Универсальная Библиотека
Никитин Николай. О бывшем купце Хропове, об Олимпиаде Ивановне и веселом художнике Мокине

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть.
    Универсальная библиотека No 132.

Универсальная библиотека
No 132

Николай Никитин.
О бывшем купце Хропове,
об Олимпиаде Ивановне
и веселом художнике Мокине

Повесть

   -- Как тебе, Антон Антоныч, газеты эти не надоедят... -- сказала Олимпиада Ивановна, выходя из яблоневого сада с охапкой пакли.
   -- Не твое дело... -- мрачно ответил Хропов, и рассердился, и даже покраснел. -- Не бабьего ума дело... Тебе поручено кутать яблони, и кутай.
   Что это вы, господь с вами! Поехали бы куда, развлеклись, а то с вашими газетами с ума сойдешь.
   -- Сходи... -- посоветовал Хропов. -- Скучно мне, места в жизни не найду.
   -- Вот другие торгуют, пристроились, приспособился всякий человек к новому режиму, а вы, прости господи, старовер, что ли, не знаете, как подойти. Теперь, слава тебе господи, нет революции, поехали бы куда, и я бы поехала. Вот деверя сестра два года уже уехала в Берлин и живет, не померла, а мы как оглашенные...
   -- Ну, довольно, -- перебил жену Хропов, -- довольно. Торговлю запретили -- значит, запретили, лавки закрыл -- значит, закрыл. А ежели им пришла охота разрешать, пожалуйста -- пущай гольтепа торгует. Вот в бога веровал, а разочаруюсь и перестану веровать. Что ты в самом деле, Олимпиада Ивановна, что ты пристаешь? Может, я революционер.
   Олимпиада Ивановна в изумлении даже опустила руки, и пакля упала на землю и, подхваченная сухим ноябрьским ветром, покатилась к забору.
   -- Да что это с вами, Антон Антоныч?
   -- Ничего, скучно, -- плюнув на сторону, сказал Антон Антоныч, -- места в нонешней жизни нет. Уеду в Парагвай... Вон в газетах пишут... в парагвайских штатах восстание, войска сдались, штаты пылают, буржуев ловят и бьют, будто блох.
   -- Да что с вами, Антон Антоныч?
   -- Ровно ничего. Обидно мне... меня ущемляли, ущемляли, реквизировали, реквизировали... Пущай их ущемляют... А уж ежели там восстание, так небу жарко...
   -- Да, может, все это врут в газетах, Антон Антоныч. Может, и города такого нет.
   -- Страна! Страна! -- в исступлении почти закричал Хропов. -- Не знаешь ничего, а тоже берешься рассуждать. Парагвайцы -- это такой народ. Волос черный, густой, что мох, зиму и лето ходят во фраке и даже при цилиндрах, а в правом кармане обязательно ножик. Наваха -- по-ихнему. Чуть что, наваху из кармана -- и пошло. Спроси сябрского дьякона, он по этому поводу все книжки прочел. Пьяница человек, а с того, может, и пьет, что скучно ему здесь жить.
   -- Вот вы всё говорите -- скучно, а сами никуда не едете.
   -- И не поеду.
   -- А мне не скучно, опротивело мне. И даже совестно вам, я еще не такая старая женщина, чтобы губить себя. То у вас торговля, то революция, а то сами не знаете что... как сыч.
   -- Человек должен сидеть на родине, Олимпиада Ивановна. Не спорьте. А на родине нынче нашему элементу скучно. Не спорьте, -- сурово сказал Хропов.
   Вдруг из-за забора выросла рука с пакетом, потом показался почтальон и, протягивая пакет, басом сказал:
   -- Хроповой Олимпиаде... из Берлина.
   -- Ай! -- вскрикнула Олимпиада Ивановна и упала в обморок.
   -- Распишитесь в книжке.
   -- Давай скорей сюда! -- крикнул Хропов почтальону. -- И что это ты залпом: из Берлина? Видишь, женщина нервная. И много таких писем в наш город приходит? -- важно спросил Хропов, расписываясь в почтальонской книжке.
   -- Да, почитай, на Посолодь первые.
   -- Первые. А вот ты ленишься газету заносить. Смотри, с каким городом у меня переписка.
   -- Да, это действительно необыкновенно. Спасибо, товарищ Хропов, сказал почтальон, получив на чай.
   Хропов недовольно посмотрел на жену.
   -- Лежит... вот чумовая. Ну, письмо, ну, чего тут удивительного, даже перед человеком совестно, право, ну, чего лежишь?
   -- А может, она ненормальная, товарищ Хропов?
   -- А ты чего здесь стоишь? Видишь, дело семейное.
   -- Я что же, -- сказал почтальон, прячась в усы, -- я могу уйти.
   Тут Олимпиада Ивановна, очнувшись, схватилась за письмо.
   -- Антон Антоныч, брось его, пожалуйста... Не читай, пожги его, бог с ним...
   Тогда сказал Антон Антоныч строго:
   -- Смотрю я на тебя, Липуша, и удивляюсь: при таком муже и такая серая женщина.
   Но тут Олимпиада Ивановна вскрикнула: "Свистят, свистят", -- и опять упала в обморок.
   И действительно, за палисадом проходил свободный художник Мокин, насвистывая песню своего сочинения.
   В ярости Хропов выругал свистуна.
   -- Не видят, черти, рассвистался тоже... Перестань свистеть.
   -- Это я, Антон Антоныч, художник Мокин. -- И толстый, кругленький человек прошел через калитку. -- Здрасте! -- сказал толстый, круглый человек в огненных кудрях.
   -- Что это у вас, и почему Олимпиада Ивановна без движения?
   -- Да ничего особенного... Письмо мы получили из Берлина. Лушка!
   -- Чего? -- ответил из дому неторопливый голос.
   -- Воды барыне принеси и нервных капель.
   -- Принесу, -- ответил голос из дому, но в доме все оставалось тихо.
   Антон Антоныч Хропов стоял над Олимпиадой Ивановной, размахивая носовым платком.
   -- От неожиданности, -- объяснил Хропов художнику.
   В это время из дому вышла Луша со стаканом воды на подносе, с рюмкой и пузырьком.
   -- Вот вам лекарство, накапано... Накапала...
   -- Накапала, накапала... Да верно ли ты отсчитала? -- спросил Антон Антоныч, взглянув на пузырек. -- Может, ты на глаз накапала. Сколько капель отсчитала?
   Луша покачала головой, задумалась:
   -- Будто... пятнадцать...
   -- Ну, я сам налью, -- сказал Хропов и выплеснул рюмку. -- Липушка, да очнись ты, господи... Какая у тебя порция для лекарства?
   -- Пятнадцать, -- расслабленным голосом ответила Олимпиада Ивановна.
   -- Черт, так и знал.
   -- Зря добро спортили, -- сердито сказала Луша и, нарочно зазвенев подносом, ушла в дом.
   -- Слышал, Яша?
   -- Что, Антон Антоныч?
   -- Как народ отвечает.
   -- Свобода личности, Антон Антоныч, кончен старый режим, умер старый Фирс.
   -- Какой такой Фирс, Яша?
   -- Так это, из одного сочинения... Что ж Берлин... Берлин -- выгодный, наверное, город. Вот я разживусь, тоже поеду в Берлин картины писать, сказал Мокин, рассаживаясь на скамейке и закуривая.
   -- Ишь, корысть-то тебя заела, -- рассердился Хропов, -- заладил: в Берлин. Сиди здесь... Русский человек обязательно в России должен жить... что мы свою работу в Берлин будем совать?
   -- Не корысть, Антон Антоныч, а житейское дело. К примеру, зовет меня ваш поп...
   -- Какой он мой?
   -- Ну, я к примеру... Распишите, говорит, церковь и подновите старое, то, се... Пожалуйста, могу, деньги на бочку. А он торгуется, для богородицы, говорит, уступите. Вот серость! А я ему говорю: мне на вашу богородицу работать не расчет. Вообще искусство нынче эксплуатируют. Тоже в Совете портреты пишу, и Парижскую Коммуну им надо -- гроши предлагают. Вы, говорит, разве не из революционной совести работаете? Совесть-то совестью, а кто будет совесть мою кормить?
   Олимпиада Ивановна, будто что ее кольнуло, вскочила, услышав такие слова, и в страшном негодовании закричала на Мокина:
   -- Хоть вам и даден дар, а вы, Яша, прохвост! Больше я ничего не могу сказать.
   -- А ведь ты действительно прохвост, Яша, -- после долгого раздумья сказал Хропов.
   -- Я... прохвост? Это вы серьезно?
   -- И не только прохвост, ты хулиган, Яшка.
   -- Я... хулиган?
   Мокин побагровел.
   Но Антон Антоныч не унимался.
   -- Подлец даже ты, Яшка, уж я тебе прямо скажу.
   -- Я... подлец? Что же это такое, граждане? -- в растерянности развел руками Мокин. Но быстро оправился и, надев круглую шляпу-панаму, странно улыбнулся. -- Я мстительный, Антон Антоныч, смотрите.
   -- Не запугаешь меня, Яшка, дар тебе дан, а все же ты от двух отцов рожден: один делал, а другой доделывал, вот потому и нет в тебе соответствия.
   -- Ах, так! -- вскричал художник. -- Вы храпоидол сами. Мало вас давили, капиталистов.
   И стремительно выскочил из палисадника.
   Вот из-за какого пустяка началось все происшествие.
   Вечером Мокин сидел в трактире и, напившись в долг, хвастался соседям:
   -- Вот так, и не плачу... А почему я не плачу?.. Никто не знает, почему не платит Мокин. А потому Мокин не платит, что Мокин неприкосновенность личности имеет. Ну, а скажите, пожалуйста, почему бы мне не иметь неприкосновенность личности? А потому он имеет неприкосновенность личности, что имеет советский заказ на праздник Октябрьской годовщины. И вот он сидит и подымает за искусство бокал. Мироныч, дай еще пару!
   Ночью Мокин ходил пьяный по Посолоди, бросался грязью и кричал на всю улицу:
   -- Хропов! Держи карманы! Держи карманы шире!
   Псы страшно лаяли, и многие встречные люди, увидев Мокина, отходили от греха в сторону, даже не стесняясь прыгать в канаву.
   Поп Паисий, глядя на эту картину из церковного дома, неожиданно для себя перекрестился и сказал матушке:
   -- Встань, мать, посмотри, как нализался наш художник Мокин. До чего доводит человека талант!
   Надо прежде сказать, что против церковного дома стояла чудесная липа, а так как Мокин, может быть, не желая терять направления, держался середины, то в пути своем он наткнулся как раз на эту самую липу и, наткнувшись, упал. Полежав у дерева, он встал и оправился, но направление все равно было спутано, и потому около этой чудесной липы он заблудился. А может быть, ему понравился воздух, и потому он ходил кругом дерева и кричал, все более размахивая руками:
   -- Эй, Хропов, держи карман шире, держи карман!
   Поп Паисий, испугавшись, подумал -- что бы это могло значить (ведь это было против церковного дома), -- сбегал в милицию и рассказал там, задыхаясь:
   -- Художник Мокин нализался и кричит у липы неизвестные слова.
   Тогда пришел милиционер. Но Мокин гордо отстранил его рукой:
   -- А ты знаешь, кто я?.. Мокин я.
   -- Знаю, вы Мокин.
   -- Это верно, я Мокин... Но этого мало, дорогой товарищ. Кто я такой? -- И Мокин удовлетворенно засмеялся. -- Вот уж этого ты и не знаешь. Ну, тронь меня, тронь, пожалуйста.
   -- Никто вас не трогает, -- сказал милиционер. -- Уходите подобру-поздорову.
   Ночью Мокин кричал в трактире. А кругом собирался народ и слушал.
   -- Скажите вашему Хропову: пусть карман держит шире. А кто мне может что сказать? Вот выпил и еще выпью, еще могу бутылку заказать. Потому что -- кто я... художник Мокин, имеющий советский заказ... неприкосновенный художник, свободная личность. Вот кто я... Вот я даже могу по улице пойти и петь песни своего сочинения.
   И действительно, Мокин, нахлобучив летнюю панаму, вышел на Егорьевскую улицу, держа направление к липам, чтобы не потеряться, и пел песни.
   И так как никто не мог понять, какие песни поет Мокин, то, во избежание скандала, народ не пошел за Мокиным.
   Мокину стало скучно. Он упал у церковного двора и, запев что-то невообразимое, совсем испугал попа Паисия. Поп опять сбегал в милицию и заявил:
   -- Художник Мокин у моего дома поет песни с неизвестными словами.
   И когда пришел милиционер Пантюхов, Мокин уже заснул у столба.
   -- Вот, -- сказал поп, -- до чего доводит гордость. Возьмите его, товарищ.
   Пантюхов поднял Мокина под мышки и прислонил к забору. Мокин проснулся. Тогда сказал Пантюхов громко, как будто уронил рояль:
   -- Пожалуйте.
   -- Не пойду! -- закричал Мокин и в ярости сорвал с головы любимую свою шляпу. -- Веди меня силой... Не хочу подчиняться узурпации. Знаешь -- кто я... я художник Мокин, меня все начальство знает... я свободная личность.
   -- Может быть, -- спокойно сказал Пантюхов и подал ему шляпу. Пожалуйте за мной, товарищ Мокин!
   -- Не пойду... Употребляй насилие, пусть все видят.
   -- Ах, так, -- спокойно прибавил Пантюхов, -- ежели вы не перестанете бузить, я свистну.
   -- Свистни... -- попросил Мокин, повиснув в воздухе, -- пускай все узнают. Свистни, пожалуйста, сейчас тебе будет...
   Милиционер засвистал. И Мокина повели в участок.
   А он смеялся в лицо всей встревоженной Посолоди и пел песни.
   Вот, граждане, вы увидите, что такое будет.
   Если бы здесь мы поставили точку, мы не рассказали бы самого главного.
   Волнения столиц ничуть не важнее нашего волнения. Правда, посолодский пруд не есть Ладожское озеро, но вода есть вода. Кто же может это оспаривать?
   Вот почему художник Мокин был выпущен на свободу и заявил милиции:
   -- Пьян был, сознаюсь, но кто причина?.. Бывший купец и капиталист Хропов...
   И в этот же вечер он снова напился и ходил по улицам, угрожая:
   -- Погодите, я его съем.
   И каждого, конечно, занимало -- кто кого съест и как.
   Наконец наступил этот торжественный день, принесший небывалый смех.
   Под звуки собственного оркестра шла группа профессионального союза советских служащих с плакатом: "Мы наш, мы новый мир построим". Плакат изображал союз крестьянина и рабочего, трогательно скрестивших руки на обломках, и вот из-под этих обломков старого мира выглядывала испуганная голова Хропова.
   Хропов затаил злость.
   На следующее же утро, взяв палку, он пошел, встревоженный, по улицам, останавливая встречных и заходя в дома.
   -- Слыхали?
   -- Что? Как будто бы ничего не слыхали. Нет, слышали, Антон Антоныч... Начальник милиции обрезал своей собаке хвост... говорит -- французская порода.
   -- Да нет, не то...
   -- А что же такое, Антон Антоныч?
   Хропов осторожно приподымал палку и шептал на ухо:
   -- Мокин...
   -- Не слышу!
   -- Он... шу-шу-шу... шу-шу-шу-шу... Он... шу-шу-шу... Он... шу-шу...
   Тут оба оглядывались по сторонам и переходили на такой шепот, что даже сами плохо слышали друг друга.
   -- Не может быть, Антон Антоныч.
   -- Я вам говорю...
   -- Не может быть... Он же лики мажет в церкви.
   -- Совершенно правильно, мажет... Он такое всем намажет... И намажет так... И мы такие выйдем измазанные. Ну, наше дело маленькое, я тороплюсь... Я вот тут себе собачку подыскиваю.
   Вечером донесли об этом Мокину. Он был уже пьян, кинул бутылку и крикнул:
   -- Пусть ждет трубы твой Хропов!
   Никто не удивился. Уже привыкли к тому, что художник изъяснялся туманно и что ему, как человеку искусства, вполне прилично отличаться странностями.
   И только одно интересовало всех -- о какой трубе заикнулся художник Мокин. Есть сигнальная труба, допустим, у стрелочников, есть просто труба -- например, водопроводная, музыкальная труба тоже есть, есть выражение, многим непонятное, -- "бертова" труба, бывает дымовая труба конечно, о ней мы совсем забыли, выражение есть -- в трубу вылететь. Но если на это последнее намекал художник Мокин, то это был пустой намек, недостойный представителя искусства, плохо разбирающегося в текущем моменте. Нет, несомненно, здесь что-то не то... Но что именно не то, долго бились над этим посолодяне и, не добившись, бросили. Да и как было добиться такой мудреной загадки, когда жители Посолоди занимаются скотоводством и прасольством, а, как известно из "Общей истории культуры и цивилизации", подобные занятия мало способствуют развитию ума. Но все-таки мудрец нашелся, пусть не чистая кровь, пусть не прирожденец Посолоди, однако же имеющий дом и аптекарскую практику, -- гражданин Сонеберг, аптекарь, с которым даже при Февральской революции случился такой казус. Соблазнился он революцией и вступил в партию социалистов-революционеров и даже выступал однажды на крестьянском митинге с такими словами:
   -- Правильно сказано, товарищи, что в борьбе обретешь ты право свое, а потому всю землю нам.
   На что мужики, расходясь с митинга, так говорили:
   -- Вот сука, все о себе хлопочет, умная нация...
   И, желая опередить Сонеберга, немедленно пожгли имения и произвели дележку.
   Итак, когда взялся отгадывать гражданин Сонеберг, воздух был напряжен и действительно пахло в нем порохом.
   Сонеберг же вопрос поставил ясно и прямо ребром.
   -- Что? -- сказал гражданин Сонеберг, занимающийся аптекарской практикой. -- Почему не так, почему не труба? Я уже давно говорил... Как вы не понимаете? Знаете, есть такие места, о которых очень страшно говорить, потому что это очень дальние места, и можно туда глядеть в подзорную трубу... О! Это уже есть труба! И я не завидую товарищу Хропову.
   Все ахнули -- и разошлись.
   И обнаружилось все совершенно неожиданно. И даже, можно сказать, что никто никогда помыслить не мог. Смелость Мокина превысила границы человеческого разума, развернувшись небывалой фантасмагорией, и ослепила Посолодь настолько, что сначала все сказали только одно слово: "Ну..."
   И с этим, только с одним этим словом ходили целую неделю. И при встрече с художником Мокиным каждый житель делал вежливое лицо и глазами изображал живейшую радость, будто и в самом деле видеть его доставляло жителям величайшее удовольствие.
   Что же такое выкинул Мокин? Отчего проник в сердце трепет?
   У левого престола посолодинской церкви художник Мокин писал картину "Страшного суда". И в Егорьев день, 27 ноября, в престоле полотняная завеса была спущена. В верхней части картины голубой ангел трубил в золотую трубу, а в нижней части, где изображались муки ада, голый грешник в непривлекательном и гнусном виде, дергаясь, лизал адскую сковороду. Читатель, конечно, догадывается, что этим грешником был Хропов Антон Антонович.
   И когда Хропова подвели к картине, думали, что с ним будет удар. Затряслись на лбу синие жилки, он пошатнулся, но, ухватившись за соседей, имел еще силы сказать:
   -- Не ожидал, совсем не ожидал.
   А после этого случая супруга Хропова, Олимпиада Ивановна, желая, может быть, смягчить тягостное впечатление, сообщила соседкам:
   -- Ничего страшного. Голова его, это верно, а тело совсем чужого мужчины. И не знаю даже, чье тело... Вот чье тело такое -- интересно узнать...
   Я ровно ничего не хочу этим сказать, у всякого, конечно, свои мысли и даже, может быть, цели, но Олимпиада Ивановна была действительно взволнована. И сам Антон Антонович, заметив это, рассердился и запретил ей посещать церковь.
   Вечером сего же дня, надев картуз, отправился он к отцу Паисию. Застал его за колкой дров (вечером матушка собиралась печь оладьи). Линию свою Антон Антонович повел очень тонко.
   -- А может быть, отец Паисий, тут пахнет кощунством?
   -- Сейчас, -- сказал отец Паисий, отбрасывая колун, -- я только надену подрясничек...
   -- Не беспокойтесь, отец Паисий, оставайтесь в штатском виде, ответил Хропов, -- я ведь на минуту зашел спросить, нет ли здесь беса или какой ереси.
   Отец Паисий, закурив, сказал очень твердо:
   -- Беса нет, но в творении пребывает нечто католическое, но оно столь тонко, что, может, сего и нет.
   -- А нельзя сие тонкое заметить? -- ласково сказал Хропов.
   Отец Паисий не любил скорых решений и потому попросил:
   -- Антон Антонович, дайте мне сутки на размышление.
   Целую ночь думал отец Паисий, ворочаясь в кровати столь энергично, что матушка, лежавшая с ним рядом, заметила спросонья:
   -- Не ври... клопов я выводила вчера.
   -- Да отстань. Вот сосуд навязался на мою шею, -- отмахнулся отец Паисий.
   Отец Паисий думал так: "Ежели картину замазать, хорошо... А что будет дальше? Хропова, конечно, удовлетворишь, а дальше? А дальше христиан отгонишь... Так придет каждый полюбопытствовать, даже соседи приедут: каждому интересно посмотреть, как Хропов в виде грешника лижет сковороду, и, конечно, зайдя, свечку купит или в блюдо как-нибудь кинет, а может быть, посовестясь, вдруг нечаянно и молебен закажет. Мало ли что бывает... Нет, -- решил отец Паисий, -- откажу я Хропову. Откажу!"
   И когда Хропов явился за ответом, отец Паисий сказал ему смиренно:
   -- Что поделать, Антон Антонович, ведь оно теперь святое... Ведь рассвятить его не могу, ну, -- я могу помыть, почистить, лаком покрыть.
   -- Куда вы хватили, отец Паисий? Лаком... -- испугался Хропов.
   -- Да я только к слову, Антон Антонович. Я к тому веду, почтеннейший Антон Антонович, что своими средствами ничего тут не попишешь, тут придется к архиерею ехать, и еще как тому взглянется, -- может быть, и до митрополита придется дойти.
   -- Я дойду, -- решительно заявил Антон Антонович.
   -- Очень это долго, Антон Антонович. Это, может быть, год.
   -- Да хоть в десять лет, а дойду.
   -- Это вы в запальчивости говорите, Антон Антонович; когда подумаете, сами увидите, что напрасно...
   -- А я взрыв сделаю. Собор взорву, -- сказал Хропов и в волнении даже встал во весь рост.
   -- Бог с вами, Антон Антонович, эка вы газет начитались. И даже лица на вас нет, сходили бы вы к доктору.
   -- Не пойду я к доктору, я не лошадь, -- не помня себя, сказал Антон Антонович и в полном смятении, даже вприпрыжку, даже забыв попрощаться с отцом Паисием, ушел с церковного двора.
   Полную ночь не сомкнул глаз Антон Антонович. И прекрасный месяц, вливавшийся за штору как жидкое серебро, только мешал сну, рассеивая его мысли. Дошло до того, что, не выдержав, обулся Хропов в валенки и, одев прямо на исподнее старую шубу, вышел к крылечку -- подышать ночью и развеять жар прохладой.
   И, наверное, ночной воздух так подействовал на разгоряченную голову, что Антон Антонович Хропов, вернувшись, крепко и хорошо заснул. И как только встал утром и не успел еще попить чаю, его осенило. Ничего не сказав Олимпиаде Ивановне, собиравшей к столу чашки, он побежал к отцу Паисию.
   Агафья Тихоновна окликнула его, немного встревожившись:
   -- Что вы, угорели, Антон Антонович?
   Но он не услышал этого, так велико было его стремление. И, запыхавшись, вбежал он за церковную ограду, крича что есть мочи:
   -- Нашел, отец Паисий, нашел!
   Отец Паисий, прикрываясь занавесью, так как был еще в спальном виде, отворил форточку.
   -- Здравствуйте, Антон Антонович.
   -- Нашел... -- только и мог сказать Хропов, в изнеможении падая на влажную утреннюю траву.
   -- Что же мы так стоим, -- сказал поп Паисий, -- да вы зайдите в квартиру...
   -- Нет, спасибо, я к вам на минутку забежал... я нашел...
   -- Да что вы такое нашли, Антон Антоныч? Да встаньте с земли, там сыро, и собаки тут ходят, -- удивляясь, сказал поп Паисий.
   -- Средство нашел от зла...
   -- Что сие означает? -- еще больше удивляясь, спросил поп.
   -- Свесить, отец Паисий. Снять, то есть, картину совсем, будто ее и не было.
   -- Необыкновенно простой выход, -- согласился отец Паисий, -- но необходимо подумать.
   -- Господи, отец Паисий, чего же думать? Да я хоть сейчас сам вон сниму, и без посторонней помощи. Где у вас лестница и молоток?
   -- Сейчас, -- ответил поп, -- я одену подрясничек.
   И захлопнул фортку, чем немало рассердил Антона Антоновича, сказавшего: "Вот фокусник!"
   И пока поп Паисий открывал дверь, чтобы впустить Антона Антоновича, Хропов придумал еще одно доказательство:
   -- Отец Паисий, Мокин -- безбожный человек, и вы должны радоваться, что от нее избавляетесь. Не могла бы она вам помогать.
   Поп покосился на Антона Антоновича, но спорить не стал.
   -- Антон Антоныч, вы человек светский и в нашей духовной профессии мыслите не инако, как по-светски. Чудотворить может простой камень или, к примеру, дерево, и даже бесы носили воду угодникам, когда был на то всевышний промысл. Я не к поводу спора, а к поводу неизвестности.
   -- Отец Паисий, я понимаю, я человек коммерческий. Вы говорите о возможных убытках.
   -- Не о возможных, а о настоящих я говорю, Антон Антоныч. Прикиньте, что мне стоит, простите, живопись -- раз, холст -- два, дерево для рамы и работа рамы -- три, гвозди -- четыре, за...
   -- Довольно! -- вскричал Хропов. -- За все я вас вознаграждаю.
   Поп Паисий не знал, как вывернуться, и остался в большом смущении, выдумывая новый предлог. Тогда Хропов, заметив его колебания, поднял полу своего сюртука и с жаром воскликнул:
   -- Ну, покупаю!
   -- И еще.
   -- И еще вкладываю в храм, -- ответил Хропов.
   Поп Паисий не знал, что ему делать. С одной стороны, ему очень хотелось согласиться, а с другой -- боялся прогадать.
   -- Вот что, Антон Антоныч, -- решительно сказал поп, -- дайте мне еще одни сутки на размышление.
   Антон Антонович Хропов вышел из церковной ограды, смутным пудовым взглядом окидывая травку, солнце, дома, и, придя к себе, отказался пить чай. Еле-еле дозвалась его к обеду Олимпиада Ивановна.
   -- Вы покушайте, Антон Антоныч, и будет вам легче.
   Ел он без всякого аппетита, не обращая на кушанье никакого внимания. И тогда Олимпиада Ивановна, обеспокоившись, спросила его:
   -- Антошенька, как тебе второе понравилось?
   -- Ничего, лещичек славный.
   Тут Олимпиада Ивановна рассердилась таким невниманием, и вырвала вилку у Антона Антоновича из рук, и сказала недовольно:
   -- Да ты сказился, батюшка мой. Ты же свинину ешь. Или вникай в дело, или я прикажу кормить тебя на кухне.
   -- Что? Что ты такое сказала? О-лим-пи-ада? -- побагровел и закричал нараспев Хропов, выскочив из-за стола и швырнув ложкой прямо в кота, тершегося около Олимпиады Ивановны в ожидании подачки.
   -- Ничего. Не кричите, пожалуйста, не при старом режиме. Я еще не настолько стара, чтобы терпеть, -- спокойно сказала Олимпиада Ивановна, взяв с полу обалдевшего кота и уйдя с ним в спальню.
   В другое время Антон Антонович разнес бы дом по бревнышку, но сейчас, увлекшись совсем другими мыслями, он не придал особенной важности подобной супружеской вспышке и решил пройтись за город, чтобы там на просторе разгуляться и найти иной выход.
   Конец ноября как раз выдался сухой и ясный, и осенние гряды туч безмятежно отдыхали на самом краю полей, ничуть не мешая погоде.
   Антон Антонович на пересечении двух дорог, сябрской и стружской, выбрал камень, смахнул с него дорожную пыль и присел, чтобы рассортировать мысли, как на прилавке товар.
   -- Несомненно, поп мне не нравится... Поп жаден, ну, пускай, черт с ним, что из того, что жаден: корыстолюбие свойственно человеческой натуре, но зачем же оттягивать? Оттягивать -- это уже афера, это даже шантаж, за который при старом режиме могли послать в тюрьму, а нынче могут даже к высшей мере... Нет, не верю я попу, хоть ты что сделай, не верю. Тут надо обойти, тут выдумку подвести такую, чтобы сел он в галошу: на вот тебе, мол, аферист, сиди в галоше и чеши пятки. Тут что друг не сделает, враг поможет. Именно враг. Враг в таком деле вернее всякого друга. Что друг? Есть у тебя деньги -- и друг. А нет денег или попал в безвыходное, так ты будто стреляная ворона -- никому и не нужен, и друга нет, и даже предаст друг, не постесняется. Несомненно, это так. И несомненно, что в таком щекотливом деле враг нужен, только враг пожалеет и скажет: "Ладно, мол, Антон Антонович, вот, мол, твое дело рассыпем так и так". А попу я не верю, убей меня на этом самом месте, не верю. Тут только Мокин может. Приду к нему. "Ну, скажу, Мокин, здравствуй! Помоги мне, Мокин, спаси, пожалуйста, нет больше моей силы, ты победил. Вот пришел к тебе купец Хропов и просит прощения, победило искусство Мокина... На вот тебе от души пять червонцев, или даже десять могу, замажь меня на картине немедленно, и пойдем в трактир". А Мокин мне скажет: "Давно бы так, Антон Антонович, мне ведь и самому неприятно". А если этот аферист будет кочевряжиться, может Мокин, как свободная личность, прийти в Совет и шепнуть. И без сомнения, шепнет. Пускай поп бесится... А я ему: "На-ка выкуси, отец Паисий, видал-миндал... на тебе размышление, съел?"
   Так Антон Антонович, сидя при двух дорогах на камешке, рассуждал вслух и смеялся.
   В это время проезжала телега из Сябер с комсомольцами, возвращались они с конференции. И самая молодая из них, курчавенькая, с тупым носом, Сонечка Сонеберг, аптекарская дочка, увидя Антона Антоновича смеющимся и рассуждающим на разные голоса, сказала товарищам:
   -- Не рехнулся ли купец Хропов? Вот здорово.
   И, приехав домой, рассказала о Хропове папаше.
   Олимпиада Ивановна сидела дома у окошечка и плакала, когда пришел аптекарь Сонеберг.
   -- Что вы плачете, мадам Хропова? -- спросил он осторожно.
   -- Как же мне не плакать, господин Сонеберг. Все люди как люди, одна я несчастная... Вот Фимушка, например, деверя моего сестра, в Берлине живет. Чего только нет там, в этом Берлине, господин Сонеберг. И луну-парк показывают, и под землей ездят. А какие кофточки! Рисунок им не в рисунок, полоса не в полосу -- прямо зарылись. Негры на каждом шагу сапоги чистят, а я у моего благоверного в Питер выпроситься не могу: сиди, говорит, на чем сидишь. И теперь еще эта история...
   И вдруг снова в три ручья залилась Олимпиада Ивановна.
   -- Какая это история, мадам Хропова?
   -- Какая, господи, да эта, с картинкой. Не пьет, господин Сонеберг, и не ест.
   -- Не ест? -- внимательно спросил Сонеберг.
   -- Совсем не ест, господин Сонеберг, и не пьет совсем ничего, кидается на меня, как бешеный пес.
   -- Бешеный, -- воскликнул Сонеберг, -- это уже есть!
   -- Совершенно бешеный, господин Сонеберг. Совершенно. Сегодня даже кинул в меня ложкой.
   -- О! -- перебил ее Сонеберг. -- Я так и думал. Это уже есть. Знаете что, мадам. Заприте скорей все ложки и спрячьте туда, пожалуйста, все ножики. Я, как практикующий на правах врача, советую вам. Больше ничего я не могу пока сказать. До свиданья, мадам Хропова.
   -- Да что же вы так скоро? Да что ж вы думаете, Иосиф Иосевич? испугалась Хропова.
   -- Медицина, -- гордо ответил Сонеберг, -- ничего не думает, мадам Хропова. Она анализирует и ставит диагноз.
   -- Ах, господи! Да вы бы хоть чаю остались попить... -- заметалась в страхе Олимпиада Ивановна.
   -- Нет, благодарю вас, я спешу. Мне телочку предлагают, все же надо посмотреть...
   -- Подождите одну минуточку, господин Сонеберг, -- попросила Олимпиада Ивановна и, отобрав в соседней комнате серебро, вынесла гонорар Сонебергу бумажными деньгами.
   -- Простите, господин Сонеберг, -- сказала она ему.
   -- Ах, зачем же такое беспокойство. Мерси, не стоит...
   И, положив комочек бумаги в жилетный карман, вышел он из комнаты с достоинством, вежливо улыбнувшись на прощание Олимпиаде Ивановне.
   -- Главное, не волнуйтесь, можно еще вечерком заглянуть.
   Только что успел уйти Сонеберг, как вернулся Хропов. Вынул из кармана банку с медом и поставил перед Олимпиадой Ивановной.
   -- Кушай, Олимпиада Ивановна, свеженького, центробежного, сейчас в лабазе взял.
   -- Спасибо, Антон Антонович. Где это вы так долго гуляли?
   -- В поле гулял, Липушка... в поле чудесный воздух, очень прочищает ум. А попу Паисию не верю я, Липушка, вот убей меня на этом самом месте, совсем не верую такому аферисту. Да что ты на меня так подозрительно смотришь? Не пьян, в своем уме и в твердой памяти.
   -- Может быть, вы еще хотите прогуляться? -- ласково подошла к нему Олимпиада Ивановна, думая, как бы ей без него убрать в доме эти проклятые ножики.
   -- Рехнулась ты, видно, матушка. Мало я гулял! Да я есть хочу, как собака. Прикажи собрать... А-ах... -- веселым смехом залился Антон Антонович... -- К Мокину заходил, к врагу. Уехал... в Сябры его, видишь, звали церковь расписывать, заказ получает. Знаменитость. А все откуда пошел, спрашивается... С меня пошел, с моей легкой руки... вылезает в люди.
   -- А ты бы погулял, Антон Антонович. Я бы пока собрала.
   -- Да отстань ты со своим гуляньем. Вот гвоздь. Есть я хочу. Что там у тебя есть, давай.
   "Как же быть с ножиками?" -- думает Олимпиада. Ивановна.
   -- Каша только есть, Антон Антонович.
   -- Не хочу каши, мясного давай.
   -- Нет мясного, кот съел, Антон Антонович.
   -- Как -- кот? Да побойся ты бога, Олимпиада Ивановна, ты же целый окорок к обеду подала.
   -- Вот... так и вышло... не стали вы кушать, ложкой бросили и ушли, а он нарочно, наверно, и слопал.
   -- Да как же это может кот нарочно?.. Где же это видано, чтобы простому коту целый окорок слопать? Нет, матушка Олимпиада Ивановна, ты, кажется, и впрямь рехнулась. И верно, придется мне в аптеку пойти.
   -- И верно, пошли бы сами полечились. Сказали бы отцу Паисию, чтобы он хлопотал...
   -- Стой, твоему отцу я не верю... Вот он сутки ждет, размышляет, а я сговорюсь с Мокиным, а ему -- дулю, пущай кушает.
   -- ...А мы бы, дорогой Антон Антонович, поехали бы в Питер потом, проветрились бы, полечились...
   -- Да от чего мне лечиться?
   -- Ну, я хочу развлечение иметь. Не собака я, Антон Антонович. Собаку, и ту гулять водят.
   -- Пожалуйста, гуляй, сколько в душу влезет. Я, кажется, тебя не неволю.
   -- Антон Антонович, миленький, дорогушенька, уедем отсюда, из этого проклятого города, проветримся...
   -- Ну... Ну, что такое тебе требуется проветривать? Что, у тебя сырость развелась?
   -- Посмотрим, что есть там такое, в Питере, какие новые фасоны носят, походим по улице...
   -- Ну, заладила... Здесь тебе улицы мало.
   -- ...По проспекту хочется. Ну, Антошенька, вспомни...
   И Олимпиада Ивановна горячо обняла Антона Антоновича.
   -- Ишь ты, ишь ты... Ну, кошка... У-у, какая кошка. Ну, есть-то мне прикажи подать: в животе урчит, как паровая машина.
   -- А поедешь в Питер?
   -- Пристала... Не поеду в Питер. Не поеду.
   -- Ах, не поедете?
   -- Не поеду.
   -- Решительно не поедете?
   -- Решительно не поеду. Прямо черт.
   -- Ну, ладно, запомните мои слова... Лушка, давай мясного Антону Антоновичу...
   -- А кот?.. -- в удивлении спросил Антон Антонович.
   -- Ни при чем тут кот... Вам запрещено мясное. А теперь кушайте, если охота...
   Но Антон Антонович так проголодался, что не хотелось ему расспрашивать. Попросил себе горчицы. А тем временем Олимпиада Ивановна, что-то сообразив, потихонечку вышла из дому -- будто в прогулку.
   -- Ножик вам сейчас дадут, Антон Антонович, -- крикнула ему в окошко. Сама же скромненько, выбирая места посуше, пошла прямо, разнюхивая жительство художника Мокина.
   План у нее созрел такой: упросит Мокина, во что бы то ни стало, отказаться от предложения Антона Антоновича под тем предлогом, что необходимо ему лечиться, так как иначе его никак отсюда, из Посолоди, не вызовешь. Если же Мокин откажет, то Антону Антоновичу, дескать, поневоле захочется уехать отсюда, а тем самым и желание Олимпиады Ивановны будет выполнено.
   Так, хитря и улыбаясь сама себе, добралась Олимпиада Ивановна до места своего назначения.
   Художник Мокин проживал у посолодского пруда в желтом доме, там же, где и церковь. Некогда обитал здесь отец дьякон, но при сокращении штатов дьякон был упразднен, а дом по хилости отдан был гражданам в разлом. Граждане посолодские разломали уже половину, когда в Посолоди появился художник Мокин. Приглянулась ему эта развалина, и он упросил местное начальство отдать ему этот дом во владение. Приглянулся же он по четырем причинам: первая -- отдали дом ему почти даром, вторая -- должен он был работать в церкви, взяв тут небольшой заказ, и потому жить возле было страшно удобно и отвечало его малоподвижной натуре, третья -- руина нравилась ему: тут есть что-то и от романтизма, в глубине души он все-таки парил высокими чувствами, и четвертая -- дешевизна дров; вернее -- они ему ничего не стоили: он разламывал постепенно одну половину дома, в которой не жил.
   Придя к Мокину, Олимпиада Ивановна немного испугалась царившего там беспорядка, но, как дама с характером, сразу сдержалась и спокойно спросила пробегавшую с утенком девочку:
   -- Скажи, милая, здесь художник живет?
   Девочка выпустила утенка из рук, и он побежал с крыльца, ковыляя, как старичок.
   -- Нетути тут такого.
   -- Да как же нету, когда мне сказали, что в дьяконовом доме он живет, художник Мокин.
   -- А если вы знаете сами, чего же спрашиваете? -- засмеялась ей в лицо девочка и побежала за своим утенком.
   -- Дрянь, мерзавка, -- обругалась Олимпиада Ивановна.
   Но девочка не слыхала и, поймав утенка за изгородью, крикнула ей совсем просто:
   -- Может, маляра вам? Маляр Мокин тутотки проживает.
   У Олимпиады Ивановны забилось сердце, и, капельным крестиком перекрестившись под жакетом, она вошла в переднюю.
   Яша Мокин, стоя перед рукомойником, без рубашки, усердно натирал мылом лицо, волосы, шею. Увидев входившую Олимпиаду Ивановну, он не смутился и попросил:
   -- Простите, я в неглиже. Сейчас оботрусь. Вы пройдите в апартаменты.
   И ногой, -- так как мыло лезло ему в нос, в глаза и в уши, и он усердно протирал их пальцами, -- указал Олимпиаде Ивановне на дверь с изодранным войлоком.
   И подумал: "Зачем приперлась? Ну, будет жара. Самое прислал. Черт с ним, замажу. Ну, будь что будет".
   И, вытершись насухо и надев пиджак прямо на голое тело, он пошел за Олимпиадой Ивановной. Она стояла в комнате, не зная, куда присесть. Везде была навалена всякая дрянь: на табуретке горшок с маслом, на стульях табак, краски, кисточки, а кресло, сделанное под стиль russe -- с дугой вместо спинки, кнутом, рукавицами и двумя топорами вместо подлокотников, служило Мокину вечной пепельницей, и на сиденье образовалась гора окурков -- было их там никак не менее нескольких сотен.
   -- Здравствуйте, Олимпиада Ивановна, -- сказал Мокин любезно. -- Что же вы не присядете?
   Она попробовала было присесть на краешек табуретки, где стоял горшок с маслом, но табуретка закачалась, так как была на трех ножках.
   -- Ах, простите... Здесь не совсем чисто. Вот я вам сейчас опорожню, сообразил Мокин и резким движением руки сковырнул с кресла груду окурков на пол, сразу подняв такое облачище пепла, что Олимпиада Ивановна расчихалась.
   -- Фу, фу, фу... Что вы тут такое копите? Я думала, пушка выстрелила.
   -- Да, действительно, -- смущенно согласился Мокин. -- Некогда, знаете, выбрасывать, ну и набралось.
   -- Но ведь это же нечисто, Яша.
   -- Да, действительно, Олимпиада Ивановна. Но я живу без предрассудков...
   И Мокин весело тряхнул рыжими, как огонь, кудрями.
   -- И потом, знаете, Олимпиада Ивановна, скучно без пыли одинокому человеку. Ну, у кого жена там или розанчик какой-нибудь, тому действительно приятна чисстота... А мне зачем? Мне этак удобнее, да и уютнее оно как-то.
   Сам он неизвестно каким образом уместился на краешке табуретки, и она не пошатнулась. И, точно в оправдание этого, улыбнулся Яша Мокин.
   -- Это вам с непривычки, Олимпиада Ивановна.
   -- Может быть... -- согласилась она.
   Оба посидели друг против друга молча минут десять. Наконец Олимпиада Ивановна собралась с силами.
   -- Вы простите меня, Яшенька, за прошлые слова.
   -- Что вы, Олимпиада Ивановна, я и думать давно забыл. У меня всегда так: меня оскорбят, ну, думаю, кипятком оболью или даже застрелить могу, тогда мне не попадайся под руку, тогда точно винт винчусь, все могу сделать. А прошла неделя, и уж сам остыл...
   И, помолчав, добавил, как бы с некоторой тайной мыслью:
   -- ...И даже с сожалением вспоминаю.
   -- Да вы совсем, значит, хороший, -- с какой-то тронутостью сказала Олимпиада Ивановна.
   -- Как вам сказать, Олимпиада Ивановна, может быть, я и гадкий. Только я не думаю о гадости, значит, я не из желания гадить нагадил. Все мы хорошие, когда спим.
   -- Это о чем, позвольте, Яша?
   -- Это я так-с, Олимпиада Ивановна.
   Хропова вынула платочек, не зная, как начать разговор. И неожиданно выручил сам Яша.
   -- Олимпиада Ивановна, я человек русский, я прямоту люблю. Вы насчет картинки пришли?
   -- Насчет картинки, Яшенька, -- призналась Олимпиада Ивановна и, закрасневшись слегка, застыдившись, поднесла платочек к голубым своим глазам.
   И вдруг стало стыдно Яше белокурых ее волос, и голубых глаз, и этого платочка, и он, почувствовав себя страшным подлецом, упал перед ней на колени.
   -- Олимпиада Ивановна, не плачьте, я сейчас побегу и замажу.
   -- Не надо замазывать, Яшенька.
   -- Нет, я замажу, Олимпиада Ивановна. Я не могу так.
   Он вдруг схватил кисть и ведро, чтобы побежать в церковь.
   -- Нет, Яшенька, -- властно остановила его Хропова, -- я запрещаю. Не замазывай, пожалуйста. А вот, когда мы уедем, тогда замажьте, уж тогда, миленький, пожалуйста, замажьте, я с вас слово возьму.
   Яша в изумлении неловко присел на свою табуретку, так что чуть не опрокинул с нее масляный горшок.
   -- Что такое в мире делается, не понимаю я. Олимпиада Ивановна, куда вы уедете?
   -- Сейчас объясню. Выходит так: в мире надо жить, Мокин, обманом и свинством, иначе не проживешь. И дело мое обстоит так. Как вы знаете, Антон Антонович, прости господи, упористый человек, и уж коли сказал, так кончено -- менять не будет, хоть тут мир расколись вдребезги. Сегодня у нас один фокус, завтра другой, и ежели он начал так расстраиваться, необходимо его рассеять. Мне и Сонеберг говорил так, Яша. И, по правде говоря, самой-то мне Посолодь наша так посолодела, так мне хочется все поглядеть, ничего-то я не видала за сорок пять лет, скоро пятьдесят стукнет, кроме Посолоди, что вот так бы и вырвалась, так бы пешком пошла, глаза завязавши, червяком бы поползла, гадом. Как же это сделать, Яша?
   -- Не знаю, Олимпиада Ивановна.
   -- К вам придет Антон Антонович и просить будет. А вы его не слушайте.
   -- Как не слушать?
   -- Так, не сдавайтесь на просьбы, да и все. Ну, приврите что-нибудь...
   -- Что же я привру?
   -- Ну, Яша, будто стали вы маленький. Не могу, скажите, да и все, совесть мешает.
   -- Этого я не могу сказать. Он не поверит в этом мне.
   -- А ведь, пожалуй, в этом и не поверит вам. Это вы верно, Яша. Ну, тогда скажите, что боитесь начальства, да мало ли что можно сказать.
   -- И в этом он не поверит мне, Олимпиада Ивановна. Все знают, начальства я не боюсь.
   -- Вот что тогда вы скажите...
   Олимпиада Ивановна задумалась и, найдя что-то ловкое и убедительное, даже прищелкнула пальцами.
   -- ...Скажите так, что невыгодно это вам, невыгодно, вот и все... Или даже просто скажите ему, что не станете вы себе службу портить...
   -- Карьеру, лучше сказать, Олимпиада Ивановна.
   -- Ну, вот так. Вот тогда увидит Антон Антонович, что некуда ему податься, а я его подзужу, бросим все да уедем от этой гадости, и чтобы разошлась эта смута, он тут и согласится. Так мы рассеемся, и ему хорошо, да и мне это такая радость. А когда вернемся, тут уж и нет ничего. Тут уже всё замазали.
   -- Вы очень хорошо, очень умно придумали, Олимпиада Ивановна. Вам бы комиссаром быть.
   -- Вот все и кончится по очень хорошему. Вот, Яша, дайте мне слово и на то и на это.
   -- Даю, Олимпиада Ивановна.
   Олимпиада Ивановна, встав с кресла, надела не спеша митенки.
   -- Всегда это вы принарядившись... -- слюбезничал Мокин.
   -- Старинные еще, Яша. Я ведь до сих пор стариной живу. Нынче Антон Антонович за все семь лет революции ничего мне не покупывал, булавки простой не принес. Так можно мне на вас, Яша, надеяться?
   -- Да что я -- собака, Олимпиада Ивановна, что я -- кошка? Будьте спокойны. Пойдемте, я вас провожу.
   -- Ой, Яшенька, не хочу, чтобы кто видел. Такое наплетут...
   -- Да что вы.
   Поискав в сору зонтик, Олимпиада Ивановна успокоенная вышла от Мокина.
   Пробуждение Антона Антоновича было радостным.
   Когда стал он одеваться, приключилась с ним, правда, маленькая история, на несколько минут омрачившая его настроение, Антон Антонович обувал левую ногу, наклонился, чтобы поднадавить на пятку; вдруг темная тень пролетела в глазах, похолодел лоб, и к глазам точно кто коснулся льдом, сжалось в кулачок сердце -- и Антон Антонович чуть не потерял сознание.
   -- Что с тобой, Антоша?
   -- Ничего, мать, будто кто-то меня схватил.
   -- Это от сердца, Антон Антонович, я тебе накапаю нервных капель, выпей скорей. Луша, рюмку скорей!
   Все болезни лечила Олимпиада Ивановна своими нервными каплями. Но когда выпил Антон Антонович рюмочку, через четверть часа почувствовал себя легче, лучше, веселее.
   -- Луша, палку мне принеси.
   -- Да не брали бы вы с собой палку, Антон Антонович. Вы еще побьете Мокина.
   -- Дурочка ты... Таких людей не палкой учат, а розгой.
   -- Он уж не такой дурной, -- заступилась за Мокина Олимпиада Ивановна.
   -- Да уж не в стачке ли ты с ним? -- пошутил Антон Антонович, и Олимпиада Ивановна покраснела.
   Но Антону Антоновичу некогда было замечать. Взяв палку, чтобы не оскользнуться, он направился к дьяконову дому на Егорьевской улице (потом Красной)... Жители, решив, что ее без конца будут переименовывать, в обиходе оставили для себя прежнее название -- Егорьевская.
   Боясь, как бы художник не ускочил куда по своим делам, Хропов заторопился впритрусочку среди мягких, молодых сугробов. Он углядел, что за его спиной жители перемигиваются и кукишем стучат по лбу.
   "Ладно, стучите, -- подумал Антон Антонович, -- еще кто кого перестучит?"
   Дойдя до церковного двора, хотел он зайти в церковь, еще раз поглядеть себя в гнусном этом виде, но церковь была замкнута, а на крыльцо дьяконова дома выскочил сам художник, видимо поджидавший Хропова.
   -- Сюда, сюда, Антон Антонович! -- крикнул ему Мокин.
   -- А, знаменитость... когда приехал?
   -- Вчера еще, после вечерни, Антон Антонович. Вот сюда, Антон Антонович, -- сказал Мокин, почтительно беря Хропова за руку. -- Здесь оскользнетесь.
   -- Не такой дряхлый, Яша. Ну, показывай свой дворец. Так бы, может, и не пришлось побывать, да и ты бы не позвал, не любишь ты гостей звать... громко, больше от некоторой неловкости, смеялся Хропов. -- ...А вот тут довелось нашему светиле визит нанести. А неприглядно ты живешь, Мокин, сказал Хропов, осматривая уже известную нам обстановку мокинской комнаты.
   -- Так лучше, Антон Антонович, я человек новой формации. Мне совсем это незачем. Я в жизни люблю легкость. Вдруг через час не понравится мне в вашем городе жить -- сейчас всю рухлядь за полтинник продал, подушку под мышку, извозчика...
   -- Гм, -- усмехнулся Хропов, -- ежели все будут так жизнь решать, мы и государства не построим никакого. Таких бы людей, вроде тебя, изничтожать нужно. И откуда, не понимаю, такой характер взялся у русского человека?
   -- От птицы, я думаю, Антон Антонович.
   -- Сам ты птица, да еще редкая, тебе доложу.
   -- Вечно вы нервничаете, Антон Антонович. Говорят же, что человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда? Из птиц. А птица от рыбы...
   -- Ну, ну, дальше... -- подсмеивался Хропов.
   -- Это серьезно, Антон Антонович. Научная теория. А рыба от червяка.
   -- А червяк, по-твоему, откуда?
   -- А червяк из материи.
   -- А материя? -- еще язвительнее спросил Хропов.
   -- А материя -- это космос, Антон Антонович.
   -- Ну, а космос-то твой откуда?
   -- Космос -- это вечно присутствующее в природе, Антон Антонович.
   Хропов рассердился.
   -- Дурак ты вечно присутствующий, больше ничего.
   Мокин обиделся и, облокотившись на стенку, закусил от неудовольствия губу. Хропов посмотрел на него, подумав, что может испортить себе дело, подошел к Мокину.
   -- Господи, уж и надулся, уж и поспорить нельзя. Как это у нас в России, ей-богу, спорить не умеют: чуть скажешь что-нибудь горячее, и пошли -- обида да оскорбление личности, разговоров, разговоров по пустякам. Брось, Мокин, не надо умничать, и я беру свои слова обратно; пожалуйста, происходи от птицы.
   Мокин покраснел и, оттолкнувшись от стенки как мяч, накинулся на Хропова:
   -- Вы что, издеваться пришли? Так уходите, пожалуйста, или я вас выставлю.
   Отчасти Мокин был даже рад такому исходу дела, такой ссоре, потому что отказывать в просьбе Хропову, когда бы он попросил, было бы неудобно и неприятно, а сейчас, воспользовавшись ссорой, все выходило и гораздо естественнее, и приличнее, и глаже, и никак не марало самого Мокина.
   -- Ну и напасть! -- плюнул в пол Хропов и, запахнув шубу, ушел.
   Выйдя во двор, он остановился -- и тогда только понял, что он наделал... Недаром утром сердце замерло. Вот было предчувствие.
   Во дворе чуть подтаивало, морозец спал, и от солнца острые кристальные капли капали с деревьев.
   -- Что же мне делать? -- вслух сказал Хропов. -- Нет, поставлю на своем, добьюсь; раз задался, влезай в чашу унижения.
   Мучительно было так решить Антону Антоновичу, ему показалось даже, будто что у него перевернулось в голове справа налево.
   -- Это мысли, -- сказал он сам себе и опять вошел к Мокину.
   Мокин быстро отскочил от окна, откуда он наблюдал за стариком. Любопытно казалось ему видеть, как ломится этот старый дуб. Он никак не ожидал, что Хропов вернется к нему.
   -- Яша, -- сказал Хропов. -- Ты погорячился, и я погорячился, брось, ну что с меня взять, что еще новое возводить, Вавилонскую башню? Ты теперь зарабатываещь хорошо, и тебя в Совет зовут и церковь писать, оба режима тебя ласкают, а ты еще злобничаешь... Ну, Яша... Ну, прямо тебе скажу... пришел с поклонной головой -- замажь мою картинку, бога ради. Вот. А?
   И упорными, точно гирьки, глазами впился Хропов в Мокина.
   -- Что вы смотрите? Ну что? Ну, что ты так смотришь?.. -- растерявшись, крикнул художник, но быстро овладел собой и даже вызвал на лице усмешечку и хладнокровно сказал:
   -- Что вы, Антон Антонович. Стану я себе карьеру марать.
   Неожиданно тихо, до странности как-то тихо и просто рассмеялся Хропов и сел на стул: показалось ему, будто в ноги упала какая-то тяжесть.
   -- ...Достукался, Яшка, прости меня, пожалуйста, а ведь я тебя за дурака считал, да и с виду никто не скажет, что ты умный, а вот вы как под дурацкой вашей рожей... Очень удобно... Так ты злее, злее, Яшка, чем я думал, вот почему ты не хочешь...
   -- Не потому, не потому... -- обеспокоенно закричал художник. Неприятно ему сделалось, что Хропов так о нем думает. Любил Мокин, чтобы люди имели о нем хорошее мнение. И даже искал этого.
   -- А почему же?
   -- А потому... не потому... потому, -- забормотал Мокин, и вдруг он услышал, как облепил ему уши целый рой букашек: "выдать", "выдать", "не выдать", "выдать", и, слепившись в одну кучу, громко прожужжал: "выдать", и тогда Мокин почти спокойно сказал:
   -- Я вам скажу, если вы честное слово дадите, что меня не выдадите.
   -- Даю честное слово, говори скорей, -- потеряв голос, прошептал Хропов.
   -- Меня Олимпиада Ивановна просила... -- сказал Мокин и взглянул на старика.
   Старик ничего, взгляд этот выдержал.
   -- ...Может быть, чтобы уехать вам от стыда, ей хочется очень уехать отсюда. Вот. И вообще, Антон Антонович, вас за нос тянут, а вы и не замечаете. Поп тоже. Ведь ему невыгодно, и ваш вклад ему не нужен, он за год больше получит. Сами посудите. Из соседних волостей приезжают посмотреть на купца Хропова. Все вас знают. И всем занимательно поглядеть, как вы в аду сковороду лижете.
   -- Всем, говоришь?
   -- Конечно. Постоят, посмеются. Ангелу свечку поставят, а вам в бороду плюнут. Не вру я, честное слово. Поп мне сам говорил. Все рассказал. Вы даже проверить можете. Если бы пошли к нему опять просить, он на милицию бы сослался. Сказал бы вам, что боится начальства.
   Хропов сидел, придавленный горой. Страшно его поразила история с Олимпиадой Ивановной.
   -- Какие глупости, Яша!
   -- Глупости, а сказал бы... Вот, Антон Антонович, я вам все рассказал, но вы меня, пожалуйста, не выдавайте. А я, Антон Антонович, и так замажу. Что-нибудь там другое нарисую, другую голову... Сегодня днем сделаю.
   -- Спасибо, Яша, объяснил ты мне всю механику, а уж Олимпиаде Ивановне ты слово сдержи, не выдавай своего слова, не замазывай моей картинки, пусть не знает, а то страсть ей будет стыдно передо мною, когда узнает, что мне все известно. Слышишь?
   -- Ну, как вам угодно, -- холодно сказал Мокин. Он был уже недоволен тем, что все складывается как-то смешно и путано, и, пожалуй, не вышло бы из-за этого в дальнейшем каких-нибудь неприятностей.
   Хропов вышел, забыв у художника палку. Впрочем, о чем он мог сейчас думать? Он не думал даже об обиде. Обиды не было. Только тяжелела в голове мысль -- сизая, большая как бычачье сердце. Будто она налилась кровью, Менялась голова. Только об одном -- об обиде -- и она тяжелела, наливаясь кровью, как сизое большое бычачье сердце.
   Он прошел мимо посолодского пруда. Вода в нем покрылась льдистой мутной коркой и только у мостика, где обычно полоскали белье бабы, ручьилась около свай кружками. Солнце мазало воду. И Хропов, глядя на кружки, подумал:
   "Вот гривеннички да полтиннички... К чему жили?"
   Он остановился на мостике. Подобрал с легкого под ногой снежку щебешок и кинул его зачем-то в пруд, щебешок поскакал по корке.
   "Как же мне поступить?" -- подумал Антон Антонович.
   И как был, в расстегнутой шубе, вышел на Егорьевскую улицу. И, отдавшись своей тяжелой голове, спрятав свои тяжелые мысли, опустив глаза, шел мимо жителей. И видел, как они отходят в сторону от него и шепчутся за спиной.
   Антон Антонович пришел к Концам. Концы славились огородами, банями, там своевольничали и гнали самогон. В праздники резались на ножах. Больше ничем не славились Концы.
   Так из Концов Антон Антонович направился в Белые Поля, к тому перекрестку, где встречаются две дороги и на перекрестке лежит камень. На камне -- сегодняшний снежок. Можно его смахнуть полой, а на камень присесть и подумать, какую выбрать дорогу.
   Опять, как в прошлый раз, Антон Антонович встретил здесь курчавенькую девочку с тупым носом. Она поздоровалась с ним. Тогда Антон Антонович спросил ее:
   -- Чья вы девочка?
   -- Я дочка Сонеберга, аптекаря в Посолоди.
   Очень Антону Антоновичу это понравилось, он даже всплеснул руками от удовольствия.
   -- А вы меня знаете?
   -- Очень знаю, -- ответила девочка равнодушно и ясно, точно хорошо знакомый урок, -- вы Антон Антонович Хропов, бывший купец из рядов.
   -- Очень, очень отчетливенько, -- сказал Хропов, -- вы умненькая будете барышня.
   -- Я не барышня, я записана в организацию пионеров, -- спокойно ответила девочка.
   -- Вот нынче какие растут... Бывший, значит, купец... а нынче что я? засмеялся Хропов.
   -- Не знаю... -- ответила девочка.
   И снова остался Хропов очень доволен, и снова он даже засмеялся.
   -- Опять правильно... Я и сам не знаю. Ну, иди... Тебе легко жить, ты все знаешь. Скажи отцу, чтобы керосину запас мне.
   -- Сколько? -- спросила девочка.
   -- Да все равно, ну, пуд. Нет, фунтов десять, скажи, довольно.
   Когда девочка на полдороге оглянулась, Хропов сидел на камне -- лицом в Белые Поля.
   Напротив церковного двора на посолодской площади стоит двухэтажный желтый дом с желтой вывеской: "Посолодский совдеп". У дома вечно метет ветер солому, сено, навозную пыль. Кругом дома построена б три стенки коновязь, у коновязи вечно -- куча подвод, шум и мужики, и чего больше, разобрать этого здесь нет никакой возможности. Вечно выбегает на крыльцо писарь в белых кудерьках, бритый начисто, с широкой крутой грудью, хорошо упрятанной в летнюю (так как в совдепе всегда тепло) гимнастерку с черными углами по воротнику, и кричит тонким голосом: "Следующий. Ну, кто следующий?" Мужики останавливаются, замирают и начинают подталкивать друг друга локтем; тогда писарь сердится, лезет в список и, найдя нужный номер, обкладывает мужиков: "Степан Загин из деревни Дряни... Граждане, порядку не знаете". А мужики, смотря на писаря, не могут понять: баба он или нет.
   Мужики гуторят о налоге, о земле, о местном лесе, о больнице, ветеринаре и учителе. И о чем бы ни говорили, ко всему приложат крепкую печать.
   Баба Шитиха говорит мужикам:
   -- Он мне и говорит: донеси, говорит. А я ему говорю: нечего говорить мне и доказывать, прямо скажу, что сын мой Максимка Шитов гонит самогон. Вчерась пуд согнал. Хорошо, говорю, ежели я тебе докажу, господин начальник милиции, у меня сына уведут и корову возьмут, Максимку -- бог с ним, а коровы жалко. Как же я могу доносить, господин начальник милиции? я ему говорю. Так, значит, и не доказала ему. И он меня похвалил. Спасибо, говорит, вы, говорит, сознательная женщина. Будешь сознательная, когда корову уведут, а то бог с ним совсем, прости господи, донесла бы...
   -- Ну, правильно! -- сказал один из деревенских жителей. -- Я зря впутался. Жалуется мне баба, что, говорит, ихняя школа: песни поют, игры играют, рисунки рисуют, а букв не учють. Митька наш год ходит, а букв не знает. Ладно, думаю, пойду к учительше, и она мне говорит: новое, говорит, ученье, наглядный способ. Хорошо. Приходит Митька домой; дай, говорю, тетрадку, гляжу -- вся в рисунках, а под ними подписи. Читаю один: фуфайка. Ну, говорю, Митька, почитай мне. И он читает: ру-баха. Я говорю: читай, сукин сын, лучше, голову тебе расшибить, а он опять мне говорит: да тут рубаха, тятя, написано. Вот тебе, думаю, и новое ученье; пошел я к учительше, не годится, говорю, давай нам старое. Она меня ругать, говорит: несознательные... Ну, а я выпивши был, дотронулся до нее... Что же это такое? Это нам больной удар, раньше этого не было. Не дотронься, выходит...
   В это время среди этой кучи разговоров и мужичьих жалоб протискивались к совдепу двое: поп Паисий и аптекарь Сонеберг. Поп находился в чрезвычайной смуте, а аптекарь в чрезвычайной взволнованности, но и здесь аптекарь не утерпел, загорелось его просвещенное сердце, и он вмешался в спор.
   -- Простите, граждане, -- сказал он, пробравшись к мужикам, -- кто сказал: давайте старое?
   Мужики, стоявшие около, сразу, точно по команде, подтолкнули друг друга локтем и замолчали.
   -- Кто сказал: давайте старое? -- еще настойчивее повторил аптекарь Сонеберг.
   Мужики молчали опять, и только один, самый большой, дерзко выставил вперед рыжую свою бороду и сказал аптекарю:
   -- Проходи, а то получишь новое.
   -- Нет, товарищ -- храбро сказал аптекарь, сжав кулак и указывая кулаком на совдеп, -- у нас есть закон, пойдем туда и разберемся.
   Тогда рыжий, немного опешив, сказал тише:
   -- Ну, что ты хорохоришься, что тебе надо?
   -- О! Что мне надо? -- повторил аптекарь. -- Мне надо вбить гвоздь просвещения в ваши темные головы.
   -- Будет вам совать нос, Иосиф Иосевич, -- сказал поп, хватая Сонеберга за рукав, -- вечно вы суетесь в истории...
   -- Ша, -- сказал аптекарь попу, -- не мешайте. Я вколочу этот гвоздь!
   -- Отстань ты, пожалуйста, уйди от греха, -- посоветовал аптекарю рыжий мужик, -- мы насчет нового ученья говорили.
   -- А я что говорю, -- сказал аптекарь, -- ты, сударь, не понимаешь нового ученья. Оно развивает в детях наблюдательность. А? Моя девочка учится в школе. Учитель школьников спросил: "Сколько у кошки ног?" Один ответил: "Три". А другой ответил: "Пять". Что делать?
   И только что аптекарь хотел дальше развить целую теорию, оглянулся и видит, что мужиков уже нет, все рассеялись, и только сбоку за аптекарский рукав держится поп Паисий да рыжий мужик нахально смеется в лицо аптекарю.
   -- Эх, барин, на крестьянстве кошка пустая вещь. Вот они чему учють, а буквы не учють...
   -- Пойдемте, Иосиф Иосевич, у нас свое дело, -- попросил поп.
   И аптекарь, грустно махнув рукой, поплелся за попом на крыльцо совдепа.
   Войдя в совдеп, они немного поспорили.
   -- Дозвольте, Иосиф Иосевич, кто же будет там говорить?
   -- Я все расскажу, отец Паисий. Не беспокойтесь.
   -- А почему не я, позвольте вас спросить? -- рассердился поп.
   -- Что?! Глупый человек, я интеллигенция, а вы представитель культа. Разве вам верят? Не выскакивайте, пожалуйста.
   -- Знаем, -- ехидно сказал поп, -- это вы на иконостас лезете, сами вылепиться хотите.
   Но Сонеберг, не возражая ни слова, успел первым юркнуть в кабинет.
   Аптекарь считал своим долгом держаться с властями свободно и независимо, дабы не уронить престижа. И потому в кабинете товарища Камчаткина уселся в кресло и, закурив папироску, начал излагать просьбу. Товарищ Камчаткин, в ватной тужурочке, отказался от папиросы, предложенной аптекарем, и закурил свою собственную, -- он тоже заботился и о престиже и о независимости и даже, ссылаясь на болезнь глаз, но больше для поддержания этого самого престижа, завел очки. Слушая аптекаря, он спустил очки на кончик носа, поигрывая в рассеянности карандашом, и поглядывал сквозь стенку, сквозь попа, стоявшего рядом с креслом аптекаря. Поп сесть не рискнул. Поп стоял и грыз ногти.
   -- Теперь вы видите, -- сказал аптекарь, плавно кончая свое изложение, -- почему бывший купец Хропов является опасным для населения нашего города...
   -- Я еще этого не вижу, -- спокойно сказал товарищ Камчаткин.
   -- Поздно будет, товарищ Камчаткин, когда социально вредный элемент в сумасшествии своем наточит ножик и начнет кидаться. Странно, -- возмутился аптекарь Сонеберг, -- надо прислушаться к общественному мнению, я, как местная интеллигенция, снимаю с себя всякую ответственность. Странно. Точно я для себя хлопочу. Я хлопочу в целях медицины и общественного спокойствия.
   -- Хорошо, -- сказал Камчаткин, -- я назначу комиссию, ежели в целях медицины.
   И поднялся с кресла, давая этим понять, что разговоры кончены, но тут поп не вытерпел и выскочил к самому столу.
   -- Дозвольте мне. Они, -- кивнул он на аптекаря, -- самого главного не сообщили. Он, газет начитавшись, террористический акт учинит, он на прошлой неделе мне грозился при свидетелях взрыв сделать...
   -- Взрыв? -- сказал Камчаткин и, сняв очки, закричал: -- Пантюхов!
   Милиционер Пантюхов, стукнув сапогами и зазвенев, будто он уронил рояль, встал у двери.
   -- Слушаю, товарищ начальник.
   -- Приведи немедленно бывшего купца Хропова.
   -- Слушаю, -- сказал Пантюхов и опять уронил рояль.
   -- Вот видите, -- победоносно подмигнул поп аптекарю и снова обратился к Камчаткину: -- Позвольте доложить. При свидетелях, при матушке, купец Хропов в исступлении сказал: я, говорит, тебя взорву, все говорит, сие взорву без остатку, то исть меня, матушку и церковь, -- которое есть здание, то исть государственное имущество, и поелику это так, в городе вспыхнет пламя...
   -- Почему же вы мне этого не сказали, гражданин Сонеберг? -- сурово сказал Камчаткин и подозрительно посмотрел на Сонеберга.
   -- Я... с медицинской точки... -- залепетал аптекарь.
   -- Позвольте, точка точкой, а это уже пожарный факт.
   -- Справедливо сказано, пожарный факт, -- заторопился поп, поддакивая Камчаткину, -- и пока мы тут рассуждаем, Хропов, может быть, бомбы начиняет... Уже имеются материалы... Хропов закупает... -- сказал поп, ехидно взглянув на аптекаря.
   -- Какие материалы имеются? -- повторил Камчаткин и тоже взглянул на аптекаря; аптекарь сидел в кресле и старался закурить папиросу, но от волнения не мог зажечь спичку.
   -- Спросите, спросите его, товарищ Камчаткин, -- подзуживал поп, уже подобравшийся боком к креслу и усевшийся на кончик.
   -- Так какие же материалы имеются, гражданин Сонеберг?
   -- Никаких, никаких, товарищ Камчаткин, вы не верьте: это поп со злости врет.
   -- А керосину пуд, это тоже со злости? -- ехидно подбавил поп.
   -- Какого керосину? -- спросил Камчаткин.
   -- Ихней дочке сегодня Хропов заказывал: приготовьте мне, говорит, пуд аптекарского чистого керосину... Что, не правда сие? Ну-ка, ответствуйте товарищу, гражданин Сонеберг.
   Аптекарь дрожал в кресле. Камчаткин внимательно посмотрел на него, надел очки и сказал:
   -- Предупреждаю, гражданин Сонеберг...
   -- Что касается керосину, -- испуганно ответил Сонеберг, -- то это совершенно верно: керосин мне заказан...
   -- И вы отправили, гражданин Сонеберг?
   -- Отправил...
   -- Пуд отправили?
   -- Что значит пуд, товарищ Камчаткин? Отправил. Керосин -- не взрывчатое вещество, оно в домашнем хозяйстве...
   -- Господи, -- засмеялся поп от радости, -- оно зажигательная вещь. Видите, как он прикидывается... Может быть, он сам знает, чем нужно бомбы начинять. Спросите, спросите его, товарищ Камчаткин.
   -- Не вмешивайтесь, -- сурово перебил попа Камчаткин. -- Итак, керосин куплен в вашем магазине. Вы не подумали, гражданин Сонеберг, зачем сумасшедшему пуд керосину, что из этого может произойти?
   Аптекарь страшно заметался в кресле.
   -- Вы бывший эсер?
   -- Бывший... но, товарищ Камчаткин... какой я эсер... что, в самом деле... какое это... да дочка моя... да я всей душой сам... о, что же это такое?
   Еще страшнее заметался аптекарь в кресле.
   Но в это время около двери кабинета упал рояль. Это Пантюхов докладывал начальнику:
   -- Никак нет, не найден. Супруга ихняя, гражданина Хропова, говорит: с утра сгибли, как, попивши кофию, к художнику посылали, и художник Мокин, по сообщению, донес, что выбыл от них утром неизвестно куда, в расстегнутой шубе.
   -- Ладно, -- сказал Камчаткин, -- поди к Хропову и арестуй там бочку керосину и дожидайся там.
   -- Слушаю, -- ответил милиционер Пантюхов и, опять уронив рояль, круто повернулся кругом.
   -- Что же теперь, какого суда ждать? -- мудро спросил поп.
   -- Ничего, -- отрывисто ответил Камчаткин попу, -- вы можете идти, а что касается гражданина Сонеберга, то, впредь до выяснения... -- тут Камчаткин посмотрел на аптекаря, и аптекарь быстро подскочил с кресла, как пружина, -- ...подпишите протокол.
   -- Какой еще? -- спросил аптекарь.
   Но поп не дождался ответа Камчаткина и, хотя был тонок, как осока, однако шариком выкатился из кабинета, успев все же на ходу показать аптекарю язык и даже шепнуть: "Что, сунулись?"
   Так окончилась их экспедиция.
   Антон Антонович Хропов, возвращаясь из Белых Полей, шел по Егорьевской улице. Знал Антон Антонович, какую дорогу ему выбрать. Весел был чрезвычайно и доволен... "Вот, -- думал, -- приду домой, кофию напьюсь... и Липушке-шельме все расскажу. И даже нервных капель приготовлю Липушке-шельме, на всякий случай от неожиданности. Прощаю Липушку-шельму, так как купец Хропов жить перестал... Насмеюся я над всеми, как последний человек".
   Покраснел от ветра нос у Антона Антоновича -- день был ветреный, -- а все думали, что Антон Антонович идет выпивши.
   Подходит Хропов к своему дому -- и видит: на форточке в спальне висит розовая ленточка.
   "Почему висит розовая ленточка?" -- подумал Хропов и прошел дальше, не заходя домой. Было когда-то условлено, давным-давно еще, когда обыски шли по городу, что ежели висит на форточке розовая ленточка, значит в доме неблагополучно.
   "Совсем новый ход делу дан..." -- подумал Хропов и остановился в растерянности около пруда.
   Мимо Хропова, не кланяясь, пугливо прошмыгнул поп Паисий. Хропов засмеялся, поднял камень и бросил в попа.
   -- На, собака, получи.
   Поп крикнул: "Ай!", думая, что Хропов кинул бомбу, и опрометью влетел в церковный дом, ожидая взрыва. Но на дворе было все спокойно, и поп со страху, укладываясь в постель, подумал: "Не зажглось".
   А Хропов стоял у пруда, не зная, куда ему деться. В пруд кинуться самое подходящее дело. Посолодский пруд подземным ключом соединяется с Сябрским озером... Вот бы кинуться туда Хропову, пройти трубой до Сябр и в Сябре-озере уже выплыть мучеником... Шуму будет много...
   Тут и автору повести очень удобно было бы поставить точку и романтически разделаться с героем. Олимпиаду Ивановну можно было бы отправить в Берлин... В Берлине Олимпиада Ивановна поступила бы в кафе Рушо исполнять русские песни, влюбился бы в нее изгнанный с родины русский князь... О, до чего не довела бы фантазия, если бы за это дело взялся французский романист!.. Художник Мокин, почувствовавший угрызения совести, погнался бы в Европу за Олимпиадой Ивановной, решившись предложением руки и сердца загладить страшный грех... Но влюбленная парочка -- князь и Олимпиада Ивановна, вообразив, что гонится за ними русский большевик-террорист, перебегали бы, как куропатки, из одного угла Европы в другой, не успевая насладиться семейным счастьем... И вот наконец тут автор придумывает американский трюк, и читатель, благословляя находчивость автора, с благодарностью и приятной зевотой откладывает в сторону роман.
   Жизненная правда всегда беднее вымыслами. И потому в действительности все обстояло гораздо проще.
   Хропов попробовал концом валенка берег: хрустнул лед, покрылся мутной, как суп, водой, и сказал тогда Антон Антонович:
   -- Растаяло... Да ну их к черту, в самом деле... возьму и развяжусь.
   И крупными шагами направился прямо в совдеп и без доклада влез к товарищу Камчаткину. Вид его в расстегнутой шубе, вспотевшее от ходьбы лицо, наверное, не были привлекательны, потому что Камчаткин, подумав: "Он!", вдруг отскочил в угол своего кабинета. Хропов в шубе упал на колени, простер руки к товарищу Камчаткину и громко, так что дрогнули стекла в совдепе, спросил его:
   -- Товарищ Камчаткин, могу ли я надеяться на вашу помощь? Если же нет...
   -- Можете! -- сказал Камчаткин, испугавшись: уж не взбесился ли Хропов?..
   -- Могу я отречься, товарищ Камчаткин?
   -- Можете, -- сказал Камчаткин, не желая спорить с сумасшедшим.
   -- Ну, так я отрекаюсь и от попа и от бога... И желаю разоблачить обман.
   Тут товарищ Камчаткин заинтересовался.
   -- А вы не сошли с ума? Зачем вы пуд керосину купили у аптекаря?
   -- Какой пуд!.. Вот сука! Я ему десять фунтов заказал, кофий варить.
   -- Так это для кофия? -- улыбнулся Камчаткин. Он вернулся к столу, сел в кресло и, попросив Хропова встать, сказал:
   -- Считаю дело выясненным. Что вы имеете заявить?
   -- Разоблачить хочу религиозный обман, как денежки собирают. Меня вся округа знает.
   -- Это не наше дело... впрочем, действуйте. Мандат я вам дать не могу, -- сухо сказал Камчаткин.
   -- Ничего, я и без мандата... Покорно благодарю.
   Вышел Хропов на крыльцо, бросил оземь каракулевую свою шапку и крикнул на весь базар:
   -- Православные, слыхали ли вы, как вас обманывают?
   Мигом затих базар, и сбежался народ к крыльцу.
   -- Слыхали ли, спрашиваю, как вас обманывают?.. Хропов -- такой человек вам известен, и морда его знакома?
   -- Ну, как же незнакома? -- засмеялись в толпе.
   -- Видали вы его морду в церкви на картинке?..
   -- Видали, известно.
   -- И плевали?
   -- Да, поплевали малость.
   -- А ангела видали с золотой трубой?
   -- Видали. Как не видать?
   -- И свечки ангелу ставили?..
   -- Ну, как не поставишь...
   -- А много свечек переставили?
   -- Да порядочно будет.
   -- Теперь подсчитайте, православные, сколько вы денег на ангела издержали...
   -- Да соберется, верно, сумма.
   -- Теперь хочу я сказать, на что вы деньги свои несли и кому свечки ставили. Приглядитесь-ка вы к ангелу... Знаете, перед кем свечу возжигали -- перед женой моей -- Хропихой Олимпиадой... И глаза ее с искрой...
   Ахнул базар и согласился: и верно, смахивает, волос другой, а глаза хроповские, верно... Вот история.
   -- Что же делать теперь, граждане? Что же делать, когда в церкви обман?.. Ежели подлость такая с трудовых копеек, то на что нам поп, ежели он такое допускает и выручку себе в карман прячет?..
   -- Вот сука-то... -- сказали мужики.
   -- Дальше, граждане, -- раскричался Антон Антонович, войдя в азарт. Пущай поп паи получает, но какой же тут бог, ежели он подобную подлость переносит и не покарает попа?.. Вот отчего я стал безбожником, православные. Слушайте... в образованных странах...
   И тут такое стал говорить бывший купец Хропов, что весь базар изумился, остановилась торговля, и даже, если бы милиция не приняла своевременно мер, поднялась бы давка.
   Обратно с базара шел Хропов в сопровождении толпы. Правда, были в толпе разные голоса. Одни говорили, что купец спятил, другие -- что Мокина надо пойти бить, а третьи сразу согласились с купцом насчет подлости.
   Увидя Хропова и толпу, испугалась Олимпиада Ивановна и упала в обморок.
   А когда привели ее в чувство, Хропов с досадой сказал:
   -- Ну, какая же ты серая женщина!.. Я пришел как новый пророк, а ты бац... Даже перед людьми совестно.
   С тех пор Хропов Антон Антонович нашел свое место в жизни и даже недавно, совсем осмелев, ездил по поручению политпросвета в Сябры -- делать доклад на тему: "Как я стал безбожником".
   А художнику Мокину запретили писать в церкви. Он рассердился и уехал. У Сонеберга же перестали многие лечиться, -- а все Хропов!.. Распустил об аптекаре такие слухи...
   Что же было с Олимпиадой Ивановной?
   Страшно возгордилась женщина. И недавно задала Антону Антоновичу совершенно неосмысленный вопрос:
   -- А не слукавил ты, Антошенька?
   И, получив ответ, спросила с еще большим смущением и даже с непростительным, по-моему, кокетством:
   -- Антошенька... а не махнуть ли мне в Берлин?..
   На что Антон Антонович плюнул и выругался.
   -- Ну, а как поп? -- спросит читатель.
   -- Что ж, поп... Поп...
   Картину, всех смущавшую, он уничтожил.
   
   1926

---------------------------------------------------------------------------

   Выходные данные издания: О бывшем купце Хропове, об Олимпиаде Ивановне и веселом художнике Мокине. Повесть / Ник. Никитин. -- М.; Л.: Гос. изд-во, 1926. -- 64 с.; 14 см. -- (Универсальная б-ка; No 132).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru