Универсальная Библиотека
Пильняк Борис. Большое сердце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ.
    Универсальная библиотека No 514.

Универсальная библиотека
No 514.

Борис Пильняк.
Большое сердце

Глава первая

   На глаз европейца -- все китайцы однолицы; на концессиях европейцы считают бичом, когда один китаец наработает даян сто и уходит к себе в Чифу, продав место брату или соседу за два даяна, -- вместе с паспортом. Поэтому надо было иметь не -- европейский глаз и не -- европейское ухо, чтобы услышать у заводского забора короткий разговор.
   -- Ты -- монгол?
   -- Нет, я китаец. Я хочу быть с Россией. А ты -- монгол?
   -- Да, я монгол. У вас в поезде едет монгол-бой, из Шин-Барги. Мы оба из Шин-Барги, из Кувот-улана. Я поеду вместо тебя.
   -- ...Шанго.
   -- по эту сторону забора -- китайский город, муравейник китайского города. Улица забита людьми, рикшами, фонарями, пагодами, плакатами изречений, написанных иероглифами, драконами, красками красными, синими, желтыми, черными, резкими, лакированными. В лавочках на улице вяжутся зонтики, клеятся веера, жарятся на бобовом масле рыба и лук. Мужчины идут в юбкоподобных черных халатах с иероглифами на спине, а женщины в синих ватных штанах, ножками, исковерканными колодками красоты. В храме, кинув копейку в ящик чортообразному богу, молельщик дубасит в гонг, чтобы чортоподобный бог услыхал его молитву. Над муравейником улицы висит шум гонгов, выкриков, свистов, писков, воев, звонков рикш. Запах смолок из кумирен смешивается с запахом бобового масла, ползущего с завода, и по улице ползут запахи священных курений, человеческого и свиного пометов, чеснока, инжира, сладостей. Фонари и красные изречения около публичного дома летят по ветру в пыли. Над улицей нету неба, ибо небо застлано тряпками драконов, вывесок и изречений, повисшими через улицу с дома на дом.
   И если для англичанина все китайские лица на одно лицо, -- то для тысяч китайских глаз лица англичан -- очень приметны, до мелочей, до иголки в галстухе, до пломбы во рту. Англичане сидят на повозках рикш, ноги прикрыв плэдами. Лица англичан еще безразличнее, чем лица китайских будд. Гологрудые рикши бегут поспешной рысью. Толпа раздвигается перед рикшами англичан. Рикши осаживают англичан перед воротами завода.
   -- В этом городе тридцать два маслобойных завода, -- говорит англичанин другому англичанину. -- До глазной линии здесь семнадцать километров. Мы проложим сюда ветку. И мы будем брать надбавку к общему тарифу по одной двухсотой даяна с пуда. Смит, подсчитайте, сколько это даст компании?
   Мистер Смит откликнулся со своего рикши:
   -- Слушаюсь, господин Грэй, -- я знаю, что сотые даяна имеют свойство превращаться в сотни даянов, а из даянов всегда легко сделать фунты.
   -- по ту сторону забора -- маслобойный, обрабатывающий бобы завод. На заводских воротах, кроме китайского изречения, маленькая, синим по белой эмали, английская вывеска: "лимитэд" и прочее. Двор маслобойного завода завален горами бобовых мат. В деревянном бараке заводского корпуса, в температуре сорок выше ноля по Реомюру, китайцы работают вручную, китайцы работают голыми. Там в чанах парятся бобы. Туда в чаны их тащат китайцы на тачках, положенных на спины, а не на колесики. Распаренные бобы дымятся белым паром: стало быть, температура пара выше сорока по Реомюру, -- пар душит удушьем бобового запаха. В корзинках, сделанных из рисовой соломы, волоком по земле, голые люди тащат распаренные бобы к кольцам прессов. Два голых человека высыпают бобы в кольцо пресса: мышцы голых тел вздуваются до синевы, обессиленные людские зады дрожат мелким горошком под тяжестью горячих корзин. Тот, что приволок корзину, идет обратно за новой корзиной бобов, -- тот, что принял корзину бобов в кольцо пресса, прыгает в кольцо и пляшет там на бобах, уминая их, -- и пляшет очень дикий и очень поспешный танец, сваривая ноги в пару бобов. Кольцо с бобами наваливают на кольцо, -- так до потолка -- до потолочной щели, откуда идет свет, -- и тогда китайцы свинчивают эти кольца, ломовыми лошадьми, ложась на колья, воткнутые в ворот, -- свинчивают кольца с бобами, чтобы выжать из бобов масло. Масло стекает зеленоватыми струйками. Люди тужатся у ворота, ложась на колья, сворачивая их, -- и под человеческой кожей ползут желваки синих мышц, а по коже стекает зеленоватый в мути пара -- пот.
   Англичанин зажимает нос и выходит из прессового отделения.
   В дробильном отделении, где дробятся бобы в крупу, в барабанах стоят женщины, или старухи, или подростки, голые, с тряпками на чреслах. Они вертятся вместе с барабаном, посредине барабана, подметая сор и сортируя бобы: на этой работе женщины, -- старухи или подростки, безразлично, -- меняются каждые три месяца, ибо через три месяца такой работы люди умирают. На эту работу -- у отцов и сыновей -- женщины покупаются с тем условием, что жалованье выплачивается вперед, отцам иль сыновьям.

Глава вторая

   Снега нет и земля камениста. О солнце трудно сказать -- то ли топором, то ли долотом оно выдалбливает теплоту и краски: на солнце двадцать градусов тепла, в тени двадцать градусов мороза, и тени лиловы, точно мороз здесь лиловый, -- а там, где долотит солнце, лучи золота не золоты, а -- голубые, блеклые. Непонятно, как солнце может греть, -- и можно строить теории о том, что особливость линии и красок восточного искусства объясняются именно этим голубым солнцем, этим голубым светом. Воздух прозрачен до того, что путаются перспективы. Снега нет, и земля камениста, желтая, блеклая. Небо наверху желто и блекло. Сопки вдали направо и налево за полотнами железной дороги -- точно кто-то аккуратнейше насыпал в щели из неба горы песка -- желты, облезлы, ненужны, жилье хунхузов.
   Там впереди -- синие вершины Великого Хингана. Здесь -- Китай. Там -- Монголия. Там дальше -- Урал и Россия, огромная земля многих народов, ушедших в справедливость. Там дальше -- Европа, Англия.
   У перрона стоит коротенький поезд, три литерных вагона, ресторан, обсервешэн-кар, -- площадка с автомобилями -- поезд стоит паровозом к Монголии. У обсервешэн-кар спущены шторы, и с подножек на платформу положены сходни, покрытые красным ковром. Обсервешэн-кар существует к тому, чтобы в нем сидеть и любоваться природой, тем, что убегает назад от поезда. Обсервешэн-кар последний в поезде вагон, и задняя его площадка превращена в терраску, где можно посидеть и посмотреть, как все течет. Обсервешэн-кар -- выкрашен в блестящую, синюю краску: -- и, если внимательно присмотреться, видно, как под краской скрыты листы стали, -- вагон блиндирован до окон: -- это к тому, чтоб, если нападут хунхузы, можно было бы спастись, лежа на полу. На перроне перед обсервешэн-кар стоит отряд китайских солдат, в меховых шапках и в ватных штанах.
   Полдень. Солнце долотит землю. Ночью была невероятная луна, красная, жестокая, -- та, которая предуказывается философией бытия китайского народа и тем таинственным, что делает непонятной в своей пассивности Срединную Республику Голубого Солнца, -- но сейчас буденный полдень.
   По красному ковру у подножек обсервешэн-кар -- в обсервешэн-кар входят англичане, в бобровых шубах и шапках, высокие, белолицые люди. Идущий вперед, самый высокий, говорит начальнику станции:
   -- Поезд уйдет ровно без четверти час.
   Начальник станции отвечает:
   -- Слушаюсь, господин Грэй.
   В коридоре обсервешэн-кар низко кланяется англичанам бой, в белых перчатках и в белой куртке: англичанам не дано видеть лиц людей желтой расы. Бой снимает пальто с англичан. В салоне обсервешэн-кар, в голубом бархате и в рыжей коже -- голубой и рыжий воздух. Англичане садятся в кресла. Бой разливает сода-виски, перед ленчем.
   -- Олл-райт! -- говорит мистер Грей весело. -- Мы проведем сюда ветку. Японцы намечают дорогу параллельно нашей, дорога пойдет южнее нашей линии. Господин Смит, мы сделаем маленькую операцию: мы проведем ветки и к югу и к северу от главной линии. Мы удвоим тариф с северных веток, -- а с южных -- ну, что же -- мы погоним грузы ниже себестоимости, в угоду японцам, чтобы они не трудились постройками дорог!
   Без четверти час, минута в минуту, отряд китайских солдат берет винтовки на караул, чрезвычайно сиротливо играет военный рожок, -- и поезд двигается с места. Мистер Грэй идет на терраску обсервешэн-кар махнуть рукой салютующим солдатам, -- и безразличным взглядом мистер Грэй окидывает местность -- маты бобов у станционного пакгауза, избушку станции, вола у переезда, запряженного в телегу о двух колесах, китайца около вола, сопки вдали, -- фанзы, разбросанные по долине и окруженные земляными валами от грабежей хунхузов.
   Дальше чин дня и порядков мистера Грэя идет по чинам и порядкам, определенным у англичан от сотворения английского мира. И за ленчем по чинам подают едово бои-лакеи, в белых перчатках и в белых бесхвостых фраках. После ленча чин дня идет в обсервешэн-кар.
   Совсем неверно, что у англичан складки брюк должны быть столь же прямолинейны, как проборы волос, а каблуки крепки, как скулы. Их трое в обсервешэн-кар. Волосы одного заброшены назад, как у русского семинара, -- и, как у русского семинара -- мочалообразны; он одет в краги, в серый костюм туриста, -- и костюм, и краги очень помяты; имя этому -- мистер Смит. Мистер Грэй сидит лицом к окну, следит за бегущими шпалами, серый костюм его -- когда-то был блестяще сшит, теперь помят, но все же хранит достоинство хорошего портного, -- и достойно хранит твердокаменное тело мистера Грея, хороший экземпляр человеческих мышц, выкроенных вволю, чуть-чуть с излишком прошитую нервами. -- Третий, маленький, в хаки, сидит за газетой, в очках, философического вида, нога на ногу, откинувшись к спинке кресла. Мистер Грей не может сидеть не прямо, -- этому трудно не прислониться к спинке дивана или стула, -- он философ-книгочей.
   Мистер Смит стоит над мистером Грэем.
   Поезд блиндирован. Блиндированному поезду надо тяжело поскрипывать по шпалам, медленно покачиваться, в солидности стали. Но поезд экстренный, -- и он стремится, что есть сил. Поезд идет, в сущности, по пустыне, -- во всяком случае -- по колонии. В обсервешэн-кар сидят -- колонизаторы: совершенно не необходимо, чтобы у колонизаторов были пробковые шлемы и по два маузера за кушаком брюк, -- эти в мороз сопок выходят в русских бобровых шубах. -- Там, за окнами обсервешэн-кар, -- чрезвычайно убогое зрелище: пустыня, сопки, похожие на груди китайских женщин, торчащие сосками в небо, желтое небо, -- эта дурацкая особенность, когда на солнце жарко, а в тени мороз, -- и надо, поэтому, от времени до времени открывать двери кара, чтобы остудить воздух, накаленный в каре солнцем. Изредка в долинах видны крепостишки фанз, все редеющие.
   Поезд идет к перевалам Великого Хингана: -- там, за перевалами, -- Монголия, страна Тимура, никак не знаемая англичанами страна ханов, хошунов, ванов, гунов, бейле, баргутов, дауров, харацинов, -- страшных степей и пустынь, -- никем не знаемая страна древнейших богатств и цивилизаций, величайших победителей и законодателей, -- ныне страна песка, выжженного солнцем, неразгаданной истории и неизвестностей.
   -- Вы философствуете, господин Смит, -- говорит мистер Грэй, -- моя же философия проста. Я могу думать только о том, что обработано человеческими руками. Этот мост, который мы проехали, для меня гораздо поэтичнее всех китайских фонариков и всех пейзажей Хингана, которые вы так хотите профотографировать.
   -- Господин Грей! -- громко откликается мистер Смит, -- но ведь фонарики также сделаны человеческими руками.
   -- И зря сделаны, поверьте, -- возражает мистер Грэй. -- Я все время чувствую неудобность от того, что все эти жители говорят на дурацком языке, никому непонятном, и имеют свои обычаи. Я хочу сказать, что для меня поэзией является все, что сделано руками европейца, и мне понятно, как вот этот мост, который мы сейчас переехали. Поверьте, что простая философия нашего философа (-- мистер Грей махнул рукой в сторону третьего, в хаки, сидящего за газетой), -- эта философия очень правильна своей простотой. Мы приедем к монгольскому гуну, -- так, кажется, зовется их князь? -- у него есть свои обычаи, своя армия в триста всадников, свои монастыри, и -- и свой банк, -- так, собственно, банчишко, где деньги он печатает на типографском станке, украденном из России во время русской революции. Так вот, мы приедем, будем с гуном обедать в его дворце, я ему подарю часы, портсигар, английского скакуна... Его чин -- Восседающий на шкуре тигра, -- я ему подарю пару шкур бенгальского тигра... И я его позову на ответный обед к себе в вагон-ресторан, -- и больше мы с ним никогда не увидимся. Да, он мне больше не нужен. Но наш философ поедет к нему еще раз, еще раз руками будет есть конину, -- а потом ему и его графам и баронам так тихо предложит организовать, привести в порядок -- понимаете? -- привести в порядок их банчишко, -- быть может, даже мы станем пайщиками. И все. Гуну, с его армиями, некуда будет податься. У нас будет база, вооруженная конниками гуна, потомка Тамерлана и русских татар, -- и пусть сколько угодно кричат из Урги и из Москвы русские коммунары. Это -- философия нашего философа, потому что он знает простую бухгалтерию и -- как вы говорите у себя в парламентах? -- теорию финансового капитала? Гун вместе со своими всадниками будет у меня в жилетном кармане.
   Третий, философ в хаки, вылезает из своего кресла, очки он ссовывает на лоб, -- и видно, как его хаки старательно измято креслами и стульями, на которых он пересидел за век своего хаки. Философ стоит, заложив руки в карман, молчит и идет в уборную.
   Мистер Смит широко машет рукою, откидывая спичку, дымя трубкой.
