Усов Дмитрий Андреевич
Цветы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Фантазия).

   

ЦВѢТЫ.

(фантазія).

I.

   За городомъ, на берегу прозрачнаго пруда, стоялъ большой каменный домъ, а кругомъ разстилался чудесный садъ съ веселымъ цвѣтникомъ и длинными печальными аллеями, гдѣ солнце свѣтило лишь въ полдень, стволы деревьевъ сливались въ одну сѣрую стѣну и дальнія липы казались невысокими кустами.
   Въ домѣ было училище. Молодые люди пріѣзжали сюда изъ далекихъ краевъ, и садъ принималъ ихъ шумливыя толпы, торопливо откликаясь веселымъ пѣснямъ, говору и смѣху.
   Раннею весной студенты работали въ поляхъ, поднимая упрямую соху, лѣтомъ, загорѣлые отъ зноя, косили и жали, а зимой сидѣли въ высокихъ, просторныхъ комнатахъ или въ душныхъ теплицахъ, пахнущихъ землей, сыростью и молодою зеленью.
   Ихъ звонкіе голоса съ годами грубѣли, лица становились мужественнѣе, а сами они молчаливѣе и серьезнѣе; но уходившіе незамѣтно смѣнялись новыми волнами молодежи, а потому деревьямъ и цвѣтамъ казалось, что съ ними живутъ одни и тѣ же люди, остановившіеся на прекрасной юношеской порѣ.
   Садъ былъ очень великъ. Его разводили давнымъ-давно для богатаго графа, а встарину не любили разсчитывать, и владѣлецъ хотѣлъ имѣть у себя всѣ породы, которыя могли рости въ томъ климатѣ.
   Сплетая вѣтви и корни, стояли вмѣстѣ старые дубы съ черною корой и нѣжною зеленью, бѣлыя, какъ мѣлъ, березки, крупнолистые каштаны и синеватые запыленные кипарисы; въ глуши вѣковыя ели и кедры раскидывали мохнатыя лапы; стлался густой орѣшникъ; бѣлѣли серебряною подкладкой листьевъ тополи и сосны возвышались прямыми стволами, словно краснѣвшими въ лучахъ уходящаго солнца.
   Передъ домомъ былъ разбить большой цвѣтникъ; желтыя дорожки опоясывали его яркими лентами; на площадкѣ плескалъ и звенѣлъ фонтанъ, а кругомъ зеленою стѣной вставали деревья, рябилъ прудъ и отлогій берегъ уходилъ вдаль, пестрѣя полями, синѣя зубчатою каймой лѣса.
   Тысячи разнообразныхъ растеній покрывали почву, толпились въ горшкахъ и вазахъ, цѣпкими листьями завѣшивали изгороди, лаская взглядъ сочетаніемъ красокъ, наполняя воздухъ благоуханіемъ.
   Въ высокихъ кадкахъ стояли олеандры, камеліи и померанцы; пестрые букеты гераніума и фуксій наполняли мраморныя вазы; георгины снисходительно позволяли горошку развѣшивать на ихъ упругихъ стебляхъ яркіе цвѣтки, похожіе на бабочекъ; розы, алыя, какъ льющаяся кровь, бѣлыя и желтыя, составляли очаровательныя купы, и нѣжные ряды гіацинтовъ и анемоновъ гирляндами обрамляли куртины.
   Цвѣты росли на прямыхъ, какъ линейка, грядкахъ и красивыхъ рабаткахъ. Каждый изъ нихъ былъ обведенъ канавкой для стока воды, и всюду виднѣлись дощечки съ написанными на нихъ по-латыни хитрыми названіями. Словомъ, цвѣтникъ былъ замѣчателенъ; онъ представлялъ рѣдкое собраніе растеній, на-диво вырощенныхъ, подрѣзанныхъ и нарядныхъ. Профессоръ, слѣдившій за нимъ, называлъ его живою библіотекой и показывалъ каждому важному посѣтителю. Цвѣты знали это. Они гордились своею принадлежностью къ ученому цеху, и если случайно всходилъ между ними заброшенный вѣтромъ незнакомый ростокъ, они быстро заглушали его, негодуя и ропща на недоглядѣвшаго садовника.
   Въ лѣтнія ночи, когда небо прозрачно, когда сквозныя вершины деревьевъ круглятся на его зеленоватой глубинѣ, и такъ славно пахнетъ сѣномъ и тополевымъ листомъ, а люди спятъ и бредятъ любовью,-- въ такія ночи садъ оживалъ: растенія шевелили листвой и, незамѣтно двигая вѣтками, пускались въ разговоры.
   Тогда тотъ, кто понималъ ихъ языкъ, могъ услышать чудесныя вещи. Онъ узналъ бы, что между ними, какъ и между людьми, есть злые и добрые невѣжды и ученые, плутоватые хитрецы и простодушные мечтатели; что цвѣты способны любить, ненавидѣть, наслаждаться и страдать; съ удивленіемъ услышалъ бы онъ о герояхъ, безъ ропота погибающихъ подъ ножомъ ученаго, въ то время какъ ихъ бѣдный стволъ дѣлится на тонкія пластинки, а нѣжная зелень заживо погребается въ душномъ гербаріи.
   Растенія разсказали бы о кабинетѣ директора, куда всѣ они страстно желали проникнуть,-- это было ихъ завѣтною мечтой,-- но въ кабинетъ отправлялись лишь самыя знатныя и рѣдкія, и о немъ ходили таинственныя сказанія.
   Много могъ узнать такой человѣкъ, и цвѣтникъ показался бы ему очарованнымъ царствомъ, неподвижнымъ днемъ и оживающимъ по ночамъ сказочнымъ міркомъ съ своими печалями, радостями и страстями. Недалеко отъ фонтана, на отдѣльной клумбѣ стояло рѣдкостное растеніе. Оно было выведено послѣ долгихъ попытокъ и называлось Амгерстомъ. Садовникъ выписывалъ его сѣмена издалека, мочилъ ихъ въ спирту, держалъ подъ стемомъ въ темной комнатѣ и поливалъ самъ, никому не довѣряя ухода. Успѣхъ превзошелъ ожиданія. Амгерстъ выросъ, сталъ стройнымъ деревцомъ и обѣщалъ цвѣтенье, рѣдкое въ чужомъ климатѣ; онъ выдавался своимъ ростомъ и почетнымъ мѣстомъ; остальные цвѣты меркли въ блескѣ его знатности и красоты и въ тайнѣ завидовали; студенты почтительно наклонялись, разсматривая его легкіе перистые листья; самъ директоръ, сѣдой старикъ, очень ученый и очень важный, часто приходилъ полюбоваться на него и говорилъ, покачивая головой:
   -- Вотъ замѣчательный экземпляръ!
   Растенія пророчили Амгерсту блестящую будущность. Эвкалиптъ, побывавшій на выставкѣ и съ тѣхъ поръ считавшій себя ученымъ, говорилъ о медаляхъ и дипломахъ, Роза -- о толпѣ нарядной публики и горшкахъ изъ чистаго золота, и всѣ считали его счастливцемъ, поздравляли и льстили.
   Амгерстъ молчалъ, безучастный къ ихъ восторгамъ; въ немъ жили мечты и надежды, не имѣвшія ничего общаго съ медалями и дорогими вазами,-- смутныя и неясныя.
   Однажды въ теплицу, гдѣ онъ стоялъ, принесли небольшую пальму съ отрѣзанною зеленью и надломленными вѣтками. Растеніе мучительно страдало, но жизнь еще теплилась въ его опустившихся листьяхъ, и въ первый разъ услыхалъ отъ него Амгерстъ о толпѣ студентовъ, объ ученыхъ, всю жизнь работающихъ во славу знанія, о знаменитомъ академическомъ гербаріи, гдѣ сохранялась теперь вершина пальмы, и ея восторгъ и презрѣніе смерти тронули и поразили его.
   Время шло. Онъ выросталъ, чувствуя, что все вокругъ жило для науки и жертвовало ради нея счастьемъ, молодостью и жизнью; все преклонялось предъ ней: студенты, профессора, растенія. Она мазалась невидимою, всесильною богиней, дыханіе которой оживляло садъ и теплицы, наполняло домъ, соединяло людей незнакомыхъ между собою, пришедшихъ съ разныхъ сторонъ.
   Для нея свѣтило солнце, шумѣли деревья, умирали цвѣты. Онъ самъ былъ обязанъ ей своимъ появленіемъ здѣсь, и она могла взять его жизнь. Ученые представлялись ея послушными рабами, погибавшія растенія героями, и незамѣтно загоралась въ Амгерстѣ и зрѣла жажда подвига, казавшагося благороднымъ, возвышеннымъ и прекраснымъ.
   Въ концѣ зимы садовникъ неожиданно отнесъ его въ кабинетъ директора и поставилъ на столъ, заваленный прозрачными трубками, ножами и круглыми стеклами. Амгерсту стало страшно, при видѣ блестящихъ лезвій, и онъ содрогнулся всѣми вѣтвями и листьями, жажда жизни звала его къ голубому небу, которое онъ видѣлъ лишь за стеклами оконъ, и къ солнечнымъ лучамъ. Директоръ долго любовался имъ, касаясь стеблей и сдувая пыль съ нѣжной зелени.
   -- Это рѣдкая вещь,-- сказалъ онъ потомъ,-- подождемъ осени.
   И его снова вернули въ теплицу, а въ маѣ помѣстили въ саду и обнесли клумбу красивою рѣшеткой.
   Цвѣты, которымъ онъ разсказывалъ все это, были заинтересованы его судьбой: зачѣмъ хотѣли ждать и что будетъ съ нимъ осенью? Они пускались въ предположеніи, мечтали и завидовали счастливому избраннику.
   И все сильнѣе и сильнѣе охватывалъ его страстный восторгъ. Ему грезилась толпа преклонившихся предъ нимъ людей, прославляющихъ его самоотверженный подвигъ, вспомнилась погибшая пальма, и незнакомая сила, могучая и неотразимая, влекла его впередъ.
   Однажды около него остановились студенты. Они долго говорили, спорили и, оторвавъ листокъ, проводили по немъ острымъ ножомъ. Изъ ихъ разговора Амгерстъ понялъ, что директоръ пишетъ ученую книгу, въ которой будутъ изображены рѣдкія растенія академическаго сада и между ними Амгерстъ.
   Съ этой минуты неизвѣстность будущаго перестала страшить его; если даже суждено ему умереть, смерть его послужитъ лишнею ступенью человѣческому знанію, а его имя станетъ безсмертнымъ. Волнуясь, онъ ждалъ осени и съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на другіе цвѣты, у которыхъ впереди не было ничего, кромѣ безславнаго увяданья.
   

II.

   Лѣто выдалось теплое. Растенія, вынесенныя изъ теплицъ, широко раскидывали на свободѣ вѣтви, всю зиму тянувшіяся къ солнцу и сдѣлавшіяся чахлыми и блѣдными.
   Въ срединѣ мая, послѣ двухъ дождливыхъ дней, недалеко отъ Амгерста выглянулъ изъ размокшей земли веселый глазокъ запоздалаго растенія. Взошло солнце, разогнало сердитыя тучи и нагрѣло холодный воздухъ. Незнакомецъ, радуясь теплу, смѣло тянулся вверхъ и, развернувъ два нѣжно-зеленыхъ листка, крикнулъ молодымъ голоскомъ:
   -- Здравствуйте! Я порядочно усталъ и теперь пріятно отдохнуть.
   Онъ взглянулъ кругомъ, ожидая отвѣта, но цвѣты, изумленные, его появленіемъ, молчали.
   Наступалъ вечеръ. Небо отливало золотомъ, кое-гдѣ лежали на немъ одинокія забытыя облачка; они вытягивались длинными полосами и лѣниво таяли.
   Пришлецъ осмотрѣлся, увидѣлъ садъ, блестящую поверхность пруда и гордые благоухающіе цвѣты.
   "Они глухи или заснули",-- подумалъ онъ и прибавилъ:
   -- А здѣсь очень мило! Гораздо лучше, чѣмъ тамъ, внизу подъ землей.
   Все молчало попрежнему, ростку стало неловко, онъ наклонилъ голову и сбоку взглянулъ на сосѣдей.
   Пряно передъ нимъ въ лучахъ засыпающаго солнца поднимался стройный и прекрасный Амгерстъ; онъ слабо шевелилъ вѣтвями и задумчиво смотрѣлъ вдаль; справа, тяжело опираясь на толстую палку, стоялъ сѣдой Эвкалиптъ, рядомъ помѣщалась грядка аптекарскихъ травъ и на сосѣдней клумбѣ были посажены красильныя растенія.
   "Однако, -- подумалъ цвѣтокъ, -- мои сосѣди не очень любезны!"
   Онъ былъ доволенъ свободой и ласковымъ небомъ, ему хотѣлось говорить и смѣяться и онъ весело крикнулъ Эвкалипту:
   -- Я не прочь подкрѣпиться, земля достаточно влажна, но лишняя капля воды не помѣшаетъ,-- какъ вы думаете, дѣдушка?
   Эквалиптъ не хотя посмотрѣлъ въ его сторону.
   -- Что вамъ угодно?-- спросилъ онъ сухо, потому что не любилъ панибратства.
   -- Меня зовутъ Нарциссомъ,-- заговорилъ обрадованный ростокъ,-- по-латыни Narcissus poëticus, но, говоря между нами, я врагъ педантизма и церемоній,-- называйте по-русски!
   -- Извините,-- перебилъ его Эвкалиптъ,-- я не вижу вашей карточки...
   Нарциссъ оглянулся, не понимая, въ чемъ дѣло; въ толпѣ цвѣтовъ послышался смѣхъ и кто-то сказалъ, небрежно роняя слова:
   -- Откуда вы, почтеннѣйшій? Это такъ просто и принято всюду... васъ спрашиваютъ о дощечкѣ съ именемъ...
   -- Но развѣ это необходимо?-- спросилъ Нарциссъ.-- Я извѣстенъ всѣмъ и безъ того...
   Эвкалиптъ презрительно приподнялъ вѣтви и замѣтилъ:
   -- Ваше званіе должно быть доказано научно!
   За свою долгую жизнь онъ научился-таки кое-чему у людей.
   Ростокъ готовъ былъ заплакать отъ стыда и досады.
   -- Господа,-- заговорилъ онъ умоляюще,-- вѣдь, я, все-таки, Нарциссъ и никѣмъ другимъ быть не могу. Взгляните сами: моя листва и луковица, цвѣтокъ, наконецъ, запахъ...
   Но цвѣты не стали слушать, а Эвкалиптъ сказалъ ему строго:
   -- Для насъ важенъ не запахъ. Наука, слава Богу, не привыкла руководиться запахомъ.
   Онъ хотѣлъ что-то прибавить, но раздумалъ:
   -- Извините, я занять.
   И замолчалъ.
   -- Вы, вѣроятно, не знакомы съ нашими обычаями?-- послышался вдругъ чей-то грубоватый вопросъ.-- Судьба, милостивый государь, помѣстила васъ въ ученое общество. Это единственное научное собраніе цвѣтовъ въ странѣ, и хотя не всѣ размѣстились здѣсь по заслугамъ, но за то всѣ необыкновенно горды, и вамъ не легко будетъ ужиться съ ними. Я не говорю о себѣ,-- продолжалъ незнакомецъ, голосъ котораго шелъ отъ клумбы красильныхъ растеній,-- мы, артисты, разумѣется, не обращаемъ на нихъ вниманія, мы привыкли ставить наше свободное искусство выше ихъ заслуженныхъ дипломовъ!
   -- Однако, сударь,-- заворчалъ Эвкалиптъ,-- это уже слишкомъ! Будьте довольны и тѣмъ, что мы приняли васъ въ свой кружокъ!
   Лавровое деревцо засмѣялось; изъ темноты донеслись недовольные голоса; растенія начали горячиться, что съ ними бывало нерѣдко, называя другъ друга обидными именами и забывъ о Нарциссѣ.
   -- Что же мнѣ дѣлать?-- спросилъ онъ снова, -- дощечки у меня, все-таки, нѣтъ.
   Вблизи послышался визгливый смѣхъ и какая-то сухая травка крикнула, задыхаясь отъ удовольствія:
   -- Садовникъ скажетъ это вамъ завтра, завтра вы узнаете.
   Нарциссъ, не помня себя, растерянно оглядывался по сторонамъ, ища защиты, и Амгерстъ, которому стало жаль его, сказалъ цвѣтамъ:
   -- Я не понимаю вашихъ споровъ, цвѣтникъ не тѣсенъ, мѣста хватить для всѣхъ. Оставьте его рости; развѣ онъ помѣшаетъ намъ?
   -- Вы правы,-- согласилась Гвоздика; она была отчаянная жеманница, любила крѣпкіе духи и, несмотря на свои почтенные годы, еще не потеряла охоты нравиться,-- вы правы, у него славное имя и скромныя манеры. Вы не музыкантъ?-- спросила она Нарцисса, потому что артисты были ея слабостью.
   -- Нѣтъ, сударыня,-- отвѣтилъ тотъ, взглянувъ въ темноту,-- у меня пока нѣтъ ничего опредѣленнаго, но... я пишу стихи...
   -- Такъ вы поэтъ? Это очень мило!-- и хотя онъ не могъ видѣть ее, она по привычкѣ сдѣлала ему глазки.
   Воздушная Азалея, покрытая снѣговыми цвѣтами, кивнула головкой; Розы подумали, что онѣ пріобрѣтутъ въ немъ лишняго поклонника; Камелія, засыхающая дѣвица, безнадежно блѣдная, вылощенная и сухая, проговорила:
   -- Charmée... у насъ до сихъ поръ не было литераторовъ!
   И дамы приняли въ немъ участіе и рѣшительно защебетали:
   -- Мы васъ поддержимъ, не робѣйте!
   Но Эвкалиптъ, обиженный тѣмъ, что никто не спросилъ его мнѣнія, сказалъ небрежно:
   -- Читать нужно, молодой человѣкъ, читать!
   Эту фразу онъ употреблялъ всегда, кстати и некстати; онъ слышалъ ее отъ стараго профессора, часто приходившаго въ цвѣтникъ съ небольшою зеленою воробкой. Профессоръ былъ старъ, недолюбливалъ молодежи и слѣпо вѣрилъ премудрости толстыхъ книгъ и пыльнаго гербарія.
   -- Читать!-- повторилъ еще разъ Эвкалиптъ и строго погрозилъ Нарциссу сухою вѣткой.
   Между тѣмъ, ночь была на исходѣ. Березы касались земли поникшими вѣтвями; въ похолодѣвшемъ воздухѣ неслышно носились сѣрыя бабочки, звенѣли жуки; рѣзче обозначались вершины деревьевъ; по низу, волнуясь, стлался туманъ.
   Растенія притихли. Кругомъ все спало. Спалъ домъ съ рядами темныхъ оконъ; спали уставшіе за день студенты и сторожа; развалясь у конуръ, спали собаки,-- онѣ вытянули ноги и хвосты и потому казалось, что во снѣ онѣ мчатся, мелькая бѣлыми и черными пятнами; дремалъ садъ, окутанный прозрачнымъ сумракомъ и окропленный росой, а на востокѣ уже брезжило близкое утро. Ночь торопливо уходила. Тянулъ проснувшійся вѣтеръ. Небо сѣрѣло. Легкія рябыя облака, ночевавшія за лѣсомъ, медленно плыли кверху косыми рядами. Лѣниво начинался день: прилетѣли и разсѣлись на деревьяхъ грачи; голубоватая птичка прошлась по дорожкѣ, свистя и покачивая длиннымъ хвостомъ сверху внизъ; воздухъ согрѣвался; сбѣгали однообразные ночные тоны и скоро лучъ солнца сверкнулъ, загорѣлся и заигралъ веселымъ желтымъ огнемъ.
   Утромъ пришелъ садовникъ съ большою лейкой и кривымъ ножомъ, подрѣзалъ кое-гдѣ листья, подвязалъ покривившіяся вѣтки и, подойдя къ Амгерсту, замѣтилъ новый цвѣтокъ.
   Онъ нагнулся, чтобы вырвать его, но, прельщенный его зеленью и свѣжестью, оставилъ рости.
   И Нарциссъ остался.
   

III.

   Онъ скоро привыкъ къ цвѣтнику и сосѣдямъ и благословлялъ судьбу, занесшую его въ такое почетное мѣсто; заглядывался на блѣдную красавицу Азалею, слагалъ стихи и благоговѣлъ передъ Амгерстомъ, казавшимся ему сильнымъ, красивымъ и снисходительнымъ.
   Несмотря на всеобщее поклоненіе, Амгерстъ не былъ гордецомъ. Бархатныя пчелы и шелковистыя бабочки свободно прилетали къ его открытымъ чашечкамъ, и безымянные цвѣтки часто выростали у его корня.
   Ему надоѣли безконечные споры растеній и ихъ смѣшная гордость и онъ полюбилъ скромный, застѣнчивый Нарциссъ. Иногда онъ разсказывалъ ему о теплицѣ, построенной для нѣжныхъ растеній, гдѣ волнами Ходитъ горячій влажный воздухъ, кактусы и орхидеи льютъ пряный ароматъ, старыя пальмы касаются вершиной высокаго потолка и царственная Викторія открываетъ сказочный вѣнецъ.
   Однажды Нарциссъ спросилъ его:
   -- Отчего вы такъ задумчивы и грустны? Посмотрите, какъ хорошъ дремлющій садъ и какъ славно свѣтитъ намъ мѣсяцъ!
   Амгерстъ отвѣтилъ, улыбаясь:
   -- Вы моложе меня. Я больше васъ живу на свѣтѣ,-- ко всему можно приглядѣться.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Нарциссъ,-- у васъ, навѣрное, есть что-нибудь на сердцѣ. О, какъ бы я хотѣлъ помочь вамъ!
   -- Я счастливъ,-- заговорилъ Амгерстъ,-- но вамъ не понять моего счастья! Притомъ, у меня такъ мало времени; мнѣ много еще нужно сдѣлать: я долженъ подняться, по крайней мѣрѣ, вдвое, мои вѣтви еще не длинны, а цвѣточные гроздья мелки и слабы. Работы много, а времени мало... осень близка!
   И, напрягая силы, онъ искалъ живительные соки въ воздухѣ и землѣ, тянулъ ихъ корнями и незамѣтными для глазъ отверстіями на листьяхъ, трепеталъ подъ дождемъ и горячимъ солнцемъ, а ночью, измученный, усталый и недвижимый, смотрѣлъ въ далекое небо, и его имя грезилось ему записаннымъ серебряными звѣздами.
   "Я ничего не хочу для себя,-- думалъ онъ,-- но люди, навѣрное, отблагодарятъ меня за мой подвигъ и жертву!"
   Нарциссъ не понималъ его стремленій.
   Онъ слушалъ разговоры сосѣдей о растеніяхъ, погибавшихъ въ страшномъ кабинетѣ, и недоумѣвалъ: зачѣмъ нужно людямъ мучить слабые цвѣты?
   -- Что же будетъ съ вами осенью?-- спрашивалъ онъ Амгерста, но тотъ молчалъ.
   Чуждая сила влекла его; ему вспоминалась маленькая пальма, ея страданія, счастливая смерть, и онъ шепталъ:
   -- Скоро ли, скоро ли?
   Между тѣмъ, Нарциссъ выросталъ. Онъ открылъ свой яркій, вѣнчикъ, заструилъ нѣжный ароматъ и заблисталъ золотыми лепестками. Эвкалиптъ, попрежнему, относился къ нему съ презрительнымъ снисхожденіемъ, но на него положительно не стоило обращать вниманія.
   -- Я не понимаю, ради чего живете вы на свѣтѣ, -- ворчалъ онъ, хмурясь и опираясь на палку.-- Послѣ насъ останутся наши медали и ученые труды, а ваши стихи... кому нуженъ этотъ вздоръ?.. Читать нужно, молодой человѣкъ, читать!
   Нарциссъ терялся. Ему хотѣлось сказать, что цвѣты ростутъ не для того только, чтобы ихъ засушивали ботаники, что влюбленные мало думаютъ о чтеніи, а женщины не носятъ медалей и любятъ стихи.
   -- Вамъ положительно не слѣдовало появляться здѣсь, -- съ сожалѣніемъ прибавлялъ Эвкалиптъ,-- здѣсь все дышетъ и живетъ наукой!
   И тотчасъ между представителями искусства и учеными цвѣтами загорался споръ, потому что каждый былъ увѣренъ въ томъ, что его роль важнѣе и что самъ онъ умнѣе другихъ.
   Эвкалиптъ говорилъ, растягивая олова, аптекарскія травы старались подражать ему, и потому казалось, что онѣ отвѣчаютъ затверженный урокъ; артисты кричали, перебивали другъ друга и размахивали вѣтками; шумъ придавалъ смѣлости Нарциссу, онъ примѣшивалъ къ нему свой мальчишескій голосъ, кричалъ о своемъ призваніи и о любви, смѣялся надъ противниками, ихъ чванною ученостью и медалями, а тайкомъ горевалъ объ отсутствующей дощечкѣ.
   Одинъ Амгерстъ не принималъ участія въ этихъ спорахъ; онъ зналъ, что если будетъ нужно, онъ, не размышляя, пожертвуетъ всѣмъ, даже жизнью. Не все ли равно, что думаютъ другіе?
   Когда ему надоѣдали ихъ праздные крики, онъ закрывалъ свои цвѣтки и мечталъ о будущей славѣ: ему грезилась чудесная книга; она переживетъ цвѣты, людей и старый садъ, она блистаетъ лучезарнымъ свѣтомъ и слѣпить глаза, и на ея живыхъ страницахъ навѣки вписано его имя.
   Это были волшебные сны, но, просыпаясь, онъ съ тоской узнавалъ прежній садъ и повторялъ въ страстномъ нетерпѣніи:
   -- Скоро ли же, о, скоро ли?!
   

IV.

   Лѣто шло своимъ чередомъ. Блистало солнце; по ночамъ невысоко надъ землей поднимался усталый, красный мѣсяцъ; разноцвѣтныя подосы зари дрожали въ небѣ, золотили сумракъ и мѣшали видѣть блѣдныя звѣзды.
   Иногда порывами вѣтра, сѣрыми изодранными тучами налетали нежданныя грозы.
   Вѣтеръ передовымъ гонцомъ проносился въ невидимой колесницѣ, запряженной крутыми пыльными вихрями; онъ наскоро трепалъ перепуганные цвѣты и гнулъ упрямыя деревья. Тучи спускались. Воздухъ темнѣлъ и молніи озаряли садъ продолжительнымъ ровнымъ свѣтомъ.
   Сразу, наскучивъ ожиданьемъ, нетерпѣливо падалъ теплый дождь, веселый громъ проѣзжалъ по небесной кровлѣ, оглушая и разсыпая удары и золотыя стрѣлы, синій огонь зажигалъ облака и прудъ, и водяныя капли казались летящими искрами.
   Все мѣшалось предъ глазами. Деревья шумѣли; цвѣты склонялись, роняя лепестки; удары учащались: небо потрясало смущенную землю; дождь трещалъ въ листьяхъ, струился по стекламѣтеплицъ, плескалъ въ лужахъ и завѣшивалъ дали...
   Но понемногу гроза выбивалась изъ силъ и стихала. Въ послѣдній разъ молнія сверху до низу разрывала небо; громъ, докатившись до огненнаго края зіявшей бездны, срывался и пропадалъ съ отчаяннымъ трескомъ; тучи, лишившіяся вождя, растерянно метались; одна за другой спускались онѣ къ горизонту, толпились синими и сѣрыми грудами, словно чего-то ждали, и скоролучъ солнца, пробившись сквозь ихъ спутанные ряды, разбрасывалъ по небу огненныя пятна, и пестрая радуга сіяла какъ рамка необъятной картины.
   Улетѣвшая гроза оставляла на память сломанныя вѣтки, въ безпорядкѣ валявшіяся по размытымъ дорожкамъ, поверженные цвѣты, мутные водяные потоки, лѣниво поглощаемые напоенною землей.
   Нарциссъ съ каждымъ днемъ становился наряднѣе. Его листья темнѣли и тонкій стебель поднимался, увѣнчанный золотою короной цвѣтка.
   Въ немъ пробуждались новыя мысли и ему начинало казаться, что онъ не напрасно живетъ на свѣтѣ. Правда, онъ не могъ равняться съ Амгерстомъ, Эвкалиптъ часто совѣтовалъ ему читать, но молодежь бредила его стихами; въ лунныя ночи соловей распѣвалъ его романсы, а Розы мечтательно слушали со своихъ колючихъ вѣтвей; довольный, онъ наслаждался блескомъ солнца, лаской: далекаго неба, шепотомъ нѣжнаго вѣтерка.
   Попрежнему, онъ преклонялся предъ Амгерстомъ. Нарциссъ слышалъ отъ цвѣтовъ о его блестящей будущности, о книгѣ директора, благородное растеніе было окружено для него сіяніемъ славы, неясной и, тѣмъ болѣе, неотразимой.
   -- Когда васъ возьмутъ отсюда,-- говорилъ онъ, -- я умру отъ тоски! Вы знаете, луковица зимуетъ въ грунту. О, если бы можно было уйти и мнѣ!
   -- Но куда же пойдете вы?-- спросилъ Амгерстъ.
   И Нарциссъ разсказалъ ему слѣдующее: онъ часто видѣлъ, какъ дѣвушки и студенты, прельщенные красотой его сосѣдей, тайкомъ уносили ихъ съ собой. Нарциссъ не зналъ, зачѣмъ дѣлаютъ это люди, но онъ былъ увѣренъ, что цвѣтамъ жилось съ ними хорошо, потому что женщины называли ихъ ласковыми именами и цѣловали открытые глазки; и онъ не хотѣлъ для себя, большаго счастья.
   Амгерстъ молчалъ.
   "Бѣдный, наивный цвѣтокъ,-- думалъ онъ,-- пока ты свѣжъ и душистъ, люди будутъ любоваться тобой, но твоя жизнь не дорога имъ, а смерть никѣмъ не будетъ оплакана".
   И онъ сравнивалъ его судьбу со своей, а иногда грустилъ безъ причины. Тогда все казалось ему мелкимъ и ничтожнымъ: мечты о славѣ, знаменитая книга, ученыя растенія, и онъ завидывалъ цвѣтамъ, которые не были, подобно ему, облечены званіемъ знаменитости и надежды цвѣтника.
   Однажды Нарциссъ спросилъ его, зачѣмъ учатся люди, отдавая молодые годы, и что такое наука?
   Онъ часто слышалъ это слово, не понимая его значенія. Его повторяли студенты и профессора, навѣщавшіе цвѣтникъ, а у стараго Эвкалипта оно не сходило съ языка.
   И Амгерстъ разсказалъ ему, что зналъ, о ненасытной жаждѣ знанія, которую вложила въ человѣка природа, о ея законахъ, таинственныхъ и величавыхъ. Они заключены въ Божьемъ мірѣ и смотрятъ на людей лучемъ солнца, искрой росы, огненнымъ слѣдомъ сожженной звѣзды; и человѣкъ, вооруженный знаніемъ, забывая о себѣ, презирая счастье, покой и самую жизнь, ищетъ разгадокъ и смѣлою рукой и дерзкою мыслью снимаетъ съ тайны ея покровъ. Слѣпой такъ ищетъ дороги, жаждущій ручья. И нѣтъ ни начала, ни конца этому стремленію; оно родилось вмѣстѣ съ человѣкомъ и будетъ жить, пока живы люди.
   -- Теперь я понимаю васъ,-- сказалъ Нарциссъ,-- значить, вы ростете для людей. Что же сдѣлаютъ они съ вами потомъ?
   -- Я не знаю,-- отвѣтилъ, улыбаясь, Амгерстъ,-- можетъ быть, мнѣ придется умереть.
   Нарциссъ прервалъ, содрогнувшись:
   -- Погибнуть ради неясной мечты... и, кто знаетъ, принесетъ ли ваша смерть то, о чемъ вы думаете? Нѣтъ, это ужасно!
   Но Амгерстъ не далъ ему говорить:
   -- Вы не поймете... Конечно, бываетъ пора отчаянія, когда гонишь отъ себя страшный призракъ, но лишь вспомнишь о томъ, что вся жизнь была медленнымъ про готовленіемъ, что мое имя не умретъ, тогда забываешь все и радостно ждешь конца!
   -- О,-- восторженно крикнулъ Нарциссъ,-- какъ вы прекрасны! Вы герой, и я обожаю васъ!
   И Амгерстъ улыбнулся счастливою улыбкой; порывъ молодаго чувства согрѣвалъ его, и онъ шепталъ радостно: "герой, герой!"
   По ночамъ цвѣтникъ навѣщалъ соловей. Онъ садился въ глуши жасминнаго куста, будилъ дремлющій прудъ и наполнялъ садъ опьяняющимъ рокотомъ и страстнымъ свистомъ. Подъ его пѣсни кружились въ воздухѣ ночныя бабочки и жесткіе разноцвѣтные жучки, обнимались цвѣты, а старыя деревья покачивали вершинами, вспоминая молодость и любовь, о которой пѣлъ соловей.
   Лишь Эвкалиптъ не любилъ этихъ концертовъ.
   -- Все это уже давно извѣстно, милѣйшій, -- говорилъ онъ пѣвцу,-- и, притомъ, для всякаго серьезнаго растенія любовь должна быть на второмъ планѣ. Наука и женщины не совмѣстимы!
   -- А вы любили?-- спросилъ его Амгерстъ.
   Эквалиптъ помолчалъ, потомъ отвѣтилъ важно и значительно:
   -- Я съумѣлъ побороть свою страсть, другъ мой; я сказалъ себѣ: ты долженъ принадлежать наукѣ... и, какъ видите, сдержалъ слово!
   Онъ взглянулъ на Гвоздику, и та стыдливо опустила головку и покраснѣла. Она не любила разговоровъ о такихъ вещахъ, потому что въ цвѣтникѣ не было растенія, не пользовавшагося своевременно ея вниманіемъ.
   -- Именно, именно,-- прошамкало старое-престарое Миртовое дерево,-- мы должны принадлежать наукѣ!
   А Діонея прибавила:
   -- Это удивительно!
   Она никогда не вмѣшивалась въ споры, и ея слова можно было толковать по желанію. Но остальныя дамы приняли каждая на свой счетъ и обидѣлись.
   За нихъ вступились олеандры и померанцы, стоявшіе у крыльца въ высокихъ зеленыхъ кадкахъ. Эти господа были тщательно подстрижены и считались знатоками свѣтскихъ приличій.
   Начинался обычный шумный споръ. Каждый говорилъ теперь лишь о себѣ, не желая слушать другаго. Эквалиптъ требовалъ предпочтенія наукѣ, Аралія и Лотосъ -- литературѣ, даже высокій тростникъ, изъ котораго дѣти вырѣзываютъ отличныя пустыя внутри дудки, и тотъ толковалъ что-то о музыкѣ.
   Поднялся крикъ, соловей улетѣлъ, а растенія волновались, отвязывались отъ палочекъ и махали вѣтвями. На утро садовникъ, удивляясь безпорядку, царившему въ цвѣтникѣ, жаловался на вѣтеръ, а вѣтеръ былъ здѣсь рѣшительно не причемъ.
   

V.

   Наступалъ августъ. Торопливѣе погасали зори; ночи становились длиннѣе. Деревья казались выше и гуще; цвѣты не были видны въ темнотѣ и напоминали о себѣ лишь запахомъ.
   Иногда съ неба смотрѣли звѣзды, и тогда въ неясной чернотѣ листвы смутно чувствовалась зелень.
   Амгерстъ поднялся еще выше. Его вѣтви выросли и кидали вокругъ пеструю тѣнь, цвѣтки распустились и висѣли длинными багряными гроздьями. Никогда еще оранжереи академическаго сада не сдали такого чудеснаго деревца.
   -- И такъ, уважаемый collega,-- говорилъ ему Эквалиптъ,-- мы скоро разстанемся. Осень близка, а съ ней близко и ваше торжество. Право, я не на шутку начинаю завидовать вамъ!
   Но Эквалиптъ говорилъ это лишь для того, чтобы его не сочли отсталымъ. Онъ отлично устроился, тѣсно опуталъ корнями кадку, привыкъ къ казенной поливкѣ и не хотѣлъ для себя ничего лучшаго.
   -- А я,-- сказалъ Нарциссъ,-- ни на что не промѣняю свою долю. Недавно вернули къ намъ еще одно замученное растеніе; правда, оно очень знаменито, но на другой же день оно умерло!
   Эвкалиптъ поморщился.
   -- Много вы понимаете, -- презрительно проговорилъ онъ и прибавилъ по привычкѣ:-- читать нужно, молодой человѣкъ!
   Но Нарциссъ смѣло крикнулъ:
   -- А, все-таки, жизнь и молодость лучше вашихъ медалей!
   Онъ вздохнулъ и засмѣялся. Ему вспомнилась нѣжная Азалея, которую вчера онъ обнялъ въ первый разъ. Эта ласка наполнила его зноемъ, жаждой любви и безпричинною отвагой.
   "Какъ онъ счастливъ!" -- подумалъ Амгерстъ, сердце котораго съ недавняго времени тѣснило незнакомое и робкое чувство. Онъ взглянулъ въ темноту, гдѣ у крыльца цвѣла розовая Гортензія, и на минуту ему захотѣлось стать скромнымъ Нарциссомъ: слагать стихи, любить и смѣяться отъ счастья.
   -- Вы скоро покинете насъ,-- часто говорилъ ему маленькій цвѣтокъ.-- Когда вы достигнете извѣстности и всего, о чемъ мечтаете, вы, навѣрное, забудете меня; разскажите, по крайней мѣрѣ, что дѣлается у васъ въ оранжереѣ?
   "Это, разумѣется, очень интересно, -- думалъ онъ, -- но я не промѣняю на ихъ ученость мои стихи и поцѣлуи Азалеи".
   Онъ былъ радъ, что судьба не создала его знаменитымъ, что эму не придется задыхаться за двойными стеклами и расплачиваться жизнью за ненужную славу.
   Сознавать себя свободнымъ цвѣткомъ, любить, мечтать и жить, развѣ мало этого для полнаго счастья? Придетъ зима, прилетитъ снѣгъ и покроетъ его до новой весны; онъ безмятежно заснетъ, и ему будутъ сниться соловьиныя пѣсни и поцѣлуи Азалеи.
   И каждый изъ нихъ, не понимая, считалъ другаго несчастнымъ. Однажды, позднимъ вечеромъ, пришли въ цвѣтникъ студентъ и красивая дѣвушка. Они сидѣли не далеко отъ фонтана, ходили по аллеямъ и смотрѣли на равнодушно мигавшія звѣзды. Взглядъ дѣвушки случайно упалъ на Нарциссъ; студентъ нагнулся, вынулъ небольшую луковицу съ повисшими корнями, похожими на шелковую кисть, и обернулъ ее платкомъ.
   -- Возьмите съ собой,-- проговорилъ онъ,-- когда вы вернетесь въ городъ, это напомнить вамъ академію и наши прогулки.
   И Нарциссъ перешелъ въ нѣжныя, дрожавшія ручки.
   Онъ гордо взглянулъ кругомъ и крикнулъ Эвкалипту:
   -- Что вы скажете теперь, дѣдушка? Видите, и я пригодился на что-нибудь!
   Но Эвкалиптъ, досадуя на успѣхъ маленькаго цвѣтка, ядовито замѣтилъ:
   -- Не понимающему вы радуетесь! Конечно, для тѣхъ, у кого впереди нѣтъ ничего, кромѣ жалкаго лежанья подъ снѣгомъ, и эта не дурно, но, все-таки, вамъ не отчего приводить въ восторгъ.
   Онъ подумалъ, что бы сказать еще, и прибавилъ по привычкѣ:
   -- Читать, читать нужно!
   А Діонея замѣтила:
   -- Это удивительно!
   И рѣшительно никто не могъ понять, къ кому относились ея слова.
   Азалея молчала.
   -- Прощай,-- шепнулъ ей Нарциссъ,-- я люблю тебя попрежнему!
   Она протянула къ нему тонкія вѣточки; и ея бѣлые цвѣты посыпались на землю.
   -- Будьте счастливы,-- радостно сказалъ Амгерстъ, когда молодые люди проходили мимо.-- Если мы встрѣтимся, я разскажу вамъ, что было со мной.
   Растенія прощались съ Нарциссомъ, наклоняя головки. Гвоздика волновалась, убѣждая не забывать старыхъ друзей. У ней было доброе сердце, и она расплакалась отъ избытка чувствъ.
   Слезы текли по ея лепесткамъ, оставляя разноцвѣтныя полосы, и на другой день растенія замѣтили, что она стала пестрой.
   

VI.

   А въ саду, робкими шагами, уже ступала осень. Она осыпала рябину и шиповникъ глянцевитыми ягодами, роняла листья и сѣяла мелкимъ скучнымъ дождемъ.
   Клумбы лѣтнихъ цвѣтовъ: резеды, шапочекъ, горошка -- потеряли свою нарядную стройность, все торопилось рости, и садовникамъ надоѣло подрѣзать непослушныя вѣтки. Трава покрывалась ржавыми пятнами; зацвѣтали послѣдніе астры и георгины, и холодная роса падала бѣлыми дрожавшими каплями.
   Возвращались уѣзжавшіе на лѣто студенты. Ихъ толпы наполняли садъ звонкимъ смѣхомъ и говоромъ; попрежнему, любуясь, останавливались они предъ Амгерстомъ, и на ихъ молодыхъ загорѣлыхъ лицахъ блестѣли веселые глаза.
   Цвѣтникъ пустѣлъ. Растенія уходили въ теплицы, и за прозрачными стеклами виднѣлись ихъ побѣги, сдѣлавшіеся за лѣто сочными и сильными.
   Амгерстъ нетерпѣливо ждалъ, когда придетъ его чередъ, и тоскливо провожалъ птицъ, пролетавшихъ надъ садомъ съ прощальными криками.
   "Куда летятъ онѣ?" -- думалъ онъ, и ему снилась далекая страна, гдѣ весна гостить круглый годъ, деревья всегда зелены и бѣлыя башни храмовъ уходятъ въ синее небо.
   Въ концѣ августа пришелъ директоръ. Онъ сказалъ что-то садовнику, обошелъ клумбу вокругъ, постучалъ по стволу согнутымъ пальцемъ, и вечеромъ Амгерста перенесли въ оранжерею.
   Тамъ уже собрались всѣ цвѣты, стоявшіе лѣтомъ на воздухѣ.
   Эвкалиптъ ворчалъ, досадуя въ то, что его поставили въ темноту. Гвоздика была обижена: она привыкла къ простору и мужскому обществу, а садовникъ, не знавшій этого, задвинулъ ее въ пыльный уголъ вмѣстѣ съ отцвѣтшею резедой, и она кричала о людской несправедливости, пока не пожелтѣла отъ досады. Небо хмурилось. Крупными каплями падалъ холодный дождь. Дни становились короче. Попрежнему спорили растенія. Приходили и уходили студенты. Діонею неожиданно унесли въ кабинетъ, и она не вернулась назадъ.
   Амгерстъ ждалъ. Иногда онъ со страхомъ думалъ, что онъ забытъ.
   Его цвѣты начинали блекнуть, а появившіяся вновь почки не могли развернуться.
   Это было скверное время. Растенія потеряли къ нему прежнее уваженіе; въ ихъ рѣчахъ слышалось равнодушіе и скрытая насмѣшка.
   -- Не рѣшили ли вы остаться съ нами на зиму?-- спрашивало Миртовое дерево.-- Напрасно, молодой человѣкъ, съ вашими способностями можно пойти далеко!
   Каждый старался отплатить ему свое прежнее раболѣпное преклоненіе.
   Камелія намекала на его увлеченіе Гортензіей; Мускусъ притворно сожалѣлъ о томъ, что у Амгерста не было протекціи; даже дрянная Традисканція, и та посмѣивалась надъ нимъ, обвивая его кадку прозрачными цѣпкими стеблями. Амгерстъ страдалъ. Вся жизнь, упорный трудъ, мечты о славѣ казались ему пустою насмѣшкой. Ночью онъ плакалъ, а утромъ съ ужасомъ находилъ у своихъ корней опавшіе безжизненные цвѣтки.
   "Вѣроятно,-- думалъ онъ,-- у меня нѣтъ того, что нужно людямъ,-- и онъ смотрѣлъ на свой упругій стволъ, колебался между надеждой и отчаяньемъ и недоумѣвалъ:-- что же нужно имъ?"
   Впереди была безславная смерть. Онъ умретъ, его выбросятъ безъ сожалѣнія и всѣ забудутъ о немъ. На его глазахъ часто погибали мощныя деревья. Безъ причины начинали они блекнуть, желтѣть и ронять листья; садовники спѣшили пересаживать ихъ, увеличивали или уменьшали поливку, обрѣзывали больные листья, ничего не помогало; проходилъ мѣсяцъ, другой, и растеніе умирало, на осиротѣлое мѣсто ставили новое и никто не интересовался дальнѣйшею судьбой погибшаго.
   Такъ миновало еще нѣсколько томительныхъ однообразныхъ дней.
   Иногда въ теплицу заглядывало солнце. Оно не грѣло уже, а лишь ласкало цвѣты, но имъ, все-таки, становилось веселѣе. Круглыя пятна желтаго свѣта бродили, пробиваясь въ глушь и зажигая листья, и тогда казалось, что на вѣтвяхъ растеній развѣшаны изумрудные фонарики. Наконецъ, неожиданно, утромъ сѣренькаго дня, пришли рабочіе, принеся струю свѣжаго воздуха и бѣлыя, быстро растаявшія, снѣжинки. Амгерстъ, не вѣря себѣ, вздрогнулъ и оглянулся.
   Цвѣты, перешептываясь, смотрѣли на него, и въ ихъ любопытныхъ взглядахъ онъ прочиталъ прежнее уваженіе.
   Между тѣмъ, садовники, торопясь, раздвигали мѣшавшія растенія, и скоро во всю длину оранжереи до большихъ входныхъ дверей образовалась широкая аллея, уставленная съ боковъ тѣснившимися цвѣтами.
   Все волновалось. Старыя деревья протягивали вѣтви. Гвоздика, притиснутая въ суматохѣ, пронзительно кричала.
   Эвкалиптъ внушительно ворчалъ, желая обратить на себя вниманіе; Традисканція, увѣренная въ томъ, что ее возьмутъ вмѣстѣ, лежала на полу съ растоптанными побѣгами.
   Рабочіе сильными руками подняли кадку. Амгерстъ шумѣлъ и содрогался. Онъ забылъ сомнѣнія, насмѣшки и отчаяніе: прежняя сила воскресла въ немъ. Онъ выпрямился, въ послѣдній разъ взглянулъ съ высоты на родную теплицу, на тѣсные ряды склонившихся цвѣтовъ и восторженно крикнулъ имъ:
   -- Я иду!
   Рабочіе двинулись тяжелымъ шагомъ, надъ ихъ головами медленно покачивался зеленый султанъ; цвѣты кивали вершинами, вѣяли вѣтками и провожали шествіе торжественнымъ прощальнымъ шумомъ.
   

VII.

   Въ большой комнатѣ было много народу.
   Студенты толпились около стола, на которомъ лежали книги, ножи, изрѣзанныя части растеній.
   Никто не замѣтилъ принесеннаго деревца, и лишь возростившій его садовникъ сказалъ спокойно:
   -- А, вѣдь, мы передержали Амгерстъ; цвѣты, пожалуй, не годятся для гербарія!
   Деревцо вздрогнуло. Эти равнодушныя слова оскорбили его; ему не вѣрилось, что садовникъ говоритъ о немъ, но тотъ потрясъ его стволъ, и алые чашечки дождемъ посыпались на землю.
   Амгерстъ молчалъ. Все померкло кругомъ, и страхъ смерти сковалъ его.
   Всѣ подошли ближе. Студенты тѣснились, директоръ продолжалъ говорить, увѣренно касаясь сухими руками его нѣжныхъ листьевъ.
   Амгерстъ не понималъ, что дѣлается съ нимъ. Скоро страхъ прошелъ, уступая мѣсто разочарованію и грусти. Восторгъ, котораго онъ ждалъ, не являлся; все было просто и обыкновенно.
   Послѣ директора говорили студенты; въ ихъ взглядахъ и словахъ не было ни восхищенія, ни признательности въ умиравшему деревцу; они держали себя такъ, какъ будто его совсѣмъ не было въ комнатѣ.
   Только одинъ, стоявшій къ нему ближе другихъ, ласково тронулъ рукой его стволъ и нѣжное прикосновеніе прощальнымъ привѣтомъ отозвалось въ сердцѣ погибавшаго цвѣтка.
   Онъ тосковалъ. Неужели ради этого стоило жить и умирать? Неужели это конецъ, и черезъ нѣсколько мгновеній онъ будетъ лежать, изрѣзанный въ куски, рядомъ съ мертвыми членами его предшественника?
   Свѣтъ, лившійся въ широкія окна, погасалъ. Листья трепетали, цвѣты свертывались.
   "Конецъ!" -- въ отчаяніи подумалъ Амгерстъ, и острый ножъ безъ жалости снесъ его вершину, и сокъ омочилъ вѣтви и кадку, и брызнулъ на столъ живою струей.
   А растеніе не чувствовало пронизавшей его боли; отчаяніе охватило его, и, не помня себя, оно шептало:
   -- Неужели это все?
   Студенты разсматривали его листья. Худой старикъ, тотъ самый, который твердилъ о необходимости чтенія, бережно отнесъ ихъ въ сторону. Амгерстъ проводилъ его усталымъ взглядомъ, и смерть показалась ему теперь желанной.
   Конецъ!
   Для чего же онъ росъ? О чемъ мечталъ? Къ чему стремился? Зачѣмъ нужна была его гибель равнодушнымъ людямъ, зачѣмъ?...
   Слезы мѣшались съ кровью, тяжелыми каплями падали на столъ, звучали тоской и упрекомъ.
   Конецъ!
   Смерть приближалась и стояла рядомъ, заслоняя горячее солнце, розовую Гортензію и милый маленькій Нарциссъ.
   Острое желѣзо отдѣляло вѣтви. Темнота сгущалась. Какъ во снѣ доносились слова окружавшихъ; кто-то взялъ изрѣзанный стволъ съ окровавленными прилипшими цвѣтами и, подойдя къ окну, выбросилъ на дворъ.
   

VIII.

   Долго лежалъ онъ на голыхъ холодныхъ камняхъ. Прошла ночь, смерть медлила, и Амгерстъ мучился, ожидая ее.
   Жизнь пролетѣла быстро, онъ одинокъ и брошенъ -- все пропало!
   Его разбудилъ знакомый, ласковый голосъ и онъ увидѣлъ Нарциссъ, валявшійся недалеко въ пыли съ желтыми больными листьями.
   -- Я насилу узналъ васъ,-- говорилъ маленькій цвѣтокъ,-- что случилось съ вами?
   И, не дожидаясь отвѣта, сталъ разсказывать о себѣ.
   Ему не посчастливилось. Молодая дѣвушка посадила его въ красивую золоченую вазу; онъ стоялъ на почетномъ мѣстѣ впереди другихъ цвѣтовъ, его ласкало солнце, а вѣтеръ прилеталъ играть листьями; но счастье продолжалось недолго: у дорогой вазы не было стока для воды, Нарцисъ захлебнулся, и его выбросили безъ сожалѣнія.
   Цвѣты лежали рядомъ, представляя жалкое зрѣлище. Кругомъ, заслоняя домъ и садъ, сѣрѣлъ холодный туманъ, и невысоко надъ землей стояло красное больное солнце. Надъ брошенными растеніями привязанная на невидимой ниткѣ качалась запоздалая голодная пчела. На мгновенье скрылась она въ уцѣлѣвшей чашечкѣ, потомъ появилась снова и улетѣла, гнѣвно шурша крыльями.
   -- Что-то дѣлается теперь въ нашемъ саду?-- сказалъ Нарциссъ, и вдругъ его охватила безсильная досада. Онъ жаловался на судьбу, бранилъ людей и проклиналъ свои мечты.
   -- Вы не разскажете мнѣ про себя?-- спросилъ онъ.
   Горе маленькаго цвѣтка казалось Амгерсту ничтожнымъ въ сравненіи съ его собственнымъ. Ему хотѣлось разсказать все, что онъ испыталъ, еще разъ пожалѣть о потерянномъ счастьи и пропавшей жизни, хотѣлось крикнуть:
   -- Не вѣрю людямъ! Все выдумка и вздоръ ихъ наука, слава, признательность толпы! Взгляни на меня,-- я надѣялся, мучился сомнѣніями, я отдалъ имъ мою жизнь, и умираю забытымъ и брошеннымъ!
   Да, это, навѣрное, облегчило бы тоску; но можно ли словами исцѣлить горе и праздными жалобами вернуть угасавшую жизнь?... И кому принесетъ пользу его предостереженіе?
   Онъ умретъ, но тысячи растеній не перестанутъ мечтать о славѣ и подвигѣ, и ни страданія, ни смерть не въ силахъ остановить это непобѣдимое стремленіе...
   Туманъ разрывался бѣлыми клочьями, таялъ и пропадалъ. Тамъ и здѣсь показывались изъ его нѣдръ вершины деревьевъ и кровли зданій. Вдали медленно выплывала громадная теплица. Она росла, касаясь неба и наводя ужасъ, и въ ея глубинѣ, за блиставшими стеклами, томились растенія.
   Все согрѣвалось дыханіемъ всесильной богини; ея огненныя крылья вѣяли въ воздухѣ, озаряя улетавшія облака пламеннымъ блескомъ. Мелькала голубая даль, и на необъятномъ просторѣ освобожденнаго неба грезились нескончаемые ряды цвѣтовъ, исполненныхъ гордыми мечтами и непобѣдимою вѣрой.
   Амгерстъ молчалъ и Нарциссъ ждалъ и не дождался его отвѣта...

Дмитрій Болконскій.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru