма Успенскому была выдана.
  

32

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. ХПГ, стр. 143. Автограф -- в ЦГЛА.
   Датировано но связи с письмом Успенского к А. В. Каменскому от 30 ноября 1874 года (см. указанный том, стр. 143).
  

1875

33

   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 33--34.
   Датируется на основании свидетельств о литературно-музыкальном утре, состоявшемся в Париже в салоне Виардо 27 февраля 1875 года. (См. письмо Тургенева к Г. Н. Вырубову от 17 февраля 1875 года -- в "Вестнике Европы", 1914, III, стр. 228, и афишу -- в книге В. Е. Чешихина-Ветринского. Г. И. Успенский, М" 1929, стр. 114.)
  
   Рассказ "Ходоки" -- очевидно, отрывок из "Книжки чеков".
  

34

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 158--159. Автограф -- в ПД
   Еще до разбирательства (28 марта 1875 года) заявления в Комитете Некрасов выдал просимую сумму для Успенского, о чем известил в письме от 22 марта 1875 года В. П. Гаевского. (См. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч., т, XI, стр. 352--353.)
  

35

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 179--181. Автограф -- в ПД.
  
   "Библиотека". -- Речь идет о журнале "Библиотека дешевая и общедоступная", организацией и оживлением которого был озабочен Успенский; негласным редактором этого журнала был А. В. Каменский. Далее в письме (и в ряде последующих) говорится о содержании как вышедших, так и намечаемых номеров журнала.
   ...о переводах и о Григорьеве...-- В No 1 "Библиотеки..." были помещены переводы произведений Доде, Уйда, Диккенса; П. В. Григорьеву принадлежало произведение "Волки. Провинциальные сцены".
   "Не вынесла" -- рассказ Грязевцова (А. В. Круглова).
   Роман Толстого -- имеется в виду роман "Анна Каренина:".
   Повесть Щедрина -- очевидно, из цикла "Благонамеренные речи".
   "Проступок аббата Мурэ" -- роман Золя.
   "Присяжные-крестьяне" -- очерки Н. Н. Златовратского "Крестьяне присяжные".
   Рассказы Кладеля в переводе А. В. Успенской печатались в "Библиотеке..." в 1875 году; в 1877 году вышло отдельное издание ее переводов "Очерков и рассказов из жизни простого народа" Кладеля с предисловием Тургенева. Произведения Кларти и Фабра в "Библиотеке..." не появлялись. Роман Мало "Всесветный трактир" печатался в NoNo 8, 9 и 10 за 1875 год.
   ...корреспонденция... "Варварка в Вантадуре" -- в печати не появилась.
   Повр Паризьен (Pauvre Parisien, -- франц.) -- бедный парижанин.
  

36

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 181--182. Автограф -- в ПД.
  
   ...мою статью -- очевидно, очерк "Оживленная местность"; произведение не было пропущено цензурой и было опубликовано лишь после смерти писателя ("Русское богатство", 1910, III).
   Из памятной книжки. -- Эти очерки в "Библиотеке..." не появились; под таким заглавием печатались в 1875 году очерки в "Отечественных записках" (впоследствии цикл "Новые времена, новые заботы"), а в 1876 году -- в "Русских ведомостях".
   ...статья о Золя. -- Статья не была написана.
   Очерк... "Фриц Рейтер" -- в "Библиотеке..." не появился.
  

37

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 182--187. Автограф -- в ПД.
  
   ...романа Г. Мало... -- см. примеч. к письму 35.
   Собрание сочинений Успенского было осуществлено лишь в 1883--1886 годах.
   ...объяснения... Ткачеву...-- Имеется в виду статья Ткачева "Беллетристы-эмпирики и беллетристы-метафизики" ("Дело", 1875, III), где содержится отзыв на сборник произведений Успенского "Глушь" (СПБ., 1875).
   ...долгу Псковскому банку... -- см. письмо 111.
  

38

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 187--188. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по связи с письмами 36 и 37.
  
   ...2 страницы рассказа. -- Речь идет о цикле "Из памятной книжки (см. примеч. к письму 36); в цикле "Новые времена, новые заботы" -- рассказ "Неизлечимый".
  

39

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 188--189. Автограф -- в ПД.
   Упоминаемые в письме произведения В. Гюго и Т. Ревильона в "Библиотеке..." не появились.
  

40

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 189. Автограф -- в ПД.
   Упоминаемое в письме дело касалось, видимо, журнала "Библиотека...".
  
   ...начало... ряда очерков... -- О каких произведениях идет речь, неизвестно.
  

41

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, II, стр. 190--191. Автограф -- в ПД.
  
   Роман Мало -- см. примеч. к письму 35.
  

42

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 39. Автограф неизвестен.
   Датируется согласно свидетельству Михайловского.
  
   ...рассказ "Царь в дому"... -- Замысел не был осуществлен.
  

43

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 35. Автограф неизвестен.
   Датируется по содержанию (ср. письмо 37).
  

44

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 175--176. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по данным о службе Успенского в Калуге.
  
   ...сижу в должности...-- Речь идет о службе в управлении железной дороги.
  

45

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 176. Автограф -- в ПД.
   Как видно из справки П. А. Ефремова на обороте письма, тревога Успенского оказалась необоснованной: ссуда была ему выдана до 15 декабря.

46

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 176--177. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по связи с письмами 44, 45. Рассказ "Опыт быть веселым", очевидно, не был закончен и в печати не появился.
  

47

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 47--48. Автограф -- в ПД.
   Рассказ "Книжка чеков" после преодоления цензурных затруднений был напечатан в "Отечественных записках", 1876, IV.
  
   ...рассказ, вырезанный в "Отечественных записках"...-- вторая часть рассказа "Очень маленький человек" (см. примеч. к письму 30); в "Русских ведомостях" (1874, NoNo 278 и 279) напечатан под заглавием "Хорошая встреча".
   ...начал длинную историю...-- Возможно, имеется в виду рассказ "Опыт быть веселым".
  

48

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 182. Автограф -- в ПД.
   Письмо связано с попытками реорганизации "Библиотеки..." (см. письмо 35 и примеч. к нему).
   Датировано по календарю ("праздник Казанской").
  
   ...сижу в должности. -- См. письма 44 и 51.
  

49

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 185--186. Автограф -- в ПД
   Датировано по связи с предыдущим письмом.
  
   ...работа моя готова. -- О каком произведении идет речь, неизвестно.
  

1878

50

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 46-- 47. Автограф -- в ПД
   Датировано по содержанию.
  
   ...Надеин не мог выдать мне денег...-- см. письмо 111.
   ..с окончанием 3-го рассказа...-- Имеется в виду цикл очерков "Люди и нравы", печатавшийся в "Отечественных записках" в 1876-1877 годах.
  

51

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 47. Автограф неизвестен.
   Датировано по публикации Михайловского.
  
   Место... я должен был бросить... -- Имеется в виду служба в Калуге.
  

52

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 159--160. Автограф -- в ПД.
   Датировано по протоколу Литературного фонда от 26 апреля 1876 г.
   В заседании Комитета Литературного фонда было решено выдать Успенскому 300 рублей до 15 декабря под поручительство Михайловского, Елисеева и Скабичевского.
  

53

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 192--193. Автограф -- в ПД.
   Письмо написано, очевидно, вскоре после отъезда в Париж в апреле 1876 года. Каменский пытался приобрести журнал "Библиотека..." в свои руки, однако и эта попытки реорганизовать журнал остались безуспешными.
   ...предисловие к рассказам Кладеля...-- см. примеч. к письму 35.
  

54

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 194--195. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по связи со след. письмом.
  
   ...отдать Якоби. -- Передача издания "Библиотеки..." Якоби не была осуществлена; журнал прекратил существование в ноябре 1877 года.

55

   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 195--197. Автограф -- в ПД.
  
   ...для сотрудничества у Нотовича...-- Попытка привлечь к изданию "Библиотеки..." Нотовича также не увенчалась успехом.
   "Рамки" -- имеется в виду повесть "Тесная рамка", автор неизвестен,
  

56

  
   Впервые опубликовано в "Русских записках", 1915, XI, стр. 49. Автограф -- в ПД.
  
   ...послал... статью...-- Видимо, один из очерков цикла "Люди и нравы".
   ...корреспонденции...-- Очевидно, "Заграничный дневник провинциала", печатавшийся в "Русских ведомостях", 1876, No 155.
   ...человек... арестован...-- О ком идет речь, не установлено.
  

57

  
   Впервые опубликовано в "Русском богатстве", 1912, III, стр. 197--198. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по содержанию и по связи с письмом 55.
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 161--162. Автограф -- в ПД.
   О попытке передачи издания "Библиотеки..." Нотовичу см. примеч. к письму 55.
  

59

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 46. Автограф неизвестен.
   Датировано согласно свидетельству Михайловского.
  
   Повесть, которую пишу...-- Произведение не было осуществлено; как сообщает Михайловский, повесть имела заглавие "Удалой добрый молодец".
  

60

  
   Впервые (частично) опубликовано в журн. "Минувшие годы" 1908, IV, стр. 10. Автограф -- в ПД.
   В сентябре 1876 года в связи с военными действиями в Сербии Успенский из Парижа поехал в Белград в качестве корреспондента "С.-Петербургских ведомостей"; семья была отправлена в Петербург.
  
   ...очерки, список которых... -- Упоминаемый список неизвестен.
   ...роман Тургенева... -- "Новь".
  

61

   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 209--210. Автограф -- в ПД.
   Датируется по данным о пребывании Успенского в Белграде.
  
   ...напишу в "СПб. ведомости"...-- Имеется в виду корреспонденция "Наши добровольцы в дороге" (1876, No 285, 15 октября).
  

62

  
   Впервые опубликовано с копии из архива III отделения в "Вестнике литературы", 1922, No 1, стр. 9. Автограф неизвестен.
   Датируется по первой публикации.
   Г. А. Лопатин находился в Лондоне, куда Каменский выехал, по предположению Р. М. Кантора, вскоре после революционной демонстрации у Казанского собора 6 декабря 1876 года. Об этом событии, видимо, и упоминается в письме.
  
   З. С. -- Зинаида Степановна Апсеитова, жена Лопатина.
  

1877

63

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII. стр. 213--214. Автограф -- в ПД.
   Летом 1877 года Успенский жил в с. Сопки близ ст. Валдайка Новгородской губернии.
  
   ...осенью -- все будет поправлено. -- Произведения Успенского осенью 1877 года в "Пчеле" не появлялись; в 1878 году здесь были напечатаны рассказ "Скоромная щука" и заметка "Кому жить на Руси хорошо".
  

1878

64

  
   Впервые опубликовано в сб. "Письма русских общественных деятелей к Н. Я. Николадзе", Тбилиси, 1940, стр. 69--71. Автограф -- в Лит. музее Грузии.
   Написано в связи с сотрудничеством Успенского в тифлисской газете "Обзор", издававшейся Николадзе. Под общим заглавием "Литературные и журнальные заметки" Успенский в 1878 году поместил в "Обзоре" три статьи: "Опять о Некрасове!" (No 27, 27 января), "Первая книжка журнала "Слово" (No 36, 7 февраля), и "1-й No "Отечественных записок" за 1878 год" (No 41, 12 февраля; эта статья написана совместно с Ф. К. Долининым).
  
   ...г. Антонович вышел из "Слова"... -- Прекращение сотрудничества в "Слове" было вызвано разногласиями Антоновича с редакцией (см. "Биржевые ведомости", 1878, No 61, 3 марта); в "Тифлисском вестнике" он сотрудничал в 1873--1882 годах.
   "Разговоры об Анне Карениной". -- В "Обзоре" не появились и, видимо, не были написаны; частично замысел осуществлен в очерках "С места на место (Записки наемного человека)", напечатанных в "Русском богатстве", 1880, XI.
  

1879

  

65

  
   Впервые опубликовано в сб. "Письма русских общественных деятелей к Н. Я. Николадзе", стр. 71--72. Автограф -- в Лит. музее Грузии.
   Сотрудничество Успенского в "Обзоре" не возобновилось, хотя с Николадзе впоследствии установились личные дружеские отношения.
  

66

  
   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1914, IV, стр. 133. Автограф неизвестен.
   Датировано согласно свидетельству де Воллана.
  
   ...читать корректуру -- видимо, очерка "Черная работа" (цикл "Из деревенского дневника").
   ...окончательный ответ. -- Очевидно, речь шла о произведениях де Воллана.
   Учреждение генерал-губернаторства было осуществлено в 1879 году, после покушения Соловьева на Александра II. Слухи об аресте Философовой и обыске у Салтыкова-Щедрина оказались ложными.
  

67

  
   Впервые опубликовано в сб. ЛЛМ, стр. 45. Автограф -- в ЦГЛА.
   Успенский выехал весной 1879 года из с. Сколково Самарской губернии, где он служил письмоводителем ссудо-сберегательного товарищества, раньше семьи из-за доноса какого-то кулака.
  
   ...работаю большую вещь... -- Очевидно, речь идет о работе над циклом очерков и рассказов "Вокруг да около".
   Банк -- имеется в виду ссудо-сберегательное товарищество в с. Сколково.
   ...всякое подозрение будет снято с тебя. -- А. В. Успенская и ее приятельница А. С. Григорьева вели в с. Сколково занятия в крестьянской школе, которая затем была закрыта по предписанию властей.
  

1880

68

   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, V, стр. 218. Автограф -- в ЛБ.
   Письмо посвящено организации встречи группы писателей с И. С. Тургеневым, состоявшейся на квартире Успенского 6 марта 1880 года (см. письмо Тургенева к Успенскому от 5 марта 1880 года в сб. АН, стр. 257).
  

69

  
   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, I, стр. 213--214. Автограф -- в ПД.
  
   ...надел во 2-м отделе. -- "Надел" Успенского получил название "На родной ниве"; здесь были напечатаны статьи, посвященные пушкинским торжествам 1880 года ("Праздник Пушкина", "Секрет"), очерк "Народная книгам и цикл очерков, получивший в отдельном издании заглавие "Крестьянин и крестьянский труд".
   В сентябре будет рассказ...-- Речь идет о небольшом цикле под общим заглавием "Из деревенского дневника" (затем "Непорванные связи"): I. "Лядины новгородские", II. "Непорванные связи", Ш. "Подгородный мужик". Произведение это вызвало возражения Салтыкова-Щедрина из-за некоторых противоречивых суждений Успенского народнического характера и подвергнуто редакторской правке, с которой Успенский согласился (см. Н. Мордовченко, М. Е. Салтыков-Щедрин -- редактор Успенского.-- Сб. АН, стр. 397--418).
  
   ...намерен съездить в Мальцевские заводы...-- Данных об этой поездке не имеется.
   Ответьте мне...-- Петрункевич в ответ на просьбу Успенского смог выслать 120 рублей (см. письме Успенского от 8 сентября 1880 года в Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 229].
  

70

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 235--237. Автограф -- в ПД.
   Датируется по содержанию и по связи с письмами к Каменскому от 10 сентября и 2 октября 1880 года (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 2/Э--234, 237--238).
   Хозяйственные сообщения связаны с тем, что Успенский по просьбе Каменского, служившего в это время управляющим Бакинского нефтяного общества, вел наблюдения над его имением Лядно около ст. Чудово Новгородской губернии; непосредственно хозяйством ведал крестьянин Леонтий Осипович Беляев, послуживший прототипом для образа Ивана Ермолаевича в очерках "Крестьянин и крестьянский труд".
  
   ...три десятины по Еремину ручью...-- Это намерение не было осуществлено.
   ...после напечатания романа...-- Очевидно, речь идет о романе, упоминающемся в письме Н. П. Орлова к Успенскому от сентября-октября 1881 года: "С удовольствием воспринял новость, что Вы затеваете роман "Овечьи слезы"... радуюсь Вашему будущему юмористическому роману -- в наше время он будет иметь большой успех..." ("Голос минувшего", 1915, IV, стр. 226); замысел, однако, не был осуществлен.
  

71

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII стр. 238. Автограф -- в ЦГЛА.
  
   ...объясниться насчет литературных мнений... -- Речь идет о разногласиях Успенского с журналом "Русское богатство", редактором которого был в то время Н. Н. Златовратский. Журнал придерживался народнической ориентации.
   ...в 12 No "Отечественных записок"...-- были опубликованы последние очерки цикла "Крестьянин и крестьянский труд"; намерение прекратить писания о народе, вызванное нападками народнической критики, было кратковременным: уже в январском номере "Отечественных записок" за 1881 год начат новый цикл очерков "Без определенных занятий", где вопросы народной жизни занимают центральное место.
   В "Слове" произведений Успенского не появилось, хотя он был близок к редакции; в апреле 1881 года журнал вследствие цензурных притеснений был закрыт.
  

1881

72

   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1914, IV, стр. 127--128. Автограф неизвестен.
   Год устанавливается по связи со след. письмом.
   О какой статье де Воллана идет речь, неизвестно; в 1881 году в Берлине была издана его книжка "О современном положении в России".
   Роман -- очевидно, "Полная чаша. Из семейной хроники Ногайцевых", опубликован лишь в 1902 году. Отзыв Успенского см. в следующем письме.
  

73

  
   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1914, IV, стр 128--129. Автограф неизвестен.
   Датируется по связи с письмом от 8 мая 1881 года (Поли, собр. соч., т. XIII, стр. 253--254).
  

74

   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII. стр. 258--259. Автограф -- в ЛБ.
  
   ...в счет июльской книжки... -- Последние главы "Без определенных занятий" были напечатаны не в июле, как предполагал Успенский, а в августе.
   Я желаю ехать...-- Намерение не было осуществлено.
  

75

  
   Впервые опубликовано (частично) в "Русской мысли", 1902, IX, стр. 43--44. Автограф -- в ЛБ.
   Датируется согласно помете адресата.
  
   ...есть рассказ...-- Речь идет об очерке "Старики (Из памятной книжки)"; этим произведением было начато сотрудничество Успенского в "Русской мысли".
   ...Салтыков отложил до августа... -- см. предыдущее письмо
   ...ехать по тому же делу...-- Видимо, с этим делом была связана поездка Успенского в Казань в июне 1881 года; о каким деле идет речь, не установлено.
   В "Вестнике Европы"... это -- "лагерь"... -- Либеральное направление журнала "Вестник Европы" не могло не вызывать резко отрицательного отношения со стороны "Отечественных записок", руководимых Салтыковым-Щедриным; лишь после закрытия "Отечественных записок" Салтыков-Щедрин оказался вынужденным помещать свои произведения на страницах "Вестника Европы".
  

76

   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, VII--VIII, стр. 205--206. Автограф -- в ПД
   Датировано по связи с письмом С. Н. Кривенко к Успенскому (см. сб. АН, стр. 258--259).
   Письмо является ответом на письмо И. В. Максимова, который упрекал Успенского в невыполнении обещаний, связанных с организацией новой газеты во главе с Николадзе (см. "Голос минувшего", 1915, VII--VIII, стр. 205); проект издания газеты не был осуществлен.
  

77

  
   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, IV, стр. 231--234. Автограф -- в ЛБ.
   Датируется согласно помете адресата.
  
   ...истории с "Русской мыслью"...-- Имеются в виду недоразумения, связанные с печатанием очерка "Старики (Из памятной книжки)". См. письмо 75.
   ...почтили Салтыкова! -- Имеется в виду празднование 25-летия появления "Губернских очерков", организованное 31 августа 1881 года московским кружком профессоров, журналистов, артистов.
   Ибеяй, ядикай -- пародирование произношения Гольцева.
   ...вторую статью...-- очерк "Равнение "под одно", был напечатан в январском номере "Русской мысли" за 1882 год.
   Статья Дитятина. -- Имеется в виду статья "Когда и почему возникла рознь в России между "командующими классами" и "народом" ("Русская мысль", 1881, XI, стр. 310--382); С. А. Юрьев снабдил статью вступительной заметкой, в которой бралось под защиту славянофильство И. С. Аксакова.
   ...жида с лягушкой венчали...-- неточная цитата из стихотворения Пушкина "Гусар".
   Дом куплен. -- Имеется в виду приобретение небольшого участка с домом в д. Сябринцы Чудовской вол., Новгородского уезда; купчая на имя жены писателя была заключена 23 октября 1882 года (см. сб. ЛЛМ, стр. 244--245)
   ...безобразная история...-- Речь идет о фотографировании у Панова, очевидно, потребовавшего деньги вопреки первоначальной договоренности.
   ...3 моих новых книги -- "Деревенская неурядица", в трех томах, СПБ., 1882.
   ...статью в "Русские ведомости". -- Видимо, написана не была,
  

1882

78

   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 286. Автограф -- в ЛБ.
   Датировано согласно помете адресата; Успенский ошибочно поставил "апреля" вместо "мая".
  
   Огромное Вам спасибо...-- Имеется в виду посредничество Некрасовой в подыскании издателя для книги "Власть земли", издание В. М. Лаврова, М., 1882. См. также письма 82, 88.
  

79

   Впервые опубликовано (частично), в сб. "Русские ведомости", М., 1913, стр. 217. Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с письмом к Е. С. Некрасовой от 11 июня 1882 года (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 289--290).
  
   История с агентом тайной полиции нашла отражение в очерке "Подозреваемые" цикла "Бог грехам терпит".
  

80

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 292. Автограф -- в ЛБ.
  
   Рассказец -- очевидно, "Без своей воли (Из деревенского дневника)", напечатан в ноябрьском номере журнала, в октябре же продолжалось печатание очерков "Бог грехам терпит".
  

81

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 294. Автограф -- в Гос. историческом музее (Москва].
  
   ...начатого рассказа...-- О каком рассказе идет речь, трудно сказать, так как в 1883 году Успенский в "Русской мысли" не печатался. О его отношениях к Лаврову см. письма 78, 82 и примеч. к ним.
   ...для No 11 "Отечественных записок".., -- Имеется в виду очерк "Без своей воли (Из деревенского дневника)".
   ...по поводу моих книг... -- Издание очерков "Власть земли" (М., 1882); см. также письмо 82.
  

82

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 9--11. Автограф -- в ЛБ.
   Датируется приблизительно по упоминанию издания сборника "Власть земли".
  
   Никакого одолжения...-- Речь идет об издании книги "Власть земли" (см. примеч. к письму 78).
  

1883

83

   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 301--302. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по данным о поездке Успенского на юг в 1883 году.
  
   ...пишу много писем...-- упоминаемые письма не сохранились.
   ...виноват перед Тверитиновым. -- Успенский хлопотал о предоставлении работы Тверитинову и позднее помогал ему материально; см. письма к М. И. Петрункевичу от 5 февраля 1884 года (Полн. собр. соч., I. XIII, стр. 349), самому Тверитинову (там же, стр. 412), А. В. Успенской от 16 июня 1884 года и др.
  

84

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 304--306. Автограф -- в ПД.
   Датировано по содержанию письма.
   Письмо относится ко времени поездки Успенского на юг в феврале--марте 1883 года.
  
   ...смертью Левитова...-- Левитов умер в большой нужде от чахотки.
  

85

  
   Вперзые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 307--308. Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с предыдущим письмом.
  

86

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 308--309. Автограф -- в ПД.
   Датировано по содержанию письма.
  

87

  
   Впервые опубликовано (частично)) в "Русской мысли", 1902, IX, стр. Б7--58. Автограф -- в ЛБ.
   Год устанавливается по связи со след. письмом.
  
   ...забывать людей нельзя. -- Речь идет о политических ссыльных в Сибири; поездку в Сибирь Успенский смог осуществить лишь в 1888 году.
  

88

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 11--15. Автограф -- в ЛБ.
  
   Первый рассказ... -- "Старики", см. письма 75, 77 и примеч. к ним.
   ...2-ой статьи...-- "Равненье "под одно".
   ...книгу "Власть земли" -- см. письмо 78 и примеч. к нему.
   ...отдал статью в "Отечественные записки"... -- очевидно, очерки "Из разговоров с приятелями".
   ..."Письма из Петербурга"... -- Замысел не был осуществлен.
   ...писать... литературные обозрения...-- В газете "Русский курьер" были напечатаны только фельетоны "В ожидании лучшего (Очерки, заметки, наблюдения)".
  

89

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 325--326. Автограф -- в ЛБ.
   Датировано по связи с письмом Успенского к Гольцеву от 7 июля 1883 года (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 324--325).
  
   ...третий фельетон -- "В ожидании лучшего", этот фельетон был последним.
  

90

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 327. Автограф -- в ПД.
   Датировано на основании данных о переговорах с Павленковым по поводу издания сочинений Успенского; посредником в переговорах выступил В. М. Гаршин, который 10 июля 1883 года сообщал Успенскому об успешном завершении дела (см. В. М. Гаршин. Полн. собр. соч., т. III, M.--Л., 1934, стр. 298).
  

91

  
   Впервые опубликовано (частично) в "Русской мысли", 1902. IX, стр. 58. Автограф -- в ЛБ.
   Датировано согласно помете адресата.
  
   Книги -- экземпляры первого тома Собрания сочинений в издании Ф. Павленкова.
   ...Оболенский обругал меня...-- Имеется в виду его статья "До чего договорился Г. Успенский" в "Русском богатстве", 1883, VII, по поводу очерков Успенского "Из путевых заметок",
  

1884

92

   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915,1, стр. 215--216. Черновик письма, написанный рукою А. И. Эртеля, в ПД. Письмо не было отправлено.
  
   В статье г. Буренина...-- Имеется в виду статья "Беллетрист шестидесятых годов", печатавшаяся в "Новом времени" с 17 февраля по 23 марта 1884 года,
  

93

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 41--42. Автограф неизвестен.
   Датировано по связи с предыдущим письмом.
  

94

  
   Впервые опубликовано в сб. "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т, V, СПБ., 1913, стр. 239--240. Автограф -- в ПД.
   Успенский обратился с предложением о сотрудничестве в "Вестнике Европы" вскоре после закрытия "Отечественных записок" 20 апреля 1884 года.
  
   ...помещать свои работы в Вашем издании...-- Несмотря на положительное отношение Стасюлевича к предложению, сотрудничество Успенского так и не наладилось.
   ...отзывы... о моих книгах... -- Имеются в виду статьи в "Вестнике Европы": Е. Утина -- "Литература и народ" (1881, No 10). "Сочинения Гл. Успенского, т. I" (1882, No 1); К. К. Арсеньева -- "Лесная правда и высшая справедливость" (1883, No 10), "О сочинениях Гл. Успенского" (1883, No 12); А. Н, Пыпина -- "Народничество" (1884, NoNo 1, 2).
  

95

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 18--19. Автограф -- в ЛБ,
   Датируется на основании письма Гольцева от 7 мая 1884 года (см. сб АН, стр. 270--271), который от имени редакции "Русской мысли" предложил Успенскому постоянное сотрудничество в журнале; этим самым было покончено со старыми "недоразумениями и неприятностями", о которых идет речь в настоящем письме.
  
   ...рукопись... Аптекман... -- была опубликована в "Русской мысли", 1884, No 12, за подписью "Д. И--ва".
   ...моих 3 тома книг -- первые три тома Собрания сочинений Успенского в издании Ф. Павленкова.
  

96

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 362--363. Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с письмом к Е. П. Летковой от 16 июня 1884 года (опубликовано там же, стр. 368).
  
   ...не даст ли он... места...-- По свидетельству Е. П. Летковой, Успенский намеревался заняться служебной деятельностью на постройке Екатеринбургской железной дороги, где работал упоминаемый Пыжов, муж сестры Летковой (см. "Звенья", V, М.--Л., 1935, стр. 723--724); намерение не было осуществлено.
   ...рукопись о Трудолюбии и Тунеядстве -- изложение труда крестьянина-сектанта Т М. Бондарева "Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство"; использована в очерке Успенского "Трудами рук своих", впоследствии через А. И. Иванчина-Писарева Успенский получил оригинал рукописи (хранится в ПД).
  

97

   Впервые опубликовано в сб. ЛЛМ, стр. 47--48. Автограф -- в ЦГЛА
   Датировано по связи с письмом к А. В. Успенской от 10--15 июня 1884 года (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 365--366).
   В Нижнем-Новгороде Успенский находился в связи с предпринятой поездкой в Сибирь по маршруту Пермь -- Тюмень -- Томск -- Бийск -- Семипалатинск; поездка, однако, не была доведена до конца: Успенский вернулся из Екатеринбурга.
  
   ...половину 5-го тома...-- Том V Собрания сочинений в издании Ф. Пааленкова вышел в спет в 1884 году.
   ...съездить на побоище... -- Имеется в виду еврейский погром в Нижнем-Новгороде 7 июня 1884 года.
  

98

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 369. Автограф -- в ПД.
   Написано на пути в Пермь.
  
   ...вроде Решетникова. -- Имеются в виду персонажи повести Решетникова "Подлиповцы".
  

99

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 370--380. Автограф -- в ПД.
   Большая часть письма посвящена личным отношениям Е. П. Летковой (вышедшей замуж за Н. В. Султанова) и Н. К. Михайловского ("дядя"). Письмо было отправлено вместе с письмом от 10 июля 1884 года.
  
   ...зайду к инженеру... -- Имеется в виду Пыжов, см. письмо 96 и примеч. к нему.
   ...вновь делают семью. -- С. Н. Кривенко порвал с своей первой женой и женился на С. Е. Усовой, участнице народнического движения.
   Как будто в бурях есть покой! -- Из стихотворения Лермонтова "Парус".
  

100

  
   Впервые опубликовано (с сокращениями) в ст. Н. К. Михайловского, стр. 37--38. Автограф -- в ПД.
  
   ...уехать в Сибирь... -- Эту поездку Успенский осуществил только в 1888 году.
  

101

  
   Впервые опубликовано (частично) в сб. "Русские ведомости", стр. 217. Автограф -- в ПД.
   Датируется по содержанию письма.
  
   ...уничтожили два издания... -- Имеются в виду книги А. С. Пругавина "Отщепенцы. Староверы и нововеры. Очерки из области современных религиозно-бытовых движений русского народа", СПБ., 1884, и Я. В. Абрамова "В поисках за правдой. Сборник рассказов", изд. 2-е, СПБ., 1884.
   ...в Бийский округ...-- О намерениях поехать в Сибирь см. примеч. к письму 100.
  

102

  
   Впервые опубликовано в сб. "Стасюлевич и его современники в их переписке", т. V, СПБ., 1913, стр. 243--244. Автограф -- в ПД.
   В письме к Стасюлевичу от 11 сентября 1884 года (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 384--387) Успенский обещал представить "отдельную работу" к 15 октября.
  
   ...арестуют Кривенко... Эртеля... -- С. Н. Кривенко был арестован в январе 1884 года в связи с разгромом "Народной воли" и затем сослан в Сибирь; А. И. Эртель подвергался аресту в том же году за связь с революционными организациями.
  

103

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 167. Автограф -- в Фундаментальной библиотеке общественных наук Академии наук СССР.
   Датировано по ответному письму В. Н. Семевского от 20 ноября 1884 года. Возобновление журнала "Дела" под редакцией Семевского не осуществилось.
  

104

  
   Впервые опубликовано (частично) в "Русской мысли", 1913, IX, стр. 39--40. Автограф -- в ЦГЛА.
   Написано в ответ на письмо Ломовской по поводу ареста Г. А. Лопатина 5 октября 1884 года.
   Датируется на основании ответного письма от 16 декабря 1884 года (см. сб. ЛЛМ, стр. 122--123).
  

105

  
   Впервые опубликовано в сб. "Русские ведомости", стр. 217--218. Автограф -- в ПД.
   Датируется на основании данных о публикации статьи Лудмера.
  
   Статья Лудмера "Бабьи стоны" напечатана в "Юридическом вестнике", 1884, XI и XII. Отклики на темы статьи Лудмера содержатся в очерках Успенского "Скучающая публика" и "Несбыточные мечтания",
  

106

  
   Впервые опубликовано в сб. "Стасюлевич и его современники", V, стр. 244--245. Автограф -- в ПД.
  
   Очерк "Венера Милосская" -- в "Вестнике Европы" не появился; очерк на эту тему был опубликован в "Русской мысли" (1885, V) под заглавием "Выпрямила".
  

1885

107

   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 167. Автограф -- в ПД. Датировано по содержанию письма.
  
   Я дал ему сказки... -- Имеется в виду рассказ "Про счастливых людей", появившийся в январском номере "Книжек "Недели" за 1885 год.
   О примечании к 1-ой статье... -- Очерки "Несбыточные мечтания" начали печататься в "Русских ведомостях" с 21 апрель 1885 года; примечание в печати не появилось.
  

108

  
   Впервые опубликовано в сб. ЛЛМ, стр. 125. Автограф -- в ЦГЛА.
  
   Последняя статья Льва Толстого... -- "Как нам быть?" Успенский с ней познакомился в корректуре; статья была запрещена цензурой и в "Русской мысли" не появилась; естественно, что не могло осуществиться н намерение Успенского выступить по поводу этой статьи.
   ...еду за границу? -- Успенский смог побывать за границей в 1886 году (в Константинополе) и в 1887 году (в Болгарии).
   ...по выходе 2 No "Русской мысли"... -- В этом номере продолжалось печатание очерков Успенского "Через пень-колоду".
   Я писал Вам о Серовой... -- Имеется в виду письмо от начала января 1885 года, в котором Успенский выражал неудовольствие неумеренными в политическом отношении разговорами В. С. Серовой (Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 416).
  

109

  
   Впервые опубликовано в "Русской старине", 1908, XI, стр. 40. Автограф неизвестен.
   Написано в ответ на письмо Л. X. Симоновой от 6 февраля 1885 года (хранится в ПД), благодарившей Успенского за обещание прочесть ее роман "Убила". Отзывом на этот роман ("повесть"] и является письмо Успенского.
  
   ...описать... воспитательный дом в Петербурге? -- Разработкой этой темы явился рассказ самого Успенского "Квитанция" в цикле "Живые цифры" (1888),
  

110

  
   Впервые опубликовано в книге X. Д. Алчевской "Передуманное и пережитое", М., 1912, стр. 118--122. Автограф неизвестен.
   Является ответом на письмо Алчевской от 19 февраля 1885 года (см. сб. АН, стр. 292--293), в котором она приводила страницы из дневника воскресной школы в Харькове.
  
   ...Вашей превосходной книги... -- Имеется в виду книга "Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения", т. I, СПБ., 1884; высокая оценка этой книги дана также в очерках Успенского "Скучающая публика" (1884),
  

111

  
   Впервые опубликовано (частично] в "Русской мысли", 1911, VII, стр. 10--12. Автограф -- в ПД.
   Письмо посвящено разъяснению тяжелых материальных обстоятельств, в которых находился длительное время Успенский и которые ставили его в сложные отношения с рядом людей из литературного и нелитературного окружения. См. также вариант этого письма в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 439--442.
  
   Расплюев -- персонаж пьес А. В. Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского" и "Смерть Тарелкина".
   ...четверо... печатались в "Современнике". -- Имеются в виду сам Г. И. Успенский, Н. В. Успенский, Д. Г. Соколов и Г. Ф. Соколов.
  

112

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 442. Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с письмом 111.
  

113

  
   Впервые опубликовано в сб. АН, стр. 169. Автограф -- в ПД. Является ответом на письмо Лескова от 3 марта 1885 года (см. "Голос минувшего", 1915, 1, стр. 217).
  
   ...издания Солдатенкова.... -- "Сочинения Ф. М. Решетникова", тт. I и II, СПБ., 1874.
   ...из драмы "Раскольник". -- Эта пьеса была подготовлена к печати Успенским в 1873 году, но не пропущена цензурой; впервые опубликована в "Невском альманахе", вып. 2, П., 1917.
   ...рукопись... -- О какой рукописи идет речь, не установлено
  

114

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 445--446. Автограф -- в ЦГЛА.
   Датируется по календарю и на основании ответного письма Н. Н. Бахметьева от 2 апреля 1885 года.
   ...писать повесть... -- Замысел остался неосуществленным.
   ...отдел "Русская жизнь"... -- Предложение было принято, и с августа 1885 года в "Русской мысли" начали печататься "Очерки русской жизни (Наблюдения и компиляции)".
  

115

  
   Впервые опубликовано в "Былом", 1907, X, стр. 47--48. Автограф неизвестен...
   Датировано на основании ответного письма А. И. Иванчина-Писарева от 25 апреля 1885 года (см. сб. АН, стр. 283--286).
  
   ...вы (все)... -- Имеются в виду ссыльные революционеры.
   Рукопись молоканина...-- Имеется в виду сочинение Т. М. Бондарева "Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство" (см. письмо 96 и примеч. к нему).
   В сочинении Л. Толстого -- в статье "Как нам быть?"
  

116

  
   Впервые опубликовано (частично) в ст. Н. К. Михайловского, стр. 35--36. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по времени поездки Успенского на юг.
  
   ...4-й фельетон... -- четвертый очерк из цикла "Несбыточные мечтания", печатавшийся в "Русских ведомостях".
   ...этюд "Саранча"... -- Под таким заглавием произведений Успенского не появлялось.
  

117

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIV, стр. 546--547. Автограф -- в ПД.
   Год устанавливается по некрологу о Е. Я. Колбасине в "Одесском вестнике" (1885, No 218, 3 октября).
  

118

  
   Впервые напечатано в сб. ЛЛМ, стр. 51--52. Автограф -- в ЦГЛА.
   Успенским ошибочно датировано июлем (на автографе есть помета А. В. Успенской: "Ждали Борю". Б. Г. Успенский родился 10 июля 1885 года).
  

119

  
   Впервые опубликовано (частично) в сб. "Русские ведомости", стр. 219. Автограф -- в ПД.
   Датируется по данным о публикации первого очерка "Безвременья" ("Русские ведомости", 1885, No 233, 25 августа) и но времени возвращения писателя из поездки на юг.
  
   Шурыч -- старший сын, А. Г. Успенский.
   Прежние четыре статейки -- очерки "Несбыточные мечтания", "Минует ночи мрак упрямый!" -- неточная цитата из стих. Некрасова "Колыбельная песня" (у Некрасова: "Уступит свету мрак упрямый").
  

120

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 20--25. Автограф -- в ЛБ.
   Датировано на основании письма Гольцева от 15 сентября 1885 года (см. сб. АН, стр. 171).
   Письмо посвящено обоснованию расчетов Успенского о количестве заключенных, о которых говорилось в одном из "Очерков русской жизни" ("Якобы дела"); выкладка с этими расчетами была изъята из очерка редакцией "Русской мысли".
  
   Женщина-врач -- Д. И. Аптекман,
  

121

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 25--26. Автограф -- в ЛБ.
  
   Из статьи Хрулева... -- "Суды и судебные порядки. Очерк второй. Суды и судебные палаты как обвинительные камеры" ("Юридический вестник", 1885, т. XVIII, кн. 3).
  

1886

122

   Впервые опубликовано в "Приазовском крае", 1902, No 102. Автограф -- в ПД.
   О какой рукописи идет речь в письме, не установлено,
  

123

  
   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, X, стр. 210--212 (с ошибочной датой);. Автограф -- в ПД.
   Датируется 1886 годом по упоминанию разногласий с Михайловским (см, письмо к Е. П. Летковой от 31 марта 1886 года в Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 497--498) и по названию "На разные темы" (под этим заглавием очерки не появились), имеющим общее с очерками "Кой про что", начавшими публиковаться в "Северном вестнике" с марта 1886 года.
  

124

  
   Впервые опубликовано в сб. "Архив Гольцева", стр. 27--28. Автограф -- в ЛБ.
   Является ответом на письмо Гольцева от 4 марта 1886 года (см. сб. АН, стр. 274).
  
   ...к Бахметьеву... писал... -- Письмо не сохранилось.
   ...в августе я выбросил целый рассказ...-- В августе 1885 года в "Русской мысли" печатались "Очерки русской жизни"; о каком-то отрывке из них, видимо, и идет здесь речь.
   ...припиской о Слонимской -- речь идет о несохранившемся письме к Гольцеву,
  

125

  
   Впервые опубликовано (частично) в сб. "Русские ведомости", стр. 221. Автограф -- в ПД.
   Датируется по связи со следующим письмом.
  

126

  
   Впервые опубликовано (частично) в сб. "Русские ведомости", стр. 221--222. Автограф -- в ПД.
  

127

  
   Впервые опубликовано в ст. Н. К. Михайловского, стр. 32--33. Автограф -- в ПД.
  

128

  
   Впервые опубликовано (частично) в сб. "Русские ведомости", стр. 224--225. Автограф -- в ПД. Датировано по содержанию письма.
  
   Седьмое письмо -- "Письма с дороги", печатавшиеся в "Русских ведомостях".
   Теперь я еду в Болгарию... -- Поехать в Болгарию в 1886 году Успенскому не удалось.
   ...шарлатана казака... -- Имеется в виду Н. И. Ашинов.
  

129

   Впервые опубликовано (частично} в сб. "Русские ведомости:", стр. 225--226. Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с предыдущим письмом.
  
   ...Николая Ивановича... -- то есть Ашинова; об Ашинове Успенский писал в очерках "Вольные казаки", "Ашинов и Буланже".
   VIII письмо -- из цикла "Письма с дороги", напечатано в "Русских ведомостях" 17 июня 1886 года.
  

130

  
   Впервые опубликовано в сб. "Русские ведомости", стр. 226--227. Автограф -- в ПД.
   Месяц и год устанавливается по данным о пребывании Успенского в Константинополе.
  
   ...речь князя болгарского. -- Имеется в виду князь Баттенберг.
  

131

  
   Впервые опубликовано в сб. "Русские ведомости", стр. 227, Автограф -- в ПД.
   Датировано по связи с предыдущим письмом.
  
   Из Константинополя будет... -- Речь идет о наметках "Писем с дороги".
  

132

  
   Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 525--526. Автограф -- в ЛБ.
  
   ...по моему делу. -- Речь идет о домашнем предварительном соглашении с И. М. Сибиряковым на продажу сочинений Успенского. Оно было заключено 2 августа 1886 года (см. следующее письмо).