   -- Ну-да, -- говорит мистер Смит, -- вы правы, господин Грэй, для вас тут есть поэзия борьбы, поэзия хитрости, организации. Если вы решили построить железную дорогу в Монголию, вы должны создать для нее почву. Но разве вас не будет опьянять морская буря, любовь к вашей жене или даже к маленькой японочке? Вы приберете к рукам степи этого князя, этого феодала, -- и все.
   А я хочу увидеть, как столетья песков Монголии и монгольские табуны, в испуге, побегут от поезда, -- я хочу научиться есть по-монгольски так, чтобы у меня не сжималось горло в рвотной судороге. И я хочу понять музыку китайских барабанов... Когда сегодня мы будем переваливать через Хинган, я прикажу остановить поезд на вершине, -- и я пойду посмотреть окрест, -- потому что это я, Ричард Смит, рядовой англичанин, стою на вершине Хинганского перевала... Ну-да, вы говорили, что для новой ветки придется рвать тоннель. Я приеду тогда на работы, чтобы смотреть, как человеческий труд врывается в недра земли. Завтра, или вообще, когда мы будем в степи, я поеду в монгольские монастыри, чтобы посмотреть лам, -- и завтра же я проеду на наши каменноугольные шахты, чтобы посмотреть, как работают китайцы.
   Мистер Грэй улыбается саркастически.
   -- Я видел, господин Смит, как вы сегодня утром на нашем маслобойном заводе зажимали нос, -- я не ошибся? -- говорит мистер Грэй.
   Третий, философ в хаки, возвращается из уборной.
   -- Вам не кажется, джентльмэны, -- говорит он -- что вы разговариваете только для того, чтобы разговаривать, хотя у нас есть работы более существенные. Например, надо выпить сода-виски и после виски приступить к совершенно скучному подсчету тарифов с северных и южных веток и также обсудить, какую сумму мы жертвуем на подарки гуну и графам. Я философствую о том, что деньги любят счет, и больше ничего... Кто из вас позаботился о переводчике, при помощи которого мы будем говорить с монголами?
   Мистер Грэй встал со своего места, расправляя квадратные свои ноги. У англичан плоская ступня, и рыжие его ботинки на толстой подошве задрали носки вверх.
   За окнами на землю светит странное солнце, -- у этого солнца, должно быть, небольшое и недоброе сердце. И поистине нищенская земля лежит за окнами, нищенски пустая, без единого кустика, засыпанная песком, покрытая иссохшими сопками. И только впереди возникает Великий Хинган, синие горы, отделяющие одну пустыню от другой. Там, меж сопками, и по эту сторону Хингана, и по ту, -- живут люди, раскиданные на десятки километров друг от друга, -- живут в пустыне, нищенстве, в жесточайшем труде. И солнце на желтом небе идет тем же путем, что и поезд, -- на запад, -- обгоняя поезд. Невесело, когда кажется, что все время один и тот же пейзаж бежит вместе со стальным скрежетом блиндированного поезда. -- Мистер Грэй и третий, бухгалтер, сидят за столом, за счетами, за цифрами, -- и у них в руках огромные рыжие паркеровские вечные перья. Перед ними разложены карты и планы. -- Мистер Смит меланхолически вынимает из жилетного кармана малюсенький органчик, такой органчик, который может наигрывать всего-навсего "Типерери" -- мистер Смит заводит его, прикладывает к уху и меланхолически слушает, наслаждается музыкой; завод органчика разворачивается, -- мистер Смит заводит его вновь. -- Солнце обгоняет поезд, чтобы уйти за Хинган, в вечном своем пути.
   Так идет день в обсервешэн-кар. Вагон-ресторан отделяет обсервешэн-кар от трех литерных вагонов. И там, в этих трех литерных вагонах, кроме людей, засели, -- строгая солидность, медлительность, серьезность, портфели, арифмометры, плэды, карты, планы, чертежи: -- здесь походная канцелярия начальников службы пути, начальников тяги, движения, прочее. Поезд идет с ревизией дороги, -- и курьеры высохшими листьями бамбука, в белых курточках, стоят у дверей, в ожидании распоряжений. На твердых стульях, за зелеными столами сидят начальники и солидность, в карандашах, арифмометрах, в синем сигарном дыму. Здесь готовятся отчеты, выполняются задания, сложнейшая ведется бухгалтерия и арифметика, -- о тарифах, о пудо-верстах. Люди, творящие планы, солидность и табачный дым, -- растворяющиеся в планах, солидности и бухгалтерии, -- все одеты очень солидно в синие форменные сюртуки. Уже отдан приказ -- каждому начальнику после файф-клок-ти -- надо итти на доклад по начальству, в обсервешэн-кар. Очень существенен факт, как одернуть сюртук и как ловкое слово сказать пред начальством, -- и этим трем литерным вагонам совсем ни к чему -- ни долотливое солнце, ни нищенство сопок и китайцев средь сопок: -- этим вагонам надо немногое, -- надо солидность снести в обсервешэн-кар. Солидная скорость бегущего поезда, -- это сделано ими, солидностью их бухгалтерий и расчетом пудо-версто-часов.
   Между обсервешэн-кар и литерными вагонами -- вагон-ресторан. Солнце обогнало поезд, спустилось к Хингану, солнце скоро уйдет за Хинган, чтобы оставить место невероятностям жестокостей луны, той, по понятиям европейцев, которою определяется ночная философия китайского народа. В семь в вагоне-ресторане будет обед, тогда в вагоне-ресторане соберутся все вместе, и из обсервешэн-кар, и из литерных вагонов. А пока в вагоне-ресторане полумрак. В полумраке бои раскладывают на столах тарелки, ложки, вилки, рюмки и бокалы, и розанами громоздят перед тарелками салфетки. В кухне полыхает плита, на цинковом столе разложены мяса вола, индюшек, рыбы. В кухне очень жарко. Китаец-повар в белом колпаке сгорает перед печью, -- около него работает помощник. Здесь нету никакой философии и никакой солидности; люди рубят мясо, чтобы повкуснее приготовить мясо для людей, которые соберутся в солидности умений держать вилки и ножи. За окном поднимается луна. Старший повар смотрит в темноту, козырьком сложив над глазами руку в кусочках мяса, -- и повар говорит:
   -- Проезжаем мимо Ху-Кэ-Шань, -- здесь я бегал мальчишкой, здесь мне знакома каждая горка и каждая норушка тарбагана, -- но старший повар не успевает договорить, потому что речь его прерывает шипящее масло; повару надо следить за маслом, за мясом, за соусами.
   -- Ада-рекир, -- говорит старший повар тихо, совсем неслышно в шипении масла, -- если монголы теперь оторвут от Китая Шин-Баргу, Хичун-Баргу, если вы оторвете Халха-Голен, Хан-Чандамани-улаин, Цзун-Уцзумучин, -- земли Ху-Ке-Шаня пойдут за вами...
   Младший повар отбивает обухом ножа мясо, чтобы оно было мягче, -- он молчит, склонив голову. Старщий повар знает разницу лиц Востока, и он хорошо знает, почему так крепко стянуты губы и глаза его помощника -- монгола Ада-Бекира, героя для него, повара, и для остальных китайцев, и -- безличного боя для англичан. Младший повар, как и старший повар, наряжен в белый колпак. Младший повар медленно смотрит в окно и говорит, отвечая, должно быть, своим мыслям:
   -- У вас, у китайцев, есть притча о том, как один человек стал строить себе фанзу. У него было очень много друзей, и все друзья ему давали советы, как лучше построить дом, и он всех слушал и поступал так, как ему советовали, -- и он не построил никакого дома. Так случается даже тогда, когда человек слушает только дружеские советы.
   Тогда в кухню входит бой-лакей из обсервешэн-кар. Он говорит:
   -- Ада-Бекир, у меня есть новости для тебя.
   -- Говори, -- отвечает Ада-Бекир.
   -- Старший англичанин Грэй сказал мне, что я буду переводчиком при переговорах англичан с нашим гуном. Ты понимаешь, я должен буду остаться тогда в степи, иначе англичане меня погубят.
   -- Что же, очень хорошо, ты проводишь англичан к гуну и тогда скроешься. Англичане, все попрежнему, сидят над картами и планами? -- сказал Ада-Бекир. -- На перевале поезд остановится, потому что там англичане пойдут гулять. Там меня ждут. Там я брошу поезд и нашими тропинками спущусь в степь. За ночь, на коне я буду в степи уже за сотню верст и я поспею в Дауру к тому времени, когда англичане приедут к гуну. Мы не отдадим Барги англичанам. Ты покинешь поезд, оставшись в Дауре.
   Чин вечера идет у англичан, как положено ему итти от сотворения английского мира. За окнами не видны пространства. Не видно, что поезд пополз долинами, обрывами, мостами, выше, выше, к перевалам, к вечному снегу, к холоду, к просторам холода, заледеневшим от луны.
   Но там, в просторе вершины перевала, по приказу англичан, поезд стал. Собственно, это был час, когда англичанам надо ложиться спать, -- но тем не менее англичане выходят на снег, к подножкам вагона. Направо и налево от путей, в голубых под луною снегах исчезают во мрак лесистые вершины гор, -- но назад и вперед открываются широчайшие просторы мрака Китая и Монголии. Луна светит сорокаградусным морозом, снег лежит твердейшей коркой, камнем под ногами. Мистер Смит идет вперед по снегу. Мистер Смят говорит громко:
   -- Все же, во мне еще сидит дикарь, все еще сидит древний сакс, который когда-то жег, грабил, насиловал, бил и побеждал кулаком. Там, впереди нас, лежит страна, страна жесточайших войн, жесточайшей крови. Мы идем победить эту страну. Я ничего не знаю про эту страну, -- но почему сейчас нигде нет уже таких стран, где можно было бы палкой заставлять людей ходить на четвереньках, палкой заставлять женщин предаваться любви, палкой раздевать женщин?! -- Я знаю, я первый не допущу этого, но иногда это бурлит в крови. Какой простор, какая луна, какие дали! Ведь мы стоим на вершине древнейших гор, по которым люди ползли уже тогда, когда Британии не было еще во чреве матери. Теперь здесь стою я, британец, -- и мне хочется быть дикарем!
   Мистер Смит говорит очень убедительно, -- но мороз бессловесно колет еще убежденней. Англичане ежатся от мороза, поскрипывая каблуками в снегу. И вскоре англичане идут в вагон, предоставив величие природы самому себе. Кондуктор бежит от одного вагона к другому, машет фонарем, и поезд медленно двигается, идет, уходит. На шпалах остается тишина ночи, блестит в снегу луна. И около шпал поднимается со снега человек. Человек осматривается кругом, -- и тогда человек свистит в два пальца, пронзительно, по-степному. И слева, из темных ершей сосен, ему откликаются успокаивающим посвистом.
   Из темных сосен выезжают всадники. Они ведут в поводу свободных лошадей. На седле одной из них навьючена человеческая одежда. Тот, что остался от поезда, надевает на себя овчинные штаны, высокие, валяные сапоги, меховой -- козий -- халат, остроконечную шапку, -- и он -- монгол -- ничем не отличим от тех, что приехали встретить его. Густогривые, низкорослые лошади, промерзнув, непокойно поматывают гривами. -- И люди мчат над обрывами, горными тропинками, ведомыми только им.

Глава третья

   Всадник стоит у железнодорожного переезда. Лошадь его мохната, низкоросла, большеголова, -- лошадь испуганно смотрит на поезд, ставший перед станцией. На лошади сидит монгол, -- он сидит на лошади, как сидят все монголы, сгорбившись, высоко подобрав ноги, некрасиво и в то же время так, что он кажется слитым с лошадью. И монгол безразлично смотрит на поезд, -- так он может смотреть часами, не шевельнувшись, не мигнув. -- Из поезда выходят люди, люди идут к автомобилям, стоящим перед станцией, -- и монгол быстро-быстро мигает. Люди сели в автомобиль, -- и тогда лошадь монгола стремительно, закидывая ноги за опущенную голову, мчит через пристанционный китайский поселок, мимо монгольского поселка -- в степь.
   В поезде, в обсервешэн-кар англичане очень внимательно просматривают свои браунинги и кладут их в карманы шуб. Англичане уже одеты в шубы и шапки. Шуба третьего распахнута, из-под нее торчит хаки, очки его сердиты, он говорит четвертому. Этот четвертый стоит у дверей с шапкой в руках, в форме железнодорожного чиновника, с лицом русского. Лицо русского расстроено и красно.
   -- Сто чертей! -- говорит философ от бухгалтерии, -- вы -- инженер, мы доверили вам ответственнейший участок. А вы докладываете, что у вас сбежал агент и что у вас не осталось своего, доверенного, хорошего переводчика. Мы совершенно не знаем, как умеет говорить по-монгольски наш бой.
   Инженер отвечает не громко:
   -- Здесь почти невозможно работать. Монголы срывают всю работу. Этого агента я готовил несколько месяцев, он был совершенно предан. Только вчера вечером я говорил с ним. Ночью он исчез. Я не понимаю, куда он делся, никто его не видел.
   Инженера перебивает третий, философ от бухгалтерии:
   -- Но откуда монголы узнали, что приедем мы? Были какие-нибудь телеграммы? Этот знал о нашем приезде?
   -- Я уже показывал вам телеграммы. Как я докладывал, одна из них была Ада -- Бекиру, молодому монголу, которого подозревают в революционных идеях и который был в Урге и в России, -- но из этой телеграммы ничего нельзя понять.
   -- Хорошо, -- говорит философ бухгалтерии, -- идите распорядитесь машинами, мы выйдем через две минуты.
   Когда начальник дистанции вышел из обсервешэн-кар, третий сказал раздумчиво:
   -- Какая-то ерунда, непонятно. Вы знаете, джентльмэны, что ночью от нас с поезда сбежал поваренок, которого подозревают в том, что он был монголом. Но, все равно, мы едем. -- Бой! -- крикнул философ бухгалтерии, -- оденьтесь потеплее, вы поедете с нами переводчиком к гуну.
   Солнце долотит землю, на солнце жарко, а в тени -- мороз, и тени лиловы, точно мороз лиловый. За переездом лежит беспредельность степи, бестенная, выжженная морозом и солнцем. В первом автомобиле садятся англичане, начальник дистанции и переводчик. На второй автомобиль садится китайская охрана. -- Автомобили рявкают, поворачиваются, -- непонятною монголам силою движутся к переезду, где только что стоял всадник. И в китайском, и в монгольском поселках детишки вместе с собаками, в крике и визге, летят врассыпную. Лошади в монгольском поселке лезут на стены, волы и овцы бегут перед автомобилем, не сворачивая его рявкам. И только караван верблюдов за околицей покоен перед автомобилями -- в медленном своем шаге перед долгими путинами пустыни, в медленном позвякивании колокольцев на змеиных верблюжьих шеях. Автомобили кроют землю стремительной солидностью.
   В поселках были теснота переулков, -- пестрота лаков и красок, шум гонгов и голосов, и теснота людская -- в китайском поселке, -- и -- единая -- просторная -- краска выжженной солнцем тишины и пустыни -- в поселке монгольском. Пылится пыль и несет запахи азиатского города, прокислые, протухлые запахи. -- И за околицей сразу распахнулась степь -- беспредельная широта степи, пустыни, казалось, не тронутой человеком, никем нехоженной, первобытной, широкий плат степи, чуть вскачнутый холмами, чуть смятый балками, -- плат степи, прожженной, испепеленной солнцем так же, как лица монгол, -- широкий беспредельно, пока хватает глаз.
   -- Если господа англичане пожелают, мы можем по дороге заехать в монгольский монастырь, где господа англичане увидят монгольских лам, -- говорит бой -- переводчик.
   Англичане решают заехать туда на обратном пути.
   Мистер Смит толкует:
   -- Вы знаете, -- говорит он, -- каждого первенца монголы отдают в монахи, в ламы. Ламы околачиваются около своих монастырей, ничего не делая, существуя за счет подаяний. Ламы считаются полусвятыми, и к ламам монгольская мораль посылает всех монгольских женщин, с которыми ламы священно совокупляются. Было бы совершенно неплохо побыть месяца три ламою.
   Вдали на холме в степи видна красная, крашеная колода, около которой стаей лежат собаки.
   -- Что это такое? -- спрашивает мистер Смит.
   Переводчик неохотно отвечает, говорит, что это монгольское кладбище.
   -- А, я читал об этом! -- восклицает мистер Смит. -- Монголы выкидывают трупы в степь, и собаки подъедают их. Эти собаки считаются священными псами. Поедемте посмотреть.
   Автомобили идут к колодам, -- собаки неохотно отбегают от автомобиля. Около колоды лежит человеческий труп, труп, почему-то без головы, труп раздет, труп изорван собаками. Мистер Смит усердно фотографирует и колоду, и труп. Мистер Смит просит мистера Грэя увековечить его, мистера Смита, около трупа -- фотографией.
   И опять стремительной солидностью мчат автомобили по степи. Холодно. Автомобили идут в Дауру, в столицу хошуна Шин-Барги, в Кувот-улан. Солнце долотит землю, широко раскидывает горизонты, но в автомобиле холодно, монгольское солнце -- для англичан -- имеет небольшое и злое сердце -- надо потеснее закутаться в шубу, помолчать, -- можно помолчать и подумать о тех тысячах километров, что полегли вперед, направо, налево, -- о тех тысячелетиях, что прошли по этой пустыне монголами, таджиками, татарами, гуннами, золотыми и кровавыми эпохами, даже Александра Великого манившими в эти пустыни, которые когда-то были властительнейшими в мире и теперь уничтожены злым солнцем пустыни. Однажды -- за путь автомобилей -- вдали в степи возник всадник и исчезнул сейчас же в балке, и из балки тогда поднялся серый столб дыма; и далеко впереди тогда, чуть заметный, второй появился столб дыма: -- кто знает, быть может, в этой бестелеграфной степи эти дымы были телеграфами тысячелетий?
   И через часы автомобили приходят в мертвую тишину степного хошуна. Должно-быть, автомобили вступили сюда так же, как вступает чума, потому что в глиняной тесноте переулков, серых, как степь, умерла жизнь, ни человека, ни лошади, ни звука, -- только на порогах лавок сидят безмолвные, невидящие купцы, поджав под себя ноги и остановив время неподвижностью. Выбитая тысячами конских и воловьих копыт и тысячами человеческих ног, прошедших здесь, скованная морозом земля улиц гудит под автомобилями, но улицы и глиняные дома не видят автомобилией, не хотят их видеть.
   Автомобили идут к крепости, где живет гун. Вал из серого камня тяжелой стеной окружает крепость. Рвы, полные водою, ныне заледеневшей, окапывают крепость. Автомобили под'езжают к мосту, перекинутому к воротам через ров. Китайская стража англичан берет винтовки на караул. Обитые железом ворота -- безмолвны, глухо закрыты. Переводчик, вместе с начальником дистанции, выходит из автомобиля первым, они идут к воротам с полудюжиной английских визитных карточек. Англичане выходят из автомобиля.
   И тут англичане видят --
   -- на столбе, на колу, направо от перил крепостного моста -- на кол надета человеческая голова. Голова, должно-быть только сегодня или сегодня ночью отрублена, потому что кровь еще не потемнела, еще не запеклась; лицо ужасно, с разинутым ртом, -- лицо замученного человека.
   Крепостные ворота уже открыты перед англичанами. -- Лица англичан растеряны, мистер Смит стоит с открытым ртом, забыв о фотографическом аппарате.
   -- Господин Грэй, господин Грэй, -- шепчет растерянно начальник дистанции, -- я должен вам сказать --
   -- Идемте, господа, -- покойнее, чем следует, говорит мистер Грэй. -- Вы потом мне доложите, господин начальник!
   Впереди мистера Грэя идет -- третий, философ бухгалтерии. Англичане идут мостом, под воротами, первым внутренним двором, вторым. -- "Господин Грэй," -- шепчет начальник дистанции. -- "Вы потом мне доложите, господин начальник!" -- кричит шопотом мистер Грэй. Англичане проходят второй двор, третьи ворота. Англичанам трудно видеть то, что вокруг них. Неслучайно в машинальности -- руки англичан в карманах, там, где револьверы. И -- неслучайно в этот миг лица англичан похожи на те маски, в которых разыгрывались когда-то мистерии, зажатые в наморднике английской выдержки. Англичане идут, окруженные толпою монголов: кислый запах -- национальный запах -- монголов уже об'ял англичан. Англичане идут в масках. За третьими воротами стоит дом покоев гуна, где разостланы шкуры леопарда, на которых восседает гун. Англичане ничего не видят после глаз того, посаженного на кол: они не видят, что дом, где "восседает" гун, -- такой, каких очень много в России, дом средней руки купца, под железною крышою, 12 на 24, с крылечком, где в галдарейку вставлены цветные стекла; они не видят, что небольшой дворик чистенько выметен, посыпан песочком, -- что есть у дома заваленка, приспособленная для сиденья на ней. -- Ступеньки крылечка покрыты коврами. На вышитом золотом ковре стоит гун, в шапочке мандарина, с усами, свисшими тоненькими седыми шнурочками, в голубом -- небесного цвета -- юбкоподобном халате. Округ гуна стоит толпа его придворных, его военноначальников, советников, министров, баронов, графов, бейле, бейсе. Мистер Грэй хочет увидать лицо гуна: оно сухо и выжжено, как камни пустыни, -- и безвыразительно так же, как камень. Гун -- безвыразительно -- не глядя на гостей, -- не-то от старости, не-то по чину -- кланяется песками своего лица, одними глазами, которые смотрят долу и медленно закрываются. Англичане кланяются гуну в пояс. Толпа придворных отвечает англичанам поясным поклоном. Гун протягивает руку мистеру Грэю (-- "как узнал гун, что он, мистер Грэй, старейший среди англичан?!" --), -- гунн протягивает руку, чтобы мистер Грэй в благоговении ее пожал, -- рука гунна бессильна. Англичанам трудно видеть, и они не видят, что рядом с гуном, в свите гуна стоит тот человек, что был вчера у англичан в поезде помощником повара; он наряжен сейчас в лиловый кафтан, и за поясом у него косая сабля; он выступает вперед, кланяется и говорит переводчику англичан, тому, кто был вчера у англичан лакеем:
   -- Передай собакам англичанам, -- говорит сладостнейший монгол, вдвое складываясь в поклоне, -- передай собакам, что повелитель Шин-Барги, восседающий на шкуре леопарда, просит англичан пожаловать в его покои на самовар.
   Англичане не понимают, что говорит драгоман. Начальник дистанции смотрит на мистера Грэя умоляюще, -- и вслед за ним, в толпе, идет в дом, в горницу, где на канах разостланы шкуры леопардов.
   ...Можно было бы пойти по крепости, посмотреть замороженные века прошлого. Англичане не могут смотреть -- перед ними глаза того, на колу. А можно думать о тех -- или остатках, или зачатках государственности, феодальщины, которые, как в молекуле, отражают все и всяческие качества всех и всяческих государственностей; англичане прошли мимо первых ворот и заметили там только колья с человеческими головами, которые рубятся и вешаются судом и приказом гуна; гун живет за крепостными стенами, -- не существенно, что эти стены развалятся от первого удара полевой пушки, гун живет за охраной своей армии, -- на конном дворе стоят скакуны гуна, -- там его псарня и там холятся его соколы, те, с которыми он выезжает на соколиную потеху; во внутреннем дворе гуна есть подземелья тюрем, в подземелье есть закута, где пытают людей судом и приказом гуна, -- и там, -- случайно рядом с подземельем тюрьмы -- стоит печатный станок, украденный из России в дни русской революции, станок, на котором печатаются деньги и приказы гуна; на третьем дворе -- покои гуна, гарем, жены, дети; и на первом дворе, и на втором дворе, и в стенах крепости расположены казармы всадников гуна; за первыми воротами на первом дворе, где налево казармы, направо расположились в доме, похожем на рабочие казармы и обмазанном глиною, -- расположились правительственные учреждения гуна, его судебные, податные, финансовые приказы, и там хранятся толстые фолианты, написанные по-китайски кисточкой -- фолианты, в коих писаны и история Шип-Барги, и гуна, и предания, и грамоты войны и мира с соседними племенами, и перечни данников, и перечни родов и знати, и перечни подданных, и что с кого, с какого улаину причитается гуну на суд, на войско, на правление, причитается деньгами, лошадьми, волами, трудовой повинностью... -- здесь можно увидеть молекулу всяческих государственностей! -- но англичанам невозможно думать, в наморднике из нерв --
   В приемной гуна, где лежит множество шкур леопардов, топится голландская печь, очень обрусевшая за годы своих скитаний по России от Голландии до Монголии, -- в потрескавшихся кафелях, очень уютных, раскрашенных зелеными овечками и пастухами, в изреченьях на немецком языке. По стенам в горенке висит с дюжину стенных часов, из коих иные молчат, а иные тикают всеми голосами и басами. По стенам развешаны изречения великих людей Монголии и Китая. Гун восседает на леопарде. Англичане в толпе вельмож гуна стоят перед Гуном. Слуги вносят стулья и круглый, почерневший от времени стол.
   Мистер Грэй говорит через переводчика длинную речь, заготовленную еще задолго. Мистер Грэй говорит тихо. Вот начало этой речи:
   -- Великий гун, великий, восседающий на шкуре леопарда! Мы, правление новой дороги, приехали поклониться тебе и твоим вельможам, приехали привезти тебе подарки и дружески договориться с тобой о том, чтобы в дальнейшем мы жили в дружбе и мире под твоим руководством и по твоим советам. Дело в том, что наша дорога упирается в твои владения, проходит по твоей земле, и мы --
   Лицо гуна -- как выжженный солнцем камень. Гун сидит с опущенными глазами, глаза гуна прикрыты желтыми веками, невидны. Гун неподвижен, непроницаем. -- Слуги на круглом столе расставляют круглые китайские чашечки и мисочки, раскладывают китайские палочки, которыми едят, -- против тех мест, где сядут англичане, кладут вилки, никогда не мытые и нечищенные. -- Когда переводчик заканчивает перевод речи мистера Грэя, гун встает с леопарда, гун идет к иероглифам изречения, написанного на стене, долго смотрит безликими глазами на это изречение и говорит:
   -- Этот манускрипт мне подарил китайский император Пу-И, ныне живущий уже без престола, отрекшийся от престола, когда ему было три года. Император Пу-И написал мне: -- "я слышал, как поют птицы, -- голоса птиц везде одинаковы: -- почему же люди говорят разными голосами и разными словами?"
   Гун идет занять свое место у круглого стола. Одна единственная стоит на столе бутылка коньяка, не настоящего, подделка из Фудидяна. Гости и гун садятся за стол по-европейски, на стулья и на табуреты. И на стол несут бесконечный черед китайских кушаний -- трепанги, гнилые яйца, прогнившие до того, что они стали зелеными и прозрачными, свиные выкидыши в бобовом масле, -- и еще десятки таких же, несъедобных для европейца, блюд. Англичанин через переводчика сообщает гуну, что, кроме шкур леопарда, он делает ему подарок английским скакуном, белой масти, -- гун, в знак того, что он слышит, медленно мигает глазами, -- руки у гуна медленны, сухи, узки, и пальцы -- в той красоте, которая у европейцев считается аристократической -- необыкновенно длинны.
   Но китайские кушанья -- только начало обеда. Англичане теряются в тех чашечках и мисочках, что стоят перед ними, -- и из каждой мисочки трепангами, лягушками, бобовым маслом -- глядят на англичан глаза отрубленной головы. -- Слуги приносят самовар, прародитель российского -- медный, позеленевший, он шипит и кипит, -- совком в него кладут угли. И на деревянных лотках слуги приносят тончайше нарезанные ломти конины, говядины, куски мяса гусей, кур, дроф, дикого кабана, дикой серны. И гун собственноручно кладет мясо в кипяток самовара.
   Гун сыпет туда соль. Гун сыпет туда перец, имбирь, лук, чеснок. Гун льет туда бобовое масло. Все это кипит в самоваре. И тогда гун кладет мясо из самовара на стол перед каждым гостем, собственноручно, чтобы гости ели мясо -- уже по-монгольски -- руками. Глаза гуна немигающи. Часы на стенах бьют вразнобой, басами, кукушкою, пищат, хрипят. Гун говорит через переводчика, что он дарит мистеру Грэю лучшего своего белого скакуна. Мистер Грэй просит гуна пожаловать к нему в поезд завтра на обед. Гун медленно мигает в знак того, что он слышит. Мистер Грэй -- через намордники, издалека -- через переводчика интересуется банком гуна и его валютой и предлагает вступить пайщиком в банк гуна. Гун -- не мигает -- в знак того, что не слышит.
   Тогда мистер Грэй под столом получает записку от начальника дистанции. Начальник пишет карандашом: -- "Ваше превосходительство, господин Стивен Грей, -- я нахожу необходимым потревожить вас. Та голова, посаженная на кол -- моего агента, который исчез сегодня ночью". -- Мистер Грэй окидывает взглядом своих спутников, -- они бледны, они давятся кониной. И первым движением мистера Грэя было встать, побежать. Но -- он сидит в наморднике. Он уже ничего не видит. Он покорно берет конину руками. Потом он пьет монгольский чай, который варится с солью, с пшеном и с бараньим салом. Он покорно рассматривает старинное оружие гуна, сабли, копья, луки, -- рассматривает лук и стрелы, оставшиеся, по преданью, от Тимура, одним из потомков которого считает себя гун. Гун сидит неподвижно, немигающие его глаза смотрят пустыней. Гун ничего не ест, -- но вельможи гуна ловко цапают руками горячее мясо и ловко его засовывают в рот, сгибаясь над столами, порыгивая, облизывая пальцы. Англичане едят поспешно, не глядя, что едят. Англичане уже ничего не говорят. Гун заводит граммофон с китайскими пластинками, которые на ухо европейца кажутся вырождением музыки. Часы кукуют, басят.
   Тогда на подносах из меди слуги разносят англичанам визитные карточки гуна и его графов и баронов: визитные карточки монголов вчетверо больше нормальных, они исписаны иероглифами. Тогда -- чин обеда закончен, и англичане могут итти.
   Англичане идут к выходу поспешно, табунком, опустив головы, поспешно простившись. Гун и его свита провожают англичан до ворот. Англичане не видят, как их охрана берет на караул. -- Англичане садятся в автомобили. Когда пустая улица поселка осталась позади и кругом широким пологом распахнулась степь, мистер Грэй останавливает автомобиль, выходит из него. Мистер Грэй всовывает два пальца в рот и тошнится, -- затем из термоса он пьет касторку, разведенную черным кофе, -- лицо мистера Грэя бледно, глаза залиты слезами, -- лицо его постарело лет на тридцать, указало, что он уже очень не молод. Тогда остальные англичане также слезают, чтобы тошниться. Переводчик-бой спокойно стоит у крыла автомобиля -- он говорит покойно:
   -- Господа англичане желали на обратном пути заехать в монгольский монастырь посмотреть лам. Господа англичане прикажут свернуть туда?
   Мистер Грэй бессильно машет рукой, слабо смотрит, -- "нет, нет, довольно, я уже видел. Я хочу домой, в вагон. Пожалуйста скорее".
   И автомобиль рвет пространство стремительной быстротой, без всякой солидности. Мороз перед закатом долотится уже не солнцем, а черствым холодом -- англичане сидят съежившись, засунув носы в воротники, засунув руки глубже в карманы...
   ...В голой степи, за невысокими рвами расположились храмы монгольского монастыря. Горбун-лама, изъеденный оспой и сифилисом, стынет у ворот. В первом храме направо и налево от алтаря сидит по паре чрезвычайно страшных, нечеловекоподобных и все же человекообразных, вырубленных из дерева в два человеческих роста -- богов; у богов торчат наружу языки и клыки; глаза их выкатились в свирепости из орбит и раскрашены кровью; брови их ужасны; на лбах у них рога; в руках у них огромные мечи и дубины; под ногами у них, в корчах страданий, человеческие фигурки -- это чортоподобные боги охраняют алтарь от злых духов и злых людей, отгоняя, устрашая их страхом ужасных своих рож. -- Горбун-лама стынет у ворот; затем он идет в храм и бьет там в гонг, чтобы боги услыхали его молитву и то, что он стережет усердно...
   ...Автомобили англичан стремятся к поезду...
   Вечером англичане сидят в обсервешэн-кар -- устало, в пижамах после ванной. В обсервешэн-кар очень натоплено, чтобы англичане могли отогреться после морозов дня. Вокруг обсервешэн-кар стоит усиленный наряд китайской охраны. -- Англичане молчат.
   -- Ну, что, как ваши проекты? -- говорит устало мистер Грэй третьему, философу бухгалтерии, -- наш бой-переводчик тоже сбежал? его тоже посадят на кол, как вы думаете? -- или он просто агент монголов? -- ведь начальник дистанции говорил, что переводчики не называли нас иначе, как собаками-англичанами, -- начальник дистанции, к несчастью, знает несколько слов по-монгольски! -- Как ваши проекты?
   Третий, философ бухгалтерии, отвечает злобно. Лицо третьего теперь никак не сонно, выправилось, не стало походить на его хаки, и очки сидят твердо.
   -- Что же, -- говорит он, -- у нас есть и иные средства, должно быть, более портативные для дикарей. Посмотрим, что покажет завтрашний обед у нас, -- я поговорю здесь с монголом чистосердечно, без шуток с отрубленными головами. А что касается того, что мы собаки...
   -- Тем не менее, -- перебивает философа от бухгалтерии мистер Грэй, -- собаки пока съели в степи нашего агента, который, кажется, был достаточно куплен нами.
   -- ...А что касается того, что мы собаки, -- говорит философ от бухгалтерии, -- то нам из их морали шуб не шить. -- Населения здесь столько-то, -- посмотрите цифру в моей записке, скота столько-то, -- площадь земли. -- Расчет ясен. Если мы бросим сюда десять тысяч фунтов стерлингов --
   ...но тут происходит невнятное, такое, что поняли англичане только тогда, когда поезд стремительно, забыв о сигналах и стрелках, мчал за Хинган, -- в ненужной, конечно, и в истерической поспешности --
   За вагоном тогда зашумела толпа. Дежурный пришел в обсервешэн-кар и доложил, что монголы привели коня, подаренного гуном мистеру Грэю, и хотят его передать лично мистеру Грэю. Мистер Грэй вышел на площадку, спустился на перрон. На перроне толпились всадники: лошади, в золотом и серебром расшитых чепраках, храпели перед поездом. Старик, вельможа гуна, сидел на лошади, точно родился вместе с лошадью. Лицо старика было таким же, как лицо гуна, -- как выгоревшие камни пустыни. И дикий степной конь его, -- им надо было любоваться, -- был, должно быть, одним из лучших коней, живущих ныне на земном шаре. Старик слез с коня, -- и слуга повел коня к мистеру Грэю, слуга поклонился мистеру Грэю и передал ему повода лошади, склонившись в пояс перед мистером Грэем. Мистер Грэй заговорил по-английски о том, что он благодарит гуна, но мистер Грэй не договорил, потому что рядом грянул выстрел. Пуля, должно быть, прошла прямо в мозг лошади, повода от которой были в руках мистера Грэя, -- потому что лошадь не успела даже стать на дыбы, сразу пала на землю, окруженная всадниками, взлетевшими вверх на дыбах своих коней.
   Больше выстрелов не было, через момент не стало на перроне людей, ни монголов, ни китайской охраны, и лежала только мертвая, -- прекрасная белая лошадь. Мистер Грэй слабо отдал приказ готовить поезд к отходу. Лошадь лежала на перроне. На перроне не было ни души. И тогда из-за станционной избы выбежал в нечеловеческой стремительности человек, -- он бежал в обсервешэн-кар, он споткнулся о белую лошадь, вскочил и прыгнул в обсервешэн-кар. В обсервешэн-кар вбежал начальник дистанции. Начальник дистанции, инженер, вылезшими из орбит глазами осмотрел англичан и прошептал: -- "скорее, скорее", -- я вырвался из рук монгол, выбросился из окна, -- там остались мои дети и жена, -- скорее, скорее, идемте, -- помогите -- в этот миг поезд тронулся, скрежетнул сталями блиндажей. Одинокая какая-то пуля в этом миг ударилась в окно обсервешэн-кар, разбила стекло, пропела. Англичане повалились на пол, прижались к ковру. Третий, философ от бухгалтерии, крикнул визгливо:
   -- Полный, полный ход! вперед, все пары, эй, кто там, скорее!
   Над англичанами стоял начальник дистанции, человек с лицом якута, -- человек шептал:
   -- Скорее, скорее, -- там остались женщина и дети, идемте!
   -- Полный, все пары вперед! -- завизжал, завыл в свирепой злости, рожденной трусостью, философ бухгалтерии, -- и замолк, прижавшись к ковру, спрятав голову.

Глава последняя

   ...Степь в ночи -- черна, беспредельна, луна над степью идет мертвецом, там в высотах та луна, которая, на глаз европейца, предуказывается философией бытия Азии. Европейцу степь -- пустыня, -- монголу степь -- родина. Тогда, той ночью, когда монгол Ада-Бекир оставил на Хингане поезд, всю ночь мчал на коне Ада-Бекир.
   За горами была степь стремительных гонок, -- были широкий простор степи, ушедшей во мрак, льдышка луны в небесах, сигналы звезд, -- были -- храп коня, запах пота коня, ветер стремления, повода в руках -- видна была опущенная голова коня, прижатые уши коня, грива коня, летящая по ветру, -- а в человеке на коне были: -- огромное сердце и ветер. -- И сердце, и мысли, сквозь мрак ночи, сквозь тысячи километров степи -- видели -- и дни Тамерлана, дни свобод и величия Монголии, и дни беспредельного будущего, и дни крови, и дни горечи, и дни радости, -- видели степь, полыхающую кострами восстания, слышали топот всадников во мраке, скрип повозок, -- и чуяли, чуяли кровь братства, смерти за братство, за верность, за долг, за свободу, чуяли радость и мужество братства, связанные свободой и кровью.
   Кони мчали до хрипоты: тогда всадники меняли коней и мчали дальше, не изменяя своей воле, в огромном сердце, где виделись стоны, вопли, плачи и крики -- крики радостей, побед, крики скрипов обозов, и конского топота, и гика толпы... В тот час, когда над степью едва-едва стало светлеть небо и рассыпались звезды, когда в степи стало еще темнее, как всегда за час до рассвета, -- всадники примчали в степной умет. Там в балке стояло несколько глиняных изб, где жили оседлые монголы, -- а вокруг изб расставились юрты -- прикочевавших сюда из степи. В этом умете никто не спал этой ночью, но огней в умете не было. Собаки задолго до того, как стали слышны шумы умета, воем своим рассказали о нем. Всадники встретили путников, далеко выехав навстречу в степь. И топот коней заглушил тогда сердце и мысли -- подлинным топотом восстания, подлинным гиком восставших. Люди собрались в глиняной избе. В избе было очень тесно, люди сидели на канах, стояли на полу, стояли у дверей наруже. В избе было очень молчаливо и тихо, как и должно быть, когда говорить, в сущности, не о чем.
   И разговоры -- коротки.
   -- Теперь или -- никогда --
   -- Сейчас же все на коней, и в степь, по улаинам, хошунам, аулам, уметам, -- вся степь на коней --
   ...В глиняной степной избе, -- тихо, не многоречиво, молчаливо.
   Солнце еще не встает над степью, еще лиловая ночь.
   Безмолвствует крепость гуна. У ворот крепости спят часовые. Тогда к воротам подъезжают всадники. У ворот стонут люди, -- "ты -- монгол, и ты -- предатель?" -- и на колу у ворот возникает человеческая голова -- на колу. -- "Труп -- собакам, на дорогу, где поедут англичане, -- пусть смотрят англичане". -- И еще подъезжают всадники. Ворота крепости уже отперты. Всадники едут в крепость. Гун ожидает в своих покоях, там, где разостланы шкуры леопарда. Гун совсем не похож на выжженные солнцем камни пустыни. Гун стоит прямо и смотрит орлино -- на этих, вошедших, восставших.
   -- Садитесь, -- говорит гун, -- и садится сам, совсем не на леопардьи шкуры, а по-просту на землю пола, подобрав под себя ноги. Люди садятся вокруг него, так же на полу, так же подобрав под себя ноги, опустив руки.
   -- Закурим, -- говорит гун, -- и закуривает длинную тонкую трубку, старенькую, выложенную серебром, не спеша. Люди также закуривают. Слуга приносит и ставит посреди круга, образованного людьми, глиняный чан с горящими углями.
   -- А англичане? -- спрашивает гун.
   -- Ты -- старый, гун, -- ты умный и хитрый. Было время, когда ты с китайцами правил против нас. Ты знаешь, -- на колу около твоей крепости уже сидят головы предателей, -- это мы говорим тебе.
   -- Хорошо, -- говорит гун. -- Но у англичан есть пушки.
   -- Да, -- отвечают гуну. -- Но у нас есть право и степь. У нас есть священный обычай гостеприимства. Ты встретишь англичан и примешь их. А они поймут, что значит человеческая голова на колу. Наш выбор не велик. Ты сказал об англичанах в Китае.
   -- Хорошо -- говорит гун. -- Ты Ада-Бекир, -- ты поднял восстание? Ты приехал с англичанами, -- ты и примешь англичан, -- ты и проводишь их. А сейчас я хочу спать. И вы ложитесь спать.
   ...Конь храпит под всадником. Ночь. Скоро будет рассвет. Всадник сросся с конем. В ночи и во мраке, в степи -- через мрак и степь -- всадник видит шумы восстания, скрип повозок, крики и топоты всадников... Над степью в огромных далях горят костры вех, дымят вехи, отдаленные слышатся вой собак... и -- безмолвная тишина в степи, извечная. Конь храпит под всадником.
   Огромное солнце поднимается над степью. Все члены всадника онемели от беспрерывной скачки, храпит конь. Солнце поднимается красное, круглое, громадное, -- и всаднику понятно, что для него, для монгола, -- у этого монгольского солнца -- большое и доброе сердце.
   -- в этот час в китайском городе на бобовом заводе -- бамбуковыми палками надсмотрщики будят на работу -- китайцев, спавших на бобовых матах... В храме, кинув копейку в ящик чортообразному богу, молельщики дубасят в гонг, чтобы чортоподобный бог услыхал их молитву. Над муравейником улицы еще не возникли шумы дня и из переулков течет удушливый запах опиума.
   
   Токио,
   Тансумачи
   май 1926.

-------------------------------------------------------------------

   Выходные данные издания: Большое сердце. Рассказ / Бор. Пильняк. -- Москва; Ленинград: Гос. изд-во, 1927 (Москва: тип. "Красный пролетарий"). -- 56 с., [7] с. объявл.; 13х10 см. -- (Универсальная библиотека; No 514).
   Основной раздел Бориса Пильняка здесь: http://az.lib.ru/p/pilxnjak_b_a/
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru